Голос зимней грозы ни с чем не перепутаешь. Ни с надоедным гулом близкого тракта, ни с плачем лесных деревьев, когда обнимает их лютый мороз. Там, наверху, должно быть, сплошь молниевая синь, мертвящая хворый полдень, а небо брызжет слякотной слюной в лицо незадачливому путнику - но я радуюсь непогоде, и всякое дело спорится у меня в руках. Знак это! Добрый знак, твержу я без устали. Ведь сегодня, в канун Нового года, Осока придет просить меня у Мастера.
Но подождите-ка...
Если двинетесь от Флиссенского озера в сторону богатого торгового города Геррлинг, рано или поздно дорогу вам перебежит юркая речка Штром. Не так шустра она ниже по течению, точно ведра домашних хозяек вычерпывают с водой весь ее норов, но у первой излучины - еще непоседа непоседой. Тут-то и стоит деревня Ротвальд, а на отшибе - старая мельница, такая старая, что и деды не припомнят последний помол. Знают только, что хозяин умер скверной смертью и наследовать ему никто не пожелал. Вот и печалится мельница без призора, но терпит, не гниет. И каждое новолуние будто силится встряхнуть и поразмять иззябшие деревянные кости - тогда доносится до Ротвальда тяжкий скрипучий рокот, а люди крестятся и крепче запирают ставни. Говорят, что нечистое это место. И верно говорят, хоть призраки неупокоенные тут вовсе ни при чем.
Под мельницей, в закопченных катакомбах прячется от солнца и дурного любопытства Шоломанча. Всякий, кто пожелает, может обучаться в ней колдовству. Если Мастер согласится, конечно. Он читает нам заклинания из Корактора - книги с черными страницами и белыми буквами, - а мы заучиваем услышанное и переносим потом в свои собственные гримуары. И так день за днем: молчание, треск факелов, царапанье наново очиненных перьев по пергаменту. В новолуние же, когда накопившаяся сажа сполна зачерняет небо, мельница над нашими головами пробуждается - и начинают грохотать жернова. И слышно порой, как Мастер беседует с кем-то, речь гостя отзывается в жилах бушующим огнем, свирепой стужей.
...так что лучше бы вам никогда не сворачивать с пути, коли идете от Флиссенского озера в богатый торговый город Геррлинг!
Белеет в темноте круг, вычерченный мелом. Заплывают нечаянной моросью глаза, окрыленные острыми ресницами. Низко склоняется голова, так что виден лишь рыжеволосый затылок.
- Мастер платит нашими жизнями за свое бессмертие. Каждый год он должен принести в жертву одного из учеников. Потому-то нам заказано своей волей покидать Шоломанчу. Правда, иногда отпускает он. По приказанию того... Незнакомца. А нас связал кого страхом, кого корыстью: если все-таки одолеешь Мастера и уйдешь, колдовать больше не сможешь.
- Значит, корысть над тобой не властна, - произносит Осока, не поднимая головы. - Раз Мастера пересилить замыслил.
- Да какая корысть! Я хотел научиться, как скотину лечить, чирьи и больные зубы заговаривать... а не соседские поля градом губить!
- Чего же ты боишься?
Исходит воском свеча, отчего-то вдруг притянув взгляд надежнее, чем златокрасные кудри и исток девичьей косы.
- Есть один способ... Один! Если девушка, которая любит, придет под Новый год к Мастеру и попросит отпустить ее суженого... Если узнает его среди всех шоломонариев, то заберет с собой.
Тени занимаются жарким румянцем от резкого движения: Осока наклоняется ко мне и твердо шепчет:
- Я хочу спасти тебя, Арвид.
- Постой! Я не успел сказать про самое главное! Та девушка, что не выдержит испытание, она... - язык проваливается куда-то в горло, но слова проворны, страшные слова: - Она не переживет новогодней ночи.
