Созданный для счастья

Тонко жужжал моторчик купленного прошлым ноябрем в кредит "Зонгженга". Грязно-зеленоватая, шириной в полтора колеса, колея асфальта, неплотно рассекавшая месиво снега и льда, медленно ползла навстречу Саньку; низкий бетонный забор городского кладбища тянулся мимо. Шелестя колесами, его неспешно обгоняли покрытые грязью, как аэрозолем, легковушки. Пролетел черно-грязный "Прадо", оставив на стекле шлема слякотную морось. Едва светало. Было семь часов утра.

Санек, борясь со похмельем, пытался вести скутер ровно по колее (что было нелегко при его, Санька, ста с лишним килограммах). Во рту стояло послевкусие от пачки сигарет, литра водки, блевоты и всех её составляющих. Из-под натянутой на голову вязаной шапочки текла на бровь и по щеке струйка пота, но шлем не давал возможности её вытереть и почесаться.

Вдобавок ко всему, в прикрепленных к багажнику сумках звенело несколько пустых стеклянных банок, которые Катька, жена, сказала закинуть после работы к матери, и этот звон вызывал раздражение.

Саньку было тридцать с небольшим; Саньку было плохо; Санек всех ненавидел.

Прохожие почти не попадались; вдалеке справа, где вдоль крутого откоса тянулась тонкая пешеходная тропинка, подергивалось ярко-красное пятно. Вскоре Санек различил фигуру в спортивном костюме, мелькающие подошвы кроссовок и торчащий из-под шапочки, подпрыгивающий в такт шагам золотистый хвостик.

Поравнявшись со "спортсменкой", он повернул голову, чтобы рассмотреть лицо, но из-за высоко поднятого воротника крутки и шапочки, низко надвинутой на лоб бегуньи, так ничего и не рассмотрел; с досадой цокнул языком и повернул голову обратно.

Чтобы увидеть, что сейчас врежется в светло-серый багажник стоящей на обочине машины.

Руки сами дернули руль влево; колесо заскользило по высокой замерзшей ледяной кромке; Санек начал тормозить и повернул вправо, но немного перестарался; тут же выскочил из колеи и понял, что теряет равновесие; руль повело еще правее; жужжа мотором и звеня пустыми банками, мопед покатился вниз с обочины; переднее колесо попало в яму; Санек побормотал "су.." и опрокинулся через руль на землю, чтобы увидеть бесцветное небо и падающий на него сидением вниз зад скутера.

Звон разбивающихся банок.

От удара о землю он какое-то время не мог вдохнуть; когда наконец вдохнул, закашлялся от густых паров бензина. Жужжание; хлопок; в голове на долю секунды появилась картина: Катька смолит ощипанную курицу над плитой; огонь повсюду. Санек заорал. Сначала не от боли - от ужаса, просто поняв, что случилось; уже потом - от боли; потом он завыл, корчась и не будучи в состоянии выбраться из костра, которым стали они со скутером.

Его агония длилась вечность; в болевом шоке он медленно скрючивался, как брошенный в пламя лист. Рот, глотка, легкие превратились в сплошную ошпаренную кишку; какая-то фигура над ним хлестала по нему тряпкой. Последнее, что он увидел необожженным правым глазом сквозь чернеющее от копоти стекло шлема - как подбежавшие пацаны снимают на мобильные телефоны его агонию.

* * *

Бурая пелена. Вспышки. Черные и ярко-оранжевые, с ослепительно-желтой каймой, пятна, плавающие по эту сторону закрытых век. Каждая часть тела была отдельным источником визжащей, многоголосой боли; но с болью за господство над его сознанием успешно боролся хлынувший в носоглотку смрад. Запахи горелого мяса, коптящегося жира, горящих волос смешивались с запахами крови, испражнений, отрыжки и сладковатым зловонием гнили. Запах накатывал и чуть оступал вместе с волнами теплого воздуха; вместе с булькающим, скрежещущим звуком, который, как оказалось, был его, Санька, хрипением.

