Незваным, неназванным вхожу я в твой дом - неведомым самому себе, ведомым кем угодно, кроме собственной воли, отворяю я дверь, перешагиваю через порог. Что хочу найти я здесь, враг мой по рождению, брат мой по случаю, что нужно мне в твоем жилище? Знать, кем ты был? Знать, кто тобой станет?
А дверь ведь не заперта - отчего так? Рассеян ли ты не по возрасту, равнодушен к ворам и вещам, или потерял ключ, или у тебя чересчур слабые руки чтобы толком смежить лязгающую пасть, застегнуть намордник замков? Быть может, я пойму это позже - и тогда пойму остальное: что привело меня сюда, что загодя увлекло тебя прочь, словно ты ожидал бесцеремонного моего визита и, не желая мешать, отступил в сторону, дал полную свободу... гостеприимный хозяин. Или - малодушный параноик? Или - искусный провидец?
Как же мало могу я угадать о тебе - я, обезуменный, я обезыменный...
Рассказчиком нарек я себя - а моя история уже была сложена, история о женщине с пустым медальоном, о женщине и ее возлюбленном, который жил только в пустом медальоне и более никогда, нигде.
Свет оставлен в конце продольной сводчатой червоточины - в самой дальней комнате, туда я устремляюсь, взметая поземкой беспокойные занавеси, с тяжелым сердцем отворачиваясь от черных полыней зеркал, в которых утопает по отражению - всякий раз новому, всякий раз чужому. Простил бы ты мне это, мой тайный покровитель, мой неотплатный должник? Простил бы?..
Свет раздроблен, разъят на части граненым фонарным стеклом - уличный фонарь вместо настольной лампы? Что за нелепость! Глянцевитая полировка ночи за окном забрызгана густыми отблесками, и рисунок на обоях - шипы и ягодные кисти - напитался зловещей выразительностью: кровь и огонь, терн и виноградная лоза, неопалимая купина, чьи плоды от пламени соспели до срока. Собирал ли ты их розно от прочих, давил ли в вино - или тебе недосуг было приглядываться, или ты видел одну лишь скверную роспись и рассчитывал освежевать стены и привить им свежую кожу, цветом потоньше и поровнее?
Забывая о себе, забывая себя, я озираюсь кругом - и каждый мой взгляд отдается немым вопросом, ответ на который - все и ничего в равной мере. Говорят, смерть сближает, говорят, разделенная смерть сплачивает крепче любви, но что я могу постичь в тебе, даже если застал, кажется, как тебя убили, даже если, кажется, я и был твоим убийцей?
Безликим, безлуким, безлатным я стою в твоем обиталище - отомсти мне, отними мою жизнь, - а комната облегает меня словно влитая, и нет в ней места для другого человека, для второго человека. Я не боюсь... я не боюсь.
Драугом и ревенантом нарек я себя - и ощутил, что бессмертие мне узко, а разжиженное вечностью время притупляет чувства: как не запамятовать однажды, что агония давно позади, что воскрешение совершилось, а значит, не на что больше надеяться и не от чего больше бежать.
Вот зеркало - не коридорная морозная прорубь, а пруд, заросший желтоватым ледком, исподтишка, по краю заколотый частой осокой рамочных вензелей. На изогнутые острия нанизаны перстни - перстень-часы, перстень-медальон, перстень - конверт для фривольных посланий. Ты все-таки рассеян и потому предпочитаешь держать все необходимое под рукой - на руке? Или ты скрытен, или ты осторожен - а может быть, напротив, хочешь прослыть оригиналом?
На столе - беспорядок, тщательно подделанный под фальшь: любопытство мое бродит в нем, бредит в нем, точно в лабиринте, выкрученном вопреки законам проекции. Что здесь - подлинники твоих привычек и страстей, а что - бутафорская обманка? Должно быть, томик "Цветов зла" на чешском - ведь иных книг на этом языке у тебя нет? Или стакан с ложкой для абсента - к нему будто бы и не притрагивались еще вовсе, так он чист - если только ты не брезглив до дрожи в пальцах, если только ты не педант от опрятности, не опасливый ипохондрик? Или прядь волос - жесткая, жилистая, с сухой искрой, точно низка электрических разрядов? Прядь вдета в проволочный веночек нарциссов - верно ли оттого думать, что принадлежит она тебе, а не какой-нибудь даме твоего сердца? И верно ли думать, что старинную легенду ты соблюдаешь и в остальном - ты, преуспевший в одиночестве, ты, любящий и ненавидящий в людях не их самих, а свое подобие?
