Владимир РЕЗНИЧЕНКО

ЖЕНЩИНА В ЧЕРНОМ

Мини-роман

Одихмантьев терпеть не мог похорон - мрачная, занудная, ввергающая в уныние процедура - поэтому предпочитал, минуя кладбище или крематорий, являться прямо на поминки. Мероприятие гораздо более увлекательное, суть происходящего там - уже не скорбь, а ее преодоление. Общая психологическая атмосфера намного оптимистичней, люди сбрасывают камень с души, расковываются, релаксируются и раскомплексовываются.

Главное же - на поминках, как правило, вкусно кормят и обильно поят. Для Одихмантьева с его хронически низкими доходами и неизменно высоким аппетитом это обстоятельство, естественно, представляло особую ценность. Беда только, одихмантьевские друзья и родственники в последнее время взяли дурную привычку умирать не слишком часто, так что для того, чтобы выпивать и закусывать на халяву, ему приходилось пускать в ход всю свою недюжинную изобретательность.

Сколько шикарных тризн организуется ежедневно по Москве - почему бы не становиться, сугубо на добровольной основе, их деятельным участником? Греха здесь никакого нет: покойник, будь он в курсе, наверняка не возражал бы против такого самозванства. Чем больше людей отдаст ему последний долг, тем для него должно быть приятней. Особенно радостно было бы ему видеть за поминальной трапезой столующихся, пришедших не во исполнение родственной или товарищеской повинности, а, так сказать, по зову сердца, по велению души.

Вычислить время и место предстоящего застолья совсем не сложно. Достаточно походить по дворам, покалякать с дежурящими на лавочках всеведущими старушонками, проследить маршруты катафалков. Еще лучше завязать дружеские отношения с обладающими ценной информацией сотрудниками бюро добрых ритуальных услуг. Дальше - дело техники: занимай стратегически выгодную позицию у подъезда и жди, когда приедут.

Так вот и на этот раз Одихмантьев без особого труда втерся в возвращавшуюся с кладбища оживленную толпу. У лифта галантно пропустил вперед дам, при входе в квартиру услужливо поддержал под локоток споткнувшуюся толстуху, помог снять шубу растерявшемуся божьему одуванчику-старичку. В прихожей на миг задержался у зеркала, украдкой отодвинув занавешивавшую его ткань, поправил прическу и молодецкие усы. И - тихой сапой за стол, юрк на укромное местечко в дальнем уголку.

Никто, как это обычно и бывает, не стал выспрашивать у Одихмантьева, кем он приходится покойному. А даже и спросили бы - у него всегда наготове убедительный ответ. Можно назваться другом детства, можно, смотря по обстановке, соучеником или сослуживцем, собутыльником или сокамерником. Версии, пусть даже самой фантастической, никак не проверишь - единственный, кто был бы способен опровергнуть вымысел, уже находится в иных сферах, с которыми всякая связь отсутствует.

Отдышавшись и оглядевшись, Одихмантьев смог составить впечатление о собравшихся. Публика, в основном, приличная, серьезная, хотя некоторые одеты явно не по случаю. Кое-кто из мужчин вырядился в цветастые рубашки и попугайные галстуки, иные женщины щеголяли в пестрых платьицах с разными финтифлюшками и побрякушками. Будто на гулянку собрались, ни чувства меры у людей, ни понятия о вкусе!

Совсем другое дело - новоиспеченная вдова, молодая сравнительно женщина, которую Одихмантьев успел разглядеть еще в коридоре. Плотно облегавшее фигуру закрытое черное платье не только оттеняло скорбную бледность ее лица, но одновременно подчеркивало заманчивую выпуклость форм. А спускавшаяся ненамного ниже колен юбка позволяла увидеть ажурные черные чулки, служившие превосходной упаковкой для стройных, будто выточенных на токарном станке ножек.

Но что более всего поразило Одихмантьева во вдове, так это ее хлебосольство. "Где гроб был - там стол яств стоит", бормотал он про себя классическую строчку, шныряя носом по тесно расставленным на белоснежной скатерти тарелкам, блюдам и судкам. Нажарено, наварено, напечено и намечено было, как на Маланьину свадьбу. Люба - так звали хозяйку - по-видимому, просто-таки обожала и боготворила своего мужа, раз закатила по случаю прощания с ним такой пир.

Разговор за столом, как водится, по началу был специфическим. Вертелся он, в основном, вокруг того, что раньше умирать было легко и просто, а теперь обычный человек вряд ли может себе такую роскошь позволить. Сколько стоит заморозка, а венки, а гробы, а надгробные плиты? Чтобы достать приличное место на кладбище, нужно обязательно давать на лапу, а тут еще землекопы, наглые рвачи, норовят ободрать тебя, как липку. Нет уж, извините, лучше еще немного помучиться на этом свете, чем ввергать безутешных родственников в огромные и к тому же еще непроизводительные расходы!

Потом, после водочки с блинцами, народ заметно повеселел. Как говорят в народе, где бокал, там и вокал, и мало-помалу дело дошло до хорового исполнения задушевных русских песен, начиная от "Лучинушки" и кончая "Дубинушкой". А толстуха, которую Одихмантьев давеча удержал от от чреватого увечьями падения на пороге, все время порывалась сплясать любимую покойным в комсомольской юности "летку-енку", еле удалось ее утихомирить.

Разумеется, как и на всяком хорошо организованном отходняке, звучало множество тостов - правильней бы, конечно, сказать, поминальных речей. Стремясь внести в общее торжество посильную лепту, поднялся со своего места и Одихмантьев. Смысл его выступления сводился к тому, что мир наш несправедлив: плохие люди почему-то дотягивают до глубокой старости, а хорошие, наоборот, безвременно уходят из жизни. Так вот и Любин муж - да будет земля ему пухом! - покинул нас в самом расцвете лет. Но нет! - тут Одихмантьев блеснул своим знанием школьной программы по литературе - весь он не уйдет, а воплотится в пароходы, строчки и другие долгие дела, которые наверняка избегут тленья и переживут его прах!

