Она из тех, кого трудно любить, хотя, конечно, ее вины в том нет.
Признаюсь, порой мне приходилось напоминать себе об этом: она не виновата, что родилась такой, это был не ее выбор. Так вышло.
Но ведь меня тоже никто не спрашивал, каково будет мне.
...да, да, я знаю, что недостойно так говорить, но мне хочется быть с вами откровенным и даже безжалостным к себе, ничего не скрывая. Нет, подобная откровенность не продиктована желанием вас шокировать и предстать, как говорят, "интересным". Сейчас, когда вся моя прежняя жизнь в один миг осыпалась, подобно древней штукатурке со стен, и оказалось ложным почти все, что я знал о мире, единственный способ не сойти с ума - это попытаться рассказать вам все, как было... как я это помню.
Еще несколько дней назад мир был знакомым и уютным. Познанным. Подконтрольным.
Даже удивительно, как быстро все может разрушиться.
Я здесь не один. Слева, справа, вверху и внизу - такие же клетки, как моя.
Я впервые встретил здесь кого-то, кто во всем на меня похож.
Но рад ли я этому?
Мои соседи по заключению слишком подробно и слишком доходчиво мне все объяснили.
Но как мне теперь жить с этим знанием?
Я не хочу разговаривать с ними. Они мне не нужны. Я хочу обратно свою прежнюю жизнь.
Кроме воспоминаний, мне больше нечем заняться. День за днем я измеряю шагами свою крошечную клетку, порой забываясь сном на скомканной подстилке. Иногда дверь клетки открывается, чья-то рука равнодушно оставляет мне миску с безвкусной едой. Я в такие моменты забиваюсь в угол, готовый дороже продать свою шкуру, но уже знаю: тюремщику плевать на меня, он никогда не приближается. Однако я не меняю своего поведения: во-первых, нельзя расслабляться, а во-вторых - какое-никакое развлечение, да?
И я снова вспоминаю. Вспоминаю и веду беседы с вами, мои воображаемые слушатели. Вы так любезны. Так заинтересованы. Я благодарен.
Сквозь туман моих воспоминаний (даже им я больше не могу всецело доверять) я должен сделать первый шаг в темное и пугающее будущее.
Мне страшно. И я не стыжусь в этом признаваться. Мне бесконечно тоскливо и страшно. И больше всего меня пугает грядущая встреча с...
Однако, все по порядку.
***
Сейчас мне кажется, что у меня нет иных воспоминаний, кроме тех бесконечных, однообразных дней, что мы с сестрой проводили вдвоем в нашем старом доме.
Мы жили уединенно, не выезжая и никого не приглашая к себе. Наш дом стоял особняком и был со всех сторон окружен высокими деревьями. В детстве они казались мне сказочным лесом, доходящим верхушками до небес. Позже, подростком, я покорил каждое дерево в округе, и границы моего мира существенно расширились. То, что я считал лесом, оказалось старым, запущенным садом, но он навсегда сохранил для меня очарование. В теплую сухую погоду я мог проводить там целые дни.
Сестра моя тоже любила этот сад, хотя он немало претерпел от ее неуклюжих попыток заботы.
Она была старшей, хотя я не могу с уверенностью сказать, сколько лет нас разделяло. Однако вся забота о ней легла на меня, когда я был ещё ребенком. Дело в том, что моя бедная сестра была рождена слабоумной.
Даже сейчас знакомый образ стоит у меня перед глазами, и я могу подробно описать вам ее. Признаюсь, она часто вызывала у меня раздражение своей беспомощностью и откровенной, бесспорной некрасивостью. Очень крупная, высокая, со странно изогнутым позвоночником и неестественно длинными конечностями, она несла свое бледное, пухлое тело медлительно, тяжело и неловко. Несуразная оболочка ее была почти лишена растительности, и этим сестра еще сильнее напоминала мне бессмысленного слепого младенца.
Ее лицо с резкими, вытянутыми чертами могло бы быть почти симпатичным, если бы не глаза. Они были гораздо крупнее моих, чуть навыкате, с гипнотизирующим круглым зрачком.