На мгновение и боль, и тошнотворный смрад чуть притупились; прекратили ползать цветные пятна; это произошло одновременно и так неожиданно, что он даже перестал хрипеть и услышал странный гул вокруг. Через доли секунды раздался свист, за ним - громкий хлопок, и Санек почувствовал, как его разрезало на две половины, от копчика и до макушки. Ему показалось, что с его спины сорвали всю кожу и ей же с размаха хлестанули по обнаженному мясу. С сипящим, захлебывающемся воплем, перешедшем в скуление, он дернул веками, пытаясь их разлепить.

Веки, казалось, надрезали канцелярским ножом. Все, что видел левый глаз - красно-черный туман. Правому повезло больше. За бугристым, покрытым оплавленным пластиком внутренним краем шлема он увидел расплывчатые контуры светлого, серо-желтого предмета с  несколькими бурыми пятнами. По мере того, как зрачок чуть высох и взгляд начал постепенно фокусироваться, Санек узнал в лежащем рядом с его глазом предмете повернутую ладонью вверх кисть руки. Черное пятно оказалось остатками мизинца; из обуглившегося мяса в глаз Саньку смотрела покрытая копотью кость. Распухший, наполненный сукровицей безымянный палец туго сдавливало обручальное кольцо. Другие пальцы и ладонь, насколько он смог увидеть, были покрыты отвратительными ожогами. Обрубок чуть шевельнулся, и тогда до сознания Санька запоздало дошло, что кисть принадлежала ему. Застонав и заскрипев зубами, он повернул голову с приросшим к ней шлемом.

Судя по отблескам, рядом полыхал большой пожар; огромный, пульсирующий, находящийся вне поля его зрения огонь отражался в густых, маслянисто-черных облаках дыма. Поток освещенных пламенем человеческих силуэтов медленно полз в противоположную очагу сторону. Гул, который Санек все время слышал, пока не хрипел и не стонал сам, был низким и мощным, похожим одновременно на рев водопада и на звук работы гигантской паяльной лампы. В этот монотонный шум вмешивался и другой, иногда теряющйся, иногда всплывающий сильнее - звук не прекращающихся, исходящих из разных мест и с разной интенсивностью человеческих криков. Это были вопли и всхлипы боли, ужаса и страха.

Наверное, от мопеда что-то загорелось. И пошло дальше. В огне весь город, подумал Санек. Все выжившие эвакуируются, поэтому никто не смотрит на него и не хочет оказать ему какую-нибудь помощь. Нет свободных врачей, нет реанимации, каждый занят собственным спасением.

Тем временем начался озноб; обожженные легкие не давали зачерпнуть много воздуха; вдохи были частыми и неглубокими. Он не понимал, как ему удалось выжить, он осознавал только, что жив; ему было нужно в больницу, ему была нужна пересадка кожи, переливание крови и все, что там еще делают ожоговым больным. В ушах звенело; шарканье ног и стоны людей, всполохи находящегося вне поля его зрения пламени, его собственное дыхание и ползущие над головой клубы дыма перемешивались в его сознании, и ему казалось, что он вдыхает гул, а выдыхает - дым; что мимо него ползет толпа его собственной боли; что чем дольше он лежит, тем сильнее будет пожар. Что скорая уже в пути, и если он сможет пошевелить рукой, врачи обязательно прибудут.

В этот поток ощущений ворвался новый громкий щелчок, как тот, первый, полоснувший болью по его по спине. Но на этот раз боли не последовало; послышались громкие вопли по левую сторону от него, не доступную его взгляду. Фигуры людей в поле его зрения зашевелились быстрее, но не побежали; их движения были торопливыми и неуклюжими одновременно, как будто каждый тащил с собой какую-то тяжелую, мешавшую свободно двигаться вещь. Отблески огня качнулись; теперь источник был ближе. Снова щелчок; снова крики; еще ближе к Саньку. Поддаваясь панике, он сам засуетился, задергался и попытался перевернуться на бок. Это было ошибкой. Из-за боли он чуть не потерял сознание: кожа на его груди и животе составляла одно целое с остатками расплавившегося пуховика, кусочками пластика и пропитанным кровью грунтом, на котором он лежал; поменять положение одновременно со своей кожей он был не в состоянии.

