Fandom Darth Krapivin 2015 : другие произведения.

Мадам Валентина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Краткое содержание: 'Моему брату всегда было двенадцать... Лучше бы он просто умер!'

    Примечания/Предупреждения: Сиквелл к командному макси 'Ветра нет'. Смерть персонажей, упоминание педофилии

Название: Мадам Валентина

Автор: fandom Darth Krapivin 2015

Бета: fandom Darth Krapivin 2015

Размер: макси, 15 818 слов

Персонажи: Валентина, Тим, ОП

Категория: джен

Жанр: драма, ангст

Рейтинг: PG-13

Краткое содержание: 'Моему брату всегда было двенадцать... Лучше бы он просто умер!'

Примечания/Предупреждения: Сиквелл к командному макси 'Ветра нет'. Смерть персонажей, упоминание педофилии

  
  1.
  
  Завуч средних классов - 'англичанка'. А прозвище у нее французское - Мадам. Так повелось еще с той поры, когда Лицей был обычной городской школой, хоть и 'с уклоном'. Разумеется, Мадам и тогда здесь работала. Ходила по классам, коридорам и лестницам - высокая, прямая, с поднятыми в корону темными волосами. С недоверчивым взглядом строгих глаз.
  
  Проходят уроки, сменяются четверти, заканчивается учебный год, один за другим, а Мадам остается все такой же неизменной, как и ее прозвище. Оно и правда ей идет. У нее еще и фамилия такая, подходящая... Европейская какая-то. Говорят, что означает 'горная лавина'.
  
  Мадам однажды обмолвилась на последнем уроке последней четверти, пребывая в чем-то вроде хорошего настроения:
  
  'Брат говорил, у нас был предок-англичанин. Еще во время Первой обороны. Врал, наверное'.
  
  А потом начала зачитывать четвертные и годовые оценки и стало уже не до расспросов. Получить у Мадам что-то приличное - хоть по пятибалльной шкале, хоть по стобалльной - сложно. Те, кто учился у нее в группах, всегда говорили одно и то же: 'Наша Валентина, конечно, чокнутая, но грамматику вдалбливает будь здоров'. (По паспорту Мадам зовут Валентиной Михайловной, а те, у кого она преподает, соединяют имя и прозвище в единое целое - Мадам Валентина). Она хорошо объясняет. Не только английский, кстати. Говорят, когда-то Мадам Валентина была 'молодым перспективным специалистом' в области, кажется, средневековой латыни. Ее приглашали в столицу. Она не поехала, разумеется. 'По семейным обстоятельствам'. Многие лицеисты, особенно, кому английский не дается, об этом теперь жалеют.
  
  В своих белых блузках и длинных темных юбках Мадам выглядит так, будто преподавала здесь еще век назад, в те времена, когда первый корпус Лицея был мужской классической гимназией. Никто бы не удивился, окажись это правдой.
  
  Непонятно, сколько Мадам лет. Сорок? Семьдесят? Однажды на педсовете она произнесла:
  
  'Я еще никогда еще не сталкивалась с таким разгильдяйством! Хотя тридцать семь лет нахожусь в стенах этого... учебного заведения!'.
  
  Учительницы помоложе переглянулись. Потом расспросили старенькую (а потому иногда добродушную) директрису, тоже 'англичанку', Елизавету Дмитриевну. Та пояснила, что 'Валечка здесь всю жизнь, и учительницей, и пионервожатой. Вот с тех пор, как в первый класс пошла'.
  
  Странно, что для кого-то несгибаемая Мадам Валентина может быть Валечкой. Что она вообще была девочкой. Кажется, что она родилась такой - взрослой, собранной, ответственной. С очками на старомодной серебряной цепочке - ее единственным украшением. У нее нет обручального кольца.
  
  Мадам - несмотря на прозвище - никогда не была замужем. У неё нет детей. Один раз она едко заметила: 'Зачем мне свои? С меня вполне достаточно общественных!' И отправилась на замену к девятиклассникам, наивно поверившим в то, что хуже контрольной по физике ничего быть не может. Бедолаги!
  
  Всем известно, что Мадам Валентина терпеть не может мальчишек. Тем, кто попал к ней в группу, остается только посочувствовать. Говорят, раньше, когда Лицей еще был просто 'английской школой', Мадам набирала себе в группы только успевающих. А среди них, как известно, по большей части девчонки. Впрочем, к мальчику-отличнику Мадам Валентина отнесется миролюбиво. Особенно если он крупный, грузный и похож на взрослого. Настоящий молодой человек, а не эта... голоногая шпана. Консервативная Мадам Валентина не выносит легкомысленные наряды.
  
  'Здесь же Крым, Валентина Михална! У нас лето семь месяцев в году!'
  
  'Здесь Лицей. В таком виде - на пляж, пожалуйста. Дал дневник и вышел вон из класса'.
  
  Еще она терпеть не может плакс. Сама же доведет человека своими ехидными замечаниями, а потом:
  
  'У вас что? Кто-то умер? Или вы ногу сломали? Или, может, ладонь пропороли металлическим штырем? Нет? Тогда возьмите себя в руки'.
  
  Как и полагается завучу, Мадам - человек категоричный. Иногда даже кажется, что не совсем человек. Однажды Мадам Валентина сказала такое, что у многих 'волосы встали дыбом без 'химзавивки'. Пришла к семиклассникам на родительское собрание, выносить приговор. Для нее же мальчишки виноваты уже тем, что они мальчишки. А тут еще было что-то серьезное. То ли газовый баллончик на уроке распылили, то ли окно выбили стулом. 'Форменное головотяпство', по ее словам. Она настаивала на том, чтобы виновника отчислили из Лицея. И поставили на учет в детскую комнату милиции... полиции... не важно. Но из Лицея - исключить! Не-мед-лен-но!
  
  Классная руководительница попробовала заступиться:
  
  'Валентина Михайловна! Это же не уголовник, это мальчик. Ему всего двенадцать...'
  
  Мадам Валентина поморщилась.
  
  'Оставьте! Мальчик - это, знаете ли, не оправдание. Моему брату всегда было двенадцать... Лучше бы он просто умер!'.
  
  И вышла из класса, готовить приказ об отчислении балбеса. Не-мед-лен-но. А по Лицею опять поползли странные слухи.
  
  Когда-то у Валентины был брат. Кажется, младший. Много лет назад, когда он учился в школе, с ним случилось несчастье и он стал инвалидом-колясочником. Навсегда. И Валентина с ним возилась. Это было очень давно, когда многие молодые учительницы еще не появились на свет. Вроде именно из-за брата Мадам Валентина не поехала в столицу. Здесь же климат. Море и целебный воздух. Для калеки самое то.
  
  Рассказывали, что она часто вывозила его в кресле на набережную. Наверное, именно тогда Валентина начала так смотреть на мир - неприступно. Чтобы никто не смел лезть к ней с жалостью. Потом брат то ли слег окончательно, то ли навсегда отправился в санаторий для безнадежных. И там умер.
  
  Точно никто не знает. По крайней мере, про своих мальчишек Мадам всегда говорит одно и то же:
  
  'Очередное беспутное чадо. Дитя давно покойного дорогого брата'.
  
  Если собеседник меняется в лице и мямлит ересь, принося искренние соболезнования, Валентина поясняет со вздохом:
  
  'Это из Стругацких. Была такая книга, 'Отель "У погибшего альпиниста". Вы, разумеется, не читали'.
  
  И разговор схлопывается сам собой. Так и не поймешь, кем на самом деле приходятся Мадам Валентине 'очередные племянники'.
  
  
  Они появлялись у нее всегда неожиданно. То вдруг кто-то видел Мадам в торговом центре в компании двух или трех незнакомых шестиклассников, которым она подбирала одежду - разумеется, приличную, на свой вкус. То неожиданно - опять свидетели нашлись - Валентина отправлялась на Северную сторону последним катером и стояла на палубе, придерживая навороченное инвалидное кресло, в котором лежал какой-то пацан. То встречала незнакомого мальчишку на вокзале. Или подвозила его туда на своем огроменном внедорожнике.
  
  У кого-то нашлись знакомые, видевшие, как однажды среди ночи в приемный покой детской больницы примчалась завуч лицея Валентина Михайловна с закутанным в плед окровавленным мальчишкой. И непререкаемым тоном настояла на срочной госпитализации - без всяких документов, не уточняя даже гражданство потерпевшего! Вроде бы, она обнаружила его где-то на железнодорожных путях. То ли баловался, то ли из поезда спрыгнул. Какой дьявол понес ночью на рельсы (судя по всему, аж в район Инкермана, ближе к тоннелям) саму Мадам Валентину - неведомо.
  
  Слухи про учителей - неотъемлемая часть ученической жизни. Такая же, как меткие или не очень прозвища. И нацарапанное кем-то на заборе, на удивление нематерное утверждение 'Валентина - ведьма'. Мадам, выглянув из своего кабинета на вопль дворника, посмотрела на свежие буквы с нескрываемым удовольствием. Поправила очки, качнула прической-короной и захлопнула форточку. До перемены оставалось двадцать минут.
  
  2.
  
  Сентябрьский послеполуденный жар беспощаден. Узкие окна старого корпуса дрожат от зноя. В классе пыль, попавшая в пучок солнечного света, плавает еле-еле, увязая в раскаленном воздухе. Кажется, стрелки тоже увязли - в бесконечности. Последний субботний урок - воистину мучителен. Даже для педагогов.
  
  - Все, хватит... Это разговоры в пользу бедных. - Мадам Валентина неодобрительно качает головой. - В понедельник ответишь по-человечески. Пока ставлю тебе точку. - Она закрашивает желтым цветом нужный квадратик в файле электронного журнала.
  
  Жутковатое нововведение. Придется потом над ним покорпеть. А еще свыкнуться снова с пятибалльной системой оценки успеваемости. Полуостров сменил хозяев, а каждая новая метла по-новому метет. Впрочем, иногда по-старому. Вернулись рубли, привычные 'четверки' и 'пятерки'. Одним это нравится, другим нет. Ей самой... Неважно! Класс не место для дискуссий.
  
  - Домашнее задание уже на сайте. Заходим, скачиваем, делаем. Шлём мне на почту. Дополнительно повторяем неправильные глаголы, в понедельник сделаю проверочку, минут на пятнадцать... Вопросы есть?
  
  По спине стекает очередная капля пота. Впитывается в белую ткань блузки, пощипывает кожу. Как же хочется в душ.
  
  - Вопросов нет? Отлично. Тихо собираемся, оперативно выходим. И если я хоть один звук услышу из коридора... - она хлопает ладонью по столу.
  
  Солнечная пыль начинает метаться быстрее. Ученики в ней словно растворяются. Торопятся. Суббота, середина дня. Половина выходных съедено Лицеем. Еще больше съест домашка. Особенно английская. Но прямо сейчас - свобода и счастье. Уроки кончились.
  
  Мадам Валентина запирает свой кабинет (проверив, не забыл ли кто под партой или на стуле крайне важную ерунду). У нее много дел - завучи редко приходят с работы засветло. Но сегодня особый случай. Она окажется дома раньше своих коллег. 'Семейные обстоятельства'.
  
  
  Это расписание занесено в ее пухлый ежедневник ровным учительским почерком. Переходы. Шлюзы. Порталы. Какие-то лазейки в эти чертовы Пространства... Она знать не желает ни об одной из них. Но все равно знает, в котором часу и под каким углом сходятся очередные рельсы, сталкиваются звезды, закручиваются галактики... Потому что результаты всего этого безобразия рано или поздно появляются на заднем дворе ее нынешнего дома. (Курортный район, цены как в Москве, 'Тим, мне плевать, что у вас здесь Переход, кто мне кредит выплачивать будет, твой Всемирный Маятник?'). Сегодня по расписанию очередной как его там... Портал. Первый в сентябре.
  
  Как же она ненавидит сентябри, кто бы только знал. Еще с тех, давних времен... С настоящей жизни. В сентябре не может быть ничего хорошего. Кроме начала учебного года. И сегодня (Валентина готова биться об заклад) обязательно произойдет какая-нибудь гадость. Очередная глупость. Трагедия.
  
  Черт бы побрал всех этих мальчишек!
  
  'И тебя особенно, да!'
  
  Она сдает ключи. Расписывается в вахтенном журнале - тысячи раз повторенной закорючкой. Она 'англичанка', поэтому никого никогда не удивляло, что подпись Мадам Валентины - сплетение букв латинского алфавита. Не имеющая отношения к фамилии буква 't' напоминает маленькую оконную перекладину. Или покосившийся кладбищенский крест.
  
  
  Из-за политических пертурбаций курортный сезон в этом году не задался. Но сентябрь в разгаре - у многих отпуска. В субботу после обеда центр все равно переполнен людьми и машинами. Валентина с трудом находит место на парковке супермаркета. Потом толкается внутри, под чахлым дуновением кондиционера. По количеству закупаемого можно предположить, что она взяла себе на постой толпу курортников и теперь собирается кормить их полноценными питательными обедами. (Черт его знает, сколько визитеров сегодня свалится. А борщ, к сожалению, не обладает свойствами бесконечности.) Она закидывает в тележку картошку и мясо, капусту и кабачки, молоко и фрукты. Себе - коньяк и кофе. И не факт, что у нее будет время до них добраться.
  
  После продуктового - аптека. Йод, зеленка, пластырь... Перевязочные, обезболивающие. Привычный список. Половина медикаментов будут действовать как плацебо. У этих все-таки... альтернативная анатомия. Такая же, как их одаренность. Холод не чувствуют, а простужаются. Летать умеют, а коленки разбивают так, будто навернулись со школьного крыльца. А аспирин, кажется, у некоторых вообще идет вместо аскорбинки...
  
  Жгуты, шприцы. По мнению Валентины, в определенных случаях было бы достаточно веревки и мыла. Но высказывать такое вслух - непедагогично. Еда, лекарства... Сколько же ее денег, нервов и сил сожрала эта чертова Бесконечность, все эти Пространства, обжитые и не очень! Но им-то про это говорить - как об стенку горох.
  
  Тяжелые пакеты оттягивают руки, но она идет по стоянке прямо и ровно, как по школьному коридору. Делает вид, что не замечает снисходительный (вышла в тираж, но фигурой-то еще ничего!) мужской взгляд. Очередной толстопузый курортник, только его не хватало... Все мужчины одинаковы, даже когда они мальчишки, даже когда им... Неважно. Уже пятый час.
  
  
  На перекрестке оплывает разномастная автомобильная пробка. Водители нервничают. В какой-то миг кажется, что она слышит в этом гуле сигнал собственного мобильного, обычный звонок, как на допотопном советском аппарате.
  
