Примечание: стихи в тексте - кроме специально оговорённых, написанных Александром Ждановым и Иной Дмитриевой - мои. (Л. П.)
Часть I
СЛОВО О ХУДОЖНИКЕ АЛЕКСАНДРЕ ЖДАНОВЕ
Содержание:
Глава 1. К вопросу о канонизации.
Глава 2. "Триумвират".
Глава 3. Пращуры и предтечи.
Глава 4. Групповой портрет с Александром.
Глава 5. "Квадрига".
Глава 6. В Москву, в Москву!
Глава 7. Единство и борьба противоположностей.
Глава 8. Цвет времени.
Глава 9. Чёрно-белое зазеркалье.
Глава 10. Ностальгия.
Глава 11. Чур, меня, Родина, чур...
Глава 1. К вопросу о канонизации.
А что? Если какая-нибудь из многочисленных американских церквей канонизирует Александра Жданова - Бог возрадуется. Я - тоже. Как и многие, из близко знавших этого гениального художника. Ибо вся его жизнь - есть духовный подвиг. Да, ошибался, грешил, потакал своим слабостям и порокам - но! Отдав всё своё время, все физические и духовные силы служению красоте и истине - как он их понимал - Александр Жданов уже в этой жизни подошёл к Богу куда ближе, чем многие из признанных ортодоксальными христианскими церквями святых. И не имеет значения, насколько Жданов был религиозным в традиционном значении этого слова - ибо Богу нужны не посты и молитвы, а только любовь к людям. Да, в отношении Александра подобное утверждение звучит парадоксально: все, более-менее близко сталкивавшиеся с этим художником, знают и о его нелёгком характере, и о деспотических замашках, и о ярких проявлениях авторитаризма - но! С ним близко дружили такие разные люди, как утончённый индивидуалист Стуканов, доморощенный либерал-гуманист Пузин, махровый анахорет Собко. И, значит, за внешней грубостью и поверхностным эгоизмом в сердце Александра Жданова таилась любовь. Конечно, несовершенная - вперемешку с ревностью и жёлчью - но, спрашивается, может ли быть совершенной человеческая любовь? Разумеется - нет! Главное, что, при всех изъянах, в душе Александра Жданова жила любовь. И, стало быть - Бог.
Простите за затянувшуюся преамбулу - перехожу к сути дела.
С Александром Ждановым я близко познакомился поздней осенью 1966 года - будучи на третьем курсе живописно-педагогического отделения РХУ. До этого для нас, поступивших в 1964 году, имя Жданова было скорее легендой, чем образом реального человека. Хотя после своего второго, (а никак не третьего или четвёртого!) изгнания Александр несколько раз появлялся в стенах трёхэтажного жёлтого здания - по слухам, бывшего до революции борделем - но, видевшие его студенты, говорили об изгнанном сокурснике как о привидении: "Тсс, на тёмной лестнице ЧЕТВЁРТОГО этажа имярек видел самого Жданова!"
Да, ещё, разумеется, Александр был "букой", которой администрация училища пугала первокурсников, предостерегая их от увлечения "формализмом". Вообще, надо сказать, время с 1962 по 1968 годы - с момента печально-знаменитого посещения Н. С. Хрущёвым выставки тридцатилетия МОСХА и преступного расстрела мирной демонстрации Новочеркасских трудящихся до Брежневского ввода войск в Чехословакию - было весьма странным временем. С одной стороны, свирепые гонения на "формализм" в искусстве, дело Синявского и Даниэля, с другой - я, студент-первокурсник РХУ, мог свободно читать в библиотеке ростовского университета Ницше, Фрейда, Владимира Соловьёва. Простите - отвлёкся. Итак, возвращаясь к Александру Жданову:
Когда он появился в нашей группе, первое впечатление у меня от него было следующее: Человек-Стихия! Мощный, активный, крупный, не считающийся ни с какими условностями. Мы тогда писали голову натурщика на сравнительно небольших холстах - по академическим канонам считается, что изображение головы должно составлять примерно три четверти от натурального размера - и вдруг этот "Человек-Гора" приносит огромный, почти метровый лист плотного картона, громадными гвоздями прибивает его к мольберту и без подготовительного рисунка (сразу красками) начинает писать. Вдвое, если не втрое, больше натурального размера. Наш преподаватель живописи и рисунка Пётр Николаевич Черенов - странно, что создатели сайта "Неофициальный Ростов 1980 - 1990" не смогли выяснить имена учителей Александра Жданова - долго присматривается к работе "новичка" и делает ему замечание примерно в таком роде: "Ах, Жданов, к вашей бы живописи да немного рисунка". (О П. Н. Черенове - фронтовике, танкисте, потерявшем в бою правую руку, выпускнике "Суриковки", ученике Соколова-Скаля, известном ростовском художнике - подробнее я скажу позже).
После этого замечания учителя, внимательно присмотревшись к работе Александра, я заметил, что начатая им голова натурщика хоть и не лезет ни в какие рамки - и в прямом, и в переносном смысле этого выражения - но удивительно красива и, главное, совершенно необычна по цвету. Нет, тогда я ещё не понял, что Жданов от природы обладал абсолютным чувством цвета, но сразу откликнулся на его необычайную художническую одарённость.
Позднее Александр Жданов мне рассказывал, как произошло его восстановление в РХУ. По словам Александра, он принёс несколько своих пейзажей на проходивший осенью 1966 года в Ростове зональный выставком - в котором принимали участие художники не только Ростова, но и Краснодара, Ставрополя, Новороссийска и некоторых других городов Юга России. И эти пейзажи, несмотря на всю их "неканоничность", произвели настолько сильное впечатление на многих независимых художников данного выставкома, что они поинтересовались, откуда взялось это "юное дарование". На что, якобы, тогдашний директор РХУ Резниченко заявил, что это студент ростовского художественного училища. Жданов, разумеется, не смолчал и громогласно перебил эту ложь словами: "Бывший студент! Вы же сами меня выгнали два года назад!"
Произошёл конфуз, в результате которого зональный выставком хоть и не принял картин Александра Жданова на юбилейную - к пятидесятой годовщине Октября - выставку, но НАСТОЯТЕЛЬНО рекомендовал не только директору, но и правлению ростовского СХ восстановить Жданова в художественном училище. Что и было сделано. (Опять-таки - лишнее свидетельство о противоречивости тех времён!)
Первую главу своих воспоминаний я закончу полным списком сокурсников Александра Жданова по живописно-педагогическому отделению РХУ - то есть тех, с которыми он учился с ноября 1966 года по июль 1968 года, когда мы все (в том числе и Жданов) получили дипломы об окончании полного курса Ростовского-на-Дону художественного училища им. Грекова М. Б. и получили квалификацию преподавателей черчения и рисования.
Понимаю, что незаинтересованным читателям данный список покажется скучноватым, но это важно, ибо вокруг имени Александра Жданова сложилось столько легенд и мифов, что некоторая ясность, надеюсь, пойдёт на пользу. Также, прошу меня простить тех сокурсников, чьи имена нечаянно переврал - ведь с той поры прошло уже 42 года!
1. Николай Березовский.
2. Амир Гегиев.
3. Валентин Диденко.
4. Александр Жданов.
5. Михаил Ковальков.
6. Александр Котляр.
7. Евгений Наумов.
8. Алексей Панченко.
9. Леонид Пузин.
10. Леонид (Алексей?) Семенищев.
11. Юрий Смирнов.
12. Анатолий Снегирь.
13. Валерий Собко.
14. Леонид Стуканов.
15. Виктор Шабанов.
16. Николай Шурганов.
Примечание: Виктор Шабанов погиб (угорел) в феврале 1966 года. Леонид Стуканов убит в своей мастерской в мае 1998 года - о нём есть иллюстрированная статься в Википедии. Александр Жданов умер в США в 2006 году - о нём также есть статья в Википедии. Михаил Ковальков, закончив "Строгановку", долго работал в монументально-декорационных мастерских при Минсредмаше. Теперь на пенсии, живёт в Москве. Николай Шурганов, проучившись, кажется, 2 года во ВГИКе, ныне достаточно известный московский художник, выставляющийся под псевдонимом "Самвелит". Об остальных сокурсниках достоверных сведений, к сожалению, не имею.
P. S. До набора 1964 года обучение в РХУ длилось 5 лет. Мы были первыми, закончившими курс за 4 года. Так что в 1968 году состоялось два выпуска - поступивших в 1963 и 1964 годах. В свете этого пятилетнее обучение Валерия Кульченко, не выглядит чем-то необычным. Странно, что данный факт ускользнул от современной администрации РХУ.
Глава 2. "Триумвират".
В этой главе почти ничего не будет об Александре Жданове, но для понимания той обстановки, того окружения, в которых оказался Александр, вернувшись в РХУ после своего изгнания, данная глава совершенно необходима. Никто не оспаривает, что Жданов - природный лидер, но вот в какой форме его лидерские амбиции могли проявиться в группе, почти сплошь состоящей из уникальных, одарённых, на многое претендующих личностей, это достаточно интересно.
Чтобы внести ясность в вопрос об организации учебного процесса РХУ того времени, сделаю небольшое отступление. В 1964 году на набранном курсе было три основных отделения: живописно-педагогическое, декоративно-оформительское и театрально-декорационное. Каждое от пятнадцати до двадцати человек. Кроме того, "доживали" свой век скульпторы, но на скульптурное отделение приёма уже не было. Организовывалось также отделение моделирования и конструирования одежды, но вот в 1964 году или годом позже - не помню.
"Привилегированным" считалось живописно-педагогическое отделение - на него был самый большой конкурс. Я, имевший сравнительно слабую профессиональную подготовку - 2 года изостудии при общеобразовательной средней школе ст. Семикаракорская - взвесив свои шансы, поступил на декоративно-оформительское отделение. Хоть и не без труда, однако, с первого раза - что считалось большой удачей. Закончив с отличием первый курс, я "удостоился чести" быть переведённым на вожделенное живописно-педагогическое отделение, где, наконец, встретился с "небожителями".
Во-первых: Лёня Стуканов - мой ровесник, худой, высокий, с белесыми длинными прямыми волосами - "истинный ариец", самого что ни на есть "нордического разлива". Лучший рисовальщик не только нашей группы, но и всего художественного училища. Причём, рисовал он настолько хорошо, что вызывал подозрение у нашего тогдашнего преподавателя Резвана (имени-отчества, к сожалению, не помню) в тайном пристрастии к гиперреализму.
