Репин Вячеслав Борисович : другие произведения.

Халкидонский догмат

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Халкидонский догмат, повесть живущего во Франции писателя-эмигранта, написанная на русском языке в период 1992-2004 гг. Публикуемая электронная версия представляет собой новую авторскую редакцию 2012 г. Повесть Халкидонский догмат следует отнести к редкому для автора жанру. Последние годы В. Репин посвящает себя только крупноформатной прозе. И тем больший интерес представляет собой это небольшое, но глубокое повествование о жизни, о чувствах, о непростых отношениях между русскими людьми нашей эпохи и об их судьбах.

Вячеслав Борисович Репин

 

Халкидонский догмат


п о в е с т ь

 

 

электронная версия

Copyright:Viatcheslav Repin, 2012

ISBN: 978-2-35586-035-5/044-7

 

 

 

Электронная версия on-line в элeктронной библиотеке Bookmate (универсальный формат EPub)

 

аудио-беседы с автором этой книги:

Стиль и литература

Вымысел и правда

Тема войны в романе "Хам и хамелеоны"

Россия и необходимость

 

  
  
  
  Годы тому назад, когда я еще только поселился в Париже, я был непоколебим в своей уверенности, что мне уже никогда не удастся вернуться на родину. Статус эмигранта ― из еще существовавшего в то время Советского Союза ― на что-то да обязывал. И тогда мне, конечно, в голову не могло прийти, что к этому меня могут побудить обыкновенные житейские обстоятельства, и уж тем более не мог я предположить, что это случится из-за женщины...
  В жизни каждого человека бывают периоды, когда всё идет наперекор задуманному. И как ни старайся, всё равно не удается ничего изменить. Так было и со мной в том памятном году. Меня преследовали одни неудачи. Но у людей несемейных, ― а многие творческие люди семейный образ жизни вести просто не умеют, ― довольно часто всё складывается не так, как они планируют. Я давно наблюдал это в жизни других людей. И если разобраться, объяснить это явление бывает очень сложно. Не всё, разумеется, подчинено одним нашим желаниям...
  Париж оставался людным даже в разгар лета. Июль выдался жаркий. Но центральные улицы всё еще были запружены толпами туристов и горожанами. Над городом висела сиреневая дымка. Тот, кто жил в Париже в летнее время, никогда уже не забудет эту зыбкую небесную вуаль, которая постоянно висит над головой. Она и вдохновляла когда-то импрессионистов. Серовато-розовых, неуловимых оттенков, эта дымка нежит глаз в небе Иль-де-Франса в дни зноя или при сильном атмосферном загрязнении.
  Жару предвещали до конца августа. Перспектива провести в городе всё лето, лишь изредка выбираясь на ближайшее нормандское побережье, ― других планов на лето я строить не мог, мой отпуск закончился. В начале июня я попросил на работе отпустить меня на две недели в счет отпуска, чтобы срочно съездить в Москву, где ни с того ни с сего мне досталась по наследству небольшая квартира. Необходимо было уладить первые формальности. Когда же я вернулся назад во Францию, на меня обрушилось печальное известие: меня увольняли с работы. Штат сокращали...
  Немецкая классическая литература не один год давала мне возможность жить в достатке. Частный лицей им. Шарля Луи Монтескьё, слывший престижным в среде зажиточных семейств семнадцатого округа Парижа, прославился хорошим уровнем преподавания языков. Директором заведения был книголюб эльзасец. Он и принял меня когда-то в штат, закрыв глаза на утерянные советские дипломы. Кроме немецкой литературы, я преподавал еще и русскую. Получалось, что одним выстрелом я убиваю сразу двух зайцев. Преподавание позволяло не слишком сильно увиливать от главного призвания, от литературы.
  Впрочем, иллюзий себе уже никто не строил. Спрос на основные европейские языки снижался из года в год. Немецкий и русский выходили из моды. Питомцы лицея больше увлекались компьютерным инглишом. Некоторые порывались изучать китайский. На учебных советах уже не раз поднимался вопрос о введение китайского в базовую учебную программу лицея. Пока суд да дела, я преподавал по сокращенной программе, и это не могло не сказываться на окладе. Соответственно и пособие по безработице, на которое я вправе был сегодня рассчитывать, могло быть лишь скромным. К сентябрю мне предстояло найти новую работу...
  Почему все эти неприятности обрушились на меня именно сегодня, спрашивал я себя? Почему это происходило как раз в тот момент, когда на родине, в России, для меня вдруг приоткрылась дверь? Случайно ли всё это? На ум приходила чья-то остроумная шутка: случайность ― это такая жизненная ситуация, когда Бог вмешивается в жизнь людей незаметно... Не отгремела ли эпоха отлынивания от основных гражданских обязанностей, спрашивал я себя? Не пора ли возвращаться домой, в Россию? И не на месяц, не на два, как это случалось на уже протяжении стольких лет, а на веки вечные? Ведь не ровен час, на родине опять начнут закручивать гайки, неугодных и баламутов опять начнут выпроваживать на чужбину, а я даже не успел еще по-настоящему вернуться...
  
   
  
  
  
  
  
  Дни напролет я проводил в парке Монсо. В знойные летние дни этот небольшой парижский парк напоминает оазис среди пустыни. Попадать в благоухающий рай с опаленных зноем улиц, где каждый уголок бывает наполнен пьянящими запахами стриженой травы и щедрого полива ― при сорокоградусной жаре это казалось сущим блаженством. Хотелось часами сидеть в тенистой прохладе столетних платанов. Прохлаждаться в этой тиши можно было до бесконечности. И очень трудно бывало совладать с состоянием какого-то бездумного, благодушного пренебрежения ко всему на свете. Недаром говорят, что бесшабашность ― сестра благодати. О чем все забывают, так это о том, что достается она отнюдь не за заслуги. Чаще всего ― просто так, ни за что ни про что. Этому учил еще, кажется, Августин блаженный. Не здесь ли и было для меня спасение, говорил я себе. Во дни сомнений и тягостных раздумий это действительно казалось спасением...
  В вечерние часы я цедил на скамейке парка дешевенький коньяк 'Hennessy'. После двух-трех глотков из походной фляжки идти домой и вовсе не тянуло. Однако вскоре раздавались свистки пунктуальных сторожей-креолов. Дружной оравой продвигаясь по алее, они сгоняли народ к выходам. Парк закрывался поразительно рано.
  К концу недели жара в городе стала несносной. В парк я отправился раньше обычного. Асфальт обжигал подошвы. Казалось, еще немного ― и он начнет плавиться, как воск. Благо, боковые аллеи парка оставались не заасфальтированными. На первой же уединенной скамейке в сквере у пруда я открыл прихваченный с собой томик Германа Мелвилла и намеревался скоротать здесь час-другой.
  Чтение в парке превратилось в привычку. Еще с утра я перечитывал повесть Мелвилла 'Билли Бадд, формарсовый матрос', которая подвернулась мне под руку накануне вечером. С первых же страниц повесть меня чем-то поразила. Еще до обеда я просмотрел об авторе всё, что можно было найти в моей домашней библиотеке. Давно замечено, что не последнюю услугу в таких случаях оказывают книжные предисловия. Ведь в хаосе современного книгоиздания всё труднее разобраться, и обыкновенные предисловия бывают своевременным подспорьем. Так я и обнаружил, что судьба Мелвилла чем-то напоминает мою собственную. С этой минуты чтение его прозы обрело для меня какое-то новое бездонное измерение.
  Меня вдруг не покидало странное и по-своему мучительное удовольствие, которое испытываешь иногда, когда обнаруживаешь родство с незнакомым человеком. С Мелвиллом меня роднило не только изгойство и какое-то врожденное аутсайдерство, но и еще нечто такое, что я не мог сформулировать даже в мыслях. Мне казалось, что мы вполне могли бы оказаться братьями, появись мы на свет в одну и ту же эпоху и в одной стране. Но больше всего, пожалуй, удивляло то, что такой вот ювелирной работы текст, который я держал в своих руках и который, без сомнения, представлял собою вершину письменной культуры, увидел свет лишь через тридцать лет после кончины автора. Разве это не приговор всей пресловутой мировой культуре?..
  Мир опять казался мне вопиюще неисправимым и, если верить что-то кто-то вообще трудился над его сотворением ― творением в общем-то бессмысленным, случайным.
  На соседней скамье вскоре заворковали две смуглолицые няни. Тройня голосистых малышей, за которыми они присматривали, подняли в песочнице такой крик, да еще и на разных языках, что погрузиться в чтение с головой мне больше не удавалось.
  ― Извините, ради бога... Вы русскую книгу читаете? ― раздался женский голос.
  Рядом на скамье сидела молодая особа, появления которой я даже не заметил. На лице незнакомки застыла сконфуженная улыбка.
  ― Да... редко кто читает здесь по-русски... американские книги, ― признал я немного невпопад, когда до меня дошло, что ко мне обращаются по-русски; в подтверждение я показал обложку своей книги.
  ― Удивительно.
  ― Что именно?
  ― 'Моби Дик' ― это вообще потрясающая книга... Как раз перед отъездом попалась мне в руки.., ― после паузы заявила незнакомка, и на щеках у нее появились ямочки. ― Читали?
  ― Кто же не читал 'Моби Дика'...
  ― Вы извините... Неожиданно - книга на русском, русский шрифт... Здесь, в Париже, это бросается в глаза. Простите, что отвлекла.., ― стала она извиняться.
  Синие потертые джинсы, поверх что-то розовое, на затылке собранные в хвост светлые волосы, на коленях ― глянцевый журнал с сиреневой косынкой вместо закладки... ― так обычно выглядят состоятельные американки, в летние месяцы приезжающие пошляться по Парижу, чтобы вспомнить молодость, и предпочитающие не выделяться из толпы.
  ― Вы ― турист? ― спросил я, ловя себя на мысли, что впервые вступаю в разговор с незнакомым человеком в давно знакомом мне парке Монсо.
  Незнакомка помедлила и кивнула.
  ― Из Москвы?
  ― Да
  ― Вам не повезло... В такую жару попасть в Париж!
  Соотечественница скользнула по мне оценивающим взглядом и обронила:
  ― В Москве еще хуже...
  ― Никогда не думал, что женщинам может нравиться 'Моби Дик', ― сказал я.
  ― Вы правы, это мужская литература... Но лично я и 'Тремя мушкетерами' зачитывалась. ― В глазах у нее появилось что-то тающее, обескураживающее.
  Я стал присматриваться к ней с некоторой опаской.
  Тут она вдруг спросила:
  ― Вы и сами, наверное, пишете?
  Я отложил Мелвилла в сторону и признался: мол, да, она попала в точку, но не совсем... Уточнение прозвучало неубедительно.
  ― Не совсем... то есть как?
  ― Пишут многие, а писатель ― это звание. Не всегда заслуженное, но всё-таки... Чтобы его заслужить, нужно зарабатывать на жизнь пером... А мне чем только не приходилось заниматься.., ― выдал я без всяких комплексов; с некоторых пор в житейских вопросах я предпочитал прямолинейность хорошим манерам, это спасало от фальшивых отношений с людьми. ― Во Франции русской литературой не прокормишься. Многие пытались, да как-то...
  ― Зачем же здесь жить?
  Что на это ответить? Я только развел руками.
  Мы помолчали. Няньки повытаскивали из песочницы малышню, отряхнули на них одежду, привели всех в пристойный вид. Шумной гурьбой все они стали удаляться по алее в направлении выхода.
  Соотечественница принялась объяснять мне ― по-видимому из вежливости, раз уж первой начала разговор, ― что в Париже не была уже два года, а до этого приезжала во Францию по два-три раза в году, сопровождая мужа, который работал в финансовой корпорации, полуроссийской, полушвейцарской, поэтому и колесил через всю Европу... В оговорке, что она замужем, я уловил некую паузу, что-то вызывающее... Вместе с мужем они исколесили весь мир. В Париже как правило не засиживались. Как только удавалось выкроить время, садились в TGV, скоростной поезд, и ехали на Лазурный берег, в Ниццу, в Монако.
  ― Одним словом, вы из тех русских, кому удалось разбогатеть? ― спросил я, прекрасно понимая, что вопрос бестактный.
  Она заколебалась.
  ― Да, наверное... Мой муж ― обеспеченный человек. В этом есть что-то постыдное?
  ― Нет, почему же.., ― пошел я напопятную.
  Какое-то время мы наблюдали за спущенным с поводка лабрадором песочной масти. Молоденький, резвый пес гонял до махров обглоданный теннисный мяч, с какой-то не собачьей грацией вываливал его из пасти к ногам пожилого хозяина. Тот вновь и вновь запускал мячик как можно дальше. Лабрадор в очередной раз стремглав несся за ним. И так до тех пор, пока мячик не плюхнулся в водоем. Неугомонный пес собрался, было, лезть в воду, но хозяин удержал его.
  ― На юге Франции летом жарища, ― сказал я. ― Похуже, чем в Париже сегодня ... Не всем нравится. Не все это переносят.
  ― Мы тоже решили ехать не на юг, а на Атлантику... Сколько раз во Франции, и ни разу не видели океана... здешнего... представляете? ― посетовала она таким тоном, будто признавалась в чем-то предосудительном.
  ― Да, вы много потеряли.., ― заверил я. ― Куда именно вы едете, если не секрет?
  ― В Бретань. В Ла-Боль.
  ― Чудные курортные места. В сам Ла-Боль? В окрестности?
  ― В Ла-Боль... Конечно, опять попадем в гостиницу для таких, как мы... Меню в ресторане на новорусском и все такое... ― подтрунивающим тоном объяснила она. ― Через агентства по-другому не получается.
  ― А как ваша гостиница называется?
  ― Кажется, Руаяль... Вы знаете этот город?
  ― Хороший отель. Самый лучший. Пляж прямо под окнами. Там обычно президенты останавливаются... Не думаю, что меню перевели на русский. Не успели, ― добавил я. ― Бретань все-таки не Ницца, не переживайте.
  ― Надоели эти питомники. Ничего настоящего не увидишь. Как хорошо жить в нормальной скромной гостинице для всех, с пансионом.., ― произнесла она со вздохом и стала смотреть в даль.
  ― Зачем обращаться в турагентства? Гостиницу или пансион... с питанием... в Ла-Боле легко найти. И виллы сдаются, и квартиры. Середина июля ― не самый сезон.., ― заверил я. ― Гостиницы, пансионы ― там ничего другого и нет. Свободных мест еще полно, я уверен.
  ― Вы думаете, можно так поехать, наугад?
  ― Зачем наугад?
  Я принялся объяснять, где и как найти адреса не 'питомников', а обычных отелей с пансионом, а еще лучше дом с удобствами, с окнами на море, где можно было бы засыпать под шум прибоя. Я объяснил, как найти и оформить аренду по телефону...
  Был уже восьмой час. Ко мне должны были заехать знакомые, которым я пообещал быть дома, и пора было прощаться. Телефон у нее в сумочке тоже уже не раз тренькал обыкновенным допотопным звоночком. Похоже, звонил муж. Один раз ответив, она пообещала приехать к какому-то ресторану возле Трокадеро. Вскоре мы вышли из сквера и зашагали к центральному выходу.
  ― Если хотите, могу дать вам адрес отеля... с неполным пансионом, ― сказал я, когда мы поравнялись с памятником Ги де Мопассану и, как по команде, не сговариваясь, застыли перед аляповатой, бутафорского вида статуей. ― Отель скромный, на окраине Ла-Боля, но уютный. Останавливаются, как правило, одни и те же постояльцы. Адрес по памяти я не помню. Но вы и сами найдете.
  ― Спасибо. Буду очень признательна, ― с толикой официальности поблагодарила она.
  ― Гостиница называется 'Пастораль'. Пляж не совсем под окнами, но в двух шагах. Район ― тоже ничего. Кипарисы, тишина. На велосипедах можно кататься. Телефон найдете в справочнике. В гостинице у портье спросите, вам помогут... Хотя на вашем месте я бы поехал в Руаяль, ― посоветовал я. ― Красивый большой отель в стиле бель эпок... немного томасоманновский.
  ― Да, выбор не простой... Пастораль или томасоманновский? ― постаралась она пошутить. ― Вот теперь запомню.
  Мы вышли на бульвар. Мне было прямо ― на противоположную сторону улицы, чтобы по рю Прони, минуя бывшее советское консульство, выйти к авеню де Вилье и попасть на рю Гийома Тэля, где я жил. Моя новая знакомая собиралась ехать в сторону Триумфальной арки. И едва мы попрощались, обменявшись нелепым, на французский манер рукопожатием, как за спиной у меня произошло какое-то резкое движение.
  Моя спутница, едва не оступившись с бордюра на проезжую часть, испуганно отскочила в сторону. Я не успел сообразить, в чем дело, как на узкий пятачок покатого тротуара, отделявший меня от фонарного столба, к моим ногам рухнула женщина.
  Плотная, за сорок, в черных брюках. Искаженное каким-то недугом, лицо ее было мертвенно бледным, а глаза закатились. Она не двигалась.
  Переборов замешательство, я опустился перед лежавшей на корточки и не своим голосом поинтересовался, не ушиблась ли она.
  Реакции не последовало.
  Я потеребил ее за рукав, настойчиво предлагая ей помочь подняться.
  И снова никакой реакции.
  Наконец я догадался спросить, слышит ли она меня вообще?
  Ответа не последовало и на этот раз, а тело несчастной начали сводить судороги. В углах рта появилась пена.
  ― Эпилептический припадок, ― подсказала пожилая дама с пуделем на поводке, остановившаяся рядом и наблюдавшая за сценой. ― Нужно повернуть ее набок и разжать чем-нибудь зубы, что-нибудь вставить в рот...
  Стараясь приноровиться поудобнее, я перешагнул через неестественно вытянутое бесчувственное тело и попытался, как советовали, повернуть тушу набок.
  Моя спутница присела рядом на корточки и протянула мне носовой платок, жестом предлагая засунуть его, как советовали, в рот несчастной. Но как разомкнуть челюсти? Не лезть же в рот пальцами? Надавить на желваки? Я не решался притронуться к чужому лицу. В следующий миг под ногами у нас образовалась лужа. Отступив немного в сторону и пересиливая брезгливость, я все же надавил пальцами на бледные щеки женщины и смог-таки вставить ей между зубов скрученный трубочкой платок...
  Не прошло и нескольких минут, как у тротуара притормозил красный фургон 'помпье' ― службы спасения. Из машины стремительно высыпали молодые люди в темно-синей униформе, ― кто-то, видимо, догадался позвонить в скорую помощь.
  Толпа зевак, успевшая собраться возле нас, расступилась. Один из спасателей, решительным жестом отстранив меня, опустился перед лежавшей на колено, взял ее запястье и гулким армейским голосом выкрикнул:
  ― Пульс!
  Двое его напарников бросились к машине. Пульс у несчастной то ли не прощупывался, то ли был слишком слабым, ― разобраться в этом было уже невозможно из-за возникшей на тротуаре неразберихи. Зевак оттеснили в сторону. Вместе с ними - и меня с моей новой знакомой. Ничего не оставалось, как идти дальше по своим делам.
  ― У вас брюки порвались, ― сказала она, показав на грязное пятно с дырищей на уровне колена.
  Я посмотрел на свои испачканные ладони, на испорченные брюки и только теперь спохватился. Половина девятого! Мне нужно было немедленно мчаться домой, я опаздывал. Извинившись, я стал поспешно прощаться.
  ― Приятно было познакомиться,― сказала соотечественница и еще раз протянула мне руку для пожатия. ― Спасибо за помощь.
  ― За помощь?!
  ― Адресом гостиницы я обязательно воспользуюсь... Пастораль.
  ― Мне тоже было приятно, ― пробормотал я. ― Простите... как вас зовут?
  ― Валентина.
  ― Ну вот. Бог даст, увидимся... Опять где-нибудь... в парке? ― скептически прибавил я.
  ― Господи, ваша книга! ― спохватилась она и протянула мне подобранного с асфальта Мелвилла, которого прижимала к груди вместе со своим журналом.
  На перекресток выехало такси. Внимание водителя привлекла толпа, и он сбросил скорость. Валентина сорвалась с места, села в машину, помахала мне рукой и исчезла так же внезапно, как и появилась. Я был уверен, что больше никогда ее не увижу...
   
