Весна, весна пришла в Италию! Весна, расплывшаяся до необъятности, растрепанная и грязная, вусмерть упившаяся мерзлой слякотью - и теперь ее мутило, и семь холмов державного Рима уже утопали в склизкой дрожащей зелени, и всюду висел характерный клеевый запах.
Годом раньше Эльер непременно упрятал бы разнузданное цветение за шесть надежных прутьев гекзаметра, чтобы не оскорбляло взор своей беспорядочностью и несоразмерностью. Однако о том ли стоило беспокоиться, когда уличный шум корчился в муках, исколотый умлаутами, а сенаторы во главе с принцепсом бежали из вечного города, напуганные призраками Фронды и Коммуны? Эльер и не беспокоился. Он стоял на высоком балконе, с церой в одной руке и дорогим стилем фирмы "Паркер" - в другой, размышляя, прочтет ли Мадлен его прощальный акростих. Губы саднило от невысказанных обещаний и от близости заката, что должен был принести освобождение - от ожидания, от скуки, от хаоса, от всего.
Полное его имя было Эльер Ультимус Фимбрия, и происходил он из старинного патрицианского рода, который начинался и заканчивался им самим. В этот вечер он оделся с отменным тщанием: ни единая пылинка не оскверняла его черный редингот с желтым дроком в петлице. Бронзовые кудри, нагретые солнцем, кое-где успели покрыться окалиной, но это нисколько не умаляло их красоты. Его слабые запястья были надрезаны и туго перевязаны: последнее, что сделал для Эльера старый греческий раб, торопившийся, как и все прочие, поскорее покинуть Рим. Очень уж ему хотелось умереть на родине, преклонив колени перед памятником Байрону.
Эльер был молод - не минуло и четырех лет с тех пор, как он в последний раз надел одежду, окаймленную пурпуром, как то принято среди несовершеннолетних юношей. Эльер был смертельно болен и знал об этом. Правда, болезнь давно не напоминала о себе, но Эльер, сроднившийся с Римом и душой, и телом, мог наблюдать, как она в отместку тешится над его побратимом. Вот акведуки, где киснут иловые тромбы, вот мокрая штукатурка гноящихся стен, там - кариозные дупла магнолий и кипарисов, стволы, раздутые пульпитом, а вдалеке - слезящаяся глазница Средиземного моря, заплывшая тинными бельмами. В конце концов, никто не заслужил такого глумления, довольно, хватит, решил Эльер, когда в городе осталось одно отребье - иноземное и свое, - и позвал старого греческого раба. И теперь он стоял на высоком балконе, рассеянно напевая обрывок популярной песенки, занесенной кем-то из варваров: "Every day is a perfect day... perfect day for suicide" - с церой и паркеровским стилем, среди холмов, испятнанных весенне-рвотными лужами.
Упадок прокрался в Рим следом за клейкой зеленью, и некому стало водить экскурсии. Германские племена, испокон веков съезжавшиеся поглазеть на местные храмы, амфитеатры и ипподромы, сначала терпеливо ждали, разбив лагеря возле Аппиевой дороги, потом не выдержали и буйной толпой ворвались в город. Мрачные бледные готы нападали на знатных горожанок, отбирали у них косметику, спешно красились - и тут же на них набрасывались вандалы в шипастых ошейниках и с серебряными перочинными ножами, которыми орудовали необычайно ловко... Хлопья черных кружев и гроздья булавок летели во все стороны, и вдруг выяснялось, что оставлять автографы на стенах удобнее сообща, нежели поодиночке, и германцы на время забывали о своих межплеменных распрях. Готы расписывались чем-нибудь классическим, вроде "Memento mori", вандалы отстаивали чистоту родного языка, густо увивая мраморную облицовку лигатурами. Шумными компаниями бродили по улицам алеманны и лангобарды: переворачивали и поджигали автомобили, били стекла, горланили непристойные гимны "Rammstein" и "Oomph!". Доподлинно неизвестно, чем занимались карины и варины: должно быть, сущим непотребством, ведь их никто и никогда не видел. Призвать гостей к порядку могли только бургунды, клявшиеся Риму в верности и военной поддержке, но и они предпочитали бражничать, понемногу заучивая правила первого передвижения согласных.
