В жизни у меня было немного подруг, и точно уж ни одной, похожей на Клару Чески. Почему немного? По материнской линии характер мне достался дурной и упрямый, а по отцовской и смурный еще. Порой я и хотела бы что-нибудь с этим сделать, но чаще делать не хотела ничего. Потому, верно. А вот что притянуло меня к скромнице Кларе, к беленькой тихоне Кларе - я и сама бы хотела узнать.
Все в то лето шло не так, и к сентябрю я, наконец, вернулась в Кана-Мелу. Два чемодана, тех самых, с которыми уезжала год назад, вернулись со мной. Они и семнадцать монет расчета. Вдвое меньше, чем Шов Лубо задолжал мне за работу; но некому было влить хоть каплю щедрости в его вечно перекошенный рот. Не тот багаж, с которым хочешь причалить в гавань отчего дома; тем более, если обещал не причалить уже никогда.
Но мне совсем некуда стало идти. Тем летом помолвка моя рассыпалась, как фигурка из недосохшей глины в грубых руках. Словно и не было ее. Словно и не он сулил укутать мои плечи звездным покрывалом. И я чувствовала, что должна подкопить сил.
На счастье, отца по приезде дома я видела лишь раз. Он заглянул под вечер, поднявшись до самого второго этажа. Стоял под дверью минут пять, а после позвонил, дал что-то матери и, слова больше не сказав, ушел. Когда-то, знала я, ему надоест этот обет молчания, надоест жить через улицу и никогда при встрече не кивать. Но я надеялась того момента не застать.
Квартал наш тогда ютился на самом краю Кана-Мелы, в фабричных районах. Домов, подобных нашему, там было видимо-невидимо. Желтых, голубых, зеленых, но дальше дома Клары Чески стройка не пошла. Соединенный в середине аркой, он стоял на самом краю поля, и вдали над рекой виднелись здания мануфактур. Их острые крыши лежали на небе ломаным геометрическим узором, а из труб медленно тек дым.
Безветренными днями он расползался по земле, изжелта-зеленый, как болотный туман. Но Кана-Мела, город между трех каменоломен, стояла на твердой земле, так что цвет дыма полностью был на совести хозяина мануфактур. И этой совести хотелось пожелать ему побольше, когда дым вдруг заглядывал в окно.
В один из таких дней я и встретила на остановке Клару. Прижав к лицу платок, она ждала под фонарем. Закутавшись в шаль, ежилась от холода. На лице ее, незнакомом лице иногородней, лежала похожая на паутину тень сомнения. Хотя, как мне сказала мать, Клариса Чески переехала еще под новый год. Но она так и не прибилась ни к кому, только ходила по субботам в местный клуб вязать крючком.
Мы ждали почти полчаса - как выяснилось после, у автобуса заглох мотор. И я уж собралась идти пешком, когда из скрытого туманом неба полил дождь. Из нас двоих зонт был у Клары, но я бы, верно, вымокла, так с ней и не заговорив. Только она вдруг подошла сама.
- Ныряйте, - улыбнулась бледными губами.
Грубо бы было не принять помощь. Да и промокла я уже сильно, так что пригнулась и шагнула к ней под зонт. А пять минут спустя из-за угла вывернул автобус, чтобы увезти нас: меня - на рынок, а ее - в библиотеку. В тот, первый, раз я узнала только это, но на пути назад встретила Клару опять, и разговор продлился дольше. Ей, оказалось, нравилась библиотека в Кана-Меле и прежде всего - наш архивариус. Очень важно, говорила Клара, чтоб был хороший архивариус; он ведь как повар в кухне - кормит голодных духом. И должен уметь составлять меню.
Так она и выразилась - "голодных духом", и я удивилась еще, но она вообще была слегка нездешняя. У тихих людей это заметить сложней, но мне казалось, я почуяла сразу, как увидела ее на остановке. Маленькую, белокурую, в этой ее вязаной лиловой шали, словно светившейся в тумане. Мне, впрочем, не мешало. Мне так нужен был кто-то, кроме женщин на фабрике, куда я снова нанялась работать, кроме матери, которая вдобавок ко всему ушла в религию.
Мы подружились быстро - и так же быстро привыкли друг к другу. Как будто всегда гуляли по Кана-Меле вместе, по самым тихим ее уголкам. Однажды Клара показала мне одноэтажный дом и рассказала, что он один из первых здесь, и что как будто в нем живет тот самый архивариус из библиотеки. Это могло быть, а могло и не быть так - но я словно бы в первый раз увидела тот дом. Из больших серых камней, с тремя всего окнами, он врос в землю на углу улицы, и колокольца над его порогом нежно звенели под ветром. Три, как и всегда, повешенные на удачу.
И все же чаще, чем гуляли, мы бывали у Клары в гостях. Там, за чаем, мы сидели, каждая в своих мечтах. Поля, пустые поля по дороге к фабрике, стелились за окном, а вдали истекали дымом трубы. В такие моменты казалось, что кроме нас нет ничего. И какие же холодные у Клары были пальцы - даже когда она держала в них полную чашку кипятка. Больше всего мне хотелось их согреть, но на такое я бы не решилась никогда.
Должна сказать, что мать моя увлеклась религией, как и всем прежде, истово, но без системы. Она не знала наизусть ни одного стиха, кроме трех главных, да и те путала. Но если пела во время службы - пела так, что заглушала всех. Свидетельства ее веры, свечи и тоненькие книжицы, расползались по дому, и мне приходилось то и дело вычищать их из своей комнаты. Думаю, правда, попались они мне далеко не все: потом, уезжая, я нашла на дне чемодана четки. И что-то явно пряталось за притолокой. Но самое главное - мать носила домой церковную воду. Чтобы пить, объяснила она, и чтобы держать дом в чистоте.
Но это раздражало меня меньше прочего; вода - она ведь все равно вода. Я даже, в конце концов, позабыла, чем разбавляла чай.
Поэтому в тот редкий раз, когда Клара пришла к нам в гости, даже не подумала ее предупредить. Да и не до того мне было - и так в тот день бледная, ступив за наш порог, она, казалось, вовсе посерела. Я так хотела поскорее отпоить ее. Как выяснилось, зря. Сделав глоток, она закашлялась и выронила чашку. Когда чуть продышалась - встала и, что-то пробормотав, ушла. Так быстро, что я растерялась. Так быстро, что уж было не догнать. Выбежав на улицу, я не нашла ее нигде вокруг. Как не нашла и дома - ни в тот день, ни после.
А ведь я спрашивала, спрашивала хорошо. Но никто ее не помнил даже толком.
И вот еще что интересно. Из колокольцев на том доме, что мне показала Клара, тоже пропал один. Кто-то, видно, снял. Хотя кто стал бы? Все ведь знают: два - несчастливое число.