Во-вторых: "сюрреалист" Валера Собко - старше меня тремя-четырьмя годами, ироничный, замкнутый, прекрасно справлявшийся с учебной программой, но также бывший на подозрении у администрации: то ли в наркомании, то ли в анархо-синдикализме, то ли в чём-то ещё похуже. Прозвище "Смур" как нельзя лучше подходило к этому бывшему шахтёру. Дал ли ему это прозвище Александр Жданов или оно существовало раньше - не могу вспомнить. Лёне Стуканову - да: прозвище "Граф" дал именно Жданов, едва ли не сразу по появлении в нашей группе. И оно настолько приклеилось к этому "западноевропейцу", что сокурсники стали обращаться к нему в основном так - что, по-моему, Лёне льстило.
Вообще, Александр Жданов любил давать прозвища, но, кроме "Графа" и, возможно, "Смура", ни одно из них не прижилось.
Далее: Лёня Панченко - хотя он и Алексей, но все его, Также как и Семенищева звали Лёней - типичный украинец из города Сумы, эдакий усреднённый гоголевский тип из "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Самобытный художник с некоторой склонностью к внешним эффектам.
Чтобы не надоесть перечислениями, отмечу ещё только Лёню Семенищева, непосредственного свидетеля ужасов Новочеркасского расстрела - до январской экзаменационной сессии 1966 года бывшего главным кандидатом в "формалисты" за склонность к декоративной, яркой, "сарьяно-матиссовской" живописи. После январской сессии - получив двойку за "конструктивистские" эксперименты с рисунком гипсового бюста - и до прихода в нашу группу Александра Жданова, сомнительные лавры "главного формалиста" носил Ваш покорный слуга.
Здесь необходимо некоторое пояснение: ни Лёня Семенищев, ни Лёня Стуканов, ни Валера Собко, ни я не были "формалистами" в том понимании, которое администрация РХУ вкладывала в это "ужасное" слово. Просто мы - и не только мы, но и многие другие сокурсники - очень серьёзно относились к своему призванию, стараясь как можно глубже проникнуть в суть избранного дела, ибо в изобразительное искусство все мы пришли, как это ни выспренно звучит, по зову сердца. Или - по воле Бога: кому что больше нравится.
Просто, как это у нас обычно водится, развернувшаяся компания по борьбе с "формализмом в искусстве", продолжалась ещё несколько лет после отставки Н. С. Хрущёва. А так как после изгнания Жданова и Чуба бороться оказалось, по сути, не с кем - все потенциальные "формалисты" коварно затаились - а машине, набравшей ход, требовались новые жертвы, мы, вышеперечисленные, по воле администрации оказались назначенными на роли "козлов отпущения". Чему в немалой степени способствовал трепетавший перед начальством преподаватель Резван. Талантливый художник, ученик Осьмёркина, он был настолько сломлен пытками в застенках НКВД и десятью годами сталинских лагерей, что после реабилитации боялся, как говорится, собственной тени. И, разумеется, безропотно соглашался с любой, исходящей от власти, дурью. Чем настолько допёк своих учеников, что в начале второго курса они написали письмо в дирекцию, с просьбой заменить преподавателя. И - вот ещё один парадокс того времени! - эта просьба была удовлетворена. Со второго семестра - с февраля 1966 года - преподавателем живописи и рисунка у нас стал П. Н. Черенов. Который не боялся ни чёрта, ни дьявола, ни даже, появившегося в следующем учебном году, Александра Жданова!
К сожалению, я, в ту пору достаточно наивный юноша, сумел оценить его мужество и педагогический дар задним числом - после окончания училища. Когда Черенов сумел без потерь выпустить наше очень непростое живописно-педагогическое отделение. Хотя и я сам, и Лёня Семенищев, и Валера Собко, не говоря уже о Саше Жданове, последние два года обучения находились под постоянной угрозой отчисления "за профнепригодность". Лукавая формулировка, пришедшая на смену честному Хрущёвскому определению "за чуждый советскому образу жизни формализм в искусстве".
Почему между людьми возникает дружба? Наверно, ответить на этот вопрос также непросто, как и на другой, не менее - но и не более! - "сакраментальный": почему между людьми возникает любовь? Почему, например, я не подружился с Мишей Ковальковым - хотя и тогда и сейчас отношусь к нему с глубокой симпатией? Или - с Лёней Семенищевым, чьи формальные эксперименты заинтересовали меня сразу же, едва я перешёл на живописно-педагогическое отделение и познакомился с его работами? Почему меня в первую очередь потянуло к самодостаточному нелюдиму Валере Собко, а затем - очень скоро - к экстравагантному, предельно сосредоточенному на каждом карандашном штрихе Лёне Стуканову? А их - в свой черёд - ко мне? Очень несхожему ни с одним из них, крайне разбросанному, болтливому "теоретику"? Или - при всех внешних различиях - мы оказались "одной крови"?
Да, как выяснилось позже, с Валерой Собко у нас были во многом сходные взгляды на философию, литературу, историю, поэзию, искусствознание. Также - как и с Лёней Стукановым. Но ведь и с Лёней Семенищевым, и с Мишей Ковальковым, и с Витей Шабановым, и с Сашей Котляром у меня тоже были во многом схожие взгляды?
Как бы то ни было, к концу второго курса наша троица выделилась в свою замкнутую подгруппу. К которой поначалу примыкали Лёня Панченко, и Лёня Семенищев. Нет, ни в коем случае не произошло никакого расслоения нашего живописно-педагогического отделения - у всех со всеми сохранились прекрасные отношения - но, как бы это сказать, свободное время наша троица стала предпочитать проводить вместе. Впрочем, тогда же образовались и другие товарищеские подгруппы - просто, наша оказалась самой устойчивой.
Завершая эту главу, скажу, что с приходом П. Н. Черенова, администрация училища из меня и Лёни Семенищева прекратила делать "формалистов". Так что весеннюю сессию мы сдали сравнительно благополучно и, после месяца практики на пленэре, разъехались на летние каникулы, не зная какой сюрприз - в лице Александра Жданова - приготовила судьба всему нашему живописно-педагогическому отделению.
Глава 3. Пращуры и предтечи.
На втором курсе я близко сошёлся с преподавателем истории искусства Вадимом Анатольевичем Горчаковым - видимо, немалую роль в этом сыграл мой юношеский "головной" радикализм во взгляде на мировой художественный процесс: от наскальной живописи пещер Альтамира, Ласко, Фон-де-Гом до греческой архаики. Сам В. А. Горчаков считал, что вершиной изобразительного искусства было искусство древнего Египта, а упадком - греческая архаика, в свете чего греческая классика выглядела уже полным "декадансом". Я в курсовом реферате пошёл значительно "дальше", заявив, что вершиной было искусство палеолита: "Альтамира", "Ласко", "Фон-де-Гом", а упадок начался уже в неолите, с сахарских фресок Тассили-Аджер. Обосновав это тем, что приведшая, в конце концов, к появлению письменности, начавшаяся в эпоху неолитической революции схематизация рисунка подорвала мистические корни, до этого питавшие изобразительное искусство.
Конечно, попытайся я свои теоретические взгляды воплотить на практике, мне следовало немедленно бросить РХУ, найти уединённую пещеру и, растирая на медвежьем жиру охру, мел и древесный уголь, начать покрывать стены этой пещеры изображениями бизонов, мамонтов, оленей, кабанов и шерстистых носорогов, творя при этом магические заклинания. Что, в отличие от меня, во многом осуществил Александр Жданов - ибо, помимо всего прочего, изобразительное искусство было для него магическим действом. Во всяком случае, в свою десятиметровую комнатку он натаскал сотни килограммов булыжников, расписав их таинственными знаками.
(Примечание для иностранцев, не знакомых с нашими реалиями: "десятиметровую комнатку" - имеется в виду комната общей площадью в 10 квадратных метров.)
Вообще, из всех знакомых мне художников только его можно считать "стихийным мистиком" - эдаким, вдруг ожившим, "неандертальцем". Подробнее об этой черте личности Жданова я скажу позже, когда перейду к описанию возникшей между нами дружбы.
В пещеру я, разумеется, не ушёл, а вместо этого был приглашён В. А. Горчаковым (вне очереди) в организуемую училищем для третьекурсников поездку по музеям Москвы и Ленинграда. Где, в числе особо близких Горчакову пяти-шести человек, попал в запасники Третьяковки. Увидев там Фалька, Кандинского, Шагала, Малевича, Татлина, я несколько усомнился в своих теоретических выкладках, допустив, что после палеолита в изобразительном искусстве всё-таки было кое-что сделано. Чему также способствовали увиденные в Эрмитаже и Пушкинском музее Гоген, Ван Гог, Роден, Пикассо, Матисс. (Импрессионистов к этому времени я уже, разумеется, "перерос").
Так что сознательным "формалистом" меня можно было - да и то с натяжками - считать только с начала третьего курса. Однако к тому времени я уже растерял значительную часть юношеской наивности и успешно скрывал свои творческие пристрастия: как оказалось - до поры до времени, до прихода в нашу группу Александра Жданова.
Увидев ЧТО Александр сделал из обычной учебной постановки, я разом вспомнил и о своих теоретических "изысканиях", и, главное, о "конструктивистских" экспериментах в рисунке. Мало того, дух свободы, - а точнее, "казацкой вольницы" - едва ли не зримо исходящий от Александра Жданова, "заразил" почти всё наше живописно-педагогическое отделение. На зимней экзаменационной сессии 1966 - 1967 учебных годов не менее семи человек получили двойки по одной из профилирующих дисциплин: рисунку, живописи, композиции. Жданов получил три двойки - по всем трём вышеназванным предметам: я - две (по живописи и рисунку), остальные - по одной. Не помню - кто по какому именно, но это не суть. Суть в том, что наши двойки, кроме снятия на полгода со стипендии, не имели никаких последствий - никаких обвинений в "формализме" или "профнепригодности". Да, тогда я обиделся на нашего преподавателя П. Н. Черенова, считая, что это он обеспечил столь "блестящую" успеваемость нашей группе. Однако позже, задним числом, сумел оценить не только его мужество, но и педагогический дар: ведь зарождающуюся "вольницу" требовалось ввести хоть в какие-то рамки - в противном случае пострадала бы едва ли вся группа. Конечно, снятие со стипендии было вещью достаточно неприятной, но, в сравнении с тем, что грозило, по меньшей мере, трём-четырём из нас, явилось, так сказать, "детским наказанием". "Отшлёпав" нас двойками, Черенов, с одной стороны, нал понять начальству, "кто в доме хозяин", а с другой - доходчиво разъяснил возомнившими себя "зрелыми мастерами" студентам, что, при всех наших амбициях, учебную программу, худо-бедно, а всё-таки требуется освоить.
