Пузин Леонид Иванович : другие произведения.

Слово о художнике Александре Жданове

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Памяти друга - известного русско-американского художника Александра Жданова. 1938 - 2006


   Леонид Пузин
  
  
   СЛОВО О ХУДОЖНИКЕ АЛЕКСАНДРЕ ЖДАНОВЕ
  
   (Биографические заметки)
  
  
   Содержание:
  
   Глава 1. К вопросу о канонизации.
  
   Глава 2. "Триумвират".
  
   Глава 3. Пращуры и предтечи.
  
   Глава 4. Групповой портрет с Александром.
  
   Глава 5. "Квадрига".
  
   Глава 6. В Москву, в Москву!
  
   Глава 7. Единство и борьба противоположностей.
  
   Глава 8. Цвет времени.
  
   Глава 9. Чёрно-белое зазеркалье.
  
   Глава 10. Ностальгия.
  
   Глава 11. Чур, меня, Родина, чур...
  
  
"Печально я гляжу на наше поколенье!
   Его грядущее - иль пусто, иль темно..."
  
   Михаил Лермонтов.
  
  
   Глава 1. К вопросу о канонизации.
  
   А что? Если какая-нибудь из многочисленных американских церквей канонизирует Александра Жданова - Бог возрадуется. Я - тоже. Как и многие, из близко знавших этого гениального художника. Ибо вся его жизнь - есть духовный подвиг. Да, ошибался, грешил, потакал своим слабостям и порокам - но! Отдав всё своё время, все физические и духовные силы служению красоте и истине - как он их понимал - Александр Жданов уже в этой жизни подошёл к Богу куда ближе, чем многие из признанных ортодоксальными христианскими церквями святых. И не имеет значения, насколько Жданов был религиозным в традиционном значении этого слова - ибо Богу нужны не посты и молитвы, а только любовь к людям. Да, в отношении Александра подобное утверждение звучит парадоксально: все, более-менее близко сталкивавшиеся с этим художником, знают и о его нелёгком характере, и о деспотических замашках, и о ярких проявлениях авторитаризма - но! С ним близко дружили такие разные люди, как утончённый индивидуалист Стуканов, доморощенный либерал-гуманист Пузин, махровый анахорет Собко. И, значит, за внешней грубостью и поверхностным эгоизмом в сердце Александра Жданова таилась любовь. Конечно, несовершенная - вперемешку с ревностью и жёлчью - но, спрашивается, может ли быть совершенной человеческая любовь? Разумеется - нет! Главное, что, при всех изъянах, в душе Александра Жданова жила любовь. И, стало быть - Бог.
  
   Простите за затянувшуюся преамбулу - перехожу к сути дела.
  
   С Александром Ждановым я близко познакомился поздней осенью 1966 года - будучи на третьем курсе живописно-педагогического отделения РХУ. До этого для нас, поступивших в 1964 году, имя Жданова было скорее легендой, чем образом реального человека. Хотя после своего второго, (а никак не третьего или четвёртого!) изгнания Александр несколько раз появлялся в стенах трёхэтажного жёлтого здания - по слухам, бывшего до революции борделем - но, видевшие его студенты, говорили об изгнанном сокурснике как о привидении: "Тсс, на тёмной лестнице ЧЕТВЁРТОГО этажа имярек видел самого Жданова!"
  
   Да, ещё, разумеется, Александр был "букой", которой администрация училища пугала первокурсников, предостерегая их от увлечения "формализмом". Вообще, надо сказать, время с 1962 по 1968 годы - с момента печально-знаменитого посещения Н. С. Хрущёвым выставки тридцатилетия МОСХА и преступного расстрела мирной демонстрации Новочеркасских трудящихся до Брежневского ввода войск в Чехословакию - было весьма странным временем. С одной стороны, свирепые гонения на "формализм" в искусстве, дело Синявского и Даниэля, с другой - я, студент-первокурсник РХУ, мог свободно читать в библиотеке ростовского университета Ницше, Фрейда, Владимира Соловьёва. Простите - отвлёкся. Итак, возвращаясь к Александру Жданову:
  
   Когда он появился в нашей группе, первое впечатление у меня от него было следующее: Человек-Стихия! Мощный, активный, крупный, не считающийся ни с какими условностями. Мы тогда писали голову натурщика на сравнительно небольших холстах - по академическим канонам считается, что изображение головы должно составлять примерно три четверти от натурального размера - и вдруг этот "Человек-Гора" приносит огромный, почти метровый лист плотного картона, громадными гвоздями прибивает его к мольберту и без подготовительного рисунка (сразу красками) начинает писать. Вдвое, если не втрое, больше натурального размера. Наш преподаватель живописи и рисунка Пётр Николаевич Черенов - странно, что создатели сайта "Неофициальный Ростов 1980 - 1990" не смогли выяснить имена учителей Александра Жданова - долго присматривается к работе "новичка" и делает ему замечание примерно в таком роде: "Ах, Жданов, к вашей бы живописи да немного рисунка". (О П. Н. Черенове - фронтовике, танкисте, потерявшем в бою правую руку, выпускнике "Суриковки", ученике Соколова-Скаля, известном ростовском художнике - подробнее я скажу позже).
  
   После этого замечания учителя, внимательно присмотревшись к работе Александра, я заметил, что начатая им голова натурщика хоть и не лезет ни в какие рамки - и в прямом, и в переносном смысле этого выражения - но удивительно красива и, главное, совершенно необычна по цвету. Нет, тогда я ещё не понял, что Жданов от природы обладал абсолютным чувством цвета, но сразу откликнулся на его необычайную художническую одарённость.
  
   Позднее Александр Жданов мне рассказывал, как произошло его восстановление в РХУ. По словам Александра, он принёс несколько своих пейзажей на проходивший осенью 1966 года в Ростове зональный выставком - в котором принимали участие художники не только Ростова, но и Краснодара, Ставрополя, Новороссийска и некоторых других городов Юга России. И эти пейзажи, несмотря на всю их "неканоничность", произвели настолько сильное впечатление на многих независимых художников данного выставкома, что они поинтересовались, откуда взялось это "юное дарование". На что, якобы, тогдашний директор РХУ Резниченко заявил, что это студент ростовского художественного училища. Жданов, разумеется, не смолчал и громогласно перебил эту ложь словами: "Бывший студент! Вы же сами меня выгнали два года назад!"
  
   Произошёл конфуз, в результате которого зональный выставком хоть и не принял картин Александра Жданова на юбилейную - к пятидесятой годовщине Октября - выставку, но НАСТОЯТЕЛЬНО рекомендовал не только директору, но и правлению ростовского СХ восстановить Жданова в художественном училище. Что и было сделано. (Опять-таки - лишнее свидетельство о противоречивости тех времён!)
  
   Первую главу своих воспоминаний я закончу полным списком сокурсников Александра Жданова по живописно-педагогическому отделению РХУ - то есть тех, с которыми он учился с ноября 1966 года по июль 1968 года, когда мы все (в том числе и Жданов) получили дипломы об окончании полного курса Ростовского-на-Дону художественного училища им. Грекова М. Б. и получили квалификацию преподавателей черчения и рисования.
  
   Понимаю, что незаинтересованным читателям данный список покажется скучноватым, но это важно, ибо вокруг имени Александра Жданова сложилось столько легенд и мифов, что некоторая ясность, надеюсь, пойдёт на пользу. Также, прошу меня простить тех сокурсников, чьи имена нечаянно переврал - ведь с той поры прошло уже 42 года!
  
      -- Николай Березовский.
      -- Амир Гегиев.
      -- Валентин Диденко.
      -- Александр Жданов.
      -- Михаил Ковальков.
      -- Александр Котляр.
      -- Евгений Наумов.
      -- Алексей Панченко.
      -- Леонид Пузин.
   10. Леонид (Алексей?) Семенищев.
   11. Юрий Смирнов.
   12. Анатолий Снегирь.
   13. Валерий Собко.
   14. Леонид Стуканов.
   15. Виктор Шабанов.
   16. Николай Шурганов.
  
   Примечание: Виктор Шабанов погиб (угорел) в феврале 1966 года. Леонид Стуканов убит в своей мастерской в мае 1998 года - о нём есть иллюстрированная статься в Википедии. Александр Жданов умер в США в 2006 году - о нём также есть статья в Википедии. Михаил Ковальков, закончив "Строгановку", долго работал в монументально-декорационных мастерских при Минсредмаше. Теперь на пенсии, живёт в Москве. Николай Шурганов, проучившись, кажется, 2 года во ВГИКе, ныне достаточно известный московский художник, выставляющийся под псевдонимом "Самвелит". Об остальных сокурсниках достоверных сведений, к сожалению, не имею.
  
   P. S. До набора 1964 года обучение в РХУ длилось 5 лет. Мы были первыми, закончившими курс за 4 года. Так что в 1968 году состоялось два выпуска - поступивших в 1963 и 1964 годах. В свете этого пятилетнее обучение Валерия Кульченко, не выглядит чем-то необычным. Странно, что данный факт ускользнул от современной администрации РХУ.
  
  
  
   Глава 2. "Триумвират".
  
  
   В этой главе почти ничего не будет об Александре Жданове, но для понимания той обстановки, того окружения, в которых оказался Александр, вернувшись в РХУ после своего изгнания, данная глава совершенно необходима. Никто не оспаривает, что Жданов - природный лидер, но вот в какой форме его лидерские амбиции могли проявиться в группе, почти сплошь состоящей из уникальных, одарённых, на многое претендующих личностей, это достаточно интересно.
  
   Чтобы внести ясность в вопрос об организации учебного процесса РХУ того времени, сделаю небольшое отступление. В 1964 году на набранном курсе было три основных отделения: живописно-педагогическое, декоративно-оформительское и театрально-декорационное. Каждое от пятнадцати до двадцати человек. Кроме того, "доживали" свой век скульпторы, но на скульптурное отделение приёма уже не было. Организовывалось также отделение моделирования и конструирования одежды, но вот в 1964 году или годом позже - не помню.
  
   "Привилегированным" считалось живописно-педагогическое отделение - на него был самый большой конкурс. Я, имевший сравнительно слабую профессиональную подготовку - 2 года изостудии при общеобразовательной средней школе ст. Семикаракорская - взвесив свои шансы, поступил на декоративно-оформительское отделение. Хоть и не без труда, однако, с первого раза - что считалось большой удачей. Закончив с отличием первый курс, я "удостоился чести" быть переведённым на вожделенное живописно-педагогическое отделение, где, наконец, встретился с "небожителями".
  
   Во-первых: Лёня Стуканов - мой ровесник, худой, высокий, с белесыми длинными прямыми волосами - "истинный ариец", самого что ни на есть "нордического разлива". Лучший рисовальщик не только нашей группы, но и всего художественного училища. Причём, рисовал он настолько хорошо, что вызывал подозрение у нашего тогдашнего преподавателя Резвана (имени-отчества, к сожалению, не помню) в тайном пристрастии к гиперреализму.
  
   Во-вторых: "сюрреалист" Валера Собко - старше меня тремя-четырьмя годами, ироничный, замкнутый, прекрасно справлявшийся с учебной программой, но также бывший на подозрении у администрации: то ли в наркомании, то ли в анархо-синдикализме, то ли в чём-то ещё похуже. Прозвище "Смур" как нельзя лучше подходило к этому бывшему шахтёру. Дал ли ему это прозвище Александр Жданов или оно существовало раньше - не могу вспомнить. Лёне Стуканову - да: прозвище "Граф" дал именно Жданов, едва ли не сразу по появлении в нашей группе. И оно настолько приклеилось к этому "западноевропейцу", что сокурсники стали обращаться к нему в основном так - что, по-моему, Лёне льстило.
  
   Вообще, Александр Жданов любил давать прозвища, но, кроме "Графа" и, возможно, "Смура", ни одно из них не прижилось.
  
   Далее: Лёня Панченко - хотя он и Алексей, но все его, Также как и Семенищева звали Лёней - типичный украинец из города Сумы, эдакий усреднённый гоголевский тип из "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Самобытный художник с некоторой склонностью к внешним эффектам.
  
   Чтобы не надоесть перечислениями, отмечу ещё только Лёню Семенищева, непосредственного свидетеля ужасов Новочеркасского расстрела - до январской экзаменационной сессии 1966 года бывшего главным кандидатом в "формалисты" за склонность к декоративной, яркой, "сарьяно-матиссовской" живописи. После январской сессии - получив двойку за "конструктивистские" эксперименты с рисунком гипсового бюста - и до прихода в нашу группу Александра Жданова, сомнительные лавры "главного формалиста" носил Ваш покорный слуга.
  
   Здесь необходимо некоторое пояснение: ни Лёня Семенищев, ни Лёня Стуканов, ни Валера Собко, ни я не были "формалистами" в том понимании, которое администрация РХУ вкладывала в это "ужасное" слово. Просто мы - и не только мы, но и многие другие сокурсники - очень серьёзно относились к своему призванию, стараясь как можно глубже проникнуть в суть избранного дела, ибо в изобразительное искусство все мы пришли, как это ни выспренно звучит, по зову сердца. Или - по воле Бога: кому что больше нравится.
  
   Просто, как это у нас обычно водится, развернувшаяся компания по борьбе с "формализмом в искусстве", продолжалась ещё несколько лет после отставки Н. С. Хрущёва. А так как после изгнания Жданова и Чуба бороться оказалось, по сути, не с кем - все потенциальные "формалисты" коварно затаились - а машине, набравшей ход, требовались новые жертвы, мы, вышеперечисленные, по воле администрации оказались назначенными на роли "козлов отпущения". Чему в немалой степени способствовал трепетавший перед начальством преподаватель Резван. Талантливый художник, ученик Осьмёркина, он был настолько сломлен пытками в застенках НКВД и десятью годами сталинских лагерей, что после реабилитации боялся, как говорится, собственной тени. И, разумеется, безропотно соглашался с любой, исходящей от власти, дурью. Чем настолько допёк своих учеников, что в начале второго курса они написали письмо в дирекцию, с просьбой заменить преподавателя. И - вот ещё один парадокс того времени! - эта просьба была удовлетворена. Со второго семестра - с февраля 1966 года - преподавателем живописи и рисунка у нас стал П. Н. Черенов. Который не боялся ни чёрта, ни дьявола, ни даже, появившегося в следующем учебном году, Александра Жданова!
  
   К сожалению, я, в ту пору достаточно наивный юноша, сумел оценить его мужество и педагогический дар задним числом - после окончания училища. Когда Черенов сумел без потерь выпустить наше очень непростое живописно-педагогическое отделение. Хотя и я сам, и Лёня Семенищев, и Валера Собко, не говоря уже о Саше Жданове, последние два года обучения находились под постоянной угрозой отчисления "за профнепригодность". Лукавая формулировка, пришедшая на смену честному Хрущёвскому определению "за чуждый советскому образу жизни формализм в искусстве".
  
   Почему между людьми возникает дружба? Наверно, ответить на этот вопрос также непросто, как и на другой, не менее - но и не более! - "сакраментальный": почему между людьми возникает любовь? Почему, например, я не подружился с Мишей Ковальковым - хотя и тогда и сейчас отношусь к нему с глубокой симпатией? Или - с Лёней Семенищевым, чьи формальные эксперименты заинтересовали меня сразу же, едва я перешёл на живописно-педагогическое отделение и познакомился с его работами? Почему меня в первую очередь потянуло к самодостаточному нелюдиму Валере Собко, а затем - очень скоро - к экстравагантному, предельно сосредоточенному на каждом карандашном штрихе Лёне Стуканову? А их - в свой черёд - ко мне? Очень несхожему ни с одним из них, крайне разбросанному, болтливому "теоретику"? Или - при всех внешних различиях - мы оказались "одной крови"?
  
   Да, как выяснилось позже, с Валерой Собко у нас были во многом сходные взгляды на философию, литературу, историю, поэзию, искусствознание. Также - как и с Лёней Стукановым. Но ведь и с Лёней Семенищевым, и с Мишей Ковальковым, и с Витей Шабановым, и с Сашей Котляром у меня тоже были во многом схожие взгляды?
  
   Как бы то ни было, к концу второго курса наша троица выделилась в свою замкнутую подгруппу. К которой поначалу примыкали Лёня Панченко, и Лёня Семенищев. Нет, ни в коем случае не произошло никакого расслоения нашего живописно-педагогического отделения - у всех со всеми сохранились прекрасные отношения - но, как бы это сказать, свободное время наша троица стала предпочитать проводить вместе. Впрочем, тогда же образовались и другие товарищеские подгруппы - просто, наша оказалась самой устойчивой.
  
   Завершая эту главу, скажу, что с приходом П. Н. Черенова, администрация училища из меня и Лёни Семенищева прекратила делать "формалистов". Так что весеннюю сессию мы сдали сравнительно благополучно и, после месяца практики на пленэре, разъехались на летние каникулы, не зная какой сюрприз - в лице Александра Жданова - приготовила судьба всему нашему живописно-педагогическому отделению.
  
  
   Глава 3. Пращуры и предтечи.
  
   На втором курсе я близко сошёлся с преподавателем истории искусства Вадимом Анатольевичем Горчаковым - видимо, немалую роль в этом сыграл мой юношеский "головной" радикализм во взгляде на мировой художественный процесс: от наскальной живописи пещер Альтамира, Ласко, Фон-де-Гом до греческой архаики. Сам В. А. Горчаков считал, что вершиной изобразительного искусства было искусство древнего Египта, а упадком - греческая архаика, в свете чего греческая классика выглядела уже полным "декадансом". Я в курсовом реферате пошёл значительно "дальше", заявив, что вершиной было искусство палеолита: "Альтамира", "Ласко", "Фон-де-Гом", а упадок начался уже в неолите, с сахарских фресок Тассили-Аджер. Обосновав это тем, что приведшая, в конце концов, к появлению письменности, начавшаяся в эпоху неолитической революции схематизация рисунка подорвала мистические корни, до этого питавшие изобразительное искусство.
  
   Конечно, попытайся я свои теоретические взгляды воплотить на практике, мне следовало немедленно бросить РХУ, найти уединённую пещеру и, растирая на медвежьем жиру охру, мел и древесный уголь, начать покрывать стены этой пещеры изображениями бизонов, мамонтов, оленей, кабанов и шерстистых носорогов, творя при этом магические заклинания. Что, в отличие от меня, во многом осуществил Александр Жданов - ибо, помимо всего прочего, изобразительное искусство было для него магическим действом. Во всяком случае, в свою десятиметровую комнатку он натаскал сотни килограммов булыжников, расписав их таинственными знаками.
  