  
  
  
  
  
  На следующий день около пяти вечера я был вынужден снять трубку с настырно трезвонившего телефона. Кто-то звонил третий раз подряд, но не хотел оставить сообщения, несмотря на настойчивые призывы моего автоответчика. На дисплее телефона высвечивался незнакомый мне московский номер.
  Я решил снять трубку и услышал незнакомый женский голос. Затем до меня дошло ― это моя вчерашняя знакомая из парка Монсо. От неожиданности я не знал, что сказать.
  Она стала сумбурно объяснять, что звонит, чтобы поблагодарить за адрес в Ла-Боле, которым я ей удружил. Они с мужем уже дозвонились в порекомендованный мною отель и забронировали номер, а заодно и пансион, и велосипеды.
  ― Мы бы хотели вас отблагодарить... за помощь, ― добавила она. ― Вы не против с нами поужинать?
  ― Как вы узнали мой номер? ― помедлив, спросил я.
  ― Извините... На книге, которую вы читали в парке, на титульном листе были написаны имя и фамилия.., ― сбивчиво начала она объяснять. - Я полистала городской справочник, и оказалось, что такая фамилия одна на весь Париж. На 'ин', с 'е' на конце?.. Если мое предложение вас не смущает, то мы могли бы вместе поужинать. Скажем, завтра?
  ― Нет, не смущает. Но завтра... завтра я вряд ли смогу, ― опомнился я; вечером я был действительно занят.
  ― Как жаль... На сегодня я вам не предлагаю. Мой муж... у него сегодня какие-то дела. А может быть... Знаете что, давайте пойдем без него... Я не уверена, что на следующей неделе у нас получится. Вы свободны вечером?
  Я раздумывал.
  ― После этой истории... вчера на улице... мне как-то не по себе, ― простодушно объяснила она, при этом, скорее всего, сознавая, что приглашение выглядит не таким уж безобидным. ― А перед ужином можно прогуляться... Там же в парке, если хотите... Я, конечно, понимаю, что это не очень хорошо... вот так навязываться, но...
  Она замолчала.
  Я тоже не знал, что сказать, и тянул резину. А затем выдал нечто вроде оправдания:
  ― Вы, наверное, понимаете, что я живу скромно, по ресторанам особенно не разгуливаю.
  ― Нет, что вы! ― спохватилась она. ― Мы хотели вас пригласить.... То есть я... Если вы, конечно, не против... Ведь в Париже столько недорогих ресторанов... А если хотите, вы заплатите только за себя... Но можно вообще никуда не ходить... Я почему-то решила, что вы не откажетесь. Господи, как глупо получилось...
  Она окончательно смутилась. Повисло молчание.
  ― Хорошо, можно встретиться там же, ― предложил я. ― В половине восьмого?
  ― В половине восьмого! Спасибо!
  Она сразу отключилась.
  
   
  
  
  
  
  
  На моей новой знакомой был плотно, по самое горло застегнутый длиннополый костюм молочно-кофейного цвета. Наряд был ей к лицу. Светлые локоны на этот раз оказались распущенными, и я не сразу ее узнал. Свежее лицо без следа косметики, редкого для Франции типа с покатым лбом и правильными славянскими чертами, вопросительная полуулыбка на губах... ― она выглядела бодрой, отдохнувшей, но взгляд блуждал по сторонам с какой-то рассеянностью. В следующий миг в ее глазах появилась что-то неуловимое, тающее. И мне опять почудилась в них ирония...
  Я предложил пройтись по круговой аллее, правой стороной парка, чтобы, обогнув ротонду и начинавшуюся за ней центральную аллею, вернуться к бассейну с колоннами, но уже со стороны музея, в который я никогда не заходил и даже не знал, к своему стыду, что в нем экспонируется.
  Мы молча зашагали к ротонде. Слева, на газоне, словно заляпанном фиолетовой краской из-за падавшей на него тени деревьев, взору открывалась бахча. Самая настоящая бахча. До сих пор я ее не замечал. Из-под разлапистых листьев выглядывали увесистые тыквы. Казалось странным, что кто-то развел бахчу прямо в парке. Начальство не досмотрело за креолами? Впереди же высилась сплошная стена столетних платанов. Парк как всегда дышал прохладой. Откуда-то со стороны тянуло горьковато-свежим запахом полыни. Раньше я его тоже здесь не чувствовал.
  ― Надо же, так ухаживать за газонами... Какой замечательный, красивый парк! ― моя новая знакомая так и сыпала банальностями. ― Особенно там, где водоем с колоннадой и розы.
  ― Этот парк принадлежал герцогам Орлеанским. Пока государство его не оприходовало, ― объяснил я. ― Небольшой, но знаменитый. Говорят, Пруст просиживал здесь дни напролет.
  ― Пруст? В этом парке?
  ― Он жил неподалеку. На рю де Курсель, это в двух шагах... Сам или его родители, я точно не помню. Отсюда даже дом виден, в котором он жил. Вон с того выхода впереди, видите?
  Мы прошагали еще метров сто и, когда поравнялись с железной калиткой, на которую я показывал, я ткнул пальцем в уходящую вдаль перспективу городских зданий:
  ― Вон там. Угловой шестиэтажный дом с куполом, в конце улицы, видите?.. Мемориальной доски, правда, нет. Не повесили. Однажды я даже пошел проверить.
  ― Почему?
  ― Почему не повесили?.. Денег наверное пожалели. Если в этом районе Парижа развешивать мемориальные доски, стены свободной не останется.
  Мы взяли левее, туда, где сквозь листву на аллею просачивалось солнце, и продолжали говорить о всякой всячине: о Париже времен 'Трех мушкетеров', о местных рыбных базарах, на которых можно купить не только морского черта, но и настоящего, как я уверял - с рогами. А когда мы проделали полный круг и вновь очутились перед колоннадой, я решил, что пора ехать ужинать. Не кружить же по парку до бесконечности.
  Китайский ресторан, в котором я заказ столик, находился в Латинском квартале. Путь до него был неблизкий. Но в моем районе приличных китайских ресторанов не было. В прочих же цены часто оказывались мне не по карману. Я предложил пройтись еще немного и взять такси уже с середины дороги...
  Несмотря на соседство с бульваром Сен-Мишель, в ресторане было безлюдно. Нас усадили за большой круглый стол, отгороженный от входа аквариумом, в котором шевелились лангусты, крабы и еще какие-то полуживые водяные твари. Положив руки на стол, я ждал от моей гостьи непонятно чего. От воцарившегося молчания нам сразу стало неловко.
  ― Вы часто здесь бываете? ― спросила она таким тоном, словно хотела мне чем-нибудь угодить.
  ― Нет, в третий или четвертый раз. А привел меня как-то знакомый, фотограф из Магнума... Завсегдатай и жуткий гурман, ― уточнил я непонятно зачем, поймав на себе ее оживившийся взгляд. ― Слоняясь по миру, он изучил все кухни мира. Говорит, здесь неплохо...
  ― Тоже русский? Ваш друг?
  ― Наполовину... Он провел на Западе двадцать лет. За такой срок человек превращается в гибрида, вы же видите... Перед вам неплохой экземпляр, ― пошутил я.
  ― Будете смеяться, но я когда-то мечтала стать фотографом... После балетного училища, ― Валентина уставила на меня испытующий взгляд и словно в подтверждение себе кивнула.
  ― Вы учились в балетном училище?
  ― При Большом театре. Потом не прошла по росту. Трех сантиметров не добрала.
  ― Всего-то? Безобразие!
  ― К балеринам такие требования теперь предъявляют. Нужно быть дылдой. Как фотомодели. Стандарты диктует Нью-йоркский балет. Вот наши и не устояли. Гастролировать приходится за границей, невозможно игнорировать их требования. А в кордебалетах обычных театров делать карьеру как-то глупо.
   Обслуживавшая нас низкорослая китаянка принесла вино и закуски. Я заказал всё самое обычное: 'нэмы', подобие поджаренных и свернутых трубочкой 'блинов' с начинкой, которые заворачиваются в листья салата с мятой. К ним, опять же, папайевый салат и тофу ― желеобразного вида соевый 'сыр', который я почему-то всегда заказывал в китайских ресторанах, наверное потому, что вообще не разбирался в китайской кухне.
  ― А с фотографией так ничего и не вышло, ― вздохнула она, когда официантка степенно удалилась от стола.
  ― Вы не так много потеряли. Сегодня у них такая конкуренция... среди фотографов ― глотки готовы перегрызть друг другу... Лет десять назад каждая добропорядочная француженка считала своим долгом... ну, если не бегать по городу с собственной камерой или не лазить по крышам как папарацци, чтобы Диану с любовником подкараулить, то хотя бы обзавестись 'лейкой' или 'хассельбладом'... Такая мода была ― тратиться на альбомы Картье-Брессона, по сто долларов за штуку... Мой знакомый из 'Магнума'... сначала он был специалистом по путчам. Но теперь отказывается ездить. Двое детей... После того как в Вильнюсе попал под пули, больше не хочет... К тому же русских считает лодырями и алкашами. Разочаровался.
  ― Разве он не прав? ― спросила она.
  ― По поводу русских?.. В чем-то прав, наверное... Вы что же, тоже русских презираете и Россию?
  ― Нет, совсем нет... Когда мы с мужем приезжаем в Монако, сижу иногда в гостинице и думаю: 'Боже мой, какой ужас! Какое однообразие вокруг! Да ведь кроме Москвы у меня ничего нет больше... ничего настоящего! Все остальное ― сон какой-то...' ― Она осеклась, будто сожалея о том, что проговорилась, и с горечью добавила: ― А когда в Москве живешь, все куда-то тянет уехать... В России жить трудно. Да и смотреть, как все всё растаскивают, как все врут вокруг. Этот какой-то национальный спорт.
  ― Вы чиновников имеете в виду?
  ― Да почему... Они такие же как вся страна, живущие в ней... ― Она посмотрела на меня вопросительно.
  ― Те же растаскивают, что и вчера, ― сказал я. ― В этом смысле мало что изменилось.
  ― Так многие рассуждают. Здесь, в эмиграции... Но за пределами России желающих поживиться за счет наших бабушек и дедушек тоже много.
  ― Вы считаете, что я отстал от жизни?
  ― Извините, не хотела вас обидеть... ― Она смутилась.
  Нам принесли горячее. Уже вслед официантке я попросил жасминовый чай в чайнике на двоих. А пока я подлил моей гостье вина, благо 'Медок' оказался не таким плохим, и мы без особого аппетита принялись за еду...
  О балете, о фотографии, о парках, о Мелвилле, о Москве и бог знает, о чем еще мы проговорили весь этот вечер.
  Когда мы вышли на улицу, она вдруг повеселела, я видел это по ее глазам. Но меня тоже почему-то переполняло необъяснимое благодушие. Я больше не чувствовал неловкости из-за какой-нибудь оброненной не к месту неудачной реплики, счет которым давно потерял. Приписать это алкогольным напиткам? Но за ужином мы не пили ничего, кроме вина. Меня не покидало странное чувство, что незаметно для себя мы как-то неожиданно подружились...
  