  Абонент, обозначенный 'брат', пока еще вне зоны доступа. Иногда Грани Кристалла сходятся под особо странным углом и телефон начинает ловить сквозь время и пространство. Но именно в этих случаях ее балбес, конечно же, забывает зарядить мобилу. Или бьет ее вдребезги во время какой-нибудь удивительной авантюры. Или топит (вместе с очередным парусником). Валентина прячет телефон в сумочку. Она в жизни не позволит себе вести разговоры, находясь за рулем. Пусть они все хоть тридцать раз насмерть переубиваются. Как обычно.
  
  Подъезжая к дому, Валентина вдруг чувствует легкую тошноту. Это от жары. К тому же она сегодня не успела пообедать. И вряд ли сможет поужинать.
  
  
  Пять пятнадцать. Портал уже открыт. Она паркуется, торопливо распахивает ворота, еле сдерживается, чтобы сразу не обогнуть дом. Не глянуть на то место под разросшимся жасмином, которое все называют 'стартовой площадкой'. Хотя тут не стартуют, а наоборот, приземляются. И валяются потом, дожидаясь ее, в тени лохматых кустов, под прикрытием забрызганного кровью разросшегося плюща, в котором особо ловкие товарищи пробили две масштабные бреши. Самим товарищам, естественно, потом хоть бы хны! Какая жалость.
  
  Под плющом никого. Валентина запирает ворота, загоняет машину под навес. Вытаскивает сумку, ноутбук, пакеты с продуктами. Снова проверяет телефон.
  
  Никого.
  
  Странно. Нехорошо. Безответственно.
  
  Но зато она успеет сходить в душ.
  
  Дверные замки закрыты - на все обороты, надежно, она сама так сделала сегодня утром. Тим, кстати, дверь редко запирает. И ключи теряет с потрясающей регулярностью. И способен залезть внутрь через форточку...
  
  Входя в темную прохладную прихожую, Валентина на всякий случай говорит:
  
  - Я уже дома. А ты?
  
  А его нет. Ее голос - сухой, учительский - отражается от чистых пустых стен, эхом отдается в подвесках люстры, отталкивается от трехстворчатого трельяжа, от медных пластин старинного сундука.
  
  Пять двадцать три. Суббота. Тринадцатое сентября. Прямой переход открыт.
  
  Никого нет.
  
  Она заносит сумки на кухню и идет в душ. На всякий случай запирается там на задвижку, хотя в этом нет никакого смысла.
  
  
  Порталы, Проходы, и прочие Развилки Дороги открывались в разное время. А захлопывались всегда в полночь. Очень непродуманно. Интересно, кто это решил? Наверняка какой-нибудь мальчишка. Иногда время на Меридиане шло вразнос и дырки между Гранями затягивались с опозданием - на пять, десять минут. Самое большее - на четверть часа.
  
  В половине первого ночи Валентина гасит фонарь во дворе. Идет обратно в прохладный, подсвеченный в сумерках дом. На мониторе ноутбука раскрытая почта, там вереница писем. Готовые домашние задания - все быстро, оперативно, инновационно. Никакой возни с тетрадями, никаких оправданий о съеденной собаками домашке. Теперь, правда, пробуют выкручиваться по-другому:
  
  'Интернет отключили, а денег на мобильнике не было'. -
  'Не можешь сдать в электронном виде, пиши в тетради. Единица!'
  
  Через неделю проблем с интернетом не осталось ни у кого. С мобильной связью тоже.
  
  Валентина вновь проверяет телефон. Абонент вне зоны доступа. Да чтобы он провалился, этот абонент! Она проходит на кухню, ставит на плиту джезву, открывает купленный сегодня коньяк...
  
  По расписанию, следующая дырка во Вселенной возникнет через три дня. Вероятно, именно тогда они все свалятся на нее, оптом и в розницу. Некоторые - частями. И ей придется, черт знает какой по счету раз, кормить, загонять в душ, выдавать сухую чистую одежду, изводить зеленку литрами и бинты километрами, штопая очередные коленки.
  
  
  Кофе - черный и горький. Коньяк - золотистый и тоже горький. Второй час ночи. Она сидит на кухне, отпивает из чашки и рюмки поочередно. И не думает о том, что подобное сочетание плохо для сердца.
  
  Как известно, у Мадам Валентины нет сердца. Еще у нее нет личной жизни. Потому что о какой вообще жизни может идти речь, если являешься к себе домой точно такой же ночью с нормальным взрослым сознательным мужчиной, который видит в тебе не бесперебойный источник борща, а красивую женщину и... И в самый ответственный момент из шкафа (и заодно из сопредельного пространства) вдруг вываливается это ободранное, исцарапанное и навеки двенадцатилетнее чучело! Которое, как известно, в нашем измерении больше пары часов нормально прожить не может: у него, видите ли, 'на этой Грани повышенная предрасположенность к травматизму'! (А к идиотизму - тем более!)
  
  На месте того мужчины Валентина бы тоже сбежала из своего сумасшедшего дома. Из-за этого малолетнего вуайериста! Это даже не свинство... 'На дороге не оглядывайся, через границы шагай смело!' Так это через границы, а не к ней домой! Должны же у нее тоже быть границы, личные?
  
  'Валечка, извини, я забыл, что можно через Меридиан!'
  
  Именно в ту ночь Валентина его впервые выпорола. За все сразу.
  
  За маму, которая сошла с ума, когда он первый раз вернулся - на сороковой день после собственных похорон, почти живой, абсолютно здоровый и выглядящий как в неполные двенадцать лет, как в тот вечер, когда он сбежал из дома, навстречу авантюре и беде... А потом от души влепила ему за собственную жизнь - переломанную куда сильнее, чем его руки или ноги. За то, что он вообще умер, дурак такой!
  
  То, что она тогда с ним сделала, не было местью. Просто порка. Ремнем по заднице. Даром, что ремень - его собственный, форменный, с какими-то якорями и шпагами на пряжке. В этом было что-то очень правильное. Кажется, Тим тоже это понимал. Иначе бы не стоял перед ней с таким виноватым видом, не напрашивался бы, не прикусывал губу в ответ на сказанное в запале 'выдрать тебя надо за такие подвиги'...
  
  Он тогда ответил, сдерживая странную улыбку:
  
  'Если надо - то, конечно, пожалуйста'.
  
  И сам вытащил ремень из петель, расстегнул пуговицы на шортиках.
  
  Псих! Но у него и раньше были разные странные фантазии. Она привыкла.
  
  'Больно!'
  
  'Да не дергайся ты! А то еще сильнее всыплю!'
  
  'Валечка, прости, я больше не буду! Ай!'
  
  Они оба знают, что он будет. Влипать в очередные неприятности опять и снова, рассказывать о них - как о забавных приключениях, получать трепку от Валентины 'за то, что мозгами думать не научился'. А потом лежать, прижавшись к ней и дышать куда-то в рукав ее халата, расслабленно и счастливо.
  
  Достоевщина какая-то! Чертовщина!
  
  А впрочем, кто он есть-то? Фантом? Легкое дыхание мирового разума? На настоящего ребенка у Валентины бы точно рука не поднялась. Даже в те времена, когда он... существовал в природе... здесь, в этом измерении... В данном варианте развития событий.
  
  Он столько раз умирал, воскресал, снова умирал - иногда у нее на руках! Растворялся в воздухе. Возвращался черт знает откуда... Иногда один, иногда с такими же обормотами, тоже истосковавшимися по домашнему теплу, полудохлыми, измотанными своей Дорогой и вечными поисками не то Мирового Добра (которое надо обрести), не то Вселенского Зла (которое надо победить).
  
  В битвах за справедливость они то и дело ломали себе руки, ноги, шеи... Простужались на сквозняках Прямого Перехода. Подрывались на минах и мчались через двойные стеклянные двери навылет. Возникали на 'стартовой площадке' в самом невообразимом состоянии. Чуть ли не в газообразном. Человеческая медицина была бессильна. Валентина действовала почти наобум, словно играла с этими странными пацанятами 'в больницу'. Они всегда выздоравливали. А потом, отвалявшись у нее в доме (при любых травмах - дня три от силы, счастливцы!), разговаривали с Валентиной часами напролет про смысл жизни и смерти и про собственное детство. Выворачивали свои души и выматывали ей нервы. И всегда потом исчезали, чтобы вернуться снова - через полгода, через десять лет. Все такими же юными и безмозглыми!
  
  Вечные дети, черт бы их побрал! Проклятая у них судьба! Да и у неё не слаще. Потому что Валентина, наверное, не случайно родилась такой - собранной, серьезной, ответственной. Взрослой от рождения. Строгой, но справедливой. Умеющей наказывать и прощать.
  
  Честно говоря, она давно привыкла, что у нее в доме, по тем комнатам, где некогда ютились курортники, а теперь оборудованы не то пионерлагерные спальни, не то больничные палаты, периодически валяются в болезненной дремоте эти... Ясноглазые инферналы со смазливыми мордашками и пропыленными космами. Что-то в них есть... ужасающее, притягательно-отталкивающее. То, чего не бывает в настоящих детях. Уж Валентина-то знает! Но все равно вздрагивает всякий раз, когда в стенах Лицея появляется очередной тонко-звонкий, хорошенький - как из японского комикса - ученик пятого, шестого, седьмого класса. Начальной школы у них в Лицее, к счастью, нет, а мальчикам старше пятнадцати, по всей вероятности, вход по ту сторону Добра и Зла воспрещен. Может, это как-то завязано на половом созревании? Неважно. Бывает же, что люди много лет живут бок о бок с психически больными родственниками, с инвалидами-колясочниками... У Валентины в жизни было и то, и другое. А теперь на нее периодически сваливаются эти... Друзья давно покойного дорогого брата - которого даже черт не может правильно прибрать!
  
  
  Тим появляется здесь чаще других. При каждом удобном случае. Притащит этих своих... переломанных дружков, а потом крутится под боком, мешает работать.
  
  'Не суйся ко мне, а то как ткну иголкой!'
  
  'Подумаешь, напугала! А ты чего вообще сшиваешь-то? Это рука или нога?'
  
  'А сам не видишь? Тим, ну правда, отойди в сторону... Это серьезные вещи, а не... Знаешь, как я испортить боюсь?'
  
  'А ты думай, что несерьезные. Что мы это... как из кружка мягкой игрушки! Нормальных людей обычными нитками не штопают. И ноги никому назад не пришивают! Только зайцам плюшевым в стихах. Ну чего ты беспокоишься? С ним все нормально будет, ты ничего не испортишь!'
  
  'Уймись, чучело! Вот свалился опять мне на голову и сидит такой довольный! Откуда тебя вообще на этот раз черт принес?'
  
  'Оттуда... Ты все равно там не была. Валь, ну мы же сюда вообще хоть каждый день заглядывать можем'.
  
  'И молчал! Поросенок!'
  
  'Так ненадолго же, на пару минут. Но за пару минут что сделаешь?'
  
  'Просто поболтаешь. Как по скайпу.'
  
  'По чему? А... У нас там такое же есть, Информаторий называется. Но я же не о том... На день-два все иногда могут появляться. Но не так часто. А я к тебе... Часто. Понимаешь? Это, наверное, потому, что ты меня так сильно... ждешь?'
  
  'Вот делать мне больше нечего!'
  
  'Нечего', - серьезно кивает Тим.
  
  А потом они сидят, обнявшись. И он, размякнув от того, что ему кажется домашним уютом, рассказывает всякие новости - из жизни Города, граней, галактик и прочего...
  
  Валентина слушает. Гладит его по вечно лохматой голове и худеньким веснушчатым плечам. Старается ни о чем не жалеть. Иначе так и до психушки недалеко... Главное - не задумываться о том, что с ним станет, после того как она сама однажды уйдет. На эту их Большую Дорогу или просто на тот свет? О нем она беспокоится больше - как если бы он был живым и беспомощным. Не надо об этом. Категорически!
  
  3.
  
  Третий час ночи.
  
  Валентина сидит на кухне, сплетя пальцы в замок. Она не знает, что ей теперь делать. Сегодня. Завтра. В ближайшие три дня - до следующего Портала. Неприятное ощущение. Вроде, все в порядке, а приткнуть себя решительно некуда. И еще тревожно, как в детстве. Когда после уроков тащишься на двух троллейбусах через весь город к брату в больницу (и дразнящим запахом мандаринов пропах и ранец, и троллейбусный салон). Приезжаешь, а тебя не пускают. Потому что карантин по гриппу. И не проверить- взаправду карантин или брат снова попал в реанимацию и поэтому к нему нельзя? И всё. Вы совсем рядом, а даже посмотреть друг на друга не можете, он не встанет, к окну не подойдет... Рядом - но не совсем. Есть преграды, границы... Типа этих дурацких Граней, на которых хватает места и живым, и мертвым, и спасенным, но всем - порознь. И время там идет вразнобой.
  
  'Ну чего ты так развопилась? Да я же тебе вчера звонил!'
  
  'Это было две недели назад. Вот, смотри, в телефоне отмечен вызов'.
  
  'Да? А я-то думал: чего здесь такая жарища? А у вас уже совсем лето наступило. Валька, ты не знаешь, где мои шорты?'.
  
  
  Три пятнадцать ночи. Воскресенье. Пустой, притихший дом. Тишина. Тревога.
  
  Может, на проклятых Меридианах опять засбоило расписание, а этот паразит, как всегда, забыл, опоздал или просто не подумал ей об этом сообщить? В конце концов, с ним никогда не случится ничего серьезного. Все и без того произошло, много лет назад. Теперь-то чего переживать? А Валентина все равно с ума сходит от беспокойства.
  
  Она встает, начинает бродить по своей комнате - обжитой, уютной, с большим кованным сундуком, с таинственно поблескивающим трельяжем. На таком зеркальном триптихе очень удобно объяснять про прошлое, настоящее и будущее время. В английском языке, естественно. А не в ее жизни.
  
  Однажды Валентина по неосторожности заикнулась об этом в собственном доме. При этих... адептах теории Кристалла. Что эти малолетние бандиты творили с ни в чем неповинным зеркалом - лучше ей не знать! Но левая створка теперь действительно отражает прошедшее время, середина транслирует реальность, а в правом крыле трельяжа можно углядеть многовариантное будущее. Когда Валентине надо выловить из глаза ресницу или поправить прическу, она смотрит на свое отражение в зеркальном шкафу прихожей. К трельяжу она подходит только в самых крайних случаях, когда шлюз открылся и закрылся, а ничего не произошло.
  
  Она отпивает еще один глоток коньяка, мельком заглядывает в зеркало, в его будущую часть. Там мирно сияет незнакомое звездное небо. Зато в левой, 'прошедшей' части клубятся нехорошие тени. Складываются в черно-белую картинку - с давними похоронами брата... Она закрывает створки. К черту! К дьяволу! Этого никогда не было!
  
  'Ну где тебя носит? Где? Я же волнуюсь! Я же живая!' Нет, не так... 'Я же нервничаю!'
  
  В мысленный монолог вклинивается вполне реальный телефонный звонок. Хоть и из параллельных миров. На дисплее - 'Retterha...' Так отображаются номера старинных телефонных аппаратов, тех, которые бывают там - на Заставе или в других местах, о которых Валентина знает лишь понаслышке.
  
