Разводовский Павел : другие произведения.

Лечебница

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
  • Аннотация:
    Антиутопия.
  
  Павел Разводовский
  
  1.Лечебница
  
  
  Только я знал тайну Лекаря. В детстве он не играл в войну, не смотрел фильмы про убийства. Его считали странным, слишком серьезным ребенком. Его задумчивость, молчаливость пугали всех.
  Отец и мать у него были врачи. Он приходил ко мне в комнату с толстыми медицинскими книгами и говорил о том, как много людей способна вылечить медицина. У меня были другие увлечения. Я без конца читал фантастику и как-то незаметно увлекся утопиями.
  - Как прекрасно в своей душе сделать всех людей счастливыми!
  - И здоровыми! - поддержал меня друг.
  В тот день, когда я рассказал ему об одной книге, он был особенно вдохновлен. Его поразила утопия Мора. Я сам же ее ему дал. "Вот, - говорю, - почитай!" И в тот же день он заболел этой великой болезнью, хотя было ему 12 лет.
  "Да ты знаешь, что ты мне дал? Да ты весь мир во мне преобразил!" - пожимал он мне каждый раз руку при встрече.
   К его странностям прибавилась и эта большая мечта - изменить мир. Он работал ежедневно по много часов, слонившись над медицинскими книгами.
  Часто я слышал, подойдя к его двери, как он говорил с невидимой толпой.
  
  А затем прошли годы. Он отличался от других претендентов на высший пост.
   Яркие высказывания его красовались на первых страницах газет:
  "Вылечим больных! Все средства на это!",
   "Сколько жен плачут, потому что их мужья больны!",
   "Мы всех вылечим! Все силы, чтобы изменить весь мир!"
  Он был ярок. Его окружали профессора -медики, которые на все лады подтверждали его идею. Тюрьмы - это преступление, все плохое совершается от болезни. И поэтому всем-всем тяжело больным, которых раньше называли преступниками, он обещал светлые комнаты.
  На выборах он был неотразим и сильно отличался от других претендентов. На лацкане его пиджака блестел красный крест, на каждом рукаве - повязка с таким крестом. Он первый, кто вышел к людям в белых одеждах. И толпа радостно кричала: "Да здравствует первый лекарь на земле!"
  - Вы получите все, - говорил претендент. - Вы будете здоровы. Я даю вам свободу! Вы будете жить, как хотите, учиться, как вы хотите. Мы убивали своих гениев, я им дам дорогу. Вы будете делать то, что хочет ваша душа, потому что ваша душа будет здоровой.
  Лекарь обещал все, что только рождалось в душах людей. Обсерватории для наркоманов, клубы для сексуальных меньшинств. "Сотни, тысячи закрытых заведений - для всех и каждому свой клуб-лечебницу, где человек полностью мог бы осознать себя и этим мы всех вылечим. Мы вылечим всех от преступности. За год в городе не будет ни одного больного человека!"
  
  2. Лечебница
  
  У редактора Кислицы была какая-то тайная вера, что в его кабинет однажды переступит гений Пушкина.
  Он не раз загорался, когда входил какой-нибудь начинающий литератор. Однако литераторы приносили все, что угодно, только не продолжение "Евгения Онегина"
  Возможно, все было бы по-другому у него и у меня, если бы ему понравилась хоть одна моя повесть. Он, отводя глаза в сторону, говорил каждый раз, что мои произведения не подходят для солидного журнала.
  Так проходил годы. Один и тот же кабинет, одно и то же лицо Кислицы и неумолимый приговор всем моим творениям души.
  В 17 лет Лекарь поступил в университет. Мы расстались с ним на горе нашего идеала, и я его больше не видел. Но он помнил обо мне.
  Но в тот великий год все изменилось.
  Через месяц, как Лекарь победил на выборах, Кислица сам позвонил мне и предложил напечатать мою повесть. Он даже название ее вспомнил: "Божий одуванчик" - и напечатал, только переменив название: "Лечебный одуванчик".
   Теперь редактор всегда при моем появлении в дверях вставал из-за стола и жал мне руку.
  Кислица знал, что я - друг Лекаря. Они все знали. Он стал печатать мои рассказы и повести. На следующий день они звучали по радио. Я слышал, как люди шептали мне вслед: "Вон пошел известный писатель Ромашка".
  Десять лет он отворачивался от моего творчества, его глазки, словно у мышки, бегали по углам его кабинета. Но настало время, и он вдруг исцелился, купил очки в золотой оправе - и глаза его повеселели и потеплели. Его журнал назывался "Здоровый мир" и выходил миллиардными тиражами.
   Я писал романы о прекрасном настоящем, где люди были бесконечно счастливы.
  Приходили мешки писем с восторженными отзывами. Мне не хватало времени их все прочитать. Я выбирал лишь те, которые были от женщин - с сердечками и цветочками на конвертах. Женщины все любили меня и вдохновляли безмерно. Я парил на крыльях творчества! Весь мир прекрасен. В городе печатаются только романы об идеале.
  
  
  За мной приезжала белая "Мерседес" и отвозила меня в бассейн, на дачу, в чудесные уголки природы, где я кормил десятки лебедей, которые подплывали ко мне. Мой шофер носил с собой целую сумку припасов для этих прекрасных грациозных птиц.
  - Ты счастлив, Шалфей? - спрашивал я у него.
  - Как не быть счастливым, я никогда таким здоровым не был как сейчас. Все лекарства бесплатны. Детям каждый день делают прививки от всех болезней - известных и неизвестных. У моей жены, сколько не меряю температуру, всегда 36 и 6. Чудеса да и только.
  Но тут мой взгляд привлек старик с длинной бородой, с выпущенной на штаны рубашкой и с посохом в руке. Он брел в мою сторону.
  Его догоняла женщина, тащившая за руку девочку в платьице в горошек.
  - Что вы хотите? - спросил старик, когда женщина схватила его за рукав.
  Несчастная застыла перед ним с умоляющим взглядом.
  - Помогите моей девочке! По ночам боится уснуть, просыпается, плачет. Измучилась я вся... Только на вас надежда.
  - Но мне нельзя. Лечебница запретила мне лечить.
  - Вы можете! У вас сила есть. Люди говорят, что если не вы, то никакие врачи не помогут.
  - Но как я могу?! Не имею права.
  - Да ведь вы Петр Подорожник. Вы человечны, вы добры.
  Петр видел, что женщина измучилась, ее раскрасневшееся продолговатое лицо смотрело тупо, но в ней была слепая вера в этого человека.
  - Хорошо, приходите ко мне ближе к вечеру, - тихо проговорил Подорожник.
  Девочка лет четырех со светлыми белыми волосиками пряталась за спину матери. Глаза малышка закрыла и что-то бормотала себе под нос.
  - Какой негуманный дух мучает нас всех - детей и взрослых? - вдруг громко стал говорить Подорожник, глядя в мою сторону. -Какой человечный мир мы строим, если дети боятся даже белого дня? Кто знает, какие страхи в душе этого ребенка? И кто защитит всех людей, что плачут, спрятавшихся за стенами своих домов?
  Подорожник замахнулся в мою сторону палкой, словно хотел меня отогнать от этого идеального пруда и от идеально белых лебедей. Но я добродушно улыбаясь, сделал в его сторону несколько шагов и спросил:
  - О каких страданиях вы говорите?
  Своими нахмуренными бровями Подорожник напоминал мне Льва Толстого.
  - Разве ты не видишь этой женщины и девочки рядом с ней?
  - Это несчастная мать должна обратиться в Лечебницу. - спокойно ответил я. - Лучшие врачи, - сделают девочку веселой и счастливой.
  - Сделают?! - вдруг рассердился он. - А тысячи других детей, которые болеют в этом городе, кто им поможет?
  Подорожник глянул на меня с усмешкой сожаления.
  - Ты съезди туда, за последний круг благополучия. Там живут те, кого не принял идеал.
  
  "А почему бы, действительно, не проехаться на самые окраины?" - подумал я.
  - Поезжай, дружок мой Шалфей, за город, - с улыбкой приказал я шоферу.
  "Мерседес" легко покатила по дороге. Мы выехали на блестящее, недавно заасфальтированное шоссе, по обе стороны которого возвышался лес. Машина ехала так безмятежно, так тихо, что, казалось, птицы пели прямо над нашими головами.
  "Ничего не произошло, - говорил я себе, - и Подорожника, и женщину, и девочку - всех вылечат. Где-то еще бродят последние несчастные по этому городу. Знахари, покинутые женщины, их несчастные дети. Пройдет месяц- другой - и всех их ласково приютит Лечебница".
  
  Все люди, не понявшие идеала, отправлялись в Лечебницу - за последний круг города.
  Вот она: огромная как большое селение! Солнце освещало серебряные купола корпусов. Как величественно смотрелось это великое созидание здорового человечества!
  Но по мере того, как мы съезжали с холма, я все больше всматривался в белую стену-забор. Он так же блестел, как вся Лечебница. И чем больше мы приближались к нему, тем выше он становился и величественнее.
  Наконец, мы остановились у решетчатых ворот. Они были пять метров в высоту.
  Из дежурной будки к нам вышел человек в синевато-белом халате. В руках у него звенели ключи. Лицо его было вытянуто, как у борзого пса; казалось, своим острым носом он принюхивался к нам.
  У него не было возраста. Это был вечный Цербер у ворот рая.
  - Вы от кого? - спросил он.
  - От Лекаря, - не растерявшись, ответил я.
  - Без пропуска не положено, - прорычал Цербер.
  Лекарь управлял всем нашим городом. Услышав это имя, Цербер должен был хотя бы почтительно поклониться мне.
  Но он продолжал на нас смотреть стеклянным взглядом.
  Тут я вспомнил, что у меня в кармане лежит мой последний роман-утопия с моей фотографией. Я вытащил его из пиджака и протянул Церберу.
  Он взял его, повертел, полистал страницы и даже понюхал.
  - Но здесь нет никакого мандата, - прорычал он и бросил книгу к моим ногам. - Убирайтесь!
  Я еще не понимал, что все это значило. Разве человек, даже если он не друг Лекаря, не может свободно проехать в Лечебницу? И почему Подорожник сказал: "Вглядись в лица этих людей". Кого он имел ввиду? Этого Цербера? Отчего этот собачий привратник не хочет раскрыть мне ворота моего идеала?
  Пес выполнил свое дело и опять спрятался в будку.
  Я сел в "Мерседес", недоуменно пожимая плечами.
  - Разворачивай, поехали назад! Кажется, я заснул и вижу дурной сон. Отчего эти люди не видят реальности, той, какая она есть?
  Что с ними происходит? В мире наступил идеал, а они продолжают играть старые, давно забытые роли.
   Мы въехали в центр города. По дороге к моему дому Шалфей раздавил белую кошку.
  Что это сегодня происходит? Что за наваждение? Было такое чувство, что я не проснусь никогда.
  
  
  В своем кабинете я уселся в кресло, мои руки опустились. По обе стороны от меня лежали два мешка с письмами от счастливых людей. Глядя то на один, то на другой мешок, я опять приходил к реальности. Закинув голову на спинку кресла, вспоминал сладкие строки девушек. Как им всем нравилось мое творчество. Как они все меня любили! Теперь я запустил руку в мешок и вытащил первое попавшееся письмо. На нем не было сердечек и цветочков, не пахло духами, и буквы на бумаге очень сильно клонились в левую сторону.
  - Ты продался Белой чуме, - писал мужчина. - Не хочу знать сколько они тебе платят. Ты пляшешь под дудку Лекаря в то время, как много талантливых писателей выброшены на помойку. Все знают, что твой друг - Лекарь, что ты с ним в сговоре и лижешь пятки.
  Строчки эти принадлежат некому Букашке. Писал он зачем-то зеленым стержнем, а красным подчеркнул чуть ли не каждое слово.
  "Отчего мне судьба подбрасывает все самое дурное, что было когда-то на земле?"
  Я не хотел больше этих случайных встреч и писем и стал перебирать все письма подряд, бегло просматривая их. "Сердечки" и "цветочки" я сразу бросал в корзину, не распечатывая. Большая часть писем попадалась от женщин, которые жаловались на свою судьбу. Кому-то не привезли инвалидную коляску, у кого-то умер ребенок, забрали мужа. Еще одна женщина писала про талоны, по которым надо дожидаться по два месяца, чтобы попасть на прием к врачу.
  "Врачам дают ужасающе большие зарплаты, - разобрал я чей-то старушечий почерк. Старуха даже не видела, что писала, потому что одни слова наскакивали на другие. - А я не могу себе купить очки".
  Но какие зарплаты?! Я за свои романы и гроша ломаного не получил. Да и зачем они мне, эти деньги? Я бесплатно питаюсь в столовой, в любую минуту могу вызвать "Чайку". Лечебница мне для отдыха заботливо выделила дачу. Твори себе да твори.
  А люди все жаловались и жаловались. Какое письмо без цветочков и сердечек ни возьми - все писавшие были несчастны и упрекали Лечебницу.
  Но одно письмо все же оставил у себя и долго над ним думал.
  "Я знаю, что ты искренне ошибаешься, - писала незнакомка, - твои романы чисты, полны прекрасных человеческих чувств. Но все происходит так быстро, что ты еще не успел оглянуться по сторонам и вглядеться в людей. Но реальность не сотрешь, даже в твою возвышенную душу она скоро проникнет. Мне тяжело представить, что произойдет с твоей душой тогда. Есть два пути: потерять правду души или остаться человеком. Первый тебе сулит все блага мира и тысячи поклонников твоего таланта, второй обречет тебя на одиночество. Почему-то верю, что мое послание не затеряется среди других, и ты его прочитаешь. И если в эти минуты мои слова затронули твою душу, значит она живая. Да будет она живая всегда! Тогда уж точно наступит день, когда от тебя все отвернутся, и ты останешься совсем один. Тогда ты получишь одно-единственное письмо. Это письмо будет от меня, и ты узнаешь кто я, узнаешь мое имя. А на прощание я скажу, что мое сердце так же хочет идеального мира как и твое. Но только того, который в глубине нас, - в самом неподдельном искреннем мире. Нет, я не героиня твоих романов, я живой человек. И дай Бог, и пусть так случится, чтобы не идеальная женщина из твоих романов, а простая, любящая душа оказалась рядом с тобой. Только тогда и только тогда сотворяется настоящая жизнь".
  
  Обычные листки из тетради и нигде никакой подписи. Но я уловил звучание души этой женщины и с первых строк угадал бы его, если бы получил ее второе послание. Я представил ее возраст. Так могла писать молодая женщина, знающая жизнь. Да, ей было около тридцати. Должно быть, она была очень одинока. Я допускал, что у нее есть ребенок. Мужчина, которого она любила, легкомысленно ее оставил.
  Она верила в идеал. Почему? Скорее всего она любит читать мои романы. Но в ее душе есть нечто такое, чего никогда не было в моих творениях. Веря в идеал, она в то же время была соткана из самой обыкновенной живой жизни.
  
  Я долго думал, анализировал эту женщину. Может быть, потому, что хотел забыть о других письмах. Но увы, что-то в моей душе надорвалось. Я перестал писать. Идеальные миры больше так свободно не проникали в мою душу, все прекрасные герои улетучились, словно эфирное масло. И только эта таинственная женщина всегда была со мной.
  Письма по-прежнему шли. Я их не читал. Дворник каждый день уносил на помойку большой черный пакет. Моя таинственная незнакомка не станет мне писать до тех пор, пока я не посмотрю на мир другими глазами. А здесь, в четырех стенах, я вижу только одно - свою разбитую мечту.
  
  Мне все чаще вспоминался Петр Подорожник и бедная женщина, которая с такой надеждой ухватилась за его рукав. Иногда у меня возникало желание написать какой-нибудь идеальный рассказ, но только я садился за стол и брался сочинять, как перед глазами возникал Цербер у белых ворот и все время я слышал звон ключей в его когтистых руках.
  
  
  3. Лечебница
  
  Как-то утром в огороде тетка Фима нашла идеального мальчика. Ему было лет десять, он сидел под деревом и поедал капусту.
  - Откуда ты взялся на мою голову? - воскликнула она и взглянула на небо. - Ты что, оттуда свалился? - она показала на большое белое облако, которое висело над садом.
  Мальчик в ответ улыбнулся и поднял кверху руки.
  Заборы у Фимы были высокие, без лестницы не взберешься. Да и две огромные собаки по саду бегают. Заяц на середину сада не добежит - тут же его в клочья раздерут.
  - Петр, ты иди глянь. Кто это в капусте сидит: ангел или черт?
  Петр Подорожник вышел из дома на крыльцо, но никого не увидел.
  Мальчик успел выскочить из капусты и спрятаться за сарай.
  Тетка Фима была самая здоровая женщина на всей улице. Ей все удавалось: и в общественной столовой десять раз на день потрапезничать, и для собак еды прихватить. А за высоким забором у нее появилась целая ферма. Как только образовалась Лечебница, она первая выкрасила свой забор в белый цвет и нарисовала на нем красные кресты. Тетка Фима ни при какой власти не пропадет. "Пока стоит мир - будет и тетка Фима, какие бы вулканы не извергались из земли", - тихо шептались соседи.
  - Что ты хочешь с этим мальчиком делать? -спросил Петр.
  - Отвезу его в Лечебницу.
  - Если ты старая это сделаешь, я уйду, и ноги моей здесь не будет.
  Старуха задумалась.
  - Тогда пусть живет в пристройке, коли ты такой добренький. Вот свалился на мою голову.
  И она еще раз посмотрела на небо. Не летят ли с неба в ее огород еще другие дети.
  - А как его хоть звать-то будем?
  - Как звать, как звать... Цветик-семицветик.
  - Цветик не цветик, а сорняк какой-то. Он мне весь огород вытопчет. Все огурцы потаскает.
  Старуха посмотрела на сарай, за которым спрятался мальчишка.
  - А чего собаки на него не рычат, не лают?
  - У них тоже душа есть: различают, где дети, а где безмозглые старухи.
  - Тоже мне черт бородатый, ты мне на все чары напускаешь: на собак и на огород. Нет на тебя инквизитора, чтобы на костре сжечь!
  
  
  
  
  4. Лечебница
  
  Детей у Фимы не было. Да и не жила она никогда для них. Никогда не дала им ни одной конфетки, не погладила по головке, только гоняла их с крапивой в руке, чтобы близко не подходили к забору.
  Муж ее Петр жил в пристройке. Люди к нему приходили не с улицы, а с бескрайнего поля, где Лечебница засевала свой целительный клевер.
  Фима этих людей никогда не видела, потому что как и от мужа отгородилась тем же высоким забором.
  Их объединяло только одно: зеленая калитка. Через нее Петр каждый день ходил брать свежую воду из колодца. Сей важный источник чуть ли не с первобытных времен разместился прямо возле Фиминого склада, который она никогда не закрывала, так как всецело полагалась на своих собак.
  Уже вечерело, а мальчик, который точно пугливый котенок, юркнул в черный сарайчик, находившийся справа от Фиминого склада, сидел там беззвучно.
  Фима подходила, прислушивалась, но заходить в сарайчик побаивалась - бог знает, что он за зверюшка, еще покусает и поцарапает. Наконец, когда начинало смеркаться, Фима осторожно спросила:
  - Ты там живой или нет?
  Но по-прежнему из сарая ни гу-гу.
  - Вот черт принес тебя на мою голову. А этот старый хрыч дрыхнет там себе.
  
  5. Лечебница
  
  Фиме не нравился тот бедлам, который сотворил старик вокруг своей пристройки. Что у него там только не валялось во дворе: рамы от выброшенных велосипедов, детские коляски без колес, дырявые кастрюли и чайники, перила от кроватей, кинескопы от телевизоров, побитая черепица и ржавая бочка со смолой. Правда, ни досок, ни бревен, ни сухих стволов от сломанных деревьев - ничего этого не было. Это добро Фима забирала себе на растопку. Старуха не понимала, зачем он тащил мусор весь этот мусор к себе.
  - Как зачем? Город чище будет.
  Фима ругала его на чем свет стоит, но этим все и кончалось. Фима спотыкаясь, прошла мимо всего этого мусора и открыла дверь в пристройку.
  - Лежишь! Ничего не делаешь! - заворчала старуха.
  "Это я-то ничего не делаю... - подумал Петр, отворачиваясь от нее к стене. - Нет, я что-то делаю, - рассудил он дальше. - Может, самое главное дело - честно жить. Положи на прилавки все, что угодно - конфеты, изюм, пряники, вафли, финики - и скажи мне: "Не бери! Это не твое! И пусть этот магазинный склад будет в поле, где за десять километров ни одной живой души - я не возьму! Я ничего не делаю! Да ведь я душою себя к миру прекрасному подготовил. Я-то не делаю. А кто делает? Только те, кто строит дома, пищу готовит да одежду шьет? Да и те только, кто книги о прекрасном мире пишут. А остальные? А остальные профессии от дурной души появились! И для дурных душ нужны.
  Что за польза от лекарей? Есть воры, обманщики... А моей честной душе зачем же лекари?
  Тысячи секретарей, тысячи бумажек и все проверки - все ли сходится, никто ли где не обманул. Опять миллионы секретарей и горы бумаг, бухгалтеров, ревизоров - вновь все от нечестности. А врачи зачем? Если бы они честно лечили сами и любили людей? А военные? Их-то из самых здоровых выбирают. Разве все они необходимое делают? Не сеют, не строят, а Лечебница их всех кормит.
  Вот и получается - работа вся эта ненужная для мира, где все - здоровые люди!
  Так отчего же ничего не делаю? Я хоть ДУМАЮ. А они? А они даже ни думают. Живут как-то просто так да на работу ходят".
  - Ты этого бесёнка хоть бы вытащил из сарая, а то леший знает, что он может натворить.
  - Пообвыкнет, сам вылезет, - равнодушно сказал Петр.
  - Какое тебе дело до моего огорода - ты его не садишь, не поливаешь. А вот амбар-то придется на замок закрыть.
  