(Маленькое пояснение для студентов тех времён. Администрация РХУ была настолько занята борьбой с "формализмом", что практически не обращала внимания на успеваемость по другим предметам. Даже - по считающемуся также профилирующим, черчению. Неудовлетворительной оценкой по большинству изучаемых предметов считалась четвёрка. У некоторых, особо принципиальных преподавателей, тройка. Что случалось чрезвычайно редко и не имело никаких практических последствий, ибо с тройками, начиная со второго курса, стипендию (аж 20 рублей теми деньгами!) платили всем. Первокурсникам, невзирая на успеваемость, стипендии вообще не платали. Позднее, переехав в Ярославль и познакомившись с выпускниками Ярославского художественного училища, я узнал, что у них с общеобразовательными предметами было значительно строже. Однако - всё же гораздо легче, чем у большинства студентов прочих учебных заведений. Особенно - гуманитарных.)
Итак, "словив" двойки и лишившись на время стипендии, мы сделали соответствующие выводы и прекрасно сдали летнюю сессию. Даже Александр Жданов получил три четвёрки. В том числе, что особенно удивительно, по рисунку. Ибо "правильно" рисовать по академическим канонам он так и не научился. Нет, сказать, что Жданов рисовал "плохо" - было бы клеветой. Просто, в отличие от всех нас, он к тому времени был уже сложившимся художником и понимал, что в настоящем произведении искусства должна быть гармония всех трёх элементов: рисунка, живописи, композиции. Так вот: рисунок Александра идеально соответствовал ЕГО живописи и ЕГО композиции. К сожалению, тогда этого не понимали не только мы, студенты-сокурсники, но и многие известные художники. Отдавая дань живописному дару Александра, и снисходительно относясь к его композиции, иные из них пытались покровительственно "похлопывать по спине" "слабого рисовальщика". Что кое-кому из маститых художников вышло боком - невзирая на лица, Жданов не стеснялся пускать в ход кулаки.
Как и когда произошло становление Александра Жданова как художника - об этом у меня имеются лишь отрывочные, исходящие от самого Александра, сведения. Да, он поступил в РХУ не юношей, а двадцатичетырёхлетним молодым человеком и, соответственно, окончил училище в 30 лет. В сравнении с Амиром Гегиевым, Лёней Стукановым, Мишей Ковальковым, Колей Березовским или мною - "солидный" возраст. Однако из пятнадцати выпускников нашего живописно-педагогического отделения двое - Александр Котляр и Николай Шурганов - были старше его, и ещё трое (Валентин Диденко, Юрий Смирнов, Анатолий Снегирь) являлись Сашиными ровесниками. Кроме того, Валера Собко, Женя Наумов, Лёня Семенищев и Лёня Панченко занимали по возрасту, так сказать, промежуточное положение. Однако никто из нас, кроме Жданова, ни ко времени окончания РХУ, ни, тем более, к моменту поступления как художник ещё не сложился. Хотя многие, помимо большого жизненного опыта, имели основательную профессиональную подготовку. Ведь, как я уже отмечал, конкурс в РХУ - особенно на живописно-педагогическое отделение - был очень серьёзным.
Насколько я запомнил со слов самого Александра, первым его учителем (ещё в Уссурийске) был известный дальневосточный художник Ким Коваль. Который не просто приобщил к искусству "приблатнённого" юношу, но и оторвал его от криминальной среды. (Сам Жданов любил хвастаться, что в подростковом возрасте был "на подхвате" у знаменитого местного "вора-щипача"). Позже - уже в Ростове - Александр будто бы несколько лет занимался в изостудии у художника Келлера - если мне не изменяет память. Кстати, папа-полковник Александра был весьма неплохим художником-любителем. Так что художнический талант Жданова можно, в какой-то мере, считать наследственным.
Вообще, всякому серьёзному биографу Александра Жданова о первых годах его обучения и об изгнании из РХУ, кроме Валерия Кульченко, следовало бы расспросить и других "первоначальных" сокурсников Александра. В первую очередь - Владимира Чуба. А также, Славу Гончарова, Володю Лещенко, Наташу Костанаян, Женю Гордеева - более не могу вспомнить ни чьих имён. Ведь многие из них наверняка живы, а человеческая память так несовершенна...
В частности, "знаменитый" эпизод с уничтожением Вучетичевской десятки в интерпретации Александра выглядит несколько по-иному, чем в воспоминаниях Валерия Кульченко. По словам Жданова, злосчастную десятку - три бутылки водки по тогдашним ценам! - выбросил как раз Владимир Чуб. Другое дело, что материл знаменитого скульптора, упрекая его в жадности и прочих смертных грехах, именно Жданов, а не деликатный, по моим воспоминаниям, даже застенчивый, Чуб. Конечно, если серьёзный биограф Александра Жданова найдёт достойным упоминания сей пикантный эпизод, он должен положиться на воспоминания непосредственного его участника Владимира Чуба, а не Кульченко или мои.
Далее - о Калининских связях Жданова. Насколько я запомнил, ни о самом Калинине, ни о живущих в нём художниках Жданов ничего не говорил. Другое дело - расположенный в Калининской области - недалеко от Вышнего Волочка - дом творчества "Академическая дача". Там - да, там, после своего изгнания из РХУ, Жданов, по его словам, бывал несколько раз. Даже, будто бы, одно лето работал сторожем в окружающем - вернее, тогда окружавшим - этот дом творчества прекрасном яблоневом саду.
Конечно, какую роль в становлении Александра Жданова как художника сыграла "Академичка", судить трудно, но, вероятно, не малую. И главное даже не в том, что там он познакомился со многими крупными художниками - ибо к вложенному в Александра природой трудно было добавить хоть что-то "со стороны" - главное, что через эти знакомства Жданов оказался вовлечённым в общесоюзный художественно-культурный процесс, который впоследствии назовут "движением шестидесятников". И нашёл - вернее, не нашёл! - своё место в этом движении.
Нашёл - ибо общение с некоторыми выдающимися представителями "левого искусства" (Михаилом Никоновым, Андреем Древиным, Оскаром Рабиным), упоминаю только тех художников, с которыми впоследствии Александр меня лично знакомил, не могло не оставить определённый след в его творчестве. Не нашёл - так как яркая, самобытная индивидуальность Жданова отвергала всё, хоть сколько-то противоречащее его взглядам и убеждениям. Причём, не только в искусстве, но и в быту - что делало Сашу человеком очень нелёгким в общении даже для его близких друзей.
В этой связи скажу несколько слов об участии Александра Жданова в образовавшемся в семидесятых годах "Горкоме художников-графиков" - когда после знаменитой "бульдозерной" выставки "устыдившиеся" (а вернее, спохватившиеся, что сами себе создают новую политическую оппозицию) власти предоставили независимым художником выставочное помещение на Малой Грузинской улице. И хотя я, тогда озабоченный вступлением в МОСХ, был мало знаком с художниками, принадлежащими к этой организации и не являюсь ценным свидетелем, но всё же имею некоторые замечания относительно принадлежности Жданова к "Горкому графиков".
Так вот, по его словам, в "бульдозерной" выставке Александр не участвовал. Более того, являясь "внутренним диссидентом", в семидесятые, в начале восьмидесятых годов он скептически относился ко всякой мало-мальски организованной политической оппозиции, считая, что каждый должен заниматься своим делом. И если у тебя дар художника, то незачем "лезть в политику". А самочинно устроенную на окраине Москвы выставку "художников-протестантов" он тогда рассматривал именно так - как политическую демонстрацию. Другое дело, что впоследствии - отчасти под влиянием бегства из СССР его падчерицы Вассы, отчасти из-за становящегося всё зловоннее Брежневского "застоя" - его взгляды значительно изменились, но подробнее об этой трансформации взглядов Александра я скажу позже.
Когда "одумавшиеся" власти поняли, что гонениями на независимых художников они лишь наживают новых политических оппонентов и пошли на некоторый компромисс, создав будто бы независимый "Горком графиков", Александр Жданов - по своему природному недоверию ко всяческой "заорганизованности" - вступил в него отнюдь не сразу, не раньше 1978-1979 годов. А возможно - и позже, точнее не помню.
(Поскольку человеческая память весьма прихотлива, чтобы не забыть, вновь обращаюсь к создателям сайта "Неофициальный Ростов" по поводу их недоумения относительно того, каким образом Жданов, не будучи членом СХ, мог официально попасть в "Дом творчества им. Кардовского". В те годы, чтобы за государственный счёт провести два месяца в одном из Домов Творчества, членство в СХ являлось условием хоть и желательным, но необязательным. При каждом отделении СХ существовало Молодёжное объединение - для художников, не достигших тридцатипятилетнего возраста - вступить в которое было значительно проще, чем в СХ. Например, я в Молодёжное объединение вступал два раза - в Ярославле и в Москве - что, как выяснилось позднее, не дало никаких преимуществ при моих неудачных попытках поступления в МОСХ. Не помню, состоял ли Жданов в Молодёжном объединении, но даже если и не состоял, то за попытки участия в выставочной деятельности - за представление своих картин выставкомам тех или иных выставок - вполне мог быть направлен местным отделением СХ в дом творчества. А кроме Переславля-Залесского, Александр Жданов - зимой семидесятого, семьдесят первого годов, если мне не изменяет память, - был в расположенном в ближнем Подмосковье - в Челюскине - Доме творчества художников-графиков. Следует заметить, что, отправляя Жданова то к графикам, то к скульпторам, отделение Ростовского СХ проявило значительную предусмотрительность - к графикам и скульпторам правление СХ РСФСР в те годы относилось много снисходительнее, чем к живописцам. Вернее, не к графикам и скульпторам как к таковым, а к "затерявшемуся" среди них одинокому живописцу.)