   
  
  
  
  
  
  Через день мы встретились вновь. Валентина снова сочла себя моей должницей, и мы снова отправились ужинать в ресторан. В душе я уже начал переживать: еще пару дней такой жизни, и мне не на что будет купить себе завтрак. Но я уже ничего не мог с собой поделать, голова у меня шла кругом ― от самой Валентины, от ожидания ее звонков, от ее нарядов, от раздумий над сказанным и услышанным во время наших встреч. Помимо воли в моей голове не переставая прокручивались наши разговоры. Единственным спасением от наваждения было услышать или увидеть ее снова...
  Во время очередного телефонного разговора ― мы еще не успели толком договориться о месте и времени встречи ― она заявила, что хочет сводить меня в итальянский ресторан, который они с мужем давно облюбовали, чтобы 'хоть как-то восполнить' мое вчерашнее 'расточительство', но с условием, что платить будет она, а не я.
  Я попытался отговорить ее, резонно объяснял, что не привык принимать такие приглашения от женщин, а тем более от замужних. Кроме того, к макаронам давным-давно охладел, как и большинство холостяков.
  Она настаивала, обещала развеять мое предубеждение и насчет макарон и всей итальянской кухни. Мы договорились о встрече возле выхода из метро на площади Шатле, перед фонтаном...
  Она снова выглядела непохожей на себя вчерашнюю. Непредсказуемую переменчивость в ее внешности я не мог не заметить и раньше, это скрывало под собой продуманный стиль, мало мне знакомый, - хотя бы в этом я начинал отдавать себе отчет. Но в этот раз на лице ее я подмечал какую-то тень. Она старалась скрыть в себе какую-то подавленность. Пока мы пересекали пешком квартал Ле-Аля в направлении улицы Сент-Оноре и Пале-Руаяля, она говорила одни банальности. При этом то и дело скользила по мне своим тающим вопросительным взглядом, чуть более печальным, как мне показалось, чем в прежние встречи.
  Мы задержались перед букинистической лавкой, несмотря на поздний час все еще открытой, которая, будто хитроумная ловушка, притягивала к себе праздношатающихся, вроде нас. Горстки прохожих так и липли к вынесенным на тротуар корзинам с потрепанной макулатурой. Что можно выбрать из этой пыльной кучи?
  Как только мы зашагали дальше, Валентина начала расспрашивать меня о книгах, о литературной жизни. Ей вдруг хотелось услышать мнение 'профессионала'. До меня сразу даже не дошло, шутит она или всерьез считает, что эти понятия имеют для меня какое-то значение. Ее интересовала современная литература, русская в особенности.
  Мне никого не хотелось хвалить. Превозносить всех этих парвеню от литературы, и новых и старых, более-менее талантливых и более-менее бездарных? Да за что? Хотелось, напротив, всё ниспровергать. Так случалось каждый раз, когда у меня были какие-нибудь неприятности или просто творческий застой. Конечно, это было и глупо, и несправедливо. Но как можно было кого-то превозносить в глазах Валентины?
  Не добившись от меня ничего вразумительного, она тоже стала перемывать косточки светилам русской словесности, о которых принято говорить, чтобы поддержать разговор и когда уже не знаешь толком, что и кто пишет в наше время. Я, конечно, догадывался, что говорит она всё это из солидарности со мной, из солидарности с моей предвзятостью. Поэтому облегчения не испытывал.
  ― Бунин ― добрый, но слабовольный, увлекающийся человек. А какой бабник!.. Достоевский ― разночинец.., ― развивала она свою мысль. ― Если кто-то его и восхваляет, то просто от страха, по-моему... Его побаиваются как... Представьте, что к вам заявляется человек, который уже однажды вас шантажировал и своего добился... Причем угрожает вам самой правдой... Вот и весь Достоевский... Джойс ― графоман, что бы ни говорили. Когда пытаюсь его читать, у меня такое чувство, что выбираю камешки из гречневой крупы или учусь вязать свитер... Прямо как в детстве, когда мечтала подарить маме кофточку на день рождения и неделями сидела со спицами.
  ― Как вы талантливо обо всем говорите.., ― не выдержал я. ― Но послушайте... Ведь так нельзя!
  Глядя на меня в упор, она посмеивалась: дескать, как хотите, заблуждайтесь, если вам нравится, но не требуйте того же от других.
  Я принялся рассуждать о немецкой литературе, в которой вроде бы разбирался, и нес какую-то чепуху о 'романтиках', о послевоенном немецком постмодернизме. Но и здесь меня поджидало фиаско. Герман Гессе казался ей сентиментальным, к тому же был никудышным стилистом; она учила когда-то немецкий и основные романы Гессе прочитала в подлиннике. Томас Манн, при всей его болезненно обостренной наблюдательности, со всем его словесным голодом, который иногда особенно остро испытывают люди невменяемые, казался ей не просто напыщенным, а обыкновенным мещанином, каковым, видимо, и был до мозга костей, благо умудрился жениться на состоятельной наследнице, вот и разбирался как никто в курортах, в ридикюлях, в родословной новоиспеченной аристократии...
  ― Что же вы тогда читаете? ― спросил я с опаской и даже замедлил шаг. ― Только женские журналы, что ли?
  ― Ну почему... Я многое читаю с удовольствием... Толстой нравится, Аксаков, Лесков...
  ― Нет-нет, так нельзя! Так вас далеко занесет.., ― возмутился я. ― Чем Толстой лучше Достоевского? Или вы совсем тургеневский персонаж...
  ― Вы хотите сказать - тургеневская барышня?.. Нет, с Лизой Калитиной у меня мало общего. Тургенев с его дворянскими гнездами несовременен. Ему, как и Бунину, присуще... любование породой и даже, по-моему, слащавость. Но слащавость ― это вообще такая черта... Она часто встречается у хороших русских писателей. А типичный представитель современного мира ― это метис... Да-да, метис, смесь всего... Поэтому сегодня все это устарело. У-ста-ре-ло, ― по слогам выговорила она, подводя под сказанным жирную черту. ― Все это не отвечает духу времени, вот и все.
  ― Представляю, что бы вы обо мне сказали, если бы вам попал в руки мой опус, - помолчав, заметил я.
  ― Я в общем говорю. Писатель-современник ― это совсем другое...
  ― Да в чем же разница? Он что, права имеет какие-то особые? Вроде больного или недоразвитого?.. А что если время и забвение просто еще не успело отсеять из общей кучи случайный мусор? - вопрошал я.
  ― Современники более ранимы. Потому что более уязвимы... Дома я читаю журналы... у нас дома, у родителей, была традиция, выписывать толстые журналы... и попадаются неплохие вещи.
  ― Современные, российские?.. Вы читаете эту муть?! ― продолжал я возмущаться, вдруг осознав, что вряд ли смогу признаться ей в том, что и сам соглашаюсь печатать свои опусы, если предлагают, в тех же толстых российских журналах.
  ― Да, современные. А вы все это, конечно, презираете...
  Я разводил руками, оскорблено бормотал, что, к сожалению, не могу не читать, заставляю себя, но чаще всего просто просматриваю текст по диагонали, заставляя себе следить за тем, что творится на белом свете, чтобы не выглядеть совсем отставшим от жизни.
  ― Теперь едва ли не всё написано хуже, банальнее, это правильно... Потому что мы слишком хорошо знаем, о чем идет речь, и сразу угадываем фальшь, ― Валентина как будто всё еще пыталась меня в чем-то разубедить. ― Ведь мы живем в том же временном измерении. Мне кажется, нужно делать скидку на время. Старые, многократно переизданные книги, тот же Тургенев или Толстой, лучше отшлифованы, потому что много раз были отредактированы, и не только самими авторами, еще при жизни. Поэтому и возникает такое ощущение, что у них чувство меры развито лучше, чем у нас. Но это иллюзия... Однажды, помню, листала журналы начала века и удивлялась, как всё сыро написано и о какой ерунде тогда писали.
  ― Смелое мнение, ― сказал я и, снова переполняясь эмоциями, остановился посреди тротуара. ― Слышали бы вас мои знакомые редактора... из московских журналов! Проклинающие свою работу и свои журналы!
  ― Тот, кто живет по правилам своего времени, всегда прав, даже если в чем-то ошибается, ― доконала меня Валентина.
  ― Хорошо, если на то пошло, русский язык... в нем вообще есть что-то особое, когда на нем пишешь, ― сказал я. ― В отличие от французского, английского и даже немецкого, он как-то легко придает стилю что-то затрапезное... А когда начинаешь с этим бороться, заносит в другую сторону. Письмо тут же начинает отдавать каким-то чистоплюйством. Что хуже?
  ― Нет ничего хуже литературного занудства, ― помедлив, сказала она.
  ― Да, но когда начинаешь с ним бороться, по-русски это получается грубо. Вот даже сейчас, когда я всё это говорю, всё сказанное вроде бы понятно, а стоит написать, получится тяп-ляп. Та же мысль будет как бы слишком жирно написанной, понимаете?
  ― Жирно?
  ― Да... жирно.
  ― Поэтому Достоевский... немного затрапезный? ― с недоверием уточнила она.
  ― Думаю, что да. Хотя...
  Посмотрев друг на друга, мы рассмеялись, понимая, что теоретизировать дальше уже просто нелепо...
  До итальянского ресторана мы так и не дошли. На одной из улочек мы наткнулись на крохотную забегаловку с вывеской 'ливанские деликатесы', из дверей которой распространялись такие запахи, что пройти мимо было невозможно.
  В округлой застекленной витрине был выставлен довольно скромный выбор закусок ― салаты, холодные блюда из баклажанов и прочее. Чернявый ливанец с каким-то подчеркнутым удовольствием стал расписывать свой 'ассортимент', так он и выразился. Перед таким усердием тоже трудно было устоять.
   Мы расположились за единственным столиком и уже через минуту с аппетитом уплетали холодные баклажаны, лепешки с мясной начинкой, наподобие шаурмы, поливая всю эту экзотическую снедь белым острым соусом, а затем заказали еще по порции. После такой трапезы ни о каком итальянском ресторане речи быть уже не могло.
  ― Ну а теперь... куда же вас сводить? ― раздумывал я. ― Я не умею показывать город... Не знаю, что показывать. Вроде бы всё всем известно...
  ― Вино здесь есть какое-нибудь? ― помедлив, спросила она. ― Потом мы можем... поехать к вам, если вы не против.
  Смысл ее слов дошел до меня не сразу. А когда дошел, я заказал бутылку бордо. Но не успел ливанец ее откупорить, как мы решили расплатиться.
  
   
  
  
  
  
  
  Испачкавшись в собственной крови, Валентина вылезла из-под одеяла, и я тут же поклялся себе, что никогда больше со мной ничего подобного не произойдет. У нее были месячные. Она поздно это поняла.
  Закутавшись в простынь, она забралась в мое рабочее кресло у окна и попросила стакан воды. Она сидела поджав под себя ногу и обняв колено, не прикасаясь к забытому на столе стакану, глядя в распахнутое окно и покусывая кончик локона своих волос. Я смотрел туда же, в полумрак ночного города, откуда тянуло свежестью.
  В происходящем не было ничего распутного, я чувствовал это всеми фибрами своей души. Но в то же время я отчетливо понимал, что сам того не ожидая, я изменил своей свободе, каким-то своим давним принципам и еще чему-то такому, чему я даже не знал названия. Меня терзали мелочные сомнения, усугубляемые эгоистическими соображениями, - именно это и отравляло душу больше всего. К осознанию отступничества (да от чего именно?) примешивалось совершенно ясное понимание, что я не устоял перед искушением.
  Не в первый раз, но впервые с такой ясностью я понял, как легко совершить ошибку, как легко довести отношения до последней грани. Казалось очевидным, что нельзя было реагировать на порыв Валентины. Не стоило так безвольно поддаваться соблазну, точнее ― неукротимой воле грешника, что почти одно и то же, только вот каешься в этом почему-то всегда с опозданием...
  