  6. Лечебница
  
  Тут Петр встрепенулся и поднялся.
  - Ладно, замолчи! Будет мальчик у меня в пристройке жить. Спи спокойно. Не увидишь ты больше его. Лучше я уж свою калитку на замок закрывать буду.
  Петр вышел из пристройки и заковылял к сарайчику.
  - Цветик-семицветик! Я добрый дедушка. Ты меня знаешь. Пойдем ко мне жить. Я тебя в обиду не дам.
  В сарайчике зазвенели пустые бидоны, и бедный мальчик появился перед стариком. Рубашонку, которая была на нем, он узнал даже при свете фонаря.
  - Ты оттуда, мой хороший! Как же тебе удалось?
  Старик вытер слезы. Такие же самые худые бледные мальчики выползали к нему из-под величественной стены Лечебницы.
  - Я-то знаю, откуда бедняжка сбежал, - подумал Петр. - Я-то знаю, но больше никому знать не надо. Только вот как сбежал? Там система такая: каждые полчаса кровь с пальца берут. И стоит ребенку спрятаться где-нибудь на свалке, а то, не дай бог, совершить побег за ограду - вся Лечебница на ноги поднята будет. Этого мальчика ищут повсюду. Даже по нашей улице по пять раз на день ищейки с собакой проходят. Нет, пешим ходом он далеко бы не ушел. Разве что у него крылья выросли, а когда свалился в капусту - то отсохли, и он их в огороде закопал.
  
  
  7. Лечебница
  
  Старик привел мальчика к себе, накормил и уложил в постелью. А затем долго смотрел на его личико, освещенное луной, выглянувшей из-за облаков, и о чем-то думал и вздыхал. Мальчик спал, сжавшись калачиком. Серебряный свет сиял на его счастливом лице. Легкое дыхание говорило о том, что ему сейчас было спокойно и радостно. Сбылось то, во что он так сильно верил. Его представления о чистоте, созданной из очень хрупкого материала, теперь обрели образы голубого пространства. Два дня назад мальчика вызвали к врачу, и он долго ждал у приоткрытой двери с табличкой "ординаторская". Длинный коридор был безжизненный. За окном виднелось только другое белое здание и пролегала узкая черная дорожка. И мальчик чувствовал, как тяжелый лекарственно-болезненный воздух сжимает его грудь.
  За дверью монотонно разговаривали два человека, и он стал прислушиваться к их голосам.
  - Так вы говорите, что прилетели сюда из Облачного Храма? - спросил врач.
  - Тот, кого очистили облака, никогда не будет болеть земными недугами.
  - И вы полагаете, что вы совершенно здоровы?
  - Земные бациллы живут в каждом, кто не ищет очищения в облаках.
  - На земле от болезней умирают даже святейшие праведники, - не согласился врач. - Всякий, кто имел несчастье родиться на этой земле, уже безнадежно болен. И только Лечебница знает, какой болезнью.
  - Есть люди, которые летают. Поверьте, они имеют крылья. И что для вас уже совсем непостижимо: они верят в Облачный Храм и взлетают каждый божий день к облакам. Там всегда их ждет проповедник и молится за них. Для вас абсурдно - а для них очень серьезно. Они не обидятся, если вы начнете утверждать, что есть нечто божественнее облаков. Но если ваша Лечебница выше Бога, у нее все равно нет крыльев.
  Есть мир, где уже малые дети, только научившись летать, устремляются к облакам. Разве это не доказательство, что в детях живет божественный дух? И я говорю вам, если вы им не вернете крылатое детство, они все равно улетят в свой чистый, как облака, мир.
  "Я улечу. Я тоже улечу, - думал мальчик. - Я тоже живу в Облачном Храме".
  Только детская вера бывает такой сильной, только маленькое сердечко может так легко биться.
  Ночью, когда все спали, мальчик тихо поднялся. На нем была лишь одна просторная белая рубашонка с нарисованными крыльями Ангела на спине.
  Он тихо подошел к бетонной лестнице и стал подниматься наверх. Была такая тишина, словно весь мир уснул навечно.
  Он поднялся на последний этаж и отыскал серебряную лестницу, ведущую к маленькому люку. Он быстро взобрался до самого верха и с легкость открыл серебряный люк. Ступив на крышу, ему показалось, что всюду летают большие белые бабочки, но он ошибся: у всех этих божьих созданий были такие же детские личики как у него самого.
  - Лети с нами! Лети с нами! - тихо пели они. - Мы живем в Облачном Храме!
  Мальчик осмотрел свои плечи. Его белые крылья на рубашке ожили. Стоило только пошевелить лопатками, как его тело тут же начинало вздыматься над крышей.
  - Лети, мальчик, лети! Там, куда ты летишь, сам Бог утирает слезы детей.
  И он парил вместе со всеми над этой неизлечимо больной землей. Парил и думал, что больше на землю не вернется.
  
  8. Лечебница
  
  На улице Крапивы я остановил "Мерседес" и спросил у дворника, где живет Петр Подорожник.
   Дворник показал на дом слева, который я принял за медицинское учреждение из-за множества красных крестов на заборе.
  - Это забор Петра и есть. А вы, должно быть, из Лечебницы будете? - полюбопытствовал он.
  Я махнул шоферу, чтобы он ехал за мной, а сам пошел пешком. Постучав кулаком в ворота, я ждал минуты две-три, пока мне не открыла довольно странная старуха в переднике с красным крестом.
  - Вы изволите по какому делу? - любезно спросила она, пять раз оглядев меня с ног до головы. Да еще прищурив один глаз, присмотрелась к моему "Мерседесу".
  - У вас глаза больные? - спросил я.
  - Вот что, любезный, вся улица знает, что я здесь самая здоровехонькая женщина. Если вы окулист, то я вам скажу, что не дай бог какой букашке в мой огород пробраться. Я ее окаянную с чердака своими глазками увижу и раздавлю.
  Затем она опять осмотрела меня и спросила:
  - Так вы по делу или ошиблись адресом?
  - Это что? Медицинский склад? - спросил я, не понимая куда попал.
  - Если и склад, то вам без мандата ничего не выдадут, - бойко ответила старуха.
  - Да мне не на склад надо, а к знахарю Петру Подорожнику.
  - Ах, вот вы к кому, - махнула головой старуха. - Ну тогда вам придется обходить всю улицу, выйти на клеверное поле, и там приглядывайтесь к забору с крестами.
  Круг мне пришлось сделать порядочный. На "Мерседесе" по полю не проедешь. Пока я пробирался, на штаны мои прилипло столько колючек, что, пожалуй, мне их пришлось бы отдирать до захода солнца.
  
  Калитка у старика была раскрыта настежь, а возле нее сидел светловолосый мальчик и играл с камушками.
  - Дедушка дома? - спросил я у него.
  Мальчик вздрогнул и настороженно посмотрел на меня. Я понял, что ворвался в его безмятежный мир.
  - Дома я. Заходи, добрый человек, - послышался голос из-за забора.
  Петр Подорожник сидел на лавке и пытался приладить колесо к детскому велосипеду.
  - Вы от каких болезней пришли лечиться? - спросил он меня, постукивая по раме ключом.
  - Пожалуй, только от одной, - от неверия.
  Старик вдруг всмотрелся в меня повнимательнее.
  - От какого это неверия?
  - Я и сам не знаю. В мире каком живу - не знаю.
  - В этом самом. Другого его и нет, - усмехнулся старик.
  - Мне все мерещится в последнее время, что все люди, как заколдованные. Им всем Лечебница подарила счастье, а они все бродят вокруг нее как очумелые и трясут кулаками в ее сторону.
  - Это хорошо, что вы людей-то хоть стали замечать.
  - А я все думаю, что это сон.
  - Уж и скажу вам: снотворное-то вам Лечебница сладкое выписала. Постой-ка (вдруг он перешел на ты), да не тебя ли я на днях у Лекарских прудов видел?
  - Прости, старик, если чем тебя тогда обидел.
  - Ах, вот оно что! Совесть заговорила. Ну тогда присаживайся на лавку, побалакаем с тобой о жизни.
  Лавка у старика была жесткой, дубовой, я не привык на таких сидеть и сразу ощутил себя так, точно сижу на камне.
  - С тебя-то все и началось, - продолжал я. - Я ведь и вправду к Лечебнице тогда поехал. Только не пустили меня туда.
  - Ха-ха! - рассмеялся старик. - Так тебя и пустят, будь ты хоть Александр Македонский. Лечебница принимает, а не выпускает. В приемный покой обратись, сынок, со своей болью! А коли ты на больных хотел посмотреть, так это надо в обход, к самым заброшенным местам стены добираться.
  - Значит, ты тогда посмеялся надо мной.
  - Может и посмеялся, а может и поплакал.
  - Тогда ответь мне: что ты плохого видел у стены этой Лечебницы?
  - Послушай, сынок, - Подорожник вдруг похлопал меня по колену. - Знаю я людей. Не один десяток их здесь вылечил. И у тебя со здоровьем будет получше, если ты ко мне в субботу ночью на "Мерседесе" подъедешь. Тут дело такое: у врачей - выходной, и санитарам расслабиться можно. А деткам мы в это время гостинцы привезем. И уж не два мешка, а четыре с тобой дотащим.
  
  
  
  
  9. Лечебница
  
  
  Фима была запасливая как целая страна.
  Петр Подорожник бесстыдно врал, что он ничего не украдет из магазина-склада. Каждую субботу он разорял безмерные запасы Фимы. Как только наступала ночь, при полной кромешной тьме он пробирался с двумя огромными пустыми мешками к колодцу, и, спрятавшись за него, дрожа всем телом, заползал на четвереньках в святое святых. Там, включив маленький фонарик, он долго копошился в Фиминых запасах и набивал ими мешки изюмом, финиками, печеньем, конфетами. Не забывал он прихватить и кое-какую теплую одежду.
  Начал он свою ночную деятельность с того дня, как возникла Лечебница. Он не знал, что творил. А, может быть, и знал. Все в этом мире имеет свои тайные законы. Там, где существуют белые лечебницы, всегда будет жить и черный промысел.
  "Мерседес" остался далеко на шоссе. Мы потащили мешки к Лечебнице по той тропе, которую знал только Петр. Вначале нам путь преградило болото, и пришлось идти с палками в руках по очень топкой земле. Час спустя дорогу перерезала извилистая речка, и мы на плоту, придерживая мешки руками, пересекли ее. Старик эти места знал с детства и был надежным проводником. Наконец, нам осталось преодолеть три ряда ограждений из колючей проволоки. И это оказалось самым трудным - ту поклажу, которую мы тащили с Петром для детей Лечебницы, нельзя было ни просунуть, ни перебросить через это колючее препятствие. Теплую одежду для детей и женщин, пищу и сладости мы вынимали из мешков и просовывали в лаз.
  Земля была твердая как камень. Несколько раз мы долбили ее лопаткой, но я никогда не знал такой неподатливой земли. Наконец, мы оказались у главного забора. Это место, где находилась свалка Лечебницы, меньше всего охранялось. Даже в такую холодную погоду вонь была невыносимой. Рядом на березах были сотни вороньих гнезд. Слава богу, теперь они были пусты. Мы не спугнем это воронье логово. Эти проклятые Богом птицы нас не выдадут. Мы дожидались около часа, пока из-под величественной ограды не вынырнули к нам два мальчика. Они были страшно худы. Рубашонки на них были порваны. Дрожа от холода, они бросились к мешкам, как дикие зверьки и стали хватать из них, все, что попадет под руку. Затем появились другие дети - девочки и мальчики. Всем было меньше десяти. Никто на нас не обращал внимания. Их интересовали только мешки и их содержимое. Казалось, они забыли человеческую речь, потому что только рычали друг на друга, хватали вещи и исчезали в отверстии под величественной стеной. Какие они все были тощие, голодные, забытые!
  - Этого не может быть, - говорил я. - Никогда, никогда такого не могло быть в мире, это другая фантастика! Никакой отец народов не осмелился бы так издеваться над собственными детьми.
  - Отец бы не осмелился. А Лекарю нужна лишь великая идея.
  -Ты думаешь, Лекарь все это знает?
  - Думаю, он знает все.
   - И человек может спокойно спать, зная все это.
  - Тот, у кого мертвая душа, спит спокойно величественным сном в объятиях холодных пирамид. Вот какая душа у Лекаря.
  - Какая? - еще не понимал я.
  - Каменная. Она слита из всех постаментов, которые он воздвиг себе по всей земле. И пока люди не поймут, что нет ничего ценнее души, они останутся рабами железных, бронзовых и золотых вождей.
  
  10. Лечебница
  
  Неожиданно я получил заказное письмо. Принес его санитар - веселый юноша с толстой почтовой сумкой, на которой выделялся большой красный крест, и попросил меня расписаться в ведомости.
  - От пациентки Незабудкиной, - разъяснил он.
  "От какой это еще Незабудкиной?" - подумал я, закрывая за санитаром дверь.
  Не знаю, может это мне показалось, но письмо мне жгло пальцы, я даже его чуть не выронил. Вернувшись к рабочему столу, я положил его на поднос. На нем стояла чашка с недопитым зверобоем. Отхлебнув два глотка этого горько-сладкого напитка, я стал всматриваться в конверт, и буквы на нем мне казались до боли знакомыми.
  Да, я всматривался в эти буквы много раз, точно они, неживые, бездушные, могли мне дать ответ на мой самый жгучий вопрос: кто же сходит с ума - весь мир, нахваливавший Лечебницу или я один. Очертания каждой из букв уже стали близкими моему сердцу. Каждая строка из первого письма звучала во мне ежечасно. Я даже видел эту женщину во сне - молодую, красивую и счастливую. Счастливую только ее одну!
  "Как я рада, что все же твоя душа живая! Как я рада! - говорила она мне, когда мы шли по солнечному парку. - Ты видишь, я от тебя не отвернулась. Я пришла к тебе. А теперь, жди от меня письма, и ты узнаешь, что такое счастье женщины и как она умеет дарить свою безмерную радость тому, кого однажды полюбила".
  Это были хорошие сны, и теперь в руках я снова держал свое счастье, - и пусть письмо по-прежнему обжигало мои пальцы, я знал, что сейчас разверну его - и великая любовь озарит мою душу безмерной сладостью, которой в эти мрачные последние дни мне так страшно не хватало.
  "Я не думала, что так скоро напишу тебе. Но мне не к кому обратиться и искать защиты. Я потеряла своего сына. Я не знаю, где он. В этом ли он мире, или, может быть, его душа витает где-то далеко в небесах. Но все же мое сердце чувствует, что он недалеко от меня. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что он уже вернулся. Мой Сенюша должен был пойти в школу, и я повела его проходить медкомиссию. Сенюша на следующий день пожаловался, что ему болит горло.
  "Господи, Лечебница заразила моего ребенка!" - в отчаянии подумала я. - Моего мальчика забрали и уже больше трех месяцев держали на карантине в крохотной комнатке с туалетом. Входить к нему было нельзя. Лишь через маленькое окошко Сенюше подавали санитары в масках еду. Чем же его лечили?
  Все лекарства добавляли в пищу. Сынок подолгу спал, а когда открывал глаза, вновь появлялись санитары со сладким настоем зверобоя с добавкой снотворного. Сенюша вновь засыпал, и ему виделись самые чудесные сны: что он ходит в школу, и учительница в белом халате им всем дает сладкие таблетки.
  Лечебница... Лечебница заразила моего сыночка. Они нарочно устраивают медосмотры, собирают вместе и больных, и здоровых, чтобы больше детей заразить (в этом месте были следы от слез).
  Все это я узнавала от одной доброй санитарки. Но потом она сама вдруг заболела и не вернулась из Лечебницы.
  А неделю назад Лечебница сообщила, что мой сынок умер - но не вернула мне его тело. А я знаю, знаю, что он жив. Они скрывают его от меня. Его... моего единственного мальчика.
  Ты очень известный человек, твой друг - сам Лекарь. Сделай же что-нибудь! Верни мне моего сына. Если не ты, то уже никто, никто мне не поможет".
  Последние строки были размыты слезами, и я с трудом их прочитал. Бедная, бедная женщина!
  Я закрыл свои глаза ладонями - но они через минуту были мокрыми.
  "Кто я, кто я на этой земле?" Для какого чертова идеала я на нее пришел? Все плачут, а я один, благодушный ангел, ходил по улицам и улыбался всем, кто проходил мимо.
  Ведь я же не пьян. Я никогда не был пьян. Значит, значит я создал великую иллюзию в душе. Идеал был мой сладкий наркотик, и я слезы горя путал со слезами радости.
  
  
  
  11. Лечебница
  
  Она забыла написать адрес. Я не знал, где она находится. Из дома писала? А может и ее забрали в Лечебницу? Но могут ли из Лечебницы приходить письма? На конверте были только ее фамилия и имя: Незабудкина Вероника. Где ее искать на всей этой большой земле? Но искать нужно было прямо сейчас немедля! Каждую минуту душа женщины может не выдержать своего горя и уйти в лучший мир.
  Я снял трубку телефона и набрал номер редактора Кислицы.
  - Мне нужно видеть Лекаря, - сказал я ему.
  - Мы сделали какую-нибудь ошибку в вашем последнем романе? - спросил он испуганно.
  - Нет, я сам сделал серьезную ошибку.
  - Что вы говорите?! И в какой же главе?
  - Во всех!
  Наступило молчание.
  - Но роман уже напечатан. Ничего нельзя исправить. И Лекарь его одобрил.
  - Но я все равно хочу с ним поговорить.
  - Хорошо. Я свяжусь с министром-попечителем Крапивой. Мы вам перезвоним.
  Через час я снял трубку и услышал неизвестный мне голос.
  - С вами говорит главный попечитель Лечебницы Крапива. Лекарь уже осведомлен о вашем желании. Он сказал, что вас помнит и примет в ближайшие дни. Ждите направления и, будьте добры, сделайте все выписки из ваших болезней.
  - Каких болезней? - чуть было не выкрикнул я, но трубку уже положили.
  Или я сам схожу с ума или вся Лечебница заражена еще неведомой человечеству болезнью.
  
  
  12. Лечебница
  
  Наконец меня пригласили к Лекарю. В этот день было воскресенье. Солнце светило так ярко, что многие люди одели защитные очки. Далеко за городом сверкал синим светом этот очищенный от всяких бактерий круг - в пределах которого находились все светочи мира.
  Было указано оставить "Мерседес" за Гигиеническим кольцом. Радиус его был десять километров, а центром - Белый Дворец Лекаря. Дворец тоже имел кольцеобразную форму. Здесь обитали все самые важные лица Лечебницы. С самого входа высились две громадные чаши. Между ними шли широкие мраморные ступеньки. Два живых удава обвили стойки чаш и пили из них целительный эликсир. Пресмыкающиеся на минуту оставили свое занятие, повернули в мою сторону головы и, как показалось, слегка мне поклонились. В их пристальных взглядах было нечто гипнотизирующее. Я застыл на последней ступеньке и не мог тронуться с места. Передо мной было три двери: для министров-попечителей, освещенная синим светом, желтым - для служащих, и темная - для посетителей. Эта последняя и открылась передо мной, приглашая войти. Только я зашел в узкий коридорчик, как столкнулся с другой дверью. На ней высвечивалось лишь слово "процедуры". У меня выхода не было, и я оказался в синей комнатке перед столом, за которым сидел уже немолодой мужчина в очках. На голове у него был медицинский колпак, причем воронкообразный, как у железного дровосека.
  Он, должно быть, очень плохо видел, потому что он смотрел на меня как на пустое место, смотрел минуты три, а затем спросил:
  - Вы уже пришли или еще не пришли?
  - Кажется, не пришел, - пролепетал я.
  - Вы уже положили выписку из болезни на мой стол или еще не положили?
  - А я ее и не брал.
  - Как не брали? - глаза процедурника закружились в глазницах по орбитам.
  - Я совершенно здоров!
  Теперь мне это померещилось или это было на самом деле: глазные яблоки у бедняги в колпаке выскочили из-под очков и покатились по столу. Теперь он точно было абсолютно слеп, и я преспокойно вошел в следующий коридор.
  Синий свет прожаривал мою спину. Какие-то пылесосы, вделанные в стену, выдували из меня пыль. Затем я, затыкая нос, прошел через хлорный кабинет, хлорка с потолка сыпалась прямо на голову. Наконец, в гигиеническом туалете металлический голос сверху потребовал, чтобы я оправил свои нужды, меня заставили принять мочегонное и пурген. Став на весы, я увидел, что полегчал на целый килограмм, хотя и без того последние дни почти ничего не ел.
  
  13. Лечебница
  
  И вот я оказался в приемной министра-попечителя Крапивы. Она была довольно просторная и заполненная особо густым дымным светом. Казалось, он шел откуда-то из-под пола, потому что сам пол светился и действовал на глаза. Я прищурился и огляделся.
  В широких белых креслах сидели важные медики и дожидались приема к попечителю. Думаю, они были в белых халатах, но этот назойливый кварц, заполнивший все пространство, превратил их лица, их руки и одежду в синие силуэты. Они разговаривали между собой, любезно кланялись, их голоса были мягкими и тихими. Я подумал: вот люди, которые знают лекарства от всех вирусов, кроме одного, который всех их погрузил в эту дымную синеву.
  Я сел в кресло возле довольно нелепого мужичка-фермера. Голова его была как спелая груша, на голове ни волоска - он их каждый день тщательно сбривал: бритвой, но довольно неосторожно: то там, то здесь синели полоски от порезов.
  Он единственный, кто имел дело с микробными полями, из-за этого его в Белый Дворец приглашали редко, предварительно хорошенько очистив и промыв, как горох для варки.
  Некогда он заведовал скромной фермой, но держал всех животных в идеальной чистоте. За это и получил высокое назначение.
  Он мне шептал на ушко про свою счастливую жизнь и добродушно похлопывал меня по спине.
  - Это был замечательный день, Лекарь вызвал меня к себе и сказал: "Вы назначаетесь попечителем сельских дел". Я никогда не знал, что сельским делам нужно попечительство. Но я был тих и молчалив. Я никогда ничего дурного не высказывал. За это мне и дали эту должность. Мне нужно было делать вид, что я делаю добрые дела. Раз эта должность была, кому-то ее надо было занимать. И я делаю. Все делают. И вы, и я! Главное, мир-то какой идеальный получился - все как в ваших романах.
  