Глава 4. Групповой портрет с Александром.
Однако пора вернуться к началу 1967 года - ко времени, когда зародилась моя дружба с Александром Ждановым.
Помимо уникального живописного дара и яркой индивидуальности, меня к Александру потянуло его могучее "стихийное" начало - чего мне, воспитанному в рационалистических традициях девятнадцатого века, явно не доставало. Разумеется, случившийся в двадцатом веке "ренессанс" иррационализма и связанные с ним политические и духовные потрясения не обошли меня стороной, однако восприняты мною были односторонне - если угодно, через "призму ума", а не через "призму сердца". В Александре, напротив, иррациональное восприятие мира было настолько органичным, что мы неизбежно потянулись друг к другу - как противоположные магнитные полюсы.
Однако сближение двух "главных двоечников" - Жданова и меня - началось не сразу после возвращения с зимних каникул, а где-то в марте-апреле 1967 года. Несмотря на обоюдное притяжение, мы с Александром и по характеру, и по воспитанию, и по мировоззрению, и по природным творческим задаткам были слишком разными людьми, и нам - в основном мне - для более тесного сближения требовалось преодолеть некоторые внутренние психологические барьеры. Все, близко знавшие Жданова, меня поймут: чтобы принять Александра таким, каков он есть, требовалось проделать нелёгкую душевную работу, пересмотреть многие сложившиеся стереотипы.
Как бы то ни было, в середине апреля 1967 года - время определяю по тому, что было уже тепло, по всему Ростову цвели жердёлы и вишни, но белая акация и каштаны ещё не зацвели - я робко пригласил Александра в снимаемую мною комнату, чтобы показать ему свои "формалистические" картины. (А после провальной зимней экзаменационной сессии я сделал соответствующие выводы и чётко разделил своё творчество на две части: "божью" и "кесареву". Что имело как позитивные, так и негативные последствия. Подробней об этом - позднее.)
Увидев мои живописные, выполненные на больших (80 на 100 см) листах тонкого картона "конструктивистские" натюрморты, Александр воскликнул примерно следующее:
- Ну, Старик, ты даёшь!
(Ах, с какой лёгкостью мы прибегаем в юности к обращению "Старик"!)
- У тебя точно "золотые яйца"!
(А Жданов, не стесняясь, определял творческий потенциал того или иного художника исходящим, вероятно, из криминальной среды жаргонизмом "золотые - или глиняные! - яйца". При этом - по умолчанию - предполагалось, что у самого Александра яйца, как минимум, платиновые.)
Польщённый (и смущённый!) такой неожиданной оценкой своего творчества со стороны авторитетного для меня сокурсника, я пролепетал в ответ нечто невразумительное - с чего и началась наша многолетняя дружба.
Дня через два-три Александр пригласил меня к себе - в легендарную десятиметровую комнату-мастерскую, куда допускались весьма немногие из его знакомцев. Предполагая увидеть нечто необычное и очень значительное, я, тем не менее, был поражён, увидев воочию плоды творчества Александра Жданова. А также - масштабом его таланта. Причём, в первую очередь меня покорили не "ассамбляжи", "коллажи", "мусорки" и прочий "поп-арт" Александра, - в конце концов, я и сам был достаточно искушённым "формалистом"! - а его живопись: пейзажи, портреты, натюрморты. Которые (на первый взгляд!) будто бы не особенно отличались от картин Сезанна, Гогена, раннего Матисса, но в сущности (уже на второй взгляд!) были совсем другими, ни на что не похожими. Короче - Ждановскими. По композиции, рисунку и - особенно! - цвету для всякого художника с не зашоренными глазами они являлись Откровением - именно так, с большой буквы! И когда Александр немного позже рассказал мне, как произошло его восстановление в РХУ, я понял поддержавших Жданова членов зонального выставкома - ещё бы! На фоне той казёнщины и скуки, которую собой представляли девяносто пять процентов картин Юбилейной выставки, произведения Александра являлись глотком свежего воздуха в столетней могиле. Да даже безотносительно - сами по себе! - пейзажи Александра Жданова не могли оставить равнодушными не то что мало-мальски одарённого художника, а всякого, имеющего в душе хотя бы единую божью искру, человека.
С той поры я неоднократно бывал дома у Александра; однако вряд ли могу дать ценные сведения о его семье: разумеется, отца Александра звали Павлом, но вот его отчества, также как имени и отчества матери, к сожалению, не помню. Вся семья Ждановых - Александр, его родители и младший женатый брат - проживала в трёхкомнатной малогабаритной квартире, где в крохотном чуланчике единственная ванна совмещалась с единственным унитазом. Впрочем, как по советским, так и по "постсоветским" меркам, вполне достаточная жилплощадь для полковника в отставке, его жены учительницы и их взрослых сыновей с жёнами и детьми. Правда, у Александра жены тогда не было, но у его младшего брата - была. Да ещё - с грудным младенцем. И ничего удивительного, что ютящаяся в одной проходной комнате новая семья завидовала Александру, занимающему пусть и в два раза меньшее, зато отдельное помещение. Что, разумеется, не способствовало близости между братьями.
Вообще, всякому неоднократно бывавшему в комнате-мастерской Александра Жданова человеку, уже после второго или третьего посещения бросалась в глаза разобщённость членов семьи: родители - сами по себе, каждый из братьев - тоже. Впрочем, эта внешняя разъединённость вовсе не говорит об отсутствии внутренних родственных связей - Александр, даже женившись на Гале и перебравшись в Москву, периодически навещал родителей.
Однако при первом посещении, когда Александр мимоходом представил меня своей маме, мне бросилось в глаза - вернее, в уши - вовсе не это, а обилие ненормативной лексики, которую пожилая женщина и её взрослый сын использовали в одном коротком разговоре. Причём, отнюдь не бранясь, а вполне миролюбиво беседуя на хозяйственно-бытовые темы. Вероятно, тогда я, выросший в семье, где нецензурная лексика была строго-настрого табуирована, впервые почувствовал, насколько она укоренена в русском разговорном языке. Точнее - в русских семейных традициях. Когда мать с сыном, нимало не смущаясь, к месту и не к месту - в основном, не к месту! - упоминают половые органы и связанное с ними действие. Ведь если пристрастие самого Александра к ненормативной лексике можно объяснить влиянием "улицы" - как, собственно, мне и моему брату в раннем детстве, запрещая употреблять "нехорошие" слова, это разъяснили родители - то лексика его мамы наверняка наследственная. В чреде поколений перешедшая к ней от её мамы, бабушки и прабабушки. И образование - а я очень удивился, узнав, что мама Александра, как и мои родители, была учительницей - ничто, в сравнении с вековыми народными традициями.
Простите за лирическое отступление, но поскольку создатели сайта "Неофициальный Ростов" сетовали, что почти не сохранилось сведений о семье Александра Жданова - поделился, чем смог. Более, к сожалению, добавить нечего. Да и вряд ли надо, ибо "Дух Божий веет, где хочет", и гениальную одарённость Александра нельзя объяснить, копаясь в его генеалогии.
Подружившись с Александром, я, разумеется, постарался сблизить его с Лёней Стукановым и Валерой Собко. Однако за оставшиеся до конца третьего курса два месяца в этом не преуспел - мы были слишком разными, и, чтобы "притереться" друг к другу, требовалось время. Нет, не следует думать, будто я тогда сознательно стремился расширить наш "триумвират", превратив его в "квадригу" - всё шло само собой. Просто в каждом из моих друзей - и Валере, и Лёне, и Саше - было то, чего не доставало мне, а во мне, вероятно, то, чего не хватало им. Но, повторюсь, дружить вчетвером мы начали позже - на четвёртом курсе, с сентября 1967 года.
Мужество и педагогический талант П. Н. Черенова принесли свои плоды: вернувшись с летних каникул, ни я, ни Жданов уже не позволяли себе никаких формальных экспериментов в рамках учебной программы. Здесь следует сказать ещё несколько слов в похвалу нашему преподавателю живописи и рисунка: он не докучал студентам мелочной опекой. Поставив "постановку - натурщика или натурщицу - Черенов проводил короткую беседу об особенностях новой натуры и "исчезал" на два, три занятия. И мы, предоставленные сами себе, вынуждены были своими умами, руками, глазами постигать секреты мастерства, учась, по возможности, друг у друга. Возможно, в группе, в которой занимались бы студенты в основном со школьной скамьи, такая методика провалилась, но у нас, где у большинства учащихся за плечами был немалый жизненный опыт, она блестяще оправдала себя. Внимательно присматриваясь к работам сокурсников, советуясь с ними и, разумеется, соперничая, большинство из нас получило очень хорошую профессиональную подготовку. Чему также способствовали редкие визиты преподавателя и даваемые им короткие, чёткие, грамотные советы - относительно композиции, рисунка, цвета.
Рассчитанные на пять лет обучения и наскоро перекроенные под четырёхгодичный курс, программы по рисунку, живописи и композиции оказались сильно перегруженными - по этим предметам занятия шли от четырёх до восьми часов каждый день. Вернее, в стенах РХУ мы занимались только живописью и рисунком, а композицией - то есть, эскизами будущих картин - дома, раза два в месяц принося плоды своего творчества на просмотр преподавателю. И до четвёртого курса - до времени, когда впереди зримо "замаячила" дипломная картина - П. Н. Черенов достаточно снисходительно относился к нашим "композиторским" упражнениям. Но вот закончено первое полугодие, и после зимних каникул - с февраля 1968 года - эскизами дипломной картины пришлось заняться вплотную. Большинство из нас вдруг с удивлением обнаружило, что оставшиеся четыре с половиной месяца - не такой уж и большой срок, как казалось прежде.
В этой связи скажу несколько слов о будто бы беспробудном пьянстве тогдашних студентов РХУ. Так вот: не было никакого беспробудного пьянства. Конечно, убеждённых трезвенников среди нас было немного, но и злоупотребляющих алкоголем - тоже. Во-первых: перегруженная учебная программа - а кроме живописи, рисунка и композиции, профилирующим у нас считалось также черчение, не говоря уже о всяких там "анатомиях", "педагогиках", "перспективах" и прочих "историях искусств" - а во-вторых: в большинстве своём являясь художниками по призванию, мы были слишком увлечены своим делом и, соответственно, не позволяли себе чересчур частые "разрядки". Да, многим из нас - в том числе и мне - время от времени случалось основательно напиваться, но не в ущерб призванию. Хотя - как посмотреть на это...