  
  
  На следующий день, когда Валентина пришла ко мне в послеобеденное время, я старался не приближаться к ней ближе, чем на метр. От одного запаха ее духов у меня стучало в висках. От одного вида ее тонких, изящных лодыжек я превращался в тугодума и мог бы, наверное, часами сидеть молча, как истукан, погрузившись в состояние тупой неподвижности...
  Моя реакция ее поначалу удивляла. А затем, каким-то загадочным бессловесным женским умом правильно оценив происходящее, догадавшись о моих сомнениях, она с той же легкостью и непосредственностью, с какой день назад предала своего мужа, без сомнения, ею ценимого или даже любимого, решила продолжать в том же духе, чтобы не усугублять моих противоречий. Теперь уже она меня удивляла и настораживала.
  Нетрудно было догадаться, что она приняла все необходимые меры предосторожности, чтобы у мужа не возникло никаких подозрений. Такая осмотрительность, граничившая, как мне мерещилось, с коварством, казалась мне неожиданной. У меня было такое чувство, что она проделывает над собой какой-то эксперимент. Не исключено, что подобную 'свободу' допускали ее отношениями с мужем. Однажды мне уже пришлось столкнуться с аналогичной ситуацией, и выбираться из нее мне пришлось с большим трудом.
  Вот и теперь я всякий раз по-настоящему терялся, когда замечал в глазах Валентины тихую насмешку. Мне казалось, что она видит меня насквозь. Что если ей удалось нащупать во мне что-то такое, чего я сам был не в состоянии разглядеть? Однако ни одного упрека в свой адрес я так и не услышал. И если я читал в ее в глазах что-то настойчивое, то это был, скорее всего, призыв к смирению. Зачем раздувать из мухи слона? Что случилось, то случилось.
  Валентина была человеком неведомого мне типа, внутренне глубоко свободным, гораздо более свободным, чем я, и как мне казалось, в чем-то сильно отличавшимся не только от меня, но и от всех тех представительниц слабого пола, с которыми у меня были когда-либо близкие отношения. Несмотря на все 'казалось', меня одолевала странная уверенность, что она старается уподобиться некой норме, пытается быть как все, и что стремится она к этому неосознанно, интуитивно. Так это случается иногда с людьми, наделенными тонким эстетическим чутьем, которых с нормой связывают противоречивые отношения и, как ни странно, именно примиряющие. Настоящий вкус проявляет себя, прежде всего, в сдержанности. Норму же некоторые люди видят в чувстве меры. А мера почти всегда пребывает в зависимости от обстоятельств. Может быть поэтому, я и не замечал в Валентине угрызений совести. Равно как и пошловатых эмоций, для которых в сложившейся ситуации нашлось бы, пожалуй, место и оправдание. С ней всё было просто, даже падение. Вот только в нужную минуту в этой простоте чрезвычайно сложно было разобраться.
  ― С тобой все так легко.., ― решил я поделиться с ней своими мыслями.
  ― Даже это?
  ― Что это?
  ― Смена кавалеров? ― Глаза ее погрустнели.
  ― Вот этого я не могу утверждать. Разве, я первый и последний? ― бессовестно посетовал я.
  ― Когда вернусь в гостиницу, сделаю зарубку на зубной щетке, ― пошутила она. ― Вот подвернулся еще один!
  Мы рассмеялись.
  ― Мне пора. Он будет переживать.
  ― Муж?
  Она отвела взгляд.
  ― Ты человек ― загадка, ей-богу.., ― сказал я. ― Уверен, что ты сейчас думаешь о чем-то таком... что не имеет отношения ни к мужу, ни к Парижу, ни к этой конуре.
  ― Правда... Я подумала о маме, ― сказала она помедлив и стала объяснять: ― Как-то на даче, у бабушки, мама полоскала белье в речке, свесившись с мостика, и уронила одну вещь в воду. Она потом так плакала, так плакала... Это была моя ночная рубашка с пятнами крови... Когда у меня в первый раз появились месячные... В Париже всегда думаешь о странных вещах, не раз замечала.
  ― Перед глазами нормальная, обыкновенная жизнь. Нормальная жизнь ― это когда всё непрерывно, даже немного однообразно, ― прокомментировал я. ― Поэтому в голову лезут всякие мысли... Но ты права, я тоже здесь думаю о каких-то иногда несусветных вещах...
  ― Поэтому я не люблю здесь долго оставаться, ― вздохнула Валентина. ― Находит хандра. Ужасная хандра.
  ― Разве в Москве не то же самое?
  ― В Москве?.. Там все кружится. Сын ветрянкой заболел. Папу в больницу увезли с гипертонией. У подъезда пьяница замерз. Или опять всех министров отправили в отставку, а генпрокурора застукали с проститутками... Там жизнь имеет какой-то первобытный смысл. Нет времени копаться в себе. И все всегда начинается сначала...
  ― Первобытный... да, это правильное слово.., ― согласился я. ― Но разве не страшно от этого?
  ― Бывает, что да, очень... Но еще страшнее, до смерти ― где-нибудь в чужом городе. Например, ночью в Венеции, хотя там сто лет никто никого не увольнял из правительства...
  ― Это уже из-за Томаса Манна.., ― пошутил я.
  Она молча согласилась, а потом снова долго смотрела в распахнутое окно...
  Я помог ей собраться. По опустевшей вечерней улице мы дошагали до площади. Такси среди машин не попадалось, и я позвонил на ближайшую стоянку. Через пару минут вызванная машина бесшумно подкатила к тротуару.
  Мы распрощались. Глядя вслед плавно удаляющемуся 'мерседесу', я вдруг неожиданно для себя запаниковал: мне вдруг показалось, что мы увидимся теперь не скоро. Но я ошибся и на этот раз...
  На следующий день Валентина появилась у меня после обеда. Ни в какой парк нам идти опять не хотелось. Еще не было четырех, и мы опять сидели на кухне и пили золотистый японский чай, не обращая внимания на речитатив диктора, доносившийся из радиоприемника, который я оставлял включенным с утра до вечера.
  Потом она принялась разглядывать мою библиотеку. Ее заинтриговал толстый том переписки Гюстава Флобера с Жорж Санд на французском языке. Не раздумывая, я подарил ей эту книгу, хотя она и не читала по-французски. Как всегда ни с того ни с сего она вдруг начала рассказывать о своей московской жизни, о том, что ее муж недавно купил новую квартиру на Чистых прудах, фактически целый этаж ― только для того, чтобы можно было ходить пешком до офиса. Апартаменты они собирались перестраивать. Но ей больше нравилось жить за городом. Москва ― суетный, бездушный город. Затем она заговорила о своих родителях, о сыне, которого звали необычным именем ― Серафим. По ее возвращению в Москву мальчику должны были удалить гланды, но все их отговаривали от этой крайней меры...
  Мир, в котором она жила, был полной противоположностью того заграничного зазеркалья, в котором прозябал я. Возможно поэтому, я внимал ей с неким душевным онемением, невольно спрашивая себя, что было бы со мной, если бы я не уехал жить во Францию. Ходил бы пешком на какую-нибудь хорошо оплачиваемую, но бессмысленную работу, чтобы к сорока годам почувствовать себя преуспевающим, но стареющим мужчиной, а то и законченным конформистом, ― неплохим, что называется, человеком, но законченным бездарем? Неужели плюнул бы на всё и стал бы зарабатывать деньги? Достаточно ли для этого одного личного решения? В итоге женился бы на такой, как она, растил бы ребятишек, назвав их Машей да Ваней, а по пьянке вспоминал бы с друзьями, какими все мы были когда-то бесшабашными романтиками и мечтателями? Или напротив, прозябал бы, как многие мои собратья по перу, страдая от безденежья в горделивом ничегонеделании?.. Об этих вещах мне всегда было как-то мучительно думать. Вдруг рождалось множество сомнений - даже в том, что всего этого можно избежать.
   К ужину Валентине нужно было вернуться в гостиницу. Я был благодарен ей за непринужденность, с которой она появлялась у меня, а потом исчезала. Она приходила просто так, будто я был ее давним знакомым или соседом, а не любовником. Вот и сейчас она снова уйдет, снова исчезнет из моей жизни на целый день, ― думал я глядя на нее. Я опять боялся ее ухода...
  Все говорило о том, что между нами возникло нечто большее, чем просто доверие. И это расплывчатое неопределенное чувство душевной близости было мне дороже всего на свете. Но с еще большей остротой я сознавал нечто совсем новое для себя: я приобрел не подругу, не любовницу, а настоящего друга. Друзей среди женщин у меня никогда не было. Как и многие мужчины, я был уверен до сих пор, что это вообще невозможно.
  ― Чем он, собственно, занимается? ― спросил я. ― Твой таинственный муж... Судя по всему, человек он честный, не бандит какой-нибудь.
  ― Деньги делает, как все.., ― ответила она. ― Инвестициями занимается, жонглирует кредитами. По-другому там трудно зарабатывать... Но он хороший человек. Даже очень хороший... Поэтому ему нелегко.
  ― Как его зовут?
  ― Саша... По маме мы смоленские, но говорят, родом из Киева... У нас там полно родни.., ― с живостью добавила Валентина и, как мне показалось, посмотрела на меня с нетерпеливой укоризной, словно я заставлял ее преступать в себе какую-то грань. ― По фамилии мы Аверьяновы...
  ― Всю жизнь мечтал побывать в Киеве, но так и не получилось, ― сказал я. ― А теперь... Там, наверное, уже пишут латинскими буквами? Красивый город?
  ― Очень красивый. Чем-то напоминает Париж, мне кажется.
  ― Он тебя, небось, на руках носит, твой муж... Ты говоришь о нем с таким теплом, ― осторожно заметил я.
  ― Он меня очень любит. Он очень преданный человек, ― монотонно подтвердила она и, отведя взгляд в окно, погрузилась в задумчивость. ― Мы были очень близки. Странно даже подумать... Одно целое, единое, может включать в себя два совершенных естества, две сущности.., ― загадочно улыбаясь, она пыталась объяснить что-то не совсем понятное. ― Но при этом одно целое может не разделяться на двоицу... Так говорят воцерковленные люди.
  ― Верующие?
  ― Да... Есть даже догмат такой... дóгмат, ― поправила она себя, сделав ударение на первый слог. ― Это в богословии... Так вот и мы, люди.
  Я понимающе кивал.
  ― 'Халкидонский дóгмат' называется... Был такой город в древности ― Халкидония. Кажется, в Древней Греции, ― прибавила она и посмотрела на меня без улыбки.
  ― Удивительно.
  ― Что именно?
  ― Все в тебе удивительно. Не только твои познания в богословии, ― вздохнул я.
  Тут она сразила меня окончательно, рассказав необычайно трогательную историю о том, как года полтора назад родственница передала ей письмо покойного дедушки. Письмо оказалось духовным завещанием. Выяснилось, что дед всю жизнь скрывал свое дворянское происхождение, рассчитывая таким образом оградить семью от репрессий. Дед давно умер, письмо затерялось, пролежав не один год в старых вещах, и совершенно случайно было обнаружено. В этом письме дед просил внучку снова приобщить семью к православию, возродить веру. Она долго думала, как выполнить просьбу деда, не знала, с чего начинать. Ей посоветовали записаться на богословские курсы при Тихоновском институте. Там, мол, всему и научат. И вот, пока суд да дело, они с мужем пригрели у себя на даче местного батюшку, этакого капеллана на дому, который расширял их духовный кругозор за воскресными чаепитиями.
  Валентина ― жена богатого русского, и богословские курсы? Это не лезло ни в какие ворота. Впрочем, чего только не бывает на свете. А уж с этой женщиной могло случиться всё что угодно, с ней всё казалось возможным.
  ― У тебя даже фамилия соответствующая. Аверьянов, Аверьянова... ― сказал я. ― Красивая фамилия. Пьянящая. Очень тебе подходит. Ты говоришь ― Саша?.. У меня был знакомый, тоже Саша и тоже Аверьянов... А твой муж, он не учился в Ленинграде? На романо-германском?
  Валентина посмотрела на меня с недоумением. Затем во взгляде ее я прочел какую-то непонятную мольбу.
  ― Учился... Ты что, знаком с ним? ― вымолвила она.
  Пытаясь как-то осмыслить услышанное, я спросил:
  ― Плотный такой? Очки носит?.. А языки пошел учить, потому что заикался... Надеялся, что сможет избавиться таким образом от заикания?
   Ответа не требовалось. Мы молча смотрели друг другу в глаза.
   Я испытывал нечто близкое к потрясению, чувствовал себя немного охмелевшим, и меня била мелкая дрожь, ― так иногда бывало в минуты особого творческого подъема. В данном случае было понятно, что ошибки нет, что речь идет именно о Саше Аверьянове, о моем товарище студенческих времен, связь с которым я потерял годы назад. Отец Аверьянова, судебный врач, родом то ли из Мурманска, то ли еще откуда-то с Севера, такой же тучноватый, как его младший сын Саша (в семье было трое братьев), жизнерадостный, общительный, служил в свое время то в одной, то в другой советской столице. Саша уже в те годы ― законченный волокита и разгильдяй, был на редкость везучий малый. Закончив в Ленинграде среднюю школу, он там же и пошел учиться дальше.
  ― Такое, конечно, бывает... но очень редко, ― вымолвила наконец Валентина.
  ― Совпадение?
  ― Нет... Это больше, чем совпадение.
  ― Вся наша семья из Сибири. Но мой отец военный, несколько лет служил в Ленинграде.., ― ни к селу ни к городу стал я объяснять, словно чувствовал себя обязанным на ответное откровение, а возможно, пытаясь найти какое-то рациональное истолкование этому более чем невероятному стечению обстоятельств. ― Выходит, я знаю твоего мужа? Черт знает что...
  ― Что ж... Тогда вам нужно встретиться, ― задумчиво произнесла Валентина.
  ― После всего?
  ― После чего?
  ― Я с трудом себе это представляю... себя в этой роли.
  Она с минуту молчала.
  ― Не нужно ничего усложнять. Я скажу ему, и он позовет нас куда-нибудь ужинать, вот и всё... ― Она вздохнула. ― Завра же, бросит все свои дела, я уверена.
  ― Ты хочешь ему сказать всё? ― ужаснулся я.
  Что-то мельком сверив по моему лицу, она ответила:
  ― Легче сказать всё... Он нормальный человек. И очень порядочный.
  ― Тем более! Я не негодяй и не распутник. Пойми же меня... Хотя, может быть, теперь в этом можно усомниться.
  ― Ты ни в чем не виноват.
  ― Прошу, не делай этого.., ― взмолился я.
  Она пообещала ничего не предпринимать без моего согласия, пообещала не разоблачать меня, хотя бы до первой встречи. Я не знал, как мне поступить. Мы договорились, что она позвонит мне, как только поговорит с мужем, и стали прощаться, поглядывая друг на друга с некой опаской и сожалением, ― так, во всяком случае, мне казалось. А еще мне казалось, что из-за этой опаски на наших лицах появилось теперь выражение некого отчуждения. Так бывает, когда человек, причиняя боль другому, всё же интересуется, можно ли это терпеть, не очень ли ему больно...
  Позвонив мне в тот же вечер, время перевалило уже за одиннадцать, Валентина быстро, явно волнуясь, протараторила в трубку следующее:
  ― Ты знаешь, он не верит мне... Говорит, что я напутала... Но зовет нас завтра в ресторан, чтобы всё-таки проверить... Вечером, рядом с гостиницей... Мы живем в отеле Франсуа Премье... Это на улице Магеллана.
  ― Глупо встречаться в гостинице, ― сказал я, про себя прикидывая, что проверить все можно было бы и так, без встречи. ― Я предпочитаю позвать вас в другое место.
  ― Куда?
  ― Придумаю... Например, в арабский ресторанчик, возле Бастилии... Вполне приличный, не волнуйся, местные снобы его обожают.
  ― Не нужно никаких трат!
  ― Это недорого. Даже для меня, ― уперся я. ― И потом... я просто обязан.
  ― Хорошо... Около восьми? Я поговорю с ним и перезвоню тебе... завтра, после обеда. И договоримся точнее, ― рассеянно лопотала Валентина. ― Ты будешь дома?
  Судя по той суетности, с которой она пыталась организовать встречу, было очевидно, что дается ей это нелегко. Я не знал, как ей помочь, как поддержать ее...
  