  - Господи, это ты? Алло?
  
  - Валентина?
  
  Незнакомый мальчишеский голос. Акцент похож на прибалтийский, привычный для того измерения.
  
  - Для вас, сударь, только и исключительно - мадам Валентина.
  
  Может, все-таки не случайно обращение этой межпространственной шантрапы совпало с прозвищем, которым наградили ее нормальные дети?
  
  - Простите беспокойство... тут помехи... связь на Меридиане... - извиняется чужой голос.
  
  - По-русски правильно говорить 'простите за беспокойство', - автоматически поправляет Валентина и больше уже не перебивает.
  
  Слушает незнакомого мальчишку, голос которого, то пропадая, то выныривая, поясняет, что с ее братом все в порядке. Просто они снова опоздали, прибежали в какой-то там Храм, когда очередной шлюз не то раньше времени открылся, не то куда-то не туда закрылся. Так что они все тут застряли. До вторника. Нет, с ними все в порядке. Тем более, их время идет по-другому. Это для нее наступит вторник, а они к ней через пару часов свалятся. И все живые и здоровые, правда! Да нет, ну один вывих, ничего страшного. И кое-кто носом сопит слегка. И все. А еще он самое главное забыл. Брат просил передать: он к ней все равно сейчас пробьется - через пару часов, на товарняке через Южную Окружную, там поезд от станции Мост через Черную Речку. С ним на этот раз все в порядке, а то мы знаем, что вы беспокоитесь. Не сердитесь и не ругайтесь. И не наказывайте его слишком сильно... пожалуйста...
  
  - О господи! Во сколько поезд? Я встречу.
  
  Она не записывает - та́к запоминает названные цифры, машинально переводит часовые пояса, накидывает еще тот час 'летнего' или 'зимнего', который появился в этом году и к которому не могут привыкнуть эти обормоты. Они вообще не могут запомнить элементарные вещи, базовые мелочи.
  
  'Валечка, а почему у вас опять другие деньги? И флаги все поменяли. У вас что, пока меня не было, гражданская война прошла?'
  
  'Нет, просто захват власти. Убери локти со стола и не говори с набитым ртом'.
  
  - Я встречу! - обещает она в молчащий телефон.
  
  
  Валентина прячет мобильник в карман и начинает собираться, периодически повторяя нараспев, как детскую считалку или заклинание:
  
  - Я иду встречать брата...
  
  Как будто это так просто. Будто её 'встречать' - это все равно что забрать из школы после уроков, дождаться возвращения из пионерского... из детского оздоровительного лагеря. Иногда то, что Валентине приходится встречать, больше напоминает... В данном измерении Кристалла это называется 'груз двести'. А как еще - она предпочитает не знать.
  
  - Я иду встречать... Горе ты мое!
  
  В неплотно прикрытом центральном зеркале трельяжа на секунду мелькает ее изображение - непривычно лохматое и слишком разрумянившееся. Она хмурится, обиженно сопит, как девочка.
  
  - Я никогда не была ребенком, - объявляет она сама себе.
  
  Может, именно поэтому у нее так и не получилось ни разу выйти на эту чертову Дорогу?
  
  Один из этих... ветром занесенных к ней гостей сказал однажды:
  
  'Мадам Валентина, вы знаете, вообще-то есть еще один способ... Только он для очень смелых. Надо мчаться навстречу поезду. И никогда не сворачивать'.
  
  Так и сказал - 'никогда'.
  
  Далась ей эта Дорога?
  
  
  Почти все, кто хоть раз бывал у Валентины в доме, обязательно пытались вывести ее на Дорогу. Поверить не могли, что она так не может. Это же так просто, так элементарно!
  
  'Мадам Валентина, ну вы что, не чувствуете? Это Струна. А вот - Портал. А вот Волна Колебаний...'
  
  'Милый мой! Я чувствую, что тебе срочно надо принять лекарство от кашля. Брысь в койку! Все остальное - завтра'.
  
  'Ну вы что? Вы даже сны про Дорогу не видите? Правда, не видите?'
  
  'Я вижу мальчишку, который хочет еще сильнее простудиться. Сгинь, обормот!'
  
  Она делала вид, что замахивается - фартуком или полотенцем. Очередной гость из сопредельных миров либо хохотал и с топотом уносился в свое 'койко-место', либо брел туда медленно и очень послушно, в ожидании вполне заслуженной похвалы. От матери, сестры, тетки - того, к кому он больше никогда не вернется.
  
  Про них Валентине иногда рассказывали. Как правило, на третью ночь, когда отступала любая хворь и стихала волна тихого домашнего блаженства. ('Вот, есть настоящий дом. Сюда можно прийти и стать настоящим. Хоть ненадолго'.) Она уже знала, что сегодня ей нормально поспать не дадут. Устраивалась с ноутбуком на кухне, проверяла домашние работы, составляла планы, занималась той нудной, долгой, унылой писаниной, без которой не обходится в своей работе ни один педагог. Стучала по клавиатуре, прислушиваясь к шорохам стиральной машины, к шепоту, хихиканью и пружинным скрипам из дальних комнат. Потом кто-нибудь являлся на кухню с одной и той же отговоркой:
  
  'Попить захотелось'.
  
  Причем 'попить' всегда из-под крана, хотя графин с холодной водой - вот он, рядом. Ну, им так привычнее!
  
  'Нас уже не переделаешь'.
  
  'Полотенцем по шее - и переделаешься как миленький!'
  
  Потом шли диалоги почти как под копирку.
  
  'А что вы делаете? А это интересно? А все учителя даже дома такие строгие?'
  
  И потом пушечным выстрелом плюхалась самая убойная фраза:
  
  'А вот моя мама работала...'
  
  И начиналась история. Как правило, тоже словно под копирку, с несчастным случаем в качестве кульминации. И со слезами в финале.
  
  К Валентине приходили за утешением. Она, не прекращая правой рукой печатать какой-нибудь учебный план, левой крепко обнимала очередного рассказчика, говорила что-то обще-ласковое, необязательное, про 'все еще наладится' и 'утром станет легче'. И, если сезон был подходящим, обязательно добавляла: 'Завтра пойдешь на море, искупаешься. Там волны, паруса. Все хорошо будет'. Тем же тоном, которым в обычной жизни подбадривала своих обычных детей после городской олимпиады или сдачи выпускного экзамена. 'Все. Иди искупайся, отдохни. Родителям так и скажешь, что завуч тебе сегодня велела отдыхать'.
  
  Этих она потом всегда загоняла спать. Они сопротивлялись, говоря одно и то же:
  
  'Да ну... А то уснешь - и опять в Дорогу. Я лучше там, в кресле посижу. Можно?'
  
  'Сделай милость. А то ходишь босиком, ноги уже синие, смотреть страшно'.
  
  Кресло (на самом деле - крутящийся компьютерный стул с шаткими подлокотниками) стояло у окна. Очередной визитер забирался туда, вяло отталкивался немытой пяткой от заново побеленной стены, раскручивался туда-обратно. Еще что-нибудь говорил - уже сонным умиротворенным голосом. Смотрел, как Валентина выделяет красным маркером ошибки в очередной работе. Рассказывал совсем неважное, нежное, обращаясь вроде и к ней, и не к ней. Потому что 'Мадам' можно проговорить в полусне совсем нечетко, так, чтобы звучало совсем иное... 'Ма?... мама?'.
  
  Она закрывала файл, поправляла очки, усмехалась.
  
  'Спи уже, чучело. Пока я рядом - никакая Дорога тебе не приснится'.
  
  'Да? А почему?'
  
  'Потому что я ее не вижу. Все будет хорошо. Спи'.
  
  И полчаса спустя Валентина тихонько отвозила кресло в соседнюю комнату, ловко перекидывала спящего в постель. Оглядывала всех остальных, уходила к себе. Дремала там - до звонка будильника. Отключалась - без всяких снов, пожалуйста! Просьба помогала. А может, находящиеся в доме мальчишки как-то охраняли Валентину от привычного кошмара.
  
  Потому что Дорога у Валентины все-таки была. Только другая, страшная.
  
  Внешне - самая обыкновенная, асфальтовая, с неровностями и выбоинами, с осколками синего неба в случайных лужах. Такая совсем простая дорога - реально существующая в центре родного города. Она вела на кладбище - тоже реальное, к той могиле, где сперва похоронили брата, потом маму. В смысле, маму - по-настоящему. Но во сне приходило кошмарное, четкое осознание того, что вот она - правда. Что Тим тут, под серой плитой с золотистыми буквами. А больше его нигде нет. Что она давно и безнадежно сошла с ума, что никаких ветром занесенных в ее дом детей нет и не было, а она - просто измученная тетка, спятившая, когда в их семью пришла беда. Сперва рехнулась мама, теперь она, Валентина. Вот и все. Ничего нет, не было и не будет. Все это - бред, больная фантазия... Самым страшным в этом сне было даже не само понимание правды, а именно дорога. Дойдешь до конца - и все узнаешь. Нет!
  
  Она просыпалась от ужаса. Сидела на постели, щурясь на свет ночника, на лежащие поперек раскрытой книги очки. Терла виски. Дышала крупными глотками - как человек, который только что едва не утонул. Слушала, как в саду трещит детская фольговая вертушка (из тех, что цепляют малышам на коляски), как поскрипывают цепи висящих на старом турнике самодельных качелей... Привычные, спокойные звуки. Оживающие игрушки ее мертвых детей. Нет! С ними все в порядке. Скоро прилетят.
  
  Валентина вставала, причесывалась, открывала свой пухлый ежедневник, уточняла расписание порталов и расписание уроков. Впереди была неделя, другая... Она их проживет нормальной, человеческой жизнью. Будет воспитывать учеников и спорить с коллегами на педсоветах. А в голове (или в сердце?) все равно останется тревога, напоминание о том, что нет, такого не бывает, это нереально, она это придумала... До тех пор, пока кто-нибудь не спросит: 'Валентина Михална, а мы вас тут видели недавно, на Острякова, с мальчиком. Это кто?'. Она отшутится про очередное чадо, а тревога в сердце и ком в горле наконец-то растают. Был мальчик, был! И не один! Не она одна его видела! Вот - есть еще свидетели! Психические расстройства, в отличие от гриппа, в воздухе не носятся. Коллективного бреда не бывает.
  
  
  - Я иду встречать брата, - снова повторяет Валентина. Проходит в кухню, смотрит на полупустую коньячную бутылку. На чашку из-под кофе. На лежащие посреди стола ключи от машины.
  
  - Значит, говоришь, ехать навстречу поезду и никогда не сворачивать? Ни-ког-да?
  
  Спустя минуту она жмет кнопку сигнализации. Машина радостно мигает фарами.
  
  Выходя из дома, Валентина оставляет свет непогашенным. Она доезжает до конца улицы. Потом резко тормозит. Оборачивается. Окно открыто. Никаких перекладинок в виде буквы 'Т'. Просто желтый свет. Как на переезде - когда поезд, идущий по Кольцу, только начал приближаться...
  
  Валентина сдает назад, очень медленно, аккуратно. Въезжает в ворота и, отстегнув ремень безопасности, несколько минут сидит неподвижно. Потом берется за мобильник.
  
  - Такси? Машину на ближайшее время, пожалуйста. И обязательно с детским сиденьем: на обратном пути со мной будет мальчик.
  
  4.
  
  Мимо платформы тянется и тянется бесконечный товарняк. Цистерны, глухие прямоугольные вагоны, снова цистерны - конца и края им нет. Валентина стоит у станционного здания, чуть левее тщательно выведенных букв 'Черная речка'. Шевелит губами, отсчитывая вагоны. Может, это и есть тот самый поезд, который вечно едет между мирами, из одной Грани в другую?
  
  - Я тут!
  
  Тим неслышно появляется у нее за спиной, хватает ее за руку - как маленький. Смотрит чуть насмешливо и виновато.
  
  Она, как всегда в первую секунду, немножко пугается. Потом, отведя глаза от его лица, говорит ворчливо:
  
  - Господи, что это за хламида? Почему тебе обязательно надо ходить как чучело?
  
  Он пожимает плечами, поддергивает рукава чужой мужской куртки, доходящей ему до кромки шорт. Потом тоже чуть ворчливо поясняет...
  
  На языке, который считается наречием какой-то там Федерации, этот предмет гардероба обозначается одним словом, длинным и с кучей шипящих звуков. А переводится еще длиннее и подробнее - 'теплая надежная куртка отца, взрослого друга или старшего брата'. Вполне логично. Ведь Тим до сих пор думает, что он - старший брат.
  
  Валентина хмыкает примирительно.
  
  - Она правда теплая? А то замерз, наверное, в этом товарняке?
  
  За стеклами такси проносится ночной рыже-черный немного праздничный, немного таинственный город. Стволы платанов возвышаются пятнистыми (как в камуфляж покрашенными) колоннами. Памятники чуть подрагивают в теплом воздухе - словно они начали оживать.
  
  Тим морщится при виде очередного рекламного щита, слишком яркой ресторанной вывески, витрины магазина, открывшегося в том месте, где сорок лет назад была булочная... Для него-то с тех пор - они однажды подсчитали - где-то год прошел, может, чуть больше. А Валентина давно уже живет в будущем. Мобильники, интернет, кредитные карточки, компьютерные игрушки...
  
  - Ну куда ты отстегиваешься? Мы еще не приехали. Сиди смирно. Не ребенок, а наказание...
  
  - Сама такая... Зачем вообще эти ремни? Я что, младенец, чтобы так ехать?
  
  - Нормальные ремни. Что ты кипятишься? Правила теперь такие.
  
  - Ну и дурацкие правила! Валька, а мы тут с одним человеком, с хорошим, придумали, как можно с волн скатываться. Такие сейчас есть волны, как космическое излучение. Но на обычные похожи. Главное, на них сверху плюхнуться, оттолкнуться ногами и ничего не бояться. Сильно далеко не унесет - галактики через две, три, не больше... И потом можно обратно подплыть - но сложнее. Взаправду как против течения!
  
  - Потрясающе! - фыркает она: - Как вы там себе шеи не свернули, хорошие люди!
  
  Таксист на эти разговоры не оборачивается. У него это профессиональное, 'слушаю, но не слышу', совсем как у некоторых учеников. А даже если бы и слышал, то что с того? Пацан только что прошел новый квест вместе с приятелем, огреб кучу ачивок и теперь хвастает об этом маме...
  
  Сестре!
  
  Валентина никогда не была мамой, ясно? Даже если... Как раз лет двенадцать бы и было, если бы... Хм.. Нет, даже не думай! Ни один ребенок - человеческий, естественно - не смог бы нормально развиваться в этом проклятом самом домашнем доме на пересечении всех границ. Да и... Зачем ей чужие дети - с нее вполне хватает общественных. Общие - все равно что ничьи. Должен же их хоть кто-то воспитывать? Ну вот и...
  