Позже, в семидесятые годы - в пору "расцвета" "застоя" - да: почувствовав свою ненужность в насквозь коррумпированном "воровском" государстве, спились многие талантливые художники, но это - позже... А шестидесятые годы - по инерции, вопреки "кукурузе", Новочеркасску, гонениям в литературе и искусстве - ещё жили надеждами ХХ съезда. И мы - последние дети хрущёвской "оттепели" - ещё продолжали верить в силу искусства. Его необходимость людям. Разумеется - по-разному, но... даже завзятый скептик Валера Собко в ту пору во многом разделял Ждановские и мои иллюзии относительно места искусства в обществе. Так что пить-то мы пили, но головы при этом теряли редко. В том числе - и Александр Жданов. Во всяком случае - в пору обучения в РХУ.
Был ли Александр моим учителем? Разумеется - был. Но не он один. Как я уже говорил, большинство из нас в той или иной степени училось друг у друга. Конечно, из всех сокурсников влияние Александра было наиболее сильным, но и рисунок Лёни Стуканова, и "композиторские" поиски Валеры Собко не могли обойти меня стороной. (Я сейчас говорю только о профессиональной сфере, не затрагивая влияние личности, которое, при всей его важности, вообще не поддаётся оценке.)
Одна примечательная черта: поначалу меньше всего на меня повлияла Ждановская живопись. Да, увидев картины Александра, я восхитился их удивительным колоритом и, разумеется, отдал дань его живописному дару, но для меня тогда главным был не цвет, главной была форма: пятно, линия, объём. Кубизм, конструктивизм, супрематизм - Брак, Пикассо, Родченко, Татлин, Малевич. Всерьёз с цветом я стал работать после окончания РХУ, развивая свой невеликий от природы живописный дар, - не кокетничаю и не скромничаю, подавляющее большинство художников-живописцев имеет от природы отнюдь не выдающееся чувство цвета - я в полной мере смог оценить масштаб Ждановского таланта. Кстати, зная об этом уникальном даре, Сам Александр не особенно его ценил, считая чем-то вроде приятного "довеска" к своей художнической сути.
(Вообще, третирование живописи, как "женского начала", имеет глубокие корни в изобразительном искусстве. Если исключить эль Греко, Веласкеса, Тициана, то, можно сказать - с эпохи Возрождения. Ставя во главу угла "мужское начало", - то есть, рисунок - в течение трёх столетий (до импрессионистов) большинство художников уделяло цвету до обидного мало внимания. А в вобравшем в себя всё худшее из всех направлений, течений, школ "соцреализме", пренебрежительное отношение к живописи сохранялось до самого его - "соцреализма" - конца. Чем кое-кто из недальновидных преподавателей РХУ любил похвастаться перед первокурсниками, говоря им: мы учим рисовать, а выпускаем живописцев. И хотя в своём большинстве студенты нашей группы были "антисоцреалистами", но вековые традиции давали о себе знать: сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что Александр Жданов недооценил свой живописный дар. Впрочем... его почти монохромные - с использованием двух-трёх красок - и даже чисто чёрно-белые картины смотрятся полноценными живописными произведениями. Не в этой ли цветовой скупости уникальный природный дар Александра получил своё высшее развитие?)
Прежде, чем перейти к работе над дипломными картинами, отмечу ещё одну общую черту, связавшую нашу четвёрку - любовь в поэзии. И не просто любовь - я и Валера Собко мало того, что писали стихи, но даже пытались носить их в редакцию областной газеты "Молот". Саша Жданов тоже изредка рождал нечто пиитическое - правда, в силу специфики текста, в печать свои белые стихи он не предлагал, однако громогласно читал их в группе. Ниже я приведу несколько образчиков его поэтического творчества - те, которые сохранила память - и читатели сами смогут судить, насколько "антисоветскими" они являлись. Дольше всех "держался" Лёня Стуканов - только после училища я узнал, что и у него случались свидания с музой.
Итак, три стихотворения Александра Жданова, написанные им между 1966 и 1970 годами. Поскольку я запомнил их на слух, не видя текста, то воспроизвожу так, как запомнил: без знаков препинания и прописных букв, сохранив лишь ритмическое построчное деление.
чернила лись
изменструировались
из менстры менстра лась
зелёная менструация
и монстры
(Написано Александром не позднее 1967 года.)
кругом цветут цветы
на жопе тоже
садовник снял штаны
и на хую распустились розы
(Не позднее 1969 года.)
машина наехала на свинью
и хоть бы хуй
свинья улетела куда-то на хуй
а я пошёл домой
(Не позднее 1970 года.)
Между тем, "назревали" дипломные картины, и П. Н. Черенов стал проявлять беспокойство: с композицией у многих из нас долго не ладилось. Одно дело эскиз сам по себе (то есть, ритмическая организация цветовых пятен, в которых смутно угадываются группы людей), и совсем другое - эскиз будущей картины. Где мало общей идеи и цветовой организации, где требуются "плоть" и "кровь" - чёткий рисунок, убедительная живопись, верное пространственное решение.
(Кстати, как выяснилось позже, картин, как таковых, от нас не требовалось, достаточно было проработанных эскизов. Однако и для самих студентов, и для преподавателя картина являлась, так сказать, делом чести, и мы храбро приступили к незнакомой работе.)
Все - кроме Александра Жданова. Увидев его эскиз, Черенов сразу же заявил: "Жданов, если Вы хотите получить диплом, то никаких фигурных композиций. Пишите пейзаж". И до февраля 1968 года, до конца зимних каникул, Александр не утруждал себя "композиторскими" задачами - справедливо решив, что пейзаж "сочинять" особенно нечего, что когда придёт время, он сразу напишет картину. И время пришло...
В конце марта - в начале апреля для нашего живописно-педагогического отделения изыскали ещё две небольших аудитории, и, в соответствии с их площадью, студенты разделились на три группы. Естественно, наша четвёрка пожелала работать вместе, а поскольку нам досталась самая большая мастерская, то, кроме нас, в ней писали свои дипломы также Александр Котляр и Николай Шурганов.
Поначалу - вопреки моим "композиторским" способностям - с эскизами у меня не ладилось; П. Н. Черенов справедливо отверг четыре варианта будущей картины, и я уже "висел на флажке", как вдруг мне зримо представилось бурное море и идущие по причалу люди - рыбаки. Схватив стандартный лист грунтованного картона, (35 на 50 см) я принялся лихорадочно писать и так увлёкся этой работой, что решил пропустить занятия, попросив Лёню Стуканова, с которым на четвёртом курсе мы вместе снимали крошечный флигель, оповестить преподавателя о моей внезапной простуде. К вечеру эскиз был готов. Очень вовремя - через три дня наши эскизы должна была смотреть приёмная комиссия, в которую, помимо преподавателей РХУ, входило несколько живописцев из правления ростовского отделения СХ во главе с председателем - Клавдией Балановой.
П. Н. Черенов мой новый эскиз встретил без энтузиазма, сказав: "Не знаю, не знаю, Пузин, вы всё экспериментируете, а завтра просмотр. Ну да теперь уже поздно что-либо менять - показывайте".
И я показал. И неожиданно нашёл горячую поддержку в лице К. Балановой. Заявившей, что поскольку от нас, студентов, требуется не картина, а эскиз картины, то мой диплом, по сути, готов. Это заявление оказалось сюрпризом не только для меня, но и для преподавателя, подытожившего результаты просмотра поощрительной - правда, с сомнением в голосе - репликой, мол, с первым этапом вы, Пузин, справились. А может - и со вторым. Может, вам действительно не городить огород, а защититься этим эскизом?
Разумеется, оба мы знали, что "городить огород" я непременно буду. Отсюда, вероятно, и сомнение в голосе преподавателя.
Глава 5. "Квадрига".
Ах, как хочется вернуть ушедшее время и воскресить наши тогдашние мечты, надежды, разговоры, прогулки по городу, осенние вечера, зимние рассветы, весенние запахи и ещё многое, многое, многое... увы - невозможно! Память удерживает лишь внешние - зачастую ничтожные - события, оставляя в стороне самое важное: эмоциональную окраску этих событий. Вообще - весь внутренний мир: интеллектуальное и духовное развитие, поиски своего места в искусства, творческие устремления, смятение чувств, противоборство страстей, горение сердец. А без всего этого говорить о том, что объединило нас четверых - казалось бы, таких непохожих друг на друга! - напрасная трата слов. Поэтому ограничусь констатацией факта: с осени 1967 года мы чувствовали себя не просто тесной товарищеской группой, но самой настоящей квадригой - четвёркой боевых коней, впряжённых в колесницу мирового искусства. (Да, да - именно мирового - не меньше! А насколько эти ощущения соответствовали действительности - не суть. Ибо суть не в мире, а в нашем восприятии мира.)
Разумеется, меня могут спросить, почему свои тогдашние ощущения я задним числом приписываю своим друзьям? Отвечаю: в близкой дружбе - как и в любви - всегда существует своеобразная телепатия, позволяющая безошибочно судить об эмоциональном состоянии партнёра. Так что беру на себя смелость сказать от имени своих друзей: не меньше года - начиная с сентября 1967 - они, как и я, чувствовали себя в одной упряжке. Другое дело, что уже осенью 1968 года наша "квадрига" распалась. После неудачного "набега на Москву", Валера Собко вернулся в родной город Гуково, и связь с ним скоро оборвалась, но об этом - в своё время.
Возвращаясь к прозе: после утверждения эскизов "высокой" комиссией, мы обзавелись холстами, натянули их на подрамники соответствующих размеров (у меня, кажется, 90 на 120 см) и, загрунтовав холсты под чутким присмотром Александра Жданова, приступили к работе.
(Самое время для небольшого "технологического" отступления. Много экспериментируя с материалами, используя самые разнообразные красители - вплоть до битумного лака и нитроэмали - Александр трепетно относился к "основам", предъявляя самые высокие требования к используемым им холстам, картону, оргалиту и прочим носителям. Соответственно, не доверяя готовому грунтованному холсту Подольского производства, - дескать, клей у них низкого качества, эмульсия расслаивается, пластификатор не тот, а антисептик вообще никуда не годится - Александр холсты грунтовал только сам. Разумеется, это же относится и к картону, и к оргалиту, и к другим, используемым им носителям. И меня, в пору обучения писавшего, на чём придётся, Саша пытался наставить на "истинный путь" следующими словами: "Главное, Старик, это основы. Ты можешь писать хоть грязью, хоть говном, но основы должны быть на высшем уровне".