   
  
  
  
  
  
  Как я и пообещал, я назначил Валентине встречу в арабском ресторане на улице Келлер, в двух минутах ходьбы от площади Бастилии, который в те годы славился не только дешевизной, но и своей кухней, что не помешало ему, правда, вскоре закрыться. Богемная публика, вперемежку со снобами-гурманами, в то время валила сюда ужинать толпой.
  Уже около получаса я изнывал в ожидании, сидя как иголках за заказанным по телефону круглым столом в глубине зала. К счастью, было не так шумно, как случалось в иные дни. Но меня всё же не оставляли сомнения, подходящее ли это место для такой встречи?
  Наконец в дверях показался стройный силуэт Валентины. Принаряженная в элегантный темно-серый костюм, с новой прической ― волосы были разделены зигзагообразным пробором, ― она излучала что-то новое, настораживавшее. За ее спиной маячила невысокая тучноватая фигура темноволосого мужчины в деловом костюме и при галстуке. Насадив очки на мясистый нос, он опасливо озирался по сторонам: ресторан было явно не того класса.
  Я поднялся из-за стола. Валентина, ничуть не изменившись в лице, направилась в мою сторону. Он последовал за ней.
  Это был Аверьянов. Не кто иной, как Саша Аверьянов... Располневший, с маслянистым блеском в карих глазах и открытым, как и прежде, спокойным взглядом. Ростом он казался ниже прежнего и выглядел гораздо старше и солиднее, чем в моем воображении. На висках у него серебрилась седина.
  Приблизившись, Аверьянов застыл передо мной как вкопанный. Он снял очки и несколько секунд с изумлением меня разглядывал. Затем лицо его медленно расплылось в добродушной улыбке.
  ― Елки п-п-палки! П-п-привет! ― с заиканием произнес он.
  Я перевел взгляд на Валентину. Она опустила глаза.
  ― Ты в Париже! ― выдал я. ― Почти прописан, оказывается?
  Приблизившись ко мне чуть ли не вплотную, Аверьянов схватил меня за рукава. Я, было, подумал, что он хочет обняться, но он лишь пожал мне руку и сказал:
  ― Какой был ― такой и остался... Вот т-так встреча! ― Он повертел головой по сторонам и, улыбаясь, добавил: ― Вот т-так заведеньице!
  ― Кухня очень хорошая, ― виновато пробормотал я. ― Традиционные арабские блюда. Ты, наверное, никогда не пробовал...
  И мы с облегчением рассмеялись.
  ― Традиционные... Арабские... Нет, я не п-п-против! Ты не п-п-представляешь... Нет, ты не представляешь, как я рад тебя ф-ф-фидеть! В-Вале н-не п-поверил сначала, ― выдавил из себя Аверьянов, как и прежде сильно страдая от заикания; всё тот же заика - в этом было что-то непостижимое.
  Мы сели за стол. Пока молодой чернявый официант с намотанной вокруг шеи, как у ковбоев в вестернах, красной тряпкой морочил нам голову выбором аперитивов, мы с прежним изумлением разглядывали друг друга.
  Официант исчез. Мы молчали. Поправив указательным пальцем очки, Аверьянов слегка кивал вспотевшим лицом и продолжал в меня всматриваться. Я глазел, в свою очередь, на Аверьянова. Валентина сдержанно наблюдала.
  ― Да я же т-тебя читал! Роман в журнале!.. Года два назад?.. Когда это было, Валь, ты п-помнишь? ― с ликующим видом обратился к жене Аверьянов. ― В журнале, ты мне давала... П-п-помнишь эту эп-попею?.. Мне ужасно п-понравилось! ― Аверьянов добродушно улыбался; вероятно, чтобы рассмотреть меня под каким-то другим углом зрения, он опять снял очки, потер переносицу и поморщился.
  ― Это были вы?! ― растерянно спросила Валентина. ― А мне и в голову не пришло... Действительно... Нам очень понравилось.
  ― М-молодец! Елки п-п-палки, какой же т-ты м-молодец! ― торжествующе твердил Аверьянов. ― И значит, живешь здесь... Уд-дается?
  ― Удается ли мне жить? В каком смысле?
  ― Я вот п-п-пожил в Нью-Йорке т-три м-месяца... И ч-честно скажу ― больше не смог! Н-ну, хоть режь на к-куски! Хочу в Москву и ф-фсе!.. Н-никогда не смог бы там жить. Н-не люди, а роботы какие-то. Мы же в Москве... Да ты все знаешь.., ― Аверьянов замахал короткими руками, отчего из рукавов его пиджака вывалились манжеты рубашки с изящными запонками.
  ― А ты, я слышал, финансами занимаешься... В банке?
  ― В банке, не в банке... к-какая разница?
  ― И как?.. Как она, твоя жизнь?
  ― Да как она может быть... Всё н-нормально. Зашибаю деньги, будь они п-п-прокляты! Стал б-б-богатым, ― добавил он и развел руками. ― Так что не об-бижайся...
   Официант принес мне и ему виски, а Валентине бокал белого вина. Я заказал большой 'кускус', на троих ― фирменное арабское блюдо, которое здесь подавали с ухарским восточным шиком. Шашлык из ягнятины, также на углях запеченные бараньи сосиски и котлеты, а к ним овощи с нежной арабской пшенкой, обильный соус-отвар... ― всё это подавали здесь горой, приносили на стол в глиняной посуде как одно общее на всех блюдо.
  ― Для меня ничего не нужно, ― сказала Валентина. ― Я побуду с вами немного, а потом... Меня пригласили на спектакль.
  Я был в замешательстве. От одной мысли, что она уйдет, мир в считанные секунды стал терять все свои краски. Настаивать на чем-либо было нелепо.
  ― Ты хотя бы салат возьми! ― предложил жене Аверьянов, как и я, удивленный тем, что она должна уйти. ― Ты же с утра ничего не ела...
  ― Хорошо, только салат, ― равнодушно согласилась она.
  ― Так ты во Франции и осел? ― вернулся Аверьянов к тому, с чего начал.
  ― С тех пор как уехал, так здесь и живу, ― подтвердил я.
  ― Ты п-представляешь... ― Аверьянов повернулся к жене. ― Его же ф-фытурили! Нет, тебя, правда, выгнали, с т-т-треском?
  ― Правда.
  ― Елки п-палки!.. А были слухи, к-кажется, по 'Голосу Ам-мерики' п-передавали, что французский посол п-прилетал за тебя п-просить. ― Аверьянов качал головой с седыми висками. ― На собственном самолете!
  ― Зачем я сдался французским послам? Откуда у послов самолеты?
  ― Ну, не важно... Ты не поверишь, как я б-был рад за т-тебя! Говорил себе: ну, хоть кто-то п-плюнул им в харю! И знаешь, г-гордился как за себя самого.
  ― Всё было проще. Меня лишили прописки, и я год прятался в Сибири, на даче у родственников, ― сказал я, главным образом для того, чтобы это услышала Валентина, мне вдруг захотелось хоть чем-то вызвать к себе ее интерес. ― Дурачил всех, печку топил, по утрам откапывался из снежных заносов. Словом, сам себя сослал в Сибирь.
  ― Какое это имеет значение! Совершенно не имеет значения! Никакого значения... ― с волнением бормотал мой былой товарищ. ― Главное, что ты смог сказать н-нет. Н-не хочу я есть из вашей миски! В то время это б-было... Сам понимаешь... Сегодня уже никто не понимает, что это значит... А т-теперь ф-фидишь... ― наивный добряк, Аверьянов обвел пылким взором убогий ресторанишко, мельком остановил взгляд на жене и стал оправдываться: ― А я, когда всё заварилось... Ты знаешь, особого выбора не было. Хочешь жить ― умей вертеться! Страшная поговорка... Т-тебе не кажется, что она страшная?
  ― Страшная, ― согласился я.
  ― Я, в общем-то, вышел сухим из воды. Удалось, так сказать, встать на ноги, никого не обокрав. А д-другие... К-кускова п-помнишь? Ну, как же?..
  ― Помню.
  ― Ну да... ― Аверьянов изобразил руками что-то большое, высокое и, посмотрев в потолок, добавил: ― Это же он п-пирамиды начал строить.
  ― Кусков?!
  ― Кусков! Одним из первых разбогател, сукин сын! Не п-представляешь, как разбогател! Ну, а п-потом, ехал на машине, и гранату в окно п-подбросили.
  ― Погиб?
  ― Кускова разорвало... на к-куски.
  Аверьянов и сам оробел от получившегося каламбура. Он приподнял над столом стакан с виски, будто гранату с выдернутой чекой, и смущенно пробормотал:
  ― Давай выпьем за нас... За п-прошлое. За ф-ф-се хорошее...
  Мы чокнулись, выпили, помолчали.
  ― В Москву ездишь? ― спросил Аверьянов.
  ― Езжу.
  ― И что ты думаешь?
  ― О Москве?
  Аверьянов изучал меня немного охмелевшим взглядом и как будто ждал какого-то приговора.
  ― Мне там нравится, ― сказал я. ― Когда приезжаю, назад не хочется... Но все мечут икру, к этому трудно привыкать.
  На щеках у Валентины появились едва заметные ямочки. После тоста, произнесенного мужем, к бокалу с вином она больше не притрагивалась.
  ― Как я тебя п-понимаю! ― согласился Аверьянов. ― Ф-ф-се разб-бойники! Ф-ф-се!
  ― Одним словом, не легче, чем в Нью-Йорке, ― поддел я. ― Не все же преуспевают, как ты.
  ― Ты что же думаешь, вот он преуспел и ему легко? Всем тяжело, а он в масле плавает?! Вот тут заблуждение.., ― запротестовал Аверьянов. ― Нет, если честно, я не жалуюсь, конечно... Там ситуация изменилась т-теперь. Деньги можно лопатой г-грести. Здесь, на Западе, т-такое невозможно.
  ― Производство как стояло, так и стоит, а из кормушки по-прежнему выгребаются миллиарды, ― сказал я и поймал себя на том, что говорю, по сути, почему-то одни банальности. ― Те, кто пробрался к кормушке поближе, а может вообще не отходил от нее... Не страна, а сплошная пирамида.
  ― Эх, не говори!.. Были п-пирамиды, теперь скважины н-нефтяные... Только и здесь теперь т-то же самое... на западе... ― Аверьянов грузно ссутулился над столом. ― Что ни чиновник, то п-подлец. Такие же крохоборы. Берут, правда, меньше, чем наши. Да не впрямую, а прибылью, выгодными сделками... Или это не откаты?.. Это я как финансист т-тебе г-говорю! Не одну сделку подписал. А насчет п-пирамиды... Ты в п-принципе не прав. П-пирамида ― это нормальная форма л-любой э-к-кономической деятельности. Уолл-стрит ― это обыкновенная п-пирамида, а на ней ф-фсе к-как-то д-держится...
  Я молчал. Постулат оставался для меня слишком новым. В непогрешимость нравов, царящих на Уолл-стрит, я как-то тоже не очень верил. Да и не хотелось углубляться в эти темы.
  ― П-просто, когда все это началось, людям в голову вбили, что п-пирамида ― это когда прибыль одним вкладчикам выплачивается за счет других, которых втягивают в дело п-позднее.., ― не унимался Аверьянов. ― Но ведь экономическая деятельность любого государства построена по этому принципу.
  ― Нет, все же не думаю, что везде одно и то же, ― возразил я. ― Здесь хоть есть социальная политика. А там ― сплошные джунгли. Да и можно ли судить обо всей стране по Москве, по Петербургу? Ты за МКАД выезжаешь? Не на Рублевку, а так, в места, где простые люди живут?
  Глядя на меня немигающими глазами, Аверьянов ждал дополнительных объяснений.
  ― В деревнях нищета, убожество, средний век. Воду на лошадях развозят... Всё разрушается, гниет и вымирает.., ― добавил я. ― Ну, разве не так?
  ― Да, это т-так... Но т-ты не прав. ― Аверьянов отрицательно замотал головой. ― Ч-честное слово, н-не прав... Я тебе опишу, как это происходит. В любой стране вся денежная масса, отпечатанная на станке, при нормальном экономическом развитии всегда одна и т-та же... Откуда тогда может взяться п-прибыль у какой-нибудь п-процветающей фирмы? За прибылью надо лезть к соседу в карман. Так?.. Так... ― ответил он сам себе. ― От-торвать кусок можно только у другой, менее процветающей фирмы! Как и почему это п-происходит ― это неважно. Главное в том, что если количество денег в кошельке неизменно, любая п-прибыль обязательно связана с потерей другого вкладчика, того, кто п-пользуется этим к-кошельком... ― Откинувшись на спинку стула, Аверьянов оценивал мою реакцию на свои железные доводы и теперь добродушно улыбался. ― Если бы это было не так, как я говорю, то в развитых странах государству пришлось бы постоянно допечатывать валюту для выплаты сверхприбылей крупным корпорациям. Почему этого не происходит?
  ― Не знаю. Я не знаю, почему.., ― сказал я, теряя нить разговора.
  ― Потому что прибыль на внутреннем рынке создается за счет перераспределения уже выпущенных денег. Между растяпами, лохами и расторопными... ― Окончательно вдруг перестав заикаться, Аверьянов пригрозил мне пальцем. ― Это значит, что по большому счету в рамках государства прибыль выплачивается всегда за счет других. На планетарном уровне ― всё то же самое. Никакой нет разницы.
  ― Ну, тогда всё это просто страшно, ― заключил я, впрочем, без всякого пессимизма.
  ― Страшнее не бывает! Ведь прибыли, например, у США сегодня баснословные. А в итоге они равны потерям России, Бразилии, какой-нибудь там Сербии, Ираку, Албании зачуханой и так далее...
  Я поймал на себе беглый взгляд Валентины. Ей было неловко за мужа, и она не могла этого скрыть. Тут он сам вдруг спохватился:
  ― П-послушай, что это мы заладили?.. Ты лучше о себе расскажи? Книги-то п-пишешь, издаешь?..
  Нам принесли горячее. Вероятно, заметив на моем лице какое-то недовольство, к нашему столу приблизился сам Мустафа, низкорослый, хромой метрдотель, своей страшноватой наружностью всегда напоминавший мне мелвилловского пирата-душегуба, выдающего себя за добропорядочного капитана. Услужливо подавшись вперед своим коротким, каким-то приплюснутым туловищем, Мустафа поинтересовался, все ли как надо, все ли необходимое есть на столе.
  Я успокоил его. Взмахнув руками, словно крыльями, тот удалился.
  Аверьянов, не замечая расшаркивающегося перед нами араба, какое-то время с удовольствием разглядывал расставленные на столе мясные блюда, затем стал не спеша накладывать себе в тарелку всего понемножку, а после дегустации принялся расхваливать:
  ― А неплохо, нет, неплохо... Просто взяли и зап-пекли, без всякого м-маринада, без уксуса... Никогда не ел ничего п-п-подобного! ― Аверьянов с аппетитом уплетал кусочки снятого с шампуров шашлыка, меж делом дегутсировал овощи с красным острым соусом, при этом жадно запивая еду бургундским вином. ― Валь, да ты попробуй, не пожалеешь! Вот здесь возьми к-кусочек, совсем нет жира... ― Аверьянов развернул к жене блюдо с мясом той стороной, где горкой лежали кусочки запеченной на углях ягнятины. ― Мясо ― аж во рту т-тает...
   Валентина снизошла, переложила в свою тарелку кусочек ягнятины и продолжала молча цедить белое вино, почти не притрагиваясь к еде. Она почему-то не отрывала взгляда от входной двери, по сути не закрывавшейся из-за постоянного наплыва новых посетителей. Я поневоле смотрел в ту же сторону и каждый раз ловил себя на мысли, что очень плохо владею собой.
  ― Вкусно! Ну, удружил... ― Аверьянов опять погрозил мне пальцем и, откинувшись на спинку стула, одобрительно оглядел заведение; его раскрасневшаяся физиономия сияла от удовольствия. ― Сколько раз в Париже, а такого еще не пробовал... Как называется?
  ― Кускус, ― сказал я.
  ― Ах, да, слышал... У нас тоже стало модно... Попрошу в гостинице. Обязательно попрошу...
  ― В гостинице вряд ли готовят такие блюда... Кускус умеют готовить только арабы, или выходцы из североафриканских стран, ― объяснил я и попытался направить разговор в другое русло: ― В Париж-то почему так часто ездишь?
  ― Деньги, кредиты, я же говорю... ― Аверьянов брезгливо поморщился.
  ― Говорят, с французами трудно вести финансовые дела?
  ― Кто говорит?
  ― Вообще.., ― пожал я плечами.
  ― Смотря кому. Смотря с кем... ― Аверьянов уставил на меня обезоруживающе виноватый взгляд.
  ― Все же удивительно, никогда бы не подумал, что такой человек, как ты, может преуспеть в финансах, ― признался я.
  ― Я?! Да ты меня просто не знаешь! И еще как!.. Назначили бы меня директором Центробанка, я бы им п-показал, где раки зимуют!
  ― По-моему, ты и так директор... если я, конечно, правильно понял, ― напомнил я.
  ― И еще какой! ― весело подхватил Аверьянов. ― Дали бы мне развернуться, я бы им такую п-пирамиду отгрохал, какая фараонам не снилась! Вон посмотри, даже арабы п-понимают, что к чему... ― Аверьянов кивнул в сторону кухни. ― Сколотил кто-то капитал, открыл ресторан и кормит себе народ! А за этим то же самое ― п-пирамида, чьи-то долги. Говоря грубо, всё д-держится на аппетите случайного посетителя, вроде меня. Но в то же время нет ничего случайного. И всё крутится, всё идет как по маслу. Постороннему человеку т-трудно это объяснить... Валя вон говорит, что как только я начинаю рассуждать о бизнесе, то я становлюсь п-похож на венецианского купца. По-нашему ― на шута горохового... Да уж, грешен, грешен... ― сказал Аверьянов, растянув влажный рот в простоватой улыбке.
  ― Пожалуйста, не обращайте внимания на эту чушь, ― Валентина словно извинялась за мужа и за себя, во второй раз обращаясь ко мне на 'вы'. ― Он, правда, ни о чем другом говорить не умеет.
  К столу опять подошел Мустафа. И опять о чем-то справлялся. Такие клиенты, как мои гости, судя по одному их виду, в его заведение если и наведывались, то, по-видимому, не часто.
   Аверьянов откинулся на спинку стула и уставился на метрдотеля оценивающим взглядом, словно перед ним вдруг материализовалось живое доказательство его 'пирамидной' теории.
  Внешность кроткого и немного корявого Мустафы, чем-то напоминавшего низкорослое экзотическое дерево, действительно приковывала к себе взгляд. Он был непропорционально крупноголов, смугл, как индус. Высоко посаженная нижняя губа придавала его лицу отпечаток какой-то неведомой чужестранной породистости. А невероятно печальные семитские глаза, казалось, вобрали в себя весь многострадальный вековой опыт его не очень избалованного судьбой народа.
   Перед тем как Мустафа, помахивая рукавами, удалился, Аверьянов вылил в мой бокал остатки красного вина. Вдогонку я попросил Мустафу принести нам еще бутылку бургундского, и Аверьянов вернулся к прежней теме.
  Судя по увлеченности, с которой он рассказывал о делах, о деньгах, но столь абстрактных, каких-то баснословных, каких я сроду никогда не видывал, эта тема и вправду была для него излюбленной. Он говорил о своих сделках, проводимых с трейдерами на Уолл-стрит, о связях с американской финансовой структурой 'Морган Стенлей' и снова о пирамидах. Наблюдая за реакцией Валентины, на лице которой блуждала тень отчуждения, я старался не потерять нить разговора. Это было нелегко, так как в душе у меня царил полный хаос, и в эту минуту мне хотелось только одного ― чтобы встреча как можно быстрее закончилась.
