Ума не приложу, почему это случилось именно со мной. В чем я провинился? В чем провинился перед ним и провинился ли перед кем-нибудь вообще? Я - обычный торговец апокрифами, самый обычный, не хуже и не лучше остальных, что держат мастерские и лавки в слепом тупичке нашего ремесленного ряда. Найти меня можно под вывеской "Эндер Лин" - имя тоже совершенно непримечательное, несколько поношенное, никогда не подкрашивалось ни броскими заказами, ни ядовитыми скандалами. Дела у меня, по правде сказать, подвигаются медленно, потому и работы я беру меньше, чем другие, и покупатели мои сплошь люди завидного терпения. Я мнителен: сбывать с рук апокрифы с изъянами, полусырые, кое-как слепленные, небрежно ограненные почитаю для себя позором, не в диковину мне послать за проданной вещью и потребовать назад, для подгонки - если время позволяет, разумеется. Если же моим детищем успели воспользоваться - то конец, и сам черт тут не поможет, ведь осуществленный апокриф - уже и не апокриф по сути, а история: переписывай сколь угодно, а воплотить заново нельзя. Оттого я осторожен, очень осторожен и не доверяю досужим похвалам: однажды, размягченный ими, я проглядел охромевшее слово, а когда опомнился - было поздно, и огорчение на два дня уложило меня в постель.
Да, я таков: болезненно мелочный педант, но разве это причина? Нет, я решительно не понимаю, за что он так поступил со мной, именно со мной!
Распорядок у меня строгий: утром я принимаю посетителей, вечер и большую часть ночи посвящаю труду. Все шло своим чередом, не предвещая беды, и о ту пору: едва солнце посыпало по-зимнему пластмассовыми лучами деревья в нахохленной листве воробьев, видимые из моего окна, как я измыслил себе первого визитера. Им стал бледного неглазурованного фарфора мальчик: настоящая бисквитная кукла, хрупкокудрая головка которой сладко изузорена чертами лица. Я боялся, как бы он, запнувшись ненароком о стул, чересчур сильно опершись о конторку, не отколол себе пальца или половины ступни, не выщербил лишнюю линию судьбы на ладони. Опасения мои, кажется, были справедливы: в уголках сборчатого рта уже зияли парные, чуть припудренные трещинки, однако мальчик беречь себя и впредь не намеревался. С порога он заявил, что нуждается в испытании.
- С благополучным или несчастливым исходом? - мельком уточнил я, подмечая отечность его рук - несомненно, он стягивает их ремнями, если не железными веригами; его напряженную, накаленную спину - а спит он, можно поспорить, на голых досках; его акварельные, аккуратно прорисованные глаза, сверкавшие более от фанатизма, нежели от лака. Стоило ли удивляться его выбору? Пылкий мальчик, трогательный мальчик, сумевший пожелать великих деяний, способный достойно вынести их бремя, но обделенный не то фантазией, не то смелостью поступать по собственному почину, иначе зачем бы ему обращаться к торговцу апокрифами? Впрочем, я поспешил одернуть себя: судьба редко удостаивает удобным условием, ключевым событием без понуждения, и чем приход ко мне разнится тогда от путешествия на край света, в поисках кровавых чудищ и нравственных дилемм?
- Какого я заслужу, - скромно ответил мальчик. Поистине, легкого кроки здесь было бы недостаточно, и я с несвойственной дотошностью стал выспрашивать заказчика о подробностях.
Я уговаривал его взять для испытания возраст на год или два моложе теперешнего, он, наоборот, хотел отдалить переломный момент на несколько лет в будущее.
- Клянусь, я останусь таким же, в точности таким, - сопротивлялся он. - Я не изменюсь ни на йоту, я буду очень стараться, чтобы апокриф сел как влитой. Понимаю, что сначала след бы с духом собраться, а не на вырост жизнь кроить, но... не могу, никакой отваги не хватает, пока не узнаю, чего мне ожидать.
Пришлось - не люблю этого - отогнуть на изнанку краешек нашего промысла. Я объяснил, что апокриф - не приговор, а возможность, в которой получивший ее беспредельно волен; что до прочтения апокриф пребывает вне времени и его законов, а потому нет различия, когда раскрыты страницы: тотчас, неделю спустя после приобретения или в ветхой старости. Мальчик, однако, продолжал колебаться и упорствовал так долго, что я, одержав наконец победу, загадал себе второго посетителя попокладистее.
Им оказался господин с пылавшей на груди алой перевязью; камзол же его прогорел до траурной черноты, подбородок и верхняя губа были густо заштрихованы трехдневным углем.