Его правый глаз вертелся в поисках помощи; превозмогая боль, он пошевелил рукой снова, но очередной треск над головой прервал его. Палахнуло; в кучку людей, бывших в это время ближе всего к нему, ударила извивающаяся, слепящая, бело-золотая дуга. Человек, в которого пришелся удар, вспыхнул весь, целиком, сразу, и осветил искаженные страхом и болью гримасы тех, кто оказался рядом. Санек пытался закрыть глаза, чтобы не видеть эту ужасную картину, но забыл, как это делается; ужас картины усугублялся тем, что подобное он только что испытал. Живой факел упал на колени, издавая громкий рев; но, вместо того, чтобы извиваться, как это делал минутами (часами?) раньше Санек, он замер; он просто стоял на коленях и кричал. Те, кто были рядом, тоже получили свой заряд боли, но, согнувшись, как при острой рези в животе или при ударе ногой в пах, они не перестали двигаться; медленно, скрюченно, как ветхие старики, они переставляли свои ноги дальше, оставив своего спутника пылать в одиночестве.

Новая бело-золотая дуга ударила еще ближе к Саньку, между ним и группой бедолаг. Санек понял, что следующей целью будет он.

Новая дуга, яркая, как от электросварки; все дуги исходили из одного и того же места - из центра пожара, с другой, не видимой Саньком стороны. Вид догорающего человека перед ним и осознание того, что с очередным щелчком повторится все, что ему пришлось пережить (и что еще не до конца закончилось) ускорили его сердцебиение. Он увидел, как обгоревшая кисть перевернулась и остатками пальцев вцепилась в закопченную землю; боль от обожженных участков запоздало поступила в мозг. Его левая рука повторила маневр правой. Еще не понимая до конца, что он делает, и внутренне крича себе "нет!", Санек толкнулся вперед всеми четырьмя конечностями и сдвинулся с места. С того, где осталась половина его кожи.

Его сознание разделилось на две части. Одна половина, ослепленная болью, хотела только одного: умереть и прекратить этот кошмар; вторая сообщала ему, что недобитое тело продолжает ползти вперед на лишенном кожи брюхе, хватаясь за землю остатками рук, движимое лишь страхом перед желтой дугой, превращающей человека в факел. Его глаза были плотно зажмурены; боль вытеснила его слух, обоняние и осязание, однако ужас и стремление ползти вперед оказались намного сильнее боли.

* * *

Санек полз.

Он превратился в механизм, снова и снова повторяющий одну и ту же программу; на насекомое, лишенное нескольких конечностей, но продолжавшее шевелиться. Вытянуть перед собой руку; вторую; вздрогнув от боли, вцепиться в неровную почву; услышав очередной хлопок, вжаться в землю и ощутить, что попали не в него; оттолкнуться ногами; скрипя зубами и хрипя, проползти в скользкой дорожке собственной крови очередные полметра.

Он полз в общем потоке, так и не раскрывая глаз; гул за спиной и хлопки слева и справа сообщали ему, куда двигаться. Он полз медленнее других. На него наступали (это было больно); его пинали (это было еще больнее); до сих пор он не слышал человеческой речи, только шарканье, сопение и, когда в кого-нибудь попадала золотистая дуга, вопли агонии.

Боль, страх и напряжение полностью вытеснили любые мысли; его сознание наблюдало за мукой тела с остраненностью и ожиданием скорой, неминуемой смерти, в то время как тело с безумным упорством платило огромную цену, пытаясь смерть отсрочить.

И, тем не менее, одно чувство, точнее, предчувствие-вывод, шелохнулось где-то на дне его восприятия. Шелохнулось, и тут же рвануло к поверхности, заслонив собой все. Внезапно он понял, что человек не может оставаться живым после всего того, что с ним произошло.

Отсутствие любой помощи; боль и огонь; живые факелы и густой нефтяной дым; поток не людей - тел, движения которых были скованы всеми видами физических страданий; и, конечно же, его собственное тело, которое продолжало "жить" лишь ради того, чтобы транслировать бесконечную собственную муку - складывалось всё. Для целостной картины не хватало лишь одного: оглянуться назад, на источник желтых извивающихся молний.