  Ее визитеры рассказывали, что по одной из версий в пространствах Кристалла люди потом могут оказаться на разных гранях, очень дальних друг от друга. И никогда больше не встретиться. Так что ей повезло. Наверное. Интересно, а может, все-таки есть грань, где живут те, кого вообще не было? Ну, те, кто просто не успел... Она не хочет об этом знать! Ясно?
  
  - Ты чего надутая такая? Ну опоздал - ну подумаешь! Всего на две минуточки. Прибегаем, а ворота уже - хрясь! И лязг замка по всем Пространствам!
  
  - Святые хранители!
  
  - Ну хорошо, я вспомнил, что на товарняке можно! Еле успел, между прочим. Знаешь, как бежал?
  
  - И при этом наверняка не смотрел по сторонам. Да?
  
  - За-ну-да... - счастливым шепотом отзывается он.
  
  Валентина расплачивается с таксистом. Отпирает калитку. Пропускает брата вперед:
  
  - Не спи на ходу. Мне тебя еще воспитывать, а ты через час свалишься как бревно - и никакого толка. - Она щелкает дверным замком.
  
  - Не свалюсь, - упрямо отвечает Тим. - У меня к тебе - дело.
  
  Так и знала!
  
  
  Еще на станции, когда садились в машину, она заметила, что Тим двигается как-то сковано. Походка немного деревянная. Про себя Валентина поморщилась, вслух ничего не сказала, мысленно заранее разложила марлю, йод, шприцы и вату. Приготовилась к тому, что, когда они вернутся домой, Тим сбросит куртку и там обнаружится какая-нибудь очередная 'пробоина в борту'. Тяжеленная, с дикой кровопотерей рана, от которой здесь умирают за пару минут. А там - перетяни эту гадость чем хочешь, хоть рукавом рубахи, хоть куском допотопной синей изоленты - и бегай дальше... Совсем как во время игры в войнушку, где все ранения - кроме разбитых коленок - никогда не болят по-настоящему.
  
  Она была готова ко многому. На деле все оказалось гораздо хуже. Тим сразу, не разуваясь, не скидывая куртку, прошел к ней в комнату. Уселся на край бестолкового сундука, который он этим летом с помощью благополучно подлечившихся 'гостей' притащил к ней в дом. 'Это с ближайшей помойки. Валька, смотри, какой он сказочный'. В происхождении этой махины она сильно засомневалась. Но спорить не стала: Тиму уже пора было улетать, она не хотела заканчивать встречу ссорой. Сундук так сундук. Пусть стоит.
  
  Крышку сундука ей ни разу не удалось поднять. Внутри него иногда что-то постукивало и гремело - несильно, как идущая далеко в море гроза. Однажды среди ночи сундук вдруг распахнулся сам собой, с мелодичным звоном. Наружу выбрался рыжий тощий котенок. Глянул на перепуганную Валентину наглыми желтыми глазами и выскочил в окно. (Господи, у них там даже котята ведут себя как мальчишки!) И крышка снова захлопнулась.
  
  Сейчас таким же нахальным взором, даже по-кошачьи сощурившись, на нее смотрел Тим. Сидел на углу сундука - как на постаменте невидимого памятника. Периодически пинал обшитую медными пластинками боковину. Медленно возился с пуговицами куртки. Валентина почуяла неладное. Заворчала по привычке:
  
  - Зачем ходить по дому в уличной обуви? Натаскаешь всякой космической пыли, а мне...
  
  - Ты только не бойся, хорошо? - Он наконец-то вынырнул из мешковатой куртки.
  
  Сперва в глаза бросилось: на нем же рубашки нет! Так и ехал в шортах и этой дерюге, наверняка просквозило, теперь простудится. Потом второй мыслью: никаких 'пробоин' тоже нет. Просто через оба плеча идут косые черные похожие на следы от плети узкие ремни... Заканчиваются одинаково - пистолетной кобурой. Какая странная сбруя. Или нет, не сбруя... Как же называются эти ленты, которые так не похожи на пулеметные? Такие еще бывают у наемных киллеров в дурацких современных фильмах.
  
  - Это тебе.
  
  Тим вытащил из левой... кобуры, да? - какой-то очень легкомысленный, на вид абсолютно дамский револьвер. Серебристый, плоский, размерами - с два мобильных телефона. Протянул Валентине - рукояткой вперед. Так просто. Совсем как в детстве, когда во дворе мальчишки брали Валентину играть в войнушку и брат делился с ней игрушечным оружием, отдавая то, что попроще.
  
  Она замерла. Посмотрела на вторую кобуру. То, что темнело там - скорее всего уланский длинноствольный десятизарядник - вещь громоздкая и тоже старомодная. У Тима хватило мозгов поставить эту гадость на предохранитель?
  
  Брат растолковал ее замешательство по-своему. Чуть пренебрежительно шевельнул исцарапанным веснушчатым плечом и начал выгребать из карманов шорт и куртки патроны - двух калибров, совсем новенькие. Выкладывал их на крышку сундука пригоршнями - как когда-то давно мелочь, принесенную из похода в универсам. И патроны точно так же, будто дореформенные монетки, блестели под светом люстры.
  
  - Ты не бойся, он разряженный. Я сейчас покажу как надо... - почти ласково пояснил Тим. Таким тоном он много лет назад объяснял ей, как катаются на двухколесном велосипеде. (Теперь Валентина при необходимости оседлает уланский диск. Ведь брат сказал, что все очень просто!)
  
  - А зачем? - Она почему-то нацепила очки, как перед началом урока. - Что у вас случилось? Насколько все серьезно?
  
  - Ой, да не пугайся ты так... Была одна заварушка, уже прошла. Валь, ну ты чего? Это же не для того чтобы отстреливаться, а так. Мы решили, что... В общем, можно тут у тебя оружие спрятать? - и Тим вынимает из блестящей груды мелкокалиберный 'дамский' патрон. Берется за ствол револьвера - сильно, словно хочет его сломать.
  
  Звучит почти убедительно, да. Особенно в сочетании с этими чертовыми ремнями и кучей боеприпасов. Валентина поправляет очки.
  
  - Во второй комнате, слева от дивана, вторая паркетина в третьем ряду.
  
  Брат удивленно мигает, перестает щелкать пружиной.
  
  - Тоже мне, тайник они устроили... Нашли где, обормоты. Кто в этом доме еще полы моет, кроме меня?
  
  - Извини, - фыркает брат. - Ну хочешь, я вымою? Хоть сейчас. Мне несложно. Только вот эту штуку пристреляем - и все. Хорошо?
  
  - Если он вообще стрелять способен. А то выкатятся пули - и привет котенку. - И Валентина со вздохом напоминает: - На разных гранях Кристалла физические характеристики предметов могут радикально отличаться...
  
  - Какие ты слова умные знаешь! Как много... - ехидно говорит Тим.
  
  Она улыбается. Делает вид, что все в порядке. Интересно, что у них там на самом деле произошло, почему они опоздали к закрытию портала? Что за 'заварушка' и откуда это дамское оружие на самом деле, из какого века-измерения?
  
  Можно только гадать.
  
  Все равно Тим ей никогда не скажет правду.
  
  
  Стало вдруг обидно - тоже как в детстве. Когда брат убегал вдруг с приятелями купаться или гонять в футбол. Или просто не брал в игру. 'Ты маленькая'. 'Ты не поймешь еще'. 'Ты вообще девочка'. Она, конечно, фыркала, передергивала плечами. 'Больно мне это все нужно?'. Открывала очередную книгу - в доме была очень неплохая по тогдашним меркам библиотека, фантастику собирали всей семьей, ею увлекались. До поры до времени, потом-то как отрезало. Валентина пряталась в сюжет и делала вид, что ей совсем не обидно. А на самом деле - наоборот.
  
  Совсем как сейчас. Потому что в эти Пространства ее не берут. Даже не спрашивают, хочет ли она туда попасть, хочет ли знать о том, как и что там происходит на самом деле. Ей приходится принимать на веру все, что брат сочтет нужным ей сообщить. Составлять цельную картинку, руководствуясь собственными домыслами. Принимать как данность, что вот, есть такое непонятное место, какой-то там по счету круг рая, один из бесчисленных уровней неба - специально для мальчишек, которые умерли в определенном возрасте. Кто так решил? Почему? По какому принципу их туда набрали? Кому это понадобилось? Почему Тим может к ней заглядывать и приятелей за собой таскать, а другим такой возможности не дали? ('Ну, я у Него попросил, очень сильно. А Он добрый, ты же знаешь'.)
  
  В Пространствах, соединенных между собой по какой-то странной схеме, напоминающей кристаллическую решетку, существовал еще неведомый Он. По описанию - тоже мальчишка. Самый главный из них. Из рассказов визитеров Валентина давно поняла, что для каждого из них Он - самый лучший на свете, самый надежный, преданный и понимающий друг. Это сильно отдавало религиозным поклонением, даже сектантством, но мнения Валентины на этот счет никто не спрашивал. Просто мальчишки рассказывали иногда про Него - с тихим восторгом и безграничным уважением. Каждый называл Его по-своему, но с одинаковым придыханием, позволяющим понять, о ком сейчас идет речь. Сам Он никогда не бывал у Валентины в доме. Но, насколько она поняла, одобрительно относился к визитам своих подопечных сюда. Ах да. Мальчишки Его совсем не боялись. Просто не хотели огорчать. Ну вот и все, собственно...
  
  - Тебе неинтересно? Ты меня вообще не слушала!
  
  - Тим, я устала, извини. Пять утра, а я встала в пол-седьмого. Все, давай... убери эти игрушки и пойдем.
  
  - Сколько? Я думал, час ночи. Может, два.
  
  Он хмурится, словно пытается вспомнить что-то очень важное. Потом решительно сгребает с сундука свои отнюдь не пиратские сокровища. Устраивается с ними на полу, снова набросив на плечи куртку. Точными движениями заряжает оба пистолета. Полушутя-полусерьезно наводит уланский 'дум-дум' на сверкающую подвесками хрустальную люстру.
  
  - Ты с ума сошел?
  
  - Ну пристрелять же надо.
  
  - Так ведь не дома! Чучело безголовое!
  
  - Сегодня - вполне с головой. Если грохнуть на улице, то соседи милицию вызовут...
  
  - Полицию... Приедет она, как же... Сейчас еще сезон, курортники и не такое вытворяют. А если что, скажу: открывала шампанское, а оно теплое, в такую жару - бутылка взорвалась. Тим, ну не дури. Ты мне весь дом сейчас разнесешь.
  
  - Не весь, - Тим упрямо пожимает плечами, с которых немедленно соскальзывает чужая и - она только сейчас поняла! - пропахшая порохом куртка. - Всего разочек! Пиф-паф и все!
  
  Идиотизм какой-то. Чистейшее безумие. Авантюра. Да шут с ним, пусть уже что-нибудь грохнет и пойдет спать. Она тоже с ног валится. И голова еще болит - коньяк до сих пор выветривается. Но не до конца. Как будто саму Валентину тоже какой-то бес вдруг под руку толкнул.
  
  - Дай сюда, - она уселась рядом с братом, на ковер, подобрав длинную юбку.
  
  Покачала на ладони этот дамский... Тут сбоку название выбито и маркировка, мол, сделано в Реттерберге, серия такая-то, номер такой-то, модель 'роза ветров'. Экая романтика!
  
  Валентина фыркнула. Потом легко вскинула руку с револьвером (а он слишком легкий - правда будто игрушечный или пневматический!). Направила оружие на ненавистный, самостоятельно распахнувший створки трельяж. На ту его часть, где 'прошлое'. Стекло мутное, с черными проплешинами - как бывает у испорченной амальгамы. Но все равно можно разобрать, что происходит у Валентины в прошлом.
  
  Страшная, знакомая картинка - мама моет полы. Руками, без швабры. По пять, шесть, десять раз в день. Это после похорон было. И куда страшнее самих похорон. Господи, она уже и забыла, как это было невыносимо страшно. Как безнадежно. Она не хочет об этом помнить. Вот!
  
  - Вот так! И ничего не было! - Валентина поправляет очки. Нажимает на курок. Всаживает пулю в самый центр дрожащей зеркальной створки.
  
  Изображение гаснет - медленно, как в старом телевизоре. По зеркальной поверхности идет рябь. Никаких трещин, никаких следов пули. Никаких последствий. Ничего. Только револьвер, кажется, стал чуточку легче. И кошмар исчез.
  
  - Ты рехнулась? - брат трясет ее за руку. Он такой бледный сейчас, что веснушки кажутся иссиня-черными, как следы пороха. Такой цвет кожи бывает у покойников.
  
  - А что? - сонно говорит Валентина: - Все же в порядке? Нормальное оружие? В рабочем состоянии?
  
  Она уже не чувствует ни вины, ни усталости, ни досады. Готова закрыть глаза и уснуть прямо здесь, на ковре. И пусть брат, для разнообразия, хоть разочек о ней позаботится.
  
  - Нормальное, - глухим голосом отвечает Тим и отпускает ее запястье.
  
  Он поворачивается и смотрит в сторону - в центральной части зеркала видно, куда именно. На сундук.
  
  Тяжелая, неподъемная, крышка подрагивает в странном, вагонном ритме. Потом поднимается вверх - без всякой мелодии. С грохотом, достойным проржавевшего канализационного люка.
  
  Валентина моргает. Смотрит на сундук внимательно - как на театральную сцену, на которой сейчас что-то начнется. Интересно, что она на самом деле сделала с зеркалом? Впрочем, это не Валентинины, это Его проблемы. Вот пусть Он ими и занимается.
  
  - Валька, пригнись! - ее снова дергают за руку.
  
  Из недр сундука вдруг вырастает странная фигура. Выдвигается медленно, рывками - как мишень в тире на набережной. Человеческая мишень. Человек? Мужчина? С ножом?
  
  С перемазанными кровью руками. Бред какой-то.
  
  5.
  
  Странный человек. В первую секунду она приняла его за заводной манекен: уж больно неестественно гладким было лицо, слишком топорными, механическими - движения. Как у гигантского Буратино. У марионетки. Дергаясь, рывками, тот перешагнул доходящую ему до колен стенку сундука.. Двинулся к ним, медленно. Смотрел в упор - мимо Валентины - черными, словно нарисованными, глазами.
  
  Все было каким-то ненастоящим. Кроме исходившего от незнакомца запаха крови. Свежей, блестяще-алой, капающей с ножа. Точно такой же крови, которую Валентине столько раз приходилось останавливать, покупаясь на абсолютно идиотские оправдания-объяснения. 'Ну мы ныряли на затопленную баржу, а там обшивка рваная, зацепились... Под водой же не видно, что кровь идет. Валечка, ну не сердись. Смотри какая монетка. Наверное, золотая. Хочешь, подарю?' (Монетка потом действительно оказывалась золотой.)
  
