Когда Саша ныряет ко мне под одеяло и беспокойно вертится, накручивая на торчащие локти и коленки свои влажную простыню, я напрочь забываю, что она вообще-то мертва уже полтора года.
Октябрь льется потоком по оконным стеклам. Там, снаружи, город уже обступило деревьями и темными пустыми полями. Еще в сентябре до опушки с трудом доползали самые отчаянные грибники, а сейчас - выгляни в окно, почувствуй себя Макбетом, которому приветливо замахал ветками Бирнамский лес.
Скоро из-под корней, с голых мокрых веток, из куч валежника, из переплетения трубчатых, посвистывающих на ветру стеблей травы потянутся на чужое тепло и чужой свет те, кого больше не помнят. Переползут через железнодорожное полотно, перемахнут открытые канализационные люки, заставят скрипеть качели по ночным дворам. Последняя ночь октября с хрустом переломит хребет года, повернет на долгую зиму, окунет каждого из нас в темноту головой.
Зато у меня тут вечный Самайн, и Саша безуспешно пытается согреться под холодным одеялом. Не получается - вытягивает голую руку с обкусанными ногтями, устраивает у меня на груди. Ладонь почему-то теплая. Сам удивляюсь.
Рыжая копна ее волос надежно прячет там, в глубине, запекшийся кровавый комок и осколки костей. Ничего не заметно: я ведь проверял исподтишка, а она делала вид, что не замечает моей бестактности.
Сказать по правде, ничего не изменилось. Саша появляется и исчезает точно так же, как бегала ко мне при жизни - босиком два этажа вверх по холодной лестнице, от одной дермантиновой двери до другой. Без звонка и без стука: а зачем стучать, если дверь всегда открыта, если приглашение получено раз и навсегда?
Полтора года назад я так и не заметил ее смерти. Ну разве что уходить поутру она стала не по лестнице, а сквозь стену. Чтобы не морозить бледные длиннопалые ступни да не мозолить недреманное соседкино око.
Не считать же Сашу бывшей только на том основании, что ее птичий остов, рыжие волосы, ласковые глаза и язык без костей где-то надежно прикопаны ее мужем.
- Расскажи, как ты здесь оказалась, - не надеясь ни на что особенно, прошу у нее.
- Я же рассказывала, - говорит Саша, не открывая глаз. - И да, Сереж, спасибо тебе. Ну, что в полицию не пошел. Он правда не хотел. Я знаю.
Конечно, не хотел. Я ей верю, но здороваться в подъезде с ее одутловатым серым Толей по-прежнему не могу.
- С самого начала, - мотаю головой и чувствую, как она начинает неосознанно напрягаться, словно собираясь в комок. И уже жалею, что спросил.
Не то чтобы мне действительно было важно, каким ветром Сашу занесло в нашу стылую хрущевку. Просто хотелось, чтобы она говорила. Разговаривала со мной о чем угодно.
- Если не... - начинаю было, но Саша как-то прерывисто вздыхает, прижимается ко мне и очень спокойно говорит:
- Ее даже покрестить успели. Батюшка прямо домой приходил, я заплатила. Еленой назвали. У меня подружка в детстве была, Ленка Марченко, хорошая такая. Потом в Россию уехала с родителями, в седьмом классе. Сначала писала, потом потерялись, а мобильников тогда не было толком ни у кого...
И все ведь нормально было, понимаешь? Я беременная ходила красивая, ни токсикоза, ни отеков, ничего. Спокойная, веселая. С отцом ее пожениться собирались. Съехались, хорошо жили. Он автомехаником работал, не пил. Я говорю: давай рожу, тогда и поженимся, чтобы с документами сейчас не бегать. Сейчас думаю: если б до родов поженились, может быть, он не уехал бы потом, когда все случилось. Но знаешь, нет. Развелись бы, это точно. Если мужику дома плохо, кто ж его удержит.
Все было нормально, до самого последнего дня. Я перехаживала с ней неделю или полторы, хотели уже кесарить, а потом у меня схватки начались среди ночи. Илья меня в роддом отвез со всеми баулами, пеленками. И конвертом на выписку. Красный такой, красивый был. Ну, конверт.