Санек носил крестик; в пьяных спорах он бил себя в грудь, гордо объявляя, что православный; подкалывал верившую в приметы Катьку, но верил в них и сам; на низкой тумбочке в их спальне стояла пара образков и, в целом, на этом его отношения с религией заканчивались. Он не верил в то, что за смертью еще что-нибудь есть.

Не верил, и сделал еще десятка с два "ползков", прежде чем все-таки перевернуться на обожженную спину и посмотреть на источник огня.

Левый глаз все так же ничего не видел; сейчас Санек жалел о том, что правый был относительно здоров.

То, что он увидел, было похоже на костер, четырнадцатиэтажный дом и человеческую фигуру одновременно. Языки пламени плясали в такт почти механическому шуму; две полусогнутых огненных колонны делали короткие, неуклюжие шаги, и все конструкция от этого раскачивалась, словно пьяный человек, из последних сил держащий равновесие. Периодически от боков фигуры отстреливали ярко-желтые дуги, попадая в толпу освещенных сзади, бредущих в сторону Санька человеческих тел. С каждым очередным шагом фигура опускала ногу в толпу, всасывая в себя новую порцию истошно орущей человеческой плоти. Над утолщением, соответствовавшем голове, поднимался и сливался с черными облаками густой столб дыма; иногда от пылающего коллоса отрывались и поднимались вихри ярких искр.

Все, что осталось в нем живого, кричало Саньку о том, что он должен ползти дальше, чтобы максимально отодвинуть момент встречи с бредущим к нему четырнадцатиэтажным крематорием; но он не мог пошевелить ни одной конечностью. Только сейчас он понял, насколько он истощен; что один из источников боли - это сердце. Его взгляд опустился ниже, на собственное тело; он увидел, что спереди на нем почти нет кожи, и что его грудь, живот, руки и ноги облеплены белесым, кровящим, с налипшей на него грязью, слоем сала (на груди оно поднималось и опускалось, свидетельствуя о том, что Санек до сих пор дышит).

Ему удалось чуть приподнять голову; он увидел, что весь маршрут, который он проделал ползком, ярко блестит, намазанный его собственными жиром и кровью; и что рядом с началом этого пути, где Санек недавно лежал, опускается огненная нога.

Дорожка задымилась; теперь вторая нога была ближе первой.

Расфокусированный взгляд Санька был неподвижен; в голове, в ритме с нарастающим стуком сердца, бился один и тот же вопрос: почему?

* * *

Искорки над головой гиганта, которые он видел издалека, оказались не искорками; сейчас он сам поднимался вверх, вращаясь во всех возможных направлениях. Сейчас ему казалось, никакая боль уже не могла его удивить. Мимо него пролетали куски тел; прижав, насколько позволял ему шлем, подбородок к груди, он пытался разглядеть своё; остатки кожи, ногти, его жир пылали, извергая дым и смрад. Потом он достиг неба и вертелся уже в черном, не предназначенном для дыхания тумане, в облаке собственного пламени; потом огонь ослаб, впитавшись в его тело, как вода в сухую губку, а Санек почувствовал, что падает.

Он выскочил из облаков; все вокруг вертелось; перед ним мелькали, сменяя друг друга, темно-сервая земля и плохо отличимое от нее черное небо. Глухой удар; он подлетел, упал снова и покатился вниз с крутого склона, ударяясь попеременно о неровности потверже и помягче; движение он закончил, проскользив короткий путь по твердой, усеянной мелкими сухими камешками, почве.

Какое-то время он лежал, не шевелясь, лицом вниз. Постепенно он понял, что не чувствует боли.

Относительная тишина; покой. Ему было хорошо и приятно. Жесткие, прохладные камни казались ему мягкой постелью; он совсем забыл об этом удивительном чувстве, когда ничего не болит. Смрад от кучи, с которой он скатился, казался ему лучше весеннего ветерка; это было так приятно ? просто очнуться в покое, ничего не испытывая.

Тишина изредка прерывалась глухими, слабо различимыми ударами, доносящимися со стороны холма. Что-то шлепалось; что-то катилось.

Один повторяющийся, редкий звук нарастал. Санек прислушался.

