В первый миг перед глазами чёрным-чёрно, как в зрачке, затем - как в зрачке же - чермным-чермно: пурпур-а, скарлат-ина, порфир-ия, подкрашенная непроглядным обмороком. Это, впрочем, не поэтический гнев и не прозаический гемофтальм, который, несомненно, грозит мне на последней стадии - если дело все-таки дойдет, если бы дело дошло до последней стадии, - нет, этот утробно-глубокий, утробно-кровянистый полумрак разлит лампами, и комната, пополам разгороженная медицинской ширмой, полна им, словно чашка - Петри, черепная или обычная чайная - раствором, в котором одинаково хорошо себя чувствуют и фотофобическая фотопленка, и... паразит.
Рдеющая мгла настораживает. Комната настораживает - целая целла, святая святых богоборца, где жизнь обращается вспять - на неделю, две, три, двенадцать, двадцать назад, а смерть, уже собранная в точку, вновь рассеивается роем безобидных зрительных мушек. Настораживают люди, на встречу с которыми я только и полагаюсь, которые идут мне навстречу - хотя остаются сидеть за столом и никоим образом не отзываются на мое появление, - они переносчики, а не хозяева, чем заранее меня раздражают. У нас общая цель, у нас общий враг, но мы чисто биологически неспособны на полное единение.
Они могут заразить, но сами никогда не заразятся.
Их двое. Я в одиночестве. На них - длинные, мало не в пол, врачебные халаты, которые тысячелепестковый мясо-красный, черво-черный флер уподобляет багряницам. На мне - униформа больничной прислуги, где розы и пионы размашистого узора сейчас напоминают скорее эритроциты и тромбы, нежели цветы. У меня - массакрическая маска: почему бы жертве, спасая себя, не нарядиться палачом? У них - макабрическая мимикрия: почему бы фототехникам не носить халаты, ведь они имитируют персонал проявочной лаборатории, разве не так, иначе зачем этот свет, а вернее, темнота?
Темнота опасений не внушает. Мы и действуем в темноте, не ведая, сколько это возможно, ни имен, ни отпечатков пальцев, ни лиц. Даже сейчас я здесь не по праву подпольщика, или деятельного участника ПЖД, подпольной ж/дороги, или приверженца добровольного вымирания, я - просто очередной хозяин, который по своему статусу - что за ирония! - обречен жить в постоянном страхе рабства и которому наконец, вопреки всякой технике безопасности, не повезло.
К счастью, у нас еще есть полутень черного рынка. К счастью, у нас сложился, как следует слежавшись, свой полусвет взаимовыручки - слабое эхо прежнего полуденного сияния, которое, справедливости ради, едва ли существовало на деле. Тучи сгущались постепенно, поступенно - лестницей в небо для праведных, а поскольку ангельские крылья на сем тернистом пути все никак не прорезались - их прорезали подъяремно. Сначала отказались оплачивать профилактику: ваша болезнь - ваши проблемы. Потом перестали выписывать териаки - превентивные дозы яда, мол, в перспективе скверно влияют на организм: вместо резистенции вырабатывают резиньяцию, вместо толерантности - тоталитаризм. Дают устойчивый иммунитет - а ведь некоторые потом так хотят, так хотят и не могут заразиться. Хотеть заразиться - пожалуй, в порядке веществ, а не вещей: некоторые, в надежде обрести стройную фигуру, и ленточных червей селят в кишечнике, некоторые, приютив во рту токсоплазму, проникаются неизъяснимой любовью к кошкам; но аргумент приняли разноголосым, без разногласий, большинством. А теперь - год, два, три, двенадцать, двадцать? - лечиться и вовсе запрещено, если пациент вместе с врачом не желает взойти живым и здоровым, целым и невредимым - на эшафот.
...но вот алая темнота - это совсем другое. Слишком в ней много крови - больше, чем оказалось в Волузии Прокуле, быть может потому, что здешняя кровь переливается, не проливаясь, а его - вытекла до капли, и проклюнувшаяся жаберная щель не отцедила из нее, иссеченной, иссякавшей, ни глотка воздуха для рассеченной глотки. Волузий Прокул утонул - несмотря на то, что был моряком. Волузий Прокул захлебнулся, не совладав с водным дыханием. Мне его не жаль. Скрестить меч с мечевидным отростком, испытать щитовидную железу на прочность щита - преступление, зато не преступление - заразить человека, и заразить силой, насильственно, насильно. Быть может, Волузий Прокул и не рассчитывал на такой эффект, откуда ему было знать, что маленькая смерть разрастется в большую и кухонный нож, забытый в мойке, смычково исторгнет скрипуче-скрипичный вопль из гортани, а потом завязнет в груди на манер изысканной цветочной завязи: держи ключи как клинок, а не кастет, иначе поломаешь пальцы, решишься на удар - не щади ни себя, ни противника, не бойся изуродовать, изувечить, убить, все по правилам, техника безопасности соблюдена, вот только поздно, слишком поздно, пусть даже альрауны - не вещая, а вящая сказка. Но если где-то там, за пределами нашей геенны, мы вновь открываем закрытые чужой рукой глаза - думаю, он полагает себя отомщенным, хотя его месть и infanspostumus, красноречиво безмолвное детище, рожденное после смерти отца.