   (Примечание для иностранцев, не знакомых с нашими реалиями: "десятиметровую комнатку" - имеется в виду комната общей площадью в 10 квадратных метров.)
  
   Вообще, из всех знакомых мне художников только его можно считать "стихийным мистиком" - эдаким, вдруг ожившим, "неандертальцем". Подробнее об этой черте личности Жданова я скажу позже, когда перейду к описанию возникшей между нами дружбы.
  
   В пещеру я, разумеется, не ушёл, а вместо этого был приглашён В. А. Горчаковым (вне очереди) в организуемую училищем для третьекурсников поездку по музеям Москвы и Ленинграда. Где, в числе особо близких Горчакову пяти-шести человек, попал в запасники Третьяковки. Увидев там Фалька, Кандинского, Шагала, Малевича, Татлина, я несколько усомнился в своих теоретических выкладках, допустив, что после палеолита в изобразительном искусстве всё-таки было кое-что сделано. Чему также способствовали увиденные в Эрмитаже и Пушкинском музее Гоген, Ван Гог, Роден, Пикассо, Матисс. (Импрессионистов к этому времени я уже, разумеется, "перерос").
  
   Так что сознательным "формалистом" меня можно было - да и то с натяжками - считать только с начала третьего курса. Однако к тому времени я уже растерял значительную часть юношеской наивности и успешно скрывал свои творческие пристрастия: как оказалось - до поры до времени, до прихода в нашу группу Александра Жданова.
  
   Увидев ЧТО Александр сделал из обычной учебной постановки, я разом вспомнил и о своих теоретических "изысканиях", и, главное, о "конструктивистских" экспериментах в рисунке. Мало того, дух свободы, - а точнее, "казацкой вольницы" - едва ли не зримо исходящий от Александра Жданова, "заразил" почти всё наше живописно-педагогическое отделение. На зимней экзаменационной сессии 1966 - 1967 учебных годов не менее семи человек получили двойки по одной из профилирующих дисциплин: рисунку, живописи, композиции. Жданов получил три двойки - по всем трём вышеназванным предметам: я - две (по живописи и рисунку), остальные - по одной. Не помню - кто по какому именно, но это не суть. Суть в том, что наши двойки, кроме снятия на полгода со стипендии, не имели никаких последствий - никаких обвинений в "формализме" или "профнепригодности". Да, тогда я обиделся на нашего преподавателя П. Н. Черенова, считая, что это он обеспечил столь "блестящую" успеваемость нашей группе. Однако позже, задним числом, сумел оценить не только его мужество, но и педагогический дар: ведь зарождающуюся "вольницу" требовалось ввести хоть в какие-то рамки - в противном случае пострадала бы едва ли вся группа. Конечно, снятие со стипендии было вещью достаточно неприятной, но, в сравнении с тем, что грозило, по меньшей мере, трём-четырём из нас, явилось, так сказать, "детским наказанием". "Отшлёпав" нас двойками, Черенов, с одной стороны, нал понять начальству, "кто в доме хозяин", а с другой - доходчиво разъяснил возомнившими себя "зрелыми мастерами" студентам, что, при всех наших амбициях, учебную программу, худо-бедно, а всё-таки требуется освоить.
  
   (Маленькое пояснение для студентов тех времён. Администрация РХУ была настолько занята борьбой с "формализмом", что практически не обращала внимания на успеваемость по другим предметам. Даже - по считающемуся также профилирующим, черчению. Неудовлетворительной оценкой по большинству изучаемых предметов считалась четвёрка. У некоторых, особо принципиальных преподавателей, тройка. Что случалось чрезвычайно редко и не имело никаких практических последствий, ибо с тройками, начиная со второго курса, стипендию (аж 20 рублей теми деньгами!) платили всем. Первокурсникам, невзирая на успеваемость, стипендии вообще не платали. Позднее, переехав в Ярославль и познакомившись с выпускниками Ярославского художественного училища, я узнал, что у них с общеобразовательными предметами было значительно строже. Однако - всё же гораздо легче, чем у большинства студентов прочих учебных заведений. Особенно - гуманитарных.)
  
   Итак, "словив" двойки и лишившись на время стипендии, мы сделали соответствующие выводы и прекрасно сдали летнюю сессию. Даже Александр Жданов получил три четвёрки. В том числе, что особенно удивительно, по рисунку. Ибо "правильно" рисовать по академическим канонам он так и не научился. Нет, сказать, что Жданов рисовал "плохо" - было бы клеветой. Просто, в отличие от всех нас, он к тому времени был уже сложившимся художником и понимал, что в настоящем произведении искусства должна быть гармония всех трёх элементов: рисунка, живописи, композиции. Так вот: рисунок Александра идеально соответствовал ЕГО живописи и ЕГО композиции. К сожалению, тогда этого не понимали не только мы, студенты-сокурсники, но и многие известные художники. Отдавая дань живописному дару Александра, и снисходительно относясь к его композиции, иные из них пытались покровительственно "похлопывать по спине" "слабого рисовальщика". Что кое-кому из маститых художников вышло боком - невзирая на лица, Жданов не стеснялся пускать в ход кулаки.
  
   Как и когда произошло становление Александра Жданова как художника - об этом у меня имеются лишь отрывочные, исходящие от самого Александра, сведения. Да, он поступил в РХУ не юношей, а двадцатичетырёхлетним молодым человеком и, соответственно, окончил училище в 30 лет. В сравнении с Амиром Гегиевым, Лёней Стукановым, Мишей Ковальковым, Колей Березовским или мною - "солидный" возраст. Однако из пятнадцати выпускников нашего живописно-педагогического отделения двое - Александр Котляр и Николай Шурганов - были старше его, и ещё трое (Валентин Диденко, Юрий Смирнов, Анатолий Снегирь) являлись Сашиными ровесниками. Кроме того, Валера Собко, Женя Наумов, Лёня Семенищев и Лёня Панченко занимали по возрасту, так сказать, промежуточное положение. Однако никто из нас, кроме Жданова, ни ко времени окончания РХУ, ни, тем более, к моменту поступления как художник ещё не сложился. Хотя многие, помимо большого жизненного опыта, имели основательную профессиональную подготовку. Ведь, как я уже отмечал, конкурс в РХУ - особенно на живописно-педагогическое отделение - был очень серьёзным.
  
   Насколько я запомнил со слов самого Александра, первым его учителем (ещё в Уссурийске) был известный дальневосточный художник Ким Коваль. Который не просто приобщил к искусству "приблатнённого" юношу, но и оторвал его от криминальной среды. (Сам Жданов любил хвастаться, что в подростковом возрасте был "на подхвате" у знаменитого местного "вора-щипача"). Позже - уже в Ростове - Александр будто бы несколько лет занимался в изостудии у художника Келлера - если мне не изменяет память. Кстати, папа-полковник Александра был весьма неплохим художником-любителем. Так что художнический талант Жданова можно, в какой-то мере, считать наследственным.
  
   Вообще, всякому серьёзному биографу Александра Жданова о первых годах его обучения и об изгнании из РХУ, кроме Валерия Кульченко, следовало бы расспросить и других "первоначальных" сокурсников Александра. В первую очередь - Владимира Чуба. А также, Славу Гончарова, Володю Лещенко, Наташу Костанаян, Женю Гордеева - более не могу вспомнить ни чьих имён. Ведь многие из них наверняка живы, а человеческая память так несовершенна...
  
   В частности, "знаменитый" эпизод с уничтожением Вучетичевской десятки в интерпретации Александра выглядит несколько по-иному, чем в воспоминаниях Валерия Кульченко. По словам Жданова, злосчастную десятку - три бутылки водки по тогдашним ценам! - выбросил как раз Владимир Чуб. Другое дело, что материл знаменитого скульптора, упрекая его в жадности и прочих смертных грехах, именно Жданов, а не деликатный, по моим воспоминаниям, даже застенчивый, Чуб. Конечно, если серьёзный биограф Александра Жданова найдёт достойным упоминания сей пикантный эпизод, он должен положиться на воспоминания непосредственного его участника Владимира Чуба, а не Кульченко или мои.
  
   Далее - о Калининских связях Жданова. Насколько я запомнил, ни о самом Калинине, ни о живущих в нём художниках Жданов ничего не говорил. Другое дело - расположенный в Калининской области - недалеко от Вышнего Волочка - дом творчества "Академическая дача". Там - да, там, после своего изгнания из РХУ, Жданов, по его словам, бывал несколько раз. Даже, будто бы, одно лето работал сторожем в окружающем - вернее, тогда окружавшим - этот дом творчества прекрасном яблоневом саду.
  
   Конечно, какую роль в становлении Александра Жданова как художника сыграла "Академичка", судить трудно, но, вероятно, не малую. И главное даже не в том, что там он познакомился со многими крупными художниками - ибо к вложенному в Александра природой трудно было добавить хоть что-то "со стороны" - главное, что через эти знакомства Жданов оказался вовлечённым в общесоюзный художественно-культурный процесс, который впоследствии назовут "движением шестидесятников". И нашёл - вернее, не нашёл! - своё место в этом движении.
  
   Нашёл - ибо общение с некоторыми выдающимися представителями "левого искусства" (Михаилом Никоновым, Андреем Древиным, Оскаром Рабиным), упоминаю только тех художников, с которыми впоследствии Александр меня лично знакомил, не могло не оставить определённый след в его творчестве. Не нашёл - так как яркая, самобытная индивидуальность Жданова отвергала всё, хоть сколько-то противоречащее его взглядам и убеждениям. Причём, не только в искусстве, но и в быту - что делало Сашу человеком очень нелёгким в общении даже для его близких друзей.
  
   В этой связи скажу несколько слов об участии Александра Жданова в образовавшемся в семидесятых годах "Горкоме художников-графиков" - когда после знаменитой "бульдозерной" выставки "устыдившиеся" (а вернее, спохватившиеся, что сами себе создают новую политическую оппозицию) власти предоставили независимым художником выставочное помещение на Малой Грузинской улице. И хотя я, тогда озабоченный вступлением в МОСХ, был мало знаком с художниками, принадлежащими к этой организации и не являюсь ценным свидетелем, но всё же имею некоторые замечания относительно принадлежности Жданова к "Горкому графиков".
  
   Так вот, по его словам, в "бульдозерной" выставке Александр не участвовал. Более того, являясь "внутренним диссидентом", в семидесятые, в начале восьмидесятых годов он скептически относился ко всякой мало-мальски организованной политической оппозиции, считая, что каждый должен заниматься своим делом. И если у тебя дар художника, то незачем "лезть в политику". А самочинно устроенную на окраине Москвы выставку "художников-протестантов" он тогда рассматривал именно так - как политическую демонстрацию. Другое дело, что впоследствии - отчасти под влиянием бегства из СССР его падчерицы Вассы, отчасти из-за становящегося всё зловоннее Брежневского "застоя" - его взгляды значительно изменились, но подробнее об этой трансформации взглядов Александра я скажу позже.
  
   Когда "одумавшиеся" власти поняли, что гонениями на независимых художников они лишь наживают новых политических оппонентов и пошли на некоторый компромисс, создав будто бы независимый "Горком графиков", Александр Жданов - по своему природному недоверию ко всяческой "заорганизованности" - вступил в него отнюдь не сразу, не раньше 1978-1979 годов. А возможно - и позже, точнее не помню.
  
   (Поскольку человеческая память весьма прихотлива, чтобы не забыть, вновь обращаюсь к создателям сайта "Неофициальный Ростов" по поводу их недоумения относительно того, каким образом Жданов, не будучи членом СХ, мог официально попасть в "Дом творчества им. Кардовского". В те годы, чтобы за государственный счёт провести два месяца в одном из Домов Творчества, членство в СХ являлось условием хоть и желательным, но необязательным. При каждом отделении СХ существовало Молодёжное объединение - для художников, не достигших тридцатипятилетнего возраста - вступить в которое было значительно проще, чем в СХ. Например, я в Молодёжное объединение вступал два раза - в Ярославле и в Москве - что, как выяснилось позднее, не дало никаких преимуществ при моих неудачных попытках поступления в МОСХ. Не помню, состоял ли Жданов в Молодёжном объединении, но даже если и не состоял, то за попытки участия в выставочной деятельности - за представление своих картин выставкомам тех или иных выставок - вполне мог быть направлен местным отделением СХ в дом творчества. А кроме Переславля-Залесского, Александр Жданов - зимой семидесятого, семьдесят первого годов, если мне не изменяет память, - был в расположенном в ближнем Подмосковье - в Челюскине - Доме творчества художников-графиков. Следует заметить, что, отправляя Жданова то к графикам, то к скульпторам, отделение Ростовского СХ проявило значительную предусмотрительность - к графикам и скульпторам правление СХ РСФСР в те годы относилось много снисходительнее, чем к живописцам. Вернее, не к графикам и скульпторам как к таковым, а к "затерявшемуся" среди них одинокому живописцу.)
  
  
  
   Глава 4. Групповой портрет с Александром.
  
  
   Однако пора вернуться к началу 1967 года - ко времени, когда зародилась моя дружба с Александром Ждановым.
  
   Помимо уникального живописного дара и яркой индивидуальности, меня к Александру потянуло его могучее "стихийное" начало - чего мне, воспитанному в рационалистических традициях девятнадцатого века, явно не доставало. Разумеется, случившийся в двадцатом веке "ренессанс" иррационализма и связанные с ним политические и духовные потрясения не обошли меня стороной, однако восприняты мною были односторонне - если угодно, через "призму ума", а не через "призму сердца". В Александре, напротив, иррациональное восприятие мира было настолько органичным, что мы неизбежно потянулись друг к другу - как противоположные магнитные полюсы.
  
   Однако сближение двух "главных двоечников" - Жданова и меня - началось не сразу после возвращения с зимних каникул, а где-то в марте-апреле 1967 года. Несмотря на обоюдное притяжение, мы с Александром и по характеру, и по воспитанию, и по мировоззрению, и по природным творческим задаткам были слишком разными людьми, и нам - в основном мне - для более тесного сближения требовалось преодолеть некоторые внутренние психологические барьеры. Все, близко знавшие Жданова, меня поймут: чтобы принять Александра таким, каков он есть, требовалось проделать нелёгкую душевную работу, пересмотреть многие сложившиеся стереотипы.
  
   Как бы то ни было, в середине апреля 1967 года - время определяю по тому, что было уже тепло, по всему Ростову цвели жердёлы и вишни, но белая акация и каштаны ещё не зацвели - я робко пригласил Александра в снимаемую мною комнату, чтобы показать ему свои "формалистические" картины. (А после провальной зимней экзаменационной сессии я сделал соответствующие выводы и чётко разделил своё творчество на две части: "божью" и "кесареву". Что имело как позитивные, так и негативные последствия. Подробней об этом - позднее.)
  
   Увидев мои живописные, выполненные на больших (80 на 100 см) листах тонкого картона "конструктивистские" натюрморты, Александр воскликнул примерно следующее:
  
   - Ну, Старик, ты даёшь!
  
   (Ах, с какой лёгкостью мы прибегаем в юности к обращению "Старик"!)
  
   - У тебя точно "золотые яйца"!
  
   (А Жданов, не стесняясь, определял творческий потенциал того или иного художника исходящим, вероятно, из криминальной среды жаргонизмом "золотые - или глиняные! - яйца". При этом - по умолчанию - предполагалось, что у самого Александра яйца, как минимум, платиновые.)
  
   Польщённый (и смущённый!) такой неожиданной оценкой своего творчества со стороны авторитетного для меня сокурсника, я пролепетал в ответ нечто невразумительное - с чего и началась наша многолетняя дружба.
  
   Дня через два-три Александр пригласил меня к себе - в легендарную десятиметровую комнату-мастерскую, куда допускались весьма немногие из его знакомцев. Предполагая увидеть нечто необычное и очень значительное, я, тем не менее, был поражён, увидев воочию плоды творчества Александра Жданова. А также - масштабом его таланта. Причём, в первую очередь меня покорили не "ассамбляжи", "коллажи", "мусорки" и прочий "поп-арт" Александра, - в конце концов, я и сам был достаточно искушённым "формалистом"! - а его живопись: пейзажи, портреты, натюрморты. Которые (на первый взгляд!) будто бы не особенно отличались от картин Сезанна, Гогена, раннего Матисса, но в сущности (уже на второй взгляд!) были совсем другими, ни на что не похожими. Короче - Ждановскими. По композиции, рисунку и - особенно! - цвету для всякого художника с не зашоренными глазами они являлись Откровением - именно так, с большой буквы! И когда Александр немного позже рассказал мне, как произошло его восстановление в РХУ, я понял поддержавших Жданова членов зонального выставкома - ещё бы! На фоне той казёнщины и скуки, которую собой представляли девяносто пять процентов картин Юбилейной выставки, произведения Александра являлись глотком свежего воздуха в столетней могиле. Да даже безотносительно - сами по себе! - пейзажи Александра Жданова не могли оставить равнодушными не то что мало-мальски одарённого художника, а всякого, имеющего в душе хотя бы единую божью искру, человека.
  
   С той поры я неоднократно бывал дома у Александра; однако вряд ли могу дать ценные сведения о его семье: разумеется, отца Александра звали Павлом, но вот его отчества, также как имени и отчества матери, к сожалению, не помню. Вся семья Ждановых - Александр, его родители и младший женатый брат - проживала в трёхкомнатной малогабаритной квартире, где в крохотном чуланчике единственная ванна совмещалась с единственным унитазом. Впрочем, как по советским, так и по "постсоветским" меркам, вполне достаточная жилплощадь для полковника в отставке, его жены учительницы и их взрослых сыновей с жёнами и детьми. Правда, у Александра жены тогда не было, но у его младшего брата - была. Да ещё - с грудным младенцем. И ничего удивительного, что ютящаяся в одной проходной комнате новая семья завидовала Александру, занимающему пусть и в два раза меньшее, зато отдельное помещение. Что, разумеется, не способствовало близости между братьями.
  
   Вообще, всякому неоднократно бывавшему в комнате-мастерской Александра Жданова человеку, уже после второго или третьего посещения бросалась в глаза разобщённость членов семьи: родители - сами по себе, каждый из братьев - тоже. Впрочем, эта внешняя разъединённость вовсе не говорит об отсутствии внутренних родственных связей - Александр, даже женившись на Гале и перебравшись в Москву, периодически навещал родителей.
  
