Почему ты все еще здесь? Почему ты не уходишь даже теперь? Или по-прежнему веришь, что сможешь помочь? Тебя держит долг, невыполненный долг? Но разве ты не убедился, что есть только один способ? Разве ты не убедился...
Полуденные краски ярки до патологии: синюшное небо, жёлчная листва. Вода вбирает осенние секреции и становится зеленой. Она похожа на мятую простыню... Река мечется в своем русле, словно больной лихорадкой. Нет - бешенством: на беззубых плотинных деснах кипит пена. Водяные складки сбиваются вокруг неподвижного тела...
"Куда деваются исчезнувшие предметы?"
"Никакого мошенничества. Цеховая тайна".
"Не пытайтесь повторить это самостоятельно".
"Спасибо за внимание".
Река шипит о волокнистые сваи на разные голоса, и они топят единственный настоящий, единственный ненужный уже и бесполезный:
- Бертольд! Алло, Бертольд! Ты меня слышишь? Что происходит? Алло! Где вы? Где Сван? Почему ты не отвечаешь? Хватит издеваться! Что за глупые шутки? Это у вас так сейчас модно? Бертольд! Бертольд! Сван! Бертольд! Алло!
Я помню, мне было тогда лет десять. Как-то в выходные мама с папойпостарались не поругаться и вместо плановой ссоры повели меня в цирк. Принужденное миролюбие - обоюдное, обоюдоострое -окончательно погубило их отношения (месяц спустя родители развелись), но ребенку ли задумываться о взрослых проблемах или о последствиях собственных желаний? Я был совершенно счастлив и во все глаза смотрел натигров, блеклых от кротости, и дрессировщика, раздававшего улыбкизрителям так же метко, как удары хлыста своим подопечным; восхищалсяотлаженными полетами гимнастов и жеманными па канатоходцев. А потом появился он.
"Мам, а он не порежется?"
"Нет, Сван, это же фокус. Понимаешь - фокус. Сиди смирно".
Человек на арене раскланивается - человек с полным животом кухонных ножей и бритвенных лезвий. Он глотал их, он на самом деле их глотал, я ничего не пропустил, мы взяли билеты в первый ряд!
"Мам, он же не всё выплюнул?"
"Не вертись. Это понарошку. Какая тебе разница? Это такой обман".
Хорош обман! Когда папа поранил щеку, она так не говорила. Она вообще не говорила, а кричала. На папу, на таксиста, на меня - за то, что пришлось оставить одного дома, пока они ездили накладывать швы.И вот почему же...
"Но если их в нем нет, где они? Где?!"
И - отчаянный рев:
"Куда они делись?!"
Клоунов мы не дождались. И цирк с той поры заменили оперой.
Я знал, что вещи не пропадают бесследно. Потерянные перчатки обнаруживались под языком отставших обоев, мелкие монеты - в пудренице, отглаженная рубашка - в холодильнике, золотые безделушки и выигрышные лотерейные билеты - в корзине для грязного белья. Понятий "должно" и "порядок" в нашем обиходе не существовало. Для родителей поиски были вечной головной болью, а потому и самым действенным способом мстить друг другу. Кто-то из гостей окрестил наш дом "вывихнутым во всех направлениях" - и не выразился бы точнее. Со временем я научился угадывать кратчайшие пути к этим вывихам и вправлять их, раскладывая находки по местам. Коробки с рождественской утварью, кофейные сервизы, полые паркетные шашки - везде обитало что-то лишнее, но привычно лишнее, и я всегда мог с легкостью сказать, что именно, даже не заглядывая внутрь.
Я не знал только, где оказались те лезвия из цирка. Или же, наоборот, знал - и боялся неопровержимой, необратимой истины.
"Сван, у тебя сел голос? Ты простыл? Почему ты шепчешь?"
"Сван, что за неповоротливость? Какого черта ты еле плетешься, мы же опоздаем!"
"Сван слишком горд, чтобы общаться с нами!Надо полагать, мы недостойны его сиятельного внимания!"
"Много возомнил о своей персоне".
Если никто ничего не заметил, если кроме меня никто ничего не заподозрил, не значит ли это...
- Сван, почему тебя избегают друзья?
- Это я их избегаю.
Так было до переезда в наш город семейства Красс. Вернее, Бертольда. Именно Бертольда, а не Берта и не Бертля - он сразу велел называть себя полным именем. Предприимчивый и неугомонный иноземец сдобрил изрядной сумятицей жизнь нашего выпускного класса, постоянно вмешиваясь в то, что его вовсе не касалось. Своей целью он поставил защиту всех униженных и оскорбленных, покровительство всем проштрафившимся и просчитавшимся, независимо от их вины. Ни благодарность, ни ее отсутствие Бертольда не интересовали. Он предавался любимому делу и, как видно, не допускал и мысли, что в его заступничестве не нуждаются. Только эта поразительная слепота и уберегала новичка от расправы. Бертольд оставался в блаженном неведении и с еще большим рвением сеял добро и причинял пользу.
Разумеется, его участие не миновало и меня. Я был отщепенцем особого рода, я сам изгнал себя, сам оборвал связи и сжег мосты, и прочие восприняли мой странный выбор если и не с уважением, то по крайней мере, с равнодушием. Быть может, я ошибаюсь. Быть может, они что-то чувствовали. А Бертольд не чувствовал, любопытный щенок. Болтливый щенок с мокрым розовым носом.
- Я непременно стану психотерапевтом, - вещал он. - А начинать ведь надо заранее. Опыт, наработки, наблюдения - пригодится потом. Лучше, чем с нуля. Ты не думай, я хочу помогать людям - и тебе тоже хочу помочь, Сван.