Следует заметить, эти Сашины наставления не пропали втуне. Конечно, мне не удалось достичь его совершенства, но впоследствии, грунтуя холст или картон, я уже никогда не пренебрегал технологией.)
Итак, свежеезагрунтованные холсты стоят на мольбертах и, сделав подготовительные рисунки, мы берёмся за краски. Вернее - все мы, кроме Александра. Который, считая, что в запасе достаточно времени, не спешит приступать к мало интересной для него работе. Предпочитая "казённой" картине праздные разговоры, хождения по всем трём этажам бывшего борделя, новые знакомства и, соответственно, дармовую кружку пива, поставленную легендарному мэтру восторженными первокурсниками. А между тем, сначала у Лёни Стуканова, а вскоре и у меня начинаются сложности.
Легче всего из нашей четвёрки дипломная картина далась Валере Собко. Эскиз его "Шахтёров" был сразу одобрен Череновым и без каких бы то ни было замечаний утверждён комиссией, а главное, у Валерия существовало чёткое представление, как из эскиза сделать картину. И он - не спеша, методично - реализовывал свой замысел.
Лёне Стуканову "сочинительство давалось не просто, однако с дипломным эскизом, против обыкновения, он справился без труда: бездумно нанося акварелью цветные пятна - авось что-нибудь получится! - Леонид вдруг увидел на бумаге законченную композицию. Несколько точных мазков блестящего рисовальщика, и беспорядочные цветные пятна превращаются в сидящую у забора группу женщин в пёстрых одеждах - эскиз готов! Но - акварелью. Очень динамичный, выразительный, красивый по цвету эскиз, но - акварелью. Да к тому же - весьма скромного размера, сантиметров пятнадцати по большой стороне. Ни сам Лёня, ни преподаватель Черенов, которому этот эскиз чрезвычайно понравился, не предвидели сложностей, связанных с размером и материалом эскиза.
Правда, у меня, когда после выходного дня вернувшись из Таганрога в снимаемый нами флигель, Лёня показал сделанный дома эскиз, возникли некоторые сомнения: как этот маленький акварельный шедевр перенести на большой холст и написать маслом? Нет, я нисколько не сомневался, что Леонид прекрасно нарисует группу сидящих женщин, однако главная прелесть его акварели определялась её техникой: размытостью, неопределённостью, перетеканием одного цвета в другой. К тому же, как это ни парадоксально, проблема усугублялась тем, что этот маленький акварельный эскиз был полностью законченной вещью - соответственно, любые изменения в композиции, живописи и даже рисунке могли ему только навредить. А если учесть, что работа выполненная акварельными красками принципиально отличается от масляной живописи, то вставшая перед Лёней задача мне показалась трудноразрешимой. Впрочем, поначалу и сам Леонид не был уверен в этом эскизе, и когда я поделился с ним своими сомнениями, он согласился с тем, что надо сделать ещё один эскиз - большего размера и, главное, маслом. Однако после горячего одобрения преподавателем, который сказа, мол, если вы, Стуканов, сможете хотя бы на тридцать процентов воплотить свой эскиз, то пятёрка вам гарантирована, Лёня посчитал, что дело сделано - осталось всего ничего: начать и кончить.
Убедительно нарисовав на холсте группу сидящих женщин, Леонид взялся за краски и лихо сделал "подмалёвок", едва ли не один к одному повторив свой эскиз. А техника "подмалёвка", когда на белый холст наносится тонкий слой сильно разведённых масляных красок, напоминает акварельную живопись, позволяя достичь почти тех же эффектов. К сожалению - "почти". То, что жило полнокровной жизнью на маленьком прямоугольнике бумаги, задышало на ладан, будучи перенесённым на большой холст. А когда Лёня поверх подмалёвка стал наносить густые - пастозные - мазки масляной краски, почти умерло. К разочарованию не только Леонида, но и преподавателя Черенова, вдруг усомнившегося в окончательном результате.
У меня возникли трудности прямо противоположного свойства: в отличие от Лёни, мой сравнительно большой, выполненный маслом эскиз было очень просто повторить на холсте, но... ох, недаром, несмотря на одобрение "высокой" комиссии, в голосе преподавателя прозвучала скептическая нотка! Чем больше моя картина приближалась к эскизу, тем сильнее она меня раздражала: типичный "соцреализм"! Самого кондового толка! Живопись в стиле конца сороковых начала пятидесятых годов. Причём, в эскизе это было не так заметно - эскиз он и есть эскиз - а от картины вдруг повеяло такой затхлостью, будто её вытащили из запасника провинциального музея, где она благополучно пылилась двадцать лет, не привлекая ни чьего внимания. А тут ещё Черенов подлил масла в огонь, - вижу, Пузин, вы справляетесь; осталось немного поработать над фигурами, поправить лица, и всё; можно выставлять - я не стерпел: четыре года учёбы ради того ублюдка, которого представляла собой близящаяся к завершению картина?! И хотя желание закончить РХУ подталкивало меня ко многим компромиссам, но всякому терпению есть предел: море на моей картине делалось всё зеленее, скалы - краснее, фигуры и лица людей - суровее и лиловее.
Прошло не меньше двух недель после того, как в нашей мастерской вовсю закипела работа над картинами, и Александр Жданов наконец-то водрузил на мольберт чистый холст. Который ещё неделю девственной белизной дразнил появляющегося время от времени преподавателя, - Жданов, я понимаю, пейзаж вы напишете быстро, но всё-таки, не пора ли начинать, ведь времени осталось совсем немного? - прежде, чем Александр взялся за кисть. Пейзаж был написан за день. Точнее - за восемь часов непрерывной работы.
Увидев картину Александра Жданова, П. Н. Черенов успокоился: ещё бы! Самый проблемный студент успешно справляется с дипломной работой. Что же касается небольших замечаний - "поправить" домик, "уложить" тропинку - то преподаватель, как и все мы, и друзья, и просто сокурсники, не понимал, насколько для Александра в картине всё взаимосвязано и, следовательно, любое изменение неизбежно влечёт за собой другие.
Выслушав Черенова, Саша на словах с ним согласился и... через два дня полностью переписал картину! Чем привёл в ужас преподавателя: "Жданов, что вы наделали! У вас был такой красивый пейзаж, который надо было совсем немного поправить, а вы всё испортили! Ведь сейчас не только по цвету, но и по рисунку стало значительно хуже, чем раньше!"
Заверив преподавателя, что он всё исправит, Саша на следующий день обратился ко мне: "Слушай, Старик, поправь этот грёбаный домик, - а на первом, втором курсах я писал много этюдов с натуры и, соответственно, мог убедительно нарисовать любой деревенский домик, - а то Черенова кондрашка хватит!
Чрезвычайно польщённый, я с энтузиазмом взялся поправлять рисунок Сашиного пейзажа и, как мне показалось, преуспел в этом - во всяком случае, преподаватель, увидев плоды нашего совместного творчества, остался доволен - но через два дня Александр опять полностью переписал пейзаж! Чем вновь вверг в уныние педагога: "Жданов, до защиты осталось меньше месяца, а если вы выставите этот пейзаж, то точно не защититесь!"
Саша снова обратился ко мне, и... всё повторилось! Одобрение Черенова, раздражение самого Александра и, как следствие, новый пейзаж и новые сетования преподавателя. А если добавить, что к этому времени моя собственная картина очень далеко отошла от утверждённого эскиза, а Лёня Стуканов настолько "потерялся" в деталях, что его произведение стало чем-то почти абстрактным, то можно понять беспокойство П. Н. Черенова. Ведь "провались" трое выпускников - его бы, как минимум, очень не похвалили.
По счастью, к 1968 году компания по "борьбе с формализмом" полностью изжила себя. Более того, "разгромленные" Хрущёвым художники вышли на ведущие роли в нашем искусстве, создав тот стиль, который впоследствии назовут "суровым реализмом шестидесятых". Так что мои красные скалы вкупе с зелёным морем и лиловыми рыбаками, вписываясь в рамки новой концепции, уже не выглядели чем-то "антисоветским". Правда, я сам, в тайне слегка гордясь своей "левизной", об этом тогда ещё не догадывался, но П. Н. Черенов, видимо, был неплохо ориентирован в современных тенденциях и поэтому не слишком придирался к общему цветовому решению моей картины, делая замечания лишь в тех случаях, когда я, по его мнению, "хватал через край". И всё-таки... общий консервативный настрой администрации РХУ оставался прежним, и, несмотря на новые веяния, трое "зарвавшихся" студентов вполне могли провалиться. Стало быть, беспокойство нашего преподавателя имело под собой достаточное основание.
До защиты оставалось четыре дня, тремя неделями раньше всей нашей группой были успешно сданы последние госэкзамены, с помощью Лёни Стуканова, облагообразившего "разбойничьи" лица рыбаков на моей картине и П. Н. Черенова, давшего моему детищу многозначительное название "Рыбаки Заполярья", у меня появился шанс на защиту диплома. У Александра Жданова - тоже: в очередной (четвёртый или пятый?) раз дав слово преподавателю не касаться своего пейзажа, он героически терпел насилие, учиняемое мною над его картиной. Валерий Собко благополучно заканчивал "Шахтёров" - хуже всего, к огорчению преподавателя, дела обстояли у Лёни Стуканова. Чем больше времени и труда он вкладывал в свою картину, тем сильнее она "рассыпалась", превращаясь в разрозненную мозаику отдельных, не связанных друг с другом цветовых пятен. И хотя к этому времени Черенов уже понял, что дело в эскизе, что, по акварельному наброску посоветовав сразу писать картину, он оказал Лёне медвежью услугу - было поздно. Даже блестящий рисунок фигур и лиц сидящих женщин не спасал положения - картины, как таковой, не существовало. Да, проявив снисходительность к лучшему рисовальщику РХУ, приёмная комиссия, скорее всего, поставила бы Леониду тройку, но... тройка тройке рознь! Для Жданова или меня ("затаившихся формалистов") тройка являлась победой, для Лёни Стуканова - поражением.
