Сказочной получилась моя жизнь, хотя ничего волшебного в ней не было, пусть и предполагалось. Полагаю, дело в странном совпадении обстоятельств и субъективной реальности, убедившей окружение в том, что голубые волосы вполне могут существовать. И несущественное заняло место существенного, так что мужчины сходили с ума от этих самых волос, все поголовно, от сопливого подростка с деревянными манерами до импозантного бородача, пригласившего как-то меня отобедать в ресторане, а после и занять соблазнительную вакансию в альтернативном театре, где господин служил директором. Директивы руководства выполняла неукоснительно, конечно, в том, что касается драматургии, но регулярно откашливала шерстью, как кошка, однако не в целях профилактики желудочных заболеваний, а в основном по причине несогласия с позицией вертящихся вокруг граждан. И получила в итоге гражданство какое-никакое. Никак не могла взять в толк, отчего что берется, но вечно что-то бралось откуда-то и само превращалось в городское мое проживание, не поймите превратно. Вращалась в сферах и кругах, кружила и кружилась, оттого голова кружилась тоже, как пластиковый пони на карусели, и, вырастая из карусельных лошадок, доросла до солидного авто, автоматически переключавшего передачи, передаточным механизмом сама являлась, да и ко мне являлись без приглашения и предлагали всякое.
Всякие бывали дни, и порой постановка театральная походила на жизнь, походя и самую мою судьбу меняя, разменивая мелочно трогательные месяцы, а месяцы по вечерам, по дороге из театра висели желтыми и пожирали звезды вокруг, и я аплодировала лунам, лимонами сладкие грезы заедая. Заеду в банкомат, прокучу кучу глянцевых банкнот, нотами ресторанными расстеленных по снегу. Снежные дома стоят смежно, отрезки дворов между собой перемежая с серой травой и асфальтами. Свалится зима с крыш лавинами чистящих снег поверху, повернется солнце солнцеворотом, ворот меховой заставит поднять, но вот и весна пожалует. Жалко пролетевших дней, вернуться бы и начать сначала, но начало вышло бы таким же, к чему и начинать?
Началось с того, что непризнанный актер, алкоголик и депрессивный малый, мало-помалу то стихами, то песнями, то по душам разговорами затянул на моей шее колье колючим шарфом, шарами разноцветными пустыми увлек, а шары полопались через неделю, поделив неделимое на части, честно отдав мою долю, дольше обычного в памяти застревая. Железными стрелами стрелки настенных часов протыкают пространство, да не пространство, а время, временным делая любое предприятие, и что ни предпримешь, всегда виноват стрелочник, поленившийся стрелки перевести. И я перевела свои часы, а за ними и недели с месяцами и годами, и бывший возлюбленный, назвавшийся Пьером, выпал из архива старым файлом, окончилась недозрелая любовь, не успев за катящимся под горку временем. И глухота последовала за тишиной сердечной, глухота к песням снующих кавалеров. Все Валеры, Серёжи, Коли и другие разные, покрутившись, отдалялись, выталкиваемые центробежной силой событий, только бледный Пьер принялся страдать об утраченном, однако напрасно. На праздник, на корпоратив какой-то явился в белом колпаке и в белом же свитере с длиннющими рукавами и в танце, в угаре, в парах винных, размахивал ими как крыльями и, думалось, вот-вот взлетит, и хотелось с ним улететь, подальше отсюда, от театра с его альтернативой, с альтер-эго, с экономией, с душой наизнанку.
Но полет вышел недолгим: окончилась музыка, да и притяжение земли оказалось более притягательным, чем нестойкие надежды, наделившие на секунду красочным, сочным обещанием.
Тут он и вошел прямо в двери, прямой, нескладный, в веселом сюртуке, имея прическу сюрреалистичную, честно обозначая непреклонную твердость натуры и характера. И фамилию имел, как выяснилось, смешную: Буратино, и отчество - Карлович, что вызвало в женской среде пересуды и интерес.