   Однако при первом посещении, когда Александр мимоходом представил меня своей маме, мне бросилось в глаза - вернее, в уши - вовсе не это, а обилие ненормативной лексики, которую пожилая женщина и её взрослый сын использовали в одном коротком разговоре. Причём, отнюдь не бранясь, а вполне миролюбиво беседуя на хозяйственно-бытовые темы. Вероятно, тогда я, выросший в семье, где нецензурная лексика была строго-настрого табуирована, впервые почувствовал, насколько она укоренена в русском разговорном языке. Точнее - в русских семейных традициях. Когда мать с сыном, нимало не смущаясь, к месту и не к месту - в основном, не к месту! - упоминают половые органы и связанное с ними действие. Ведь если пристрастие самого Александра к ненормативной лексике можно объяснить влиянием "улицы" - как, собственно, мне и моему брату в раннем детстве, запрещая употреблять "нехорошие" слова, это разъяснили родители - то лексика его мамы наверняка наследственная. В чреде поколений перешедшая к ней от её мамы, бабушки и прабабушки. И образование - а я очень удивился, узнав, что мама Александра, как и мои родители, была учительницей - ничто, в сравнении с вековыми народными традициями.
  
   Простите за лирическое отступление, но поскольку создатели сайта "Неофициальный Ростов" сетовали, что почти не сохранилось сведений о семье Александра Жданова - поделился, чем смог. Более, к сожалению, добавить нечего. Да и вряд ли надо, ибо "Дух Божий веет, где хочет", и гениальную одарённость Александра нельзя объяснить, копаясь в его генеалогии.
  
   Подружившись с Александром, я, разумеется, постарался сблизить его с Лёней Стукановым и Валерой Собко. Однако за оставшиеся до конца третьего курса два месяца в этом не преуспел - мы были слишком разными, и, чтобы "притереться" друг к другу, требовалось время. Нет, не следует думать, будто я тогда сознательно стремился расширить наш "триумвират", превратив его в "квадригу" - всё шло само собой. Просто в каждом из моих друзей - и Валере, и Лёне, и Саше - было то, чего не доставало мне, а во мне, вероятно, то, чего не хватало им. Но, повторюсь, дружить вчетвером мы начали позже - на четвёртом курсе, с сентября 1967 года.
  
   Мужество и педагогический талант П. Н. Черенова принесли свои плоды: вернувшись с летних каникул, ни я, ни Жданов уже не позволяли себе никаких формальных экспериментов в рамках учебной программы. Здесь следует сказать ещё несколько слов в похвалу нашему преподавателю живописи и рисунка: он не докучал студентам мелочной опекой. Поставив "постановку - натурщика или натурщицу - Черенов проводил короткую беседу об особенностях новой натуры и "исчезал" на два, три занятия. И мы, предоставленные сами себе, вынуждены были своими умами, руками, глазами постигать секреты мастерства, учась, по возможности, друг у друга. Возможно, в группе, в которой занимались бы студенты в основном со школьной скамьи, такая методика провалилась, но у нас, где у большинства учащихся за плечами был немалый жизненный опыт, она блестяще оправдала себя. Внимательно присматриваясь к работам сокурсников, советуясь с ними и, разумеется, соперничая, большинство из нас получило очень хорошую профессиональную подготовку. Чему также способствовали редкие визиты преподавателя и даваемые им короткие, чёткие, грамотные советы - относительно композиции, рисунка, цвета.
  
   Рассчитанные на пять лет обучения и наскоро перекроенные под четырёхгодичный курс, программы по рисунку, живописи и композиции оказались сильно перегруженными - по этим предметам занятия шли от четырёх до восьми часов каждый день. Вернее, в стенах РХУ мы занимались только живописью и рисунком, а композицией - то есть, эскизами будущих картин - дома, раза два в месяц принося плоды своего творчества на просмотр преподавателю. И до четвёртого курса - до времени, когда впереди зримо "замаячила" дипломная картина - П. Н. Черенов достаточно снисходительно относился к нашим "композиторским" упражнениям. Но вот закончено первое полугодие, и после зимних каникул - с февраля 1968 года - эскизами дипломной картины пришлось заняться вплотную. Большинство из нас вдруг с удивлением обнаружило, что оставшиеся четыре с половиной месяца - не такой уж и большой срок, как казалось прежде.
  
   В этой связи скажу несколько слов о будто бы беспробудном пьянстве тогдашних студентов РХУ. Так вот: не было никакого беспробудного пьянства. Конечно, убеждённых трезвенников среди нас было немного, но и злоупотребляющих алкоголем - тоже. Во-первых: перегруженная учебная программа - а кроме живописи, рисунка и композиции, профилирующим у нас считалось также черчение, не говоря уже о всяких там "анатомиях", "педагогиках", "перспективах" и прочих "историях искусств" - а во-вторых: в большинстве своём являясь художниками по призванию, мы были слишком увлечены своим делом и, соответственно, не позволяли себе чересчур частые "разрядки". Да, многим из нас - в том числе и мне - время от времени случалось основательно напиваться, но не в ущерб призванию. Хотя - как посмотреть на это...
  
   Позже, в семидесятые годы - в пору "расцвета" "застоя" - да: почувствовав свою ненужность в насквозь коррумпированном "воровском" государстве, спились многие талантливые художники, но это - позже... А шестидесятые годы - по инерции, вопреки "кукурузе", Новочеркасску, гонениям в литературе и искусстве - ещё жили надеждами ХХ съезда. И мы - последние дети хрущёвской "оттепели" - ещё продолжали верить в силу искусства. Его необходимость людям. Разумеется - по-разному, но... даже завзятый скептик Валера Собко в ту пору во многом разделял Ждановские и мои иллюзии относительно места искусства в обществе. Так что пить-то мы пили, но головы при этом теряли редко. В том числе - и Александр Жданов. Во всяком случае - в пору обучения в РХУ.
  
   Был ли Александр моим учителем? Разумеется - был. Но не он один. Как я уже говорил, большинство из нас в той или иной степени училось друг у друга. Конечно, из всех сокурсников влияние Александра было наиболее сильным, но и рисунок Лёни Стуканова, и "композиторские" поиски Валеры Собко не могли обойти меня стороной. (Я сейчас говорю только о профессиональной сфере, не затрагивая влияние личности, которое, при всей его важности, вообще не поддаётся оценке.)
  
   Одна примечательная черта: поначалу меньше всего на меня повлияла Ждановская живопись. Да, увидев картины Александра, я восхитился их удивительным колоритом и, разумеется, отдал дань его живописному дару, но для меня тогда главным был не цвет, главной была форма: пятно, линия, объём. Кубизм, конструктивизм, супрематизм - Брак, Пикассо, Родченко, Татлин, Малевич. Всерьёз с цветом я стал работать после окончания РХУ, развивая свой невеликий от природы живописный дар, - не кокетничаю и не скромничаю, подавляющее большинство художников-живописцев имеет от природы отнюдь не выдающееся чувство цвета - я в полной мере смог оценить масштаб Ждановского таланта. Кстати, зная об этом уникальном даре, Сам Александр не особенно его ценил, считая чем-то вроде приятного "довеска" к своей художнической сути.
  
   (Вообще, третирование живописи, как "женского начала", имеет глубокие корни в изобразительном искусстве. Если исключить эль Греко, Веласкеса, Тициана, то, можно сказать - с эпохи Возрождения. Ставя во главу угла "мужское начало", - то есть, рисунок - в течение трёх столетий (до импрессионистов) большинство художников уделяло цвету до обидного мало внимания. А в вобравшем в себя всё худшее из всех направлений, течений, школ "соцреализме", пренебрежительное отношение к живописи сохранялось до самого его - "соцреализма" - конца. Чем кое-кто из недальновидных преподавателей РХУ любил похвастаться перед первокурсниками, говоря им: мы учим рисовать, а выпускаем живописцев. И хотя в своём большинстве студенты нашей группы были "антисоцреалистами", но вековые традиции давали о себе знать: сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что Александр Жданов недооценил свой живописный дар. Впрочем... его почти монохромные - с использованием двух-трёх красок - и даже чисто чёрно-белые картины смотрятся полноценными живописными произведениями. Не в этой ли цветовой скупости уникальный природный дар Александра получил своё высшее развитие?)
  
   Прежде, чем перейти к работе над дипломными картинами, отмечу ещё одну общую черту, связавшую нашу четвёрку - любовь в поэзии. И не просто любовь - я и Валера Собко мало того, что писали стихи, но даже пытались носить их в редакцию областной газеты "Молот". Саша Жданов тоже изредка рождал нечто пиитическое - правда, в силу специфики текста, в печать свои белые стихи он не предлагал, однако громогласно читал их в группе. Ниже я приведу несколько образчиков его поэтического творчества - те, которые сохранила память - и читатели сами смогут судить, насколько "антисоветскими" они являлись. Дольше всех "держался" Лёня Стуканов - только после училища я узнал, что и у него случались свидания с музой.
  
   Итак, три стихотворения Александра Жданова, написанные им между 1966 и 1970 годами. Поскольку я запомнил их на слух, не видя текста, то воспроизвожу так, как запомнил: без знаков препинания и прописных букв, сохранив лишь ритмическое построчное деление.
  
   чернила лись
   изменструировались
   из менстры менстра лась
   зелёная менструация
   и монстры
  
   (Написано Александром не позднее 1967 года.)
  
   кругом цветут цветы
   на жопе тоже
   садовник снял штаны
   и на хую распустились розы
  
   (Не позднее 1969 года.)
  
   машина наехала на свинью
   и хоть бы хуй
   свинья улетела куда-то на хуй
   а я пошёл домой
  
   (Не позднее 1970 года.)
  
   Между тем, "назревали" дипломные картины, и П. Н. Черенов стал проявлять беспокойство: с композицией у многих из нас долго не ладилось. Одно дело эскиз сам по себе (то есть, ритмическая организация цветовых пятен, в которых смутно угадываются группы людей), и совсем другое - эскиз будущей картины. Где мало общей идеи и цветовой организации, где требуются "плоть" и "кровь" - чёткий рисунок, убедительная живопись, верное пространственное решение.
  
   (Кстати, как выяснилось позже, картин, как таковых, от нас не требовалось, достаточно было проработанных эскизов. Однако и для самих студентов, и для преподавателя картина являлась, так сказать, делом чести, и мы храбро приступили к незнакомой работе.)
  
   Все - кроме Александра Жданова. Увидев его эскиз, Черенов сразу же заявил: "Жданов, если Вы хотите получить диплом, то никаких фигурных композиций. Пишите пейзаж". И до февраля 1968 года, до конца зимних каникул, Александр не утруждал себя "композиторскими" задачами - справедливо решив, что пейзаж "сочинять" особенно нечего, что когда придёт время, он сразу напишет картину. И время пришло...
  
   В конце марта - в начале апреля для нашего живописно-педагогического отделения изыскали ещё две небольших аудитории, и, в соответствии с их площадью, студенты разделились на три группы. Естественно, наша четвёрка пожелала работать вместе, а поскольку нам досталась самая большая мастерская, то, кроме нас, в ней писали свои дипломы также Александр Котляр и Николай Шурганов.
  
   Поначалу - вопреки моим "композиторским" способностям - с эскизами у меня не ладилось; П. Н. Черенов справедливо отверг четыре варианта будущей картины, и я уже "висел на флажке", как вдруг мне зримо представилось бурное море и идущие по причалу люди - рыбаки. Схватив стандартный лист грунтованного картона, (35 на 50 см) я принялся лихорадочно писать и так увлёкся этой работой, что решил пропустить занятия, попросив Лёню Стуканова, с которым на четвёртом курсе мы вместе снимали крошечный флигель, оповестить преподавателя о моей внезапной простуде. К вечеру эскиз был готов. Очень вовремя - через три дня наши эскизы должна была смотреть приёмная комиссия, в которую, помимо преподавателей РХУ, входило несколько живописцев из правления ростовского отделения СХ во главе с председателем - Клавдией Балановой.
  
   П. Н. Черенов мой новый эскиз встретил без энтузиазма, сказав: "Не знаю, не знаю, Пузин, вы всё экспериментируете, а завтра просмотр. Ну да теперь уже поздно что-либо менять - показывайте".
  
   И я показал. И неожиданно нашёл горячую поддержку в лице К. Балановой. Заявившей, что поскольку от нас, студентов, требуется не картина, а эскиз картины, то мой диплом, по сути, готов. Это заявление оказалось сюрпризом не только для меня, но и для преподавателя, подытожившего результаты просмотра поощрительной - правда, с сомнением в голосе - репликой, мол, с первым этапом вы, Пузин, справились. А может - и со вторым. Может, вам действительно не городить огород, а защититься этим эскизом?
  
   Разумеется, оба мы знали, что "городить огород" я непременно буду. Отсюда, вероятно, и сомнение в голосе преподавателя.
  
  
  
   Глава 5. "Квадрига".
  
  
   Ах, как хочется вернуть ушедшее время и воскресить наши тогдашние мечты, надежды, разговоры, прогулки по городу, осенние вечера, зимние рассветы, весенние запахи и ещё многое, многое, многое... увы - невозможно! Память удерживает лишь внешние - зачастую ничтожные - события, оставляя в стороне самое важное: эмоциональную окраску этих событий. Вообще - весь внутренний мир: интеллектуальное и духовное развитие, поиски своего места в искусства, творческие устремления, смятение чувств, противоборство страстей, горение сердец. А без всего этого говорить о том, что объединило нас четверых - казалось бы, таких непохожих друг на друга! - напрасная трата слов. Поэтому ограничусь констатацией факта: с осени 1967 года мы чувствовали себя не просто тесной товарищеской группой, но самой настоящей квадригой - четвёркой боевых коней, впряжённых в колесницу мирового искусства. (Да, да - именно мирового - не меньше! А насколько эти ощущения соответствовали действительности - не суть. Ибо суть не в мире, а в нашем восприятии мира.)
  
   Разумеется, меня могут спросить, почему свои тогдашние ощущения я задним числом приписываю своим друзьям? Отвечаю: в близкой дружбе - как и в любви - всегда существует своеобразная телепатия, позволяющая безошибочно судить об эмоциональном состоянии партнёра. Так что беру на себя смелость сказать от имени своих друзей: не меньше года - начиная с сентября 1967 - они, как и я, чувствовали себя в одной упряжке. Другое дело, что уже осенью 1968 года наша "квадрига" распалась. После неудачного "набега на Москву", Валера Собко вернулся в родной город Гуково, и связь с ним скоро оборвалась, но об этом - в своё время.
  
   Возвращаясь к прозе: после утверждения эскизов "высокой" комиссией, мы обзавелись холстами, натянули их на подрамники соответствующих размеров (у меня, кажется, 90 на 120 см) и, загрунтовав холсты под чутким присмотром Александра Жданова, приступили к работе.
  
   (Самое время для небольшого "технологического" отступления. Много экспериментируя с материалами, используя самые разнообразные красители - вплоть до битумного лака и нитроэмали - Александр трепетно относился к "основам", предъявляя самые высокие требования к используемым им холстам, картону, оргалиту и прочим носителям. Соответственно, не доверяя готовому грунтованному холсту Подольского производства, - дескать, клей у них низкого качества, эмульсия расслаивается, пластификатор не тот, а антисептик вообще никуда не годится - Александр холсты грунтовал только сам. Разумеется, это же относится и к картону, и к оргалиту, и к другим, используемым им носителям. И меня, в пору обучения писавшего, на чём придётся, Саша пытался наставить на "истинный путь" следующими словами: "Главное, Старик, это основы. Ты можешь писать хоть грязью, хоть говном, но основы должны быть на высшем уровне".
  
   Следует заметить, эти Сашины наставления не пропали втуне. Конечно, мне не удалось достичь его совершенства, но впоследствии, грунтуя холст или картон, я уже никогда не пренебрегал технологией.)
  
   Итак, свежеезагрунтованные холсты стоят на мольбертах и, сделав подготовительные рисунки, мы берёмся за краски. Вернее - все мы, кроме Александра. Который, считая, что в запасе достаточно времени, не спешит приступать к мало интересной для него работе. Предпочитая "казённой" картине праздные разговоры, хождения по всем трём этажам бывшего борделя, новые знакомства и, соответственно, дармовую кружку пива, поставленную легендарному мэтру восторженными первокурсниками. А между тем, сначала у Лёни Стуканова, а вскоре и у меня начинаются сложности.
  
   Легче всего из нашей четвёрки дипломная картина далась Валере Собко. Эскиз его "Шахтёров" был сразу одобрен Череновым и без каких бы то ни было замечаний утверждён комиссией, а главное, у Валерия существовало чёткое представление, как из эскиза сделать картину. И он - не спеша, методично - реализовывал свой замысел.
  
   Лёне Стуканову "сочинительство давалось не просто, однако с дипломным эскизом, против обыкновения, он справился без труда: бездумно нанося акварелью цветные пятна - авось что-нибудь получится! - Леонид вдруг увидел на бумаге законченную композицию. Несколько точных мазков блестящего рисовальщика, и беспорядочные цветные пятна превращаются в сидящую у забора группу женщин в пёстрых одеждах - эскиз готов! Но - акварелью. Очень динамичный, выразительный, красивый по цвету эскиз, но - акварелью. Да к тому же - весьма скромного размера, сантиметров пятнадцати по большой стороне. Ни сам Лёня, ни преподаватель Черенов, которому этот эскиз чрезвычайно понравился, не предвидели сложностей, связанных с размером и материалом эскиза.
  
   Правда, у меня, когда после выходного дня вернувшись из Таганрога в снимаемый нами флигель, Лёня показал сделанный дома эскиз, возникли некоторые сомнения: как этот маленький акварельный шедевр перенести на большой холст и написать маслом? Нет, я нисколько не сомневался, что Леонид прекрасно нарисует группу сидящих женщин, однако главная прелесть его акварели определялась её техникой: размытостью, неопределённостью, перетеканием одного цвета в другой. К тому же, как это ни парадоксально, проблема усугублялась тем, что этот маленький акварельный эскиз был полностью законченной вещью - соответственно, любые изменения в композиции, живописи и даже рисунке могли ему только навредить. А если учесть, что работа выполненная акварельными красками принципиально отличается от масляной живописи, то вставшая перед Лёней задача мне показалась трудноразрешимой. Впрочем, поначалу и сам Леонид не был уверен в этом эскизе, и когда я поделился с ним своими сомнениями, он согласился с тем, что надо сделать ещё один эскиз - большего размера и, главное, маслом. Однако после горячего одобрения преподавателем, который сказа, мол, если вы, Стуканов, сможете хотя бы на тридцать процентов воплотить свой эскиз, то пятёрка вам гарантирована, Лёня посчитал, что дело сделано - осталось всего ничего: начать и кончить.
  
