|
|
||
О.Ляшенко
Отец не оставил ему ничего лишнего. Только то, что обязан любой отец оставить сыну. Но зато и лучшее, не только из всего, что может сыну дать отец, но и в своем собственном роде. Он дал ему имя - редкое даже на родине, древнее, как сам язык, и далеко не из тех безразмерных имен, готовых склоняться на все лады и принимать под себя миллионы, ровно ни к чему никого не обязывая, - расхожих имен, которые так же легко запомнить, как и забыть.
Поэтому, знакомясь с русскими, он говорил:
- У меня очень трудное имя. Чтоб вам не мучиться, зовите меня просто Гамлет.
Это было фактически тоже его настоящее имя, которого он никогда не менял, которое выбрал себе сам, раз и навсегда, двадцать лет назад в родном Октемберяне, когда окончательно понял и сам для себя решил, что жить он будет только среди русских. По крайней мере, до тех пор, пока весь мир не признает его своим гражданином. Семь долгих лет скрывал он это имя. Семь раз за этот срок он уезжал в Москву в конце весны и возвращался в августе. К этому привыкли, и, думая, что так теперь и будет ежегодно и неизменно, стали его отбытиями и возвращения мерить время, отмечать начало и конец безжизненного лета, расуждая так: "Вот, **** вернулся. Значит, лето на исходе". Как вдруг, на восьмой раз, его все-таки приняли на философский факультет, и стало все наоборот. А потом он так и остался в Москве, полагали, что навсегда.
Вообще он щедро делился планами, но только с теми, кто способен был понять. А фактически давно уже стал гражданином мира. С каждым годом у него прибавлялось поклонников за рубежом - в основном из числа бывших сокурсников и случайных московских знакомых - из тех, что, как иногда казалось, были способны понять. В открытую не признаваясь, что тоскуют и напряженно ждут, прекрасно зная, что никогда и никому еще не удавалось повлиять на его решение, они все слали и слали восторженные письма о тамошней хорошей жизни, а он - либо, всего не договаривая (чтобы не обидеть), отвечал, что да, мол, он и сам давно готов послать все к черту и смыться из этой богом проклятой страны, - либо отшучивался, дескать, Западу придется-таки раскошелиться, если решил его заполучить, - а между тем все оставался и оставался в постылой и неискренней Москве, где до сих пор даже не имел персонального компьютера и вынужден был теперь тащиться к черту на кулички, чтобы набить и распечатать ерундовую заметку - всего лишь несколько беглых мыслей о том, как переустроить этот дурацкий мир на немного более разумных началах.
Как обычно, после "Парка культуры" в вагоне стало душно. Но Гамлет заранее занял место и уже сидел. Он смотрел, как русская девочка с длинными распущенными волосами напротив ест печенье, и рассеянно размышлял о том, почему они все, эти тринадцатилетние русские девочки, почти всегда так плохо и безвкусно одеты. "А часто даже грязные. Как будто у него нет матери!" По-русски Гамлет и писал и говорил свободнее многих самих русских. Поэтому позволял себе кое-что путать и сознательно менять, если чувствовал, что так лучше. Например, о детях, животных и молоденьких девушках говорил как бы в мужском роде, ведь это было очевидно лучше. Еще любил сказать "пришел" вместо "приехал". А на дежурную плоскую шутку о том, за сколько дней можно дойти пешком от Москвы до Октемберяна, невозмутимо отвечал, как будто не понимая: "Зачем пешком, джаникос? Можно и на самолете поехать".
