Всем хорош князь Вьорел! И воин храбрый - не счесть вражьей крови на его мече, и судья неумытный - посулами его не прельстить, слезами лживыми не разжалобить, ни богатство, ни знатность пред ним не оборона. И владыка разумный - советов чужих не гнушается, сведущего человека за подспорье щедро одарит, от приближенных своих требует не угождения, а правды, какой бы ни была. Легче при нем вздохнули и пахарь, и мастеровой, и челядинец, и купец. Одним боярам погорше стало есть, пожестче спать - да от них все равно много не убудет.
Всем хорош, а только лют невмерно и на расправу скор. Воровство и мздоимство под корень выкосил, воду из городских колодцев теперь, если жажда застигла, золотыми кубками зачерпывают, невинная дева без провожатых все княжество обойдет, что торговыми трактами, что отшибными дорогами, и невредима останется... да зато и среди ржаных нив, и на рыночных площадях, и по берегам рек, и на выселках, куда ни взгляни - обязательно кол заостренный увидишь, не порожний - с нанизанным на него телом. Казнь эту Вьорел у ближних соседей перенял, иноверцев нечестивых, и едина она за всякий проступок. Хоть и перевелись уже, кажется, лиходеи, а то присмирели, от ремесла неправедного отреклись - а не стоят колья долго праздными. Строг, ох строг князь, и оттого в радость даже, что войны пограничные часты, растрачивает он в сражениях лютость - иначе как бы против непричинного люда она однажды не обратилась!
Страшно князя прогневать - и ненароком страшно, а уж по умыслу - и представить того нельзя. И дерзость Вьорел спустит, и прекословие - но перечить перечь, а поступать изволь, как государь приказал! И все же случилось вдруг, что не по его желанию сладилось - да кто посмел, кто изменой себя запятнал - Ирберт Деменоар, самый верный его сподвижник, друг его и брат названный!
Вот как дело вышло. Князя Вита, что прежде был, на пиру отравили, а как замешкалась страна без правителя - там и семью его истребили, и всех присных его до третьего колена - тоже. Сам Вьорел, ребенок тогда малый, чудом спасся - укрыли его у себя дальние свойственники. И не наследовать бы ему, когда такое выпадало седьмым сыновьям седьмых сыновей, да стал он последним в роду - а ведь большой был род, древний, и числом и подвигами обильный! Нерушимой клятвой поклялся Вьорел, что отплатит за пролитую кровь, но обидчиков где сыскать? Давно это было, и после никто мятежом не похвалялся, и убитые сгинули, как и не рождались, не жили, не умирали вовсе.
Ан нет, не сгинули. В винном погребе усадьбы Гердте обнаружил их каменщик, в стене схороненными, - перестарался он по неопытности, ровняя изветшалую кладку. Признал герб на уцелевших перстнях, шелк и бархат драгоценный угадал в клоках истлевшего платья. Перед Гердте промолчал, а кончив урок, устремился прямиком на княжий двор. Вьорел, едва услышал, так и взъярился. Проверить никого не послал - сам в путь ринулся, бегом - на коня сесть не подумал, насилу нагнали да в чувство привели. Не успели Гердте ни кости спрятать, ни затаиться где, ни оружием встретить нежданного гостя. А как успеешь, если вся семья - дряхлые вдовы, юнцы безусые с девчонками женами и дети больные - этих-то больше всего было. Захирел вероломный род.
Потом что? Сколь ни рыдали женщины, как ни открещивались от злодейства отцовского, мужнина, братнина, сердца Вьорела они не тронули. В злом ликовании пообещал он им смерть мучительную и тягучую, на тонких затупленных кольях - в седмицу их страдания простереть грозил, чтобы застали еще, как бродячие псы ноги огложут, воронье глаза из-под век вынет, а знахари кусками кожу да плоть стесывать примутся на обереги и зелья. Ни к кому из приговоренных не смягчился, никого не пощадил - вотще просили за них советники, ужаснувшись свирепости кары.