"Детище", "рожденное", "отца", "постум" - Постум Волузий Прокул. Меня передергивает.
- Ваше имя?
- Эпихарис.
Они тоже представляются: Тёрн и Бич. Двойственная, двусмысленная титулатура, как ни запиши - латиницей или по-латыни, ей не чета мой номен, который есть омен, для неискушенного собеседника звучащий не то эпигастрием, не то эпиорнисом, отдающий медициной и зоологией. Язык определяет сознание: Тёрн приземист, если не приземлен, его пухлая физиономия с трудом угадывается в неопалимой купине хняно-рыжих волос; Бич высок и худ, словно пророк древности, и ему действительно для полноты картины не хватает лишь плети и нетерпимого нрава. У обоих руки по локоть забраны в одноразовые перчатки, и полупрозрачная резина между двух огней - плоти и светильников - полыхает пылким румянцем, но румянцем не крови, а обнаженных, осушенных мышц.
- Как вы узнали?
- В частной клинике.
Я выворачиваю из папки снежный ком заключений, которые не заключают, а развязывают вереницу злоключений: пока неизвестно, подождите неделю, сдайте кровь с утра, ваши анализы готовы, никакой ошибки, смотрите на экран, показатели в норме, мы сообщим по подведомственности - ушибы крепко приложенных печатей, синюшные прожилки инициаторских инициалов, обширный некроз некролога.
Тёрн и Бич переглядываются с видимым облегчением и вручают мне - осторожно, еле касаясь прорезиненными до голого мяса пальцами, - два блистера, придвигают стакан с грозово-розовой в тихо тлеющих потемках водой.
- Первые - сейчас, вторые - послезавтра. Не бойтесь, от первых больно не будет.
Вода безвкусна как наши обиняки. Обиняки безыскусны и безыскусственны как зияющая истина. Куда ей до красочности обличительных обличий: испить чашу ярости, смыть вину кровью. Что ж, ярость настанет на третий день, и прольется кровь, вымывая виновника прежде, чем он вымоет кальций из моих костей, и если плата потребует расплаты, я в любом случае поставлю подпись - чернилами, которые отблескивают красным.
Я покидаю целительную целлу, и два дверных ряда вприкус смыкаются у меня за спиной. На улице дождь, и я с запозданием ощущаю, что там, в затаившейся цисте явочной квартиры, было жарко, очень жарко - как в одежде, сшитой из живой, пульсирующей ткани, как на костре - и головной центр сопротивления был головней, стиснутым в каменном кулаке многоэтажки.
Каменные кулаки вдруг сдавливают мои запястья. В этой хватке вежливая неумолимость, и я, не вырываясь, огрызаюсь - стараюсь огрызть чужие ладони словами, раз не дотягиваюсь зубами, - на единственно дозволенный лад:
- Не имеете права!
- За убийство - имеем.
В первый миг перед глазами чермным-чермно, как в гневных водах планктонно-красного моря, затем - как в морских же водах на самом дне удушья - чёрным-чёрно. Высоко над головой сосуды ламп в фасциях плафонов истекают густым венозным сумраком, который свертывается, не успев тягуче капнуть на пол или мне на колени, и лишь стол передо мной, но далеко-далеко от меня, словно абиссаль от пелагиали, подсвечен фонариком-фотофором - приманкой, за которой стоят, не вставая со стульев, удильщики, ловцы человеков.
Дознавателей двое. Один приземлен, хотя едва ли приземист, его хинно-рыжие волосы слезят мне глаза, пламенеют костром инквизиции. Язык определяет сознание: Бёрн, так он представляется, прежде чем приступить к формальностям: ваши имя, фамилия, место жительства, род занятий, мотивы преступления, не лгите, у нас есть информация, вы совершили страшное, гнусное, неискупимое - список прилагательных он зачитывает по бумаге, монотонно и аритмично, не смущаясь комментариями, от которых невмоготу удержаться его напарнику: ай-яй-яй! горе-то какое! ах ты, боже милосердый! Напарнику больше пристало бы именоваться наперсником: у него сочувственный тон и возвышенные, в вышние устремленные мысли, хотя коротковатое и плотно, как масло, сбитое тело вопиет о чистокровной, чистоплотской бренности. Его зовут Тич.
- Эх, дура ты, дура, - не то участливо, не то учительски сетует он. - Да как рука-то поднялась... как ноги-то понесли... грех-то какой, а? Скажешь, не грех? Не прощается такое, ох не прощается! Все-то вам о себе бы думать, о своей пользе... а душа-то, душа?