   Убедительно нарисовав на холсте группу сидящих женщин, Леонид взялся за краски и лихо сделал "подмалёвок", едва ли не один к одному повторив свой эскиз. А техника "подмалёвка", когда на белый холст наносится тонкий слой сильно разведённых масляных красок, напоминает акварельную живопись, позволяя достичь почти тех же эффектов. К сожалению - "почти". То, что жило полнокровной жизнью на маленьком прямоугольнике бумаги, задышало на ладан, будучи перенесённым на большой холст. А когда Лёня поверх подмалёвка стал наносить густые - пастозные - мазки масляной краски, почти умерло. К разочарованию не только Леонида, но и преподавателя Черенова, вдруг усомнившегося в окончательном результате.
  
   У меня возникли трудности прямо противоположного свойства: в отличие от Лёни, мой сравнительно большой, выполненный маслом эскиз было очень просто повторить на холсте, но... ох, недаром, несмотря на одобрение "высокой" комиссии, в голосе преподавателя прозвучала скептическая нотка! Чем больше моя картина приближалась к эскизу, тем сильнее она меня раздражала: типичный "соцреализм"! Самого кондового толка! Живопись в стиле конца сороковых начала пятидесятых годов. Причём, в эскизе это было не так заметно - эскиз он и есть эскиз - а от картины вдруг повеяло такой затхлостью, будто её вытащили из запасника провинциального музея, где она благополучно пылилась двадцать лет, не привлекая ни чьего внимания. А тут ещё Черенов подлил масла в огонь, - вижу, Пузин, вы справляетесь; осталось немного поработать над фигурами, поправить лица, и всё; можно выставлять - я не стерпел: четыре года учёбы ради того ублюдка, которого представляла собой близящаяся к завершению картина?! И хотя желание закончить РХУ подталкивало меня ко многим компромиссам, но всякому терпению есть предел: море на моей картине делалось всё зеленее, скалы - краснее, фигуры и лица людей - суровее и лиловее.
  
   Прошло не меньше двух недель после того, как в нашей мастерской вовсю закипела работа над картинами, и Александр Жданов наконец-то водрузил на мольберт чистый холст. Который ещё неделю девственной белизной дразнил появляющегося время от времени преподавателя, - Жданов, я понимаю, пейзаж вы напишете быстро, но всё-таки, не пора ли начинать, ведь времени осталось совсем немного? - прежде, чем Александр взялся за кисть. Пейзаж был написан за день. Точнее - за восемь часов непрерывной работы.
  
   Увидев картину Александра Жданова, П. Н. Черенов успокоился: ещё бы! Самый проблемный студент успешно справляется с дипломной работой. Что же касается небольших замечаний - "поправить" домик, "уложить" тропинку - то преподаватель, как и все мы, и друзья, и просто сокурсники, не понимал, насколько для Александра в картине всё взаимосвязано и, следовательно, любое изменение неизбежно влечёт за собой другие.
  
   Выслушав Черенова, Саша на словах с ним согласился и... через два дня полностью переписал картину! Чем привёл в ужас преподавателя: "Жданов, что вы наделали! У вас был такой красивый пейзаж, который надо было совсем немного поправить, а вы всё испортили! Ведь сейчас не только по цвету, но и по рисунку стало значительно хуже, чем раньше!"
  
   Заверив преподавателя, что он всё исправит, Саша на следующий день обратился ко мне: "Слушай, Старик, поправь этот грёбаный домик, - а на первом, втором курсах я писал много этюдов с натуры и, соответственно, мог убедительно нарисовать любой деревенский домик, - а то Черенова кондрашка хватит!
  
   Чрезвычайно польщённый, я с энтузиазмом взялся поправлять рисунок Сашиного пейзажа и, как мне показалось, преуспел в этом - во всяком случае, преподаватель, увидев плоды нашего совместного творчества, остался доволен - но через два дня Александр опять полностью переписал пейзаж! Чем вновь вверг в уныние педагога: "Жданов, до защиты осталось меньше месяца, а если вы выставите этот пейзаж, то точно не защититесь!"
  
   Саша снова обратился ко мне, и... всё повторилось! Одобрение Черенова, раздражение самого Александра и, как следствие, новый пейзаж и новые сетования преподавателя. А если добавить, что к этому времени моя собственная картина очень далеко отошла от утверждённого эскиза, а Лёня Стуканов настолько "потерялся" в деталях, что его произведение стало чем-то почти абстрактным, то можно понять беспокойство П. Н. Черенова. Ведь "провались" трое выпускников - его бы, как минимум, очень не похвалили.
  
   По счастью, к 1968 году компания по "борьбе с формализмом" полностью изжила себя. Более того, "разгромленные" Хрущёвым художники вышли на ведущие роли в нашем искусстве, создав тот стиль, который впоследствии назовут "суровым реализмом шестидесятых". Так что мои красные скалы вкупе с зелёным морем и лиловыми рыбаками, вписываясь в рамки новой концепции, уже не выглядели чем-то "антисоветским". Правда, я сам, в тайне слегка гордясь своей "левизной", об этом тогда ещё не догадывался, но П. Н. Черенов, видимо, был неплохо ориентирован в современных тенденциях и поэтому не слишком придирался к общему цветовому решению моей картины, делая замечания лишь в тех случаях, когда я, по его мнению, "хватал через край". И всё-таки... общий консервативный настрой администрации РХУ оставался прежним, и, несмотря на новые веяния, трое "зарвавшихся" студентов вполне могли провалиться. Стало быть, беспокойство нашего преподавателя имело под собой достаточное основание.
  
   До защиты оставалось четыре дня, тремя неделями раньше всей нашей группой были успешно сданы последние госэкзамены, с помощью Лёни Стуканова, облагообразившего "разбойничьи" лица рыбаков на моей картине и П. Н. Черенова, давшего моему детищу многозначительное название "Рыбаки Заполярья", у меня появился шанс на защиту диплома. У Александра Жданова - тоже: в очередной (четвёртый или пятый?) раз дав слово преподавателю не касаться своего пейзажа, он героически терпел насилие, учиняемое мною над его картиной. Валерий Собко благополучно заканчивал "Шахтёров" - хуже всего, к огорчению преподавателя, дела обстояли у Лёни Стуканова. Чем больше времени и труда он вкладывал в свою картину, тем сильнее она "рассыпалась", превращаясь в разрозненную мозаику отдельных, не связанных друг с другом цветовых пятен. И хотя к этому времени Черенов уже понял, что дело в эскизе, что, по акварельному наброску посоветовав сразу писать картину, он оказал Лёне медвежью услугу - было поздно. Даже блестящий рисунок фигур и лиц сидящих женщин не спасал положения - картины, как таковой, не существовало. Да, проявив снисходительность к лучшему рисовальщику РХУ, приёмная комиссия, скорее всего, поставила бы Леониду тройку, но... тройка тройке рознь! Для Жданова или меня ("затаившихся формалистов") тройка являлась победой, для Лёни Стуканова - поражением.
  
   Решив, что за оставшиеся три дня мне не удастся (на взгляд приёмной комиссии) улучшить свою картину, я предпочёл провести эти дни с молодой женой - наша свадьба состоялась за неделю до защиты диплома. Поэтому художнический подвиг Александра Жданова излагаю в пересказе Лёни Стуканова - ибо сам не был его свидетелем. Не ручаюсь за точную передачу Лёниных слов, но суть дела от этого не меняется.
  
   "Чую, мои "Бабы" никуда не годятся, и не знаю, что делать. Времени всего ничего, а с картиной полный завал - общего колорита нет, цвет поносный, всё рассыпается, каждая деталь сама по себе. Вдруг появляется Саша Жданов - слегка навеселе - и говорит:
  
   - Не бзди, Старик. Возьми бутылку портвейна, и всё "будет путём". Вот увидишь, твои старые шалашовки сейчас соберутся в кучу - лучше, чем у Малявина.
  
   (Примечание: Малявин Филипп Андреевич (1869 - 1940) известный русский художник. Прославился картинами, изображающими крестьянских женщин в пёстрых, красочных одеяниях, а также многочисленными портретами. В 1922 году эмигрировал из СССР.)
  
   Конечно, я сильно засомневался: чтобы Жданов, который еле-еле справляется с учебной программой, смог "спасти" моих "Баб"... но терять всё равно было нечего, а выпить (глаза бы не видели этих уродок!) так и так хотелось... короче, пошёл за бутылкой. Ну, выпили мы по стакану, немного "захорошело", смотрю: Саша берёт большую кисть, замешивает на палитре чёрт те что и начинает мазать мою картину. Всё, думаю, диплом накрылся - наливаю по второму стакану. А Жданов, приговаривая, - не бзди, Старик, - мажет и мажет мою картину. Сплошной, понимаешь, грязью - мажет и мажет. Ну, я не выдержал, пошёл за второй бутылкой. Прихожу, а Саша всё мажет и мажет грязью. Однако чую, мои "Бабы" вроде бы действительно собираются в кучу. А Ждановские "замесы", которые на палитре казались грязью, на картине вдруг оживают. Колорит, чёрт возьми, появляется. И цвет, цвет... В общем - допили мы вторую бутылку и разъехались по домам. Утром прихожу - картина готова. Ну, почти готова. Немного поправил рисунок фигур, чуть-чуть прикоснулся к лицам и - всё! Можно защищаться!
  
   После обеда заявляется Жданов, смотрит на мою картину, говорит, что всё путём, что пятёрка мне гарантирована - ну, мы с ним немного опохмелились, и он вдруг берётся за свой пейзаж. Я попытался его отговорить, мол, Черенов этот вариант одобрил, а поправить, в случай чего, времени уже не будет - куда там! Отвечает мне, - нет, Старик, сейчас этот пейзаж не мой и даже не Пузинский, а непонятно чей, и, вообще, не бзди, я его только чуть-чуть трону, - короче, как обычно, переписал весь пейзаж. Когда появился Черенов, то лишь покачал головой, мол, Жданов неисправим, однако успокоился. В этот раз по рисунку Саша свой пейзаж не сильно испортил, зато по цвету и композиции стало гораздо лучше".
  
   Действительно, увидев последний вариант картины Александра в день защиты диплома, я согласился с Лёней: стеснённый школьными рамками, Жданов всё-таки исхитрился создать оригинальное произведение искусства. За которое получил твёрдую тройку. Как и я - за своих "Рыбаков Заполярья". Лёне Стуканову, вопреки Ждановскому прогнозу, пятёрки всё-таки не поставили. Он, как и Валерий Собко, получил четвёрку.
  
   P. S. Не уверен, что Лёня Стуканов стал считать Жданова своим учителем сразу после оказанной Александром помощи в работе над дипломной картиной - по-моему, это произошло позже, в начале восьмидесятых, когда Леонид стал регулярно приезжать в Подмосковье - но живописный дар Александра он оценил именно тогда.
  
  
  
   Глава 6. В Москву, в Москву!
  
  
   Когда после защиты дипломов происходило распределение будущих педагогов, Александр Жданов, прочитав список городов и весей, жаждущих заполучить молодых специалистов, не согласился ни с одним из предложенных вариантов и заявил распределительной комиссии, что поедет только в Москву. Посчитав это остроумной шуткой, председатель комиссии ещё раз спросил у Александра, куда он желает распределиться. Жданов совершенно серьёзно подтвердил своё решение: в Москву. А на замечание председателя, что из Москвы нет заявки на молодых специалистов, ответил: ну, тогда давайте свободный диплом. Посовещавшись, комиссия решила, что, несмотря на общее положение о распределении выпускников, для репутации РХУ будет безопаснее выдать Александру свободный диплом - без трудоустройства. (А вдруг Жданов действительно поедет по распределению? Вы представляете, что из этого может получиться!)
  
   (Ещё один парадокс того времени: администрация РХУ была уверена, что из пятнадцати выпускников живописно-педагогического отделения ни один не собирается работать преподавателем рисования в общеобразовательной школе и уж тем более - ради карьеры педагога уезжать за тридевять земель, но, внешне соблюдая правила игры, настаивала на распределении выпускников. Прекрасно зная, что никто ни за что отвечать не будет - действительно, некоторые из нас, взяв "подъёмные" и "проездные" деньги, никуда не поехали и при этом не имели никаких неприятностей.)
  
   Между тем, Александр Жданов, считая, что только в Москве можно надеяться на реализацию художнического дара, всерьёз готовился к "завоеванию" столицы. И первым этапом на этом пути должен был стать Воронеж.
  
   Здесь необходимо небольшое пояснение. Выше упомянутый мною искусствовед В. А. Горчаков в 1967 году уволился из РХУ и переехал в Воронеж - где у него оказались друзья в правлении местного отделения СХ. И в переписке со мной и Ждановым он приглашал нас к себе, обещая трудоустройство в мастерских Художественно Фонда и, главное, свободные помещения, где мы могли бы и жить и работать. Причём - всех четверых. Что, разумеется, вдохновляло. Другой вопрос, насколько эти обещания были обоснованы - ближайшее время показало, что и сам Горчаков, и уж тем более все мы во многом принимали желаемое за действительное - но до лета 1968 года даже скептик Валерий Собко был исполнен энтузиазма: наша квадрига "закусила удила". В Москву, в Москву! Правда - с остановкой в Воронеже.
  
   Увы, ко времени нашего приезда, в Воронежском отделении СХ РСФР прошли перевыборы правления и председателя, на которых победили "консерваторы", а "партия" Горчакова потерпела сокрушительное поражение - мы, как говорится, остались с носом. Правда, у В. А. Горчакова, помимо прочих, имелись связи в декоративно-оформительской мастерской посёлка Новая Усмань - километрах в двадцати от Воронежа - где четырёх выпускников художественного училища встретили с распростёртыми объятиями и сразу же "загнали" в колхоз, рисовать агитационные плакаты.
  
   Для людей, незнакомых с жизнью художников тех времён, скажу, что ничего необычного для выпускников живописно-педагогического отделения в таком заработке не было. Более того, исключая Москву и, вероятно, Ленинград, где существовали Комбинаты Живописного Искусства, основная масса художников - даже членов СХ - "кормилась" именно оформительством. Да, провинциальным членам Союза время от времени перепадали заказы на живописные произведения, но - редко. Конечно, наглядной агитацией местные мэтры себя не утруждали, оставив её либо молодым, либо по тем или иным причинам не вступившим в Союз, как правило, сильно пьющим художникам старшего поколения. Сами же члены Союза - живописцы, графики, скульпторы, не имело значения - брались в основном за "монументальные" работы: оформление интерьеров и экстерьеров, настенные росписи, создание диорам и прочее в этом роде.
  
   К оформительству - в данном случае, рисованию коров, тракторов, комбайнов и написанию длинных текстов - Александр Жданов не имел ни склонности, ни охоты. Его участие в общем деле сводилось к сколачиванию и грунтовке планшетов - что, в общем-то, всех устраивало. Ибо, взявшись на пробу нарисовать один плакат, Александр создал нечто настолько футуристическое, чему могли бы позавидовать многие видные конструктивисты начала двадцатых годов. И что, к сожалению, вовсе не нашло понимания у председателя колхоза конца шестидесятых - Сашин плакат пришлось переделывать.
  
   Когда работа была закончена и мы получили на руки по 120 рублей, Жданов решил, что денег у нас достаточно, в Новую Усмань возвращаться незачем - в Москву, в Москву! И гипнотическая сила Александра была настолько велика, что не только я и Лёня, но и куда более опытный Валера Собко откликнулся на его призыв. Почему? С какой стати? Кому мы нужны в Москве? Ни у одного из нас не возникло этих вопросов. Протрубила боевая труба, и "коллективный разум" нашей квадриги сорвал нас с места. Или - коллективное безумие? Ведь, несмотря на молодость, кипение сил, ощущение избранности, авантюристами мы не были. А вот - подишь ты...
  
   При всей неподготовленности, наша поездка в Воронеж авантюрой не являлась: при удачном стечении обстоятельств - в случае победы "партии" Горчакова - мы могли рассчитывать и на работу в мастерских Художественного Фонда, и на помещения в нежилом секторе, которые в то время не представляли большой ценности. Другое дело - Москва, где, не говоря о прочем, существовал свирепый паспортный режим. Да, у Жданова были знакомые среди известных московских художников, но никто из них Александру ничего не обещал. Да и не мог обещать: Москва в те годы была надёжно "защищена" от всей Страны институтом прописки. Единственной возможностью заполучить вожделенный штамп в паспорт являлась женитьба. Но у меня была молодая жена, Лёня Стуканов и Валера Собко в ближайшие годы не собирались связывать себя брачными узами, а сам Александр Жданов являлся женихом очень разборчивым: до встречи с Галей, ни одна из многочисленных пассий не могла удовлетворить его матримониальных запросов. Так что единственная торная тропа в Москву была нам заказана. Соответственно, ничего путного из нашей авантюры получиться не могло и не получилось: в ходе грандиозной попойки произошла крупная ссора в мастерской известного скульптора Андрея Древина, и нам пришлось срочно ретироваться. Причём - порознь: Саша Жданов отправился в Ленинград к одной из множества своих возлюбленных, Лёня Стуканов вернулся в Новую Усмань, Валера Собко и я разъехались по домам. Он - в Гуково, я - в Ростов.
  
   Поскольку, собираясь в Воронеж, я позаботился, чтобы мою жену - студентку Ростовского финансово-экономического института - послали на практику в этот город, то в сентябре 1968 года мне пришлось вернуться в Новую Усмань, где мы с Лёней Стукановым в течение двух месяцев копировали картины известных советских художников на сельскохозяйственные темы. Увы - платили нам мало и нерегулярно, так что новый 1969 год мы встретили в Ростове. Где Александр Жданов - чудо из чудес! - сумел через заведующего отделом культуры ростовского Обкома Партии выхлопотать нам работу в мастерских Художественного Фонда. Правда - с двухмесячным испытательным сроком. Тем не менее, чтобы вчерашние выпускники РХУ получили работу в Худфонде - случай если не вовсе исключительный, то чрезвычайно редкий. (Позже, в Ярославле, когда мне лишь после участия в трёх областных и одной всесоюзной выставках удалось устроиться в местное отделение Художественного Фонда, я смог оценить "пробивную силу" Александра.)
  