Ирберт тоже просил - больше из отчаянной надежды, ибо яснее разумел, нежели кто другой: не умилостивить Вьорела. А все же просил, потому что иначе не мог. Худое совершилось под кровом Гердте - да ведь не матери, не дочери в кандалы пленников заковывали, не они калечили, гвозди в суставы вперяя, - чтоб не шелохнулись лишнего раза обреченные, не расшатывали мурованных своих могил. Попробовал Ирберт об этом заговорить - побелел Вьорел, руку занес - однако совладал с собой, не ударил. Но и замаха достало, чтобы чертог онемел. Не водилось прежде за князем такого, хоть нравом и крут. Тогда-то и смекнули челобитники, что с Гердте Вьорелу никто не указ. И отступились.
Отступился и Ирберт. Тяжело ему далась покорность. Любил он князя и предан был ему беззаветно; вели тот без меча и доспехов, в одиночку вражескую рать одолеть - не усомнился бы и выполнил, чего бы ни стоило. Почитал его за беспристрастие и ревность в трудах, за неуклонное соблюдение долга своего перед народом - а и теперь в своем праве был князь, да прибавит ли ему славы такая месть? Не две, не три ночи размышлял Ирберт, благо что вновь и вновь откладывал Вьорел казнь, обычаю заведенному вопреки, - не мог натешиться предвкушением. А недаром молвят, что всякой затее - свое время: пока медлил князь, решился Ирберт и помог узникам ускользнуть из темниц. Не просто отомкнул засовы, распахнул ворота - наказал, чтобы приюта искали в монастырях, принимали постриг. Лишь старшие среди мужчин, по названию, не по летам - какие мужчины, сопливцы еще несозрелые, - остались в остроге.
Тотчас хватились пропажи - поздно! Знал Ирберт, что беглецам внушить. Не властен князь в божьем доме, пренебрежет святостью места - мигом отлучат сперва от горнего царства, а затем и от земного: не княжить безумцу, отвергнутому господом нашим во цветах и во терниях. А пастырям что? Лишних ртов в обители не бывает - все там работники, властителя мирского в кои веки укоротить - тоже приятно: не забывай, от кого тебе судьба дадена! Ни с чем возвратилась погоня, глухи к увещеваниям были жрецы да в глухоте и впредь упорствовать намеревались. Вот когда вспомнил Вьорел, что не сами колодники, слабые, да хворые, да увечные, цепей решились, замкам челюсти разняли, стражу напоили допьяна. Кто же учинил?! А нет нужды выкликать, сам объявился, по собственному почину - Ирберт, Ирберт Деменоар, князя надежа и опора!
Вьорелу судорога горло стиснула, слова горячие, наперебой было хлынувшие, придавила. Только и сумел вскричать, чтобы держали изменника крепче - того и окружили, путами тугими приодели, хоть Ирберт и не сопротивлялся, и прочь из чертога, с княжих глаз, увлекли: пусть поостынет Вьорел, прежде чем карать. Водворили ослушника в одну из клетей, что его заботами опустели.
Вьорел к нему поздно наведался - а видно, не улегся толком в душе огонь: плошку с водой сапогом отшвырнул - и добро бы на дороге стояла, не в углу; решетку оконную так встряхнул, будто выворотить хотел, смяв кованые прутья в кулаке. Голос сохлый, зачерствелый - едва не крошится:
- Ну, сказывай теперь, за что мне от тебя такое поругание?
Спокоен был Ирберт, на диво спокоен, точно и не чуял за собой вины. Отвечал твердо:
- Не зазора тебе я алкал, а о чести твоей радел. К лицу ли тебе сирых да убогих пригнетать? Нет на них крови, и без того они сокрушены - не быть более Гердте, некому продолжить род!
До скрипа сжал зубы Вьорел, в зеницах по костру полыхнуло:
- Зато живут они, а щенки их и нас переживут, и своих щенят наплодят!
И бровью не повел Ирберт.