Речь получилась настолько проникновенной, что отдельные гости принялись даже аплодировать и потянулись чокаться, но вспомнив об особенностях переживаемого момента, тут же осеклись. Но главное - на Одихмантьева обратила внимание Люба, посмотревшая на него пристальным, исполненным благодарности взглядом, а затем, когда пришла пора расходиться, пригласившая обязательно прийти на девятый день, если, конечно, у него нет других, более важных дел.

Естественно, Одихмантьев не преминул явиться. Приняли его уже как своего человека, старого и испытанного друга семьи. Народу было поменьше, чем на поминках, зато напитков и кушаний - даже больше.

За столом ему отвели почетное место - рядом с вдовой, которая всячески ухаживала за ним, подкладывая закуски и подливая вина. Правда, по большей части она молчала, а когда вступала в беседу, то лишь для того, чтобы вспомнить, как хорошо, как счастливо жилось ей с покойным мужем, какой прекрасный, царство ему небесное, это был человек.

"Ой, и горькая же у нашей Любаши судьба!" - сокрушалась при этих словах восседавшая напротив Одихмантьева толстуха. - Второго супруга хоронит, видно, на роду ей написано вдовой куковать, траурных одежд не снимать. Да ты не отчаивайся, деточка, посмотри, какая ты у нас красавица, даст Бог, еще и встретишь порядочного мужчину, устроишь с ним свою жизнь".

Слушая такие прогнозы, гости почему-то бросали косые взгляды на Одихмантьева, и тому становилось как-то неловко, но в то же время томительно и тревожно. Прощаясь с Любой, он расхрабрился, слегка привлек ее к себе и нежно поцеловал в пахнущую духами щечку. Люба не воспротивилась, на мгновение прижалась к нему полной грудью, но когда он попытался обнять ее посильней, напряглась и решительно отстранилась. "Еще не время!", шепнула она, пожимая своей горячей ладошкой его дрожащую от возбуждения руку. В глубоких глазах ее читались одновременно и грусть, и настороженность, и надежда.

Можно представить себе, с каким нетерпением ожидал Одихмантьев сорокового дня! Пришел он первым и, как вскоре выяснилось, последним и единственным. До чего же быстро забывают люди своих близких, ушедших в мир иной! Сидели вдвоем. Стол вновь ломился от еды и питья, и - не пропадать же продуктам! - пришлось все приготовленное съесть и, чтобы не стояло в горле комом, соответствующим образом запить.

Потом они танцевали медленное ностальгическое танго - под музыку, которой в свое время заслушивался любимый и незабвенный. В танце Люба опять пыталась рассказывать эпизоды из их прошлой лучезарной совместной жизни, но Одихмантьев перебил ее, напомнив, что, с сегодняшнего дня, душа ее бывшего супруга уже безвозвратно отлетела восвояси, в потустороннюю область, навсегда оставив наш суетный свет. Так зачем же ворошить погасшие угли, бередить успешно заживающие раны? Пусть себе остывший прах покоится с миром, а мы, живые, переборов скорбь и набравшись мужества, продолжим свой тернистый земной путь. "За новую жизнь!" - добавил он и, разлив по бокалам шампанское, впервые за все все время знакомства чокнулся с Любой, а затем вставил в магнитофон кассету с разухабистыми хитами.

Что было дальше, Одихмантьев толком не помнит. Запомнилось ему только, что, когда он снял с Любочки траурное платье, под черным шелком оказались такого же цвета лифчик и трусы. Кровать, на которой еще несколько недель назад лежало мертвое тело, скрипела, как несмазанная телега...

На следующий день, вконец очарованный Любиными прелестями, Одихмантьев перебрался к новой пассии с вещичками. А вскорости - чего уж тут откладывать, раз такая сумасшедшая страсть! - они расписались в загсе. Но свадьбу решили не справлять: люди могут неправильно понять, к тому же бедная Любаша и так уже вдрызг истратилась на поминальные церемонии, а у самого Одихмантьева, как уже говорилось выше, денег сроду не водилось.

В материальном смысле стало даже хуже - те гроши, которые он получал в зарплату, Люба складывала в свой черный чулок, именовашийся в молодой семье похоронным. "Сам знаешь, всякое может случиться", мягко объясняла она ему, когда он пытался выражать свой протест.

Повседневный стол - не в пример пышным похоронным пиршествам - оказался в Любином доме весьма скудным и убогим. А сытно покушать на стороне теперь уже не удавалось: Любовь была очень строга и не отпускала его вообще ни на какие внесемейные мероприятия, не говоря уже о поминках по незнакомым людям. Ночами изголодавшемуся и заметно похудавшему Одихмантьеву снилась сладостная кутья с изюмом и медом, но утром его неизменно ожидали бледный, вчерашней еще заварки чай с одной ложкой сахара и, впридачу, черствое печеньице.

По воскресеньям и праздникам они ходили на кладбище, ухаживали за могилами первого и второго Любовьиных мужей. "Вот здесь, между Витьком и Игорьком, есть местечко и для тебя, - трепетно шептала на ухо Одихмантьеву женщина. - Не беспокойся, в случае чего все сделаем чин-чином, по первой категории". И нежно заглядывала ему в глаза.

Одихмантьев тяжко вздыхал, брался, смиряясь с судьбой, за совок и - как свечки в именинный торт - аккуратно втыкал в жирную кладбищенскую землю чахлые стебельки.