Решив, что за оставшиеся три дня мне не удастся (на взгляд приёмной комиссии) улучшить свою картину, я предпочёл провести эти дни с молодой женой - наша свадьба состоялась за неделю до защиты диплома. Поэтому художнический подвиг Александра Жданова излагаю в пересказе Лёни Стуканова - ибо сам не был его свидетелем. Не ручаюсь за точную передачу Лёниных слов, но суть дела от этого не меняется.
"Чую, мои "Бабы" никуда не годятся, и не знаю, что делать. Времени всего ничего, а с картиной полный завал - общего колорита нет, цвет поносный, всё рассыпается, каждая деталь сама по себе. Вдруг появляется Саша Жданов - слегка навеселе - и говорит:
- Не бзди, Старик. Возьми бутылку портвейна, и всё "будет путём". Вот увидишь, твои старые шалашовки сейчас соберутся в кучу - лучше, чем у Малявина.
(Примечание: Малявин Филипп Андреевич (1869 - 1940) известный русский художник. Прославился картинами, изображающими крестьянских женщин в пёстрых, красочных одеяниях, а также многочисленными портретами. В 1922 году эмигрировал из СССР.)
Конечно, я сильно засомневался: чтобы Жданов, который еле-еле справляется с учебной программой, смог "спасти" моих "Баб"... но терять всё равно было нечего, а выпить (глаза бы не видели этих уродок!) так и так хотелось... короче, пошёл за бутылкой. Ну, выпили мы по стакану, немного "захорошело", смотрю: Саша берёт большую кисть, замешивает на палитре чёрт те что и начинает мазать мою картину. Всё, думаю, диплом накрылся - наливаю по второму стакану. А Жданов, приговаривая, - не бзди, Старик, - мажет и мажет мою картину. Сплошной, понимаешь, грязью - мажет и мажет. Ну, я не выдержал, пошёл за второй бутылкой. Прихожу, а Саша всё мажет и мажет грязью. Однако чую, мои "Бабы" вроде бы действительно собираются в кучу. А Ждановские "замесы", которые на палитре казались грязью, на картине вдруг оживают. Колорит, чёрт возьми, появляется. И цвет, цвет... В общем - допили мы вторую бутылку и разъехались по домам. Утром прихожу - картина готова. Ну, почти готова. Немного поправил рисунок фигур, чуть-чуть прикоснулся к лицам и - всё! Можно защищаться!
После обеда заявляется Жданов, смотрит на мою картину, говорит, что всё путём, что пятёрка мне гарантирована - ну, мы с ним немного опохмелились, и он вдруг берётся за свой пейзаж. Я попытался его отговорить, мол, Черенов этот вариант одобрил, а поправить, в случай чего, времени уже не будет - куда там! Отвечает мне, - нет, Старик, сейчас этот пейзаж не мой и даже не Пузинский, а непонятно чей, и, вообще, не бзди, я его только чуть-чуть трону, - короче, как обычно, переписал весь пейзаж. Когда появился Черенов, то лишь покачал головой, мол, Жданов неисправим, однако успокоился. В этот раз по рисунку Саша свой пейзаж не сильно испортил, зато по цвету и композиции стало гораздо лучше".
Действительно, увидев последний вариант картины Александра в день защиты диплома, я согласился с Лёней: стеснённый школьными рамками, Жданов всё-таки исхитрился создать оригинальное произведение искусства. За которое получил твёрдую тройку. Как и я - за своих "Рыбаков Заполярья". Лёне Стуканову, вопреки Ждановскому прогнозу, пятёрки всё-таки не поставили. Он, как и Валерий Собко, получил четвёрку.
P. S. Не уверен, что Лёня Стуканов стал считать Жданова своим учителем сразу после оказанной Александром помощи в работе над дипломной картиной - по-моему, это произошло позже, в начале восьмидесятых, когда Леонид стал регулярно приезжать в Подмосковье - но живописный дар Александра он оценил именно тогда.
Глава 6. В Москву, в Москву!
Когда после защиты дипломов происходило распределение будущих педагогов, Александр Жданов, прочитав список городов и весей, жаждущих заполучить молодых специалистов, не согласился ни с одним из предложенных вариантов и заявил распределительной комиссии, что поедет только в Москву. Посчитав это остроумной шуткой, председатель комиссии ещё раз спросил у Александра, куда он желает распределиться. Жданов совершенно серьёзно подтвердил своё решение: в Москву. А на замечание председателя, что из Москвы нет заявки на молодых специалистов, ответил: ну, тогда давайте свободный диплом. Посовещавшись, комиссия решила, что, несмотря на общее положение о распределении выпускников, для репутации РХУ будет безопаснее выдать Александру свободный диплом - без трудоустройства. (А вдруг Жданов действительно поедет по распределению? Вы представляете, что из этого может получиться!)
(Ещё один парадокс того времени: администрация РХУ была уверена, что из пятнадцати выпускников живописно-педагогического отделения ни один не собирается работать преподавателем рисования в общеобразовательной школе и уж тем более - ради карьеры педагога уезжать за тридевять земель, но, внешне соблюдая правила игры, настаивала на распределении выпускников. Прекрасно зная, что никто ни за что отвечать не будет - действительно, некоторые из нас, взяв "подъёмные" и "проездные" деньги, никуда не поехали и при этом не имели никаких неприятностей.)
Между тем, Александр Жданов, считая, что только в Москве можно надеяться на реализацию художнического дара, всерьёз готовился к "завоеванию" столицы. И первым этапом на этом пути должен был стать Воронеж.
Здесь необходимо небольшое пояснение. Выше упомянутый мною искусствовед В. А. Горчаков в 1967 году уволился из РХУ и переехал в Воронеж - где у него оказались друзья в правлении местного отделения СХ. И в переписке со мной и Ждановым он приглашал нас к себе, обещая трудоустройство в мастерских Художественно Фонда и, главное, свободные помещения, где мы могли бы и жить и работать. Причём - всех четверых. Что, разумеется, вдохновляло. Другой вопрос, насколько эти обещания были обоснованы - ближайшее время показало, что и сам Горчаков, и уж тем более все мы во многом принимали желаемое за действительное - но до лета 1968 года даже скептик Валерий Собко был исполнен энтузиазма: наша квадрига "закусила удила". В Москву, в Москву! Правда - с остановкой в Воронеже.
Увы, ко времени нашего приезда, в Воронежском отделении СХ РСФР прошли перевыборы правления и председателя, на которых победили "консерваторы", а "партия" Горчакова потерпела сокрушительное поражение - мы, как говорится, остались с носом. Правда, у В. А. Горчакова, помимо прочих, имелись связи в декоративно-оформительской мастерской посёлка Новая Усмань - километрах в двадцати от Воронежа - где четырёх выпускников художественного училища встретили с распростёртыми объятиями и сразу же "загнали" в колхоз, рисовать агитационные плакаты.
Для людей, незнакомых с жизнью художников тех времён, скажу, что ничего необычного для выпускников живописно-педагогического отделения в таком заработке не было. Более того, исключая Москву и, вероятно, Ленинград, где существовали Комбинаты Живописного Искусства, основная масса художников - даже членов СХ - "кормилась" именно оформительством. Да, провинциальным членам Союза время от времени перепадали заказы на живописные произведения, но - редко. Конечно, наглядной агитацией местные мэтры себя не утруждали, оставив её либо молодым, либо по тем или иным причинам не вступившим в Союз, как правило, сильно пьющим художникам старшего поколения. Сами же члены Союза - живописцы, графики, скульпторы, не имело значения - брались в основном за "монументальные" работы: оформление интерьеров и экстерьеров, настенные росписи, создание диорам и прочее в этом роде.
К оформительству - в данном случае, рисованию коров, тракторов, комбайнов и написанию длинных текстов - Александр Жданов не имел ни склонности, ни охоты. Его участие в общем деле сводилось к сколачиванию и грунтовке планшетов - что, в общем-то, всех устраивало. Ибо, взявшись на пробу нарисовать один плакат, Александр создал нечто настолько футуристическое, чему могли бы позавидовать многие видные конструктивисты начала двадцатых годов. И что, к сожалению, вовсе не нашло понимания у председателя колхоза конца шестидесятых - Сашин плакат пришлось переделывать.
Когда работа была закончена и мы получили на руки по 120 рублей, Жданов решил, что денег у нас достаточно, в Новую Усмань возвращаться незачем - в Москву, в Москву! И гипнотическая сила Александра была настолько велика, что не только я и Лёня, но и куда более опытный Валера Собко откликнулся на его призыв. Почему? С какой стати? Кому мы нужны в Москве? Ни у одного из нас не возникло этих вопросов. Протрубила боевая труба, и "коллективный разум" нашей квадриги сорвал нас с места. Или - коллективное безумие? Ведь, несмотря на молодость, кипение сил, ощущение избранности, авантюристами мы не были. А вот - подишь ты...
При всей неподготовленности, наша поездка в Воронеж авантюрой не являлась: при удачном стечении обстоятельств - в случае победы "партии" Горчакова - мы могли рассчитывать и на работу в мастерских Художественного Фонда, и на помещения в нежилом секторе, которые в то время не представляли большой ценности. Другое дело - Москва, где, не говоря о прочем, существовал свирепый паспортный режим. Да, у Жданова были знакомые среди известных московских художников, но никто из них Александру ничего не обещал. Да и не мог обещать: Москва в те годы была надёжно "защищена" от всей Страны институтом прописки. Единственной возможностью заполучить вожделенный штамп в паспорт являлась женитьба. Но у меня была молодая жена, Лёня Стуканов и Валера Собко в ближайшие годы не собирались связывать себя брачными узами, а сам Александр Жданов являлся женихом очень разборчивым: до встречи с Галей, ни одна из многочисленных пассий не могла удовлетворить его матримониальных запросов. Так что единственная торная тропа в Москву была нам заказана. Соответственно, ничего путного из нашей авантюры получиться не могло и не получилось: в ходе грандиозной попойки произошла крупная ссора в мастерской известного московского скульптора Андрея Древина, и нам пришлось срочно ретироваться. Причём - порознь: Саша Жданов отправился в Ленинград к одной из множества своих возлюбленных, Лёня Стуканов вернулся в Новую Усмань, Валера Собко и я разъехались по домам. Он - в Гуково, я - в Ростов.