Шаги. Приближаются; прекратились. Снова. Еще ближе. Санек понял, что он должен посмотреть на источник шагов; видимо, "шаркающие тела", на которые он насмотрелся раньще, попадали и сюда. Но ему не хотелось открывать глаза; ему так хотелось побыть еще несколько мгновений без любого движения.

Еще шарканье; серия коротких вдохов где-то рядом; он почувствовал скользящее прикосновение где-то в районе икры правой ноги. Прикосновение было настолько легким, что обожженная кожа даже не отозвалась болью.

Неужели это помощь, промелькнуло в его голове. Серия коротких вдохов; кто-то уверенно, одной рукой повыше, второй пониже, взял его за ногу и повернул к себе, будто рассматривая. Санек открыл глаза. Он лежал лицом в землю, и хотел повернуться, но не успел: в его икру вцепились два ряда зубов.

"А-а-а-а!" - завопил Санек, пытась вывернуться и увидеть своего обидчика. Зубы резко дернули на себя, вырвав кусок его мяса; его держали, кусали и молотили по почкам одновременно.

В кровь хлынул адреналин; Санек вырвался и ухитрился вскочить на ноги (он тут же припал на поврежденную, но удержал равновесие). Перед ним, на расстоянии двух-трех шагов, стояла плохо различимая в сумраке фигура.

Его противник, видимо, не привык к сопротивлению, поэтому медлил с тем, чтобы напасть; какое-то время они неподвижно стояли друг напротив друга.

Враг сделал прыжок вперед; Санек оттолкнул его двумя руками и отскочил, едва не упав. Ответом был глухой булькающий звук, перешедший в какое-то подобие рычания и вскоре затихший; фигура снова стояла напротив него, не спеша со следующей атакой. Силуэт поднес руку к голове и что-то откусил; послышалось тихое чавканье. Не переставая жевать, его обидчик снова сделал шаг вперед; Санек отшатнулся; и тогда на него прыгнули.

В его живот было вдавлено острое костистое колено; одна рука пыталась нащупать шею, в то время как вторая яростно дергала за его шлем. Санек пытался оттолкнуть нападавшего; обожженные ладни скользили по влажной, упругой коже без всякого успеха. Спустя несколько секунд с него был сорван шлем; две крепкие безжалостные руки сжимали его горло.

Собрав остатки сил, Санек ткнул туда, где у противника должны были быть глаза, одновременно дергаясь и пытаясь сбросить его с себя.

Он не мог дышать; он почти ничего не видел; удары сердца, слившиеся в монотонный шум в его голове, заглушали рычание усевшейся на него твари. Но Санек, даже осознавая, что его (живым или полуживым) сейчас съедят, не чувствовал страха. Напротив; он чувстовал яростные раздражение и злобу; Санек тонул в собственной ненависти к себе.

Он терял сознание, в то время как внутри всплывали и взрывались пузыри досады и стыда за то, что в тридцать лет и сколько-то там месяцев он скопил лишь на мопед-убийцу в кредит да на жир, служащий чьей-то пищей, но был при этом настолько хил, что не смог сопротивляться меньшому по размерам, но более агрессивному противнику больше неполной минуты. Он был готов к любой боли, но страшнее физической боли было ощущение того, что он был обречен на пытку и унижение в любом мире и любой ситуации, где бы он ни оказался. В обычной, человеческой жизни он был оберечен стать жертвой дешевого китайского мопеда (а если бы не стал - его страдание было бы растянуто во времени, превращенное в череду мелких унижений на работе и неудач дома). Попади он на войну, он был бы убит в первые же минуты (или расстрелян за дезертирство); попади он в тюрьму, был бы "петухом". В месте, где он был сейчас, он был чьим-то стейком.

Санек был готов к любой смерти, лишь бы она наступила скорее; лишь бы его перестало сжигать изнутри ощущение собственной никчемности. Скажем больше: он ощущал, что в роли пищи его существование имеет хоть какой-то смысл, в то время как живым он ничего не стоит.

Но он не умирал; вместо этого он чувствовал какое-то странное покалывание внутри, никак не вязывшееся с тем, что происходило с его телом внешне.