Обыкновенно Мастер не разрешает нам никуда отлучаться. Как не разрешает и ни к чему притрагиваться, кроме заклинаний. При такой жизни попробуй-ка волком не взвой! Сперва сладко покажется, а через седмицу и полунищему каменотесу позавидуешь, который днем без меры себя трудит, да зато ночью крепко спит. Видно, недаром Мастер так распорядился: где уныние, там и склоки, а в склоках до тайных ли сговоров?
Иное дело - когда надо свои умения показать. Не ровню же в Шоломанче обманывать. Проку чуть, радости и того меньше - что обиженному, что обидчику. А вот кого-нибудь из простого люда до полусмерти заморочить - всем забавам забава. Выпадает она редко и не каждому, но меня, однако, не миновала. Возвращаясь с ротвальдской ярмарки, я и повстречал Осоку. Родную ее деревню разграбили наступавшие войска, и пришлось уцелевшим селянам бежать в глубь княжества. А там поветрия, пожары - и бесчестные купцы, что горазды поживиться на чужой беде. В общем, скиталась Осока по родне - от близкой до самой дальней, пока не осталась одна-одинешенька. Отправилась в Заген и не подумала, что молодой девице на дороге совсем не место, да еще без попутчиков. Что говорить! Я вовремя подоспел, наука Мастера впусте не пропала: нескоро те трое вспомнят, как ложку в суп окунуть, не то что ножом размахивать. А Осока в Ротвальде поселилась, нашлась ей работа на постоялом дворе.
Я сразу понял, что моя дружба с Осокой Мастеру не понравится. Нельзя нам ни с кем знаться, только со своими, с шоломонариями. А когда догадался, что случилось с Щенсной и Схоластикой, - начал бояться. Не за себя - за Осоку.
- Зря открыла ты мне свое имя, - нахмурился я при следующей встрече, едва мы очертили мелом круг, оберегающий от чужого внимания. - Если Мастер что-то заподозрит, то замучает тебя скверными снами.
Потому что пытались уже превозмочь судьбу. Юлча... и Йонаш еще, но его с нами третий год нет. И Щенсны нет, и Схоластики. Не достигли даже новогодней ночи. Одна с отчаяния в Штром кинулась, другая повесилась. И жаль до слез, да зато яснее ясного: правда этот способ, а не байки наивных учеников. Зачем бы Мастеру безвинных казнить?
Осока словно и не обеспокоилась.
- Но меня не крестили при рождении, и настоящего имени у меня нет. Осокой прозвали за то, что трава мне не режет рук, стерня не колет ног. И Мастер мне ничего не сделает.
- Разве есть разница? - не поверил я.
- Конечно, - беспечно улыбнулась Осока. - Ведь незнакомец, который приезжает по новолуниям, - мессир Дьявол.
Она говорила так толково и складно, что я не мог не подивиться ее мужеству.
- Имена срастаются с душой, потому Мастер и пользуется ими, чтобы отомкнуть сны. А у меня лишь прозвище, да и оно - младше меня вполовину. Выпытает Мастер его, нет ли - все равно.
Мы много размышляли, как наверняка выдержать заветное испытание. Я пробовал отговаривать Осоку, но она не отступалась и грозила, что до Нового года уйдет из Ротвальда, если не перестану. Как же я корил себя за глупую болтливость! Да поздно, сделанного не воротишь. Теперь надо было защищать Осоку, насколько хватит сил и хитрости.
- Нас будет двенадцать, и мы будем неотличимы, - говорил я, не пряча угрюмой гримасы. - Значит, должна быть какая-то метка, какая-то особенность. Послушай, может быть, мне загодя сломать руку? Уж ворона с перешибленным крылом ты всяко узнаешь.
- А вы взаправду оборачиваетесь воронами?
У черной заводи колышется на ветру засохший камыш, иней лохматитсяна мельничном колесе. Падают с неба резные угольные осколки, плещут траурным оперением. Точится на снег сонная, отсвечивающая алым смола.