  ― Сам п-принцип п-под ф-фопрос ставить н-невозможно. Но есть разные типы п-пирамид. Мошенническая. И она всегда кратковременная.., ― продолжал разглагольствовать Аверьянов. ― А есть настоящая. Такая пирамида отличается долгосрочностью и м-макроэкономичностью. Если п-пирамида не требует п-привлечения н-новых участников в количестве, которое определяется математической или геометрической прогрессией, то это не пирамида, а н-нормальная система п-перераспределения. П-понятно?
  ― Понятно, ― смиренно подтвердил я.
  ― Но у нас, в России, больше п-первый тип предпочитают ― м-мошеннический... П-почему? Да потому что нет желающих вкалывать, работать в поте лица, чтобы построить настоящую макроэкономическую п-пирамиду. Те, кто имеют д-доступ к б-большим деньгам, они и без того лопатой гребут. Зачем лезть из кожи вон, придумывать что-то новое? Поэтому нужнее кратковременная м-мошенническая. И тем, кто уже имеют доступ к большим деньгами, и тем, кто еще не имеют его... П-понимаешь?
  ― Пирамидами всего не объяснишь, ― опять возразил я. ― Мне кажется, что Россию просто обыграли и продолжают обыгрывать. А в качестве пешек используют фигуры противника... Жила же страна за счет ресурсов, сколько лет. И вот в один прекрасный день ― дожилась. Кучка бездарных проходимцев... как правило, еще той закваски... получила возможность работать на равных со всеми. На мировых рынках. Не имея при этом ни малейшего опыта... Чему же удивляться? Сначала их обчищали совершенно законно, как бездарных, недееспособных. А теперь обчищают людей попроще, вроде меня, например. А таких тысячи и миллионы...
  Некоторое время мы молчали. Валентина сидела между нами с отсутствующим видом.
  ― Это ты п-про дефолт, что ли? ― недоверчиво улыбаясь, спросил Аверьянов.
  ― Да какой уж сегодня дефолт...
  ― Что было, то прошло, ― согласился Аверьянов. ― Но сегодня такие уже редко встречаются... Ты знаешь, дело не в том, что чиновники берут взятки и воруют. Кого этим удивишь? В России всегда воровали. Но чиновник может украсть несколько миллионов, пусть десятки миллионов. А долги России, когда они поползли вверх... помнишь, было время... другими цифрами исчислялись, на порядок выше. Десятками миллиардов! Кто-то посчитал т-тогда, что ущерб от воровства составляет всего 0,1 процента от долгов, которые накопились без воровства. Ты п-понимаешь, что это значит?.. Ну, а после крупных долгов всегда начинается спираль с выплатами. Срок п-платежей п-подходит, а денег ― кот наплакал. Что делать? Занимать на стороне, чтобы оплатить п-проценты п-по долгу?! Да, д-другого выхода нет. Но рано или поздно наступает необратимая сит-туация. Все эти т-триллионы, к-которые копятся в каких-то фондах, ничего не меняют. Деньги эти России ничего не дают. Все, что можно п-предпринять в такой сит-туации, ― это создавать частную собственность, какие-то реальные ценности и торговаться за свое добро, как на базаре. А если надо, и шантажировать. Или действительно - махнуть на все рукой и открыть все краны, как от нас требуют. Только назад хода уже не будет. Вот это и происходит. И будет происходить... Нас пугают изоляцией. Если вы, мол, откажетесь от цивилизованных отношений, то будете торговать сырьем, как третий мир, в ущерб развитию всего остального, в ущерб развитию технологий... Но ведь Россия семьдесят лет жила в изоляции, и что? А ничего!..
  ― Выхода нет.., ― вопросительно подытожил я.
  ― П-почему? Есть.
  ― Какой?
  ― Э-к-кономикой должны п-править т-талантливые люди.
  Я развел руками.
  ― Да не только экономикой. Они всем должны править, ― добавил я без энтузиазма.
  ― Четыре п-процента общества могут накормить девяносто шесть п-процентов ― это же общеизвестный факт, ― продолжал гнуть свое Аверьянов и снова погрозил мне пальцем, словно негодуя на меня за то, что я отказываюсь внять элементарно простым вещам. ― Нужно ставить себя вровень со всеми. Нужно запустить финансовый механизм, который п-повернет мировые финансовые потоки в Россию. Да не в самой России, а на мировом рынке. Нужно создавать макроэкономическую п-пирамиду... как в Штатах! Не беда, что краны откроются...
  Аверьянов стал вдруг опять коситься на меня с виноватым видом. Я же время от времени поглядывал на Валентину. Она сидела обняв себя за плечи и рассеянно слушала мужа, вероятно, зная наперед всё, что он скажет.
  И мною вдруг овладело неприятное чувство. Пожалуй, это был стыд. Стыд не только за себя, за Аверьянова, но и за наше с ним общее прошлое. Люди, вроде Валентины, жили в другом мире, и мы как будто не хотели с этим считаться. Давала о себе знать и разница в возрасте. Впрочем, мир, который она воплощала собой, был далек от нашего с Аверьяновым прошлого не только по времени. Еще больше он был далек от наших мужских проблем, в чем-то явно искусственных, которые мы с таким жаром обсуждали и в значимость которых почему-то верили, вопреки здравому смыслу и вопреки тому, как складывались наши судьбы. Мне вдруг казалось очевидным как никогда, что груз прошлого мешает объективной оценке настоящего. Этот разрыв вдруг мне виделся непреодолимым.
  Валентина взглянула на часы и встрепенулась:
  ― Мне пора!
  ― Ты только ф-фозвращайся! ― выдавил из себя Аверьянов. ― И ф-ф-вообще, позвони, когда будешь ф-ф-ф... ― Силясь преодолеть непреодолимое, он беспомощно осекся. ― М-может, мы еще будем где-нибудь в каф-фе...
  ― Позвоню, ― пообещала она и встала из-за стола.
  Бросив на нас тихий, непроницаемый взгляд, она протянула мне руку, промолвила 'до свидания' и направилась к выходу. В дверях она обернулась. И в этот момент мне показалось, что в глазах у нее промелькнуло сожаление. Она хотела о чем-то попросить, но не решилась? Валентина исчезла за дверью...
  ― Как тебе... В-валя? ― не давая мне ни секунды передышки спросил Аверьянов.
  Я ободряюще закивал.
  ― Бедняжка! Целыми днями б-бродит по городу од-дна. Но у меня нет ф-фремени! Который раз п-приезжаю, но так занят, п-по горло, что даже нет минуты п-прошвырнуться по городу! А в этот раз даже об-биделась. Ходит сама не своя.
  Следя за Аверьяновым, я всё же пытался понять, настолько ли он наивен, каким хочет показаться. Он же, продолжая что-то объяснять, самозабвенно мотал головой, проникаясь новым, как мне казалось, доверием ко мне. И я не знал, куда деваться.
  После ухода жены он, вдруг расхрабрившись, попросил принести еще одну бутылку, но не вина, а коньяка и стал рассказывать о компаньоне, с которым приехал во Францию выторговывать очередные межбанковские кредиты. Он ругал на чем свет стоит Лазурный берег, Монако, где наши с ним доблестные соотечественники, из числа нуворишей, взяли в моду возводить, по его словам, бревенчатые бани, и где ему было всегда невыносимо жарко и приходилось брать на прокат автомобили с кондиционером, которые он не умел отключать, отчего он всегда подхватывал простуду.
  ― Всем бы твои заботы.., ― пристыдил я его. ― Слушая тебя, я поражаюсь, насколько ты далек от реального мира. Даже в Монако не все живут, как эта дутая олигархия... со своими банями, о которых ты рассказываешь. Мир действительно тронулся...
  ― Ты думаешь, мне п-просто живется? ― насупился Аверьянов. ― Что ты! Вот даже компаньон... Ему нравится там ок-колачиваться, н-на юге... Еле уговорил поехать вместе на берег Атлантики. Н-но жена его помешана н-на всем, что п-подороже. Ей п-подавай п-пятизвездочные п-паласы! А мы в твой поедем... в отель! ― радостно сообщил мне Аверьянов; и в тот же миг его вдруг осенило: ― П-послушай... П-почему бы тебе не поехать с нами? Вместе в твою г-гостиницу. Поб-будем вместе. Ф-фсе нам п-покажешь!
   Что я мог ему ответить? Своим простодушием он просто вгонял меня в ступор.
  ― Я остался без работы, должен встречаться с разными людьми, чтобы куда-то устроиться, ― сказал я. ― Не могу махнуть на всё рукой и уехать.
  ― Да денег у меня п-полно! ― заверил Аверьянов. ― Не думай о деньгах...
  ― Ты же не можешь назначить мне пенсию... по старой дружбе, ― пошутил я.
  ― П-почему не могу? М-могу! Ты ведь п-писатель. А я б-буду т-твоим м-меценатом. Потом напишешь про меня что-нибудь х-хорошее! ― городил Аверьянов как одержимый. ― Может, п-перенести можно? Твои ф-фстречи... П-подумай!
  Поймав на себе его взгляд, полный дружеского участия, я в долю секунды осознал, что если теперь, сию же минуту, не признаюсь ему во всем, то буду долго упрекать себя в этом. Как простить себе такое малодушие?
  ― Мы уже завтра хотели п-поехать... Так что? ― подстегнул меня Аверьянов. ― Но мы можем и п-перенести... п-поездку.
  ― Я должен тебе в чем-то признаться.., ― не без усилия над собой выдавил я.
  ― Признаться?.. Давай, признавайся! ― Аверьянов откинулся на спинку стула. ― Как я, от налогов уворачиваешься? Имеешь т-трех любовниц?.. Елки п-палки, кто бы мог п-подумать, что можно вот так... встретиться в п-Париже.
  ― Я не могу с тобой завтра поехать, ― членораздельно выговорил я. ― Дело в том, что...
  ― Жаль! Но я п-понимаю... Я тоже, т-ты ведь знаешь... Мы ведь совсем разные люди ― с моим компаньоном. Но в делах он человек обязательный, он бывший г-г-э-эрушник. А по нынешним временам ― это своего рода капитал.., ― опять городил он какую-то чепуху.
  Неловко повернувшись, Аверьянов задел рукавом и опрокинул бокал с вином. Бордовое пятно растеклось по белой скатерти. Официант мигом подлетел к нашему столу и стал приводить его в порядок. Аверьянов, непонятно на каком языке, извинялся.
  ― Я вообще-то редко пью. Эта наша встреча так на меня подействовала, расслабился.., ― оправдывался он, когда официант ушел. ― И вообще, не о том мы всё... Н-не о том... Самое т-трудное для меня, знаешь что было? Раньше я думал, что человек, ну внутри, глубине ― ничего. Он как бы чист внутри, только испорчен жизнью. Но относился я к людям п-плохо. А теперь знаю, человек ― ничтожество, злое, п-подлое существо. Но стараюсь относиться к людям хорошо... Вот что самое т-трудное! Самое т-трудное ― это принять как должное, что всё дурное, всё злое ― это нормально, что по-другому быть не может... Ты понимаешь, о чем я? Нет, я серьезно... Понимаешь?
  ― Понимаю, ― заверил я. ― Но с таким кредо тяжело жить. Среди волков?
  ― Невозможно! Сам удивляюсь, как м-меня еще не съели! У одних, правда, застрял в глотке... П-проглотить н-не могут!.. Ты прости... Мне что-то, нехорошо... Я, наверное, опьянел... Где тут p-petit coin? (туалет ― франц.)
  Я показал ему на перила в левом углу зала, уводившие в подвальное помещение.
  Аверьянов вылез из-за стола и, покачиваясь, бочком, поплелся в указанном направлении. Перед тем как исчезнуть на лестнице, он обернулся в мою сторону и благодарно кивнул.
  Его долго не было. Я хотел уже идти выяснить, куда он запропастился, как к столу подошел Мустафа. Араб печально повел головой в сторону туалета:
  ― Господину нехорошо... Ему, наверное, нужно домой...
  Я поспешил к уборным. Бледный, почему-то весь мокрый и как-то мгновенно постаревший, Аверьянов стоял вцепившись руками за края раковины и смотрел на себя в зеркало.
  ― Что случилось?.. Тебе плохо? ― спросил я.
  ― Н-ничего... Н-немного шатает... Я не пью н-никогда.
  Аверьянов осушил лицо и шею носовым платком, отмерил мне вымученную улыбку, дал себя взять под локоть, и мы поднялись в зал.
  Мустафа, опасаясь неприятностей, костылял за нами следом.
  ― А ведь все сволочи, ф-фсе! ― мотал головой Аверьянов, когда мы вернулись за стол. ― Ты не обижайся... От президента, до п-последнего гаишника! Не могу так жить! Н-не могу! Стыдно... Ты понимаешь? Нет, правда, п-понимаешь?
  ― Понимаю, ― заверил я. ― Я тебя хорошо понимаю.
  ― Это н-не люди... А я ведь... Я ведь нормальный. Не аутсайдер, как ты. Даже конформист немножко, не обижайся... Я в обществе хочу жить, с людьми, а не в джунглях, понимаешь? ― Аверьянов вдруг перестал заикаться.
  Плюхнувшись рядом со мной на стул, он уставился на меня с таким видом, будто видел меня впервые. Потом он стал хлопать меня по плечу, таким образом выражая, по-видимому, признательность - столько доставить всем хлопот!
  Давая ему прийти в себя, я успокаивающе кивал Мустафе, который маячил в проеме двери, ведущей на кухню, и не спускал с нас глаз. С Аверьяновым я во всем соглашался. Он же тряс своими дряблыми, слегка порозовевшими щеками и продолжал твердить свое...
  ― Она мне всё рассказала... ― вдруг вычленил мой слух из его кашеобразной речи. ― С ней впервые такое... Я ей п-простил. К тому же н-не с кем п-п-попало, ― выдавил из себя Аверьянов.
  Поймав на себе его взгляд, я не сразу понял, что произошло. В следующий миг я готов был провалиться сквозь землю.
  ― П-проблема в том, что... Она б-больше не хочет со мной жить... ― Аверьянов как-то весь передернулся. ― Г-говорит, я слишком п-простой!.. Это п-правда, я п-простой. Но н-не очень, ты же знаешь... Помоги мне! Т-ты должен м-мне п-помочь! Т-ты обещаешь? ― Он смотрел на меня умоляюще.
  Невольно следя за входной дверью, я вспомнил, с каким выражением лица покинула нас Валентина. И вдруг я понял, что впервые в жизни оказался в подобной ситуации: я не знал, на чьей я стороне, я совершенно не знал, что делать дальше.
  ― Если бы ты согласился, мы бы сделали вид, что н-ничего н-не произошло, ― настаивал Аверьянов. ― П-послушай: д-давай откроем издательство!.. Я б-буду членом совета д-директоров... вместе с т-тобой. Или найму кого-нибудь! А ты... Ты б-будешь печатать всё, что захочешь... И вообще!.. Только п-пообещай мне, что вы никогда б-больше не увидитесь... Обещаешь?
  Сделал над собой усилие, я невнятно изрек:
  ― Глупо обещать такие вещи.
  ― Значит, нет?!
  Не знаю, кто потянул меня за язык, но я сказал совсем не то, что думал:
  ― Нет... В этом смысле нет.
  Аверьянов примирительно кивнул, облокотился о край стола, подался вперед, наклонился ко мне, словно хотел что-то сказать мне на ухо. Но я попросту не понял его намерений. В следующий миг он схватил меня за шиворот и что есть силы потянул на себя.
  Мой локоть сорвался со стола, и вместе мы рухнули на пол.
  Лежа на полу, Аверьянов продолжал одной рукой удерживать меня мертвой хваткой за ворот, а другой вцепился мне в шею. В этот миг я, кажется, действительно предпочел бы быть задушенным. Можно представить себе, как безобразно выглядела сцена со стороны. Ресторанная публика, смотревшая на нас, вряд ли понимала, что происходит, ведь минуту назад мы мирно беседовали, и вот вдруг полезли друг на друга с кулаками. Но Аверьянов и вправду пытался меня задушить.
  Наконец служащие заведения спохватились. Над головой у меня замаячила чья-то тень. Сквозь темные пятна, плывшие у меня перед глазами, я увидел склонившуюся надо мной страшноватую физиономию Мустафы. Кто-то из поваров, крупнотелый и краснолицый, оттаскивал Аверьянова в сторону, ухватив его неподатливую тушу за плечи. Раздался треск ― это на Аверьянове лопнул пиджак. Некоторые посетители заведения повыскакивали из-за столов. Двое официантов тем временем обступили меня поплотнее, вероятно, в полной уверенности, что меня тоже придется усмирять как буйнопомешанного. И когда я наконец пришел в себя, то увидел на входе полицейских...
  Официанты расступились, давая дорогу стражам порядка. Я поднялся с пола. Присмиревший Аверьянов смотрел на стоявших вокруг с немым укором и словно призывал всех взглядом к действиям: 'Господа товарищи, чего же вы стоите? Теперь ваша очередь меня мутузить!'
  Судя по воинственному виду полицейских, нас следовало немедленно скрутить в узел. Однако обошлось без применения силы.
  Мы стояли с понурыми лицами, руки по швам, ни дать ни взять подравшиеся недоросли. Да и можно ли тут было разобраться, кто зачинщик, а кто жертва бесчинств?
  Нас подтолкнули к выходу. Лицо Аверьянова исказилось. Он судорожно вздрагивал при каждом прикосновении к нему, будто его ошпаривали кипятком, и затравленно бегал глазами по сторонам. У меня даже промелькнула мысль, не высматривает ли он удобную лазейку, чтобы рвануть в сторону и дать деру. Я не мог прийти в себя от пережитого волнения и старался поточнее выполнять все требования полицейских ― из опасения, что любой неосторожный жест, чего доброго, будет не так истолкован, и тогда нам обоим достанется еще и дубинкой по ребрам.
  Темный ночной тротуар, на который нас вытолкали как спьяну подравшуюся шпану, был мокрым от прошедшего недавно дождя. Свежий воздух и безлюдная улица казались спасением от только что пережитого позора. Проезжую часть преграждал полицейский микроавтобус. Его боковая дверь была открыта. Один из полицейских жестом приказал нам лезть вовнутрь.
  Аверьянов замешкался. В тот же миг на улице показался Мустафа. Подойдя ближе, он протянул Аверьянову его бумажник, видимо, вывалившийся у него из кармана в разгар свалки. Взяв бумажник, Аверьянов извлек несколько купюр по сто евро каждая и протянул эту кипу денег Мустафе.
  Тот заводил перед лицом растопыренными пятернями, но деньги все-таки взял.
  ― Все нормально! О'кей... О'кей... ― твердил араб.
  Нас вновь пригласили в микроавтобус.
  Аверьянов заглянул в распахнутую дверцу, затем повернулся ко мне, что-то злобно промычал и снова полез на меня с кулаками.
  На этот раз полицейские его скрутили, надели на него наручники и уже согнутого в три погибели втолкали в микроавтобус. Мне же было предложено пройти к легковой полицейской машине с включенными мигалками, которая стояла впереди...
  