Размышляя о девочке с печеньем, он в конце концов пришел к предположению, что когда такая, как она, превращается в девушку, то как бы сиротеет и становится вроде падчерицы. Родная мать начинает бессознательно ее ненавидеть и невольно отторгать, из тайной зависти, ибо таков закон природы. "Всюду - биология, и никуда от нее не деться", - заключил он, и почувствовал зарождение нежности. Нежность родилась от девочкиной руки, худой и, кажется, озябшей, с ногтями, уже длинными, как у взрослой, но грязными, как у ребенка. В руке было печенье, крошки печенья падали в рукав и оставались в углах губ. "А ведь ему так нужна сейчас любовь матери!" Окутав с головы до ног эту девочку, нежность распространилась и на других подобных ей, сперва на тех, кого он знал и мог воочию представить, потом на остальных, вообразимых лишь абстрактно, потом на их неналюбившихся матерей, эгоистов отцов и дураков соседей. И скоро весь наш мир, бездарный и заброшенный, был залит ею. Но люди в вагоне ничего не чувствовали и оставались с теми же лицами.
"Впрочем, их, может быть, нарочно стараются держать похуже, чтобы уберечь от таких, как я", - подумал Гамлет и усмехнулся своей игривой мысли. Ему иногда даже нравились сальные кавказские шутки, но в самом избранном и тесном мужском кругу, поскольку пошлось допустима только среди равных.
Он стал мужчиной в том же самом возрасте, в котором Иисус Христос позволил себя распять, и, в очередной раз убедившись, что действительность похожа скорее на неудачный слайд с его же собственного воображения, чем на что-то действительно оригинальное, глубоко про себя, и даже с самим собой того не обсуждая, решил ничего в своей жизни не менять. С тех пор прошло три года. Действительность продолжала обманывать его с прежней регулярностью. Он старался не оставаться в долгу, относясь к ней как к своей единственной, до ненависти презренной и до тошноты любимой женщине, примитивной, по-своему умной и неизменно лживой, с которой всегда надо быть начеку.
Именно поэтому он никогда не читал в метро.
Громадная беременная баба приблизилась и встала прямо перед ним, заслонив собою девочку. Гамлет готов был уступить место, но, подняв голову, встретился с ее глазами - и отяжелел, как будто его вдавило в сидение: это были те самые, налитые рыбьей мутью, как будто не смотрящие глаза, какие он встречал несколько раз за свою жизнь у беременных, первый раз - еще в детстве, в Тбилиси, и даже решил тогда (правда, потом передумал) ни за что не жениться, хотя у его матери - он был старшим и знал - все проходило иначе. Но все равно такие глаза каждый раз погружали его в животную тоску, напоминая о самых темных сторонах существования. Тоска сменилась отвращением, отвращение злостью. "Скотина! Добилась чего хотела, понесла - спасибо, хоть не от меня! Чего тебе еще? Что встала надо мной, чудовище!" Он не верил в приметы, но верил в силу впечатлений, в то, что одно случайное огорчение может вызвать длинную цепь неудач и даже болезнь.
Его уже начинало мутить, когда беременная наконец отошла и он смог поднять глаза.
Девочка сидела на своем месте, но уже доела печенье и стала неинтересной. Тогда он вспомнил о главном.
А кстати сказать, он ехал не в ту сторону. Случилось это потому, что, переходя с кольцевой на радиальную, он неожиданно встретил девушку, которая могла, как он предполагал, сыграть определенную роль в его жизни. Теперь эта девушка стояла у двери, в десяти шагах от него, делая вид, будто не замечает. "Интересно, каким она сейчас меня видит?" Он был смел с женщинами, ему ничего не стоило познакомиться на улице и взять телефон, но именно сейчас больше всего не хотелось показаться пошляком.
Он начал размышлять о пошлости, о том, что в Москве не хватает общественных уборных и урн, а в русском языке - необходимых слов, например, отсутствует приличное слово для обращения к женщине, и что этот факт настолько уже всем известен и сотни раз обыгран, даже по телевизору, что теперь и рассуждать о нем, хоть и про себя, стало тоже пошлостью. "И все-таки. Вот я встретил девушку, которая может сыграть определенную роль в моей жизни. Спрашивается, как я должен к ней обратиться? Если скажу "девушка" - она обидится, и будет права. Это фривольно, тем более, что она уж явно не ребенок. Тогда, может, "женщина"? О великий и могучий русский язык! Как не впасть в отчаяние!.. Впрочем, выход есть. Можно сказать по-старому, "товарищ", даже симпатично! А если бы я ей писал, то поставил бы и мягкий знак на конце: "товарищь" - как бы в женском роде... Но лучше все-таки - "гражданка", это более интимно. "Гражданочка, пройдемте!"