  - Не бойся... Я щаз... - дыхание брата у самого уха.
  
  И теплый, одуряющий запах крови вокруг. И еще какой-то гадости: не то перегара, не то гноя, не то... Так же пахло от того подвыпившего дядьки, который однажды пытался затащить первоклассницу Валентину в лифт. Она вырвалась: дядька был слишком пьяный, а она хорошо дралась - спасибо брату. Дома пришила к пальто новую пуговицу вместо потерянной и никому ничего никогда не говорила об этом.
  
  Дурные запахи вместо привычного южного воздуха. Странная тишина, в которой, как электричество, потрескивает напряжение. И еще откуда-то - из недр сундука? - вдруг поплыл колокольный звон. Много ударов. Десять? Двенадцать? От каждого сердце колотится еще сильнее. И с каждым звуком колокола незнакомец приближается - скачками, да. Как мишень в тире.
  
  - Черт! - У нее за спиной знакомый безнадежный звук пистолетной осечки. Уланское табельное они так и не опробовали. Не оборачиваться. Некогда!
  
  Все так просто. Указательным пальцем на курок. Несколько раз. Лучше целиться в лицо: травмы будут тяжелее, выиграешь время, успеешь всадить еще. Да куда угодно уже! Господи! Пальцем! На! Курок! Быстрее. Ну?
  
  - Мамочки...
  
  - Валька, дай сюда. - И снова мальчишеская ладонь у нее на запястье.
  
  Теплый запах крови. Свежей. Наверняка детской. Она откуда-то очень точно это знает.
  
  Ты взрослая. Он ребенок. Ты за него отвечаешь. Стреляй же! Пальцем...
  
  Валентина не успела выстрелить. Сперва воздух разорвали три или четыре острые вспышки и этот, манекен, дрогнул, начал падать назад - совсем как мишень. И только тогда она наконец спустила курок. Кажется, попала. Кажется, в живот. Манкен... незнакомец... разжал ладонь, выронил нож и окончательно рухнул.
  
  Лезвие такое красное, яркое. А ковер бежевый, пушистый, по нему приятно босиком... Как же спать хочется. А там еще две пули, в этой 'розе ветров'. И часы бьют до сих пор... Столько времени не бывает. Нигде. Надо закрыть сундук - а то часы перебудят весь район.
  
  - Ну все уже. Все. Он больше не полезет. Ты испугалась, да? Ну извини...
  
  Брат сидел рядом. Левой рукой обнимал ее за шею, правой все еще держал чужое табельное оружие. Говорил какие-то виновато-ласковые слова. Она не могла разобрать. Невидимые часы больше не били, просто так в ушах звенело - от выстрелов, от пережитого страха. От неожиданности.
  
  - Вечно от тебя одни неприятности, - она попыталась фыркнуть, а губы не слушались, разъезжались, как после стоматологической заморозки.
  
  Вот и хорошо. Заморозка - это то, что нужно. Самое оно, чтобы разобраться с этим... Кто он вообще такой?
  
  Валентина приподнялась, всмотрелась в лицо лежащего. Нет, не манекен. Человек. Мертвый пожилой мужчина довольно приятной наружности. Кажется, он и вправду похож на того пьяницу, который напал на нее в детстве. Но за столько-то лет... Сейчас его в живых нет давно. И вот этого, незнакомого и страшного, - тоже нет. Они с братом его убили. Вдвоем. Из огнестрельного оружия. С близкого расстояния.
  
  - Убивать - это не-пе-да-го-гич-но... О господи. Кто это вообще? Что ты мне вечно всякую гадость в дом таскаешь?
  
  - Валь, ты не бойся. Это... - Брат откашлялся, потом произнес почти незнакомое слово на том, своем втором языке.
  
  Она не сразу вспомнила перевод. Не то 'учитель', не то 'церковный регент'. Или вообще 'школьный инспектор'. Или 'старший наставник'? А может, это фамилия... Фамилия трупа...
  
  Было так смешно. Зачем трупу фамилия? Трупу больше никогда ничего не понадобится. Нож вот тоже. Такой хороший нож. Им можно баклажаны шинковать. Чистить свеклу на борщ. Она варит отличный борщ. Такой же нестерпимо алый, как это огромное, расплывающееся по ковру во все стороны пятно.
  
  Валентина подскочила, шагнула в сторону. Как будто наступать на эту лужу крови так же опасно, как в детстве при игре в классики - на полукруг с непонятной надписью 'огонь'. Сейчас тоже похоже на игру. Страшилка какая-то. Чертик из сундука. Сундук, кстати, захлопнулся. Беззвучно. Она и не заметила, когда именно.
  
  - Кто это вообще? Говори? Ты его знаешь? - Она схватила брата за плечо, дернула к себе - подальше от крови.
  
  - Ну я же тебе сказал уже... Это этот... -
  Тим снова произнес непонятное слово. Вроде бы, все-таки переводится как 'ментор'. И, вроде бы, это фамилия. Или прозвище? Она на секунду задумалась, пропустила какой-то кусок объяснения. - ... у нас появился недавно. Уже взрослый. Мы же попадаем в Город всегда поодиночке - ну, как отсюда ушли. А этот... понимаешь, он попал к нам одновременно с...
  
  - Это потому, что я выстрелила в зеркало, да? - перебила Валентина. - Разнесла вам вдребезги Грань? Все из-за меня?
  
  Тим улыбнулся, покачал головой. Объяснил спокойно и терпеливо, чуть запинаясь:
  
  - Валечка, ну конечно же нет. Ты тут вообще ни при чем. Не бойся.
  
  Тем же тоном, в детстве - в их общем! - брат когда-то ее успокаивал: 'Валь, ну ты чего ревешь? Не бойся, я же в порядке. Я полежу немного и вылечусь. Гипс снимут. И мозги на место встанут'. Он делал вид, что говорит правду. Она делала вид, что верит. Сейчас вот тоже.
  
  - Валька, ну ты правда не виновата. И вообще, это давно надо было сделать, а то из-за него все наперекосяк. И в Городе, и вообще...
  
  - Почему? - Она смотрела, как кровь расплывается по бежевому ковру, пожирает его, как лангольеры - время. Непоправимо. Навсегда.
  
  - Потому что так было неправильно. Он... - Тим вдруг приподнялся на цыпочки, зашептал ей в ухо, смущенно: - Он мальчиками интересуется. В том самом смысле. Мы ничего не могли поделать...
  
  - Господи ты боже мой.
  
  Валентина еще раз посмотрела на труп. Потом на брата, стоявшего тут в одних обтрепанных шортах. И с этой... с кобурой...
  
  - Немедленно надень куртку! Рубашку! Майку! Что угодно! Не знаю!
  
  - Сейчас-то зачем? - Тим пожал загорелыми плечами, глянул почти весело, как перед началом какой-нибудь новой интересной игры.
  
  - Затем, что уже холодно на улице...
  
  Валентина наконец-то выпустила из ладони револьвер. Положила его на край письменного стола. Потом снова взяла в руки. Начала стирать отпечатки пальцев - подолом юбки. Молча глянула на второй пистолет. Точно так же, не проронив ни слова, проделала эту же операцию и с ним.
  
  Это, конечно, глупо. Адски глупо. Лучше уж сразу оставить свои отпечатки повсюду. Ее все равно найдут. И посадят. Лет на пять, на семь? Тим даже соскучиться как следует не сумеет: для него это время промелькнет парой месяцев. А у нее вся жизнь псу под хвост. Опять. Опять из-за брата.
  
  - Надень куртку. Быстро, я сказала. Сейчас вот это... завернем в ковер. Потом поможешь мне убрать его в багажник. И все. Сиди дома, носа наружу не показывай. Дальше я сама. Ясно?
  
  Тим разглядывал лежащие на столе пистолеты. Внимательно. Как музейные экспонаты. А она говорила - спокойным, сухим, как у экскурсовода, голосом:
  
  - Это надо будет тоже... убрать. И не в ваш тайник дурацкий. Пока не пришли с обыском и не перерыли весь дом. Я уберу. А ты помоешь полы. Ты все понял?
  
  - Нет. А зачем? - Брат задумчиво чесал щеку. Словно хотел там веснушку соскоблить. - Его же здесь никто искать не будет. И там, у себя, тоже. Он же уже мертвый. Даже два раза.
  
  Невыносимое слово 'мертвый'. От него больно - как будто и в нее пулю всадили.
  
  - Мальчишка... Господи, какой же ты дурак. Его могут не искать. Но могут найти, случайно. Понимаешь? Опознают как какого-нибудь... кого им надо, того и опознают. А потом выйдут на меня. И повесят на меня всех собак.. Все свои 'глухари'.
  
  - Каких собак? Валька, ты рехнулась?
  
  - Выражение такое, ты не помнишь уже. В общем, тебе все понятно?
  
  Она как-то сбилась с мысли. Посмотрела на лицо этого трупа. Такое благообразное, даже умиротворенное - несмотря на кровавую дырку в щеке, алые потеки на щетине. Пожилой мужчина. Бодрый пенсионер в мягкой фланелевой рубахе. Про такого в жизни не подумаешь - как и про любого советского маньяка, о которых сейчас так любят снимать криминальные сериалы. У них тут, кстати, тоже что-то снимали пару лет назад. Прямо на крыльце Лицея. Но не кровавое, а детское, вроде. Валентина потом случайно ухватила кусок по телевизору, ей не очень понравилось. Неважно. Лицо как лицо. Человек как человек. Не манекен. Ни разу. Труп. В ее доме. В ее собственной комнате. На ее, черт побери, ковре...
  
  - Ковру... -
  Заслуженный учитель, завуч средних классов, легендарный педагог Валентина Михайловна громко, четко и емко объяснила, что технические характеристики ковра совсем безнадежны. Одним словом.
  
  Тим неловко хихикнул. Даже, кажется, покраснел. Так же, как при своих первых появлениях, когда он возникал без предупреждения, а она, например, развешивала мокрое белье. И там обязательно оказывался какой-нибудь невыносимо кружевной лифчик. О боже! Современные дети, кстати, к таким вопросам относятся куда раскованнее.
  
  - Валечка, ну не сердись. Хочешь, я тебе другой ковер принесу? Старинный...
  
  - Откуда? Из этого вашего Города?
  
  - Ну наверное. Я еще не придумал.
  
  - Вот уж спасибо, не надо. Знаю я тебя. Притащишь какую-нибудь гадость, а она потом летать будет по ночам. Или линять, как собака. Тьфу!
  
  Они оба фыркнули. Как-то не очень уверенно. И Валентина с возмущением посмотрела на сундук - якобы принесенный с ближайшей помойки.
  
  - Я тебя потом выдеру как сидорову козу! Это тоже портал, да?
  
  - Скорее, колодец. Но он редко работает. Я не хотел, чтобы ты...
  
  - А если колодец... Если туда свалить... Он куда провалится?
  
  - Никуда. - Тим виновато вздохнул. И быстро нацепил куртку. Может, чтобы ее задобрить, - Валька, этот сундук очень странно работает. Никто не знает, по какой схеме. Если туда это... этого положить, он так и останется. Только развоняется потом, и все... Да и крышку сейчас не откроешь. Сама попробуй!
  
  - Спасибо, не надо. Верю на слово.
  
  Валентина ухватила подолом юбки оба пистолета, понесла в прихожую - прятать в сумку. Патроны, наверное, тоже надо выкинуть.
  
  Странно, что она вообще может думать о таком количестве вещей, мелочей. Как будто у нее в голове, где-то между планом открытого урока у учащихся седьмого класса и таблицей неправильных английских глаголов, всегда лежала еще одна инструкция. Правила поведения при обнаружении трупов в одном помещении с несовершеннолетними детьми. А также правила утилизации... трупов.
  
  - Тим, возьми в кладовке лопату. За швабрами, где стиральный порошок. И сразу отнеси к машине. И надень что-нибудь нормальное. Не знаю... джинсы.
  
  - Я их перемажу. Валька, тут компот какой-то стоит. Откроем потом?
  
  Господи, как он в такой момент может думать о компоте? А она - о том, что ночи уже прохладные и брат может простудиться.
  
  - Откроем обязательно. Лопату не забудь.
  
  - Угу. Щаз. 'Смеяться на слове "лопата"'.
  
  Валентина, неожиданно для себя, вдруг снова фыркает.
  
  Это ее собственная фраза. Одно из тех выражений, про которые знают ученики всех классов, все параллелей и всех выпусков. Появилось еще в те времена, когда в школьном лингафонном кабинете было принято крутить пластинки с настоящим 'английским английским'. Позже уже было легче: магнитофон, телек с видиком... Сейчас так вообще ноутбук с проекцией на стене. Техника менялась. Сюжеты учебных аудио-пособий - реже. Речь Мадам Валентины, открывающая этот кусок занятия, была всегда одной и той же.
  
  'А сейчас, мои дорогие, немного странного британского юмора. Слушаем внимательно, переводим, запоминаем. Потом будем писать пересказ. Кто не поймет, где смешно, может смеяться на слове "лопата". Вопросы есть?'
  
  Вопросов, как правило, не было. Зато были какие-то сценки, репризы в школьных (потом лицейских) капустниках, кавеэнах, на последних звонках. Иногда очень удачные. Иногда средние. Как правило - что-то вроде 'Вот ваша лопата, Мадам'. Смеяться подано, спасибо.
  
  Валентина фыркает снова- уже нервно, прикусывая губу, борясь с этим смехом, как с икотой или с рыданием. Потом ей можно будет все что угодно. Хохотать, плакать, биться в истерике - первый раз в жизни. (Она и на похоронах была какая-то абсолютно спокойная, будто у нее тоже что-нибудь парализовало.) Потом она со своего малолетнего придурка шкуру сдерет. И допьет этот чертов коньяк. И выкинет зеркало. И... И что угодно. А сейчас ей надо скатать ковер и вытащить его в машину. Ей самой. Кому же еще. Она же взрослая.
  
  - Я кому сказала - возьми лопату, отнеси к машине. Тим! Ты где? Ты зачем... зачем сам?
  
  Он встает с колен, делает шаг в сторону от этого... от рулона? Колени в крови - для разнообразия в чужой. Рукава куртки и левая щека - тоже. И пальцы. И, наверное, даже вечно звонкий голос.
  
  - Валька, ну а чего тут такого-то? Скатал и скатал. И вообще - ты же девочка. А куда мы поедем?
  
  Он не отпустит Валентину одну. Это даже не обсуждается.
  
  6.
  
  За рулем ей сразу становится легче. Смена физической и умственной деятельности. Мозг занят обработкой совсем другой информации: на что жать, где поворачивать, куда ехать. Сперва на Балаклавское шоссе, а там разберемся. Валентина принципиально не открывает сейчас навигатор, чтобы потом ее путь не отследили. Хотя, наверное, можно же просто пробить мобильный. Если ей вдруг сейчас упадет какая-нибудь дурацкая СМС про распродажу. Ага, среди ночи! Кстати, почему до сих пор ночь?
  