Бородатый директор отнесся к нему с подозрением, казачком засланным подозревая. И не зря, не напрасно: прозревал будто будущее с его большим разочарованием. А пока Иван Карлыч очаровывал дам, и дамы отвечали взаимностью. И взаймы давал бедным актерам, и суфлеру даже, и осветителям, и как свет в темном царстве, в темном зале, где ждали развязки зрители, блистал и источал сияние, точки не ставя, а обходясь запятыми, запятнав некоторых классиков, и в отношения играл, как девочки играют в классики, и я была девочкой когда-то, и тоже играла, и прыгала с квадрата на квадрат.
Иван Карлыч, а проще - Ваня, так я звала его во сне, звала, а он всё не шёл, не приходил, а мог бы. Проходами и проездами, переходами и переправами проложила к нему тропку, протоптала между делом, делая знаки и оказывая внимание, в нем ища отклика и участия. Частыми стали встречи, участились события, с толку сбилась, билась как рыба об лед, билась-билась, не разбилась, пробежала мышка, хвостиком махнула, и не мышка, а крупнее зверь, когда проявил себя в полный рост. В общем, Пьер, на что уж был запущенный персонаж, а всё же в игру включился, и любовный треугольник вышел, а в такой треуголке не то что Наполеону, а и всякому тесно покажется. Всякому тесно, да не любому непривычно, любовь - не привычка: отвыкнуть трудно, а пристраститься можно быстро. Быстрокрылым белым журавлем, а иначе - вороной белой, взвился Пьер, перевернул мою жизнь снова, слово за слово, за словом в карман не лез, разговор имел короткий: к барьеру, на дуэль!
- Дуэль так дуэль! - отозвался Иван Карлыч, Ванюша, а я напугалась, дура, предчувствуя дурное, а за кого боялась - сама не знаю. Незнание от ответственности не освобождает, а в двух шагах находится, и место для поединка наметили мои соколики в парке "Сокольники", где соколиной охоты давно не бывало, а чего нет, того и считать нечего. Кому охота, а кому - дожить бы до восхода: дуэльные раны тяжелы, тяжелее многого, но и тяжелое поднять легче, чем слишком легкое да мелкое, и где мелочь, там счету много. А если чего-то много - закон жизни - быть убытку. И я в убытке осталась, когда состоялось: сошлись мужчины, пистоли у сердца держа, дрожа коленями, но твердое намерение имея. Один - умея, другой - стрелять отродясь не пытался, по театральным углам ошивался. Вот он-то, Пьер, первым стрелял и наудачу, однако попал в самое сердце, в самую сердцевину деревянной и нескладной фигуры Иван Карлыча. И что его Иван Карлычем называют? - мальчишка совсем, без году неделя, но как себя преподносил! И мне судьба преподнесла: одного лишилась, другой сам отказался, а мне третий достался. Однако и Пьеру досталось: твердой была сердцевина моего возлюбленного, навел пистоль на Пьера, и белая его толстовочка значительно в контрастные цвета окрасилась. Третий по счету, но не по заслугам, служил в театре, костюмы латал, в массовке участие принимая время от времени, имея сценический псевдоним странного свойства: Артемон. Фамилия была Артёмов, вот Артемон сам собою и напросился, на западный манер. И я напрашиваться долго не заставила: годы летят, замуж надо, дни послеполуденные коротать чтобы было с кем. И Артёмка мой верным стражем мне стал, близко никого не пустит, а так, бочком, бочком - и объяснит между прочим, как и что, в уголке навязчивому ухажеру. Черный был весь, волос - как смоль, глаза черные, в мыслях - темнота, никогда не понять, что на уме. Но, говорят, у пьяного на языке, как на уме, а он и по нетрезвому делу молчал да помалкивал, и казалось, что нет у него и мыслей никаких.