- Щенки их и ныне взаперти сидят, в полной твоей воле. Их казни - пусть не станет роду продления, а женщин за что? Вот зазор тебе был бы, а не то, что я сотворить посмел.
Уж как ни обуздывал себя князь, изваянием замерший, а тут не превозмог - оттолкнул Ирберта к стене, сам следом прянул, за вышитый ворот подцепил и так яро сплющил, что у обоих дыхание на миг отнялось. Прошипел:
- Думал, что прощу за твое радение?
Отпустил, пальцы брезгливо отер. Ирберт на пол, в солому сполз, с надрывом студеную затхлость узилища в грудь вбирая.
- Не думал... - выцедил наконец сквозь хрипы. - Допрежь никого не прощал и днесь не будешь. Чем я отличен от других? Виновен и виновным себя признаю. Служил тебе всегда верно и верен же останусь. Ведаю, что мне за ковы мои положено, и от пени не отказываюсь.
Плюнул князь и вон вышел - двери смежая, мало вовнутрь створки не вывихнул, только застонала объятая железом древесина. Рано, рано явился Вьорел, знал и он сам, знал и Ирберт. Еще навестит, а пока - утишать разбереженную гордость в пирах да охоте, на ратном поле расточать недостойный правосудия пыл.
Так-то так, но четыре седмицы минуло с вечера, когда князь подвалы застеночные покинул, сердца не уняв, а того пуще растревожив, и обратно не торопился. И не чаял уже Ирберт иной беседы, кроме как с палачом, - а право, и лучше бы было пред Вьорелом новых речей не держать, старых довольно! - но на излете месяца вернулся князь, за полночь, сторожко, украдкой, а то тайно - и по оглядке этой понял Ирберт, что ему затевается, прежде чем Вьорел уста растворил:
- Тяжкую обиду ты мне нанес, да сам-то ведь дороже мне, чем все Гердте, взятые вместе. Не будет в том правды, коли их место на подлом помосте займешь: не мне прибыток, не землям моим, а их семени проклятому. Будто есть у меня десница, а я ее долой отсеку, и другой уж не приставишь.
Помолчал, хмуря брови; Ирберт молчания его не нарушал. Потом продолжил:
- Ты-то поймешь, о чем говорю. А остальные поймут ли? Если заслугами былыми считаться, какой же на ответчиков суд? Потому и простить я тебя не могу - единожды простив, как дальше благо от худа отделять посмею?
- Как прочие князья... - отважился отозваться Ирберт - и похолодел: не от дерзости своих слов, а от того, что походили они на мольбу. А ну как и обманется подобием Вьорел, и призадумается, и внемлет ему?..
- Как прочие... да! Но они могут - а я не могу и учиться криводушию не стану.
- А что? Может, и в самом деле простить - прилюдно, чтоб никто не сказал затем: не слышал, мол? Время цветов сейчас, не шипов - когда еще снег ляжет! - а прощать и господь наш во цветах и во терниях завещал!
У Ирберта гора с плеч свалилась - ничего не приметил Вьорел. Приободрился:
- Не завещал он во грехе закоснению потворствовать. А то и будет, если простишь - не раскаиваюсь я в содеянном.
И прибавил не без вызова:
- Смотри, князь, не начал бы я поперек тебя суд вершить!
Осерчал Вьорел, хоть виду старался не показывать, рассмеялся неискренно.
- Неужто служба тебе так наскучила или притомила, что нести ее дале невмочь? Скажи, если так, - неволить не стану, отпущу на покой: рано тебе в смерти отдых проницать, молод чересчур!
Не принял шутки Ирберт, веселья наносного не пригубил:
- Солгал бы, молвив такое. Служил тебе и служить не перестану, как то мне впору.
Запнулся, будто не договорил чего, да у князя терпение иссякло:
- Вот и служи, не о чертогах загробных помышляй! - остерег напоследок и исчез с глаз, растаял в сумраке и тенях, словно и вовсе не было.