Эльер своего дома не покидал, и потому его не трогали. Сам он к новым знакомствам тем более не стремился. Лишь изредка, когда какой-нибудь мучимый похмельем варвар подбирался чересчур близко к вилле, Эльер удостаивал его косым взглядом и ядовито осведомлялся: "Царской водки? Коктейль Молотова?" Не дожидаясь ответа, швырял с балкона банку предложенного и гордо удалялся во внутренние покои, сопровождаемый бессвязными благодарностями. Стыдно, конечно, угощать кого бы то ни было низкопробной дрянью, от которой даже у крепколобых дикарей ум за разум заходит, но не тратить же попусту коллекционные вина?
Рим был обречен, и если Эльер и цеплялся так упорно за его прежнее величие, то исключительно по личным причинам. Однако всему положен предел, так что вены его были вскрыты, фигурные свечи расставлены вокруг смертного ложа, а глубокая чаша полна сотерна. И надлежало закончить акростих - про пыль прошлого, про германцев с обесцвеченными губами и покрытыми сажей веками, про томление на пороге небытия - чтобы вертикальная вязь обессмертила имя той, которую нельзя было никуда отпускать.
Мадлен, Мадлен, где же искать ее, смуглую колдунью с махаоновыми крыльями?
Тогда тоже бесчинствовала весна, и они отгораживались от нее черными занавесями, прятались среди серебряных зеркал, полосатых ваз, японских вееров и театральных масок. Сомнений нет, Мадлен любила его всем сердцем, но она была женщина, а кроме того - фотомодель, и это обстоятельство превращало расставание из предполагаемого в неизбежное. Она обещала вернуться, как только истечет контракт. Эллинка по происхождению, она носила сверкающее ожерелье, снизанное из звезд, что ей дарили поклонники, и Эльер на прощание тоже прибавил одну: не то Форнацис, не то HD 81688. Увы, на Вегу или Бетельгейзе ему не хватило денег, хотя он и льстил себя надеждой, что когда-нибудь сумеет достойно одарить свою возлюбленную. Однако после отъезда он часто смотрел на небо и замечал, что оно пустеет все больше и больше. Теперь он знал, куда пропадают звезды, и от этого знания словно бы неразбавленная кислота собиралась в груди. Он сжимал руки в кулаки так, что ногти взрывали кожу, пока искореженные линии не сплелись в узел, смешавший живое с мертвым, вечное с бренным. Не оттого ли и пала империя?..
Мадлен, Мадлен, волчица в хитиновом хитоне, где же тебя искать, когда в предзакатном зное истаивает финальная строфа?
Заложив крутой вираж, из-за угла вывернул роскошный автомобиль. Наружу выпорхнула женщина - только хлопнули чешуйчатые крылья за ее спиной. Коротко остриженная, в очках-хамелеонах, закрывающих пол-лица, с заученной улыбкой на глянцевых губах. Алеманны восторженно ахнули, готы кинулись ей наперерез в надежде поживиться качественной тушью. Пришелица легко проскользнула меж протянутых рук и взмыла в воздух, осыпав варваров рисовой пудрой с крыльев. Грациозно опустилась возле замечтавшегося Эльера, поцеловала его в щеку.
- Вот я и вернулась, милый!
На ней не было иной одежды, кроме переливов бесконечной звездной нити, а сложную прическу венчала молочно-белая луна, неровная крошащаяся жемчужина. Эльер посмотрел на нее, на застывших в благоговении германцев и засмеялся, не веря.
- А, ты все-таки накопила на "Бентли", - пробормотал он.
Солнце перевалилось за горизонт, волоча за собой вялые тени и сорванные со зданий трещины. Бинты стекли с запястий Эльера и жирными слепыми червями поползли следом. Надрезы затянулись, выбоины заполнились известкой и песчаником. Лица готов оделись гипсом, и золотом заволоклись скулы римлянина и гречанки. "А душа не на месте, - подумал Эльер, выминая в воске бесповоротную точку. - Скучно. Скучно и... и пошло".