   Однако для успешной работы в качестве художника-оформителя недостаточно "пробивной силы", терпения и усидчивости - нет, требуется постоянно "наступать на горло собственной песне", к чему Александр Жданов был органически не способен. Повторилась ситуация, возникшая в Новой Усмани: я и Лёня Стуканов рисовали детские головки, цветочки, котят, бабочек - для детских садов и яслей - Саша поливиниловой плёнкой обтягивал фанерные планшеты. Нас троих это устраивало, однако у других художников-оформителей "привилегированное" положение Александра вызывало раздражение. Так что по окончании испытательного срока мне и Лёне было предложено остаться на постоянную работу - с условием, что "ноги Жданова здесь больше не будет". Разумеется - мы отказались. Тем более, что за два месяца и мне, и Лёне "цветочки-бабочки" надоели смертельно. Нет, если уж советскому художнику-живописцу не избежать оформительской работы, то не на "птичьих правах"!
  
   Расставшись с ростовским Худфондом, мы с Александром стали готовиться к областной художественной выставке - Лёня, считая, что у него пока нет достойных произведений, уехал в Таганрог. Для написанных в основном на картоне картин, которые Жданов и я собирались предложить вниманию выставкома, требовались подрамники, и Саша договорился со столяром, что он нам их сделает не за деньги, а за выполненную маслом обнажённую красотку на черноморском пляже. Вернее, на фотографии, которую требовалось скопировать, сия молодая особа была в купальнике, но столяру хотелось видеть её полностью раздетой.
  
   Упоминаю этот анекдотический случай лишь потому, что, копируя журнальную фотографию, я лишний раз убедился, насколько у Александра Жданова развито чувство цвета. Более того - не просто развито, а дано ему от природы. Да, я ещё на третьем курсе понял, что у Жданова поразительный живописный дар, но, что чувство цвета у него абсолютное - только после этого случая. Итак: за три часа справившись с красоткой, морем, пляжем, небом и пальмой, я застрял на маячащем на горизонте парусе - который у меня либо "пропадал", либо нахально "лез" вперёд. Здесь надо представить себе журнальную фотографию тех времён - тусклые, "погашенные" тона, неопределённый "серо-буро-малиновый" цвет. А поскольку столяр требовал полного совпадения картины с фотографией, я переписывал и переписывал злосчастный парус - не получалось! Чем темнее я делал маленький треугольничек на горизонте, тем сильнее он сливался с морем и небом. Чем светлее - тем нахальнее парус "лез" вперёд, вырываясь из плоскости картины.
  
   Разговаривая о том о сём, Александр минут двадцать наблюдал за моими мученьями и, наконец, не выдержал: со словами, - погоди, Старик, - взял маленькой кистью немного чистого жёлтого кадмия и ярким "открытым" цветом мазнул по парусу. И на моих глазах произошло чудо: ожила вся картина! Крохотное ярко-жёлтое пятнышко, вместо того, чтобы "выскочить" из плоскости холста, не просто оказалось на горизонте, но наполнило солнечным светом и море, и небо, и обнажённую женщину на переднем плане. Чего ни по "классическим", ни по "модернистским" живописным каноном никак не могло быть, но что, вопреки всем теориям, произошло: мазок жёлтого кадмия не просто "вписался" в тусклую по цвету картину, но вдохнул жизнь в невыразительные грязновато-белесоватые тона переднего плана.
  
   Мой дебют в качестве претендента на участие в Ростовской областной художественной выставке не состоялся: четыре моих картины находились в комнате-мастерской Александра Жданова, где мы оформляли его и мои работы, но когда я в день заседания выставкома пришёл к Александру, оказалось, что Саша дома не ночевал - как ушёл вечером в столярную мастерскую, так и не вернулся. Так что вместо выставочного зала мне пришлось идти в милицию, где Александр провёл ночь после драки со столяром - не с тем, который делал нам подрамники, а с его неосторожным коллегой. И пока в милиции разобрались, в чём дело (а виновными оказались обе стороны), и отпустили Жданова - время ушло: выставком закончил свою работу. (Кстати, одна из тех картин, которые я собирался предложить ростовскому выставкому, десятью месяцами позже была выставлена в Ярославле)
  
   Установка Александра Жданова на "завоевание" Москвы оказалась "заразной" - во всяком случае, мой "иммунитет" не смог противостоять этому соблазну. Когда мою жену Веру, выпускницу финансово-экономического института, распределяли на работу, то из регионов, приславших заявки на молодых специалистов, наиболее близким к столице был Ярославль - таким образом, в начале осени 1969 года я очутился в этом древнерусском городе. Моё общение с Сашей и Лёней перешло в основном на "виртуальный" уровень - благо, Александр очень любил писать письма, так что в пору моего "ярославского сиденья" наша связь была достаточно интенсивной, чему также способствовали регулярные встречи. И хотя в Ярославле у меня появились новые друзья-художники - в первую очередь, Пётр Крохоняткин и Юрий Жарков - дружба с Александром Ждановым и Леонидом Стукановым продолжалась. К сожалению, оборвавшаяся осенью 1968 года связь с Валерием Собко так и не восстановилась.
  
  
  
   Глава 7. Единство и борьба противоположностей.
  
  
   Зиму с 1969 на 1970 год Саша провёл в Ростове, время от времени выбираясь в Таганрог, где Лёня Стуканов устроился преподавателем в детской художественной школе, тем самым положив начало её расцвету. Летом 1970 года Александр вместе со своей возлюбленной Людмилой приехал ко мне в Ярославль, и мы, чтобы заработать деньги для поездки на "Академичку" - на сей раз Александр решил "брать" Москву не "штурмом", а "осадой" - устроились в оформительскую мастерскую, принадлежащую то ли Облпотребсоюзу, то ли иной торговой организации. Работа была скорее столярной, чем оформительской - выпиливать из толстого пенопласта буквы и приколачивать их к планшетам из прочного волнистого пластика - Александр с ней прекрасно справлялся. К тому же, на правах "подмастерья" подключив Людмилу, он мог позволить себе частые "перекуры" - общий заработок от этого не страдал, а Жданов выкроил себе время, чтобы создать несколько "мусорок". Которые до 1974 года хранились у меня в Ярославле, после чего Александр увёз их в Москву.
  
   (Здесь следует уточнить воспоминания Юрия Шабельникова о более позднем времени, о будто бы имевшем место в начале восьмидесятых годов проживании Лёни Стуканова на Галиной даче в Мозжинке. Так вот: близко столкнувшись со Ждановым в быту, я не смог прожить под одной крышей с ним больше недели - после чего у нас произошла ссора, и Александру пришлось оставить нашу с женой комнату в общежитии и перебраться на съёмную квартиру. Куда более терпеливый и покладистый, чем я, Лёня Стуканов летом 1978 года смог прожить под одной крышей с Александром около месяца, а затем снял флигель в посёлке "Дачный" у Галиного знакомого Леонида Трегуба - в пяти или шести железнодорожных станциях от Звенигорода. Я в эти годы снимал дачу по той же Белорусской дороге в посёлке "Здравница" - по соседству с Лёней. Так что в начале восьмидесятых - когда Лёня регулярно приезжал на летние каникулы в Подмосковье - мы хоть и виделись чуть ли не ежедневно, но жили порознь. Подробней об этом периоде наших взаимоотношений - немного позже.)
  
   Когда, сколачивая вывески для сельских магазинов, мы за месяц заработали по двести рублей, Александр решил, что для поездки на "Академичку" этих денег вполне достаточно - в путь!
  
   Нет, в этот раз я не питал иллюзий относительно "завоевания" Москвы, но был рад поработать с Сашей полтора, два месяца на пленэре, увы - не получилось. Приехав на "Академичку", мы сняли в находящейся в полутора километрах от Дома Творчества деревне - к сожалению, забыл, как она называется - заднюю половину избы. Однако, прежде чем приступить к работе, Александр "для разрядки" решил половить рыбу в перегороженной плотиной речке. Здесь я сделаю небольшое, не имеющее отношение к живописи, но многое говорящее о характере и об уровне притязаний Жданова отступление.
  
   Когда мы собирались в "обжитый" Сашей Дом Творчества, он мне все уши прожужжал, какая прекрасная там рыбалка, и в Бологом, откуда ходил автобус до "Академички", мы запаслись леской, крючками и грузилами. Так вот, в магазине, где торговали этими принадлежностями, у нас с Александром случился примечательный разговор:
  
   Я: Саша, зачем тебе такая толстая леска? И такие громадные крючки?
  
   Александр, скептически посмотрев на недостаточно толстую (0,6 мм), по его мнению, леску и крючки всего-то десятого номера: А ты знаешь, каких тайменей я ловил в Амуре? По семьдесят килограммов!
  
   Я: Саша, но ведь здесь не Амур. Таймени не водятся. Да и вообще, кроме плотвы, окуней, ершей мы вряд ли чего-нибудь поймаем, - сказав это, я тоже с сомнением посмотрел на приобретённые мною снаряды. Бывшие в продаже леска диаметром 0,3 мм и крючки седьмого номера мне казались слишком толстыми и большими для той мелочи, которая, возможно, соблазниться нашей приманкой.
  
   Александр: Не бзди, Старик, тайменей нет, но сомы, знаешь, какие водятся?! По 100 килограммов! И даже - больше! Сам видел, как местные рыбаки поймали двухпудового "зверя"! И щуку - тоже! На пятнадцать килограмм - не меньше!
  
   Я: Саша, так ведь они, неверное, - сетью?
  
   Александр: Ну и что, что - сетью? А что ты, Старик, будешь делать, если у тебя клюнет сазан килограмм на десять, пятнадцать? На эту паутинку, - презрительный взгляд на мою леску, - точно его не вытащишь! А крючки?! Да такой крючок даже крупный окунь сломает! Не говоря о щуке!
  
   Приехав на место и оставшись каждый при своём мнении, мы в ближайшей роще вырезали соответствующие удилища: я - лёгкий трёхметровый ореховый хлыст, Саша - едва ли не пятиметровую тяжёлую берёзовую лесину. И ладно бы - для себя; для Людмилы, которая отнюдь не горела желанием изловить сома, но с чьим мнением Александр не особенно считался - тоже. Правда, для неё - немного короче и малость тоньше.
  
   Разумеется, кроме мелкой плотвы, ничего у нас не клевало, зато плотва - постоянно. Увы, даже мои крючки для такой мелочи были великоваты - на три поклёвки приходилась одна рыбка. Саше удавалось вытащить одну плотвичку из десяти клюнувших. От моего же предложения взять крючок меньшего размера, он сердито отмахнулся: Нет, Старик, я чую, что сейчас подойдут здоровенные окуни. Килограмма по три.
  
   Я: Саша, окуней по три килограмма я не только не ловил, но даже не видел ни на Дону, ни на Волге. И рассчитывать на таких гигантов в этой речушке...
  
   Александр, энергично забрасывая огромный крючок с насаженными на него тремя червями: Не бзди, Старик. Вот увидишь, сейчас у меня клюнет такой судак - закачаешься!
  
   Я, с сомнением в голосе: Судак - на червя?..
  
   Александр: Запросто! Прошлым летом сторож на "Академичке" на червя поймал судака на пять килограммов! Сам видел. Правда - на земляного. Выползня. Ну, которые после дождя бывают. Хотя, конечно, судака лучше - спиннингом. Эх, чёрт, если бы мы не пожалели в Бологом десятку, я бы сейчас, знаешь, какую щуку вытащил!
  
   Однако спиннинга у Александра не было, и он, чертыхаясь, раз за разом вытаскивал пустой крючок - мелкая плотвичка ловко откусывала кусочки от Ждановских червей, легко избегая огромного (по её меркам) жала крючка.
  
   Между тем, никогда прежде не рыбачившая Людмила вошла в азарт и, взяв у меня маленький крючок, стала относительно успешно удить плотвичку - примерно, одну рыбку на пять поклёвок. Смирившийся с тем, что я - во-первых, мужчина, во-вторых, имеющий некоторый опыт ужения рыбы - "облавливаю" его, Александр был выведен из себя достижениями Людмилы. Чтобы женщина - к тому же впервые взявшая в руки удочку! - "обловила" его (опытного рыбака, мужчину!), такую вопиющую несправедливость он не потерпит: получившей подзатыльник Сашиной возлюбленной пришлось смотать свою удочку. Я в очередной раз попробовал заступиться за Людмилу, и в очередной раз получил отповедь не только от Александра, но и от пострадавшей женщины: дескать, нечего лезть не в своё дело, милые бранятся, только тешатся, бьёт, значит, любит. Словом - весь лексический набор базирующегося на бытовом садизме русского домостроя.
  
   Вообще-то, в данной ситуации мне следовало найти другое жильё, но хозяйке было заплачено за месяц вперёд, а в дороге мы поистратились, так что денег оставалось в обрез, и я задержался на прежней квартире - Вместе с Александром и Людмилой. Не встречая отпора, Саша всё чаще давал волю рукам - его возлюбленная, воспитанная в традициях русского простонародного быта, плакала, но терпела: бьёт, значит, любит. Нет, я отнюдь не стремлюсь представить Александра грубым, бесчувственным "мачо", просто, касаясь подоплёки нашей тогдашней размолвки, показываю Сашу в контексте российской культуры, с теми отпечатками, которые наложили на Жданова воспитание и среда.
  
   Однако меня, "гнилого интеллигента" в четвёртом поколении, не могли оставить равнодушными постоянно перепадающие Людмиле тумаки и затрещины - я делал замечания Александру, что его сильно раздражало. Наконец, выведенный из себя моим "чистоплюйством", он не выдержал, бросил в меня хозяйственную сумку - по счастью, почти пустую - и, обозвав соответствующими словами, поспешил увезти Людмилу от моего "тлетворного" влияния. Конечно, Сашино решение покинуть "Академичку" было вызвано рядом причин: в первую очередь тем, что из знакомых художников, на чью помощь он рассчитывал, в окрестностях Дома Творчества оказался лишь Михаил Никонов, с которым Александру не удалось помириться после случившейся раньше ссоры - не помогло даже моё посредничество в роли "парламентёра". (После отъезда Жданова я, покорённый красотой тех мест, задержался на месяц в деревне и очень плодотворно поработал на пленэре.)
  
   С 1970-го по 1976-й годы моё общение с Александром Ждановым - если не считать интенсивной переписки - носило эпизодический характер: несколько раз я приезжал в Ростов, раза три или четыре он был у меня в Ярославле. Поэтому из череды случившихся за этот период нечастых встреч выделю лишь три, наиболее запомнившиеся. В 1972 году я около недели гостил у Александра в Переславле-Залесском - в Доме Творчества им. Кардовского. Где Александру, как единственному живописцу среди скульпторов, выделили громадную - не менее сорока квадратных метров - веранду, на которой он и жил, и работал. И куда мне, по его просьбе, поставили раскладушку. А так как лето стояло исключительно жаркое - кругом горели леса и торфяники - Сашина веранда являлась наилучшим помещением из всех возможных. Почему-то мне не запомнились картины, написанные Александром за почти два месяца его пребывания в этом Доме Творчества - вероятно, "варясь в казённой среде", ничего выдающегося он не создал. Зато запомнились прогулки по Переславлю, купания в Плещеевом озере (где для того, чтобы поплавать, надо было чуть ли не километр брести по мелководью) и знаменитый Синий Камень, от которого, отдавая дань древним поверьям, мы с Сашей "отъели" по маленькому кусочку - у меня тогда ещё были зубы!
  
   Да, ещё одна примечательная особенность в характере и поведенческих установках Александра Жданова: будучи крайне авторитарным в домашних условиях, он становился - нет, не демократичным, а, скажем так, весьма терпимым - при проживании в гостиницах, общежитиях, пансионатах и прочих "местах общего пользования". Ни когда мы вчетвером, работая в колхозе, жили в одной комнате, ни в те несколько дней, которые я провёл на Сашиной веранде в Доме Творчества, ни у меня, ни у Лёни с Валерой не было серьёзных трений с Александром. А вот под домашней кровлей - не важно, чьей: его, моей или съёмной - после трёх дней совместного пребывания начинались трудности. Конечно, нашу первую серьёзную размолвку летом 1970 года во многом "спровоцировала" Людмила - вернее, Сашино отношение к женщинам и моё нежелание мириться с его "мужским шовинизмом" - и, тем не менее...
  
   В январе 1973 года Александр пригласил меня на несколько дней в Подольск, где он проживал у очередной "пассии" - увы, забыл её имя. В отличие от Людмилы, она была девушкой эмансипированной и не позволяла Саше распускать руки - во всяком случае, при мне. Александр прожил у неё три или четыре месяца, всерьёз подумывая о женитьбе, однако Подольск это всё-таки не Москва, а главное, когда Жданову удалось за 200 рублей продать одну из своих картин, она имела неосторожность попросить денег на зимние сапоги. Что сразу же положила конец Сашиным колебаниям: "в гробу он видел такую жену"! Поскольку в этот раз я гостил у Александра и его "кандидатки в жёны" всего четверо суток - обошлось без трений: днями мы пили дешёвый разливной портвейн, ночами - спали.
  
   Упоминаю об этом свидании с Сашей в основном потому, что его проживание у "подольской пассии" предварило куда более важную (судьбоносную!) встречу с Галиной Герасимовой. С которой Александр познакомился весной 1973 года - по его словам, в троллейбусе. Вообще, Сашина "харизма" неотразимо действовала на подавляющее большинство женщин - независимо от уровня их образования, социального положения и прочих особенностей. Так что знакомства на улице, в кинотеатре или общественном транспорте были для Александра обычным делом. Да, эти знакомства, как правило, очень быстро заканчивались, но... Галина Герасимова оказалась исключением!
  