  
  14. Лечебница
  
  С другой стороны сидел человек с довольно-таки умными глазками. Голова его напоминала ромб, вершинами которого были хохолок на макушке и острый подбородок. Он очень мало потреблял пищи, потому что щеки его так глубоко провалились, что в них образовались два темных углубления. По всему было видно, что он человек честный, даже искренний.
  - Ведь я главный психиатр, - говорил он мне в другое ухо. - Отличить здорового человека от больного - это дело очень тонкое. - У меня есть пациенты, весь старый мир их считал здоровыми, печатал их научные труды, давал им премии. Но после прихода Лекаря их всех привезли ко мне на прием. Мне очень жаль, что вы незнакомы с нашим делом. Я бы с радостью и вас к себе на прием пригласил. Но не я здесь царь и бог. У вас сильный покровитель. Когда я узнал от Крапивы, что у вас зародилась эта мысль, я ему так и сказал: боюсь, этот Ромашка станет моим пациентом.
  У меня в палатах Лечебницы сотни писателей бредят Мавзолеем. У нас в Лечебнице есть огромный бюст Лекаря. Санитар открывает дверь и впускает желающих по очереди на прием к бюсту. Выходят они с блаженными улыбками: сам Лекарь их выслушал! Но вам, дорогой друг, этот бюст дадут увидеть живьем.
  Даже мне, главному психиатру Боярышнику, я уже не говорю об этих параноиках -министрах, не удалось побывать в Мавзолее. Только этому пронырливому Крапиве и его заму Чистотелу после чистки перышек открыты ворота в святое святых.
  
  15. Лечебница
  
  Тут подошел какой-то министр и начал раскланиваться мне и Боярышнику.
  - Вот попечитель спиртовых заводов Болиголов уж точно параноик, но только не я, - проговорил он, похихикивая. - Позвольте представиться. Попечитель аптек Расторопша-Лопух.
  Что он был Лопух - это было видно по его ушам. Я вначале подумал, наблюдая, как он вертится по приемной и всем кланяется, что он их приклеил и покрасил в зеленоватый цвет. Но уши были натуральными.
  - Ведь это я придумал все лекарства тяжело больным подавать в жидком виде. Кушает пациент суп. Ну, суп как суп! А в супе-то самые смирительные препараты! Ведь это я Бояр-Боярович, всех ваших, так сказать, буйных ангелами сделал, - снова поклонился он главному психиатру.
  Дверь главного попечителя открылась, но из нее вынырнул, как рыба, не сам Крапива, а маленький, плюгавый, весь сияющий от видимой чистоты человек, напоминавший мне красноперку, которую я недавно ловил в Лекарских прудах.
  Он кивнул мне головой и пригласил войти.
  Это еще не был кабинет Крапивы. А скорее секретарская. И этим генеральным секретарем был, как я догадался, его зам Чистотел.
  - Присядьте. Присядьте. Министр пока занят. Его парят в бане, перед встречей с вами. Ведь вы приглашены в Мавзолей.
  Он сел одновременно со мной за стол и минуту помолчал.
  - Признаться, я не читал ваших романов. Хлопоты. Хлопоты. Бьюсь как рыба об лед, чтобы всем угодить. Только и делаю, что вплываю в свою секретарскую и выплываю из нее. Никто не знает, что им делать. Один министр Крапива знает. А ведь я еще должен пять раз на день самому Лекарю пищу подносить. Лично каждую бактерию проверить: здоровая она или больная. А ведь не у всякой, согласитесь, бактерии есть выписка из ее болезни. Вот и приходится под личную ответственность, каждую из них рентгеном просвечивать.
  
  16. Лечебница
  
  Тут в секретарскую ворвался здоровый человек, в приемной я его не видел. По ширине и высоте он мог бы служить затычкой в секретарской вместо двери. Лицо его было красное, и никакая синева от кварца не могла затушевать это приподнято-веселое состояние на его мясистом лице. Он был в халате как все министры-попечители, но халат его был расстегнут на груди, и торчал в разные стороны рогатый воротник. Воротник был засаленный, в травинках, и по нем ползал муравей.
  - Где вы выкачались? - строго спросил секретарь.
  - Да пошел ты! - он посмотрел на меня и благодушно улыбнулся. - Я их всех на чистую воду выведу! Где Крапива? Где Лекарь? Нет, пусть они мне скажут, какие черти весь спирт на моем заводе выпили!
  Он слегка пошатнулся, и я подумал - эта гора сейчас свалится на меня. Но тут же его нечистая сила развернула в сторону секретаря, он сделал два шага и свалился в кресло.
  - Мне со всех аптек звонят - подавай им спирт. А где я им возьму! Я сам лично в эту чертову спиртопроводную трубу лазил. Хоть бы сто грамм на похмелку из нее вытекло. Завод все как полагается производит, план перевыполняет, а куда, скажите, весь этот спирт течет? Звонит мне этот Лопух, эта касторка недопитая - подавай его аптекам спирт! А я ему русским языком: нет спирта, черти каждую ночь насосом перекачивают.
  "Какие черти?
  "Как какие - с рогами и хвостом".
  "Тебе, говорит, с Боярышником прямую линию устрою".
  "Хоть с самим Сатаной!" - кричу я ему. - А спирта нет, сам залезь в трубу и посмотри!"
  "Параноик несчастный, - кричит он мне в ответ, - я со всеми министрами на хорошей ноге. Все мне кланяются и я всем кланяюсь. А тебя, алкоголика несчастного, давно психушка ждет!"
  "Вот сукин сын! Я тебя засуну в трубу! Будешь ты у меня затычкой в трубе сидеть и чертей отпугивать".
  Секретарь приподнялся над столом и шепнул мне на ушко:
  - Вы посидите в кабинете Крапивы. Он сейчас придет.
  
  
  17. Лечебница
  
  Я оказался в самой белой комнате - белее нельзя и вообразить. Белые стены, мебель, книги, ковры, белая бумага, ручка, пишущая белыми чернилами. Теперь я понял, почему мне Крапива сказал одеть на прием белый костюм и туфли.
  Я всматривался во все это белое царство с таким чувством, что нет ничего белее и чище на земле, чем медицина.
  И вот из боковой двери вышел ко мне стройный беловолосый и белобровый человек. Он был не молод и не стар, белые туфли его тихо ступали по беззвучному полу.
  - Присядьте! - мягко сказал он мне и пожал руку.
  Никогда я не знал такого жгуче-крапивного рукопожатия. Говорят, что крапива целебна; не знаю, какие целебные силы мне придала эта крапивная рука. Но в этот момент я почувствовал огромную решимость. Теперь я знал, что выскажу Лекарю все, что думаю.
  
  - Лекарь вас примет через полчаса, - с бело-зеленоватой улыбкой ответил мне Крапива.
   И тут я заметил, что глаза его зеленые как у кошки. Он поглаживал свои волосы и мурлыкал какую-то старую мелодию.
   - Вы думаете, легко достичь такой белизны? - спросил он у меня. - О, вы не знаете, что такое играть белыми фигурками против белых на белоснежно чистой доске. Ведь я, если хотите, гроссмейстер чистоты! Моя игра предельно точна и осторожна. И не дай бог мне проиграть хоть одну партию. Мы играем не фигурками - а из одной невидимой клетки в другую переставляем нашу совесть. На небольшой процент моя совесть оказалась чище, чем у моих коллег. Но они все рядом, они управляют вместе со мной. По сути мы равноправны. Вполне может, что я ошибусь, немного пойду на сделку со своей совестью - и тогда коэффициент у одного из моих коллег будет выше. Мой уровень здоровья оказался на целых сто единиц выше 2700, в то время, когда ближайший мой помощник Чистотел имеет всего 2611. Это задача специалистов, возглавляемых профессором Боярышником, понять, почему так происходит.
  У меня сотни других проблем - главная из них - сохранить стабильность. Тут надо прислушиваться и прислушиваться к своей совести.
  Это новый мир. Вылечены миллионы людей, санитары не имеют правы причинять ни малейшей боли никому. В каждой лечебнице своя комната для каждого пациента, личная библиотека, музыкальный инструмент, ежедневная прогулка, - сколько забот о каждом больном. Санитары должны любить всех. И моя совесть здесь из этой комнаты управляет всем этим больным миром.
  Я знаю, какая трудная задача стоит передо мной. Всех любить, никому не причинить зла - всем этим бедным людям, которые боятся своей болезни.
  Проводя время подолгу в своем кабинете, я думаю о них. Да, они просто боятся потерять свои привычки, представления, им трудно отказаться от своих убеждений, признать свои ошибки.
  Многие до Лечебницы занимали высокие посты, были известными писателями, учеными. Теперь они все низвергнуты. Они больны и бредят разными фантазиями, вплоть до того, что Лекарь не человек, а холодная мумия, лишенная всех чувств, что мы больше доверяем мумии, чем интуиции, что наступил разрыв с прошлым, что мы не ценим наших предков, не ценим старое, что живые языки наших предков под угрозой гибели и что дети, оторванные от прошлого, никогда не увидят будущего.
  Что они только не говорят! И все их отрицательные эмоции всего-навсего болезни их больной совести. Где-то чуть-чуть продана совесть и человек уже страдает хронической болезнью.
  Я оказался наиболее трезвым и мне предложили место главного министра-попечителя. Я даже не ожидал, что это так просто, что люди так скоро и так ясно создадут идеальный мир, что важнее всего на свете сделать свою душу нежной и доброй. Сделать мир Единым, чтобы остался только один язык на земле - латинский! Язык, понятный всем врачам мира. Надо слушать душу и ей будет хорошо.
  Я откровенно рассказал Лекарю о своих мыслях и чувствах. И вот теперь я - главный министр. Лекарь понял, что я и только я способен принести величайшую пользу людям.
  
  Я слушал его и думал, где я слышал эти слова? И тут я вспомнил! Я все вспомнил: ведь это же монолог из моего раннего романа. И эта белая комната - ведь я же сам ее придумал. Только имя у моего героя было другое, я пытался это имя вспомнить, но вспомнить не мог.
  Вот как все получается. Когда же он его читал? Ведь роман не был опубликован. Я и сам забыл про него. И тут я вспомнил, что когда-то давным-давно я послал его Лекарю. Послал и забыл.
  И вот теперь моя далекая фантазия стала реальностью. Опять - я, и опять весь этот мир Лечебницы связан со мной!
  
  
  18. Лечебница
  
  В комнату вошли два санитара. Они молча взяли меня за руки и повели к боковой двери. Я вновь оказался в синем коридоре, а затем меня втолкнули еще в одну процедурную.
  Я еще не знал, что Лекарь никогда не выходил из своих апартаментов, боясь заразиться миллионами бацилл, о существовании которых твердили все медицинские книги. Я еще не знал также, что каждые полчаса он кварцевал свои апартаменты, и от постоянно синего света его лицо тоже посинело. Заметив это, он стал мазать его густым белым кремом.
  Подчиненные, вглядываясь в него, уже считали его живой мумией и называли его резиденцию Мавзолеем.
  Прежде чем попасть в его Мавзолей, меня заставили пройти антибактериальные процедуры. Раздели донага, отдали одежду в прожарку, санитары пилками почистили мне каждый ноготь на руках и ногах, коротко постригли, а затем какой-то жидкостью с запахом керосина тщательно протерли каждый волосок на моей голове. После этого они еще полчаса занимались моей головомойкой и, наконец, втолкнули в парилку. Там они меня хлестали вениками не жалея сил. Сквозь густой пар я следил за работой санитаров: раскрасневшиеся как черти, они ежеминутно совали свои веники в белую бочку с крестами, то ложили меня на лавку, то опять поднимали.
  Они хорошо знали свое дело. Пожалуй, попечитель медицины Крапива каждый день проходил такую процедуру.
  А затем меня отвели в сушилку и одели. Я посмотрел на себя в зеркало и не узнал: избавившись от всех микробов, я помолодел на двадцать лет.
  
  19. Лечебница
  Мне осталось пройти самое чистое в мире кольцо - оно было серебряным и сверкало на солнце. В центре его стоял Мавзолей Лекаря. Солнце так сильно нагрело серебряную землю, что от каждого шага мои ноги пеклись как на сковородке. Ни один санитар мира, ни один врач, ни один светоч медицины не смел бы ступить на этот раскаленный серебряный круг.
  У входа в Мавзолей, вытянувшись в струнку, стоял почетный мраморный караул. Вместо ружей у солдат были шприцы - их острые иглы торчали вертикально вверх.
  Я вглядывался в этих рядовых солдат медицины. В одном из них я узнал Гиппократа, а второе лицо мне сильно напомнило знахаря Петра Подорожника, словно с него и ваяли эту статую.
  Дверь Мавзолея блеснула при моем приближении, точно фотовспышка, и открылась. Мраморная прихожая Лекаря был пуста. Сделав несколько шагов в ее холодной пустоте, я вдруг ощутил такую дрожь по всему телу, точно вот-вот войду в гробницу к живому покойнику. Еще одна дверь, ярко сверкнув, открылась передо мной.
  Теперь я был в приемной самого Лекаря.
  - Ждите, вас примут, - послышался голос то ли с небес, то ли с потолка. - Кресло дезинфицировано. Вам разрешается сесть.
  Теперь я сообразил, что это голос робота.
  Сидеть в этой комнате с единственным креслом было жутковато. Надо мной нависла такая гробовая тишина, точно весь мир вымер и я сам превратился в покойника.
  Только теперь, в этой приемной, я понял, как Лекарь был одинок. Я разгадал его душу, так хорошо знакомую мне с детства.
  Он страшно не любил женщин. Отношения с женщинами ему казались уродливыми. Он представлял эти тайные сцены, эту процедуру, после которой происходит деторождение.
  Природа, казалось, создала людей не так как надо и все не так расположила. И все это надо быто придумать как-то гигиеничнее, эстетичнее и красивее. В женщинах он видел существ несовершенных, в их телесном облике - соблазнительную уродливость.
  Еще в отрочестве он тупо наблюдал как девочки незаметно превращались в женщин. И он наедине с собой преодолевал это явление.
  Слава богу, вокруг его Белого Дворца и в пределах всего Стерильного круга не могла появиться ни одна женщина.
  Лекарь создан не для них, а для всего больного мира, который надо лечить.
  
  20. Лечебница
  И вот последняя дверь стала непрерывно сверкать так, что невозможно было на нее смотреть. Закрыв глаза, я двинулся к ней. Я протянул руку - дверь наощупь была гладкая, как полированное стекло. Она стала медленно подниматься вверх. Я сделал, еще ничего не видя, несколько шагов и постоял минуту. Да, я был в кабинете Лекаря. Словно слепой котенок я стоял перед ним, чувствуя его дух. И когда мои глаза наконец раскрылись, первое, что я увидел - был очень большой квадратный белый стол. Где-то далеко-далеко, за его другим концом застыла неподвижная, грузная фигура человека.
  Я сел в предназначенное для меня кресло и стал всматриваться: я пытался отыскать в этом оплывшем лице очертания моего далекого друга. Наверное, никто не был так одинок в этом мире, как он.
  Какой Сатана, какой бездумный божок земли решился открыть флакон с этими микробами, бациллами и вирусами - и как он осмелился их всех до последней вытряхнуть на Землю?
  Я продолжал смотреть Лекарю прямо в глаза.
  В этом Мавзолее он лишил себя всего этого микробного мира. С какой радостью этот человек отдал бы в прожарку все улицы, города, все леса, все поля, всех птиц и зверей, и с каким бы наслаждением он бы тогда выехал на лоно природы. Но этот ужасающе микробный мир ограничил его в этом скромном желании.
  
  21. Лечебница
  Нас разделял пятиметровый квадрат стола и стеклянная перегородка, встроенная в его середину. Как старому другу, он даже попытался мне улыбнуться и с некоторой ностальгией в голосе, спросил:
  - Ну, как поживаешь?
  - Да вот... Ты все знаешь, ведь ты заботливый друг.
  - Романы твои я каждый день читаю. Они мне душу греют. Теперь вся твоя фантастика стала реальностью. И я уже подумываю, как тебя по-настоящему вознаградить.
  Кресло у друга было очень широкое, и он весь сам было очень широким. Он полулежал на нем, откинувшись назад и помахивал антибактериальным веером.
  - Да, вознаградить. Ведь народ еще не знает, как велики твои заслуги перед ним. Твои романы благотворно усыпляют людей. В мире нет больше зла, потому что все видят только один идеальный мир. Я скажу тебе, он божественно красив. Ведь это тобой было придумано сшить всем детям просторные рубашки с крылышками ангелов на спине. Я велел главному завхозу Лечебницы выдавать больным именно такие. Став окрыленными, они быстро станут здоровыми.
  - К сожалению, еще так много больных, - вздохнул я.
  - Мы им даем все лучшие лекарства, - кивнул головой Лекарь.
  - Детей жалко, ведь они только жизнь начинают, - опять с грустью в голосе проговорил я.
  - Лечебница в первую очередь заботится о детях и матерях. Иногда я прикладываю руку к сердцу и слушаю его, - продолжал Лекарь. - Оно у меня болит за всех людей. Конечно, Рома, (как приятно, когда сам Лекарь вспомнил мое детское имя!), в детстве и юности мы так сильно верим, что весь мир можно изменить в одну минуту. Не мы придумали людей и весь это микробный мир.
  - Не мы, - согласился я.
  - Люди пока вначале делают, а затем думают. Их надо излечить от этой болезни.
  - Иное дело вреднее, чем бездействие, - снова согласился с ним я. - Ошибку может сделать один, а исправлять тысячи.
  - И сколько таких ошибок знал мир! - Лекарь посмотрел в вакуумное окно, как бы всматриваясь в весь народ.
  Я набрался духа и произнес:
  - Высшая ошибка - практическое, насильственное осуществление идеала на Земле. Это делали революции. Одно дело мечтать об идеале, облагораживать им свои души, становиться честнее, красивее от этого, и совсем другое - насильно учить людей этому идеалу.
  - Я помню, я помню эти твои слова, - говоря это, Лекарь продолжал смотреть на народ. - Дух прекрасного надо доводить до сознания народа литературой, искусством, религией, - продекламировал он, точно с трибуны.
  И я, подражая ему, додекламировал свою мысль:
  - Начиная со сказок и смешных рассказов люди будут через столетия доходить до глубоких романов, от карикатур до мировых шедевров, от простой неосознанной молитвы "Отче наш" - до вечного чувства Единого Бога!
  - Что мы все о людях, - посмотрел на меня Лекарь, - ведь мы же с тобой старые друзья. - Иногда у меня появляется желание назначить тебя главным опекуном по детским больницам. Ведь ты же в своих романах так любишь детей.
  - Я писатель, а не чиновник, - вдруг как-то поспешно проговорил я. - Твои чиновники, прости меня за откровенность, не родили ни одной живой мысли.
  Лекарь как-то по-другому посмотрел на меня. То ли удивление было в его глазах, то ли разочарование.
  Он положил руки треугольником перед собой и рассматривал их, словно ракету, на которой он собирается улететь куда-то далеко-далеко.
  Я продолжал:
  - Они, все твои попечители, боятся тебя и пресмыкаются перед тобой. Они все такие маленькие в своих делах и чувствуют, что их как-то случайно выбрали на их посты и так же случайно они могут потерять свои посты, где властвовали над людьми.
  - Мои попечители сделали для мира много, - перебил Лекарь,- объединили его, создали единую гармоничную систему и язык. Они держат мир без единой войны и конфликтов. Они стерли всякую разницу между человеком с Африки и Азии, Европы и Америки, излечили людей от национальной психологии.
  
  22. Лечебница
  Я рассматривал старого друга. Лицо его все-таки было красиво. Особенно выделялись на нем большие глаза.
  Несмотря на этот толстый слой крема на лице, он сохранял еще свежесть и бодрость человека, которому исполнилось не так давно тридцать пять.
  Да, он был умен и предусмотрителен. Как строгий отец наказывал он своих детей и защищал, как писали газеты. Тем не менее, любили его и он принимал тихо, смиренно эти благодарности. Всякий, не сегодня-завтра, мог быть лишен свободы, и, тем не менее, все знали, что Лекарь их любит.
  И чудо это происходило оттого, что у Лекаря ничего своего не было. Все мысли его были о других. Себе он не хотел никаких радостей и счастья. У него был один костюм и одни туфли. Ел он скромно и просто.
  
  Глядя на его фигуру, расширяющуюся, как Вселенная во все стороны, я думал о тех беднягах-журналистах, которым каждый день приходится писать слащавые статейки о Лечебнице. Ни одну честную фразу газеты не опубликовали. А, может быть, и им - моим бедным коллегам по перу - этот мир стал казаться идеально прекрасным и чистым.
  Я вынул из кармана свой последний роман, тот самый, который Цербер у ворот бросил мне под ноги, и сказал:
  - Разреши, я тебе прочитаю одну страничку.
   Лекарь молча кивнул головой.
  
  "Люди, которые имеют долгое время какую-ту власть - должны на это время жить как монахи. Ведь они сами захотели власть. У них не должно быть ни семьи, никаких желаний для себя. Дома они носят спортивный костюм. На людях - костюм официальный. Дома - одни тапочки. А на выход им выдается одна пара обуви по сезону".
  Я читал очень тихо, а Лекарь настороженно прислушивался, как врач, приставив стетоскоп к моей груди. Кажется, он уже уловил нездоровые хлопки в области моего сердца, и теперь наблюдал, как будет развиваться моя болезнь.
  "Для чего нужен координатор? Он должен думать о том, чтобы никто из людей нигде не голодал. Чтобы каждый ел ровно столько, сколько ел он сам. Срок полномочий координатора 4 часа, но готовят его 10 лет. Координатор заботится о всех. Он один не свободен, а все остальные абсолютно свободны. Спят, когда хотят. Читают, познают, когда хотят. И когда появляется желание сделать что-то для общего блага - тогда обращаются к координатору, и он им дает полезную работу. Чистым душам нечего бояться свободы - Бог позаботится.
  Бог в зависимости от нашей чистоты души подсказывает - работать нам или отдыхать. Чем у человека хуже душа - тем тяжелее у него работа.
  Бог - главный координатор. Бога понимают, как невидимую силу, которая помогает человеку в зависимости от степени чистоты души.
  Да, главный вопрос в мире - чистота души. Поэтому каждый координатор понимает, что он выполняет свое дело, потому что так координирует кто-то свыше. Его лишь дело -выполнить свою святую обязанность с чистой душой, каждую минуту, все четыре часа всего себя отдавая людям.
  В координаторы автоматически записываются все, кто прошел обучение. А становятся ими только те, кто ближе к сорока годам - от 35 до 45 лет. Вот возраст координатора"
  
  23. Лечебница
  
   Лекарь слушал молча, и все больше мрачнел его взгляд и хмурились густые брови. Он был, пожалуй, красив, миловиден. Все женщины мира, должно быть, были влюблены в него. Но в глазах его не было той чистоты, которую хотелось бы видеть.
  Я знал, о чем он думал, глядя на меня. Его мысли были написаны на лице: "Все это утопия, дорогой друг, человеку очень и очень мало властвовать над людьми четыре часа. Тех людей, которых я вижу сегодня, нужно содержать в рабской покорности. Они не доросли до Великого сознания - все они носители неизлечимых бацилл".
  Он опустил голову, развернув ее к левому плечу и пристально смотрел через плечо в пол, словно искал там неразумных букашек, которые расползаются всюду, несмотря на все запреты.
  