- Нет, - ответил я. - Но Мастер заставит тебя увидеть нас воронами.
- Коли так, - рассудила Осока, - он и кость зачарует, сделает целой. Не увечь себя понапрасну, Арвид. Нет... не трудно будет мне с личинами совладать...
Я не позволил себе скороспелого ликования. Напротив, встревожился сильнее, чем прежде. Что могла Осока возразить Мастеру, искушенному в чернокнижии?
- Почему же ты бледна? - настойчиво выспрашивал я.
- Не верю я Мастеру, - вздохнула Осока. - Не сыскались бы у него про запас еще какие козни. Я боюсь за тебя, Арвид. И немного - за себя. Но не за свою любовь к тебе. А только неужели же никто допрежь не любил?
У нас обоих зарделись щеки. А потом и губы - от поцелуя.
Корявый сухостой по-старчески отмахивается от вьюги, черная заводь ознобно дрожит и подергивается рябью. Водяные морщины становятся письменами... Их извивает согласное карканье воронов, среди которых недостает одного.
"Что, Арвид? Не хочешь быть учеником?"
Лопается земля, выворачивается сочными ломтями. Там камни, много камней... их расписная мякоть вдруг мнется, разрывается - и на кровоточащих срезах проступают знакомые немецкие буквы.
"Видишь? - грохочет голос Мастера. - Видишь вопросы, Арвид? Довольно ли ты преуспел в моей науке, чтобы встретить их лицом к лицу? Не оплошаешь ли, услышав - когда? Или тебя смутит - зачем? А может быть, повергнет в трепет - как? Подумай, не слишком ли ты торопишься, Арвид?"
Вороны заливаются хриплым смехом, вороны поднимаются из позабытых могил...
До Осоки Мастер не добрался, а вот мне стали досаждать гнетущие сны. Вернее, один только сон, но и его было в избытке. Снова и снова распахивались передо мной каменные страницы, а Мастер повторял вопросы - три мутных, навязчивых вопроса, - и шоломонарии, живые и мертвые, хохотали над моим безгласно сведенным ртом.
- Не к добру это, - твердила Осока. - Чует мое сердце, неспроста он твои сны отомкнул. Но ладно! Норовил устрашить, а получилось - предостерег. Скажи, Арвид, нет ли знака, что вас среди людей выделяет? Тавро, или клятва, или долг?
- Если только это, - пожал я плечами и вытащил из кармана медное кольцо на шнурке, змея, глотающего собственный хвост. - Все мы носим при себе такие.
Я решил попытать счастья у кого-нибудь из учеников. Не давал нам с Осокой покоя этот прожорливый аспид. Но к кому обратиться? К Зеньо, плуту и проныре? Нет, он, выгоду ища, непременно донесет. А Каетан, незлобивый увалень? Тоже толку не будет, у Каетана ничего в голове не залеживается. Ликс хороший товарищ, да в колдовстве не сведущ - нынешней осенью в Шоломанчу пришел, а Юлча хоть разумом быстр, но, как Щенсна умерла, с горя всю науку отринул.
Мой выбор пал на Бартека. Бартек из нас самый старший, самый смирный. Новичкам помогает, раздоров сторонится. Одно плохо: не разобрать, что у него на сердце и искренне ли он Мастера чтит.
Была не была! Я отозвал Бартека в укромный закуток и показал кусочек мела. А мел в Шоломанче под запретом, потому что им можно от Мастера отгородиться. Я так рассчитывал: или Бартек смекнет, что к чему, или я притворюсь, будто где-то в коридорах недозволенное нашел. Хотел, мол, с ним посоветоваться, как поступить.
Бартек, однако, дураком не был. Вмиг мел выхватил и кругом нас обоих окаймил, словно каждый день это делал. И качнулся вперед, темнея лицом:
- Что случилось, Арвид?