   "Профессорская дочка", учёный-биолог и... убеждённая "антифеминистка"! Считающая женскую природу изначально ниже мужской! В чём Галины взгляды парадоксальным образом совпали с взглядами Александра, и что во многом способствовало долголетию - "пока смерть не разлучила их" - этого брака. Разумеется, кроме общности взглядов и сходства характеров, Галю и Сашу связывала любовь, однако любовь это такая тонкая материя, что - дабы не впасть в пустословие - лучше не касаться сердечных переживаний, а ограничиться внешними наблюдениями. Так вот: в отличие от Людмилы (Люни) и многих других прежних возлюбленных Александра, Галя хоть и считала женщин стоящими ниже мужчин в творческом отношении, однако не собиралась потакать Ждановской страсти к рукоприкладству. Будучи женщиной и физически, и духовно сильной, она давала энергичный отпор своему "законному повелителю", когда Саша переходил допустимую, по её мнению, грань. В том числе - с помощью таких весомых аргументов, как скалка, сковородка и даже утюг. Что, явив Александру в лице жены достойного оппонента, заставило уважать её. Более того, однажды А. П. с гордостью продемонстрировал мне синяк на своей груди, оставленный Галиным утюгом - чуешь, Старик, какая женщина!
  
  
  
   Глава 8. Цвет времени.
  
  
   Лето 1973 года, в отличие от предыдущего, выдалось дождливым и холодным - хотелось сидеть дома, пить водку и писать меланхолические стихи. Что-нибудь вроде написанного мною значительно позже стихотворения:
  
  
   Небо низкое прижималось
   то к кустам, то к верхушкам трав,
   и текла меж корней усталость -
   та, что злее любых отрав.
  
  
   Нелюбовью земля плодилась,
   равнодушьем шиповник пах;
   заглушая в зачатке милость,
   по полям колосился страх.
  
  
   Люди - мокрыми червяками -
   заползали поглубже в ил,
   и сменялись века веками,
   и хохочущий дождик лил.
  
  
   Да Россия под низким небом
   раздавалась амёбой - вширь -
   и кадила царям свирепым,
   наловчившись незлых душить.
  
  
   Небо низкое прижималось
   то к кустам, то к верхушкам трав...
   Но, Россия, твоя усталость
   Богу ближе церковных глав!
  
  
   Вдруг я получаю письмо от Жданова с просьбой как можно быстрее приехать в Москву - помочь ему уладить кое-какие дела. В письме был его адрес на Каляевской и схема, как от метро "Новослободская" дойти до нужного дома. А так как в письме содержалось совершенно нехарактерное для Александра предложение приехать без денег, - Старик, буду тебя и поить, и кормить, и куплю обратный билет, - я понял: дело действительно срочное. А также - что Сашино материальное положение на данный момент более чем удовлетворительно. Что его новая знакомая Галя - а о её существовании я узнал из предыдущего письма - женщина относительно обеспеченная.
  
   По счастью, в это время у меня не было срочной работы в Ярославском Худфонде - я сразу выехал в Москву и вечером того же дня, в который получил письмо, встретился с Александром. Моя оперативность его чрезвычайно обрадовала: понимаешь, Старик, в деревне под Торжком гибнут мои картины, а один я поехать туда не могу - заметут!
  
   Из дальнейшего разговора выяснилось, что хозяева снятого Сашей в деревне дома обвинили его в мелкой краже - огурцов, помидоров, сушёных грибов, варенья - и на этом основании задержали его картины, в качестве компенсации запросив совершенно несуразную, по мнению Александра, цену. (Ну, съел я у них банку варенья, - а Жданов, надо сказать, был сладкоежкой, - но ведь и всё! Больше, мамой клянусь, ничего не брал! А эти жмоты просят такие бабки, каких весь их говённый дом вместе с грёбаной деревней не стоят!)
  
   Да - Александр был дома один, Галина с мамой и дочкой находились в Мозжинке, так что в этот приезд мне не удалось познакомиться с его будущей женой. Поздним вечером Саше удалось за 120 рублей сторговаться с шофёром маленького, крытого брезентом грузовичка, и ночью в дождь мы отправились в путь - за 400 километров от Москвы, в качестве противопростудного и антивибрационного средства имея четыре бутылки портвейна. Вообще-то, как выяснилось позже, Галя на эту "экспедицию" выделила Александру 250 рублей, но 40 из них Саша уже растратил, а поскольку мы не знали, какие деньги придётся заплатить обиженным домохозяевам - приходилось экономить. (Погоди, Старик, вот рассчитаемся с этими жлобами, что останется - всё пропьём!)
  
   Шофёр торопился, шины шуршали по мокрому асфальту, по брезентовому верху, то затихая, то усиливаясь, лупил дождь - Александр и я, на каждом ухабе подскакивая на брошенных на пол кузова старых ватниках, пили в темноте портвейн, при особенно сильных толчках лязгая зубами о горлышки бутылок. Из дорожного разговора постепенно выяснилось, что претензии квартирохозяев были к Саше в основном не из-за съеденного им варенья, а из-за сорванного с крышки погреба замка: - Да не ломал я этот сучий замок, я его только тронул, а чёртова дужка вдруг отвалилась! Ей Богу не вру - у него же всё нутро проржавело! Ну, у их сволочного замка! И вот теперь, понимаешь...
  
   ...я понимал. Это Сашино признание объяснило мне его потребность в свидетеле: взлом замка - это не съеденная без спроса банка варенья. За это могут и посадить. И квартирохозяева Александра, требуя с него в качестве компенсации 150 рублей, тоже прекрасно понимали это - почему и запросили столь значительную по деревенским меркам сумму. (В те времена - действительно: за 150 рублей вполне можно было купить дом почти в любой среднерусской деревне, ибо вымирание коренной России началось отнюдь не в девяностые годы, а уже в семидесятые шло полным ходом)
  
   Из дальнейшего разговора возлежащих за портвейном на полу кузова мчащегося грузовика художников выяснилось, что, кроме меня, у Александра в запасе был ещё один "козырь" - пишущий стихи сельский милиционер. (Понимаешь, Старик, если бы я был уверен, что он на месте, то тебя бы не дёргал. Он мужик классный, и стихи пишет - закачаешься, но почти не бывает дома. Или пьёт, или мотается по району - он же один на десять деревень.) Я скептически отнёсся к Сашиной оценке стихов сельского детектива, увлекаясь, Александр и хулу, и хвалу раздавал не по заслугам, и оказалось - зря. При многих технических огрехах в стихах провинциального милиционера, несомненно, присутствовала Поэзия: именно так - с большой буквы.
  
   Проснулись мы утром, когда грузовичок съехал с асфальта и пополз по размытой дождями просёлочной дороге. По счастью, почва там была в основном песчаная, а нужная деревня располагалась недалеко. Повезло также в том, что Сашин знакомый милиционер оказался дома - с его помощью удалось сторговаться с хозяевами за 20 рублей: компенсация за якобы съеденные огурцы, помидоры и варенье. Будто бы имевший место взлом замка остался без последствий. Погрузив картины Александра, мы вернулись в дом милиционера, "обмыть" удачную сделку и дать время поспать нашему шофёру. Где - за водкой - я имел возможность познакомиться со стихами сельского детектива и оценить их. В Москву мы выехали под вечер - настолько пьяными, что в трясущемся автомобильном кузове беспробудно проспали всю обратную дорогу. Так что написанные Александром картины я толком рассмотрел лишь через день - придя в себя после грандиозной пьянки.
  
   Зелёное, перламутровое, лиловое - Боже, какая живопись! Какое завораживающее сочетание цветов! Какие удивительные оттенки зелёного! Написанные Александром за две недели шесть картин, несомненно, являлись новым словом в пейзажной живописи. Вернее - могли бы являться, если бы были своевременно выставлены, замечены и оценены. Вопрос, правда, - кем? Ни Третьяковых, ни Мамонтовых, ни Щукиных в СССР не существовало. Да, были отдельные коллекционеры-энтузиасты - вроде Талочкина или Нутовича - время от времени приобретавшие Сашины произведения, но они, к сожалению, погоды не делали. И в силу своих весьма ограниченных финансовых возможностей, и из-за того, что в тоталитарном государстве безжалостно подавлялась всякая частная инициатива. Впрочем... в нынешней будто бы демократической России возрождения меценатства что-то не наблюдается. Новоиспечённые миллионеры если и приобретают произведения искусства, то предпочитают "раскрученные бренды", а не картины малоизвестных авторов. Конечно, эта проблема существует во всём мире, но в России - в силу её специфики - она особенно остра. Сломав старое - практически отказавшись от финансирования изобразительного искусства государством - нового (разветвлённой сети независимых галерей с привлечением сколько-нибудь значительного частного капитала) мы так и не создали. И создадим ли когда-нибудь - Бог весть... И, значит, ещё долго-долго художники, подобные Александру Жданову, не будут иметь возможности реализовать свой талант на Родине.
  
   Возвращаясь к этим шести Сашиным пейзажам: своими завораживающими оттенками зелёного цвета они покорили не только меня, но и увидевших их годом позже моих ярославских друзей - художников Петра Крохоняткина и Юрия Жаркова. Отмечаю это потому, что у обоих - особенно у Юрия - прекрасно развито чувство цвета. Причём, у Юры - не только развито, но и, подобно Жданову, дано ему от природы. Однако было бы неверным сводить эмоциональное воздействие картин Александра лишь к удивительным цветовым находкам - в них (в этих пейзажах) покоряло всё: композиция, колорит, рисунок, а главное - ощущение прорыва за пределы земной реальности. Мистическое соединение с вечностью.
  
   Конечно, лучшие произведения многих больших художников порождают подобные ощущения, но некоторые работы Александра - особенно. Во всяком случае - у меня. И, пожалуй, именно здесь стоит искать разгадку позднейшего аскетизма Ждановской цветовой палитры. Обладая абсолютным чувством цвета, Александр к середине семидесятых годов смог настолько минимизировать свою палитру, что ему для решения сложных живописных задач стало хватать двух, трёх красок. Более того, начиная с этого времени, Жданов создал ряд чёрно-белых произведений, которые производят впечатление полноценной (полихромной) живописи. В качестве примера сошлюсь на опубликованный на сайте "Неофициальный Ростов 1980 - 1990" мой портрет. Упомяну также "Лешего", который, если мне не изменяет память, в начале восьмидесятых был экспонирован на одной из выставок Горкома Графиков. Вообще, я видел у Александра много десятков (если не сотен) выполненных в этом стиле картин - не знаю, сколько из них сохранилось. Помимо перипетий, связанных с его отъездом в Америку, Жданов постоянно уничтожал свои произведения - что являлось характерной особенностью его творчества. Работая будто бы спонтанно - разливая и разбрызгивая краску по оргалиту, холсту, картону - и создавая таким образом по нескольку картин в день, Александр, в лучшем случае, оставлял одну из десяти. Да и то - до поры до времени. Жесточайший отбор шёл постоянно, часто случалось, что, когда я просил Сашу показать то или иное понравившееся мне произведение, он отвечал: знаешь, Старик, я его порвал - если речь шла о бумаге или картоне. (Записал, или закрасил - когда картина была выполнена на холсте или оргалите.)
  
   Я сознательно уделяю основное внимание живописи Александра Жданова, вскользь говоря о прочем: "ассамбляжах", "мусорках", "стабилях", "коллажах" и других порождениях его буйной фантазии. Во-первых - живопись мне ближе, а главное: сравнительно не трудно выглядеть оригинальным, используя необычные (тем паче, "запрещённые") техники и приёмы, и гораздо труднее создавать новое в традиционном жанре. То есть, существует два типа первооткрывателей (учёных или художников - не суть), одни отправляются за горизонт и открывают Америку, другие, вглядываясь в привычные вещи, замечают, что тени на снегу не серые, а голубые, синие, фиолетовые. Да, у Александра Жданова ярко проявились оба эти начала - стремление за горизонт и зоркий взгляд себе под ноги - но второе из этих начал по духу мне ближе, почему и говорю преимущественно о Сашиной живописи. Тем более, что большинство исследователей его творчества наверняка отдадут предпочтение "коллажам" и "ассамбляжам": мол, гляньте, в России шестидесятых-семидесятых годов существовали почти "цивилизованные", ориентированные на западные ценности художники. Да - существовали, ну и что?.. Тут ведь вся закавыка в обычно непроизносимом, но подразумеваемом словечке "почти". А Александр Жданов не был "почти цивилизованным" - он был дикарём! Но - гениальным и абсолютно самобытным! Разумеется, Александр - как и мы, его друзья-единомышленники - старался быть в русле мирового художественного процесса (насколько, в силу географических и политических причин, это было возможно), но дорога у него была своя. Как, надеюсь, и у каждого из нас. И вообще - у ряда до сих пор неоценённых российских художников. Мало интересных Западу и почти невостребованных на Родине.
  
   (Случившийся в конце восьмидесятых, начале девяностых годов конъюнктурный всплеск интереса к нашему изобразительному искусству не в счёт, ибо он был вызван в основном политическими причинами и быстро сошёл на нет - стоило России из "экзотической диковины" вновь стать "нормальной" страной.)
  
   Помимо "чистой" живописи, скажу всё-таки несколько слов о знаменитых "мусорках" Александра Жданова. Ибо, формально являясь коллажами, они, на мой взгляд, числятся преимущественно за "живописным ведомством".
  
   Ещё во время обучения в РХУ (начиная где-то с 1964 года) Саша много экспериментировал с коллажем, наклеивая на картон или оргалит разнородные материалы и объединяя их цветом - то есть, используя те или иные красители. Однако расцвет этого направления в творчестве Александра пришёлся на начало семидесятых годов - когда были созданы классические Ждановские "мусорки". Чтобы было понятнее, о чём идёт речь, опишу процесс созидания подобных произведений.
  
   Итак, брался лист толстого прочного картона и примерно посередине пробивался мощным Сашиным кулаком. Затем в образовавшуюся неровную дыру (как в раму) с обратной стороны вклеивалась репродукция какой-нибудь очень известной картины - чаще всего, Леонардо да Винчи или Рафаэля. После чего начинался медленный процесс создания "мусорки" - что, в общем-то, было не характерно для Александра, большинство своих работ выполнявшего за один-два сеанса. Вернее, поначалу Саша быстро заклеивал картон подручными материалами: обрывками газет, скомканными журнальными иллюстрациями, окурками, бутылочными этикетками, конфетными фантиками, распотрошёнными сигаретными пачками и, в качестве опорных точек, жестяными пивными пробками и крупными монетами незначительного достоинства - чаще всего, пятаками. Впрочем, когда Саша был при деньгах, в ход шли рубли - особенно юбилейные, в силу своих размеров. Иногда, увлёкшись, Александр использовал бумажные рубли и даже "трёшки", о чём после сожалел - из-за необратимости процесса. (При нужде железный рубль можно было оторвать и использовать как платёжное средство - бумажные деньги, увы, становились неотъемлемыми частями "мусорок".) Да, один важный момент: пробуя различные клеящие составы, Александр, в конце концов, остановился на "бустилате", клее для линолеума. Ибо, высыхая, этот густо намазанный и сверху и снизу клей становился почти прозрачным, но обретал это свойство не сразу, а через несколько дней, и создаваемая Сашей "мусорка" постепенно "проявлялась", что придавало произведению привкус нерукотворности. По мере того, как заполнялось пространство картона, Александр становился всё взыскательнее к употребляемым материалом - наклеиваемые фрагменты всё тщательнее подбирались по форме, фактуре, цвету. Так что законченная "мусорка" становилась вполне живописным произведением, несмотря на то, что вместо красок было использовано чёрт знает что. Мало того, вклеенная репродукция той или иной классической картины делалась органической частью Сашиного произведения, а не чужеродным эпатирующим фрагментом. То есть, в отличие от подрисованных Моне Лизе усов и прочих экстравагантных выходок "самоутвержденцев", не было никакой профанации классики - напротив: живописный дар Александра давал возможность художнику перебросить мост от эпохи Возрождения к нашей неприглядной реальности.
  
  
  
   Глава 9. Чёрно-белое зазеркалье.
  
  
   В начале 1973 года я был принят на постоянную работу в ярославское отделение Художественного Фонда, так что с этого времени наши встречи с Александром Ждановым становятся всё более редкими и непродолжительными. К тому же, в 1971 году у меня родилась дочь Елена - так что много времени стало уходить на заботы о пропитании. Приходилось работать на три "фронта": для заработка, для участия в официальных выставках и для "себя" - то есть писать картины, заведомо зная, что их не только не купят, но и не выставят. Впрочем, те картины, которые выставляли, тоже не покупали. И не только в провинции, но и в Москве.
  
   В этой связи позволю себе обратиться к ностальгирующим по "добрым старым временам" ревнителям прежних порядков - "Сильной Руки", "Могучего Государства", "Коммунистической Нравственности", "Советской Гордости", "Православной Духовности", и прочих широко эксплуатирующихся как предыдущими, так и нынешними российскими властями мифов. Преимущественно - к молодым. Ибо у тех, кому сейчас за пятьдесят, ностальгия по колбасе за два двадцать настолько смешана с ностальгией по ушедшей молодости, что было бы большой бестактностью пытаться разделить эти чувства. Нет, я не собираюсь бороться с ветряными мельницами - кто желает быть обманутым, тот верит обманщикам, а не своим глазам - просто хочу коснуться повседневного существования большинства художников в СССР шестидесятых-восьмидесятых годов. ("Официальных" или "нелегальных" - не суть.)
  
   Так вот: существовал тонкий слой художников - по моим наблюдениям, не более пяти процентов от общего числа членов Союза - живших за счёт централизованных заказов. Как правило - исходящих из Министерства Культуры. У этих художников приобретались почти все выставляемые ими картины, а также заключались договора на создание произведений определённой тематики.
  
   (Я говорю о художниках-живописцах. У графиков, скульпторов, дизайнеров было несколько по-иному, но так как, за исключением книжной графики, которая оплачивалась издательствами, я не знаком со спецификой оплаты их труда, то говорю только о живописцах. Боле того, говорю лишь о "способе существования" художников в Москве и российской провинции, у живописцев Ленинграда, а также, вероятно, столиц Союзных Республик были свои особенности, с которыми я незнаком.)
  