А где нет ничего, там пустому не бывать, и на всякую недостачу найдется своя сдача, так что однажды и Артёмкин настал час, а час от часу не легче, было легкое, да улетело с облаками за серые горизонты, одни резоны оставив да правила. Прибрали к рукам и Артемона, за белы ручки спровадили в далекие края. Не помогли ему ни уроки хороших манер, ни чай из блюдечка, ни слева вилка, справа - нож: жизнь не спросила, чему обучился, а обучила сама чему желала, желания мои приземленные высмеяла, а я не смела возражать, смелой себя не показала, да и какая смелость? - в нашем театре одна бравада, гордыня без смысла и без числа.
Не уберегла ни одно, ни другое, всё просыпалось песком сквозь пальцы, жадные ладони оставляя ни с чем, жаркий песок втихаря нагребавшие. Помню, девочкой беззаботной по лугу шла, кружилась на ходу, цветы по дороге прихватывая и обрывая, едва остановилась на краю обрыва, чуть не оборвалась вниз, как с утеса оборвался большущий ком земли с травой и луговой пестротой.
Иван Карлыч служил в театре недолго, но дослужился: кроме дуэлирования много чем отметился, но главное: в подвале театрального здания, в стене, отыскал-таки клад, купцом дореволюционным тщательно укрытый от чужих глаз. Тогда и выкупил мой бывший суженый и помещение, и театр, и актеров с костюмами, оставив директора-бородача ни с чем. Выкупил Ванечка и соседние здания, на верхних этажах апартаменты для себя приспособил, да так и жил: доходные дома получились и театр свой, вроде крепостного. И Пьер, к тому времени от дуэльных ран оправившийся, захотел было уволиться, на вольные хлеба куда-нибудь податься, да хоть и в портовые грузчики, однако Карлыч воспротивился и вольную не дал, высокий выкуп за никчемного актера назначив.
И снова-опять свела нас судьба с милым Пьером, и кухонные декламации стихов поэзии серебряного века вошли в наш обиход, серьезными вытекали отношения, посерьезнели мы и постарели, как куклы в руках умелых кукловодов на детском утреннике. По утрам пили кофий, круассаном заедая манерно, а после двигались на службу и играли по три спектакля.
Иван Карлыч так и жил бы, не тужил. Но, как известно, на всякий бублик найдется своя дыра, и нашелся проныра на нашего барина: по фамилии - не помню - не то Базильев, не то Васильев. Кот - котом: так и ластится ко всякому, разговорами заговаривает, стелет мягко, а спать потом придется на голом полу. Такому что деньги, что связи - всё нипочем, известно: коррупция - это для слабаков, для сильного - характер. И что характерно: сестра у него имелась - по паспорту Алиса Васильева, а по замашкам - Дуэнья. Дуэнья, не Дуэнья, а дошло и до дуэли, до нового кровопролития. Чуть не лишился наш Карлыч своего имущества и состояния, порядком поиздержался с господами-рейдерами, как лев сражался, сам поражался, но до того прямую сердцевину имел в деревянной своей натуре, что гибкости и политесу не хватило, а потому сильно ужался: и пошли дома под снос, и театр под снос тоже, если что и осталось, то квартирка в Бибирево.
Вот тут актеры вольную получили, по городу разошлись. Кто на площади концерт давал, кто в ресторане, а кто так, не при деле остался, а при свободе, как у нас и водится.
Воды утекло много, а вспомнишь - за пять минут жизнь пересказать можно. И что было? - что было, то уплыло, а что приплыло - то уплывет: Земля вращается, а мир не меняется. Тут и конец истории, а кто оценит, тот рублём лишним за развлечение наделит. Спасибо, господа и дамы за снисхождение к рассказчику драмы! Всем хорошего дня и вечера, кто в самолете - тому хорошего диспетчера, кто в чиновниках - тому купюр немеченых, а господам правителям - удачи в намеченном!