Небо серело медленно, нехотя, и это наводило на Мориса ужас. Ему было страшно лежать на железной кровати, без возможности пошевелиться, он не мог, не хотел смотреть на серый, всепоглощающий квадрат окна, но взгляд, словно подверженный магии, приковывался к нему сам по себе. Мориса положили на кровать с вечера, заботливо подоткнув одеяло и поставив на тумбочку стакан с водой. Ужас начал подступать, когда Морис осознал, что до рассвета он остался один на один со своей болезнью. Никто не придет к нему, даже если он будет орать от звериного страха, даже если от безысходности начнет кусать железо кровати - он одинок. Это слово, этот факт морально убивали. Ужас начал проявлять себя сразу же, как Морис понял это. Сначала он ознаменовался покалыванием в ногах и пальцах рук. Потом покалывание удивительным образом трансформировалось в странную и неестественную по силе боль. Боль засела в груди, оставив шлейф холода в желудке. И сразу же из старческих глаз потекли слезы и двинулись вниз по щекам. Вытереть противные капли не было никакой возможности из-за полностью парализованных рук. Чем, интересно, он должен был брать стакан с тумбочки?...И как он, Морис Альто, бывший одним из наиболее признанных и модных художников своего времени, оказался в этом месте? Да, он был...когда-то, не сейчас, давно, перед ним преклонялись самые влиятельные люди планеты. Его считали гением, уже при жизни он имел улицу, названную в свою честь! И теперь он находится в месте, где скорбью пропитаны все комнаты, где даже реквизит дышит смертью! В месте, где десятки таких как он, старых и больных, валяются, как хлам, в своих стертых постелях и не смеют что-либо сказать в свое оправдание. Правда, Морис, наверное, единственный, кто боится рассвета. У него на них аллергия. Раньше, в молодости, он всегда спал до полудня, чтобы открывать глаза при свете уже высоко стоящего солнца. Морис вообще слыл очень странным, но если раньше странность помогала ему, создавая образ нестандартного художника, то теперь от этой нестандартности страдали няни, врачи, и, прежде всего сам ее обладатель. Он не любил, когда дышали на его овсянку, и боялся теней, в то же время понимая, что никто в этом месте не будет стараться угодить его вкусам. Никто даже не знал, кто он на самом деле - привезли в больницу под другим именем. Как родные дети могли так поступить, тем более получив то состояние, которое он им оставил? - вот вопрос, мучавший день ото дня. Но сразу же находился и ответ: потому и поступили, что оставил. Но ведь это Ее дети!! От этой мысли, ужас, прочно сидевший в груди, зашевелился и пополз выше, к горлу. Сейчас придется звать сиделку. Если это Жюли, то сначала придется выслушать дюжину упреков. Она думает, что имеет дело с глухим, и поэтому не стесняется выражать свои чувства. Ах, кем она его только не называла: и старым паралитиком, и безмозглым уродом, и беспросветным тупицей. Бедная женщина! Да попадись он ей лет двадцать назад, она бы ему ноги лизала, чтобы он ее допустил до руки. Эх, Жюли! Посмотрел бы он на нее, если бы ее парализовало вследствие инсульта. Пресвятая Мадонна, как бессмысленно жестоки люди! Хотя господин Альто сам очень часто обижал ущербных и нищих. Зачем, спрашивается? Хотел выделиться - вот и выделился. Медсестра, на которой пробы ставить негде, считает его полным ничтожеством. Что ж, возможно она права...Это жизнь, это расплата. Ему всегда говорили, что высокомерие - его худшая черта характера, но что он мог сделать? Снобизм лишь помогал выжить в жестком мире светских львов и львиц. О, как он ненавидел их всех! Как не любил их ночные пьяные визиты, когда они, с улицы, заваливались дикой кучей в его апартаменты на Монмартре, орали "Морис, вставай, мерзавец!" и целовали его онемевшими губами, и тащили в ресторан, и ему приходилось одеваться и ехать в ненавистный ресторан, а потом в другой, а потом по разным увеселительным заведениям; потом собирались у кого-то на квартире, и он вынужден был рассказывать анекдоты и быть душой и мозгом компании... Домой он приезжал, когда все остальные люди, не водившиеся с богемой, шли на работу. Он сам не понимал, как жил. Но среди всей той навозной публики была женщина, которая сводила его с ума, от которой он таял, как тает мороженое от жаркого солнца. Ее звали Сабина, она вся была тонкая, будто сплетенная из солнечной паутины, и грациозная, как восточная кошка. Восхитительный нос с горбинкой вскружил головы всем мужчинам Парижа, а по-египетски длинные глаза заставляли терять рассудок многих ценителей прекрасного. Пушистая шапка янтарных волос дополняла ее неповторимый, уникальный облик. Ее нельзя даже было назвать красавицей, это звание было недостойно Сабины! Богиня, да и только. И кто мог подумать, что через несколько месяцев после их знакомства она станет Сабиной Альто, а через несколько лет умрет от рака, оставив двоих детей. А Жюли говорит: урод. Ха! Ха-ха! Плачет, Морис Альто плачет. Ему мокро от собственных слез, а гадкое солнце уже почти взошло. Боже правый, неужели сегодня, первый раз в жизни, ему суждено увидеть светило рождающимся?! Целую жизнь он прожил, имея деньги и славу, а вот никогда не видел розовеющего на востоке неба! А для чего же он жил? И все из-за глупой фобии, которую он сам же себе и придумал! А из-за чего? Из-за того, что в детстве цыганка нагадала, будто бы ему суждено умереть, увидев восход солнца! Тогда это дико напугало мальчика и повлияло на всю жизнь. Сегодня он принял твердое решение увидеть восход солнца, чего бы ему это не стоило. Через плотно задернутые шторы робко просвечивал первый матовый свет зари, и Морис улыбнулся, предвкушая открытие мира и освобождение от нелепого страха. Жалко только, что руки не двигаются и картины нельзя писать. Однако пора бы солнцу взойти. Но, шторы!!! Они были задернуты медсестрой с вечера, как он и просил. О, вселенская глупость! Он не застанет начало дня? Именно от этой мысли ужас Мориса наконец вырвался наружу диким криком. Это был даже не крик, а вопль, который, наверное, издают души грешников, попадая в ад. Мориса трясло на кровати, слезы опять покатились из глаз, он ждал помощи! Он кричал и чувствовал, что умирает, и до последней секунды он надеялся, что придет медсестра и отдернет занавеску. И она пришла, когда глаза уже закрывались. Он заметил только смазанный силуэт, задевший в спешке штору. Она колыхнулась, и обнажился горящий оранжевый диск. Он был виден только секунду, потом волна портьеры закрыла его, но Морису хватило и того мгновения. Он был счастлив. И плевать теперь на холод, ползущий по телу, на пену изо рта, на неостановимую дрожь. О нем вспомнили, пусть даже и поздно. Его рука, написавшая столько картин, обеспечившая столько миллионов, его рука, когда-то гладкая и мускулистая, а теперь сморщенная, как финик, его гениальная рука в последний раз дернулась и безвольно повисла на металлическом краю кровати. Она умерла, и художник умер вместе с ней. А солнце поднималось все выше. Сбылось предсказание: Морис Альто ушел из жизни, увидев рассвет.