Поскольку, собираясь в Воронеж, я позаботился, чтобы мою жену - студентку Ростовского финансово-экономического института - послали на практику в этот город, то в сентябре 1968 года мне пришлось вернуться в Новую Усмань, где мы с Лёней Стукановым в течение двух месяцев копировали картины известных советских художников на сельскохозяйственные темы. Увы - платили нам мало и нерегулярно, так что новый 1969 год мы встретили в Ростове. Где Александр Жданов - чудо из чудес! - сумел через заведующего отделом культуры ростовского Обкома Партии выхлопотать нам работу в мастерских Художественного Фонда. Правда - с двухмесячным испытательным сроком. Тем не менее, чтобы вчерашние выпускники РХУ получили работу в Худфонде - случай если не вовсе исключительный, то чрезвычайно редкий. (Позже, в Ярославле, когда мне лишь после участия в трёх областных и одной всесоюзной выставках удалось устроиться в местное отделение Художественного Фонда, я смог оценить "пробивную силу" Александра.)
Однако для успешной работы в качестве художника-оформителя недостаточно "пробивной силы", терпения и усидчивости - нет, требуется постоянно "наступать на горло собственной песне", к чему Александр Жданов был органически не способен. Повторилась ситуация, возникшая в Новой Усмани: я и Лёня Стуканов рисовали детские головки, цветочки, котят, бабочек - для детских садов и яслей - Саша поливиниловой плёнкой обтягивал фанерные планшеты. Нас троих это устраивало, однако у других художников-оформителей "привилегированное" положение Александра вызывало раздражение. Так что по окончании испытательного срока мне и Лёне было предложено остаться на постоянную работу - с условием, что "ноги Жданова здесь больше не будет". Разумеется - мы отказались. Тем более, что за два месяца и мне, и Лёне "цветочки-бабочки" надоели смертельно. Нет, если уж советскому художнику-живописцу не избежать оформительской работы, то не на "птичьих правах"!
Расставшись с ростовским Худфондом, мы с Александром стали готовиться к областной художественной выставке - Лёня, считая, что у него пока нет достойных произведений, уехал в Таганрог. Для написанных в основном на картоне картин, которые Жданов и я собирались предложить вниманию выставкома, требовались подрамники, и Саша договорился со столяром, что он нам их сделает не за деньги, а за выполненную маслом обнажённую красотку на черноморском пляже. Вернее, на фотографии, которую требовалось скопировать, сия молодая особа была в купальнике, но столяру хотелось видеть её полностью раздетой.
Упоминаю этот анекдотический случай лишь потому, что, копируя журнальную фотографию, я лишний раз убедился, насколько у Александра Жданова развито чувство цвета. Более того - не просто развито, а дано ему от природы. Да, я ещё на третьем курсе понял, что у Жданова поразительный живописный дар, но, что чувство цвета у него абсолютное - только после этого случая. Итак: за три часа справившись с красоткой, морем, пляжем, небом и пальмой, я застрял на маячащем на горизонте парусе - который у меня либо "пропадал", либо нахально "лез" вперёд. Здесь надо представить себе журнальную фотографию тех времён - тусклые, "погашенные" тона, неопределённый "серо-буро-малиновый" цвет. А поскольку столяр требовал полного совпадения картины с фотографией, я переписывал и переписывал злосчастный парус - не получалось! Чем темнее я делал маленький треугольничек на горизонте, тем сильнее он сливался с морем и небом. Чем светлее - тем нахальнее парус "лез" вперёд, вырываясь из плоскости картины.
Разговаривая о том о сём, Александр минут двадцать наблюдал за моими мученьями и, наконец, не выдержал: со словами, - погоди, Старик, - взял маленькой кистью немного чистого жёлтого кадмия и ярким "открытым" цветом мазнул по парусу. И на моих глазах произошло чудо: ожила вся картина! Крохотное ярко-жёлтое пятнышко, вместо того, чтобы "выскочить" из плоскости холста, не просто оказалось на горизонте, но наполнило солнечным светом и море, и небо, и обнажённую женщину на переднем плане. Чего ни по "классическим", ни по "модернистским" живописным каноном никак не могло быть, но что, вопреки всем теориям, произошло: мазок жёлтого кадмия не просто "вписался" в тусклую по цвету картину, но вдохнул жизнь в невыразительные грязновато-белесоватые тона переднего плана.
Мой дебют в качестве претендента на участие в Ростовской областной художественной выставке не состоялся: четыре моих картины находились в комнате-мастерской Александра Жданова, где мы оформляли его и мои работы, но когда я в день заседания выставкома пришёл к Александру, оказалось, что Саша дома не ночевал - как ушёл вечером в столярную мастерскую, так и не вернулся. Так что вместо выставочного зала мне пришлось идти в милицию, где Александр провёл ночь после драки со столяром - не с тем, который делал нам подрамники, а с его неосторожным коллегой. И пока в милиции разобрались, в чём дело (а виновными оказались обе стороны), и отпустили Жданова - время ушло: выставком закончил свою работу. (Кстати, одна из тех картин, которые я собирался предложить ростовскому выставкому, десятью месяцами позже была выставлена в Ярославле)
Установка Александра Жданова на "завоевание" Москвы оказалась "заразной" - во всяком случае, мой "иммунитет" не смог противостоять этому соблазну. Когда мою жену Веру, выпускницу финансово-экономического института, распределяли на работу, то из регионов, приславших заявки на молодых специалистов, наиболее близким к столице был Ярославль - таким образом, в начале осени 1969 года я очутился в этом древнерусском городе. Моё общение с Сашей и Лёней перешло в основном на "виртуальный" уровень - благо, Александр очень любил писать письма, так что в пору моего "ярославского сиденья" наша связь была достаточно интенсивной, чему также способствовали регулярные встречи. И хотя в Ярославле у меня появились новые друзья-художники - в первую очередь, Пётр Крохоняткин и Юрий Жарков - дружба с Александром Ждановым и Леонидом Стукановым продолжалась. К сожалению, оборвавшаяся осенью 1968 года связь с Валерием Собко так и не восстановилась.
Глава 7. Единство и борьба противоположностей.
Зиму с 1969 на 1970 год Саша провёл в Ростове, время от времени выбираясь в Таганрог, где Лёня Стуканов устроился преподавателем в детской художественной школе, тем самым положив начало её расцвету. Летом 1970 года Александр вместе со своей возлюбленной Людмилой приехал ко мне в Ярославль, и мы, чтобы заработать деньги для поездки на "Академичку" - на сей раз Александр решил "брать" Москву не "штурмом", а "осадой" - устроились в оформительскую мастерскую, принадлежащую то ли Облпотребсоюзу, то ли иной торговой организации. Работа была скорее столярной, чем оформительской - выпиливать из толстого пенопласта буквы и приколачивать их к планшетам из прочного волнистого пластика - Александр с ней прекрасно справлялся. К тому же, на правах "подмастерья" подключив Людмилу, он мог позволить себе частые "перекуры" - общий заработок от этого не страдал, а Жданов выкроил себе время, чтобы создать несколько "мусорок". Которые до 1974 года хранились у меня в Ярославле, после чего Александр увёз их в Москву.
(Здесь следует уточнить воспоминания Юрия Шабельникова о более позднем времени, о будто бы имевшем место в начале восьмидесятых годов проживании Лёни Стуканова на Галиной даче в Мозжинке. Так вот: близко столкнувшись со Ждановым в быту, я не смог прожить под одной крышей с ним больше недели - после чего у нас произошла ссора, и Александру пришлось оставить нашу с женой комнату в общежитии и перебраться на съёмную квартиру. Куда более терпеливый и покладистый, чем я, Лёня Стуканов летом 1978 года смог прожить под одной крышей с Александром около месяца, а затем снял флигель в посёлке "Дачный" у Галиного знакомого Леонида Трегуба - в пяти или шести железнодорожных станциях от Звенигорода. Я в эти годы снимал дачу по той же Белорусской дороге в посёлке "Здравница" - по соседству с Лёней. Так что в начале восьмидесятых - когда Лёня регулярно приезжал на летние каникулы в Подмосковье - мы хоть и виделись чуть ли не ежедневно, но жили порознь. Подробней об этом периоде наших взаимоотношений - немного позже.)
Когда, сколачивая вывески для сельских магазинов, мы за месяц заработали по двести рублей, Александр решил, что для поездки на "Академичку" этих денег вполне достаточно - в путь!
Нет, в этот раз я не питал иллюзий относительно "завоевания" Москвы, но был рад поработать с Сашей полтора, два месяца на пленэре, увы - не получилось. Приехав на "Академичку", мы сняли в находящейся в полутора километрах от Дома Творчества деревне - к сожалению, забыл, как она называется - заднюю половину избы. Однако, прежде чем приступить к работе, Александр "для разрядки" решил половить рыбу в перегороженной плотиной речке. Здесь я сделаю небольшое, не имеющее отношение к живописи, но многое говорящее о характере и об уровне притязаний Жданова отступление.
Когда мы собирались в "обжитый" Сашей Дом Творчества, он мне все уши прожужжал, какая прекрасная там рыбалка, и в Бологом, откуда ходил автобус до "Академички", мы запаслись леской, крючками и грузилами. Так вот, в магазине, где торговали этими принадлежностями, у нас с Александром случился примечательный разговор:
Я: Саша, зачем тебе такая толстая леска? И такие громадные крючки?
Александр, скептически посмотрев на недостаточно толстую (0,6 мм), по его мнению, леску и крючки всего-то десятого номера: А ты знаешь, каких тайменей я ловил в Амуре? По семьдесят килограммов!
Я: Саша, но ведь здесь не Амур. Таймени не водятся. Да и вообще, кроме плотвы, окуней, ершей мы вряд ли чего-нибудь поймаем, - сказав это, я тоже с сомнением посмотрел на приобретённые мною снаряды. Бывшие в продаже леска диаметром 0,3 мм и крючки седьмого номера мне казались слишком толстыми и большими для той мелочи, которая, возможно, соблазниться нашей приманкой.
Александр: Не бзди, Старик, тайменей нет, но сомы, знаешь, какие водятся?! По 100 килограммов! И даже - больше! Сам видел, как местные рыбаки поймали двухпудового "зверя"! И щуку - тоже! На пятнадцать килограмм - не меньше!