   
  
  
  
  
  
  Я даже не успел заметить, куда именно нас привезли. Молодой атлетического сложения офицер, которому нас сдали в участке для дальнейшей процедуры, был в штатском, в джинсах и в черном свитере, обтягивающем его крепкие бицепсы. Мы оказались в небольшом безликом сером помещении. Нас усадили по разным углам. Трое полицейских в форме остались дежурить у входа.
  Офицер в штатском, время от времени бросая на нас с Аверьяновым вопросительные взгляды, что-то долго изучал на мониторе компьютера, затем листал загранпаспорт Аверьянова и внимательно разглядывал мое французское удостоверение личности.
  Аверьянов лунатично глазел в потолок и странновато, как невменяемый, покачивался. Растрепанный, с торчащими в разные стороны прядями волос, без пуговиц на рубашке, в разодранном пиджаке, с красным, лоснящимся от испарины лицом, он производил невыносимо жалкое впечатление ― казался не просто подвыпившим, а ненормальным. И хотя сердце у меня разрывалось на части от сочувствия к нему, искать примирения в столь официальной обстановке я был не готов. С каких слов начать объяснения? Какими доводами привести беднягу в чувство? Все казалось бессмысленным, безнадежно нелепым.
  Наши взгляды встретились. Грузно покачнувшись, Аверьянов опять сорвался с места и опять ринулся на меня с кулаками. Полицейские, топтавшиеся у двери, вновь успели преградить ему дорогу. Его решительно усадили на место и снова сцепили ему руки наручниками. После чего сидевший перед компьютером офицер приказал вывести его из комнаты...
  ― Из-за чего вы подрались? ― спросил атлет-полицейский на русском языке с едва уловимым акцентом, как только мы остались в комнате одни.
  Переборов замешательство, я ответил вопросом:
  ― Где вы научились так говорить по-русски?
  ― В Институте восточных языков.
  ― Тогда почему в полиции работаете? ― не удержался я.
  Атлет засучил рукава свитера, взгромоздил на стол кулаки и холодно напомнил:
  ― Протокол здесь составляю я. Вопросы задаю тоже я, постарайтесь это понять... Что было причиной инцидента?
  ― Из-за женщины. Это случилось из-за его жены.., ― сказал я по-французски. ― Жена моего друга ему изменила...
  ― С кем?
  Я развел руками.
  ― С вами, что ли? - догадался полицейский.
  ― Со мной.
  ― И что?
  ― У него нервный срыв, ведь понятно...
  Малый отвернулся к стене. Я видел, что он пытается скрыть улыбку.
  ― Вы что, в самом деле друзья? ― продолжал он несерьезным тоном.
  ― В самом деле.
  ― Хорошо, а в ресторан зачем пошли вместе?.. Если она ему изменяла... с вами?
  ― Это трудно объяснить... Мы не виделись много лет. Так вышло... Я готов заплатить за понесенный ущерб... Он тоже, я уверен.., ― добавил я. ― Думаю, что не стоит докапываться.
  ― Успеете, заплатите, ― заверил меня полицейский. ― Штраф будете платить ― это уж точно. И к судье придется сходить. Вас вызовут повесткой...
  Меня отпустили первым. Аверьянова освободили через два часа после моего ухода. Я узнал я об этом позднее... Не ложась спать, бросив все свои дела, первым же утренним рейсом они с Валентиной улетели назад в Москву...
  
   
  
  
  
  
  
  Голос Валентины, через три дня прозвучавший на моем автоответчике, не был для меня неожиданностью. Я знал, что она позвонит, как только всё уляжется, как только это будет возможно.
  Оставленное ею сообщение было немногословным: она просто продиктовала номер своего мобильного телефона...
  Я тотчас перезвонил ей и то, что услышал от нее, дошло до меня не сразу. Ее слова доходили до меня как сквозь туман. Мозги отказывались внять услышанному.
  ― У него инсульт... Он болел гипертонией... Поэтому на тебя и набросился... Они ничего не поняли... Идиоты! Ему врач был нужен!
  ― Да что с ним? Что произошло? ― не мог я взять в толк. ― Объясни по порядку.
  ― Он умер... Прямо по прилету... Не доехал до дома... Сегодня были похороны.
  
  
  
  В тот же день я купил билет на московский рейс и уже на следующее утро был в Шереметьеве...
  Однако через три недели мне пришлось лететь обратно, чтобы привести в порядок свои парижские дела. Мы с Валентиной решили жить вместе.
  Я считал, что самый разумный выход из положения - продать московскую квартиру, недавно доставшуюся мне по наследству. Однокомнатное крохотное логово на Трубной я собирался сдавать, чтобы на что-то жить в Париже. Но пока я даже не успел привести его в порядок. На эту сумму, извлеченную с продажи квартиры, можно было приобрести что-нибудь попросторнее за городом, ведь теперь нас было трое: я, Валентина и ее сын Серафим.
  К этому решению меня склоняли и жившие на подмосковной даче знакомые, к которым я обращался за советами. Они не один год продолжали ездить на работу в город. Знакомые предложили мне помощь в приобретении двенадцати соток земли. По счастливой случайности землю предлагали под застройку в Абрамцево, прямо на краю академического поселка. Продавался участок за бесценок: двадцать тысяч долларов. Еще и можно было еще поторговаться. Место для обустройства дачной жизни казалось мне идеальным, упускать такой шанс было бы непростительно. Хотя злые языки и утверждали, что ветры гонят в этот район запоганенный московский воздух и что поблизости, в прилегающих полях, в свое время зарывали ядерные отходы, ведь в шестидесятых годах их вываливали прямо в почву. Но в любом случае, вряд ли можно было рассчитывать на то, что удастся купить землю и возвести дом на деньги, вырученные с продажи квартиры.
  Валентина предлагала внести свою 'лепту'. Я отвергал эту идею наотрез, даже в мыслях не допуская, что мы можем воспользоваться ее средствами. Благо, Саша Аверьянов обеспечил семью просторной квартирой на Чистых прудах, дачей на Николиной Горе. Однако Валентина там жить не хотела. На оставленные мужем средства она с сыном могла бы прожить и без меня, и не работая.
  Мой план дальнейшего обустройства нашей совместной жизни был принят ею без энтузиазма. Но мы приступили к его реализации. И как это нередко бывает в таких случаях, на первых порах мне очень везло.
  Именно в это время одно немецкое издательство решилось на издание одного из моих опусов; рукопись второй год пылилась в редакции. После моих московских собратьев по перу и их похождений по западным издательствам в погоне за гонорарами русскоязычным авторам давно стали платить копейки. Но мне удалось выторговать аванс в три тысячи евро. Эта сумма, в свой черед, явилась отличным поводом для обращения в мой парижский банк за дополнительной ссудой. Под издательский договор, приложив к нему московские договора додефолтовских времен, которые давно обесценились, но фигурировавшие в них ноли всё еще производили впечатление на наивных служащих кредитного отдела банка БНП, в котором я держал свои счета, мне удалось выклянчить нужную сумму. Было очевидно, что я не смогу рассчитаться с этой ссудой до конца своих дней, даже если меня будут преследовать какие-нибудь наймиты со скорострельным оружием. В совокупности средств должно было хватить и на землю, и на постройку рубленого двухэтажного дома девять на девять (таким он был запланирован), и на жизнь в течение первого года.
  Бескорыстные знакомые помогли мне нанять строителя: новгородский мужик Витя Беспалов, возводивший в Абрамцеве уже не первую дачу, был готов в виде исключения построить дом всего за двадцать две тысячи долларов и обещал управиться к будущему лету, если получится собрать бригаду, с которой он обычно работал...
  Cвои отношения с Валентиной мы, естественно, не регистрировали. Но жить врозь не могли, а годичный срок со дня кончины Аверьянова еще не вышел. В будущем я собирался усыновить мальчика. Я считал, что это мой святой долг, и не только перед ней, перед Валентиной, но и перед покойным отцом Серафима, моим былым товарищем.
  Серафим был вылитый папа ― пухленький, ясноглазый, с явными задатками жизнелюба, к тому же не по годам развитый. Волевые черты характера проявлялись в мальчике уже сегодня. Это выражалось в упрямстве, с которым он пытался извлечь внутренности из любой новой игрушки, или заставлял перечитывать вслух одну и ту же сказку по несколько раз. Чтение книг было его любимым занятием. Одно время я даже стал сочинять для него сам. Но Серафим улавливал в моих небылицах про зверюшек какую-то фальшь. Его интересовал голый сюжет. И после того как он извлекал из моей сказки всю начинку, он терял к ней интерес и никогда не просил прочесть ее еще раз.
  На особую роль в отношениях с мальчиком я не претендовал, но мало-помалу начинал испытывать к нему настоящую привязанность. Любить ребенка, даже не своего, оказывается просто.
  Валентине же новая жизнь под новой крышей представлялась временной и нереальной. Как она ни старалась, она не могла до конца поверить в возможность подобного существования. Всё казалось ей слишком неожиданным и каким-то идиллическим, в чем она не раз мне и признавалась...
  Вечерами на нее находил черный сплин. Внезапные погружения в беспричинную хандру я замечал в ней и раньше. С самого начала нашей совместной жизни я не мог не видеть, что они учащаются. Но пока я даже не знал названия недугу. Стараясь не усугублять ситуацию, я избегал расспросов на эту тему. Она не любила обсуждать свои внутренние душевные проблемы. Ясно было одно: прошлое и пережитое не только не отпускает ее, но постоянно ее гложет. Как ей помочь, я не знал.
  Я старался не оставлять ее на даче одну дольше, чем на полдня. Но следовать этому правилу до конца не удавалось. Что ни день приходилось ездить в город. Езды до Абрамцево под семьдесят километров. И только на дорогу в обе стороны уходило полдня...
  