- Каждый делает то, что должен, - возгласил он, церемонно раскланявшись. - Не мне давать вам советы, как и что обустроить, я всецело полагаюсь на ваш опыт. Мне надобны чувства - шок, потрясение, аффект. До беспамятства, до помешательства, до краха. Пусть мы обоюдно, обоюдоостро рухнем друг для друга: я и мир, мир и я. Пусть я буду действовать саморастворяще, саморазъедающе, в обморочной интоксикации. Вы же слышите, сколь спокойно я об этом говорю, - а ведь так нельзя, боль должна быть болью, страсть - страстью. Даруйте мне власть уступать чувствам. Я устал быть им государем, меня манит участь раба.
Что ж, сговорчивый клиент - не всегда скучный клиент, толком не ведающий своих устремлений. Я надеялся, что сумею угодить этому очеловеченному нигредо, явившемуся во пекле и пепле затяжной ангедонии, - он убедится, о, он убедится, что пламя неистовства жжет жаднее, чем стылый жар беспокойной скуки, и его равнодушие превратится в ранодушие, а затем и в рванодушие.
Третьей была юная девушка - девушка с головы до ног в золотистом липовом пуху. Щеки ее казались сохлым бархатом от обилия косметической пыльцы, длинные волосы темным медом облепили восковую соту горла, в ножны на левой лодыжке упрятан на манер тайного жала стилет - бесспорно, отравленный. Все - пчелиное, но неверно сочлененное, несоразмерное: пчела-калека, пчела - ярмарочный урод, пчела - анатомический сумасшедший. Отсутствие крыльев препятствовало равновесию: шаги ее были цепным падением, жесты выходили отрывистыми, отрывочными, отрывными, точно у марионетки, которой что ни мгновение подпиливают управляющие нити. А нити эти, между тем, были обрублены начисто и волочились хвостами виселичных петель за удавленниками-запястьями.
"Нет, это уж слишком, - я не совладал с брезгливой гримасой. - Что за фальшивка!" Пчела и веревочный манекен - скверное сочетание, и лубочный душок, которым оно отдает, ощущался бы и в дистилляте изысканного абсурда, вздумай я подвергнуть пришелицу соответствующей обработке. Вооружившись бритвой Оккама, я разрезал узлы - девушка улыбнулась с усталой благодарностью - и учтиво спросил, что привело столь очаровательное в своих странностях создание в мою обитель.
- Безумие, - отвечала она просто. - Я жажду вкусить безумия. Не эти игрушки, - пренебрежительный взмах тонкой кисти, очертивший фигуру и платье летучим охряным мазком. - Нет. Подлинное безумие. Свободу безумия. Не погружение в себя, погрязание в себе - фу! - а напротив, распростертость вовне, раздольная, безграничная! Жечь костры инквизиции - и смеяться. Горстями разбрасывать золотые монеты - и смеяться. Свежевать заживо, глотать покаянные облатки, ликовать, неистовствовать - и смеяться, смеяться, смеяться!
Три - прекрасное число; право, надлежало остановиться на нем и, смежив для надежности двери, запечатлеть начаточные контуры будущих апокрифов, облюбованных протагонистами жребиев. Зачем же, для чего я изобразил напоследок человека, наружно жестокого до мышечной жесткости, твердого чуть ли не до минерализации, точно древняя кость, средних лет мужчину с кожей заскорузлой и белой, словно его вывялили в соли, вываляли в мелу: было в этом некое гадливое, отталкивающее обаяние. Глаза его засели глубоко в глазницах, словно голодные волки в логове: глаза его понравились мне меньше всего - они не оставляли сомнений, что обладатель их опасен не только с виду.
Я нахмурился. Я попытался погасить лютые искры в его взгляде, предвестники бешенства, кипучую пену которого часто - и гибельно - будут принимать за слезы. Я попытался обратить волков в волчат, двух безобидных волчат с аккуратными пулевыми отверстиями зрачков в боку. Мне это не удалось. Мне ничего не удалось.
Конечно, такое иногда случается. Такое случается, если фрагменты образа смыкаются столь плотно, что разъять их не сможет более ни вычеркивание строк, ни даже полное уничтожение описания. Но почему именно в этот раз, именно с ним? Вот незадача!
Я был в растерянности, раздражении и - к чему отрицать? - страхе. Кто поручится за прихоти гостя, который самым своим существованием попирает волю хозяина? Однако он как будто бы был здесь ради того же, что и его предшественники.