   Кроме того, в Москве, в отличие от провинции, существовал Комбинат Живописного Искусства, худо-бедно "кормивший" членов московского отделения СХ. То есть, дававший возможность московским художникам-живописцам зарабатывать на жизнь выполненными на заказ картинами на оговорённые заказчиком темы. Чаще всего производственные, но - не только: заказывались также пейзажи, натюрморты и "сказки" - то есть живописные произведения по мотивам сказок всех времён и народов. А также - авторских: в частности, мне довелось "иллюстрировать" Андерсена, Киплинга, Экзюпери. В провинции, выше я уже говорил об этом, художники зарабатывали в основном оформительством - в самом широком смысле этого слова, включая дизайнерские, монументально-декоративные и даже архитектурные произведения. Разумеется, подобная практика отнимала много времени и сил - не только физических, но, что гораздо хуже, душевных - так что на творческую работу этих самых душевных сил часто не оставалось. Особенно трудно приходилось тем художникам, которые пытались создавать что-то своё, не укладывающееся в официальные рамки. И если живописцы наделённые большим творческим потенциалом в молодости - до тридцати пяти, сорока лет - ещё пытались сказать своё слово в искусстве, то после сорока, как правило, устав от такой раздвоенности, а то и "растроенности", смирялись с существующим положением и продолжали работать по инерции. Чему в немалой степени способствовали льготы и подачки, бросаемые государством "бойцам идеологического фронта".
  
   (Помимо относительно высокого заработка - а рядовой член провинциального СХ, правда, трудясь в поте лица, мог заработать до тысячи рублей в месяц теми деньгами - были бесплатные ежегодные поездки в Дома Творчества и, что очень важно, индивидуальные мастерские, которыми в провинции обеспечивались почти все члены СХ. Как это ни парадоксально, в Москве с индивидуальными мастерскими было значительно хуже - многие рядовые члены МОСХА годами стояли на очереди. Точнее, говоря о провинции, я имею в виду ярославское отделение СХ РСФСР - в других российских городах наверняка имелись свои особенности, так что прошу меня простить за некорректное обобщение.)
  
   Неудивительно, что проводимая государством политика "кнута и пряника", провоцируя конформистские настроения, способствовала медленной деградации нашего искусства - причём, пряник оказывался куда более эффективным средством, чем кнут. Ибо кнут, раздражая, понуждает к сопротивлению, а пряник, притягивая, усыпляет бунтарское творческое начало. Только не следует думать, что все члены СХ, продав, так сказать, право первородства за чечевичную похлёбку, не состоялись как художники - нет, разумеется! Те, кого Бог наградил большим талантом, создали очень значительные произведения искусства, несмотря ни на подачки, ни на стеснявшие их идеологические рамки. Даже - вопреки кнуту: достаточно вспомнить движение "шестидесятников". В то же время некоторые художники "андеграунда" смогли приспособиться к существующему порядку вещей, проявив изрядную долю конформизма. Поскольку в мою задачу не входит подробное освещение художественного процесса тех "застойных" лет, то, резюмируя, скажу: я пытался втиснуться в рамки официального искусства, Жданов - нет. В результате я оказался у разбитого корыта, Александр - в Америке.
  
   Впрочем, от того времени, о котором я сейчас пишу - от середины семидесятых годов - до эмиграции Жданова оставалось почти пятнадцать лет, так что не буду забегать вперёд...
  
   ...три года работы в Ярославском Художественном Фонде принесли мне чёткое осознание бесперспективности этого пути: не будучи членом СХ, я не мог отказываться от оформительской "текучки" - огромных "праздничных" панно, плакатов на сельскохозяйственные и производственные темы - которая стоило дёшево, но отнимала много времени и сил. Да, регулярно выставляясь на ярославских областных художественных выставках, я имел неплохие шансы со временем вступить в СХ, но - когда? Когда постылая оформительская работа и алкоголь полностью заглушат моё творческое начало? А тут ещё неудача в браке - угасание любви к жене... Короче, поздней осенью 1976 года, проведя два месяца в доме творчества "Горячий Ключ", в Ярославль я не вернулся, а оказался в Москве, куда меня усиленно "сманивал" Александр Жданов.
  
   (В этом месте, вопреки заявленной теме, немного скажу о себе - ибо мой переезд в Москву оказался куда более судьбоносным, чем все, предпринятые прежде, поступки. Сблизившись в Доме Творчества с московской художницей Галиной, я последовал за ней в Москву. Однако в силу ряда причин - прежде всего, несходства жизненных установок - наши отношения не завершились браком. Но у Галины оказалась подруга, познакомившись с которой я сразу почувствовал: Марина - моя судьба. И не ошибся. Вступив в брак в 1977 году, мы до сих пор вместе.)
  
   Новый 1977 год мы встречали втроём: Александр, его жена Галя и я. Где были Васса и Сашина тёща - не помню. Днём тридцать первого декабря приехав из посёлка "Дачный", где я снимал квартиру в пустующем зимой доме Галиного знакомого Леонида Трегуба, у которого позже Лёня Стуканов снимал флигель, я оказался у почти готового праздничного стола - не хватало самой малости: водки. А также - шампанского, коньяка, портвейна. Даже - дешёвого вермута. Да что - вермут: не было ни "Рубина", ни "Солнцедара", ни самого непрезентабельного плодово-ягодного вина. Вообще - ничего алкогольного. Восполняя это вопиющее упущение, мы с Сашей кинулись по магазинам - увы. В Москве тех лет вечером 31 декабря купить что-нибудь из спиртного было большой проблемой. В конце концов, безуспешно обегав все окрестные магазины, мы добрались до "Елисеева", где смогли "отовариться" несколькими бутылками какой-то наливки - сладкой, дорогой, противной. А главное - слабой. Впрочем - Гале она понравилась. Сладкоежке Саше - могла бы понравиться, будь малость крепче. А так... поскольку, чтобы "достойно" проводить Старый и встретить Новый год, этой самой наливки требовалось море, то, быстро употребив весь наличный запас, мы завалились спать. Как нам с Александром казалось - трезвыми. Однако утреннее похмелье всё расставило по своим местам: проснувшись, я с тоской посмотрел на стрелку часов - до одиннадцати было ещё далеко. По счастью, проснувшийся вскоре Саша, последними словами обругав и саму наливку, и того недоумка, который её придумал, вспомнил, что рядом с метро "Новослободская" есть пивнушка, открывающаяся в восемь утра. Вот только - работает ли она в праздничный день?.. она работала! Выпив по две кружки пива, мы с Александром почувствовали себя скорее живыми, чем мёртвыми - во всяком случае, время до заветных одиннадцати часов заметно ускорило свой ход. А главное - утихла мучающая нас обоих изжога, прекратили дрожать руки, смолк раскалывающий головы набат.
  
   Этот маленький трагикомический эпизод я выделил только из-за того, что он явился вехой, ознаменовавший новый этап моих отношений с Александром Ждановым - как равного с равным. И не столько потому, что в 1977 году мне исполнилось тридцать лет и сгладилась заметная прежде разница в возрасте, но главным образом из-за того, что к этому времени я почувствовал себя состоявшимся художником. Я не имею в виду масштаб дарования, степень его реализации и уж тем более своё место в искусстве - нет, только внутреннее самоощущение. Ибо, как отмечал это прежде, к моменту окончания РХУ никто из выпускников, кроме Жданова, как художник ещё не состоялся. Хотя не исключаю, что кто-то из нашего курса чувствовал себя иначе, но объективно - насколько возможна объективность в оценке художественного творчества - все мы были ещё "зелёными", несмотря на довольно высокий профессиональный уровень, который большинство из нас смогло получить в ходе обучения в РХУ. Однако восемь лет напряжённой творческой работы сделали своё дело: встречая с Александром новый 1977 год, я чувствовал себя с ним на равных. Конечно, осознание себя сложившимся художником не было одномоментным явлением, и ту новогоднюю ночь вехой в эволюции моих отношений с Александром я называю условно - задним числом - но факт остаётся фактом: со времени моего переезда в Москву наша дружба вступила в новую фазу. Вместе с ощущением равенства возникло чувство дистанции - вернее, осознание своего суверенитета лишило меня некоторых юношеских иллюзий, позволило по трезвому взглянуть на такой культурный феномен, как Александр Жданов. Нет, не умалило его значение, а помогло найти Жданову место в контексте не только российской, но и мировой культуры. Разумеется, всё вышесказанное относится только к моему восприятию Александра, ни в малейшей степени не претендуя на какую бы то ни было объективность: если в глазах поклонников творчества Жданова окружавший его при жизни ореол гения после смерти сменится нимбом святого, то я - "за". Целиком и полностью. Уж если кто из художников и достоин канонизации, то Александр - одним из первых. Шучу, разумеется - но...
  
  
  
   Глава 10. Ностальгия.
  
  
   Мне осталось рассказать совсем немного: хотя московский период нашей дружбы продолжался более десяти лет (до эмиграции Жданова) однако ни по насыщенности событиями, ни по их эмоциональной окраске он не сравним со временем обучения в РХУ и следующим 1969 годом - до моего переезда из Ростова в Ярославль. Конечно, можно вспомнить множество мелких фактов и эпизодов, имевших место в течение этого периода, но они, по моему мнению, мало что добавят к образу Александра Жданова. Ведь эти заметки - не столько биография Александра, сколько Слово об отвергнутом Родиной Великом Художнике. Конечно, Жданов не первый и не последний в этом трагическом ряду: начиная, вероятно, с Герцена, Россия щедро "раздаривала" своих Сыновей и Дочерей другим странам и другим культурам. Особенно - в двадцатом веке.
  
   Перебравшись в Москву, я вступил в Молодёжное Объединение при МОСХЕ и вскоре был принят в Комбинат Живописного Искусства на "разовые договора". То есть, мог рассчитывать лишь на самую низкооплачиваемую работу - преимущественно, "сказки". К тому же - каждый год требовалось подтверждать право на эту работу, представляя соответствующей комиссии свои живописные произведения. Как активно выставляющегося художника - а кроме ярославских и московских городских и областных художественных выставок, за мной "числились" две всесоюзных, одна республиканская и одна зональная - работу в Комбинате мне продолжали давать и после 1982 года, когда я по возрасту выбыл из Молодёжного Объединения, а в МОСХ так и не был принят. Говоря об Александре Жданове, о своих "мытарствах" я упоминаю только для того, чтобы рассеять существующие кое у кого иллюзии о будто бы лёгком пути "официальных" художников в тоталитарном государстве - в СССР, за очень редкими исключениями, было трудно всем творческим людям. Какими бы путями они ни пытались идти. (Как, впрочем, и в нынешней России. Возможно - и во всём мире. Но так как с ситуацией "в мировом масштабе" я знаком лишь по слухам, то - молчу. Тем более - что мир многолик, и положение художника во Франции вряд ли можно сравнивать с положением художника в Уганде...)
  
   В начале восьмидесятых годов творчество Александра Жданова достигло, по-моему, своей вершины. Или - одной из вершин; ибо с тем, что Саша создал в Америке, я не знаком. При внешней скупости цветовой палитры, Александру удалось такой внутренней энергией наполнить каждый мазок, каждое пятно, что, как я уже говорил об этом, его чёрно-белые работы сделались вполне живописными. Засветились глубинным - нездешним! - светом. Для себя я определил это направление, как магический (или мистический) реализм: будучи почти абстрактными, эти картины Жданова являли облик иной - запредельной - реальности. Да, ещё в пору обучения в РХУ, впервые увидев работы Александра, я почувствовал в них сильный магический заряд, но в начале восьмидесятых годов эта тенденция в творчестве Жданова получила полное развитие, Сашины произведения этого периода обрели, если так можно выразиться, классическую завершённость. Причём, вышесказанное относится не только к живописи и графике Александра, но и к его "мусоркам", "ассамбляжам" и "интсаляциям". Ко всему - созданному Ждановым в это время. А если учесть, что моё собственное творчество той поры - при всех внешних отличиях - по сути, развивалось в этом же направлении (от видимого мира - к иной, стоящей за ним реальности), то можно говорить об усилении нашей глубинной связи. Хотя внешне, как уже отмечалось, осознав себя сложившимся художником, я дистанцировался от Александра. В то время, как Лёня Стуканов - напротив! - сблизился с ним. До конца оценив огромный живописный дар Александра, в какой-то степени попал под его влияние.
  
   Здесь надо вернуться немного назад: поскольку данная статья - Слово о Художнике Александре Жданове, то волей-неволей Леонид Стуканов на какое-то время выпал из моего поля зрения. Тогда как в действительности наше общение продолжалось: не говоря о переписке, несколько раз Лёня приезжал ко мне в Ярославль, несколько раз я был у него в Таганроге. То же самое относится к Александру. Просто, устроившись преподавателем в художественную школу и подняв её на очень высокий уровень, Леонид быстро нашёл свою "экологическую нишу", избежав многих искусов и соблазнов, связанных с самоутверждением в художественной среде.
  
   Так вот: в июне 1978 года приехав в Москву, Лёня принял приглашение Жданова пожить у него на даче в Мозжинке. И лето в средней полосе России до того понравилось Леониду, что, когда пребывание под одной крышей с Александром стало его тяготить, он не вернулся в Таганрог, а, благодаря содействию Сашиной жены Гали сняв флигель у её знакомого Трегуба, прожил в Подмосковье до сентября - до конца отпуска. Более того, уезжая, Леонид договорился с Трегубом снять у него этот флигель следующим летом. И где-то до 1987 (или 1988?) года - точнее не помню - Лёня каждое лето проводил в Подмосковье. А так как снимаемые нами дачи находились по одной (Белорусской) железной дороге - причём, почти по соседству - то все эти годы мы втроём вновь тесно общались друг с другом. Конечно, это уже не был существовавший на третьем курсе РХУ "триумвират" - и состав несколько изменился, и, главное, изменились мы - однако, встречаясь почти каждый день, и Лёня, и Саша, и я вновь чувствовали своё внутреннее единство. При всех внешних отличиях - которых к этому времени накопилось изрядно: ведь в течение десяти прошедших лет каждый из нас прокладывал свой путь. И в искусстве, и в жизни. Обобщая, рискну сказать: к этому времени для нас главными стали не наши взгляды, пристрастия, вкусы и направления, главным сделался факт, что мы существуем. Для меня - что существуют Лёня, Саша, а для них, хочу надеяться, что существую я. Что, разумеется, не исключало нашего влияния друг на друга. В первую очередь - в творческом отношении. Я думаю, именно с лета 1978 года Лёня Стуканов стал считать Жданова своим учителем. (Говорю об этом предположительно, так как сам никогда не слышал от Лёни таких признаний. Да, работая рядом со Ждановым, он не мог не испытывать его влияния, как живописца, но... положусь в этом отношении на воспоминания Лёниных таганрогских учеников!)
  
   Итак: "типичный" летний день начала восьмидесятых годов. В первой половине дня (примерно, с десяти до четырнадцати) я пишу этюд с натуры: вернее - "при помощи натуры". Часа в три в "Здравницу" приезжает голодный Лёня Стуканов, и мы с ним жарим на керогазе "серебристого хека". Точнее - жарю я, а Лёня мне активно "помогает". (Да, моя жена Марина в Москве - так что в этот день мы можем позволить себе кое-какие излишества.) Пообедав, мы с Лёней берёмся за ответственное дело: портрет нашего квартирохозяина дедушки Фёдора Ивановича - увы, его настоящие имя-отчество напрочь выветрились из моей памяти, так что пришлось воспользоваться псевдонимом, да простится мне этот грех.
  
   Но вначале - два слова о предыстории этого портрета. Нескольким днями раньше, когда меня навестили Лёня с Сашей, а Марина также отсутствовала, нам захотелось выпить, но денег у всех троих не набиралось даже на бутылку портвейна. И вдруг Александр обращается к Фёдору Ивановичу с предложением написать его портрет за пять бутылок водки - около двадцати рублей, считая по 3 рубля 62 копейки за бутылку. Прижимистый хозяин встречает это предложение скептически, однако Лёня, также загоревшийся этой идеей, дополняет предложение Александра, говоря Фёдору Ивановичу, что даром сделает рисунок портрета, и только в том случае, если тот ему понравиться... сообразив, что он ничего не теряет, хозяин садится в саду под яблоней. Я прибиваю к большому планшету целый лист (105 на 78 см) грунтованного картона, Лёня берёт карандаш... через час рисунок портрета настолько очаровывает Фёдора Ивановича, что он авансом даёт нам денег на две бутылки водки! Вдохновлённый Александр тут же пытается набить цену, но торг задним числом почти не приносит успеха: хозяин лишь соглашается считать две "авансовые" бутылки за одну - то есть, по окончании портрета нам по-прежнему полагаются четыре бутылки водки. Не приносит Жданову успеха и следующая попытка торга - через два дня - хотя Фёдору Ивановичу его портрет с каждым сеансом нравится всё сильнее, дедушка стоит на своём: больше никаких авансов, расчет по окончании работы. Разочарованный Александр удаляется в Мозжинку, обещая присоединиться к нам в конце работы. А на вопрос, как он узнает о завершении портрета, отвечает: не беспокойтесь - приеду точно, когда вы закончите. Разумеется, звериное чутьё не подводит Сашу и в этот раз: вечереет, я делаю последний мазок - хотя портрет как таковой написал Лёня, но к антуражу (яблоне, саду, костюму) приложил руку и я - Александр громким голосом возвещает о своём прибытии.
  
   Фёдор Иванович в восторге от своего портрета, и сверх оговорённых денег на четыре бутылки водки выделяет нам два рубля на закуску. Александр тут же решает, что на закуску нам вполне хватит хека и отправляется с Лёней в поселковый магазин - я остаюсь жарить рыбу. Через сорок минут, когда они возвращаются, на столе в саду стоит огромная миска обжаренного с луком хека. Четыре бутылки водки отправляются в ведро с холодной колодезной водой, пятая ("сэкономленная") разливается по стаканам. Сквозь редкую крону старой яблони глядит полная луна, дневной свет уступает место колдовским сумеркам - ах, эти летние подмосковные вечера! Утром выясняется, что водка выпита, по счастью, не вся, осталось больше бутылки - есть, чем опохмелиться!
  
   Ностальгируя по прошедшей молодости, так и хочется вспомнить ещё пять или шесть столь же колоритных эпизодов, но подобные воспоминания ничего не добавят к образу Художника, каковым был Александр Жданов и что является основным предметом исследования этих непритязательных биографических заметок. Остановлюсь только на одном - достаточно важном - моменте: на том, как Александра от разлагающего влияния "друзей-алкоголиков" оберегали окружавшие его женщины - Галя и Васса. Что жёны пьющих мужей винят в этой слабости не своих благоверных, а их друзей - не новость, встречается сплошь и рядом. Но чтобы падчерица так заботилась о своём отчиме... да ещё накануне бегства из страны...
  