Но едва ли ложь - список "Песен Мальдорора", уголки которого завиваются мягкими локонами от частого перечитывания; флейта, сохранившая в клапане си медвяную каплю затейливой мелодии; богатый косметический арсенал, где не нащупать непочатого флакона, - да пригласительный билет на сегодняшний вечер в оперу.
Вернешься ли ты за ним, разоблачишь ли мое вторжение в святая святых - не в дом, но в прошлое и настоящее, нерасторжимые с тобой, - в сослагательное будущее, беременное нами обоими? Заклятый мой двойник, ошибочный мой противник, как мне судить о тебе, если я способен повторить шаги, которыми ты мерил комнату, или прикосновения, запечатленные на гладких поверхностях обстановки, - но неспособен узреть их въяве?
Неминуемый, неименуемый, я запинаюсь за твои следы, наслоившиеся повсюду горками обиходных ассоциаций.
Оборотнем нарек я себя, лисицей, камышовым котом, росомахой, - а внечеловеческое, слишком внечеловеческое снова и снова втыкало нож в мою тень, на всю глубину сна, отнимая дар вывертывать шкуру, дополна полую шкуру.
Кажется, я когда-то смотрел, как ты вдеваешь плоское лезвие в вену, - но почему не в моей ладони зарубцевалась твоя стигма? Кажется, я помогал тебе однажды подогнать несуразно просторную петлю по горлу, пока она не начала жать, - но отчего удушье не меня схватило в объятия? Разве это не менее странно и дико, нежели то, что сюртуки и рубашки ты бросаешь как попало, а футболки аккуратно вешаешь в шкаф? Или то, что ты носишь не замшевые - бархатные ботинки, которые, однако, едва ли возможно упрекнуть в тесном знакомстве с расквашенными в грязь городскими улицами? Или ты редко ходишь пешком? Или ты редко отлучаешься из дома? Или ты часто меняешь обувь?
Насильно пришитый ко мне близнец, пророщенный из моей клетки гомункул, не ты ли учил, будто никакое доступное нам обладание не досягает абсолюта - ни душой ни телом, ни жизнью ни смертью, и обладать означает в действительности быть - быть не подражанием прототипу, не его дубликатом, но самим прототипом?
Оксюмороном и изысканным трупом нарек я себя - а швы развязывались под натискомзагноенных диссонансов, и противоречия расползались ранами, не властными отхлынуть вспять и сомкнуться.
На подоконнике - разносортный розарий: тонкошеий сосуд давится коваными розами, не умея сглотнуть стебель выше вырезных листьев; вкруг меченных замковым клеймом бутонов обвились молитвенные четки. Но зачем тебе обветшалое величие гербов, если ты не отвергаешь современности, если ты не вкраплен - вживлен в нынешнюю эпоху, хотя и сомневаешься в справедливости такой операции? Зачем тебе бог, если здесь же - алхимический тигель, и ко дну его налипла обваренная фиалка, словно ты искал в буквальном толковании секреты поэтического перевода?
Я оборачиваюсь - чтобы впервые воочию увидеть тебя. Не во плоти - на двух портретах, доселе уклонявшихся от моего взгляда. Я подспудно полагаюсь на них: что, если не прямой слепок с тебя, разрешит мое недоумение?
Ты некрасив, что в карандаше, что в акварели; кажется, будто художник жаждал поквитаться с тобой за какую-то обиду - или попросту был скрупулезно честен, беспощадно точен. Или и одно, и другое купно? Ты некрасив - и знаешь об этом, ты некрасив - и нарочно, нарочито подчеркиваешь грубые линии лица безукоризненным гримом, а нескладность фигуры - изящными нарядами. И я терзаюсь мучительной растерянностью: отвечает вся эта обстановка твоим вкусам - или призвана оттенить твое безобразие? Хочешь ты уюта - или хочешь производить впечатление? Кто ты, наконец, кто ты - старомодный эскапист или фигляр? Кто ты?.. Кто я?..
Mein Name sei... Нареку себя... Нареку себя именем... Нареку - и обрету себя. Нареку - и обреку себя.
Я окликаю тебя - и киваю. Задергиваю шторы, окутываю плечи плащом - хвала небесам, что перекинул его через подлокотник кресла, а не распластал, по невниманию, на пиках зеркальной оправы, как уже бывало. Зашнуровываю бархатные ботинки - зимняя соль для них все-таки сущая погибель, не спасает и чистка; кладу в карман приглашение - спасибо Свободе, его ли супруге не ловить на лету всякий намек на достойную постановку. Тушу фонарь, захлопываю за собой дверь. Идти порядочно, почему бы не обдумать дорогой диковинную мысль, мгновение назад мелькнувшую в голове: что, если я был всегда, и притом меня никогда не было?