...а право, и лучше бы было пред Вьорелом новых речей не держать, старых довольно! А ну как умилостивится, убережет от казни, явно ли, или исподволь, - а грядущим беззаконникам своя корысть: что бы и им снисхождения не потребовать?
- Нет, князь, - проронил Ирберт, устремив взор в тени и сумрак. - Служил тебе в жизни, послужу и в смерти.
И уснул в ту ночь с убеждением, что и Вьорелу оспорить тут нечего. Должно, позабыл, что тот не только разумом быстр, но и на хитрости горазд - лису из норы выманит да мышковать заставит в бедном дому, вместо кошки, и чтоб до птицы - ни когтем; волка от мяса отвадит, рыбу - от воды: не острасткой одной крепок, уловки да увертки равно жалует. Или и в кромешной горести не помщалось ни разу, что уловки да увертки против себя самого тоже вельми пользительны?
Перешагнул князь стоптанный порог, опять о темную пору, не застигнутый никем, - и без долгих предисловий вопросил:
- А не сбежать бы тебе, твоим спасенным вдогон? Их сумел освободить - и себя вызволишь, кто тем смутится?
Кивнул Ирберт, будто бы одобрительно, да и как княжьему ухищрению не подивиться: всех загодя обошел, а себя - и вовсе первого, хоть сам того не зрит.
- Что же, - промолвил, - до пытки лакомых - полгорсти, и я не из них. А караульные на что? Деньгами рта болтливого не заградить, особливо когда их в чарке топят, а к схватке оружной и так еле привычен, куда против целого десятка бронников?
Сурово поглядел Вьорел:
- Сторожам небрежным - смерть, чем бы ни обелялись. Или запамятовал?
Зло ощерился Ирберт - губы спекшейся раной попритчились, что лопнула посредине от неистовой надсады. Да и грянул князя о волглую стену, совсем как тот его когда-то. Не столь сильно, сколь рьяно - и мощью телесной ему с Вьорелом, воином искусным, не равняться, и заточение не мед, здоровьем лишним не подарит, - и взвыл почти по-звериному:
- Изменникам да предателям - тоже смерть, князь, или не сам так назначил? Был бы чист, а по наветам виновен выходил,- сбежал бы! А теперь не стану! Есть у меня доброе имя, и не тебе его бесчестить пощадой принародной или тайной - не тебе, и никому иному, и даже не господу нашему во цветах и во терниях!
Отшатнулись по разным углам: Ирберт - от усталости на колени поникая, Вьорел - в плащ зарываясь, точно защиты в нем искал. Утро уже зарделось, когда наконец очувствовались оба.
- Добро же, - очнулся от немоты князь. - Будет тебе казнь. Сполна отведаешь, что каждому из Гердте уготовили, за всех за них.
И мирно вроде бы сказал, без бешеной кипени в голосе, а у человека духом пожиже ноги бы подломились - да как бы еще не навсегда! Ушел бесшумно, ни до чего не коснувшись, двери прикрыл как пристало. Угас княжий гнев.
Тоскливо улыбнулся Ирберт: простил Вьорел и самочинство, и прямое поношение, не стерпел лишь того, что видел его Ирберт в минуту слабости и эту минуту с ним разделил. Объявит, что за измену казнит, а истинно - за себя, дрогнувшего пред соблазном и отступником ставшего, хоть и в намерениях, не на деле. "Господи! - взмолился Ирберт. - Если в этом мой жребий - быть ему и люду всему назиданием, пусть не пропадет оно втуне! А уж я тако же стараний не пожалею!"
...высоко стоит солнце, выплавляя из язв кровь липче клея - густо вязнет в ней мошкара. Гул площадной ни на миг не стихает, жалит уши; распухший от жажды язык всю голову изнутри загромоздил, едкий жар клубится в горле, а тело ниже - сплошь горячечный обморок, пламя в гноистом соку. Двух дней недосчитывает седмица, да что остаток против истекших пяти - пустое, прах! Едва осязается среди глухих всхлипов шепот:
- Служил тебе в жизни, послужу и в смерти - так же усердно, как и всегда!