   ...недели за две-три до этого драматического события мы с Лёней Стукановым, запасшись значительным количеством водки, приезжаем под вечер в Мозжинку. Ни Саши, ни Гали на даче нет, а встретившая нас Васса настроена явно враждебно: мол, убирайтесь вон, нечего спаивать моего папу. Переглянувшись, мы с Лёней ретируемся, решив подождать Александра на берегу Москва-реки.
  
   (Нет, всё-таки не удержусь и приведу ещё один, связанный с этой речкой, эпизод - где Жданов выступает в роли спасителя вашего покорного слуги! Да, надо представить Москва-реку в районе Мозжинки - ничего общего с тем, каковой она являет себя в Москве. Неширокая, мелкая, но с быстрым течением и коварными водоворотами над омутами и промоинами. Тёплым сентябрьским вечером расположившись на её берегу, Мы с Александром выпиваем по бутылке портвейна и, прежде чем выпить по второй, решаем искупаться. Нырнув у берега и вынырнув на глубоком месте, я вдруг чувствую, что "разучился" плавать. (Вопреки авторитетным источникам, которые утверждают, что нельзя разучиться плавать и ездить на велосипеде.) Разучился - и всё тут! Пытаюсь грести - руки не хотят шевелиться. Пробую коснуться дна - под ногами "бездна". (Вообще-то - не глубже двух метров, но, чтобы утонуть, вполне достаточно.) Между тем, течение сносит меня в водоворот и, главное, нет никакой воли к сопротивлению. Чувствую, что через минуту, другую пойду ко дну, а в голове вертится: ну, и пусть. "Лучше лежать на дне, в тихой прохладной мгле, чем мучиться здесь...", - и далее, по тексту известной песни. И только смешное соображение, что стыдно утонуть в ничтожной речушке, заставляет меня попросить Александра о помощи. Зная, что я хорошо плаваю, он не сразу откликается на мой призыв, а кричит, чтобы я прекратил дурачиться и только, присмотревшись, понимает, что мне не до шуток и плывёт на помощь. Причём, едва Саше касается меня рукой - наваждение исчезает, и я самостоятельно добираюсь до берега. Воистину - необъяснимый случай: ведь мне доводилось купаться куда более пьяным, чем в тот раз, и не было никаких опасных происшествий. Или - "...мгновенье меж трезвостью и опьяненьем"?)
  
   Возвращаясь к прерванному эпизоду: прождав Александра минут двадцать, мы с Лёней решаем понемногу выпить - наливаем по стакану водки, делаем по бутерброду с колбасой и... откуда ни возьмись - Васса. Приказывающая убираться с их участка, а лучше - вообще, из Мозжинки. Изумившись такой решительности и такому напору со стороны четырнадцатилетней девчонки, мы с Лёней - как люди мало конфликтные - переносим свой "бивуак" метров на двести в сторону и перестаём обращать внимание на брань Сашиной падчерицы. (Смешно, девчонка-соплячка пытается вертеть тремя - считая Александра - взрослыми мужиками!) Когда Васса, поняв, что с нейтральной территории нас не выжить, оставляет в покое двух "законченных алкоголиков" и убирается восвояси, мы с Лёней шутим, что, не будучи Сашиной дочерью по крови, эта девочка стала его духовной дочерью. А вообще, такая агрессия со стороны Вассы в тот момент показалась нам необъяснимой и немотивированной - распивая вторую бутылку водки, мы, среди прочего, в шутку предположили, что она поссорилась со своим мальчиком. И только после её бегства, мы поняли, что накануне этой зарубежной поездки нервы у девочки были натянуты до предела. Что она, вероятно, уже тогда решилась на свой судьбоносный шаг.
  
   Знали или не знали Галина с Александром о намерении Вассы просить политическое убежище? У меня нет ответа на этот вопрос. Даже - предположительного. Во всяком случае, узнав о бегстве падчерицы, Саша изумлялся предельно убедительно: мол, из меня, актёра на первые роли, сопливая девчонка сделала статиста! Тем не менее, знай Александр о судьбоносном намерении Вассы, вряд ли бы он признался в этом даже близкому другу - кем-кем, а "лопоухим фраером" Жданов не был. Так что...
  
  
  
   Глава 11. Чур, меня, Родина, чур...
  
  
   Здесь надо коснуться трансформации политических взглядов Александра: в конце шестидесятых, первой половине семидесятых годов, по поводу и без повода матеря существующие порядки, он всё же не был последовательным критиком советской власти, считая, что, поскольку всякая власть от дьявола, во всём мире сплошной бардак. Однако этот скептицизм уживался у Саши с иллюзией, что государству нужны талантливые люди, и большой художник будет, в конце концов, востребован на Родине. (Впрочем, до начала, а иногда и до середины шестидесятых годов эту иллюзию разделяли многие далеко не бездарные и хорошо информированные писатели, режиссёры, художники, музыканты - другое дело, что у Александра она сохранялась чересчур долго.)
  
   Между тем, шли годы, к середине семидесятых "застой" вступил в "пору расцвета", большинству творческих людей стало ясно: если в Советском Союзе что-то и изменится в лучшую сторону, то очень нескоро. К тому же, для подавляющего большинства населения нашей страны "застой", несомненно, был "золотым веком": ни массовых репрессий, ни голода, ни большой войны, а всеобщая немота, повсеместное воровство, коррупция, чиновничий произвол, тотальный дефицит - так ведь не избалованных свободой россиян эти досадные "мелочи" если и раздражали, то совсем чуть-чуть. Более того, многие из сограждан в погоне за дефицитом ухитрялись находить смысл жизни, свою хроническую бедность считая признаком особой духовности. В чём им усиленно помогали "номенклатурные" деятели от искусства - паразитирующие разом и на коммунистических, и на патриотических, и на христианских идеалах. (Впрочем, те же, "выкормленные" Сталиным, - если не физически, то духовно - деятели, ловко присасываясь к любым российским властям, до сих пор благополучно сидят на народной шее. Извините, это не совсем по теме - но...)
  
   Вообще, как мне кажется, по духу Александру ближе всего был просвещённый авторитаризм. Правь, скажем, Россией семейство Медичи, Саша чувствовал бы себя в своей стихии - другое дело, как конкретно сложились бы его отношения с тем или иным властителем, но при подобном правлении у самобытного, независимого художника шансов на самореализацию, пожалуй, больше, чем при всяком другом. (Увы, в мировой истории таких просвещённых самодержцев было - раз, два и обчёлся.) Между тем, взращённая в застойном болоте специфическая "советская" культура расцветала всё пышнее, ядовитыми испарениями отравляя каждый живой росток - к концу семидесятых годов Жданов понял, что в СССР у него нет ни малейшего шанса на признание. Что контролируемый властями Горком Графиков - для него не выход, ибо в рамки дозволенного "андеграунда" он не вписывается так же, как в рамки официального "соцреализма".
  
   Здесь надо сделать небольшое отступление. На сайте "Неофициальный Ростов 1980 - 1990" я встретился сразу и с мнением, что Жданов был художником-одиночкой, и с опровержением этого мнения. Так вот - обе эти точки зрения правомерны: Александр был весьма общительным человеком, помимо нескольких близких друзей, имел множество приятелей, но... шёл только своим путём! Если находились попутчики, Жданов их приветствовал, однако стоило попутчику сделать шаг в сторону, Александр сразу же отвергал "отступника". И не просто отвергал, а предавал "анафеме". Неудивительно, что при таком отношении он часто ссорился не только с идейными противниками, но и с единомышленниками - стоило им, по мнению Александра, слегка сбиться с шага. Вот если бы Горком Графиков состоял сплошь из его учеников и последователей, тогда - да! Тогда Саша нашёл бы своё место в этой "ущербной" организации, но поскольку такого не было... исходя из вышесказанного, Жданова, пожалуй, можно считать художником-одиночкой. Но - с оговорками. Всё-таки у Александра были друзья-художники, и вряд ли он являлся совсем уж одиноким волком, продирающимся сквозь дебри российского искусства...
  
   После эмиграции уважаемого Ждановым художника Оскара Рабина - насколько я помню, где-то на рубеже семидесятых, восьмидесятых годов - "прозападнические" настроения Александра усилились. Тогда я впервые услышал от него высказывания, что, может быть, "за бугром" живут не сплошь "сионисты", что, возможно, русский художник имеет там шанс на признание. (Учитывая национальность Оскара, казалось бы - нелогично, но... у Александра, как у всякого гения, была своя логика!) Вообще: конец семидесятых годов явился для Жданова тем рубежом, за которым рассеялись последние иллюзии относительно того места, которое наша Родина отвела художникам, поэтам и даже учёным: "Старик, все мы в глубокой жопе! И ты не воображай, что если вступишь в Союз, то выберешься оттуда - ни хуя подобного! Ещё глубже в говне увязнешь!"
  
   Подобные высказывания всё чаще слышались от Жданова. Более того, у меня с ним произошёл своеобразный обмен ролями: ещё в пору обучения в РХУ осознав, что моей Родиной бездарно правят беспринципные самозванцы, я ушёл во "внутреннюю эмиграцию" - что внешне выразилось в "тихом" диссидентстве - перестал посещать именуемые выборами спектакли, потихонечку вышел из Комсомола, написал несколько политически рискованных стихотворений. Более того - читал их в малознакомых компаниях. Внешне такое застенчивое проявление несогласия с режимом не имело для меня неприятных последствий - я ни разу не был вызван в "компетентные" органы не только для допроса, но и для "собеседования" - однако, очень возможно, троекратное (в 1984, 1986 и 1988 годах) непринятие меня в МОСХ не обошлось без соответствующего звонка. Хотя, с другой стороны, ещё в 1982 году, от имени Молодёжного Объединения давая мне рекомендацию в СХ, председатель этого объединения поинтересовался, кто мой папа и, узнав, что он всего лишь школьный учитель, покачал головой: "Будьте готовы к трудностям. С первой попытки вас, скорее всего, не примут...".
  
   Извините, что уделил столько внимания своей персоне, но, поскольку в моей биографии в значительной степени отражена биография моего поколения - его творческой части - счёл возможным упомянуть о своих трудностях, чтобы показать, на каком фоне происходила трансформация политических взглядов Александра Жданова. Ведь, когда нет вопиющих проявлений людоедского произвола - массовых репрессий, голодомора, классового геноцида - а при Хрущёве, Брежневе и их приемниках, слава Богу, этих ужасов не было, общие рассуждения о несвободе, застое, коррупции кажутся пресными. А то, что в застойном болоте чахнут и со временем гибнут все здоровые творческие силы, эмоционально мало кого затрагивает - ведь нас не гробили на войне, не гноили в лагерях, не пытали в застенках, не расстреливали на полигонах, а всего лишь не печатали, не выставляли, не исполняли, не слушали. Всего лишь... сейчас кое-кто умиляется поколению "дворников и сторожей", а где это поколение? Чем, по большому счёту, оно отметилось в искусстве, науке, культуре? В очередном, успешно осуществлённом нынешними властями, ограблении страны - да, отметилось, но та ли это отметина, которой можно гордиться? Почему так получилось, что у людей моего поколения смогли реализоваться только приспособленческие, демагогические и криминальные "таланты"? А в будущем? Кто, господин Медведев, будет развивать столь полюбившиеся Вам нанотехнологии? Следующее поколение? Да Вы, с вождём "нового застоя" господином Путиным, точно также помешаете реализоваться творческим людям этого поколения, как Ваши предшественники помешали нам. Застой, застой... а между тем - время не ждёт...
  
   Резюмируя, скажу: с конца шестидесятых до конца семидесятых годов сторонником эмиграции из СССР был скорее я, чем Жданов. С конца семидесятых - он. Разумеется - теоретически: обсуждая эту тему, мы оба понимали, что вряд ли решимся на такой отчаянный шаг. Не говоря о практических трудностях - а русскому, женатому на русской, в те годы было почти невозможно легально эмигрировать из СССР - существовали внутренние барьеры: что ждёт нас на Западе? Кому мы там нужны? В чужой стране, не зная её обычаев, нравов, а главное - языка? Ведь не зря, за редчайшими исключениями, иностранные языки преподавались в СССР из рук вон плохо - даже выпускники инязов зачастую не могли объясняться на профилирующем языке. Нет, мы не верили советской пропаганде, рисующей Запад сплошь чёрными красками, но и в будто бы текущие там молочные реки в кисельных берегах - тоже не верили. Понимали: даже если каким-то чудом удастся выбраться из СССР, то, чтобы устроиться на Западе, потребуются очень значительные усилия. А если к ним присоединить годы, которые придётся потратить здесь, чтобы добиться разрешения на выезд - образно выражаясь, пробить лбом государственную границу - то на нас, как на художниках, можно ставить крест. В лучшем случае, результатом многолетних нечеловеческих усилий была бы катастрофическая задержка в развитии своего дара. Другое дело, что власти в СССР поставили крест на всём нашем поколении, но об этом тогда не знали не только мы, но, пожалуй, и сами власти. Да, барахтаясь в зловонном болоте, мы остро чувствовали недостаток свежего воздуха, но, медленно задыхаясь, не знали, что это участь не только наша, а всего нашего поколения. И не важно, что его отдельные представители добивались определённых успехов - поколение в целом творчески себя не реализовало. Ведь "шестидесятники" - это не наше, это предыдущее поколение. Наполовину выбитое войной - оно всё-таки смогло что-то сказать. А после - застой, застой... лишь редкие болотные огоньки в тумане. Один из которых, несомненно - Александр Жданов. А ведь по масштабу своего таланта, энергии, одержимости он никак не призрачный, еле видимый огонёк, он - Светоч. Который мог бы осветить путь многим и многим людям. Мог бы... Впрочем, не исключено, что ещё осветит. Из посмертия. Ведь картины Александра, по счастью, сохранились. Если не все, то - их значительная часть. Увы, не для современников - для потомков...
  
   В первые дни после бегства Вассы, Саша, как мне тогда показалось, пребывал в некоторой растерянности - ещё бы! То, на что не могли решиться ни он, ни я, сделала пятнадцатилетняя девчонка. И как грамотно сделала! Будучи на соревнованиях в Испании, она не стала просить политическое убежище у властей этой страны, а обратилась в американское посольство. Конечно, такая предусмотрительность наводит на мысль, что, обдумывая свой судьбоносный шаг, она советовалась если не с Александром, то с Галиной - с другой стороны: мы, взрослые, склонны недооценивать своих детей. Особенно - девочек, которые, как правило, не только физически, но и духовно, и интеллектуально созревают раньше мальчишек. Так что из разговоров мамы и отчима Васса вполне могла сделать вывод, что не стоит просить политическое убежище в Испании (стране в то время стоящей на перепутье, могущей уступить давлению СССР); другое дело - США. По советской пропаганде того времени - главный враг мира, социализма и всего прогрессивного человечества. И уж если бежать к врагу, то, разумеется - к главному! К каковой напрашивающейся мысли Васса могла прийти вполне самостоятельно, без каких бы то ни было подсказок со стороны мамы и отчима, а, как это ни парадоксально, под влиянием одной лишь отечественной пропаганды - чётко разъяснившей девочке, где надо искать убежище, если (по своей извращённой сути!) вздумаешь социалистический рай променять на капиталистический ад.
  
   Несколько месяцев спустя - точнее не помню - Галина с Александром подали прошение на выезд ради воссоединения семьи, и, разумеется, получили отказ. После чего началась их долгая пятилетняя борьба за одно из основных Прав Человека - за право не быть рабом. То есть - за право жить там, где желаешь, а не там, где тебе предписывает господин-чиновник.
  
   О перипетиях этой борьбы всякий серьёзный биограф Александра Жданова должен в первую очередь расспросить Галину Герасимову - вдохновителя и организатора их знаменательной семейной победы. Ибо из закрытого НИИ уволили - её, зарабатывала мытьём полов и держала голодовки - она: конечно, Саша участвовал в демонстрациях, приковывался вместе с Галей к дереву (или - к ограде?) у американского посольства, подписывал заявления, протестовал, оказывал сопротивление милиции, но без упорства, настойчивости и несгибаемости Галины им бы не удалось сокрушить выстроенную режимом стену. (Ирония судьбы проявилась в том, что через год, в крайнем случае, через два, они бы уехали спокойно, без мучительных усилий, но кто же мог знать, что затеянная Горбачёвым "перестройка" так скоро расшатает основы феодально-социалистического строя?)
  
   В 1983 (или - 1984?) году появилась клеветническая, смешивающая с грязью взбунтовавшихся "рабов", особенно Александра, статейка в газете "Труд", после выхода которой борьба за свои права сделалась для Саши и Гали особенно тяжёлой, отнимающей у них все физические и духовные силы. Не знаю, сама ли эта борьба или совпавший с ней по времени этап внутреннего развития привели к некоторому застою в творчестве Александра. А может быть - не к застою, может быть, достигнув высочайшего уровня, творчество Жданова перешло в новое качество? Ведь в 1983 году Александру исполнилось сорок пять лет - время подведения итогов и выбора новых путей. Но, чтобы судить о том, куда привела Жданова новая дорога, надо знать его американские работы; тем не менее, хоть я и не видел этих Сашиных произведений, однако надеюсь - к новым Вершинам! Ведь Александр - гений, а гении не останавливаются.
  
   Прежде, чем закончить эти заметки, приведу один маленький эпизод, хорошо предающий душевное состояние Жданова эпохи борьбы за право быть свободным человеком. Как-то зимой (не помню - в 1985 или в 1986 году) он, со слезинкой в голосе, говорит мне по телефону: "Старик - я голодаю. Уже пять дней. Сижу на вермуте и квашеной капусте".
  
   Пробуя пошутить, я отвечаю: "Саша, это называется не голодовка, а пост".
  
   Но Александр не принимает моей шутки: "Голодовка - Старик. Эти суки, - имелись в виду власти, - нас с Галкой довели до того, что мы скоро протянем ноги".
  
   Сим "панегириком" нашей Советской Родине из уст отвергнутого ею Великого Художника я завершаю данную статью. В заключении, поскольку Александр уже не Здесь, а Там, позволю себе обратиться к Богу с такими неканоническими, но идущими от сердца словами: Господи, будь достоин Человека. Всякого Человека. В том числе - моего друга художника Александра Жданова.
  
   Февраль - май 2010.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"