И взяли они себе богов, чтобы те правили миром. И взяли их боги себе богов, чтобы те правили миром.
Дом мой полнится зеркалами. Это больше, чем случайность, но меньше, чем прихоть усердного коллекционера - так курильщик опиума перебирает трубки, вновь и вновь прозревая в них свое таинственное рабство, так будущий самоубийца раскладывает перед глазами плотоядные орудия расправы, а меня, стареющего, страдающего от собственного старения человека, влечет всякая возможность увидеть разрушения, которые поселяет в моем теле каждый прожитый день, каждое растраченное - впустую ли, с пользой ли - мгновение.
Дом мой полнится зеркалами, услужливыми услужливостью злорадства, и лишь одно ко мне равнодушно. Оно изготовлено по моему заказу из горного хрусталя, добытого в отдаленном северном краю: века и века каменел матовыми кристаллами лед, тысячи и тысячи лет сворачивалась льдом омертвелая вода, что не смачивает рук. С трудом отыскал я мастера, рискнувшего взяться за работу, - пообещал уплатить требуемую цену, сколь бы тяжкая неудача ни постигла его старания. Это зеркало не принимает в себя ничего извне, не сгущает в своих глубинах сиюминутных отражений - оно верно сцене, зароненной в него в незапамятную пору. Это зеркало не способно утолить мое болезненное пристрастие, и все-таки я смотрю в него чаще, чем в другие.
- Скажи, каково это? Каково это - знать, что каждое наше слово войдет в предания?
Их двое - в комнате, сумрачной до отсутствия внятных очертаний. Тот, что спрашивает, приподнимается из тенистого кресла, склоняется к столу, где в окружении тлеющих свечей зреет горка яблок. Сального свечного света достает, чтобы выдать его наружность: в пылании кудрей сквозит пепел, то наливаясь былым жаром, то снова бессильно седея, половина лица сплошь в укусах иглы, выбиравшей янтарь, которым створаживается от солнца кровь рыжеволосых. Усталая молодость, изуверство прихорашивания - а меж бровей западает морщинка, и она его очень, должно быть, беспокоит: он то и дело нервически хмурится, что ни миг трет переносицу кончиками пальцев, слущивая с них пластырь.
- Так что же, - повторяет он, почти стелясь по столешнице в попытке изловить взгляд собеседника, - каково это - говорить и помнить, что речи наши будут хранить и беречь, как не берегут и справедливые заветы героев, пророчества вещих дев или песни искусных поэтов? Что всё останется произнесенным: и небрежная моя перебранка на пиру, и твои жалобы матушке на скверные сны?
Второй глухо усмехается. Он кутается в меха, бледные, словно звериные шкуры обросли не шерстью, а инеем, он и сам - дистиллированно бледен, он стерильно холоден даже на вид - и тем фальшивее проталины багряных глаз среди цельного снега; в жилах его огрузлая ртуть, и это так же несомненно, как нефть, прилипчивая, пламеносная, в жилах зачинщика разговора.
- А тебе и поныне никак не живется без склок, приличных только женщинам, - отвечает он, и дыхание рождает обильные прорехи в его голосе. - Зачем допытываешься у меня, если можешь обратиться к себе самому?
Огненный откидывается на спинку кресла.
- Ты прав. Тогда вопрошу об ином: скажи, каково это - знать о своем бессмертии? Знать, что хоть и умрешь, хоть и не выкупят согласными слезами, но не вечной будет твоя смерть? - он взлетает на ноги; черная хламида, сродная одеянию средневекового схоласта, укладывается вокруг его фигуры угольными комьями, точно он вздумал нарядиться в едва насыпанный могильный курган. - Чего стоит исцелимая смерть? Тем горька она, что приблизит всеобщую гибель? Но не наши ли светлые братья и сестры попирали клятвы, поступались святостью гостеприимства, криводушествовали и распутничали, ускоряя конец?.. Да разве рассудить здесь по совести, если так нам назначено было от первой зари, если не мы выбирали мерило вещей?
- Твоя дочь похожа на тебя, - шепчет белый.