Он четко ощущал вцепившиеся в него руки и кромсавшие его плоть зубы; хищник неспешно, видимо, считая Санька уже мертвым, отрывал полосы мяса с его боков и живота. Но с каждым укусом сознание лишь отмечало потерю очередного куска плоти; это не причиняло Саньку боли, точнее, боль ему причинало не это.

Покалывание внутри, начавшееся где-то в районе солнечного сплетения, распространилось на все тело и растворилось в нем, превратившись в жар. Спустя мгновение Санек услышал шипение и странный вопль; руки и зубы куда-то исчезли. Вернулся хорошо знакомый ему запах горелой плоти.

Санек поднес к лицу руку; его рука светилась изнутри каким-то странным багровым светом, на фоне которого были заметны темные линии вен. В местах, где кожи не было, свет был ярче. Еще не понимая, что с ним происходит, лишь ощущая вернувшуюся и нараставшую боль, он поднялся на одно колено и посмотрел на своего обидчика.

Перед ним стояло существо, явно бывшее когда-то человеком; лицо было трудно разглядеть из-за брызг крови и приставших к нему мелких кусочков мяса; в этой бурой маске были хорошо заметны белки глаз и уставившиеся на Санька с опаской и непониманием зрачки. В руке враг держал трофей - полосу сала с волокнами мышц.

Потеки засыхающей крови спускались с подбородка стоящего перед ним существа на грудь... на обнаженную, заляпанную бурыми брызгами, женскую грудь. Существо было женщиной.

Боль и жжение внутри нарастали; Санек опустил взгляд на свой изодранный живот и увидел, как от него поднимается струйка дыма. Что-то лопнуло; что-то треснуло; внезапно весь жир, которым он был облеплен, загорелся вновь.

Но Санек не завопил, как прежде; его ненависть к себе, заставившая его только что вспыхнуть, собралась в пучок; сфокусировалась в единый, направленный перед ним луч. Весь объятый пламенем, он встал на обе ноги, вытянул перед собой горящие руки и бросился на ухитрившуюся унизить его даже в загробной жизни тварь.

Ответом ему был испуганный визг; недавная нападчица, а теперь жертва отпрыгнула и побежала от него. Санек бросился в погоню; приток воздуха раздул пламя еще сильнее, и теперь он был похож на бегущий комок огня. Он рычал и выкрикивал проклятия; он видел, что отстает (та, кого он преследовал, бегала явно лучше), и, оторвав от себя кусок горящего жира, запустил в преследуемую, но не попал.

Раздался громкий треск; слева направо растянулась по горзонту ярко-желтая извивающаяся дуга. На доли секунды все вокруг стало очень ярким; осветилось густое, сотканное из клубов маслянистого дыма небо над головой; каменная равнина, по которой он и его жертва бежали, заканчивалась пропастью; и в ту же секунду, не успев остановиться, в этот абсолютно черный котлован провалилась преследуемая им человеческая самка.

Санек прыгнул следом.

* * *

Какое-то время он не мог понять, существует ли его тело. С ним происходило что-то непонятное: он чувствовал боль, но как-то слабо; половинчато; не целиком.

Боль слабо пульсировала в голове. Левый бок и рука пекли; тупая боль чувствовалась в животе, а также в районе мочевого пузыря. В рот, казалось, насыпали песок.

Справа в него упиралось что-то влажное, теплое и липкое; судя по всему, оно было живым: дышало.

С запозданием Санек попробовал открыть глаза.

Он смотрел в освещенный тусклым утренним светом потолок своей комнаты. Левой стороной он был прижат к батарее ("эти уроды", видимо, подняли посередине ночи температуру воды); справа мерно сопела корова-Катька. Санек медленно поднялся, пытаясь не разбудить жену, и осторожно переполз через вздымающуюся под одеялом глыбу.

Его подташнивало; вертикальное положение он принял с трудом. Ногой нащупал только один тапок (за вторым решил не наклоняться). Яркий свет лампочки заставил его зажмуриться; в санузле пахло блевотой. Помочился (попав практически полностью в унитаз); начал бриться; на середине остановился.

Он не мог понять, откуда взялись эти непривычные брезгливость и презрение на уставившемся на него из зеркала лице. Сна он уже не помнил.

15.02.2010