  Она смотрит на приборную панель. Потом на сидящего рядом брата. Кажется, он и вправду задремал. Переходы сильно изматывают - что прямые, что по Кольцу. Не важно. Ей сейчас совсем не хочется разговаривать с Тимом. Пусть дрыхнет. Даже, вопреки нынешним правилам, на переднем пассажирском. Пусть штрафуют. Еще не хватало, чтобы он находился там, сзади... Рядом с ковром.
  
  - А куда мы едем?
  
  Не спит все-таки, поганец!
  
  - Прямо.
  
  - А у тебя бензина много?
  
  - Хоть залейся. Можно до границы дотянуть. Или до парома.
  
  Тим пытается сообразить, где теперь граница и что еще за паром. Потом говорит чуть разочаровано:
  
  - Нет, так далеко не надо. Нам же еще назад. И мы свет не выключили, соседи могут заметить.
  
  - Какие соседи? Вокруг одни курортники. Да я его вообще на ночь никогда не выключаю. Все знают, что я так привыкла.
  
  - Да? - Тим вдруг фыркает: - Тогда хорошо. Можем объехать весь Союз... весь свет, а потом приедем и я лампу выключу. Как тот дворецкий у Жюль Верна.
  
  Валентина никак не может вспомнить, из какой это книжки. А, 'Вокруг света за восемьдесят дней'. Сейчас ее уже никто не читает, современные дети знают этот сюжет по мультяшным экранизациям. Как же в машине пахнет кровью! Тяжело, густо. И ужасно знакомо.
  
  - Валька, мы уже из города выехали? Слушай, я знаю, куда нам надо! Я тебе скажу, где свернуть! Я знаю! Железно!
  
  - Знает он... - морщится Валентина.
  
  Ездить по городу с Тимом в качестве штурмана то еще удовольствие. Он впрямь хорошо знает город - конца семидесятых. И потом ужасно обижается, обнаружив вместо очередного любимого пустыря автоцентр, а вместо старого причала - частный яхт-клуб. Вот уж действительно, два мира - два детства!
  
  - Ну я правда знаю. Ну чего ты такая упрямая. Я тут был недавно... На прошлых каникулах.
  
  - Тогда понятно, - почти равнодушно соглашается Валентина. - Показывай!
  
  Приятели Тима, особенно те, кто родом из других пространств, ужасно смешно называют свое пребывание в ее доме. Длинное слово, которое можно перевести как 'каникулы с лазаретным уклоном'. Звучит славно, даже несмотря на обилие шипящих - с какой-то затаенной ласковостью. Вряд ли за три недели, прошедшие с предыдущего появления Тима, тут что-то так уж сильно изменилось. Пусть покажет. Будем надеяться, что это обрыв. Или узкая бездонная балка. Или заброшенный санаторий с рассохшимся фундаментом.
  
  Она словно заново вспоминает о том, что именно находится сейчас на заднем сиденье. Вздрагивает. Снижает скорость. Лежащая в багажнике лопата звякает.
  
  Тим тоже слышит этот звук. Говорит почти виновато, как о само собой решенном.
  
  - Ты не бойся. Я сам все сделаю. Там даже копать не надо. Ты можешь просто глаза закрыть.
  
  - Зачем? - не понимает Валентина.
  
  - Ну... ты же не любишь похороны.
  
  Господи, вот нашел же, о чем сказать!
  
  - Да нет, почему? - она старается казаться спокойной. - Это когда было-то. И вообще...
  
  - Ну все равно. Давай я сам. Это мужская работа, - очень серьезно говорит брат.
  
  Валентина только вздыхает.
  
  Когда она родилась, с окончания войны не прошло и тридцати лет. И вокруг были те, кто застал и пережил осаду, оборону, оккупацию. В основном - женщины. Тетки, бабки, соседки. Какие-то почти случайные попутчицы, с которыми говоришь, стоя в очереди на катер. Ну и вообще, если вся родня живет здесь уже несколько поколений, понятно же, что и во время войны они тоже здесь жили. Рассказывали про то время разными словами, но при этом одно и то же. Так что Валентина отлично знала, кто занимался похоронами в войну.
  
  Женщины, да. Те, кто прятался с малышами в штольнях, где было мало воздуха и почти не было воды, где на недобродившем шампанском варили кашу, и им же, шампанским, умывались - а после войны видеть его не могли, не пили больше никогда, ни на Новый год, ни на день рождения.
  
  Женщины. Те самые, что носили воду туда, где фашисты держали пленных красноармейцев. (А сейчас на том месте, где этих красноармейцев расстреливали и закапывали, троллейбусный круг. Прямо поверх могил. Все знают.)
  
  Женщины. Те, кто избежал облав, кто чудом не попал на стадион 'Чайка', где в начале оккупации было еврейское гетто. А потом уже никого не было.
  
  Женщины умели хоронить. Та старуха, у которой Валентина выкупила нынешний дом, тоже рассказывала про пережитое. Про то, как во время войны у ее мамы родился младенец и вскоре умер, не прожив и месяца. И его схоронили, положив в ящик буфета. А сам буфет войну пережил и потом еще долго простоял. У курортников в сарайке.
  
  - Ладно. Сам - значит сам. Но я все равно помогу.
  
  - Вот сюда сверни. А теперь жми до упора.
  
  - Ты сдурел? Превышение скорости!
  
  - Тут никого нет! Валька, ну я знаю, что говорю. Езжай быстрее... мчись как ветер... - и уже другим тоном, жалобным: - Ну ты что, сама не чувствуешь, как пахнет?
  
  Она чувствует. Кошмарный запах. Такое ощущение, будто то, что завернуто в их ковер, пролежало за заднем сиденье недели две. Не меньше. Лучше бы он не напоминал. Мама...
  
  - Паршивец... Открой окно. Дальше куда? По прямой?
  
  Тим утвердительно мычит сквозь сжатые зубы. Старается не шевелиться лишний раз. Она тоже старается - смотреть только на дорогу, не обращать внимания, какие именно странные заборы и пустыри тянутся теперь по сторонам. Не надо думать о том, что небо до сих пор чернее черного, нет никакого намека на рассвет. Или на закат... Неважно. Она должна быстро ехать вперед. Дышать. Молчать. Ни о чем не думать. Или, наоборот, думать об отвлеченном. Например о том, как сильно царапнула ее брошенная Тимом снисходительная фраза 'Ты же девочка'...
  
  В тех семьях, где мужчины нескольких поколений носят синюю форму с якорями, а женщины половину жизни говорят тревожно: 'А мой-то опять в море' - бывает одна традиция. На семейных фотокарточках, особенно сделанных в воскресный или праздничный день, на прогулке по Историческому бульвару (или на набережной, с видом на памятник погибшим кораблям, или на Графской пристани, на лестнице возле льва), женщины снимаются в офицерских фуражках, принадлежащих отцу, мужу, брату. Позволяют накинуть себе на плечи шинель, где на погонах - серьезные звезды. Неловко салютуют наградным кортиком.
  
  Мужчины снимаются рядом - с шутливо-гордым видом. Дескать, вот как оно, братцы, на самом-то деле: все эти мои звездочки и звания я бы без нее не получил. Так что она, моя рыбонька, по праву примеряет мои капитанские погоны. Две из четырех звездочек - точно ее. Кто-то говорит это на полном серьезе, кто-то шутя. С тем же добродушным смешком, под который сыну или дочке дают примерить офицерскую фуражку.
  
  Валентина - тогда точно дошкольница, потому что все еще были вместе, живые, здоровые, счастливые - фотографироваться в отцовской шинели отказалась наотрез. Потому что не нужно ей чужих званий. У нее самой точно такая же шинель будет. С такими же погонами. Отец (недавно сошедший на берег, слегка отвыкший от того, как там надо воспитывать этих детей) объяснил шестилетней дочери вполне серьезно, что да, женщины во флоте бывают, но в гражданском, в торговом. Хочешь пойти на судно - пожалуйста, через связи можно попасть даже на хороший теплоход, даже на тот, что заходит в капстраны. Но вот такие погоны - извини. Это офицерские, военные. Женщине нечего делать на эсминце или на подлодке. Конечно, в войну разное было, но ведь сейчас...
  
  Валентина выслушала молча, не перебивая. Ответила спокойным басом: 'Разумеется. Это несправедливо, но вполне логично'. Пожала плечами и спросила о чем-то категорически другом. Заметила, с каким странным выражением лица смотрит на нее отец. Это было не уважение, а изумление. 'Надо же, тумбочка заговорила!'.
  
  Спустя пару месяцев, она уже не вспомнит, по какой причине, отец с тем же самым выражением лица спросил у матери: 'Маш, скажи ты мне, Христа ради, кто из них пацан, а кто девка?'. Валентина тогда здорово обиделась. Можно подумать, что быть мальчиком - это какое-то неоспоримое достоинство, большая жизненная удача. Ага, щаз!
  
  Она не помнила, что тогда ответила отцу. Зато отлично помнила другое - как еще через пару месяцев, когда Тим переломал себе все, что можно и нельзя, и стало понятно, что семейные офицерские традиции накрылись медным тазом, вернувшийся отец, подвыпив, полушутя-полусерьезно спросил: 'Ну что, ты еще не передумала в моряки?' Она, кстати, передумала - хотела тогда быть медиком, спасать безмозглого брата. Так и ответила, кажется. Отец только вздохнул.
  
  А потом, когда уже Тима не стало и мама начала медленно сходить с ума, отец однажды вернулся на берег прямиком в другую семью. Взрослая Валентина с ними потом познакомилась. Люди как люди. Вторая отцовская жена - нормальная женщина. И дети у нее хорошие. Два мальчика, да. Сейчас-то уже здоровенные дядьки, с усами и погонами. С отцовской фамилией, кстати. Потому что традиция. Морская. Мужская. Если бы Тим... вырос и стал военным моряком, как хотел, она бы обязательно сфотографировалась в его фуражке.
  
  - Валька, ты что, уснула?
  
  - А? Нет. Наверное... Господи!
  
  Она не поняла, что произошло. Может, от непереносимого запаха вдруг помутилось сознание. Или даже рассудок. Но фары теперь высвечивали не серую пятнистую ленту шоссе, покрытую выбоинами и заплатками, а космическую пустоту. Или черную подводную глубину. Или еще какую...
  
  - Руль держи! Поняла? Руль!
  
  Голос брата отдавался в ушах - как сквозь толщу воды. Звучал как прибой в морской раковине. Как с того света?
  
  Валентина вцепилась в руль. Не потому, что надо было поворачивать... Куда ехать-то? Кругом эта черная бесконечная вязкость и все вокруг потряхивает - как в самолете, попавшем в зону турбулентности. Просто - надо же было что-то делать? Иначе еще секунда и она сгребет брата в охапку, пытаясь то ли укрыть его, то ли спастись самой.
  
  - Глаза закрой! - все тем же гулким шепотом скомандовал ей Тим.
  
  Она послушалась. В темноте стало еще страшнее. До вязкой тошноты. Но это была какая-то несерьезная тошнота - как в детстве, когда слезаешь с паркового аттракциона. Жуткий запах вдруг исчез. Будто его вымело гигантским сквозняком. Все... никакой гнили, никакой крови. Только ветер в лицо, как в детстве на карусели... А еще она почувствовала, что под колесами машины вдруг возникла дорога. Точно как под шасси самолета оказывается вдруг посадочная полоса. И от перепадов давления так же шумит в голове, закладывает уши.... И рука брата у нее на запястье, поверх руля. Теплые, очень осторожные прикосновения. И неожиданно ласковый голос.
  
  - Все, тормози. Только очень медленно. Мы на месте.
  
  Тормозить с зажмуренными глазами было против правил. Валентина выпрямилась. Огляделась. Плавно остановила машину. Только потом удивилась.
  
  Здесь желтел холодный, хмурый осенний закат. Дорога шла вдоль обрыва. Внизу тянулась полоса сырого песка, накатывали гигантские, серые, пологие волны. Это было не очень-то похоже на Черное море. Бесконечная хмурая водяная ширь. Гребни на горизонте. Какие-то колючие, с сухими широкими листьями кусты, растущие вдоль шоссейного ограждения. И сухие серые скалы по другую сторону шоссе. Понизу они были укутаны пластиковой сетчатой лентой - упругой и бесконечной, похожей на ту ткань, в которую теперь принято заворачивать мандарины. Только ячейки у этой сетки, конечно, крупнее.
  
  Дорога - ровный серый асфальт без разметки - впереди резко заворачивала влево. Метрах в трехстах отсюда. Наверное, стоит переставить машину на обочину, а то мало ли, кто там вылетит навстречу, еще не хватало вляпаться в аварию тут, черт знает где...
  
  - Тим, мы где вообще?
  
  Он вздохнул, потом пожал плечами:
  
  - Неважно.
  
  Валентина не успела ни рассердиться, ни испугаться - из-за поворота вылетело что-то непонятное, с ярким дальним светом, бьющим ей прямо в глаза. Не машина, нет. Стайка велосипедистов. Без шлемов, без наколенников, без привычных глазу держалок для воды и ручных корзин. Пацаны на драндулетах. Как во времена детства. Даже, наверное, не ее - одеты мальчишки старомодно, да и велосипеды у них... Вон тот, с низкой дамской рамой - точь-в-точь как у Валентининого отца. Он говорил, что трофейный, купленный на толкучке лет через десять после окончания войны. Модель древняя, а выглядит как только что с конвейера. Но это не модное ретро, а просто велосипед из тех времен. Уж больно знакомый. И мальчишка-наездник, лихо тормознувший перед самым капотом - тоже знакомый. С каким-то очень звонким, веселым именем-прозвищем. Валентина уже и не вспомнит, с каким. Знает только, что они все хоть раз бывали у нее дома. И этот мелкий веселый велосипедист, и вон тот постарше, темненький, худой, в продранной на боку голубой майке, и двое совершенно непохожих друг на друга ребят, про которых почему-то сразу понятно, что они братья, то ли сводные, то ли названные... Неважно. Главное, что это свои... Что их здесь ждут. В смысле - встречают. И какая разница, где именно это самое 'здесь'?
  
  - Я щаз... Погоди! - Тим добавил что-то еще, уже совсем неразборчивое, на том наречии, которым здесь, видимо, пользовались. Отстегнул ремень безопасности, рванул дверь... Весело выкатился наружу, взмахнув полами тяжелой куртки.
  
  И в машине сразу запахло незнакомыми теплыми травами, чужим океанским простором, нагревшимся за день асфальтом. И какими-то не то цветами, не то фруктами - может, даже и мандаринами.
  
  Показалось, что то, сзади, в ковер замотанное, вдруг зашевелилось. Или даже застонало.
  
  Валентина повернула голову - сперва медленно, потом резко, чтобы не трусить.
  