- Похожа? О, как ты прав! - огненный заходится в хохоте, отнимая изуродованную ладонь от изуродованной половины лица - едкая камедь каплет с дымящихся ресниц, щека трескается подгорелой ржаной коркой. - Не откажешь светлым братьям и сестрам нашим в остроумии, пусть и не тягаться им покуда со мной!
Белый медленно, не с одного раза вздыхает и долго затем содрогается в кашле.
- Не то я разумел, жестокосердый насмешник, - выцеживает он сквозь перевитый судорогой рот. - И дочь твоя ведала, что напрасным будет заступничество за меня родичей, но разрешила принудить девять миров к плачу. И потому ли мы живем так, как живем, что иначе не умеем, или оттого лишь, что судьбу свою выучили наизусть?..
- Судьба... а скажи: может быть, я уже убил тебя?
- Нет, - качает головой белый и распахивает меха на груди, обнажая тугую повязку. - Моя рана не болела бы так, будь она уже нанесена.
- И моя красота не кипела бы столь гнусным, поистине ведьминским варевом, самую землю страша до озноба, - вторит ему огненный. - Рана... не правда ли, люто карает судьба, когда возжаждешь ее обмануть? Не от стрелы пасть - от ветви простой, неоструганной, которая и ребенку не причинила бы вреда!
Они замолкают, внимая каждый собственным мыслям. Альбинос пробуждается от них раньше, робко пробует на вкус слова, будто они ложатся на язык голыми лезвиями:
- За что ты ненавидел меня?
- Ненавидел? - ответчик удобнее, с привычной ловкостью перехватывает на зубах отточенный клинок обвинения. - Нет. Я никогда тебя не ненавидел. Ненависти нужна сосредоточенность. Ненависти принадлежат безраздельно, на ненависти воздвигают отмщение. А я не мстил, не расточал себя на привязанности любого толка - я всё совершал по велению порыва, но не расчета.
Он вдруг стекает на пол, в два гибких извива подползает к соузнику, запрокидывается ему навстречу, являя обе свои стороны - изъеденную змеиной слюной и нетронутую, хрусткую шелуху и каленый фарфор.
- Ах, брат, брат мой, лебяжье-серебряный брат, ресницы как лепестки маргариток... - улыбка жжет ему губы, заставляя их съеживаться, а зазор меж ними - расслаиваться все шире. - Какой же ты всегда был вы[хо]лощенный! - срединный слог он разгрызает до призрачной обмолвки. - Я позволил себе всё, а ты не позволял себе ничего. Тебя погребали на боевой ладье, точно воина, хотя не водил ты ее в славный набег и руки твои не касались меча, не впитывали, обволакивая рубцами, чужих ударов... взгляни, вот твои руки, руки воина, не запятнанные кровью: ни вражьей, ни той, что трепещет под их собственной кожей. А рядом - мои, руки, испивавшие увечье за увечьем и воскресавшие от всяческих притираний, отрады пожухлых кокеток, руки отравителя или колдуна, который никого еще не погубил ни ядом, ни чарами, руки без ногтей, ведь ногти пошли на постройку корабля, который я не поколеблюсь направить в битву... Взгляни, сколь различны мы, брат, и сколь нестерпимо подобны!
Он отшатывается, досадливо скоблит морщинку меж бровей, ворошит костер растрепанных волос - и ждет, ждет, ждет приговора.
- Поверю тебе, если честности не изменишь и сейчас, - задумчиво изрекает альбинос. - Ты убил бы любого, кто бы ни стоял там, под стрелами - будь то я, или Всеотец, или твои сыновья от богини-супруги?
- А ты не изменишь честности - и чести, коль скоро у тебя она есть, но нет ее у меня? - эхом отзывается огненный. - Ты не держал бы зла на любого, кто бы ни сослал тебя в мглистые пределы - будь то я, или преданный друг, или лживая жена, потомство не от мужа зачинающая - от коварнейшего из всех, что живут за оградой?
- Я не держу на тебя зла.
Зеркало гаснет, но где-то в его затуманенных недрах спеют похищенные со священного древа яблоки, а обитатели продолжают свой бессрочный спор о прощении.