Обижаться? Оскорбляться? Бертольд обладал несокрушимым иммунитетом к человеческой злобе. Он недоумевал так искренне, что смущались последние выродки. Я не поощрял его попыток, но и отделаться от неожиданной заботы тоже не получалось. Щенок отыскал себе пробный шар. Поэтому мы играли в одной команде, вместе готовились к экзаменам, а вечера проводили то в злачных погребках, то в филармонии, то в музее современного искусства. Бертольд верил в спасительную силу контрастов. К счастью, он не додумался позвать меня в цирк. И я никогда не рассказывал ему, как...
Шпагоглотатель выходит на арену.Не уличный факир, развлекающий прохожих в далекой маслянисто-пряной Индии, не бедный фокусник, которому булавки и гвозди часто служат единственной трапезой, - нет, это профессиональный иллюзионист, одетый, как денди, искушенный в сфинксовых ребусах и потусторонних мистериях. Он демонстрирует рентгеновские снимки: никаких уловок, все проверено и задокументировано. И он готов доказать снова, специально для зрителей из крошечных провинций, что есть тайны, подвластные и покорные лишь посвященным.
Мама едва ли не молилась на Бертольда.
- Рени, я положительно в восторге, - тянула она по телефону, тянула с насыщенным французским прононсом, который подхватила где-то на Ла-Манше. Она гордилась своим выговором, гордилась даже сильнее, нежели расторжением брака и карьерными успехами. - Рени, это нечто! Я безумно рада, ты же в курсе, что...
А Верена Красс вторила таким же тесным, стиснутым голосом - Верена Красс, души не чаявшая в сыне, но стыдившаяся хронического насморка:
- Да, Ильди, да, конечно, да, я попрошу его, он не откажет, чуткий, отзывчивый, звони-звони!
И Бертольд действительно не отказывал, становясь все назойливее и назойливее, если это было возможно. В щенячьем азарте крутился вокруг шкафа со вкусным костями, которые надеялся поглодать, и я теперь охотно распахнул бы обе створки, чтобы скелет просыпался ему прямо на голову. На дочерна замшелый затылок, словно заранее укрытый траурным крепом.
Или на шею. На голую шею.
Или на уязвимую грудь.
И случай представился.
- Что это? - поинтересовался Бертольд, взглянув на экран моего ноутбука.
- Исландия.
Бертольд с видом ценителя изучил жеваную линию берега, разноцветный пасьянс плоских крыш и продолжил дознание:
- А чем она тебя привлекает?
- Тишина... и простор. Это малолюдные земли, хоть и очень красивые.
- Малолюдные, значит? О, я понял! Ты боишься людей, правильно?
- Не... не совсем.
Я боюсь за людей.
- И простор... хм... простор, простор... м-да... ну... простор... Сдаюсь. Зачем он тебе? Чего ты хочешь?
Я не солгал и на этот раз.
- Закричать.
Я устал сомневаться, устал устал устал. Он сам он сам он сам.
Бертольд предложил отправиться за город: чтобы не было вопросов, подозрений, жалоб. Полнедели он разведывал окрестности и наконец с триумфом доложил о недостроенной ГЭС, заброшенной настолько давно, что факт ее существования успел сгинуть в наслоениях архивной пыли. Субботним утром мы двинулись в путь - воздушным октябрьским утром, когда лужи разверзаются провалами в небо, а старческая осенняя охра газонов похожа на дрянной загар. Станция - беспорядок гранитных плит и деревянных опор, дно реки обрешечено крупными ячеями, течение неутомимо расчесывает тонкие белокурые водоросли.
- Ты пожалеешь, - все-таки предостерег я.
Сияющий Бертольд отмахнулся:
- Да ну, чего там! Вот когда у меня будет своя практика...
- Не следовало брать тебя сюда.
- Ну ничего себе! А чья это была вообще идея? И чтобы я... да я... да за кого ты меня принимаешь! Я привык слово держать! Мы, Крассы - образец чести! Например, Дезидерий Красс в войну, он...
Он сам, я не виноват. Его решение, его ответственность.
Шпагоглотатель снисходительновстречаетаплодисменты,ассистентка показывает извлеченные клинки. Но его мясницкий инвентарь оскудел, чего-то недостает, что-то затерялось. И если пропажа может быть где угодно, то почему бы ей опять не оказаться в желудке - в моем желудке?
Я замираю. Я не отваживаюсь пошевелиться. Я выдумал, я все выдумал, но вдруг...
Горло расступается - в выдохе, в рвоте, в кашле, в твердом, спрессованном крике. И я вижу, как бледные водоросли примеряют красные парики - лишь на миг, прежде чем распластаться по дну под грудой искалеченного мяса. Река выгибает пенистую спину и шипит, река шарахается к дальнему берегу и обходит нас стороной.
- Алло, Бертольд! Ты меня слышишь?
Я и под пыткой не признаюсь, что же произошло здесь, на развалинах мертворожденной станции. И не потому, что мне никто не поверит. Раны Бертольда пусты. Лезвия канули в землю, в материнскую лонную землю и, быть может, уже превратились обратно в безобидную руду. Но я чувствую: некоторые остались со мной. Два, три или десяток - сколько бы их ни было, они дремлют в ожидании своего часа. Мне надо избавиться от них... Бертольд, что ты здесь делаешь? Слишком мелко... слишком тяжелый... Бертольд, Бертольд, примерный ученик, неунывающий щенок... уходи, уходи же!
У меня течет изо рта кровь, но это скоро прекратится.