Я вынул медного гада, его редкие чешуйки налились зеленоватым жаром от моего взволнованного дыхания.
- Кто он, Бартек? Зачем он у нас?
Безбрежное облегчение отразилось в глазах моего товарища.
- Уф... из-за такого пустяка мелом обводить? Нет, Арвид, это знание не запретное, и я охотно объясню. Змей называется Уроборос. Он очень древний и означает вечность. Больше того - неизменность всего сущего. Вот смотри: уйдет кто-то из Шоломанчи - немедля другой явится на смену. Или еще: времена года чередуются, но их ровно четыре, и следуют они в строгом порядке. Весна никогда не опередит зиму, а осень не замешкается до нового лета. Все преображается, однако преображение это ложное. Круг - начало начал, и из бесконечности деваться никак нельзя. Никому и ничему.
Я поблагодарил и поспешил наверх, в Ротвальд, благо что Мастер был в отъезде. Передал Осоке слова Бартека, как запомнил, как понял. Ну да в скудоумии меня покуда не упрекали. И Осока наконец прояснела, дерзнула улыбнуться как раньше.
- Теперь мне спокойнее за тебя будет, - призналась она. - Вот ответ на те три вопроса. Но ты храни свое знание пуще бессмертной души, не должен Мастер о нем проведать. Декабрь уже на излете, потерпи, и в снах о змее даже не помышляй.
Отбуйствовала короткая зимняя гроза, принялись над Штромом взапуски гоняться пухлые белые хлопья. До сумерек натешиться не могли, а потом разом все стихло. Осока, празднично одетая, появилась у ворот мельницы.
- Отдай мне, Мастер, моего парня!
Скрипят ломкие камышовые спины, роняют окоченелые соцветия в неприветливую воду. Кружась, парят в омутах просмоленные алым перья. Нестройно переругиваются двенадцать воронов, стряхивают снег на плечи девушке с завязанными глазами. Стараются помешать... подсказать?И вдруг замирают, полоненные сверкающей слюдяной коркой. Девушка идет к ним, уверенно идет, точно и не заметила насильной своей слепоты.
Я стою перед Мастером, укрыв ладонь Осоки в своей ладони.
- Так предписывает нам Корактор, - мирно произносит он. Да полно, победили ли мы? Разве бывают проигравшие так спокойны, как спокоен Мастер? - Молодая девушка пришла освободить тебя, Арвид. Она узнала тебя среди всех воронов. Вот твое последнее испытание и мой последний вопрос. Что определяет ход вещей?
Раскат грома сотрясает старую мельницу, и деревушку Ротвальд, и неугомонную речку Штром. Не иначе, отстал от своих и тщится наверстать, нагнать груженные шумом и ревом тучи. Меня ли сейчас проймет его благодушный гнев? Добрым оказался знак, превозмогла Осока каверзы Мастера, а вопрос его - и не испытание вовсе, так, персть.
Я поднимаю змея повыше.
- Таков мой ответ!
Бывший наставник кивает.
- Что ж, будь по-твоему.
И тотчас тает рука Осоки в моей руке, уносится прочь златокрасной пылью вместе с самой Осокой. Рушатся колкие звезды, содрогается земля, перемалывая и меня, и мир окрест в песок, в прах, в тлен бесплодный. Уже откуда-то издалека докатывается оглушительный, торжествующий хохот:
- Вот почему я Мастер, а ты - лишь ученик!
...Голос зимней грозы ни с чем не перепутаешь. Ни с надоедным гулом близкого тракта, ни с плачем лесных деревьев, когда обнимает их лютый мороз. Там, наверху, должно быть, сплошь молниевая синь, мертвящая хворый полдень, а небо брызжет слякотной слюной в лицо незадачливому путнику - но я радуюсь непогоде, и всякое дело спорится у меня в руках. Знак это! Добрый знак, твержу я без устали. Ведь сегодня, в канун Нового года, Осока придет просить меня у Мастера.