Сереж, я у них там двое суток почти рожала, это просто пиздец какой-то был, я на стенку лезу, а они такие: чего орешь, давай, сама родишь, девка молодая, здоровая... там нянечка одна была добрая такая, она мне все повторяла: погоди, будешь ляльку нянчить, счастливая будешь...
Я уже и не помню толком, как оно все закончилось. Помню только, я лежу на этом кресле враскоряку, холодно, как в морге, а они суетятся вокруг, я все спрашиваю: все, да? Все?..
...а она не кричит.
Мне потом сказали: обвитие пуповины. Гипоксия.
Знаешь, я даже довольна первые пару дней была, что мне ее в палату не отдали. Мне сказали, мол, наблюдать надо. Ладно, думаю, пусть наблюдают, а я спать. Сутки после этого спала, веришь. Там в палате еще девчата были, их маленькие с ними, ревели порой на четыре голоса. А мне даже это спать не мешало, все как в тумане. Выплыву из этого тумана на обходе и обратно.
Мне потом сказали: ишемия. Пока она без кислорода была, могло что-то повредиться в мозгу.
Я говорю: ну это же лечится, да?..
...ходила и ходила к отделению , где маленькие в боксах лежали. Меня не пускали, но дверь стеклянная, все видно. Там в основном недоношенные были, а моя нормальная, крупная родилась, только бледная совсем, синюшная. И маска на лице, от кислородного концентратора. Маленькая такая маска, а все равно ей велика была.
А у меня еще молоко на вторые сутки пришло, больно так было. Мне выдали баночку и говорят: ну сцеживайся.
Потом так и сцеживалась. Все время. Она сосать так и не научилась. Берешь пипетку и по капельке ей в рот, чтобы не захлебнулась.
Мне сказали: угнетение рефлексов.
И так четыре месяца из больницы в больницу. Мне ее на втором месяце дали наконец подержать. А она тепленькая такая, легкая и почти не шевелится, понимаешь... Мне сказали: мышечная слабость.
А потом выписали. Ну как выписали. Отправили домой. После того, как я немного привыкла с ней управляться. И почти перестала пугаться, когда у нее судороги начинались.
А они почти каждую ночь. Как по расписанию. Сначала возится, кряхтит еле слышно, а потом какой-то такой хрип, словно не она даже, смотришь - а ее в кроватке выгибает. Как на мостик встает, понимаешь? Я звоню в скорую, они приезжают, колют реланиум, еще чего-то там делают, говорят: наблюдайте. И уезжают. Я поначалу плакала. Говорила: и что, и все? Положите нас опять, может, обследования какие, может, в Киев, в Москву... а мне говорят: мамочка, чего вы от нас хотите? Ну положим мы вас, все то же самое будет, только в больнице.
Мне уже потом сказали: она никогда не будет, как все дети. Вообще никогда. Хоть ты ее таблетками корми, хоть массажи делай, хоть все церкви свечками утыкай. Она не будет говорить, ходить. Даже за палец тебя не возьмет. Слышит она тебя или не слышит - непонятно. Что она видит, как она видит, что у нее там в головенке творится - непонятно. Даже кормить ее всю жизнь придется через трубочку.
И вот я сцеживаюсь в баночку, потом капаю и капаю ей в ротик из пипетки. Полчаса капаю, час. Что-то там, вроде, в нее попадает. Но вес набирала очень плохо. Полгода прошло, а она почти совсем не изменилась.
И глаза такие... Я Илье говорю: как у тебя. Голубые.
А он: у маленьких у всех голубые, потом поменяется еще. И сам взгляд отводит.
Ему тяжело с нами было, конечно. Как будто это он виноват, что у него такой ребенок родился...
А глаза да, голубые. Такими и остались. Только она их не фокусировала ни на чем. Так и лежала целыми днями. И взгляд блуждает так... странно.
А я все смотрю и думаю: она хотя бы знает, что я ее мама?