  И тогда решили тайно создать великую Лечебницу - настоящую модель идеала.
   Туда сажали очень чистых людей, тысячу раз просвечивали рентгеном их совесть. Этим занимался Институт профессора Боярышника.
   Белые машины с красными крестами ездили по всему миру и искали людей чистых душой. Только эти чистые душой люди понимали, что творится в мире, и только их слова и дела могли разрушить Лечебницу. Но разве это не болезнь, не сумасшествие, когда кто-то помышляет повернуть вспять мир, который находится в самом рассвете своего идеала?!
  - Я знаю только один путь - путь Просвещения, - разорвал я тишину.
  Он покачал головой и сухо произнес:
  - Но это почти утопия. Сколько столетий просвещали, а все темные души ходили и ходят во мраке по этой болезнетворной земле.
  - И все же ты должен носить в себе истины Просвещения, никогда не терять - пусть даже все их потеряют. Они - твоя совесть.
  - А если бы тебе дали возможность прийти к абсолютной власти, ты бы воспользовался ею, чтобы изменить мир?
  - Нет, я хочу просто слушать и слушать звучание своей совести, и слушая ее, создавать свои романы. Если свыше надо, если это полезно - Высшее их сохранит, если нет, то все написанное мною исчезнет. Правда остается правдой, что бы со мной ни случилось, буду говорить ее или перестану. Она проста: "Есть нечто высшее, будь добрым, никого не обижай, не говори того, чего не знаешь - не утомляй себя, не требуй ничего от других.
  - Ах, перестань. Я сотни раз перечитывал эти твои мысли. Они мне в кожу въелись. Когда я один, я могу мечтать так как ты, но стоит мне только увидеть вечно озабоченную физиономию Чистотела, как весь мой идеальный мир рушится как карточный домик.
  
   Моя душа напряглась до предела, я должен был ему сказать что-то очень самое важное.
  - Насильственно лечить легче всего, труднее дарить людям душевное тепло, - продолжал я, разделяя каждое слово. - Да, да - труднее всего! - я пристально смотрел ему в глаза, есть ли надежда, что он поймет эти мои последние слова. - Можно подняться на высоты поэзии, музыки, религии. Быть большим эстетом и смиренным перед Богом - но оставаться ледяной давно не протопленной исполинской печью без настоящего тепла, без огня в душе, без жалости, сострадания, без чуткости, без любви к человеку. Отбрось все иллюзии и пойми: людям надо так мало: им нужно простое ласковое чувство, ласковое для каждого человека - вот чего почти нет в мире. Когда тепло, ласковость души станут по-настоящему божественны, если хочешь -музыкальны, тогда намного больше в мире будет единства, понимания и доброты.
  - Ты меня уже окончательно утомил.
  - Но я говорю это тебе - последнему диктатору земли.
  Щеки Лекаря, должно быть, покраснели как раскаленная печка. Глаза налились кровью. Он этого от меня не ожидал.
  - Что ты сказал?
  - Последнему диктатору!
  - Как ты смел! Кто ты такой!
  Он хотел нажать на кнопку, но вдруг остановился, замер и стал вглядываться в меня.
  - Это ты... Зачем ты... Разве ты можешь быть близко около меня. Я всякого могу раздавить как букашку. И ты, мой старый друг, предал меня в чистейшем Храме земли.
  Я понял: он страшно болен и никто этого не понимает, для всех он вечен. Все, все эти беспомощные дети не знают, что в их Отце сидит самая заразная бацилла.
  Людей хороших (а правильнее сказать - послушных) - большинство. И все они приняли Лекаря и поверили ему, что он им все дал. Ведь он бескорыстен и отдал жизнь им, думает только о них.
  - Ты преступник или сумасшедший?! - вновь заорал Лекарь. - Здоровое солнце взошло над землей. И это солнце - я! А ты, заразная букашка, ты должен подчиняться мне!
  Моя душа даже в эти минуты была полна жалости и сострадания.
  "Человек! Зачем ты появился на земле? Что ты есть? Куда идешь и зачем? - думал я, глядя на вулкан. - Где твой бог, который хочет всем добра и отсутствия боли на земле?"
   Лекарь не хотел никому зла, и во мне не было не малейшей обиды, ни малейшего отчаяния. Но мне было страшно, и страшно не потому, что я погибну, я уже понял, что это неизбежно, - а потому, что не помог одной доброй женщине в ее сильном горе.
  
  24. Лечебница
  
  Меня решили осудить за мой идеал. Приговор прост: я создал вредный мир и всему человечеству от него будет плохо. "Всему человечеству!" - так и было произнесено. И я понял, что моя жизнь уже не имеет всемирного значения, я теперь просто букашка, не способная совершить ничего великого в душе.
  Судья не объявил мне пункты моей вины. Он не сказал даже, чем конкретно я обидел человечество. Однако сказал, что все мои рукописи принадлежат суду. Они арестованы, так как представляют настоящую опасность. Я же свободен, так как сам по себе опасности не представляю, потому что ничего напечатать не могу, и суд всегда может арестовать все, что я напишу. И если в этом будет необходимость для всемирного блага - все мои листки, все, что я надумаю написать - и теперь, и через десятилетия - все они будут сожжены.
  С таким приговором я пришел домой, лег на диван и задумался. Мне 35 лет. Я ничего не умею, кроме как писать, думать, создавать свои миры. Я мыслю. Записываю. И все это пропадет безвозвратно. Все мое воображение останется лишь мгновением моих чувств, вспышками молнии, которая озаряет мир и тут же опять погружает во мрак.
  До сего дня я надеялся, что если я пишу, то это будет нужно. Теперь же понял, насколько холоден и бесстрастен суд. У меня есть Душа, но ему все равно. У суда строго выработанные правила. Моя же душа дерзнула пойти против совести времени.
  Я верил, что светлые мысли вовсе не повредят и даже кого-то сделают красивее, лучше. Но суд считает иначе. Он - реальная сила, которая может все. Я всего лишь человек. Сам с собой. Следую лишь своему чувству. И куда же все это приведет? Правосудие сильнее правды души.
  
  
  
  25. Лечебница
  Мой кирпичный одноэтажный дом находился на холме и состоял из двух квартир. В одной жил я, а во второй - мрачная молчаливая старуха. Я ее редко видел и никогда с ней не здоровался. Старуха была такая древняя и носила платья допетровских времен. В руках у нее была трость, которую обвивала своим телом зеленая змея, такая же древняя и мертвая, как она сама. Старуха мне ничем не мешала, более того, я всегда радовался, что в ее квартире царит гробовая тишина.
  Есть такая поговорка: "Тише в доме, больше напишешь". Я любил тишину, любил писать в беззвучном, уснувшем до утра мире. Тогда вдохновение охватывало душу, и строки лились на бумагу так же мягко, как лунный свет. В эти минуты я был как никогда счастлив.
  И каково же было мое удивление, когда вдруг среди ночи у старухи застрочила пишущая машинка. И так ритмично, легко и с душою, как будто это я сам пишу. Но мои руки безжизненно лежали на клавиатуре. Мое вдохновение было приговорено к пожизненному заключению.
  Я прислушивался: тот же ритм, то же самое умолкание - для обдумывания новой строчки, живые бодрые шаги по комнате, постукивание пальцами по столу, наконец, та же мелодия, которую я постоянно насвистываю. Кто же завелся у старухи: человек или призрак?
  Я задыхался от волнения и вышел на балкон, чтобы заглотнуть побольше свежего ночного воздуха. Что со мной происходит? Не слышу ли я галлюцинации? Не подсыпает ли мне Расторопша-Лопух в еду какие-нибудь препараты?
  Мне стало боязно возвращаться в комнату и вновь слышать, как мой призрак за стеной печатает вместо меня мои творения.
  Я заглянул на соседний балкон. Там, в глубине комнаты, как и у меня, горела лампочка. Я никогда не заглядывал в старухино балконное окно и не замечал раньше, что у нее такие же как и у меня голубые шторы.
  Нет, я сейчас ясно вспомнил: ведь у старухи вместо штор висело множество зеленых змей. Куда они подевались?
  Я уже было хотел вернуться в комнату, лечь на диван и все хорошенько обдумать, как вдруг соседняя балконная дверь распахнулась, и на балкон вышел мужчина. Он так же, как и я, облокотился руками на перила и стал смотреть на луну. Лица я его не видел, а только аккуратно подстриженный затылок.
  Я ждал, когда он наконец повернется, но он как бы совсем не чувствовал моего присутствия, даже тогда, когда я начал покашливать.
  - Хорошая погода, - сказал я, не выдержав этой глупой неопределенности.
  Он перестал смотреть на луну, в пол-оборота повернул голову так, что я мог видеть его профиль. Надо сказать, что я не любил рассматривать себя в зеркало, поэтому очень плохо всегда помнил свое лицо.
  Но мне показалось, что профиль его тоже схож с моим.
  - Простите, что я вторгаюсь в ваш ночной покой, но вы, должно быть, мой новый сосед.
  Наконец, мужчина улыбнулся широкой улыбкой, показывая все зубы. Нет, это была не моя улыбка. У меня никогда не было темных, наполненных ночною мглою глаз.
  - Моя бабушка ушла в лучший мир, - проговорил сосед, и в каждом его слове слышался болезненный смешок. - Мне осталась ее квартира. Неплохое место, правда? С холма можно любоваться городом. И пишется здесь довольно легко. Прекрасные места... Такое чувство, что я здесь живу много лет. Простите, я вам не представился. Да вы меня, может быть, и узнали: я всемирно известный писатель-фантаст Роман Ромашка.
  
  
  26. Лечебница
  
  Нет, я не любил никогда приключенческих романов с подобными сюжетами. Тут явно чья-то бездарная рука решила вмешаться во всю мою жизнь. Я никогда не играл в эти глупые медицинские игры. Подобно гроссмейстеру Крапиве, я тоже просчитывал все варианты, но моя игра была честна. Не было сомнения: мне предложили играть белыми фигурами против белой нечисти. Но они прекрасно знают, что я в их игры не играю.
  Я понял их нехитрый замысел: не может же исчезнуть бесследно писатель Ромашка, его надо кем-то заменить.
  Так значит, романы-подражания будут выходить вместо тех, которые писал я. Люди ничего не заметят: подбавят им в суп снотворного, и им будет все равно, от какого романа засыпать. Думаю, что и редактор Кислица в своих золотых очках не заметит подмену.
  Нет, меня ничто не волновало. Сделай я хоть что-нибудь против совести - весь мой идеальный храм рухнул бы в одну минуту. Но я прошел самое серьезное испытание и устоял. Творить - моя потребность души. И только. Все будет как и прежде. Моя машинка будет строчить романы, а рукописи я буду относить Петру.
  Фимин дом - надежная защита. Вся Лечебница ясно сознает: то, чего нет на складах Лечебницы, всегда можно найти у Фимы. Не раз я собственными глазами видел, как Фима откачивала Расторопше-Лопуху в цистерну свой собственный спирт. Только у Фимы можно было достать дефицитные лекарства, инвалидные импортные коляски, слуховые аппараты, стерильные бинты и одноразовые шприцы. Позаимствовав кое-что у Петра Подорожника, она всем министрам-попечителям ставила банки и лечила горчичниками. После того, как Болиголов подписал контракт о поставке спирта через трубу прямо в склад Фимы, куда никакие черти не посмеют добраться - весь город ходил в приподнятом настроении и едва стоял на ногах. Фима никому не жалела спирта на личные нужды.
  Весь город считал Фиму секретным агентом Лечебницы. Хозяйки каждую неделю приносили ей как дань яйца, картошку, пироги и одежду для детишек. Фима все брала, при этом приговаривала:
  - Будьте здоровы. Лечебница вас всех вылечит.
  Ходили слухи, что Фима лечит самого Лекаря! И добилась от него того, чтобы ее муж стоял в почетном карауле при входе в Мавзолей. Это была правда, что Фима - всего лишь простая малообразованная баба из народа. Но какая власть не верит в свой народ!? Фимы рождаются как и все в капустах, бегают конопатыми девчушками по полю и собирают цветы, они заплетают и расплетают косы, пока им не исполнится шестнадцать. Затем Фимы влюбляются и через два года рождают государству детей. Познав нужду и голод, они все больше набираются опыта, и потеряв всякую веру в государство, все больше надеются на себя: на свои огороды, на свои склады. Но самое страшное для государства то, когда Фимы не рождают детей. Лечебнице нужны дети, чтобы их лечить. Через сто лет ей придется лечить пустоту, одно микробное пространство.
   Нет, жизнь будет продолжаться. Детишки будут рождаться на облаках в просторных рубашках с крылышками, и каждый раз Фимы будут их находить в своих огородах среди капусты.
  И Лечебница понимала, что нет ничего надежнее существования Фимы на земле.
  
  
  27. Лечебница
  
  Я видел, что он за мной следит. Зачем следить в том мире, где нет зла? Неужели мной созданный мир мне самому не доверяет, не верит в меня, полагая, что я стану плохим и разрушу его?! А мой ли это мир? "Откуда он приходит ко мне в голову? - задал я себе вопрос. - Ведь откуда рождаются во мне эти образы-люди? Из какой тайны сознания? Может быть, их создает сам Бог, или я вторгаюсь в какие-то неизвестные миры - как всякий, имеющий фантазию?"
  Тот, кто шел за мной, постоянно мешал мне сосредоточиться. Я хотел думать про главное, а он отвлекал меня - всегда приходилось думать, что он где-то близко. Если я не видел его самого, то видел его тень, молчаливо выглядывающую из-за угла.
  Если бы я только знал, что ему надо от меня?! Если бы я только мог разобраться в нем, кто он такой и почему он так неотвязчив и не желает покинуть меня. Неужели он не знает, как мне без него было бы легко?
  Но порой казалось, что он и сам не знал, зачем он за мной ходит и что ему надо. Он старался подражать мне: я обедал - он шел в соседнюю столовую; я входил в дом - он входил в соседний и выходил из дому тогда, когда я удалялся на десять метров от подъезда.
  
  
  "Я очень хотел быть добрым и чистым. Сколько раз в дневниках расписывал эти правила и хотел их исполнять. И я не понимал, почему вдруг уже на следующий день забывал о них. Теперь я знаю: потому что вмешивался ты. Ты начинал во мне жить, мой двойник. Ты начинал мыслить за меня, желать удовольствий, увлекал меня какой-либо мгновенной радостью, которой я поддавался, и вел меня туда, куда я не хотел, ломая все мои правила. И ты был силен во мне до тех пор, пока я терял высшее. Но когда оживали во мне любовь и живое чувство - удалялся на почтительное расстояние и снова приближался тогда, когда я забывал о высшем. Тогда ты входил в меня, чтобы снова напомнить о сладостях жизни.
  Нет, теперь я раскован, легок. Теперь во мне нет никаких идей. Теперь ты мне не опасен, потому что ничего меня не мучает. Впервые я сам погнался за тобой и ты стал убегать от меня. Я стал тебя ловить, а ты пугливо прятался от меня. Но ты не мог уйти далеко, и я тебя наконец догнал и прижал к стене. И как жалок ты был: как жалки мне твои прошлые пороки! Все хитрости и пакости души были в тебе, я теперь очистился - и ты должен исчезнуть навеки! Ты слышишь! Исчезнуть навеки! Тебя не будет! Я словил тебя, чтобы только тебе это сказать!"
  
  Он мне показался жалким, самым жалким из всех тех, кого я встречал в городе. Как-то идя по чудесному парку, я забыл о нем совсем. Там играло множество детей. Они катались на железных горках, кружились на каруселях, кониках, прятались, играя в кустах. Их звонкий смех наполнял все аллеи парка и заглушал птичье пенье.
  Я присел на лавочку: небо было голубое, плыли мягкие пушистые облака, которые на минуту закрывали солнце, а потом природа опять озарялась ярким радостным светом. Около меня порхали бабочки, садились на цветки. Им так же стало радостно и легко, как и мне, как и всем вокруг.
  Но вдруг, когда я повернул голову налево, вновь в нескольких метрах от себя увидел моего двойника, который сидел на противоположной лавочке. Сидел и кушал мороженое в шоколаде. Теперь на нем была белая солнцезащитная кепка с длинным козырьком, от которого падала темная тень на мое лицо. Он опять не смотрел в мою сторону, словно не замечал меня. Его появление здесь могло быть простой случайностью, и все же в сердце мое закралась смутная тревога. Я встал и прошелся до конца аллеи. И поворачивая направо, в ту сторону города, где стоял наш дом, я оглянулся: двойник тоже поднялся и медленно, не спеша шел в мою сторону.
  
  28. Лечебница
  
  И вдруг я увидел на зеленом холме новое кафе. Стеклянная широкая дверь его все время открывалась, и в него то входили люди, то выходили из него. Я решил, что перед тем, как вернуться в свой дом на краю города, не помешало бы зайти в кафе и подкрепиться.
  Поднявшись по широким ступенькам, я вошел в светлый салон и остановился у входной двери. Люди сидели за столиками и мирно распивали шипучие напитки. Здесь царила легкая прохлада. У стойки стояла девушка в белом переднике и следили за тем, чтобы на прилавках были все блюда. Если исчезали булочки или какие-нибудь напитки, она тут же спешила за служебную дверь и возвращалась с подносом, наполненным недостающими блюдами.
  Волосы ее были светло-русые, прямые кончики их едва доставали до ее обнаженных плеч. Она была в зеленой блузке на бретельках и цветастой голубой юбочке, едва прикрывавшей ее колени. Передник тоже было короткий, надетый как бы только для того, чтобы можно было в ней различить служащую этого кафе.
  Иногда к ней подходили посетители, что-то спрашивали. Она, улыбаясь, быстрым легким движением, словно мотылек, оказывалась у какого-нибудь прилавка. Но чаще всего люди сами выбирали себе блюда, наливали чай из больших электрических самоваров или кофе, брали в пластиковых бутылках напитки.
  В салоне было тихо. Люди медленно пили из высоких стаканов, улыбаясь друг другу. Здесь было много молодых парочек. Они перешептывались, глаза их счастливо сияли. Казалось, что они так же, как и я в своих романах, переживали рай. Но тут же я подумал о том, что они чуть ли не каждый день испытывают такие счастливые минуты, совсем не думая о Лечебнице.
  Мой взгляд вновь переметнулся на девушку. Я подумал, что пусть она будет первой девушкой, с кем я заговорю после всего того, что я пережил.
  Я подошел к прилавку, где стояли блюда, бросил на них беглый взгляд, а потом поднял глаза на девушку. Ее светлые голубые глаза смотрели на меня с готовностью услужить.
  - Простите, я бы хотел чаю и бутерброд с сыром, - обратился я к ней.
  Она посмотрела на меня немного удивленно, но затем улыбнулась, поспешила в служебный зал и через минуту принесла поднос с бутербродами. И все же это странное движение ее глаз, когда я ей задал вопрос, меня озадачили. Но когда я наливал в чашку чай, вдруг услышал, что к девушке подходили люди и обращались на каком-то совсем другом языке, похожем на латинский. Когда я сидел и пил чай, около меня пристроился очень разговорчивый старик с маленькой девочкой. И хоть он разговаривал тихо, я ясно слышал звучание его речи. "Неужели, - подумал я, - неужели это латинский?"
  Сердце мое тревожно забилось. Я недостаточно владел этим языком, чтобы разговаривать на нем. Но то, что есть мир, где люди говорят на этом языке свободно и естественно, меня необычайно порадовало.
  Когда я доедал свой бутерброд, то заметил, что девушку, которая прислуживала посетителям, сменила другая официантка, а та, сняв свой передничек, медленным шагом пошла к выходу.
  До сих пор мне казалось, что я вел себя в этом кафе очень осторожно, тихо, не нарушая тишины. Но теперь, когда я поднялся из-за стола, я услышал, как с шумом отодвинулся мой стул и несколько человек удивленно посмотрели в мою сторону. Я бросился к выходу за девушкой и стал вместе с ней спускаться по ступенькам.
  - Вас не удивило, что я с вами стал говорить по-русски? - спросил я у нее.
  - Нет, - ответила она с улыбкой. - У нас еще многие говорят на этом языке. Я сразу догадалась, что вы иностранец. Иностранцы часто удивляются, что в нашем кафе говорят только на латинском.
  Я и вправду было иностранец, по крайней мере, для нее.
  Теперь, когда меня лишили моего имени, я жил как бы в чужой, неведомой мне стране.
  - Да, я иностранец, хотя всю жизнь прожил в этом городе, - проговорил я, вздохнув.
   Девушка шла медленно: в парке около скамейки лежал воздушный шарик. Она подобрала его и, опять улыбнувшись, сказала:
  - Наверное, потерял какой-нибудь малыш. Ведь они такие еще несмышленые. Я часто останавливаюсь и подолгу смотрю на малых деток. У них такой интересный мир, совсем не похож на наш, взрослый.
  Мы шли по парку. Теперь солнце клонилось к закату, светило нам в лицо. Подул теплый, но порывистый ветерок и растрепал ее мягкие воздушные волосы. Она поправила их рукой и посмотрела на меня.
  - А вы где живете? - спросила она.
  - На Южной стороне. На самом краю города.
  - Правда? Я тоже живу в той стороне! Там есть большой луг и озеро, хоть не очень глубокое, зато там всегда плавают лебеди. Правда, сейчас я иду навестить свою маму. Если вы хотите, вы можете пойти вместе со мной к маме, а затем вернемся на нашу Южную сторону.
  Не успел я согласиться, как в это время подул ветер, шарик вырвался из руки девушки и полетел. Я обернулся, провожая его глазами, и вдруг увидел в самом конце аллеи своего двойника в темных очках. Он шел все так же не спеша и все так же беззаботно посматривал по сторонам. Я на минуту застыл на месте, вглядываясь в двойника, точно желая постигнуть его тайну. Он тоже остановился и смотрел на летящий в воздухе шарик.
  