Не душа, поправляю я про себя. Зарезав, а не душа. Вслух я пока не произношу ни слова - у меня и нет ни единого слова, ведь никто мне его еще не предоставил. Я жду, когда мне продемонстрируют орудие убийства - запаянное в тонкую пленку вроде той, что в нужный момент, но только с согласия переносчика способна уберечь хозяина от заражения: хранить при температуре не ниже и не выше, вдали от прямых солнечных лучей, острых, режущих, колющих предметов, избегать стрессов, принимать час в час, цитрусовые не влияют, но грейпфрут - вне стандарта, однако из покрытой мраком папки на свет являются сначала собственные мои параферналии - такие заурядные, что чаще других оказываются в музейной витрине под вывеской "Они были у имярека при себе в тот день, когда он вышел на площадь с канистрой бензина..." Проездной билет, рабочий пропуск, флаер в тайм-кафе, скидочная карта книжного магазина.
...и таблетки.
Обвиняющий перст Тича взлетает, мертвой петлей рисует в воздухе петлю мертвецкую и нацеливается на непочатую пластинку, будто намереваясь в пике пронзить ее как пикой.
- Во-о-от! Во-о-от оно, зло-то наше... пальчики-то на нем чьи? Сговор-то у нас был с кем? И не стыдно, а? И не стыдно? Баловали вас, баловали - ну и выросли эгоисты, ради беззаботной жизни дите готовы отравить! Которое стакан воды в старости бы поднесло!
Бёрн выражается суше, без лишней капли слюны:
- Что это?
Я пожимаю плечами:
- Слабительное.
Тич всплескивает руками, так что застойная темень рябит, идет белесыми полосами от фотофора, как помехами. Бёрн невозмутим:
- Вы издеваетесь?
- Нет.
Таблетки ведь и вправду силой, насильно, насильственно сокращают гладкую мускулатуру, которая неподвластна нам напрямую. Но этого я не говорю. Я знаю - уже знаю, что они ничего не сокращают - напротив, удлиняют. И те, что мне дали выпить незадолго до ареста, - тоже. Удлиняют до нормы, до последней стадии, до исхода - легального и летального, из предрожденного рая и прижизненного ада. Внезапный ужас выбивает из груди дыхание вместе с нечаянным откровением:
- Вообще-то я человека убила. Я ударила его ножом, дважды. Отвезла на окраину, он гниет в овощной яме, там...
Неопределенный жест довершает мою тираду, но жест, который я получаю в ответ, нельзя определить иначе как пренебрежительный.
- Человека, надо же, - фыркает Тич. Его постная физиономия непритворно приторно контрастирует с лоснящимися глазками. - Небось такой же обормот, разгильдяй, прожигатель. Займемся, никуда не денемся, а ты, девка, лучше б подумала, как матери-то в лицо посмотришь - с камнем-то на совести да матери, ма-те-ри, понимаешь?
- Надо думать, суд ее порадует, - не удерживаюсь и я от комментария. - Здорово же - ни денег в дом, ни стакана пресловутого на склоне лет, на склоне гор.
- А, что с вами говорить! Тьфу! Молодые, зеленые... ты не об этом суде волнуйся, а о том, о том!
Мысль его достигает поднебесных высот и обрывается мысью с древа - вернее, это Тич обрывает ее:
- Ну еще, препираться с тобой. Толку-то, ладно б доплачивали...
Мне снова жарко, очень жарко, и жар вселяет в меня уверенность. Клетка, в которую меня поместили, - теснее моих собственных клеток и все же она прилегает не так плотно, не так плотски, чтобы окружить, но не в принципе, а теплом. Зато одежда словно сшита из живой, пульсирующей ткани... и я ей верю: такая одежда не предаст, такая одежда срастется с кожей, врастет в нее надежнее, чем самое надежда.
Я готова.
Если бы мне просто вынесли приговор... если бы в один прекрасный - и я не шучу! - вечер меня вывели во внутренний дворик, внутренностно ужатый настолько, что занесенные взгляды ломаются о стены, не успев скреститься и в этом диаллельном скрещивании, быть может, породить футурологическое видение или футуристическое видение... Конечно, они хотели бы знать, кто направил меня по скользкой от крови дорожке или как там у них в агитках. Конечно, они хотели бы, чтобы казнь состоялась немедленно и их праведное негодование было должным образом вознаграждено. Но хотят - без условного, условленного этикой "бы" - они другого: отсрочить, оттянуть, отложить приговор. Они хотят - неслыханное благородство! - чтобы я умерла не вся.
Железный нож, ржавеющий в железистой ране. Желеподобный труп, заржавленный с ног до головы двумя мановениями острия. Месть, зачатая до агонии - в агоне, но вызревающая postmortem, как викторианский дагеротип.
Они не приговорят меня. Они не приговорят меня к жизни - особенно чужой. Они не приговорят к ней никого.