  Очевидно от тряски и всех этих скачков из вечности в бесконечность ковер начал разворачиваться. Или как-то съехал. Или, например, его скатали халтурно - разве можно положиться на мальчишку в таком серьезном вопросе. А может, это вообще был другой ковер? С другим содержимым?
  
  Вместо алых, которым давно полагалось стать бурыми, разводов угол ковра был покрыт чем-то вроде известковой пыли - словно его притащили сюда из квартиры, где неожиданно начался ремонт. То, что выглядывало, то, что Валентина сумела разглядеть в тревожном закатном освещении, должно было быть головой. С седоватым ежиком, с запекшимися сгустками крови, с... Голова этого... трупа должна была темнеть. А она отчаянно белела, прямо таки светилась в сумерках - своим новеньким алебастром?
  
  - Валька, как тут открывать, сзади? Нажми на кнопку, мы сейчас все вытащим... Да не лезь, мы сами... Видишь, и закапывать не придется. Сейчас, на куски лопатой раскрошим и с обрыва их кинем... Пацаны, все нормально, он уже гипсовый!
  
  Мальчишки действовали быстро, деловито. Не очень слаженно, правда - тот, который был младше всех, никак не мог дотянуться до рулона, шел медленнее, заметно прихрамывая. (Интересно, вывих, с которым Валентине придется возиться во вторник, это у него?) Впятером они выволокли бывший труп из салона, потащили его куда-то вбок, вероятно, к обрыву. Кто-то из них вспомнил про лопату - и тот темненький, худой сбегал за ней, а остальные стояли, держа свернутый ковер на уровне колен - так, как мальчишки во времена Валентининого детства держали бы старую водосточную трубу, с трудом и гордостью принесенную на сбор металлолома.
  
  Лопата застряла в багажнике, зацепилась там за что-то. Темненький замешкался, завозился, буркнул себе под нос слабо различимый, но очень уж выразительный набор шипящих. Перехватил ехидный взгляд Валентины, сказал ей по-русски, с узнаваемым акцентом:
  
  - Извините беспокойство.
  
  Они медленно кивнула. Не стала ни поправлять, ни расспрашивать. Силы кончились, напряжение и страх ушли. А любопытства еще не было. Валентина сидела, обернувшись назад, смотрела, как мальчишки тащат свою длинную ношу - как муравьи гусеницу. Переговариваются деловито - ей сквозь распахнутый багажник не разобрать, да и слова не все знакомые. Но так, по обрывкам судя...
  
  'Тим, все нормально?'
  
  'Да. Но она мне за ковер голову оторвет'.
  
  'Точно голову-то?'
  
  'Первый раз, что ли?'
  
  'Да ну вас к лешему!'
  
  'Осторожнее, тут яма!'
  
  'Ай, черт!'
  
  'Растрескался-то как...'
  
  'Нам же легче!'
  
  'Дай сюда лопату!'
  
  И потом странный, сырой какой-то звук. С таким вовсе не ломается гипс. С таким рубщик мясного отдела разделяет на части истекающую кровью свиную тушу... Нет, показалось. Вполне нормальный звук - визгливый, скрипучий. Такой она часто слышала раньше, когда слишком сухой кусок мела проезжался по плохо вытертой рыжей школьной доске. Сейчас и мел другой, и доски интерактивные, и... Чего они там так долго? Сейчас должен раздаться плеск. Или стук? Ну вот, опять рубят, скрипят. Как все неорганизованно у них!
  
  Валентина нахмурилась. Поправила очки, отметив, что то место на левой дужке, где раньше темнела высохшая чужая кровь, тоже припорошено гипсовой пылью. Строго взглянула на темнеющие у края обрыва фигуры мальчишек. Как на каких-нибудь вполне обычных, практически родных семиклассников, которые на летних каникулах отбывают хозработы у нее в кабинете, помогая подготовиться к ремонту. 'Так, молодые люди, очень осторожно и аккуратно, в дальний левый угол, стеклами к окну. Вопросы есть?'
  
  Опять неправильный звук. А потом - наконец-то плеск, сразу в нескольких местах. И звон лопаты об асфальт. Тим возвращается.
  
  - Ребята спрашивают, можно они ковер во вторник притащат? На нем валяться можно. Они заодно и проветрят! Почистят!
  
  - Да пусть насовсем берут! Глаза бы мои его не видели... - Валентина отметила мелькнувшее в его речи 'они притащат'. Получается, что Тим здесь не останется. Поедет с ней?
  
  Он догадался, про что сейчас спросят. Поплотнее замотался все в ту же куртку - теперь пропыленную, всю в белых разводах:
  
  - Конечно, я с тобой! Как иначе-то? Щаз, только про ковер скажу!
  
  Тим сунул лопату на заднее сиденье, захлопнул багажник, кинулся туда, к своим - все еще стоящим на краю обрыва, провожающим желтое закатное солнце какими-то странными жестами, совсем не похожими на пионерский салют. Может, они клятву давали? Кому? В чем?
  
  Валентина стала медленно разворачиваться, так, чтобы не зацепить валявшиеся посреди шоссе велосипеды. Внизу под обрывами перекатывал волны безымянный Океан. В зеленеющем небе проклюнулась висящая вниз рогами луна. Или Земля?
  
  7.
  
  Она была уверена, что скоро снова придется прыгать через пустоту, подсвечивать космос фарами. Почти автоматически прикидывала, как раньше, перепроверяя навигатор, - тут минут пять, потом эта невесомость, переход и потом шоссе до города, там они ехали полчаса от силы... Значит, через час они будут дома. В душ, под одеяло. И еще обязательно крепкого чаю выпить. Или просто воды - во рту сухо, а бутылку с остатками минералки она давно отдала Тиму. Можно на заправке остановиться, в крайнем случае. И отправить брата на заднее сиденье, а то там камеры, срисуют обязательно. А сзади сейчас ехать уже совсем не страшно, только пыльно чуть-чуть.
  
  Она широко зевнула, потом резко замотала головой - хотела стряхнуть усталость, как паутину. Ну где этот... Переход, портал? Дорога давно уже шла по совсем иным краям - с одной стороны скалы в сетчатом ограждении - но другие, темные, холодные. А с другой стороны и вовсе серый, с орнаментом из косо наклоненных квадратов, забор - такой мог заслонять военную часть или пионерский лагерь. И ни одного огонечка вдоль пути, ни одного звука. Будто они едут по колее заброшенного 'тоннеля страшилок' в луна-парке, который давно разорился.
  
  - Хочешь завтра вечером на аттракционы сходим? Там в парке какую-то лодку дурацкую поставили, она в воздухе переворачивается. Жуть такая.
  
  - Точно жуть? - не сразу откликается Тим.
  
  - Абсолютная. Тебе должно понравится.
  
  Сейчас должен раздаться восторженный вопль. Или полусонное 'угу, обязательно, Валечка, я посплю, хорошо?'. Или даже немного удивленное 'Не знаю. У меня, кажется, в горле скребет и голова ватная'. Других вариантов не предусмотрено. Вместо всего этого Тим вдруг выпрямляется, спускает пыльные ноги с сиденья. Смотрит вперед, в непролазную темноту. Или вслушивается?
  
  Валентина опять сбрасывает скорость. Такими темпами они целую вечность будут отсюда выбираться. А ей надо не только в душ, но и...
  
  - Видишь? - брат дергает ее за руку.
  
  По встречной слепит фарами машина. Первая за время пути. Старый грузовик, ветеран вечной битвы за урожай. Он проносится мимо, сверкнув зеленым мятым бортом. Валентине показалось, что... Какая-то мелкая деталь, она не успела рассмотреть: уж больно противно, когда вот так фарами в лицо.
  
  - Ну машина. Ну первая. И что? - почти не удивляется она.
  
  - Пока не знаю, - как-то непонятно говорит Тим. И добавляет: - Сейчас поворот будет.
  
  И вправду, дорога выписывает мягкую петлю, при этом сперва ведет вниз, потом вверх - все в той же темноте. Валентина послушно поворачивает. И обещает сама себе, что в следующий раз сядет за руль, только когда... Когда до дома живой доедет!
  
  Снова грузовик. Точно такой же. Или тот самый? Он же едет навстречу, почему он должен быть тем же?
  
  Ответ совсем рядом. И он очень неприятный, этот ответ... Что же там такое, странное... Трещина на лобовом, похожая на след от пули? Но в тот раз ее не было. Фигура шофера, не меняющего положение? Ерунда. Когда человек сидит за рулем несколько часов, ему тяжело шевелиться. Вмятина на зеленом борту? Да черт его знает, может, у этой модели там самое слабое место... Или? Номера! Господи! Мамочки!
  
  Она не успевает додумать мысль - дорога опять поворачивает и грузовик опять вылетает из-за поворота. Он не сбрасывает скорость, проносится почти впритирку, на лобовом трещины стали еще сильнее и глубже, а водителя почему-то и не разглядишь.. Но главное - номера. Старые советские давно устаревшие номера. Судя по буквам - не крымские даже. Откуда-то с Урала? Что это за машина? Чья? Где они? Валентина боится тормозить - как будто это может навлечь на них еще одну беду, приманить следующий поворот и следующую все ту же пятитонку.
  
  - Ты видела, да? - осторожно спрашивает брат.
  
  Валентина кивает. И с запоздалым облегчением понимает, что рядом с ней сейчас сидит человек, который сотни раз прыгал во все эти порталы, шлюзы, переходы.
  
  - Что это значит? - интересуется она.
  
  И снова пропускает мимо грузовик. Лобовое стекло цело, но теперь одна фара не горит. А номер тот же самый.
  
  - Нас Дорога не выпускает, - глубоко вздохнув отвечает Тим.
  
  Тоже мне, бином Ньютона. Она и сама догадалась.
  
  - Мы по кольцу едем?
  
  - Нет, по восьмерке. По бесконечности... И с каждым витком - все глубже и глубже...
  
  Какая прелесть! Мы достигли самого дна и тут снизу постучали! Впрочем, вслух Валентина говорит совсем другое. Она жмет на тормоз и, щелкнув ремнем безопасности, говорит самым командным учительским тоном, на который только способна:
  
  - Быстро сел за руль!
  
  А умеет ли Тим водить? И не какую-нибудь их звездную тарантайку, а обычную машину? Даже если и умел когда-то, то, наверное, совсем немножко. Что у них тогда там было? 'Запорожец' дяди Саши? Дедова 'волга'? Может, кто-то из взрослых и пустил пару раз пацана за руль, 'до первого фонарного столба'. Сейчас коробки передач другие, а остальное... Ерунда! Она все объяснит, она же преподаватель! Главное, чтобы Тим мог ногами до педалей дотянуться. Ну что он сидит! Ешкин же кот!
  
  - У тебя права отберут, - брат не двигается с места.
  
  - Кто? Этот призрак дальнобойщика? - разъяренно фыркает она. И объясняет как можно терпеливее: - Ты же знаешь, я Дорогу не чувствую. Поэтому мы и не едем. А тебя она знает. Пропустит.
  
  Тим молча качает головой. Сопит. То ли обиженно, то ли простужено.
  
  - Я сейчас покажу. Это просто. Как велосипед, - уговаривает Валентина. Но заранее понимает, что уговоры не сработают. И знает, что именно услышит в ответ.
  
  - Валечка, это безнадежно. Честное... честное пионерское!
  
  За годы работы вожатой Валентина слышала после этих слов самые разные объяснения и оправдания. Но сейчас она оправдывается сама.
  
  - Это я виновата, наверное. Потому что в зеркало стреляла? Да?
  
  - Ну нет же! - резко, как от удара, вскрикивает вдруг Тим. Таким голосом он иногда говорил после больницы - когда что-то начинало сильно болеть или он никак не мог вспомнить нужное слово. Сейчас все злое раздражение выплескивается в двух фразах: - Ну при чем тут ты! Ты вообще ничего не знаешь! - И, словно выплюнув боль, дальше Тим говорит уже спокойнее, безнадежнее: - Это опять из-за меня. Дорога не пускает тех, кто соврал.
  
  - Ты не врешь, ты фантазируешь, - без колебаний оправдывает его Валентина.
  
  Но ему совсем не нужны жалость и защита. Пинка бы ему хорошего.
  
  - Валька, ты не понимаешь. Это я из-за тебя соврал. Тебе. Что этот мужик из сундука случайно вылез. Мы его специально заманили. В ловушку. Потому что у нас в Городе никто никого убить не может. А у тебя там - запросто. Но у нас другого выхода не было. Извини. Вот.
  
  Валентина молчит. Сидит неподвижно, вспоминает события сегодняшнего (или прошедшего много лет назад?) вечера. Как она пришла домой. Как Портал не сработал. Как смутно знакомый мальчишка по телефону 'извинял беспокойство' и пояснял, когда ждать брата. Как она выскочила из дома... Интересно, могли они за это время забраться к ней, подготовить этот самый сундук? Или чертов любитель малолеток просто шагнул где-то там - со ступеньки, через порог, в люк? Шагнул или кого-то догонял? Или...
  
  - Ты что, был приманкой? - совершенно спокойно спрашивает Валентина. - Ты же без рубашки приехал...
  
  - Ну да. - Тим поправляет воротник и снова забирается на сиденье с ногами: - Он меня подобрал, курткой вот укрыл. Мы знали, что он на это купится. Он же за нами таскался везде. Его никто не мог остановить, даже Он... Даже... - Тим морщится, кашляет. А может и всхлипывает. Всего один раз. - Мы рассчитали, что этот догадается, куда я пойду. Я ему объяснил, как будто случайно, по секрету. Потом надо было только время опередить и все. Вот.
  
  Валентина не отвечает. Сидит молча, неподвижно. Потом произносит, по-преподавательски четко выговаривая каждый звук:
  
  - Домой приедем - сразу в душ. Мало ли где он тебя трогал...
  
  - Да он вообще не лапал, только пялился, - очень устало говорит Тим. И просит: - Смотри, машины больше не появляются, поедем дальше, а? Может, Дорога нас отпустила уже?
  
  - Может, - все так же четко говорит Валентина.
  
  Лежащая на руле ладонь вдруг ощущает совсем другое, другую поверхность... Того дамского, с двумя оставшимися патронами... 'роза...', 'роза...', 'роза ветров'. До сих пор лежит у нее в сумке. Может, прямо здесь и сейчас ее выкинуть? Сумку, в принципе, можно тоже.
  
  Валентина остается на месте. Из-за поворота снова появляется грузовик. Едет мимо - медленно, осторожно. Кажется, за рулем сидит манекен. Или этот... Тот, кто напал на нее саму в детстве.
  
  - Валь, ты сердишься?
  
  - Это такое свинство. Это... я не знаю, мне слов не подобрать ни на каком языке. Это предательство.
  
  - Это военная хитрость. Ну, спецоперация. Ты не должна была знать.
  
  - А почему?
  
  - Ты бы испугалась.
  
  - За кого? За тебя? Больно надо!
  