  29. Лечебница
  
  Пока мы шли по аллеям, засаженным цветами, я несколько раз оглядывался, но его больше не было видно. И все же я чувствовал его близкое присутствие.
  Прекрасная летняя природа, аллеи, сады, присутствие девушки рядом - все умиляло душу. И, пожалуй, моя душа обрела бы полную радость, если бы не этот навязчивый человек. Мне хотелось выбросить его из головы полностью и окончательно, но это оказалось невозможным. Он единственный, кто напрягал мою душу в этом спокойном и добром мире.
  Мы шли медленно. Девушка говорила о прекрасной природе, необычной жизни, о том, в какое прекрасное время мы живем.
  Я узнал ее имя - Роза, и повторял его в своей душе. Это имя мне показалось красивым, благозвучным, легким как птица. Мы были вместе всего полчаса, и меня охватило такое чувство, что я с этой девушкой знаком целую вечность.
  Роза зашла в дом поцеловать отца, а я остался в саду с ее матерью. Какая прекрасная атмосфера была в этом саду. Мать девушки оказалась добродушной женщиной, в широком белом платье; в крашеных волосах ее красовался золотой гребень. Мы пили в беседке чай. Я смотрел на цветы, слушал гудение пчел и шмелей. Большие, как саранча, кузнечики выпрыгивали из травы прямо на мои колени.
  - Мир так изменился к лучшему, когда пришел Лекарь, - говорила мне женщина, сладко вдыхая ароматы сада. - Мой муж - попечитель столовых. Моя дочь работает в лучшем в городе гигиеническом кафе. А я целыми днями сижу в этом кресле-качалке и один за другим читаю романы.
  Она всмотрелась в меня повнимательнее.
  - Знаете, что я вам скажу, молодой человек - вы мне напоминаете великого писателя Ромашку. Только лет на двадцать моложе его. Скажите, а чем вы собственно занимаетесь?
  - Я тоже писатель, - проговорил я с некоторым замешательством, - только начинающий. Так сказать, пробую, и у меня уже кое- что получается.
  - Вы знаете, у моего мужа есть связи с редактором Кислицей.
  - Ну что вы, могу ли я надеяться, ведь это такой солидный журнал.
  На коленях у нее лежала раскрытая книга. Она поднесла ее к глазам, взглянула на меня, будто что-то хотела мне прочитать, но снова увлеклась чтением страницы и обо мне забыла.
  Это было новый роман Ромашки. Но писал его не я.
  Я не соврал женщине. Когда я пришел последний раз к Кислице, он поднял на меня глаза, и не узнавая, сказал:
  - Мы начинающих авторов не печатаем.
  Правда, он был без своих золотых очков и занимался какой-то срочной работой, потому что тут же склонился к бумагам и больше не поднимал на меня глаза.
  Я знал: мне все нужно начинать сначала. Мешки с письмами теперь приходили к моему двойнику. Меня никто не узнавал. Мало того, я увидел в своем паспорте новую фамилию - Букашкин.
  Все оставленные дома рукописные листки исчезали. На моем "Мерседесе" теперь ездил попечитель паспортных дел Осот.
  Когда тебе далеко за тридцать, начинать новую жизнь нелегко. Но я ходил по "мелким газеткам" и предлагал свои рассказы.
  "Рано, рано вам печататься, молодой человек, вы еще неопытны, - отвечали мне редактора в один голос и провожали меня до дверей тихими сочувствующими глазами.
  
  Забор вокруг сада был невысокий и хорошо просматривались соседние домики - скромные, тихие, молчаливые, словно там вымерла жизнь. Из одного из них вышла женщина в трауре и задержалась у колодца. Она было в очках и, поправив их на носу, пристально посмотрела в мою сторону.
  Одета она была в черное платье, а на голове - черный платок; лицо ее было не старое, но до боли трагичное. Я долго наблюдал за ней, а затем отвернулся. Не хотелось терять ни этот светлый день, ни это светлое настроение.
  Но мать девушки заметила мой помрачневший взгляд и сказала:
  - У бедняги умер ребенок. Одинокая она. Никого у нее нет. Я ей говорила обратиться в Лечебницу, а она качает головой. Ведь только Лечебница может теперь вернуть ей светлый мир.
  Но тут, словно бабочка, выпорхнула на крыльцо Роза.
  - Все, мамочка, я поцеловала папу и ухожу. Пойдемте, мой загадочный иностранец. Ведь мне с вами теперь все время в одну сторону.
  
  
  30. Лечебница
  
  Я чем-то понравился этой девушке. Может, своей легкой грустью, а может своими мягкими глазами. Она все время в них заглядывала и улыбалась.
  - А я подслушала вашу тайну, - сказал она мне, когда мы отошли метров пять от сада.
  - Какую тайну?
  - Что вы писатель.
  Я принял дурашливое лицо.
  - Разве такой дурачок как я может что-то умное написать?
  - У вас все впереди. Ведь вы сказали маме, что вы только начинающий. Все ваши сюжеты еще запрятаны глубоко в душе. Каждый день вы, как на батискафе, будете опускаться в ее самые темные глубины, освещать их светом и затем расскажете людям то, что вы видели. Ведь это так интересно.
  - Хорошо начинать, когда тебе двадцать лет, - вздохнул я.
  Она присмотрелась ко мне:
  - Нет, вам не двадцать, вам двадцать пять. Я чувствую, что вы старше меня. Только вот на сколько - не могу определить. А вот мне завтра исполняется двадцать. Юбилей. Мы будем его отмечать в этом самом садике, где вы с мамой пили чай, и я вас приглашаю. Придете?
  Я пообещал, что приду, а затем мы долго шли молча. Девушка порхала рядом со мной, сверкая своей улыбкой. Она думала о том, какая впереди у нее будет счастливая жизнь.
   Мое лицо вдруг сделалось задумчивым. Девушка решила, что я обдумываю какой-то сюжет и не мешала мне. Мы ускорили шаги, потому что надвигалась темная туча.
  Я оглянулся. Двойник по-прежнему шел за мной, осматриваясь по сторонам.
  Я остановился.
  - Подожди минуту, - сказал я девушке.
  Она в недоумении остановилась, и я побежал назад.
   Двойник скрылся за кустами сирени возле белой ограды и сидел там как кошка, полагая, что я его не замечу.
  - Вылазь, сиамская кошка, из-под забора! Да не дрожи ты так!
  Он смиренно поднялся и стал передо мной, беспомощно свесив руки. Штаны у него были такие, как у меня - серые, с нашитыми сзади карманами, только рубашка на нем была белая, а у меня - голубая.
  - Снимай! - сказал я шепотом.
  - Что...
  - Снимай рубашку.
  - Это еще зачем?
  - Видишь, девушка стоит? Ее Роза зовут. Она тебе нравится?
  - Еще бы! Хорошенькая!
  - Так вот, она тебя приглашает вместо меня на день рождения.
  Он застыл как столб, не зная, что ему делать. Я стянул с него рубашку и натянул ему свою. Затем вытолкнул из кустов.
  Взглянув еще раз на девушку, которая ему весело махала рукой, мой двойник явно забыл, зачем он пришел на этот свет, забыл, что должен быть моей вечной тенью. Сделав один-два шага, он, словно магнит, стал притягиваться к девушке, подбежал к ней, взял ее под руку и поцеловал в щеку.
  - Что это с вами?
  - Он засмеялся и прижал ее к себе.
  - Да скажите, скажите, что случилось? - вырывалась девушка из его рук.
  - Я приглашен на твой день рождения.
  - Ну и что, ну и что? Я не знала, что вы такой.
  - Нет, я не такой, это не я! Но все равно вы красивая. Пусть пропадут пропадом эти романисты и романы. Вы такая притягательная девушка.
  Они пошли в обнимку, она больше не вырывалась.
  Я, то есть, он - ей понравился с первого взгляда. Она ушла со мной, точнее, с моей тенью. Души девушек так еще плохо видят внутренний мир человека и его внешнюю оболочку принимают за чистую монету.
  
  31. Лечебница
  
  Теперь я скажу о том, что меня в эти минуты мучило. Я всегда слушал душу. Я привык ее слушать и никогда не обманулся. Всю дорогу, как мы с Розой шли от ее мамы, я думал об этой женщине в трауре. Нет, то, что это была Вероника, и то, что я ее когда-нибудь отыщу - я в этом не был уверен. Но у этой худенькой женщины были очень печальные глаза. Я видел, как она стояла возле колодца и долго на меня смотрела. А может не на меня. Может, перед глазами стоял ее "ушедший" в другой мир ребенок...
  Быстрыми шагами я приблизился к ее дому, но у калитки остановился и замер. Я стоял так минуты три-четыре, а затем увидел в окне ее лицо. Заметив меня, она тут же исчезла, но вскоре появилась на крыльце. Теперь она была без очков.
  - Здравствуйте, - сказала мне она, и это "здравствуйте" перевернуло мне душу.
  Ее глаза, этот прояснившийся после долгой ночи взгляд, эти ожившие губы говорили о том, что она меня давно и хорошо знает.
  - Вы почувствовали, вы угадали, что это я.
  - Нет, я не почувствовал, кто-то другой в моей душе это сделал за меня.
  - Я знала...
  - Что вы знали?
  - Знала, что этот "кто-то другой" вас ко мне приведет.
  - И вы думаете, что он не ошибается, когда как малых детей берет нас за руку и приводит туда, куда бы сами мы никогда не пришли...
  - Без его руки мы слепы и глухи, - ответила она.
  - Но разве вы не знаете, что я продал душу?
  Услышав эти слова, она открыла калитку и взяла меня за руку.
  - Кому вы ее продали?
  - Своему двойнику.
  - Я знала это.
  - Как вы знали?!
  - Я ваши романы отличу от любой подделки. Я каждую вашу написанную страницу перечитывала по много раз. Вы никогда не лгали душой, Рома. И ваше сердце жило в моем только потому, что оно умело неподдельно любить. Я все знаю, Рома. Ведь сразу после моего письма вас сбросили с небес на землю. Вы пили чай в соседнем саду, а ваш двойник прятался возле моего забора в этих кустах шиповника. Когда я выходила во двор, он не раз высовывал голову и смотрел на меня. Вы очень похожи. Но ведь и из бездушного пугала можно сделать копию человека. Увидев его, я поняла все до конца. Я знала, что вы вернетесь. Есть нечто такое в человеке, что никогда не излучает ложь.
  - Что же это?
  - Его сильное сострадание. Именно из-за него вы потеряли все. И одно только обрели - безмерную благодарность несчастной женщины.
  - И эта женщина не прогонит меня, если я попрошу ее пригласить меня в свой дом?
  Она, не отпуская моей руки, повела меня за собой. Это был не сон. И я, и она - это хорошо знали. Мы были уже не в том возрасте, чтобы строить иллюзии, чтобы загораться случайной страстью или искать утехи в минутной радости.
  Она посадила меня на диван в маленькой комнатке, и мы просто смотрели друг на друга, смотрели до последней минуты, пока на город надвигались сумерки и окна еще ласкали малейшие блики уходящего дня и еще хоть как-то можно было видеть очертания лиц. А когда наступила тьма, и не было видно наших бренных тел, мы через прикосновение рук ощущали нашу внеземную близость.
  - Ты завтра придешь? - спросила она.
  - Да, я приду.
  - Завтра здесь будет шумно.
  - Я знаю.
  - Приходи пораньше. Я тебя буду очень ждать.
  - Ты самая чистая душа, - прошептал я и прильнул к ее губам. Тихо и нежно. Во время поцелуя она их тихонько раскрыла, словно что-то сказала мне в ответ - очень важное, беззвучное.
  И я знал: теперь, каждую минуту, весь следующий день до встречи, я буду думать о ней, а она обо мне. У нас была одна боль, и, следовательно, одна жизнь.
  
  
  32. Лечебница
  
  На следующий день мы сидели с Вероникой на том же диване. В небольшое окно я наблюдал, как веселятся люди в соседнем дворе. Играли скрипки, аккордеон, флейта, пели цыгане, одетые в белые одежды. Среди гостей я увидел попечителя спиртзавода Болиголова. Он ухаживал за матерью Розы. И мать, и Роза, и все остальные были одеты в белые - белее не бывает - наряды. Болиголов ходил с бокалом белой как молоко жидкости и, размахивая им, кричал:
  - Господин попечитель! Это ли не чистый спирт?! Понюхай, Лопух! Чистейший!
  Попечитель аптек уже был достаточно пьян, кланялся всем, на кого не посмотрит и выпил тот бокал, который ему поднес Болиголов. Они обнялись, поцеловались, как старые друзья. Затем Болиголов развернулся, прижал к себе мать Розы и стал ее лобызать:
  - Да отвяжись, черт окаянный, - похихикивала она. - Вот так мужчина! Не мужчина, а целая гора!
  Тут она заметила моего двойника, стоящего в обнимку с Розой.
  - Ах, как вы нас вчера разыграли! - слышался ее звонкий голос. - Прикинулись таким тихеньким, скромненьким. А вы, оказывается, и есть тот самый великий Роман Ромашка. Моя-то дочь сразу догадалась, что вы постарше. А я вас, извините, за мальчишку приняла.
  
  Музыка звучала так громко, что, думаю, была слышна и в другом конце города. Люди смеялись, танцевали, пили белое шампанское - за именинницу, за писателя Ромашку, за Лечебницу и за самого лучшего в мире попечителя столовых.
  
  33. Лечебница
  
  - Мне здесь так тяжело, - говорила Вероника. - Как хочется покинуть этот дом и перебраться куда-нибудь в другой мир.
  - Хочешь, я тебя заберу к себе?
  - Как?
  - Поженимся - будем всегда вместе.
  Она грустно посмотрела на меня. - Но ведь ты только второй день меня видишь.
  - Ты же знаешь - я привык смотреть не глазами, а душой. Ведь я тебя именно такой и представлял с того дня, как получил твое письмо.
  - Правда? Ты его оставил себе? Ты его не выбросил?
  - Я перечитывал его каждый день.
  Здесь она прижалась головой к моей груди и расплакалась.
  Впервые в жизни не вода, а живые горячие слезы омочили мою рубашку, мою грудь, мою глубоко спрятанную душу.
  - Пойдем! - проговорила она. - Возьми меня куда-нибудь в другой мир. Я верила в тебя, верила. Только боялась, что ты слишком высоко и никогда не спустишься ко мне с небес.
  
  У всех свадьбы были с "Мерседесами", в шарами, разноцветными ленточками и золотыми кольцами. А мы с Вероникой отправились в ЗАГС пешком. Прошли через площадь с бронзовым памятником главного Лекаря, затем, закрывая носы, протиснулись между городским туалетом и Домом культуры. С его белой стены мой друг Лекарь радостно махал нам рукой. Затем мы свернули за угол, где находилась пивная с названием "Лечебные росы". И наконец, протиснувшись сквозь переполненные урны с мусором, мы оказались во дворе ЗАГСа.
  Нам было указано входить с черного входа. В маленькой комнате под звуки старого патефона женщина в длинном белом халате, от плеч до самой земли расшитого красными крестами, под лечебный марш Мендельсона прочитала нам целительную проповедь.
  Когда мы вышли во двор, мы думали, что никто нас не поздравит. Но тут из-за кустов выскочил мой двойник с букетом роз. Он светло улыбался, заменяя пропавшее солнце. Вероника взяла у него цветы, и он поцеловал ее в щеку.
   Хорошо, когда ты сам себя или хотя бы твоя внешняя оболочка поздравит тебя в такой памятный день.
  
  
  
  
  
  34. Лечебница
  
  Дедушка сидел у тропинки и смотрел на клеверное поле. Семицветик подъехал к нему на велосипеде и остановился.
  - Как звали твою маму? - спросил мальчика Петр.
  - Вероника.
  - А где она сейчас?
  - Не знаю.
  - А ты очень хочешь увидеть свою маму?
  У мальчика на глазах появились слезы, он отбросил свой велосипед и отвернулся. Мальчик было такой маленький, такой крохотный на фоне этого огромного клеверного поля.
  - Ну что ты, что ты, я не хотел тебя обидеть, - Петр взял мальчика за руку и посадил рядом с собой.
  - Моя мама умерла, - пробормотал мальчик, всхлипывая на каждом слове.
  - Ну, с чего ты взял, что она умерла?
  - Все умерли, сначала дедушка, потом бабушка, а затем мама. Я не маленький, я уже все пониманию.
  - Нет, Цветик-Семицветик. Раньше вымрет все это клеверное поле, каждый ее цветок, а сердце матери, которая родила мальчика с такой облачно-чистой душой, никогда не умрет. Вот увидишь, грянет гром, прольется с небес черная туча, и твоя мама прилетит к тебе из светлого облака.
  Мальчик перестал плакать. Его широко раскрытые глазки смотрели то ли с испугом, то ли с надеждой на старика.
  - Дедушка, а вы колдун?
  - Колдун, - с сожалением в голосе сказал Петр.
  - А вы можете наколдовать, чтобы дух моей мамы пришел ко мне?
  - Могу, Семицветик. Только растение одно в лесу отыскать надо.
  - Так ты отыщи! - глаза у мальчика загорелись.
  - Отыскать-то можно, только колдовское действие из него вышло.
  - Как это вышло?
  - Лечебница все соки благотворные из него высосало. Засохло то растение, внучек. Где его не отыщу, а всюду - сухое.
  - А если помолиться Облачному Храму, и он чудотворную воду пошлет на землю.
  - Храму, говоришь? А ты ведь и вправду чудесный мальчик. Все об этом Храме забывают, только и смотрят на небо - не пойдет ли дождь в их огороды. Ты, Семицветик, молись Храму, и придет твоя мама, не дух ее, а с духом и живой плотью придет к тебе. Не может быть несправедливым Облачный Храм. Всякий получит по заслугам и всех разлученных соединит.
  Мальчик прижался к дедушке. От этих слов ему стало так хорошо, так легко, что он опять почувствовал, что у него вырастают на спине белые крылышки.
  
  
  35. Лечебница
  
  Как я радовался, что возле моего дома на целый километр простирается чистый зеленый луг. Я всегда смотрел на него и любовался, наблюдая, как зеленеет живая жизнь. И вдруг - могилы за окном - их вырыли под утро. Я смутно понимал, что происходит. "Неужели они решили вокруг моего дома устроить кладбище?" - думал я, сидя у окна.
  Несмотря ни на что, я надеялся жить, радоваться, порхать как бабочка на этом лугу со своей любимой. А в окно, куда ни глянешь - все время одни и те же кресты.
   Я не выбирал этот луг возле кладбища - не выбирал этот кирпичный желтый дом - я в нем родился. Кто же, кто же придумал эту смерть по всей земле? И страшная мысль поразила меня: "Должно быть, в Лечебнице умирало так много людей, что их негде было хоронить. Неужели вся земля усеяна могилами, и нигде нет свободного места, а осталась только лужайка возле моего дома?"
  Я услышал шаги Вероники. Она вышла из ванной комнаты, облаченная в розовый халат - подошла, обняла меня сзади, нежные руки ласкали мою грудь. Она переживала свое легкое женское счастье. В эту ночь я сделал все, чтобы помочь ей забыть о своем горе. И ее нежные благодарные руки говорили о том, что ей хоть немного полегчало.
  Она пока не смотрела в окно, и, прижавшись к моей щеке, сладко и глубоко вдыхала воздух, идущий из открытого окна.
  Я сжал ее пальцы, и тут она точно проснулась от сладкого сна.
  - Что с тобой, Рома? - села она на свободный стул возле меня и стала всматриваться в мое лицо. - Что тебя тревожит?
  - Ничего, милая, ничего, хорошая, - шептал я.
  - У тебя слезы, любимый. Зачем слезы, откуда слезы? Ведь ты такой сильный.
  Затем она невольно повернула голову к окну и присмотрелась. Целый лес крестов вырос за окном. Глаза у нее расширились до вселенских размеров.
  - Сенюша, там мой Сенюшка!
  Руки ее ослабели, и, потеряв сознание, она упала на колени. Вновь наступила ночь. Вероника сменила свой розовый халат на черный. Она лежала возле меня и ее пальцы едва ощутимо поглаживали мою руку. На стене горел тусклый ночник. А на дверцах шкафа висело зеркало. Через него я всматривался то в себя в полосатой пижаме, то в Веронику.
  Да, мы были призраки в этом мире, мы не могли разглядеть как следует самих себя - тем более, понять время, которое, словно ветер сухую листву, кружит несчастные человеческие души.
  - Ты знаешь, - говорила Вероника, - я работала вышивальщицей в громадном цеху. И нам дали срочный важный заказ: вышить безмерно широкий, во много раз больше чем наш цех портрет Лекаря. И мы, женщины и молоденькие девушки, день и ночь, слепя свои глаза, вышивали портрет этого неземного человека. Кто вышивал руку, кто ухо, кто пуговицы на его костюме.
  А мне было поручено вышивать его глаза: и я каждый день по много часов всматривалась в то, что у меня получается: эти глаза получались то светлые, то темные: они то смотрели прямо, то косили вбок. Иногда опускались в землю и искали там что-то мелкое-мелкое, оттого и безмерно напрягались. Так всматриваясь в них каждый день, я почувствовала, что сама слепну и теряю зрение.
  Нет, душой я видела хорошо и издалека бы различила знакомые очертания своего Сенюшки, появись он где-нибудь передо мной на горизонте. Но без очков перестала видеть лица людей, все они расплывались, как бы окутанные туманом.
  