Незаметно для себя Гамлет развеселился.
Ни над одним другим народом в мире он не позволил бы себе так едко потешаться. И поделом! Какой еще народ заставил бы его, неверующего рационалиста, уединившись, вопрошать, иной раз даже вслух, а бывало, что и со слезами: "Господи! За что мне это? Сколько же мне еще возиться, как нянька, с этим народом?"
У русских слишком много страхов. Они всего боятся: денег, иностранцев, редкостных имен, друг друга - и каждый сам себя. Но только не того, чего надо бояться на самом деле - своей же безымянности. Гамлет помогал им побеждать страхи. Прежде всего он давал человеку имя, потому что имя формирует личность, и оно должно быть у каждого свое.
Когда он встречал девушку, которая могла сыграть какую-то роль в его жизни, то имя рождалось само собой: Лорелея, Диана, Далила...
Эта стала Офелией.
Сначала он отметил ее по чисто формальному признаку - она была ниже ростом. Он всегда на всякий случай отмечал девушек, которые были ниже ростом, а уж из них потом выбирал. Когда женщина выше - это, конечно, эротично, если бы он искал себе подругу на одну ночь, как поступал Армен, или тот же Жора, и как, теперь уж он не сомневался, делали многие, если не все, то выбирал бы, безусловно, из высоких. Но он все еще не избавился от старомодной мечты найти такую, которая сыграла бы хоть какую-то роль...
Рост ее он вычислил, соизмерив длину отрезка от ее макушки до своей с высотой ступеньки эскалатора. Потом, заглянув осторожно сбоку, приметил дешевую сережку в форме сердечка с бесцветным камушком, - и это тронуло, напомнив чем-то мать и Свету (сестру), хотя они таких сережек не носили... В это время его толкнули сзади, он, не устояв, толкнул ее, она на миг обернулась, и взгляд ее - снизу вверх из-под упавшей пряди - показался ему нежно-кротким и как будто немного безумным. Тогда-то и вспыхнуло у него: "Офелия!"
Вот почему он не поехал к Юго-Западной, а повернул обратно, к центру.
По каким-то неуловимым признакам Гамлет определил, во-первых, что она, похоже, еще неопытна в любви, или хотя бы не очень опытна, по крайней мере, хотелось бы на это надеяться, а во-вторых, что она его тоже заметила. "Все-таки интересно, каким она меня видит? Не хотелось бы сразу показаться пошляком". Он опять подумал о пошлости и вспомнил смех своего друга.
Это было на днях. Гамлет зашел поздравить с рождением сына и посоветовал назвать его Вашингтоном. В ответ засмеялись. У Гамлета сжалось сердце: это был смех рабов. Но он любил друга, потому что успел сделать ему много добра. К тому же было жаль ребенка. Только поэтому он не ушел сразу, а предложил еще несколько вариантов, тоже вполне приемлемых, хотя Вашингтон было выбрано заранее.
Вдоволь над ним насмеявшись, ему сообщили, что ребенка уже назвали, Стасиком.
Гамлет отказался от чая и, прежде, чем хлопнуть дверью, бросил вместо прощания:
- Так он и вырастет Стасиком!
Это было проклятие. Теперь он раскаивался. "В конце концов, парень сам себе выберет имя, когда возмужает. Да и Стасик - не так уж страшно. Стас... Даже недурно звучит". Конечно, он кривил душой.