Она хотя бы понимает что-то, когда я беру ее на руки?
И опять сцеживаюсь, опять капаю. Ночью звоню в скорую. Утром сцеживаюсь в баночку, капаю...
И вот в один вечер Илья приходит с работы, пельмени съел, молчал-молчал почти до ночи, а потом и говорит: я в Польшу поеду. На работу. Денег больше будет, дом построим, Ленку вылечим... Говорит-говорит, быстро так, торопливо, на меня смотрит, словно я его перебью сейчас, возражать начну. А я слушаю, киваю, сцеживаюсь.
Нет, Сереж, я его понимаю. Конечно, он не такого хотел. Он хотел как у людей - жена, ребенок нормальный. Чтобы с работы пришел - а тебе ужин, пироги, ночью диван скрипит. А не вот это вот все. И я... я словно его обманула. Пообещала одно, а вместо этого заставила жить с нами. Стыдно так. С ума сойти как стыдно.
Он уехал. Деньги присылал хорошие, это верно. А что я? Сцеживаюсь в баночку. Капаю. Ночью звоню в скорую.
А в одну ночь...
Саша замолкает, подтягивая колени почти к подбородку, и замирает надолго в этой скрученной позе, как еще живая муха в десяти слоях паутины. Я чувствую, как напряжена каждая ее мышца. И да, я точно знаю, что произошло. Еще до того, как она глотает горсть сухого воздуха и выдыхает мне в плечо:
- А в одну ночь я не позвонила.
Потом я сказала: не услышала. Упахалась за день. Отключилась. Муж на заработках, одна кручусь, помочь некому, я не услышала. У нее начались судороги, а я не услышала, я ничего не услышала...
Мне поверили.
А в ту ночь лежала и думала: я так больше не могу. Я не могу так больше.
Знаешь, Сереж, я ведь ничего плохого не хотела. Я просто думала: а вдруг я бы действительно сейчас спала, может, болела бы, лежала с температурой - мало ли что бывает - и не смогла бы вовремя к ней подойти. Я лежала и думала: рано или поздно такое обязательно случится, так почему бы не сейчас?.. Даже загадала: вот переживем эту ночь, справимся сами, и с этого дня она пойдет на поправку. Лежала, слушала, как она дышит, возится... а потом она затихла. И я подумала: слава богу. Ведь закончилось все само. А то врачам лишь бы уколоть. И уснула.
А утром оказалось, что она затихла потому, что запуталась в наволочке.
Так... так глупо... так глупо.
Приехал Илья. На похороны. Остался на две недели. Не плачь, говорит, она отмучилась. Будут у нас здоровые дети, Сашка. Сам говорит, а сам в глаза не смотрит. А я что, я все понимаю.
Уехал опять. И с тех пор не звонил. И я ему тоже не звонила. Как-то, знаешь, оно... само закончилось.
Я когда вещи собирала, все думала: хорошо, что не поженились, меньше возни. Сидела за столом, курила. Первую сигарету за все время. В баночку пепел стряхивала. А потом ушла и баночку на столе оставила.
Ну и все. Это четырнадцатый год был. Я из Луганска уехала почти сразу, как там все это началось. В Москву. А куда еще? Почти сразу Толю встретила. Стали с ним жить. Он мужик хороший, любил меня сильно...
* * *
- Ты не виновата, - зачем-то говорю я. Чужим голосом говорю, слова застревают в горле.
Саша молчит. Вряд ли ей полегчало от моего ценного мнения.
- Знаешь, - наконец говорит она в потолок. - Она мне не снилась ни разу, когда я была жива. А вот теперь... я не знаю, я, наверное, встретиться с ней должна была, да?.. ну хотя бы что-то узнать, да?.. А ничего.
- Она на тебя не сердится, - говорю очередную картонную глупость, сам себя презирая.
- Я думаю, дело в другом, - Саша вздыхает, приподнимается на локте и смотрит в залитое октябрем окно, - думаю, она и в самом деле не поняла, что я была ее мамой.