  36. Лечебница
  
  "Лечебница особо не стремилась лечить людей с плохим зрением, - продолжала она. - Для нее - чем хуже ты видишь, что творится вокруг - тем лучше. Я обратилась к знакомому врачу, и он мне дал направление к главному попечителю по глазным болезням по фамилии Вороний глаз. Когда я к нему пришла на прием, они сидел в черных очках и даже не знаю, смотрел ли он на меня. - "Так вы, девочка, с мамой или одна приехали?" - спросил он, всматриваясь в мое направление. - Голосок у меня всегда было такой детский, а там в коридоре к нему на прием дожидались сотни детей. Было шумно. Санитар то и дело выбегал и кричал словно в рупор: "Тишина! Попечитель требует тишины!" Я так поняла: этот санитар, на носу которого тоже были черные очки, только как у кота Базилио, для этого тут и приставлен".
  - Ваша болезнь глаз неизлечима, - сказал попечитель.
  И в ту минуту я потеряла последнюю надежду вернуть нормальное зрение.
  - Приезжайте через год-два, медицина развивается, - подбодрил он меня, когда я подходила к двери.
  Санитар Базилио любезно открыл мне дверь, почтительно поклонился и тихонько всунул в мои руки журнал с названием "Красный крест".
  Ожидая на остановке троллейбус, я открыла на последней странице журнал и прочла заметку: "Лечение иглоукалыванием. Китайская медицина лечит всех!" Тут же под заметкой я обнаружила адрес заведения. Оно находилось где-то на краю города. Мой троллейбус меня туда вез чуть ли полдня. Затем я еще целый час петляла по каким-то переулкам и все думала: "Не в Китай ли я приехала?" Повсюду маленькие домики, все люди с узкими глазами мелькают во двориках за деревянными заборами. Наконец вижу глинобитное здание времен Бянь Цюе. Зашла. В небольшом коридорчике находилась встроенная в нишу стены телеграфная будка. Там сидел парень из Лечебницы с красным крестом на рукаве. На полу стоял прозрачный огромных размеров полиэтиленовый мешок с письмами. Ему вменялось в обязанности отвечать на эти письма.
  - Мы уже закрываемся, - проговорил он, оторвавшись от чтения и придерживая палец на недочитанной строчке.
  - Как вам много приходится читать, - с сожалением сказала я.
   Он почувствовал теплоту в моем голосе, помял письмо и бросил в корзину.
  - Да, много, - устало улыбнулся он и вытер рукой потный лоб. - Сегодня так много было посетителей. - Все пишут, пишут и приезжают. - А вы с чем?
  - С глазами.
   - О, тогда вам в первый кабинет. Обратитесь к госпоже Бянь Цюе.
  - Как вы сказали? - удивилась я. - Она что, родственница великого врача?
  - Мы все родственники, - улыбнулся парень и с неохотой взял новое письмо.
  Кончилось все очень просто. Китаянка, украшенная всем золотом, какое можно только найти в Китае, предложила мне сесть и сказала:
  - Мы озолотим ваши глаза, если вы озолотите мои руки.
  У меня было только одно золотое колечко, оставленное мне покойной мамой. Я сняла его с пальца и отдала госпоже Бянь Цюе. Хотя я знала, что она только прикрывалась именем великого врача, жившего в эпоху воюющих государств, но все же согласилась на иглоукалывание.
  - Мы самого Лекаря вылечили, - говорила она, звеня сияющими браслетами.
  Я прошла десять сеансов и стала видеть, как мне показалось, еще хуже. Мне пришлось смириться с мыслью, что если Лечебница бессильна и бессильна вся китайская медицина, то уже никто мне не вернет зрение.
  
  
  37. Лечебница
  
  В дверь сильно заколотили, кто-то собрался ее разнести в щепки.
  - Это по мою душу, - проговорил я. - Надо открыть, все равно выломают. Открой, любимая, не хочется мне для самого себя открывать ворота в ад.
  - Нет, они ничего с тобой не могут сделать, они не могут забрать тебя ночью. Ведь они не злодеи, которые привыкли красть по ночам.
  - Открой, любимая. Время покажет, кто они.
  Неуверенными шагами она вышла в прихожую.
  - Да отворит кто царство небесное?! - кричал голос за дверью. - Хочу видеть Ангела Идеала! Подайте мне Ангела Идеала! Черт возьми, что за ночь, что за люди! Спят, когда весь мир должен воскреснуть и преклониться перед Ангелом.
  Дверь отворилась, и послышалось громыхание шагов по прихожей. Еще мгновение, и передо мной возникла грузная фигура Болиголова.
  - Ах, Ангел, ах, святой! - вскричал он и бросился ко мне. - Это тебя-то они Букашкой сделать хотят! Я их всех как комаров раздавлю, красное место только останется.
  Он выхватил меня будто ребенка из кровати и поставил на стол. Я застыл как статуя в полосатой пижаме, опустив руки.
  - Ангел! Ангел Идеала! - орал он так сильно, что все кресты на лужайке, наверняка, повалились на землю.
  - Если они тебя хоть пальцем тронут, - продолжал он, - я их всех в спиртовую трубу затолкаю.
  Затем он снял меня со стола и стал душить в своих объятиях. Хотя от него и несло чистым медицинским спиртом и кости мои готовы были затрещать в его руках - мне показалось, что сам бог справедливости ввалился в мою комнату и кружит мое бренное тело по Вселенной. Наконец, он поставил меня на пол.
  - Помни, Ромашка. Все спиртзаводы, все пьющие и непьющие читают твои романы. Скажу тебе, сколько не спаивай великую страну - а они любой твой роман от подделки отличат. Широко пьет народ! Во все "Лечебные росы" льется мой спирт из трубы. Но народ он трезвый. Народ не обманешь. И про тебя, Ромашка, в каждом кабаке толкуют, словно святого ждут, чтобы исцелиться, хоть на облаках исцелиться, но только чистыми предстать перед тайной этого мира.
  
  Мы сидели с Вероникой как ученики на стульях, положив на колени руки и слушали этого Громовержца, спустившегося на землю.
  "Есть бог на свете, - думал я в эти минуты, - живой бог, который не скрывает нам свое безмерное существо, а предстает перед нами, чтобы судить и миловать".
  
  38. Лечебница
  
  Это был год Великого лечения. В том, что Лечебница не достигла идеала, винили всех друзей Лекаря, их родственников, одноклассников, дальних и ближних знакомых, и даже всех его двойников. Суды окончательно исчезли. Разве можно судить больных людей? Всякого, у кого на теле выскакивал хоть один прыщик, признавали больным.
  Появились новые люди. Они носили одежду с длинными рукавами, даже в жаркую погоду одевали перчатки, сшитые из тюля, все лица были покрыты вуалями. Они как могли прятали от Лечебницы каждый синяк, каждую царапинку или даже пятнышко на своих телах.
  Люди, которым надоели всякие идеалы, пошли в наступление. Они помогали Лечебнице как могли. Жены, тайно имевшие любовников, всеми силами отправляли мужей в профилактории, злые соседки клеветали на добрых. Лечиться надо всем: вот пусть лечатся всякие певцы и музыканты - без их музыки жить тише и спокойнее. Да и бородатые художники только пугали людей на улицах - почему бы не полечиться и им! Для поэтов построили профилакторий на высокой горе. На здании возвышался крылатый конь Пегас. Летите поэты в небеса, медицина вам поможет!
  В этот день тысячам и тысячам больных людей было выписано направление в Лечебницу. Меня и Веронику везли в разных машинах. Кортеж напоминал похоронную процессию.
  Я прощался с городом и свободой, со всем миром. Всматривался в каждое деревце, в каждую урну для мусора, в каждую белую кошку, которая перебегала дорогу. Ворота Лечебницы были широко открыты, и Цербер с дьявольской ухмылкой кланялся каждой въезжающей машине.
  Лечебницы были переполнены. Людей ложили на полосатые матрасы, затем просто стали запихивать в пустые белые палаты, где они спали на полу.
  Но мне по старой дружбе выделили одиночную палату, дали стол, стул, ручку и бумагу. Здесь я мог писать сколько хотел и совершенно свободно. Мне передали, что Вероника тоже в соседней одиночной палате. И мы с нею перестукивались. Так мы знали, что мы рядом, совсем рядом, и нас разделяет только эта бездушная стена.
  Из моего окна был хорошо виден крылатый Пегас. Он распростер крылья, пытался взлететь, но не мог. Окна профилактория для поэтов были все заделаны решетками, такими густыми, что даже если бы вдохновение было размером с майского жука, оно все равно бы не вылетело наружу. Отчего же поэтов подвергли такой жалкой участи? Ответ был только один: Лечебница посмеивалась над прекрасным. Прекрасное беспомощно как ребенок! Его часто принимают за душевную болезнь, чтобы оправдать микробную бренность тела. Что делать с прекрасной душой? Как ее лечить, если она не терпит ни малейшего насилия?
  И Лечебница встала в тупик перед чистотой души. Прекрасное - не обманет, не схитрит, не возьмет чужого, с почтительной робостью пройдет мимо другого человека, только бы как-то его не затронуть, не обидеть даже своим присутствием. Оно не способно на малейшее насилие. А мир Лечебницы полон насилия.
  
  
  
  
  
  39. Лечебница
  
  С детства меня вели в поликлинику делать прививки - а я убегал. Меня отталкивала непереносимая, ужасная атмосфера врачебных коридоров и мрачных лиц, сидящих на приеме врача. И там что-то будут делать с моим здоровым свободным телом. Я убегал! Люди в белых халатах не гнались за мной. Но они всегда звали к себе и хотели лечить меня! Мою прекрасную душу! И диагноз один: прекрасная, чуткая, добрая душа. С ней надо как-то расправиться. Здесь, в палате, я все больше вспоминал Петра Подорожника. Ни на одну секунду я не сомневался, что он продолжает свою знахарскую деятельность.
  
  Я вспомнил, как последний раз ходил к нему и прятал в его пристройке свои рукописи. Ему было не до меня. Все больше и больше людей приходило к нему: женщин, детей.
  Я видел, как они нещадно топтали Лекарское клеверное поле.
  Это варварство неразумных людей всегда поражало людей разумных, знавших все тонкости закона и управлявших этой неразумной толпой.
  Я тихонько прятал рукописи в маленькую белую тумбочку. Какой-то ребенок нарисовал на ней облака и летающих ангелов. Я усмехнулся: дети любят рисовать на стенах, на заборах, на песке и даже на тумбочках.
  Я закрыл тумбочку маленьким серебряных ключиком, подаренным мне Петром, и снова оглядел поле: народу все прибывало и прибывало, точно они ожидали услышать какую-ту проповедь.
  Петр пошел им навстречу, и люди окружили его.
  - Да говорю вам - пойдите, обнимите, поцелуйте друг друга, раз вы дети Облачного Храма. Объединитесь! Забудьте, что вы - фиалкисты, медунисты, поклонники хризантем. Бог со своего Облака все цветы поливает одной животворящей водой. Все лекарства - обман! - проповедовал Петр. - Лечитесь душой! И Бог, видя вашу чистую душу, исцелит вас. Все лекарства - это ложь. Люди как умирали, так и умирают. И дети, и старики. Бог дает жизнь и ее забирает. Пока не поймем чистосердечия, пока не очистимся - все будет: и болезнь, и смерть. Только душа вас вылечит, только душа! Станьте на колени перед собственной душой и молитесь. Сделайте ее такой чистой, как эти цветы полевые! Сохраните в себе все, что ценно, что красиво, что очень чисто и духовно. Верьте в Облачный Храм, ибо вера всегда должна быть неземной.
  И Храм всегда пошлет вам благотворный дождь, и вы получите упоение от своей веры. Ведь и небеса существуют для того, чтобы дождями изливаться на землю. Они существуют для вас, люди. Как и сам Бог существует для вас!
  
  
  
  40. Лечебница
  
  От санитара, который приносил мне еду, я узнавал новости о Петре. Поликлиники стали пусты. Люди не осмеливались обращаться к врачам. Они нашли другой выход. Подпольный бизнес Петра Подорожника, как шептал мне санитар, теперь работал вовсю.
  Все клеверное поле было истоптано людьми. Петр работал и день, и ночь. Он лечил людей всеми травами, которые только были в лесах. Одним прикладывал к ушам лопухи, чтобы лучше слышали, что творится вокруг, другим закапывал ромашкой глаза, чтобы не слепли от яркого света Лечебницы, иных помещал в бочки с чистой водой, чтобы вымокали от просоленности этой жизни. Детям он выписывал рецепты прямо в Фимин склад, где они могли облачиться в крылатые рубашечки и вдоволь полакомиться сладостями.
  Я радовался за Петра. Мысли об этом человеке меня окрыляли, и я отдавался творчеству.
  
  Для талантливых людей ночь - это целая жизнь. Весь суетный мир спит, и талантливые люди творят. Ночь была для меня всё. Это была моя стихия. Я купался в ней, как в темных затихающих волнах. Все лучшее создавалось мною ночью. Жена спала за соседней стеной, и я в палате один начинал творить и писал до утра. На бумаге творились чудеса. Но всё это была иллюзия. Утром я просыпался и видел, что это всё были только сладкие надежды. Я набрасывал на бумагу свой идеальный мир. А он был пустой, безлюдный. Теперь я умею трезво смотреть на жизнь и всё трезво оценивать.
  Сколько бы я не вдохновлялся, реальность возвращалась ко мне. Здесь в Лечебнице я все больше начинал писать без всякого вдохновения. И мне уже стало все равно, когда писать - днем или ночью.
   Создатель Облачного Храма все облака перекрасил в черный цвет. Солнце никогда не проглядывало сквозь них. Мой новый роман назывался "Лечебница". При ярком свете я не смог бы писать, солнце слишком мешало. Бог хотел, чтобы я творил, и ради меня он весь город лишил света. И я творил светлый мир из самой темной палаты, в которую когда-либо вселяли и здоровых, и больных.
  Моего санитара звали Чабрец. Я часто видел через кормушку в дверях его пепельное с грустными глазами лицо. Он мне рассказывал все, что делается в Лечебнице, передавал записки от жены. Когда-то он было тюремным надзирателем и жалел заключенных. Еду он мне носил из столовой для служащих. Супы для пациентов все были напичканы лекарствами.
  - А ты не боишься, что тебе за это попадет? - спросил я.
  - За что?
  - Ведь ты столько добра делаешь для меня и моей жены.
  - Он грустно улыбнулся.
  - За вас не попадет.
  - Почему?
  - Вы же друг Лекаря.
  Эта сострадательная душа, должно быть, думала, что Лечебница и отдельная палата - это благоденствие, которое для меня сделал Лекарь. Пред тем как закрыть кормушку, санитар всунул в нее голову и как всегда тихим строго конфиденциальным голосом сказал:
  - Попечитель Лечебницы и главный психиатр Боярышник распорядился к вам подселить еще одного человека.
  - Кого?
  - Это мне неизвестно. Но Лечебница всем хочет блага. Это, должно быть, будет очень хороший человек, похожий на вас.
  Всю жизнь я творил наедине с собой. И даже Вероника тихонько выходила из моего кабинета, когда я садился за стол.
  Этот Боярышник решил окончательно погубить мою душу. Несмотря на то, что я был в заточении и часто писал, теряя свой возвышенный идеал - роман все же близился к завершению. Теперь я напряженно искал развязку и никак не мог ее придумать.
  Я заглянул под голубую тарелку с супом. С ее обратной стороны была приклеена записка от Вероники.
  "Твори, мой милый, несмотря ни на что твори! - писала мне она. - Мир должен знать о Лечебнице. И не бойся, что творения пропадут. Бог сохраняет всю правду мира. Я чувствую себя хорошо. Знаю, что ты рядом. Что еще надо любящей женщине. А тот, кто придумал эту белую стену между нами - уже давно мертв, его похоронили в Мавзолее, только забыли заделать вход мраморной плитой".
  Я прочитал эти строки и вдруг яркая мысль осенила меня. Я почему-то всегда думал, что Лекарь будет жить в своем Мавзолее долго - переживет не только меня, но и всех людей Земли. А теперь вдруг ясно осознал, что он такой же смертный, как и я, что и он однажды умрет, и умрет вместе с ним его бредовая идея.
  "Нет, не все люди больны, ты ошибаешься, мой друг Лекарь! В мире много здоровых и трезвых людей. На них-то и держится этот мир. Ты заразил весь мир Лечебницей - они его вылечат своей разумной душой".
  
  
  
  41. Лечебница
  
  Его привели ко мне к самому закату дня, когда уже в палате горела синяя лампочка и я уселся за стол, чтобы продолжить свой роман. Я поднял на него глаза и застыл в полной неподвижности. Передо мной стоял я сам - в такой же полосатой пижаме, такой же нос, губы, только глаза были другие. Это были не мои глаза, а глаза двойника.
  - Вот видите, - проговорил он, - у нас определили одну и ту же болезнь. У нас одна и та же группа крови, а под кожей одни и те же микробы, от которых нас будут лечить.
  Даже здесь, в палате со мной он выглядел безмятежно счастливым. Возможно, он с удовольствием поедал супы, изобретенные Расторопшей-Лопухом.
  Он болтал о своей счастливой жизни всю ночь, не давал мне ни творить, ни уснуть.
  - У нас замечательные больницы, отдельная комнатка. Получше, чем в гостинице. Ты просто отдыхаешь. А врач - деликатный человек. Он только о нас и думает. Вызовет к себе и по-дружески поговорит о стихах, если ты поэт; о науке, если ты ученый. Главное, что помочь хочет деликатно, не принося боли. Ведь он знает, что ни я, ни вы никогда бы не пошли лечиться по доброй воле. А вот, когда такая чуткость, когда врач - друг, друг истинный на эти дни лечения, то с ним интересно. Моего врача зовут Жасмин. Он поэт. И я - в отделении для поэтов. Врач сочиняет стихи и приносит мне каждый день, мы обсуждаем. Меня он похвалил за пять строк, а я его за шесть. Он говорит, что я пью много газировки, а она мне вредна. Страсть как люблю пить и не знаю, что делать, надо отказываться, и не могу - привычка!
  Вот послушай, что я теперь написал:
  
  Жизнь - не больница.
  Она лишь сон, лишь тень.
  Она придумана первее боли,
  Чтоб люди верили в свое выздоровление.
  А если нет болезней,
  То кто-то просто перепутал. Кто-то первым сказал слово "боль",
  А другие его повторили.
  Страданий нет - есть лишь желания.
  И в них бывает оттенок боли.
  Не желай этого оттенка
  И останется только прекрасное состояние.
  
  Врач Жасмин хвалит эти стихи. Считает их очень реальными. Жаль, что не все мои друзья могут это понять, ведь и мои стихи помогают выздороветь. Ведь я тоже творческий лекарь.
  
  42. Лечебница
  
  Когда появился двойник, в палате стало очень душно. Я больше не творил, а лежал на кровати, и то ли спал, то ли бредил. И это была моя творческая смерть. Вчера я почувствовал, что могу совершить зло. А во всем виноват он - мой двойник. Он давно меня подговаривал. Может тогда, когда он поселился на соседней кровати, я стал к нему прислушиваться. "Ты вот ленив, ничего не делаешь, - шептал он мне. - Все делают, а ты только думаешь. До чего тебя эти мысли доведут. Пиши! Пиши! Ведь ты же должен писать!"
  Я уж соображал тогда, что не всегда дело добрым является. А он тут ехидно улыбался: "Не ошибается тот, кто ничего не делает".
   В этом и было его главное лицемерие - он не договаривал, что ошибки эти стоили человеческих жизней и человеческих судеб.
  Я много думал и хотел понять то, что никто и никогда не пытался понять: второй голос не имел ко мне никакого отношения, мы жили в разных телах, и это было вынужденное, а не добровольное соседство. Я его терпеть не мог, как и он меня, иначе не наставлял бы меня на "путь истинный". Все дни и ночи я слушал его благочестивые сентенции. Слушал и все больше чувствовал свое бессилие. И как ребенок капризничал: "Ничего, ничего не хочу больше слышать!" А он мне это ставил как главный упрек: "Не слушаешь меня, а я лучше понимаю, что делается в этом мире, я здесь в Лечебнице еще прежде тебя жил, ты пиши, ты должен себе дать полную свободу!"
  До чего он доведет меня, если ему предоставить свободу мучить меня еще неделю, другую. И что я натворю, сколько зла сделаю другим - если сойду с ума от его присутствия.
  Он вечно пристает со своими пустяковыми вопросами. Хочет, чтобы я перед кем-нибудь оправдывался. Извлечет кого-то из прошлого, и давай свою песню: "Вот этот тебя в том-то и том-то обвинит. А этот про тебя и так плохо думает. А у этого душа чернеет при мысли о тебе".
  Ему всегда хочется мучить, лишать меня внутренней свободы, и это ему удается. Стоило мне только забыться, как тут же нечто пустое, низкое лезло в мою голову. И всякий раз он на меня удивленно смотрел и говорил: "А я в чем виноват? У тебя есть своя голова. Ты сам должен думать. Оглядись назад на свою жизнь, там горы ненужной работы, пустота, тленность, страсти. Меня порой поражает твое равнодушие к этой горе ненужного хлама. Разве мы с тобой прожили разную жизнь? Ведь я это ты, и ты это я".
  - Врёшь! Врешь!
  - Какой ты несамокритичный. Ты давным-давно перестал узнавать сам себя.
  - Ты мой второй голос, - пролепетал я.
  - Есть такая служба, которая занимается исправлением вторых голосов.
  - Служба вторых голосов?! - я поднял на него удивленные глаза.
  Я бредил. Мелькали разные лица и говорили: "Мы занимаемся продажей, доставкой, даем консультации, но в нашу компетенцию никогда не входили вторые голоса".
  "Вторые голоса бывают в хоре, - говорил мне один знакомый, лицо которого, как я думал, уже давно забыл".
  "Если ты слышишь второй голос, - то лучше обратиться к психиатру", - советовал возникший из небытия голос Лекаря.
  