  - Нет же! - Тим снова переходит на крик. Но на какой-то сдавленный. Кричит яростным шепотом: - Ты бы испугалась стрелять. В человека. А я один мог промахнуться. Сама же видела, 'дум-дум' сперва осечку дал. А ты ему в печень так засадила, молодец!
  
  - Вот спасибо-то.
  
  - Ну правда, - уже спокойным голосом говорит брат. - Ты бы иначе не смогла бы. Я же тебя знаю. Так что вот, пришлось тебя дез-ин-фор-ми-ро-вать. Извини.
  
  Тим замолкает. Она тоже.
  
  - Валь, я тут подумал.. Ты только не сердись. В смысле - потом можешь сердиться и наказывать, как хочешь. Но сейчас послушай...
  
  Она не отвечает. Но и не требует, чтобы брат перестал говорить.
  
  - Валька, а может, тебе не возвращаться назад? Мы тебя выведем куда-нибудь за Грань, в другое время. Найдем тебе дом. И город другой, тоже хороший. Ты языки схватываешь, я же знаю. Поселишься где-нибудь, мы к тебе в гости будем... еще чаще... Может, мне вообще разрешат, чтобы я у тебя жил? Хочешь, я с Ним поговорю? Он, наверное, разрешит. Ну, Он сказал, что мне теперь полагается вроде награды чего-то... Я могу попросить...
  
  - Попроси, чтобы нас отсюда выпустили, - сквозь зубы цедит Валентина.
  
  Горло сжимается. От жажды, от нервов. От всех невыплаканных слез.
  
  - Я не могу. Это не от меня зависит.
  
  - Господи, что ты несешь? Ты же мне клялся минуту назад, что твоя чертова Дорога...
  
  - Она не моя, она наша с тобой. И она чувствует, что ты на меня сердишься. Вот ты меня простишь и мы поедем... домой...
  
  Он ерзает под своей курткой, шевелится. Щелкает пряжкой то ли ремня на шортиках, то ли этой... портупеи! Она вспомнила дурацкое слово. А толку-то.
  
  - Ну хочешь.. накажи меня? Вот прямо сейчас. Я могу из машины выйти, чтобы тебе удобнее было. Лягу прямо на капот...
  
  - Глупость какая. Сядь на место! Не крутись. Помолчи!
  
  Она хорошо слышит шорох, с которым ремень вытягивается из петель. И качает головой, отгоняя мысли, предположения, усталость...
  
  - Валечка, ну не сердись. У нас другого выхода не было. Ну хочешь, я Ему позвоню и Он тебе все объяснит?
  
  - Не хочу. Оставь меня в покое.
  
  - Ну... - Тим тяжело вздыхает и говорит ту фразу, которой его приятели иногда обмениваются вместо приветствия: - Мы с тобой одной крови. Ты же мне сестра.
  
  У Киплинга - ни в оригинале, ни в переводе, ни в адаптированном издании для домашнего чтения - последней реплики точно не было. Валентина снова качает головой:
  
  - Это неправда. У нас все разное: и резус, и группа.
  
  Когда Тим лежал в реанимации, ему действительно переливали кровь. Много раз. Отец был в море, мама все время сдавала свою - кажется, на обмен. Валентине не было и семи лет, ее никто не воспринимал как донора, 'это только фашисты в концлагерях у детей кровь выкачивали'. Ей просто в какой-то момент сделали анализ, на всякий случай. Оказалось, что они с братом не совпадают ни по каким параметрам. И она не сможет его спасти, если они оба вырастут... Валентина тогда разревелась от несправедливости, прямо в больничном коридоре. Кто-то, наверное, утешал. Безрезультатно.
  
  А доноры потом нашлись, и много. Какие-то моряки, курсанты. Много лет спустя, когда Валентина взяла свое первое классное руководство, после сентябрьского собрания к ней подошел чей-то папа. Спросил смущенно отнюдь не про успеваемость отпрыска:
  
  'У вас фамилия редкая, я запомнил. Я тогда кровь сдавал. Курсант Гальченко'. Или Галченко? Она тогда замерла, понимая, что придется объяснять про свою необъяснимую жизнь. Но бывший курсант улыбнулся обрадовано и сказал что-то общеободряющее. Может, решил, что кровь была нужна ей, Валентине? Фамилия-то одна и та же. А они с братом совсем разные.
  
  - Ну ты же мне все равно сестра. Ты же...
  
  - А ты - нечисть малолетняя, - не раздумывая, произносит Валентина. - Пропади ты пропадом. Видеть тебя не хочу.
  
  Они много раз ссорились - иногда дурашливо, иногда ощутимо. Пару раз так, что Тим потом не появлялся у нее в доме месяц или два. Она могла обзывать его какими угодно словами. Но никогда, ни при каких обстоятельствах не упоминала о том, кто он есть. Призрак. Инфернал. Исчадие - райское или наоборот. Неприкаянная душа. Оживший мертвец. Неупокоенный покойник. И еще вот так тоже...
  
  Достаточно одной-единственной фразы. От всей души.
  
  Показалось, что в салоне просто лопнул воздушный шарик. И все. А потом отскочил ремень безопасности на переднем пассажирском. И на пол свалилась бутылка с недопитой и давно выдохшейся минеральной водой. И ничего страшного. Вообще ничего больше.
  
  В сером небе серый рассвет. По левую руку - жилые дома. По правую - забор городского кладбища. Там, на их участке, - серая плита с золотистыми буквами. И все. Больше у Валентины ничего нет и не будет. И не было. Всех этих визитов, Порталов, расписания прилетов. Все это - абсолютная чушь, глупая, придуманная ей самой сказочка. Как неловкое продолжение той светлой и грустной сказки про Город, которую ей дважды рассказывал брат. Первый раз сразу после больницы, несколько месяцев подряд, каждый вечер - это помогало хоть немного привыкнуть к беде. Во второй раз они уже были взрослыми. И сказка оказалась куда короче - времени оставалось мало, оба понимали, что дальше будет хуже. Но недолго. 'Валька! Давай ты потом попробуешь не грустить. Не сильно грустить. А я попробую вернуться. Из Города. Он точно есть, я же был там уже. В общем, я обратно обязательно вернусь. Только мне, наверное, опять будет двенадцать. Ты же будешь ждать, правда?'. Она ждала. А когда долго ждешь, начинаешь придумывать разные вещи, чтобы скрасить ожидание. А потом в них веришь.
  
  Как все просто.
  
  Хоть лбом об стену бейся.
  
  Хотя почему обязательно лбом?
  
  'Мадам Валентина, надо мчаться навстречу поезду и никогда не останавливаться'.
  
  А если не поезду? Если потоку машин?
  
  Воскресным утром их совсем немного. Но ведь сейчас сентябрь, время отпусков. Если выехать на шоссе из города и потом развернуться и рвануть навстречу тем, кто возвращается с курорта?
  
  В машинах другие люди. Они не виноваты. Просто о забор - честнее.
  
  Валентина сидит, разглядывая ворота открывшегося кладбища. По тротуарам идут люди. Мимо проезжают машины. Кто-то ей сигналит - возможно, коллеги или родители учеников. Какая разница. Надо было соглашаться на жизнь в другом пространстве. Были бы другие коллеги и другие ученики. И брат бы был. Просто был, и все. Может, этим своим... решением она его вообще отменила?
  
  Валентина вздрагивает - раз, другой. Без слез, без слов. Только с короткими страшными звуками, похожими на те, которые издавала мама, моя полы десятый раз за день. Потом в психбольнице мама тоже все время просила у санитаров то тряпку, то швабру. Валентина до такого не докатится. Никогда.
  
  Она поднимает полупустую бутылку воды. Допивает залпом, обхватив пластиковое горлышко сухими губами. Так и не разжимает губ, сидит неподвижно. Вспоминает о том, что на сленге медиков вроде бы 'спать на трубе' - это с трубкой во рту, на искусственной вентиляции... Надо очень сильно разогнаться. Чтобы никакой реанимации, никаких бессмысленных усилий - ни с ее стороны, ни со стороны врачей. Так будет удобнее всем. А у шестого класса завтра утром отменится проверочная работа по неправильным глаголам. А они, бедные, еще не в курсе. Учат, небось.
  
  Валентина хихикает. Вынимает изо рта бутылку, швыряет ее снова под переднее пассажирское. Трогается места - пока еще аккуратно, пока еще осторожно - в последний раз.
  
  - Ну что ты за человек такой! Тебя вообще без присмотра нельзя оставить одну, да? Вот дура!
  
  Руль начинает выворачиваться совсем не в ту сторону.
  
  Сперва появляется голос. И только секунду спустя Валентина понимает, что в руль крепко вцепились две знакомые веснушчатые ладони. Почти знакомые.
  
  Пустая пластиковая бутылка хрустит по тяжестью наступившей на нее ноги. Не совсем мальчишеской.
  
  - Валечка, останови машину, - очень медленно и спокойно говорит ей брат.
  
  Она поворачивает голову. В последнюю секунду запоздало жмет на тормоз, едва не задевает фонарный столб.
  
  Тим вернулся. Тим вырос. Ему сейчас лет четырнадцать или даже пятнадцать. Он все такой же тощий и веснушчатый, но выглядит куда сильнее и взрослее. Когда он был... в этом возрасте... то он был совсем не таким... Неважно.
  
  - Сейчас налево, потом направо... - подсказывает Тим. - Потом на перекрестке будет пробка, ты подождешь. Потом развернешься. Пропустишь 'мазду'. Или только после этого...
  
  - Откуда ты знаешь? - она сама не понимает, о чем хочет спросить. Что ее удивляет больше: брат знает, что вот-вот случится на дороге, или что он разбирается в моделях машин, которых в его время не было.
  
  Впрочем, какая разница. Куда важнее понять, откуда он свалился, на сколько сюда попал и что с ним за это время произошло... Как он сумел вырасти?
  
  - Бесконечная вариативность пространств Кристалла, - объясняет он сразу про все. - Знаешь, сколько раз пришлось пробовать, чтобы тебя остановить? Даже водить нормально научился.
  
  - И вырасти успел, - не то утверждает, не то спрашивает Валентина.
  
  - Ну да, - плечами он пожимает все так же, по-прежнему. А вот куртка ему почти мала. Или это другая куртка? - Ну, мы же растем. Только очень медленно и совсем ненамного.
  
  - Это же сколько времени у тебя прошло? Там, у вас?
  
  - Тебе лучше не знать. Но мы правда очень старались, чтобы ты... Ну... - И запинается Тим от смущения так же, как раньше: - И Он старался, и вообще все, особенно маленькие. Они по тебе скучали.
  
  - Наверное, тоже вымахали?
  
  Валентина разворачивается на перекрестке, пропускает 'мазду'. Ждет. Ответа. Или инструкции о том, куда ехать дальше. Ей кажется, что город тоже изменился. Что на секунду над бухтой мигнул или мелькнул длиннющий мост, похожий на питерский Дворцовый. Что на Северной стороне на Радиогорке возникла и снова исчезла Ростральная колонна. Нет, показалось.
  
  - Не вымахали, - напоминает о себе Тим. - Разве только чуть-чуть. И новых много очень, они про тебя только слышали... Можно я их к тебе притащу?
  
  - Конечно, - вздыхает Валентина.
  
  И потом молчит. Смертельно усталая, ужасно счастливая. Сколько осталось ехать до дома? Пять минут? Еще тридцать лет?
  
  Тим отвечает на совсем другой вопрос:
  
  - Я тут до вторника. Как и договаривались. Потом ребята свалятся. Ну, оттуда, по расписанию. Мы время подкрутили, а расписание осталось. И еще... Сейчас ночь наступит. Та же самая. Не бойся, ладно?
  
  - Ты опять будешь убивать этого...? - Валентина не может вспомнить странное имя.
  
  Брат не подсказывает. Только усмехается, уже совсем по-взрослому.
  
  - Наверное, нет. Он больше не появлялся. Никогда. Ни в одном варианте. Мы смотрели.
  
  - Да ну? - ехидничает из последних сил Валентина. - Смотрели они... Мальчишки! Если что - оба пистолета у меня в сумке. Заряди полностью. Понял меня?
  
  - Обязательно, - то ли шутя, то ли серьезно говорит Тим. - Но, пожалуйста, не стреляй больше по зеркалу. А то вдруг меня снова вынесет... из машины и вообще...
  
  Получается, что Валентина снова не виновата. Или Тим не хочет, чтобы она так про себя думала? Какая разница. Все равно он не скажет ей правду.
  
  'Ты же девочка. А я - старший брат'.
  
  Вымахал-то как... Верста коломенская. На такого даже полотенцем замахнуться - как-то неловко. Не-пе-да-го-гич-но.
  
  - Валька, ты плачешь или смеешься? Лучше фары включи, а то сейчас ночь настанет.
  
  И ночь вправду настает. Он же обещал!
  
  Эпилог
  
  Когда они подъезжают к дому, на улице опять темно и тихо. Даже за соседним забором, где квартируют дачники, давно заглохла музыка. Вдали лают собаки. В бухте переливаются оранжевыми каплями огни фонарей, домов, судов. Рейд стоит.
  
  Оказывается, в комнате Валентины до сих пор горит свет. Ветром захлопнуло окно и желтый высокий прямоугольник вновь перечеркнут привычной рамой в форме буквы 't'. Теперь все правильно.
  
  - Просыпайся, приехали!
  
  - А я и не спал, между прочим!
  
  Они запирают ворота изнутри. Валентина молча вытаскивает из салона лопату. Швыряет ее через весь участок - наобум. Слышит, как та звенит в темноте о сухую землю. (В голове вдруг возникает разухабистый анекдот, из тех, что нельзя вспоминать при младшем старшем брате. 'И они откопали стюардессу'. Господи, эти пацаны ведь даже умереть ей не дали нормально! Или наоборот? Какая разница). С диким мявом из темноты им навстречу выскакивает полууличный тощий кот. Тот самый, рыжий, с наглыми глазами. Они вздрагивают (кот тоже - и исчезает за забором). Фыркают - неуверенно. Словно учатся смеяться.
  
  - Твое счастье, что сейчас воскресенье. Хоть выспимся! Чтобы я еще раз потащилась с тобой на ночь глядя... - Валентина машет рукой, перебивает сама себя: - О, забыла тебя спросить. Прихожу я сегодня утром на работу, а там, знаешь ли, на заборе во-о-от такими буквами: 'Валентина - ведьма!' Безобразие! Ты не знаешь, часом, кто это написал, а?
  
  Он молчит, вслушиваясь в ее учительский тон. Говорит радостно и виновато:
  
  - Я больше не буду.
  
  - А больше и не надо. - Она протягивает руку, пытаясь то ли погладить его по голове, то ли обнять. То ли просто проверить, что брат тут, рядом... - Входи в дом, быстро. Я сейчас чайник поставлю, согреешься. Тим, ты же замерз. Я знаю.
   Тим кивает, улыбается. Совсем как живой.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"