Ее манера бросать долгие, прямые взгляды вызывала оторопь и заставляла отвернуться. Хотя со временем привыкаешь ко всему, но, согласитесь, вам не хотелось бы проснуться от ощущения, что на вас смотрят, и обнаружить рядом с собой несчастную уродку, норовящую заключить вас в объятия.
Она могла также проводить долгие часы, замерев и глядя в одну точку: какой-нибудь предмет, скажем, ящик или пестро раскрашенный кусок бумаги. Зрачки мелко двигались из стороны в сторону, а губы порой беззвучно шевелились. Это были минуты отдыха для меня.
Была еще одна черта, гораздо хуже этих взглядов. Очень часто ее лицо искажалось угрожающим оскалом, открывающим крупные, плоские зубы. Причем это совершенно не означало, что сестра испугана или зла: наоборот, в такие моменты она часто пребывала в благостном расположении духа, но, к сожалению, не могла контролировать свою мимику.
Хотя в нашем доме многое было устроено для ее удобства, некоторые уголки были ей не доступны из-за ее неуклюжести и размеров, и, признаться, я пользовался этим, когда уставал от ее присутствия, от взглядов, от неразборчивого бормотания, от прикосновений. Да, это должно звучать и выглядеть очень забавно: хозяин дома прячется на чердаке или под лестницей, чтобы просто побыть одному...
О, сестра искренне любила меня. Я был неблагодарным братом и не мог ответить ей такой же нежной привязанностью.
Как я сказал в самом начале, любить ее было тяжело.
Представьте себе громадного ребенка, не осознающего своей силы, не умеющего выразить толком свои чувства. Ребенка, которым движет единственное желание - дотронуться до объекта своей любви, прижать его к себе, поиграть, позабавиться. Ребенка, которого почти невозможно чему-либо научить.
О, я пытался, но все мои усилия пропали втуне. Даже умываться самостоятельно она так и не начала, и мне приходилось время от времени делать это самому, преодолевая ее яростное сопротивление. Признаю, я мог бы мыть ее чаще, но я ведь не железный.
Я предпринял пару вялых попыток научить ее добывать еду (помня о том, что случиться может все, что угодно и я не всегда буду рядом с ней). Но результатом всегда было буйство, в которое сестра впадала при виде принесенной мной добычи, и я отказался от этой затеи.
Но со временем я научился ладить с ней. Избегать опасных моментов. Худо-бедно доносить до нее свои мысли: в основном знаками или короткими звуками. Немного разбирать ее бормотание.
Так проходили дни, недели и месяцы. Мы просто жили, принимая друг друга как данность.
Нет, я не любил ее.
Но она была всем моим миром.
***
Все началось (закончилось?) в тот день, когда я был отравлен.
В тот день я вернулся с охоты, пообедал в одиночестве (сестра пребывала в обыкновенном своем оцепенении) и собрался немного вздремнуть, но нарастающие рези в желудке и сухость во рту не давали мне покоя. Через час я уже метался по дому, а через пару часов - обессиленно лежал на холодном полу в ванной, хватая ртом воздух, и не имел сил сопротивляться бестолковым попыткам сестры меня растормошить. Мне было больно. Мне было страшно. Я впервые не знал, что делать, и совершенно не управлял ситуацией.
Сестра поняла, что со мной что-то не так, и тоже испугалась. Хватала меня, трясла и беспомощно подвывала на одной ноте. Звала. Снова трясла.
Я все глубже и глубже проваливался в глухую темноту, озаряемую белыми вспышками боли.
***
- Мы промыли ему желудок, поставили поддерживающую капельницу с физраствором. Не переживайте, выживет, это уже ясно. По нему видно, он у вас сильный.
- Господи, господи...
- Не плачьте, все закончилось. Главное - вы его вовремя привезли. Мы отправили образцы рвотных масс на анализ, завтра после часа позвоните, будем знать точно. Но по анамнезу очень похоже на отравление крысиным ядом. Вы мышей у себя не травили?
- Нет... соседи, наверно. Точно, он мог и крысу съесть, он знаете какой охотник у меня, каждый день на порог то мышей, то воробьев таскает...
- Езжайте домой, мы его понаблюдаем еще несколько дней.
- Он по мне скучать будет... вы знаете, какой он ласковый, как меня любит...
***
...как мне теперь жить со знанием, что я ее домашний питомец?..