  43. Лечебница
  Затем мне мерещился какой-то странный сон. Была одна конторка, чуть ли не у чёрта на куличках, а точнее - в конце города, куда добираться приходилось через какие-то трущобы, где ютились самые сомнительные оборванцы со своими семьями, бегали грязные дети, которые диковато на меня смотрели и при моем приближении убегали и прятались в прогнивших деревянных домиках. Из крестообразных окошек выглядывали старушки с обвислыми носами, а из каминов валил едкий черный дым, и я чувствовал, что весь прокопчен вонью и гарью этой улицы.
  Наконец, я увидел конторку или, судя по табличке, "Исследовательский центр по изучению второго голоса". Меня встретил довольно тощий чиновник с впалыми щеками и губами кружочком, словно они собирались выпустить струйку сигаретного дыма.
  Но чиновник не курил. Вместо папиросы он держал в руках ручку и корпел - судя по его сосредоточенным глазам и напряженно застывшим морщинкам на лбу - над какой-то неразрешимой задачей.
  Меня он не замечал минут пять. Наконец он отложил ручку, так ничего не написав на чистом листе бумаги, поднял свои кругленькие глазки и просверлил меня ими, пытаясь понять, зачем я пришел. Мой полосатый костюм, щетинистые щеки и извинительные улыбки заставили его забыть про свою работу.
  - Вы собственно по какому делу? - спросил он настороженно мягким голосом.
  - Видите ли...
  И секунду помолчав, я стал объяснять ситуацию, которая меня мучила.
   - Во мне сидит тот, кого я не люблю, он мой чужак. Говорят, от себя не уйдешь, но он - это не я. Он мне никто. Мне надоело с ним считаться.
  - Как же! Как же! Все, что вы говорите, это элементарно! - воскликнул он. - И у вас даже очень интересный случай! И Лечебница вам в этом поможет. Мы маленькие люди, простые чиновники медицины, а Он... Он - Светило светил. Он видит вашу душу насквозь. Запишитесь, запишитесь к нему на прием - от вашей болезни не останется и следа!
  
  
  
  
  Я сидел на кровати. Сильный ветер раскрыл форточку в палате, и мои бумаги ожили. Они зашелестели, будто задышали свежей струей воздуха, которого мне так не хватало. Они хотели, чтобы я все рассказал бумаге, чтобы выведать всю мою душу. Они хотели знать про меня каждую мелочь. Хотели с мельчайшими подробностями знать, как меня лечить. Ибо они все, все специалисты по моей душе. Они знали каждое мое движение. Они - все эти люди в синевато-белых халатах. Как их много здесь в Лечебнице было. Что мне делать? Что мне делать? Разорвать мои рукописи и выбросить в окно, в темный двор. Пусть ищут, пусть попробуют собрать эти мелкие клочки. Они давно готовили меня к этой минуте, держали в одиночестве, чтобы я их написал. Затем подсунули двойника, чтобы измучить мою душу, и вот, вот теперь... Нет, они ничего не узнают. Душа моя для них -тайна! Для них она останется вечной, недосягаемой тайной.
  Свежий ветер освежил мою голову.
  Нет, я всегда было сильным. И теперь у меня должны найтись силы. У меня один-единственный шанс спасти свои рукописи. Я о нем думал раньше, еще до заселения двойника. Теперь была надежда только на санитара Чабреца.
  
  44. Лечебница
  
  Перед обедом двойника уводили на какое-то профилактическое просвечивание. Затем с него снимали мерку, подробно расспрашивали о моем состоянии, кормили и разрешали пообщаться с поэтами в здании с белым Пегасом на крыше.
  
   Эти часы наедине с собой были коротким продолжением моей остановившейся жизни. Я вынимал из-под матраса рукописи и просматривал их, чего я никогда не делал при двойнике. Теперь я сложил их в пакет и стал ждать обеда.
  И вот она, наступила важная для меня минута. Зазвенели ключи, открылась кормушка и показалась добродушная голова санитара.
  - Послушай, Чабрец, у тебя есть дети? - спросил я у него, когда он подавал мне суп в железной миске.
  - У меня их даже восемь, - ответил мне он, и я впервые увидел, как мило он улыбнулся. - Два мальчика и шесть девочек.
  - Ты любишь своих деток?
  - Как же не любить?
  - И работаешь здесь, должно быть, ради их здоровья?
  - Как вы все понимаете правильно. Как только я стал служить в Лечебнице, они у меня, сердечные, ни разу не болели.
  - А как ты думаешь, Чабрец, в моих рукописях много микробов?
  - Откуда мне знать? Я человек маленький.
  - Заразишься ты и твои дети, если мои рукописи себе за пазуху спрячешь?
  - Это еще для чего?
  - У меня нет выбора, Чабрец. Если я тебе их не отдам - их уничтожат.
  Чабрец задумался.
  - А вы все про идеальные миры пишите? Про счастливых деток? Я то могу, меня никто на выходе не проверяет. Только куда я их дену?
  - Отнеси Петру Подорожнику и отдай ему. И вот еще что: там у него под кроватью, в чемоданах, лежат черновики моих старых романов, которые я писал до Лечебницы. Принеси мне их сколько сможешь. Ведь за то, что ты мне их принесешь, тебя никто не съест. Твое начальство даже обрадуется.
  - Чего я только по доброй своей душе не делал, - вздохнул Чабрец. - Если про счастливых деточек вы пишете, то принесу.
  Я отдал ему свои бумаги, а через день он принес мне целый пакет моих старых рукописей.
  Двойник от нечего делать их почитывал.
  - То ли я где-то все это читал, - говорил он, - то ли это мне все во сне приснилось. Это когда вы все это писали?
  - Всю жизнь! - ответил я ему и отвернулся.
  
  Так как делать было нечего, я взял стопку пожелтевших бумаг и тоже стал читать далекие-далекие фантазии из моей жизни.
  
  45. Лечебница
  
  Затем я впервые за много дней уснул спокойным безмятежным сном.
  
  Где-то на клеверном поле я увидел приклеенный к забору бумажный листок. "Здесь продаются лекарственные книги", - прочитал я.
  Прошел по тропинке вглубь дворика к старому большому деревянному дому с верандой. Вошел в нее. Там сидела седовласая женщина.
  - Что вы все ходите! - ворчала она. - Старик вам бесплатно лекарственные книги раздает.
  Я пожал плечами и ответил:
  - Если мне нужна будет книга, я заплачу столько, сколько мне скажут.
  - Заплатишь, заплатишь, - да кому теперь нужны твои деньги.
  Я вошел в просторную комнату. Справа из-за стола поднялся старик. Лицо его мне кого-то напоминало, но я не мог вспомнить, кого.
  - Книжки пришли выбирать. Проходите, проходите, - проговорил он с озабоченным видом, пошел в другую комнату и закрыл за собой дверь.
  На ближайшей полке я заметил альбомы с фотографиями. Один из них был открыт. Я взял его и стал листать - всюду были фотографии Вероники и ее сына Сенечки. Вот он совсем маленький, вот постарше, а вот ему почти десять лет. К последней фотографии я присматривался повнимательнее. Вероника мне ее много раз показывала. Но что делает этот альбом у старика? Мне хотелось об этом спросить его, но никого в комнате не было. Я пошел с альбомом к ближайшей двери, хотел ее открыть - но тут проснулся.
  Я часто жалею, что просыпаюсь: есть сны, которые так хотелось бы увидеть до конца. Я вспоминал свой сон и во сне приятный дух старичка, его добрую улыбку, его увлечение книгами и желание делиться ими с людьми.
  Живешь потом этим сном и так хочется верить, что где-то есть это клеверное поле и этот добрый старик.
  Кого же он мне напоминал? На Петра Подорожника он был не похож. Но это был он, его дух. А мальчик? Ведь там по клеверному полю недалеко от дома Петра бегал какой-то мальчик.
  Я все время тогда был погружен в свои мысли и лишь подсознательно бросал на этого мальчика взгляд. Но теперь мне его личико хорошо припомнилось, и меня как озарило: ведь это был сын Вероники. Как много мальчиков на свете, и мне совсем не пришло в голову, что это и есть Сенюша. Ведь Петр спасает детей! Он постоянно ходит в Лечебницу! Почему, почему он не мог спасти каким-то чудом этого мальчика - сына Вероники.
  От этой мысли мне стало так радостно на душе, словно я заново родился. Я еще и еще раз вспоминал того мальчика и все больше убеждался, что это сын Вероники.
  Быстренько я написал пару строк жене: "Моя любимая! Сынок твой нашелся. Я знаю, где он! Он у Петра Подорожника. Мое чувство души никогда не подводило - ты же знаешь. Я не схожу с ума: я вдруг вспомнил, что видел у Петра мальчика, как две капли воды похожего на твоего сына. Бог мне сегодня раскрыл глаза. Я чувствую: скоро, скоро мы будем свободны. Свободны и безмерно счастливы. Верь мне!"
  Когда утром Чабрец принес завтрак, я ему передал записку и вскоре получил ответ: "Любимый! Ты мне столько говорил о Петре Подорожнике, что я уже стала верить в него как в бога. Сейчас ты мне сказал то, чего я в первые минуты не могла даже осознать. Я стояла с широко открытыми глазами, и мне казалось - вижу твою записку во сне. Затем я бросилась на кровать и стала обнимать подушку. Сенюша! Сыночек! Ты жив! И ты так близко! Я чуть не сошла с ума от радости, прежде чем тебе смогла написать ответ. Любимый, как близко наше счастье. Я чувствую, тоже чувствую, что нам Бог скоро дарует свободу. Эти мрачные черные дни пройдут, и мы все увидим яркое солнце. Люблю тебя теперь вдвойне сильней - за твою душу и за ту безмерную радость, которую ты мне подарил в эти минуты! Сенечка и ты - два ангела, которые теперь навеки будут со мной. Ты не знаешь, как сильно, как бесконечно сильно я тебя теперь люблю!"
  Твоя жена Вероника
  
  
  46. Лечебница
  
  Санитар широко раскрыл дверь в палате. Он был в парадном халате с позолоченными пуговицами в белых-белых ботинках, и на голове шапочка с большим красным крестом, обшитым позолотой.
  - Выходите! Вас приглашают на прием к самому попечителю Лечебницы.
  - И меня? - вскочил с кровати двойник.
  - Нет, вас никто никуда не приглашал.
  - Как не приглашал? Мне врач Жасмин говорил, что главный попечитель меня скоро вызовет на прием.
  - Попечитель распорядился пригласить только Ромашку. А его галлюцинацию не приглашать.
  - Как вы сказали? - недоуменно посмотрел двойник на санитара.
   - Он сказал, что вы всего лишь галлюцинация Ромашки.
  - Как, как? Но вы же меня все видите. Я же живой.
  - Не мое дело разбираться в психиатрии. Раз сказано светилами науки, что вы галлюцинация, значит так оно и есть.
   Двойник сел на свою кровать и стал обдумывать это свое новое назначение. А я вышел с санитаром в коридор.
  Кабинет главного психиатра Боярышника был обыкновенным как и все кабинеты главных врачей. Не большой, не маленький. Он его не кварцевал. Он не боялся микробов. Его больше тревожили души людей.
  - Вот и попал ты ко мне на прием Букашка-Ромашка, - проговорил мне Боярышник, сидя за столом и скрестив на нем свои волосатые руки. Рукава халата, как у мясника, у него были закатаны по локти.
  Я сел за его стол с другой стороны. Наши лица были очень близки, словно двух соперников, играющих в шахматы.
  Он нагнулся ко мне, приблизил свою физиономию и с иронической загадочностью в голосе сказал:
  - Фантазия - это болезнь. Это не что иное как вялотекущее проявление галлюцинации. Человек должен писать только факты - только то, что видел! Ты видишь меня? Ты слышишь мои слова? Вот бери бумагу и записывай!
  Я сидел, низко склонив голову. Он мне бросил под самый нос стопку листков, которые разлетелись по столу; затем всунул как неопытному ученику прямо в руку химический карандаш - таким я писал в детстве.
  - Пиши, крупно пиши, чтобы хорошо было видно.
  Моя рука привычно забегала по бумаге.
  Он удовлетворенно откинулся назад на свой стул. Ему видно сильно хотелось посмотреть на мир моего творческого сумасшествия.
  - Записывай! Весь мир болен своей фантазией - одни создают облачных богов, другие - копаются в своей душе, отыскивая ржавый идеал. Мир глуп, потому что ищет фантазий, ищет их в наркотиках, в пьянстве, в любви, в сострадании. Пиши! Успеваешь? Ты должен успевать! Все должны поспевать за моей мыслью. В этом мире должны остаться только два сорта людей - низшего - которые строят Лечебницы и обслуживают их, и высшего, которые этими Лечебницами управляют. А остальных людей я объявляю сумасшедшими. Их место в бараках для умалишенных! Вы думаете, даже уверены, что ваш мир разумен. Но я ученый, я лучший специалист Лечебницы. Вы больны, Ромашка, страшно больны! Вот вы видите своего двойника. Каждый день видите. Он у вас даже в палате поселился. А вы уверены, что он реален?
  
  
  47. Лечебница
  Он на меня посмотрел испытующим взглядом.
  - Да, да - Букашка-Ромашка, я могу доказать, если надо, что этого двойника и нет, что это твоя галлюцинация. Психиатрия все может. Она - всесильна. Вы думаете - эта мумия Лекарь управляет Лечебницей или этот белоручка Крапива? Этим миром управляю я. Все эти людишки в моей полной власти! Я могу сделать все, что угодно - с вами и вашей галлюцинацией- двойником. Пишите, пишите! Я хочу до конца исследовать вашу душу. Ваша рука дрожит. Я вижу, с каким страхом вы сейчас поглядываете на меня. Но этот мир создан не для грязных фантазий, не для низкой калачной пошлости и их девок. Он создан для высших людей. Вы думаете - кто - дьявол им дает власть?
  Он перегнулся через стол и приблизил свое лицо ко мне. Таких широко пожирающих глаз я никогда не видел. Он оскалил зубы: большие, белые, острые как у тигра.
  - Сам Бог мне дал эту власть! Не Лекарь, не жалкий Крапива и его попечитель. Слышите - сам Бог! Сам Всевышний создал Лечебницу, чтобы вылечить мир от чумы всех фантазий. И Лечебница разрушила все храмы, она оставила только тех, кто служит делу Создателя! Я всех, всех поставлю перед ним на колени, потому что Бог и есть великая Лечебница. И его дело - лечить ничтожные твари, которые всегда вывалены в этой грязной микробной земле.
  Затем он поднялся из-за стола, и я еще раз его разглядел. Он был невысокого роста. Его лицо-ромб приняло очень правильную форму, хохолок вызывающе торчал. Его маленькие глазки горели, словно он только что к ним поднес спичку и зажег две свечки. Должно быть, это были две поминальные свечи по мне. Он отвернулся от меня к окну - я ему был больше не интересен.
  - Вот ты и проиграл свою партию, Ромашка, не сделав ни одного хода. Твои рукописи я сейчас велю принести ко мне и сжечь их вместе с этими бумагами, которые ты писал сейчас. Я гуманный человек и дал тебе последний раз насладиться твоим творчеством. Ты проиграл. Все безумцы проигрывают, Ромашка.
  
  48. Лечебница
  
  Он нажал на кнопку. Вошел санитар Чабрец.
  - Будь добр, сходи в палату этого пациента и принеси все его бумаги до одной. Все! Все! И те, что писал Ромашка, и те, что принадлежат галлюцинации-двойнику. И чтоб ни листочка не осталось! Я все проверю! Все матрасы перетрясу!
  Санитар Чабрец ушел.
  - Так вот, у тебя очень тяжелая душевная болезнь, Ромашка. Тебя будут усиленно лечить. Ты еще не знаешь, в каких покорных людей-призраков превращает Лечебница такие буйно-параноидальные души, как твоя. Кто не умеет сам смиряться перед Божественной Лечебницей, того она смиряет своими властными лекарствами.
  Чабрец принес большую стопку бумаг - это были черновики моих старых, давно написанных романов и жалкие стихи моего "двойника-галлюцинации".
  - Ты говоришь, рукописи не горят, - ухмыльнулся главный психиатр. - Неси, Чабрец, всю эту дрянь в соседнюю комнату и брось возле камина.
  Когда Чабрец вернулся, он опять дал новое распоряжение:
  - А теперь свяжи этого буйного пациента.
  Чабрец вынул из кармана белые пояса и стал меня ими обматывать - не слишком туго: я чувствовал себя почти свободным.
  -Введи его в процедурную и поставь у стенки.
  Чабрец все послушно исполнил.
   В комнате были шкаф и одно-единственное кресло. Боярышник сел в него и заложил ногу за ногу.
  - Бросай по одному листку, чтобы лучше горело, - опять приказал он санитару.
  Тот все делал молча, не торопясь, как заводная кукла.
  - Смотри, смотри, как пылает в камине твое безумие. Ах, как много ты написал! Сколько это безумных ночей ты провел без сна? Сколько душеизлияний вкрапил ты в эту бумагу! Хорошо себя чувствовать наедине с собой? Теперь ты видишь, какая ты букашка!
  Огонь словно голодный Молох облизывал своими красными языками бумагу и превращал ее в пепел. А санитар все кормил и кормил этот ненасытный камин - его очертания напоминали дьявола с открытым ртом. Только я не мог найти его глаза. Этот дьявол-Молох, поедающий мои рукописи, должно быть, был абсолютно слеп.
  - Принеси-ка мне, любезнейший, еще те бумаги, которые лежат у меня на столе.
  Чабрец принес. Боярышник взял их в руки и стал читать.
  - Ложь, ложь, что ты здесь написал. Чистейшая галлюцинация. Ничего тебе я этого не говорил.
  Он стал рвать бумагу на мелкие кусочки и бросать на пол.
  - Подмети, Чабрец! Брось весь этот мусор туда же! Пусть горит! Пусть все сгорит до последнего клочка! Мне ты больше неинтересен, Ромашка! - сказав это, он встал и вышел из процедурной.
  А меня санитар Чабрец вывел через другую дверь и повел в левую сторону - совсем не ту, откуда я пришел.
  Меня посадили перед дверью с надписью "Консилиум". Рядом со мной сидел мужчина - тоже в полосатой пижаме. Я всматривался в знакомое лицо и никак не мог вспомнить, где я видел этого человека с головой как груша. Но переведя свой взгляд на синюю коридорную стену, я все вспомнил. Это был бедный попечитель по сельскому хозяйству.
  - Ты за что сюда попал? - спросил я его.
  Он меня тоже узнал и, мрачно усмехнувшись, стал рассказывать мне свою историю.
  - Темные силы вытоптали все клеверное поле. Лечебнице нечем скотину кормить. Расторопша-Лопух на совещании попечителей первым набросился на меня в своем выступлении: "Вот я вам говорил, что он всяких микробов от своей скотины наберется. Я докладные вам не раз писал на этого скотского попечителя. У него на каждой руке бациллы ползают. Тут и микроскопа не надо! Вот до чего бациллы эти доводят: своему скоту весь клевер скормил, а для чистейшей скотины Лечебницы, тысячи раз помытой и пропаренной - ничего не оставил. Лечить его! Лечить эту тварь недомытую!" И все захлопали в ладоши, такой яркой показалась всем попечителям его речь".
  
  49 Лечебница
  
  Через пять минут и меня ввели в белую комнату. За длинным столом сидели люди и смотрели на меня внимательно и серьезно. Они задавали вопросы. Я старался отвечать разумно и быть выдержанным. Все они считались светилами! О, я понимал, как они замутили себе мозг этими теориями. Они смотрели тупо на меня, не понимая, ни кто я, ни какая у меня душа.
  - Да, пациент болен, - махали головами они.
  - Тяжелая форма.
  - Явное проявление душевности.
  - Здесь не обойтись без темнотерапии.
  - Это безусловно пойдет ему на пользу.
  - Ночь и тьма - для него лекарство.
  После консилиума меня отвели в темную комнату, где нельзя было развернуться, и закрыли. Ни окон, ни вентиляции - только стены и глухой мрак.
  "Ты любил ночи, Ромашка! Вот тебе вечная ночь!"
  Где-то в углу захихикал голос моего двойника.
  - Молчи! Если ты не замолчишь...
   Двойник понял меня, забился в угол и больше не подавал голоса.
  "Они меня лечат за мою душу, - думал я, садясь в противоположный угол от двойника. Моя душевность - для них тяжелая форма болезни".
  
  Как им легко все перекартовать и душевного за душевнобольного принять. Я просто в душе такой. Всем холодным людям это не нравится. У всех у них - идея, а у меня просто естественное состояние.
  Я вспомнил слова Вероники: "От тебя такое тепло исходит. В глазах такая глубокая наполненность и любовь ко всему живому. Даже боль. Эта твоя боль для меня стала такой близкой".
  Что такое человек? Что-то мягкое, беспомощное. Да, за мою душевность, только за мою душевность они меня сюда засадили.
  "Нет, Рома! Все не случайно! Только мы этого не видим. Все не случайно!!! - тысячу раз повторял эту мысль. А тут она меня так поразила. КТО-ТО незримо помогает ДОБРОМУ, даже если это доброе попало во тьму. Я хочу понять: выживет ли каким чудом прекрасная душа или она должна погибнуть. И они хотят понять. Этот эксперимент они решили поставить на мне. Не падай духом, Ромашка, думай о прекрасном мире, не желай себе ничего. Что меня там ждет? Что случится через месяц? Два? Быть чистым, вот и все! Перетерпеть все это темное время! Неужели не могу?!"
  