Впрочем, что об этом думать? Куда приятнее думать об Офелии, о том, когда лучше всего открыть ей ее имя. Обычно, если с девушкой не намечалось ничего серьезного, так, легкий флирт, не более, он делал это сразу. "А можно, я буду называть вас не Ирой, а Доротеей? Дороти. По-моему, это вам лучше подходит". И девушка кивала, часто со смехом, не подозревая, что получила самое дорогое, что только может мужчина дать женщине, - то, что может ей дать только мужчина, и, по сути дела, то единственное, что он обязан ей дать, - и с этим даром уходила обратно в толпу, подобно тому, как взятая из стаи птица, окольцованная, возвращается обратно в стаю, чтобы никогда уже не потеряться. Но здесь - особый случай. "Это лучше всего будет сделать не раньше, чем объяснимся, - решил Гамлет. - Или даже после того, как станем близки, - он снова почувствовал легкую тошноту. - Да нет, причем здесь это? Как только увижу, что понимает. Не исключено, что и сразу".
Размышляя таким образом, Гамлет вдруг заметил, что Офелия собирается сходить: она демонстративно повернулась к нему спиной и, встав почти вплотную к двери, вне всякого сомнения, наблюдала за его отражением в стекле. "Ого! Пташка может упорхнуть!"
Она выскользнула, не дожидаясь, когда дверь откроется полностью. "Чертовка! Не хочешь меня подождать? Ну, постой же!" Гамлета оттеснили. Когда он оказался на перроне, она уже поднималась по лестнице. "Как начать? Ладно, придумаю на ходу".
Она шла быстро, по напряженной ее спине было видно, что о преследовании знает. "Чувствует на расстоянии! Умница", - восхитился Гамлет. Он уже почти любил ее. "Куда теперь? Наружу? Нет, прямо. На "Арбатскую". Ну, что же, вниз так вниз".
За метр до эскалатора она вдруг неожиданно замедлила шаг, и Гамлет поравнялся с ней быстрее, чем ожидал. Все было не так, как обычно. С другими он не терялся, слова рождались сами, каждый раз другие, и попадали точно в цель. Иногда он нарочно говорил с наглым кавказским акцентом, чтобы смутить и вызвать сопротивление - это если девушка казалась чопорной или сонной. А иной раз заводил долгий интеллигентный разговор о постороннем, чтобы возбудить нетерпение и в то же время лучше узнать характер новой "жертвы".
"Уж не стал ли я сам жертвой на этот раз?" - только и успел он подумать, как перед самым эскалатором она вдруг резко шагнула в сторону, пропуская его вперед. Не успев затормозить, он первым ступил на движущееся полотно и только после этого сообразил, зачем она так поступила. "Чертовка! Не хочешь смотреть на меня снизу? Забрала инициативу!" Он был уязвлен - и благодарен. "Теперь можно ничего не говорить, просто смотреть друг другу в глаза. Они все скажут". От него требовалось лишь повернуться к ней лицом, он подчинился. Ее ступенька медленно возвысилась, и они оказались лицом к лицу, глаза в глаза. Ее глаза смеялись. "Чертовщина! - подумал Гамлет, - Какая-то чертовщина, или и в самом деле безумие". Он еще никогда не видел такого откровенного взгляда. "Как будто мы оба раздеты!" Живя с русскими, перестаешь удивляться, особенно тому, что делают женщины, - это он усвоил давно.
Ему вдруг стало жарко и неуютно, чужим и тяжелым показалось пальто, которое он любил, ради которого шесть лет назад специально ездил в Октемберян, когда ему сообщили, что лучший мастер вернулся из Парижа и уже принимает заказы. Это была его последняя серьезная обнова, и последняя поездка на родину. Он снова почувствовал тошноту и испугался - не того, что происходило, а болезни, испугался, что вдруг наступит слабость, в самый неподходящий момент, - и потупил взгляд.