   
  
  
  
  
  
  Дом наш был отстроен в сроки, в светло выбеленных комнатах стоял запах пакли и древесины. Мы не спеша занимались его внутренним обустройством...
  Однажды весной, после сильной грозы, от которой содрогались стены и что-то трещало над головой на новой, еще не просохшей как следует крыше, во всем поселке, в так называемых выселках, вдруг отключилось электричество. Серафим спал. Мы с Валентиной при свечах занимались каждый своим делом. За полночь с улицы стали доноситься голоса. Мы решили, что приехали наконец чинить поврежденную линию электропередачи, и вышли на террасу. Но оказалось, что к соседям на ночь глядя нагрянули гости.
  На дворе было свежо. Ночной воздух обжигал щеки. Голова шла кругом от весенних запахов. Возвращаться в дом, к свечам, не хотелось, и мы прошли в сад, уже начинавший зеленеть. Расположившись под высокими соснами, где из старинного домашнего стола я соорудил временный садовый стол, мы стали смотреть на очистившийся от непогоды и усыпанный звездами небосвод.
  Именно здесь между нами и произошел неожиданный разговор, после которого жизнь наша уже не могла течь прежним руслом.
  ― Я не знала лучше человека, чем Саша... ― сказала Валентина, пряча щеки в воротник кофты.
  Я хотел, было, с ней согласиться, что да, конечно, так, мол, оно и есть. Но меня что-то остановило.
  ― Ты прости, ради бога. Я совсем другое хотела сказать. ― Она замолчала, а потом объяснила: ― Он мне снится каждую ночь... Заходит в спальню... В белой рубашке... Держит в руках арбуз. Хочет что-то сказать и не может выговорить... Потом поднимает арбуз и бросает на пол. Арбуз разбивается... Мне в глаза что-то попадает. Брызги или что-то еще... А он стоит и улыбается. Вид такой будто... Он выглядит счастливым... И так каждый раз. Мы построили всё это... на несчастье, ― вдруг подытожила она. ― Несчастье ― это как яма... Так дальше невозможно.
  Плечи ее дрогнули, и она отвернулась, пряча свои глаза. В тусклом свете взошедшего над лесом полумесяца было видно, что щеки ее повлажнели.
  ― Что же делать? ― проговорил я.
  ― Не знаю... Наверное, я должна жить одна с Серафимом... Есть вещи, которые мы никогда не сможем изменить...
  Так было всегда: простыми словами она умела выразить то, что во мне лишь бродило, ускользая от моего понимания. Но как я мог с этим согласиться? Даже и думать об этом мне было не по силам. Впрочем, казалось совершенно очевидным, что жить под одной крышей мы больше не сможем. И эта данность буквально ошпарила меня еще минуту назад, как только она заговорила о своем сне. Дело было в том, что Аверьянов мне тоже снился. И самое поразительное ― в наших снах было много общего.
  Уже не раз мне снилось, что Аверьянов изобрел новый способ денежного обращения. С применением арбузных семечек... Один и тот же сон повторялся с противоестественной настойчивостью. Беловатые плоские семечки он раздавал знакомым. Семечками всегда были набиты его карманы. Самые большие порции семечек доставалось мне. При встречах Аверьянов опустошал свои карманы, выворачивал их до дна, панибратски поддавал мне по плечу и обещал принести еще больше...
  Наутро, после того, как Серафим был накормлен овсянкой с вареньем, отведен в детскую и притих среди своих игрушек, увлекшись, по-видимому, раскурочиванием очередного грузовичка, мы с Валентиной вернулись к разговору о наших дальнейших планах.
  Больше всего ее пугала неизвестность. Она не хотела никаких 'революций', не хотела принимать никаких решений. Да и вообще боялась любой 'развязки'. Но в то же время не хотела жить так, как мы жили до сих пор. Она просила меня, чуть ли не умоляла, не принимать никаких решений без нее. В чем мы были сегодня единодушны, так это в том, что некоторое время нам лучше пожить врозь. Нам обоим пора было разобраться в себе как следует. Ей казалось, что это поможет и ей, и мне избавиться от черных мыслей...
  С утра я собрал чемодан и уехал в город. Тайком от Валентины я решил переоформить дачу на нее и Серафима. Оформить бумаги в течение дня не получилось. С видом честного и неподкупного человека я вручил нотариусу взятку, поручил товарищу завершить волокиту с оформлением дома в мое отсутствие и на следующее утро улетел во Францию, сам не зная, зачем ― начинать жизнь сначала или уже с конца...
  
   
  
  
  
  
  
  Удивительно, как с возрастом меняется отношение буквально ко всему. Не только к прошлому, к судьбам окружающих, но даже к своей собственной биографии. Что говорить о причинно-следственных связях, которым всё это подчиняется? Причем подчиняется с той же, наверное, неодолимой силой, как падающий камень ― закону тяготения?
  Кому не кажется в юности, что всё в жизни зависит от одних желаний, достаточно захотеть чего-то как следует? Но не пройдет и нескольких лет, как начинаешь замечать, что гораздо больше всё зависит не от воли человека, а от воли обстоятельств, от тех же встреч с разными людьми. И жизнь, к счастью, сполна одаривает этим в молодости кого угодно.
  Затем наступает период сомнений. Иногда сомнения оказываются кстати, потому что заставляют задуматься над главным. Но только если не переборщить. И если в нужный момент удается приостановить их коррозийное воздействие. Ведь даже в сомнениях, оказывается, можно усомниться...
  Ну а дальше, вопреки всем ожиданиям, варианты множатся еще быстрее. Кто-то, разуверившись во всем на свете, находит смысл жизни в повседневности, и таких наверное большинство. Кто-то другой ищет ответы на вопросы бытия в горнем мире. И вот он-то наверное счастливчик. А кто-то еще, раньше других способный ощутить предел всему личностному, буквально обречен впасть в отчаяние и раньше времени вынужден дистанцироваться от 'реального мира'. Такому человеку позавидовать трудно.
  Но почему-то у всех рано или поздно возникает ощущение, для некоторых уже знакомое, и некоторых оно не покидает до конца дней, что жизнью всё-таки правят... не они сами. Признать это, смириться с этим фактом требует, казалось бы, само житейское здравомыслие. Но, увы, с этим жить не так-то просто...
  
  
  
  Однажды во время одного из перелетов между Москвой и Парижем.., ― это было уже гораздо-гораздо позднее.., ― я купил недорогой билет с пересадкой во Франкфурте-на-Майне. В этом огромном аэропорту легко перепутать терминалы. Что и случилось. Я едва успел на посадку в самолет. Место в полупустом аэробусе мне досталось рядом с немолодой, приветливой дамой. Нас разделяло пустое кресло и пару десятков лет возрастной разницы.
  Когда самолет взлетел, я начал сдирать кожуру с крупного сочного апельсина, - дабы не соблазняться нездоровой самолетной пищей, я держал тогда за правило брать с собой в дорогу один-два апельсина, - и одним этим не мог не привлечь к себе внимания. Между мною и соседкой по ряду завязался разговор, сначала по-немецки, затем по-французски (в шестидесятые годы она жила в Париже).
  Проводя какую-то неожиданную параллель, она полушутя‒полувсерьез стала рассказать, что Париж в те годы был совсем не таким, как сегодня. Например, у женщин водилась такая мода - ходить по улице выставляя грудь вперед. Из подражания Бриджит Бардо, конечно. Менее броские формы, которыми отличаются женщины северного типа, в то время как-то не смотрелись... Она имела в виду себя? Не знала, как дать понять, что, несмотря на свои годы, благоволит больше не женщинам, а всё же мужчинам? Нас разделял, видимо, слишком большой возрастной барьер. Но к разговору этот тон, скорее, располагал.
  Я поделился своим мнением на этот счет. По моим наблюдениям, современная мода на бюст и соответствующие протезы, объясняется, недостатком материнской любви, ― так я всегда и считал. Явление характерное не только для некоторых социальных и этнических слоев общества, но и для целых стран. Франция не являлась исключением.
  Качая в ответ головой, соседка задумчиво улыбалась...
  Она оказалась финкой с аристократической немецкой фамилией на 'фон'. Бабушка ее когда-то воспитывалась в Баку, в филиале Смольного института. Много лет назад поселившись в Германии, в Гейдельберге, она писала сказки для своих внучек. Причем на шведском языке. Хочется почему-то думать, что сказки у нее получались замечательные ― из тех, которые никто, скорее всего, никогда не прочтет, или, в лучшем случае через тридцать-сорок лет после смерти их автора, как это было когда-то с Мелвиллом и другими...
  Наша беседа завершилась еще более удивительным обменом мнений. Немолодая финка ― ее звали Клэри ― поинтересовалась, как же это я, русский, оказался во Франции. Я стал шутливо объяснять, что и сам толком не знаю, как это случилось. Дело было, мол, в конце холодной войны. И я был, мол, слишком молод и слишком 'incorruptible' (с известной долей вольности с французского это можно перевести как 'неподкупен'), чтобы до конца осознавать смысл такого события, как эмиграция. Ведь никому не объяснишь заранее, насколько эмиграция необратима. Она открывает перед человеком какое-то другое измерение, но навсегда опрокидывает его жизнь. Хочешь - не хочешь, а приходится сжигать за собой все мосты. О, если бы человек всё знал наперед...
  Мой ответ опять чем-то озадачил ее и даже рассмешил. Укоризненно покачав головой, она деликатно заметила, что да, мол, так это и есть, с возрастом человека действительно легко подвергнуть 'коррупции', уж слишком он становится подвержен всяческой 'коррозии'. Последнее слово мне что-то неожиданно напомнило...
  Загибая пальцы на руке, она стала перечислять. Деньги. Тщеславие. Лицемерие, повседневное и вообще (но за это, мол, не стоит людей упрекать, без этого они просто не смогут). Кроме того ― возраст, а он-то всегда поджимает, тут уж ничего не поделаешь. И наконец последнее, что иногда совершенно неожиданно сказывается на всей жизни ― невезение. Вот тут, подчеркнула она, нужно держать ухо востро. Ведь глядишь ― а вожжи уже выпущены из рук. Судьба такого никому не прощает...
  Расклад выглядел удивительным. Особенно последний вывод из всего перечня. Правда, по-французски сама формулировка прозвучала как-то проще, банальнее: 'quand on a pas de chance...' Что-то похожее я уже однажды слышал, и вряд ли я верил в подобные упрощения. Но я призадумался.
  После паузы я сказал собеседнице, что знаком с несколькими по-настоящему хорошими людей, которым в жизни очень не повезло, а некоторым вообще никогда не везло, и в чем она права - по совершенно необъяснимой причине. Но не упрекать же людей в том, что они не смогли восстать против рока. Человеку это не по силам. Да и способны ли мы осознать всё это в нужный момент?
  В ответ она одарила меня грустной улыбкой и не стала развивать свою мысль дальше. Наверное, ей показалось, что я не понял чего-то главного. Опыт - опытом, а шишек и эмигрант должен набить себе положенное количество? Она решила, что во мне не достает воли к жизни?
  Нас неожиданно что-то разъединяло. И я вдруг почувствовал, что мне нужно прожить еще лет десять, двадцать, а то и больше, чтобы понять ее ненавязчивое и в чем-то по-настоящему доброе молчание...
  Мою спутницу встречали какие-то друзья, немцы, работающие в своем посольстве. Мы распрощались в том самом месте Домодедовского терминала, при выходе из таможенного зала, где годы спустя, как раз в то же самое время подорвал себя камикадзе, а заодно и целую толпу встречающих. В последующие дни, как и все под впечатлением от этой новости, я послал моей давней попутчице короткий мейл по этому поводу. Мы с вами, мол, пожали друг други руки на том самом месте... Заодно я поздравил ее с наступившим Новым годом. До конца января еще оставалась пара дней, и приличия позволяли это сделать.
  Она ответила мне тоже поздравлениями, но по-английски. А по-французски дописала короткую фразу: 'Вот видите, как в мире всё жестко и не случайно...'
  
   
  
  
  
  Не прошло и года, как Валентина вышла замуж. Как до меня дошло - за бывшего военного, человека простого и немолодого, занимавшего какую-то скромную должность при Госдуме, но далекого от политики и от 'собачьих свар', как в то время выражались некоторые мои знакомые.
  А еще через год я узнал, что она тяжело заболела. Болезнь оказалась неизлечимой. Диагностику сделали поздно, уже на последней стадии. Решившись на последнюю крайнюю меру, родственники положили ее в известную берлинскую клинику...
  Тягостным раздумьям опять не было конца и края. Как быть? Поехать, увидеться? Встретиться с мужем? Постараться помочь Серафиму? Но чем именно? И когда я наконец принял решение, было как всегда слишком поздно. Тела ее клинике уже не было. Ее увезли...
  
  
  
  
  конец повести
   
  

1992-2004 (2012)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"