  
  50. Лечебница
  Передо мной возникло светлое лицо Вероники:
  - Мне кажется, что ты разгадал душу человека, - сказала она.
  - Мне тоже так кажется. Только не до конца. Далеко не до конца. Я еще не понял, как жить так, чтобы зло было как можно дальше от моего идеала.
  - Ты знаешь, милый, ты очень хорошо знаешь, - опять говорила Вероника. - Сила только в твоей любви.
  "Только сила любви, - повторил я, - ее никто не мог у меня забрать". Сила эта была безмерна. И никто не мог и не хотел так любить! У всех были свои дела! Другие любили как угодно, кроме этой Любви. Их увлечения и страдания были выше этого сильного идеального чувства. Мой мир оставался в моей душе. Только в моей - ненужной всему этому миру.
  Я ожидал мук, однако то, что я испытал - было неописуемо! Моя идеальная душа опять зазвучала. Как во мне все ново и прекрасно, я вернулся к жизни! О, какое небо! Голубое! Чистое! Прозрачное! Какое ласковое солнце! Зеленый благоухающий сад! Вся земля - сад! И эти люди, идущие мимо. Какие улыбки на их глазах, какая чистота, какая искренность! "Мы такие, какие есть: мы люди, мы сотворены такими навечно", - говорили их взгляды.
  Я не помнил, когда прошла эта буря, когда смело все это страшное белое как ледник царство. Все ушло. Остались только прекрасные реки и озера. Все чисто, и я наконец достиг того, чего хотел. Я живу на этой земле. У меня нет дома. Мне не нужен дом, только воздух, чистый и свежий воздух. Я иду словно лечу, и не чувствую своего тела. Ведь все прекрасно. Рай вернулся к нам.
  Только идеальная душа может наслаждаться прекрасным, любить природу, смотреть на цветы и говорить, как это красиво! И как велика, неповторима эта минутная радость от созерцания прекрасного. И как многие ее не знают, не могут остановить свои взгляды на прекрасных цветах и почувствовать радость. Говорят о Лечебнице, болтают о глупостях. Где-то в двух метрах растет цветок и ждет, когда на него взглянут. Ветер его легонько колышет. "Вот я двигаюсь, я живой, - говорит цветок, - я благоухаю, во мне столько божьей красоты, радости, успокоения!" А какие-то белые люди сидят рядом на скамейках и не замечают его. Сидят спинами. Зачем, зачем люди всегда садятся спинами к цветам? Они так полны жизненных забот, что просто инстинктивно отворачиваются от красоты!
  
  51 Лечебница
  Светлый образ Петра появляется на стене, озаряя нашу жалкую каморку. Я вижу, как в углу дрожит мой двойник. Его глаза ослепли от света, он слышит только голос с небес.
   - Люди, Рома, - они не знахари жизни, они не творцы идеала. - Они просто люди! Они ищут Храм. Люди истоптали все клеверное поле в поисках его. Но Храм разрушен. Люби людей, Рома! Люби жизнь! Даже если серая мышка дрожит в углу - люби ее! Я исцеляю души, а ты, Рома, зажигаешь в них свет. Ты открыл закон, при котором начинается видеться прекрасный мир, и твоя утопия оживает. Все рождается в душе. Если душа прекрасна, то прекрасен и мир. Реальность рождается сначала в душе. Она - настоящая в душе, каждый создает свою. Но самая, самая прекрасная реальность выдвигается высшей силой творческого духа. И это прекрасное не рождается насилием. В этом и заключается ошибка Лечебницы.
   Когда котенка учишь пить молоко, тыкаешь его в тарелку носом, он фыркает и убегает подальше от этой тарелки. Котенок должен сам понять, что молоко в тарелке вкусно! Пусть рядом около него всегда стоит молоко. И молоко это - духовность! Писатели - пишите побольше духовного, ищите его в своих делах! Ищите все красивое, трогательное, живое!
  
  Видение Петра протянуло в мою сторону руку, словно хотело дотронуться до моей груди:
  - Все прекрасное, что родится в душе одного человека, в конце концов станет достоянием всего мира.
   Петр исчез. И я, и мой двойник опять погрузились в полную тьму. Но было такое чувство, словно сам Бог уже отыскал меня во тьме и теперь решал, что со мной делать.
  
  52. Лечебница
  
  - У вас ребенок в Лечебнице? - спросил врач.
  - Он умер, - ответила Вероника.
  - Нет, он не умер. Дети в Лечебнице не умирают. Таково новое распоряжение Лекаря. По моим бумагам - ваш сын находится в детском отделении. Вы направляетесь в первый корпус. Мы разрешаем матерям находиться рядом с детьми.
  Санитарка вывела Веронику на коридор - и тут же в кабинет врача впустили другую женщину.
  
  Первый корпус имел особо романтический вид - все его панели были разрисованы розовыми ангелочками с крыльями. Здесь находился роддом и детское отделение. Планировка этого очень длинного, точно нескончаемого поезда-здания была замечательная. С одной стороны были палаты для матерей, с другой - кабинеты для медперсонала, а посередине в темных комнатах, без окон, при тусклом синем кварцевом свете находились дети.
  Роддом начинался прямо со ступенек приемного покоя. Приемный покой оказался паровозом, который тянул за собой все эти больничные вагоны. Роддом помогал людям прийти здоровыми в этот мир. Но ни один доктор, ни один профессор медицины не знал, откуда, собственно, приходят люди. И врачи, и санитары, и проповедники истины - все приходили в этот мир через одни узкие ворота.
  Главврач этого детского Паровоза вызывал беременных женщин к себе и читал им лекцию:
  - Каждый человек приходит в этот мир, чтобы сделать его здоровым. Приходит из вечности. Вечный мир - это мир, где пребывает наше вечное, абсолютное сознание. На земле это сознание ограничено опытом Лечебницы. Вы рожаете детей для того, чтобы в земной обстановке земным языком сказать важную истину о Лечебнице.
  
  53. Лечебница
  
  Вероника попала в нескончаемо длинный коридор. Всюду на матрасах у белых дверей лежали женщины в больничных одеждах, а их дети - в запертых крохотных палатах. Матери не могли их видеть. В коридоре слышались голоса:
  
  - Тебе что болит, Петенька?
  - Не плачь, Сонечка.
  - Тебя покормили, Сашенька?
  Детей кормили с другой стороны медперсонала. Они были заперты как мыши в кладовке - одни что-то пискливо отвечали, иные стучали в дверь.
  Проходя по коридору, Вероника слышала обрывки разговоров.
  
  
   "Мой мальчик не хотел проходить медосмотр, он отказывался всеми силами. Такого упрямства врачи не ожидали". "Он слишком упрям!", - сказал про мальчика санитар. "Он слишком силен душой!" - ответил мой муж. - Его душу не сломит ничто!"
  "А я все плакала и плакала и не знала, что делать. Ведь у меня восьмерых, восьмерых детей забрали".
  
  В той палате, где значился по указу Лекаря сын Вероники, находилась девочка. Вероника пристроилась на матрасе возле ее белой запертой двери. Девочка все время сидела под закрытыми дверями и разговаривала с ней. Голосок ее был таким мягким, таким нежным, и дрожал как колокольчик.
  - Я прочитала дома первую главу про Ассоль. Она встретилась со стариком. Он предсказал ей принца на "Алых парусах". Тетенька, вы посмотрите в окно. Скоро должны появиться над Лечебницей паруса. Только сейчас утро или вечер?
  - Вечер, - ответила Вероника.
  - А они появятся утром, когда рассеется туман.
  - Так значит, тебе там нескучно одной в комнатке?
  - Я жду, а когда жду, я мечтаю. Ведь моя мама работала на текстильной фабрике. И у нее было так много материи: и алой, и голубой, и зеленой - всем деткам хватит, чтобы пошить паруса для своих воздушных кораблей. А мой папа строил разноцветные парусники - он говорил, что на них будут плавать дети, которые очень долго были в Лечебнице.
  
  Вероника все прислушивалась и прислушивалась к разговорам женщин:
  - Господи, господи! Что это делается! Так мир никогда не придет к своему смирению и добру, - плакала уже немолодая женщина в черном халате, глядя в окно на серый больничный двор. -Сколько деток болеют и умирают от этой странной талонной системы. Они свято верят, что навели порядок. Получил талончик и жди приема к врачу. Придешь в светлые чистые коридоры к своему дню и часу - врач тебе выпишет спасительное лекарство - и ты здоров.
  Но дети болели, не дожидаясь своего дня и часа. Встревоженные родители вели их в поликлиники - целые толпы стояли у окошек регистратуры, а им отвечали:
  - Нет талонов!
  - Как нет талонов? У меня же ребенок больной!
  - Есть только на июнь! Приходите к своему дню и часу, и вас примут!
  И люди толпятся у кабинетов врачей и умоляют чуть ли не на коленях, чтобы их приняли. И врачи тоже люди: перегружены еще больше, чем до времен всемирного порядка. Они принимают плачущих детей с матерями.
  - Это все попечитель, попечитель, - говорила другая. - Люди всегда ищут для себя лучшие места. Все лучшие места занимают попечители, врачи, санитары и их дети. Не умеют они лечить наших деточек, а только делают вид, что лечат.
  - Откуда появился этот мир? - рассуждали женщины.
  - Все выдумал один человек - Лекарь.
  - Без него ни нас, ни наших детей здесь бы не было.
  - А Петр Подорожник учит, что Бог нас испытывает и нас излечивает. Ведь он же сказал: "Вы не умрете, как увидите излечение".
  - О чем он говорит? - спрашивали другие.
  - Придет, должно быть, время и все тайны лекарские на земле откроются. Как же вы не понимаете?! Лекарь, как бы за шесть дней создал Лечебницу, а на седьмой день дал людям выпить опиум и все погрузились в сладкое забытье.
  
  Лечебница не успевала всех лечить. Меня поместили в барак-ожидание. Пациенты ходили по бараку как зачумленные. Они не понимали, что происходит. Зачем их сюда привезли, и от чего их собираются лечить. Нам даже не выдавали матрасов, и мы лежали на полу, где придется. В бараках было множество маленьких окошечек, и люди подходили к ним и смотрели на соседний корпус, где находились врачи. Врачей было много. Все они ходили в масках, их лица нельзя было разглядеть - зато в глазах был испуг и озабоченность. И врачей, и людей в бараках мучил один и тот же вопрос: "Когда все это кончится?" Неужели мир так страшно болен? Ведь это уже пандемия вселенских масштабов.
  
  
  54 Лечебница
  
  Есть ли бактерии на Луне, Марсе, Венере? Есть ли они в других галактиках? Не может быть, чтобы только на одной-единственной Земле собрались все паразиты Вселенной. Но пока это был единственный научный факт. И если уже доказали, что Земля не центр Вселенной, то еще никем не доказана эта важная гипотеза: не является ли Земля центром этого всего бесконечного микробного пространства?
  Врачи были люди маленькие. Они просто лечили людей. Все эти вопросы должен был решить научный лекарский совет. И то, что Земля могла оказаться единственным паразитом Вселенной, наводила Лекаря и всех ученых на важную мысль: "А что, если Вселенная стерильно чиста и нельзя ли укрыться в ее безмерном пространстве"?
  В Лечебнице стали ходить загадочные слухи, что Лекарь собирается улететь в Космос. Кто распустил эти слухи? Но однажды родившись и разойдясь по всем корпусам и палатам - они вдруг разожгли фантазию людей.
  - Значит там он будет жить?
  - Это как же? Ведь его Мавзолей прямо на Луну как ракету запустят.
  Фантазии больных обрели пандемический характер. Каждый день я узнавал фантастические новости, которые не прочитаешь ни в одной из газет. Лица людей светлели, наполнялись надеждой. Вот так грандиозный замысел!
  Им всем хотелось увидеть своими глазами, как этот Мавзолей взметнется ракетой в Космос, оставляя клубы огня и дыма под собой.
  
  
  55. Лечебница
   Слухи были не случайны. Я хорошо знал своего друга Лекаря и его стремления, знал все его тайные фантазии и представлял, что творится в его душе.
  
  Теперь Лекарь сидел в своем широком кресле и думал: "Есть только я. А вас нет", - сказал я попечителям. И они все молча смиренно это приняли. Никто не посмел бы мне перечить. Их это устраивало, что существую только я. И мне здесь делать нечего. Здесь на земле остались лишь одни микробы. Я улетаю в Космос".
  И он сладко представил, как поднимался к кораблю. Маленькие людишки - муравьи смотрели как на чудо на корабль, уносящий Лекаря в безмикробное пространство. "Пусть себе живет, размножается этот микробный мир. Теперь я далеко от вас. И мне не придется опасаться ваших болезней и ваших зараз. Вот он момент! Вот свершившийся факт! Теперь он улетает и их всех не будет этих заразный людишек -муравьев. Наконец, он останется один".
  И когда корабль унес его в глубины Космоса, он оказался наедине с великой тьмой. Он понял, что нашел своего безмикробного бога. Он и не представлял этого бога по-другому. Пустота... И в середине он... вечная душа. Дистиллированной воды, запасенной в корабле, и маленьких таблеток со всеми витаминами ему хватило бы на тысячу лет. И в вечной бессмертной жизни наедине с собой, он будет смотреть через компьютер на все, что творится на земле глазами бога. Он нажимает на клавишу, и на дисплее появляется вся информация.
  Тишина. Покой. Только живая его мысль, постоянная мысль - теперь он вечность!
  
  
  
  
  56. Лечебница
  
  Болиголову лично доверили проверять прокладку спиртовых труб. По новому проекту спиртовая труба должна была пролегать через клеверное поле прямо в хранилище Лечебницы. Попечитель с шофером везли первую символическую серебряную трубу для закладки.
  Ожидалась торжественная церемония - с музыкой, с цветами. Чуть ли не все попечители должны были собраться на это важное событие.
  В Лечебнице говорили, что Болиголов был совершенно бездушным человеком. Жены попечителей в один голос утверждали, что Бог не дал ему ни нежности, ни добрых чувств, ни мягкой души. Он был уже далеко не молод, но никогда не имел жены и всю свою жизнь залазил в свою спиртовую трубу, а затем как очумелый из нее выкарабкивался.
  - Что это все время в моей трубе делается?! - гремел он своим голосом. - Нет, я их всех подлецов-трубососов, всех на чистый спирт выведу!
  Стало жарко, и Болиголов приказал остановить машину с трубой возле пивной бочки, на которой было золотыми буквами написано: "Пейте целебный напиток!" Очередь перед ним расступилась, и девушка, в которой он узнал Розу, налила ему полный бокал белого пива.
  - Ну как, красотка, поживаешь? - ущипнул он ее за щеку. - Как твой муж?
  Роза, вместо того, чтобы улыбнуться, отвернулась и стала полотенцем вытирать слезы.
  - Что же твой Промокашка поддельный Ромашка - пишет свои стихи или не пишет? - он пригляделся к Розе. - Э, да у тебя глаза на мокром месте!
  - Заболел он, - проговорила, заревев Роза. Она закрыла полотенцем лицо. - В Лечебницу его забрали. От галлюцинации лечат.
  - Лечат или калечат!? - послышался пьяный смешок в очереди.
  - Они совершают большую ошибку, высылая лучших людей в Лечебницу, - проговорил какой-то плюгавый профессоришка, который стоял возле Болиголова и дышал ему в пуп.
  - Лучших? - возразила полная женщина с белым бидоном. - Это несчастные мечтатели. Они никогда не свыкнутся с нашим темпом жизни.
  - А какой у нас темп, позвольте узнать? - спросил худощавый гражданин в очках.
  - Конкуренция, бизнес. Желание быть первыми во всем, - пробасил парень с боксерскими перчатками на плече. - Побеждает сильнейший!
  - Конкуренция и в литературе, и в музыке, и в искусстве. Не красивая душа ценится, а умение пробиваться! - вставил тощий человек в костюме с серой папкой в руке (похоже редактор какой-то захудалой газетенки).
  - Теперь мы навсегда теряем мечту, - вновь сказал профессор.
  - Мечту? - удивленно посмотрела на него толстая женщина.
  - Платоны, Коперники, Канты, Паскали, Толстые - все они были мечтателями. Если бы их всех услали в Лечебницу - земля бы много потеряла.
  - Да ведь это светила! Не сравнивайте их с этими Ромашками-Букашками.
  - Таких только там и держать надо! - послышались голоса в очереди.
  - Да ведь он только мечтал, плохого никому не делал.
  - Вон сколько мечтателей всяких революций наделали!
  - Опаснейшие, опаснейшие мечты!
  - И правильно, что его туда упрятали!
  - Его от всех галлюцинаций вылечат - и от двойных, и от тройных, - проскрипела сухая, как щепка, старуха, - я его романы все в печке сожгла.
  - Ромашку вылечат!!!???
  Никто ничего не понял - с небес ли низвергнулся на них этот голос или земля разверзлась. Было слышно, как загромыхала какая-то неземная махина с серебряной трубой - как вылетел из нее пушинкой шофер и трубный рев, заставивший задрожать весь город - огласил второе пришествие. Все, кто дремал, проснулись, кто стоял на ногах, упали на колени, все, кто открывали рты, не могли их больше закрыть - и все почему-то смотрели не на землю, а на спокойные умиротворенные облака.
  Нет, небо здесь было ни причем. Никто не знал, что такое Болиголов в гневе. Никто не предполагал, какую огромную мощь обрела его серебряная труба.
  - Это Ромашку-то вылечат!!! - гремело на всех улицах, на всех подворотнях, собаки попрятались в будках, коты повзбирались на деревья, вороны черными стаями взметнулись к облакам.
  Его махина на всей скорости мчалась к Лечебнице, пробила ворота, словно бумажные.
  - Да я их всех! Всех!
  Он направил машину к главному отделению и начал крошить его. Санитары выбегали оттуда, как крысы из щелей, и разбегались в разные стороны.
  Его махина врезалась со всех сторон и крошила стены словно бульдозер.
  Наконец, здание рухнуло. Под ним где-то рухнул в небытие и главный попечитель Лечебницы психиатр Боярышник. То безумие, спящее в человеке, которого он так боялся, его уничтожило.
  На машине была прикреплена труба, в которую могли влезть и два Боярышника. Болиголов разворачивался, подъезжал задом и ударял в двери. Двери крошились: выбегали очумелые люди!
  - Ромашку! Ромашку мне сюда подавай!
  Он подъезжал к другим дверям и опять крошил. Кто-то прыгнул ему на ступеньку машины и крикнул, что Ромашка в восьмом бараке.
  Он подкатил к восьмому бараку и тоже развернулся, проткнул в двери дыру, потом еще раз, и от дверей ничего не осталось.
  Болиголов взобрался на кабину машины и оттуда кричал:
  - Где Ромашка? Где Ангел? Подайте мне Ромашку!
  Люди разбегались от него в разные стороны, принимая его и за бога, и за сумасшедшего, и за дьявола - но эту силу остановить уже не мог никто!
  Ничего нельзя было понять. Все кричали, галдели. Все бараки, корпуса были открыты. Всюду бегали беспомощные люди, не понимания, что происходит и что делать.
  Одни кричали:
  - Конец света!
  Другие:
  - Лекарь умер!
  Третьи:
  - На Луну улетел!
  Когда я вышел из барака, он, заметив меня, спрыгнул на капот с таким грохотом, словно сам Зевс решил спуститься на Землю. Но это еще... это была еще не земля. Уже там, на капоте, он раскрыл мне широкие объятия.
  - Так вот они тебя куда! Так вот они, пилюли отравленные, что с тобой сделать хотели!
  Затем он спрыгнул, сжал меня в объятиях и вместо себя поставил на капот машины.
  Я всматривался, как из первого отделения бегут женщины. Они, увидев своих мужей, бросались на шею.
  Беспомощная Вероника без очков стояла на газоне возле памятника Лекарю. Она не знала, где искать меня в этой суматохе. Но я видел ее хорошо. Я спрыгнул с капота и стал пробираться через толпу. Кого-то толкал, кому-то наступил на ногу. Люди, узнавая меня, стали расступаться передо мной.
  Наконец я был совсем близко от нее.
  - Вероника!
  - Рома!
  Мы бросились в объятия и прижались друг к другу, словно хотели слиться так сильно, чтобы навсегда остаться одним целым существом, которое никто и никогда уже не мог бы разлучить.
  Болиголов обнял нас обоих своими мощными руками, будто сам Бог нас взял под свою полную опеку. Затем он сделал назад два шага, чтобы полюбоваться нами.
  - Идите, голубки, - показал он нам в сторону ворот, - и помните - это не Болиголов вас спас, а ваша любовь спасла этот мир!
  Мы направились к выходу.
  Вновь и вновь правда совершается на земле, и вновь и вновь в это кто-то не верит. Бог не прихлопывает людей как комаров, слыша их пошлый писк. Он дает им полетать. Дает им насладиться божьим миром. И кто-то думает, что если его не прихлопнули сразу за его дурные дела, то не прихлопнут и потом.
  Бойся человек этого хлопка! Ибо ты не комар! Тебе есть для чего жить. Твой мир может стать безмерно богат, но только ты собиратель этого богатства.
  Ходи по лесу своей души и собирай полезные ягодки для себя и делись с другими. Да возлюбит всех нас Бог и да падет Лечебница!
  
  
  
  57. Лечебница
  
  Я взял Веронику за руку, и мы приблизились к разломанным воротам. Кто-то надел на Цербера ошейник и привязал цепью к будке. Он беспомощно сидел на земле и смотрел нам вслед.
  
  - Ты видишь? - вдруг сказала она.
  - Нет, не вижу.
  - Мой мальчик и старик.
  - Где?
  - Вон там, они идут к нам по клеверному полю.
  Только сейчас я заметил две фигуры с правой стороны. Я остановился и внимательно присмотрелся. По полю широкими шагами шел Петр и впереди его бежал мальчик. Да, это был не мираж.
  - Я же говорила тебе, что увижу, увижу хоть на том конце горизонта! - радостно вскрикнула женщина.
  - Сенечка, сынок!
  Она бросилась к клеверному полю. Несколько раз спотыкалась и падала и опять бежала.
  - Мама! Мамочка!
  И мы с Петром стояли неподвижно - он на том клеверном поле, а я на дороге. Каждый на своем месте. И у каждого была сейчас своя мысль об этом мире. Но одно нечто доброе, нечто подлинно настоящее было между нами - женщина и ребенок, соединившиеся в одном целом трепетном объятии.
  
   Лекарь умер. Отчего - никто не знал.
  В тот день, когда его хоронили, играла только классическая музыка. Столько глубокой духовной музыки!
  Каждый день умирает человек. Пусть бы о каждом ушедшем звучала классическая музыка - каждый день! Непрерывно! Как реквием о человеке вечной души!
  В моем мире такая музыка звучит беспрерывно в эфире - и нет больше плохих событий и новостей. А просто эта музыка... спокойная...задумчивая.
  
  Конец.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"