Они уже были на середине эскалатора. Как известно, поручень всегда движется медленнее, чем ступени. Этим можно пользоваться, если женщина стоит впереди. Ее рука постепенно отстает, она, как бы по рассеянности, забывает за этим следить, и тогда руки сближаются. Но сейчас он сам был снизу, и смотрел, как его собственная рука, помимо от его воли, медленно тянется к Офелии. Вот он уже скоро почти ее обнимет...
Она засмеялась коротким тихим смешком и накрыла его руку своей, сжав запястье. Гамлет ответил одной улыбкой. Он уже согласился подчиняться во всем. Только бы не заболеть сегодня!
- Как тебя звать? - одними губами спросила она.
Он не набрался сил ответить как всегда и произнес лишь последнее слово - "Гамлет".
Она расхохоталась прямо ему в лицо, и продолжала хохотать, пока он сам не засмеялся. И смех вернул ему уверенность. Он опять почувствовал себя мужчиной, даже просто самцом, сильным и наглым, который идет напролом, чтобы добиться своего. И снова стал смотреть в ее смеющиеся, до безумия откровенные глаза, но теперь по-иному, так, как он умел.
Медленно и осторожно, не размыкая горячего кольца ее пальцев, он повернул свою руку ладонью кверху, быстро снизу захватил ее кисть, всю целиком - и угадал, даже почувствовал, как при этом сбилось ее дыхание и как внезапно ослабели пальцы. Но глаза продолжали смеяться.
- А тебя как зовут, крошка? А?
Он произнес это тем самым голосом, перед которым, он знал наверняка, не смогла бы устоять ни одна русская женщина.
Она ответила новым взрывом смеха, причины которого он все еще не понимал, и это начинало раздражать. Гамлет нахмурился. Тогда и она перестала смеяться и, приблизив губы к его уху, быстро прошептала:
- Офелия! - и снова залилась своим безумным смехом...
"А что, если и вправду сумасшедшая?!"
Он опасался сумасшедших, особенно после того случая с его дядей, о котором не однажды рассказывала матушка. Это было еще до его рождения...
...
И вдруг он осознал, над чем она смеется!
Ведь Гамлет и Офелия - это из одной и той же пьесы...
Значит...
Да, она всего лишь смеялась над его именем, не более.
А не исключено, что и над ним самим.
Стало вдруг ясно как день, что он смешон ей весь, с головы до ног, в своем, теперь уже поношенном пальто с нутриевым воротником и из того же меха шапке. Он с самого начала говорил, что эта шапка ему не идет, только уродует, делая голову плоской, и даже собирался заказать другую. Но что ей до всех его намерений, что ей до его вкусов, что ей до всего, что у него внутри, под этой старой нутрией? Она ведь знала уже заранее, на том была взращена, что Гамлет - это смешно. Ну, Хачик или Сурик - еще куда ни шло. Но только не Гамлет. А "Гамлет и Офелия" - это же просто анекдот!
"Все ясно. Я для нее - парень из анекдота... А, собственно, что за проблема? Произошла ошибка, только и всего. Это не Офелия, я обознался"...
Ее ступенька стала опускаться, и прежде чем повернуться к ней спиной, Гамлет заметил, что она не натуральная блондинка, волосы у корней были совсем другого цвета.
Он больше не обернулся, хотя и чувствовал, что она тянет сзади за рукав. Единственной заботой теперь было успеть попасть домой, пока не разыгрался приступ.
Весь этот вечер и весь следующий день, и ночь, до послезавтрашнего полдня его знобило и рвало. Это была болезнь, которой страдал еще при жизни и от которой же в конце концов скончался молодым его отец, болезнь загадочная, древняя, как сам народ, редкая даже на ее родине и практически неизвестная в других местах. Лучшие врачи всего мира до сих пор не могут разгадать ее причин и происхождения и, продвигаясь ощупью в потемках, время от времени, по чистой случайности, находят очередные новые средства, которые кому-то помогают, а кому-то пока еще нет. Называют же ее по-разному, но чаще всего - периодической, или армянской болезнью.
1992 - 2001.
Последние изменения - 01.03.2003.