- История об убийстве, - произнес он тоном под стать своему непокорству. - История об убийстве, - повторил он так, словно предполагал в тот же миг получить требуемое и, не тратя более слов и минут, исчезнуть в месиве витых улочек, пестривших оспой оттепельных проталин. Навсегда. Да, это было бы лучше всего.
- Рискну заметить, едва ли я - тот, кто вам нужен, - честно признался я. - Такая вещь мне под силу, но ее форма, ее содержание... вероятно, они будут - или покажутся - весьма специфическими. Убийство в своей обыденной инкарнации - не мой профиль. Да и потом, что вы подразумеваете под убийством? Понятие это допустимо трактовать с изрядной широтой и в строгом его значении, а уж если брать в расчет философские и метафорические изыски...
- Мне все равно, какова будет обертка, - отмахнулся он. - Главное - смерть. Не гражданская, не торговая или что там еще - смерть как она есть! Окончательная. Непреложная. Недосягаемая - для загробного мира, спиритических сеансов, воскрешения электричеством, бога из машины, кого и чего угодно! Абсолютный ноль. Пустота. Ничто!
Тут я заподозрил, что апокриф он оговаривает не для себя. Подозрение мое лишь укрепилось, когда он вскользь будто бы, но с нешуточным нажимом уточнил:
- Имени не упоминайте. Вообще не упоминайте ничего определенного. Пусть смерть обитателя будет подобна его жизни: статика, пустота, ничто. Пусть это и станет смыслом истории - ведь в истории обязательно должен быть смысл?
- Обыкновенно - да... - рассеянно согласился я. - Кстати, почему вы называете его историей? История - состоявшийся, исчерпавший свое сослагательное наклонение апокриф.
Он осклабился:
- А я хранить его долго и не буду. Сразу и отведаю, чего тянуть?
Да, апокриф он прочил явно не себе - скорее, тому, от кого хотел быстро, опрятно и без особых хлопот избавиться. Меня это не взволновало - хотя не посмею и утверждать, что заказы столь щекотливого свойства выпадают на мою долю регулярно. Но внесюжетная подоплека остается на совести покупателей - это не мое дело, это не было моим делом и в случае с волкооким наглецом. В свою очередь я тоже желал избавиться - избавиться от сверхурочного, незваного почти клиента, от всякого соприкосновения с ним, а потому апокриф об убийстве стал первым, за который я взялся, едва сумерки спеклись в непроглядную ночную копоть.
Убийство - чего проще? В короткий срок я изготовил пристойную миниатюру: о коконе темноты, и об ужасе, что его свил, и об облике, ужас одевшем, когда тот переродился из хризалиды в имаго: облике не то животного, пропорции которого искажены до леденящего сходства с человеческими, не то одичалого homosapiens, но так или иначе - существа, чужеродного для обоих прототипов, нож ли вивисектора произвел его на свет или нездоровая вычура природы; существа плотоядного и ненасытного, беспощадного и необузданного. И была его жертва, заточённая в одно с ним пространство - казнимая ли за проступок, посвящаемая ли хищным небожителям через заклание, но только не по собственной оплошности забредшая в лабиринт левиафана.
...зубы неведомого выродка, гротескно затупленные - тем мучительнее будет для добычи пожирание! - нависают над лицом обреченного, липкий от ихора клык льнет к виску, десна над ним непомерно задралась. Но постойте! Отчего я видел это так ясно, отчего столь режуще ощущал близкую волглость пасти, огрубелую гладь резцов, полированную ярыми рывками, которыми зверь исторгал куски из тела?
Не оттого ли, что апокриф предназначался мне?
К чему теперь утруждать кого бы то ни было докучливыми деталями вроде размозженных во прах ребер, слущенных в старании защититься ногтей или крови, что, помраченная расправой, крушит проторенные русла и, выплеснувшись вовне, свертывается в пытку, в крик, в нагой инстинкт. К чему повествовать о призраке действительности, когда он закаменел линотипными строками и сам стал действительностью, вытеснив ту, что была на этом месте прежде. Апокриф претворен в историю, история неповторима. И вот я, заурядный мастеровой и лавочник, еле оправившись от смерти, а заодно и от условленного небытия, замираю за конторкой, позабыв о черновиках, которые планировал сегодня разровнять, и в неразрешимом недоумении морщу лоб: чем бы ни было продиктовано это изощренное насилие - праздным любопытством, несфокусированной местью, научным экспериментом, - почему все-таки он выбрал меня?..
Вывеска скрипит на ветру, пойду прикручу ее потуже.