Аннотация: БЕНЕФИС ЕВСЕЯ (Юмористический моноспектакль). Программа эстрадных миниатюр о российской современности от лица бывшего "советского писателя".
Copyright1975 - 2011 Василий Пучеглазов(Vasily Poutcheglazov)
Василий Пучеглазов БЕНЕФИС ЕВСЕЯ
Юмористический моноспектакль
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Добрый вечер! Добрый вечер, дамы и господа, леди и джентльмены, сударыни и
милостивые государи, а также отдельные всё ещё товарищи! Безмерно счастлив
приветствовать всех вас в этом зале, а всех нас - на этой сцене!
Сегодня у нас знаменательное - историческое, как водится, - событие. Сегодня мы
с вами будем присутствовать на долгожданном праздничном бенефисе большого
мастера и не меньшего художника речи и языка, выдающегося представителя изящной
словесности в массах и непревзойдённого стилиста орфографии, синтаксиса и, с
позволения сказать, идиом.
Как вы уже догадались, сегодня перед вами на этих скромных подмостках живой
(пока) классик, знаменитый (хотелось бы верить) деятель, великий (что
естественно) писатель и - не побоюсь этого слова, русский - поэт Евсей
Чепухазов!
Попросим, дорогие друзья, попросим нашего мэтра на сцену! Аплодисменты! (Идёт к
кулисе.) Евсей, голубчик, публика ждёт! Милости просим! (Заходит в кулисы и тут
же выходит обратно.) Вот и я! (Кланяется.)
Благодарю, драгоценные мои, благодарю! Тронут сердечно и до глубин. Вроде, вот и
привык к общенародной любви, а волнует. Просто до слёз иногда. (Достаёт платок.)
Ишь, как нахлынуло, а? Что значит, тонкая эмоциональная натура... (Утирается.) Ну,
всё, всё, превозмог. Овладел собой. Эмоции эмоциями, а время диктует и долг
обязывает. Хоть он и небольшой.
Итак, сначала о главном.
Поскольку, как все мы знаем из прессы, на данный момент у нас в отчизне
некоторый тотальный... подъём культуры, а также определённый окончательный... взлёт
искусства и, как обычно, известный глубочайший... рост всего, чего можно, - денег
нет!
Так что, не обессудьте , уважаемые, но сегодня я тут один за всех. И в лице, как
всегда, национального гения, и в роли конферансье, и я же чтец вслух моего же
художественного наследия.
Увы, дорогие мои, увы! Такова уж судьба нас, подвижников, в лихую годину: идти в
народ, бросаться, что называется, в гущу - и черпать, и черпать... Даже и я, как
видите, тоже: с высот, извините, поэзии - и лицом, так сказать, в
действительность. С эмпиреев - и на передний край. Чтобы собой, своим
героическим телом, как говорится, закрыть. Ну, брешь эту самую. Ну, вы меня
понимаете, какую. Ну, финансовую, в бюджете, как и у вас... Что, нет? У вас без
проблем? Тогда, может, спонсором - вы не против? Окей, я согласен, после
концерта обсудим, я готов к конструктивному диалогу... В общем, договорились!
Нуте-с, "вернёмся к нашим баранам", как говорят на Кавказе.
Сперва позвольте представить себя чуть более подробно. Это я, разумеется, для
приезжих и иностранных гостей. Остальные, я полагаю, давно знакомы: кто - с моим
многогранным и эпохальным словесным творчеством, а кто, смею надеяться, и
непосредственно с автором. Есть тут которые непосредственно? Или желающие?
Блондинки до тридцати, например? Или брюнетки? Ну, или рыжие, на худой конец, -
до и с гаком? Есть, да? Окей, я согласен, после концерта я готов к достижению
консенсуса. Именно, именно, его самого... В общем, договорились!
Стало быть, о себе - как о творческой единице.
Думаю, для большинства присутствующих это не секрет, но всё же, как нынче
принято, напомню собравшимся свой статус. Прежде всего, я известный член! Причём
не только почётный, но и активно действующий - всё ещё. Причём не только в
российских литературных союзах, но и за рубежами. Недавно опять оценён по
достоинству в мировом масштабе. В Америке в академии опять действительным стал,
причём членом же. Академия там такая, специально для гениев. В городе
Лох-Анджелес. Так мне и написали: за совокупные заслуги в области одухотворения
человечества печатным словом Вам присвоено звание академика и титул "Писатель
Милостию Божьей". И всего две тысячи за пересылку диплома. В у. е., конечно.
Чего вы смеётесь? Наши не меньше берут, между прочим. Правда, правда. Я же во
всё подряд вступаю, все гонорары на это уходят. "Милостию Божьей" я уже в третий
раз, а я же ещё и "Поэт земли русской", и "Негасимый светоч культуры", и "Дитя
гармонии первого разряда". Вот, пожалуйста, у меня регалии на визитке уже не
умещаются, а они шлют и шлют... Бремя славы, что делать!
Кстати, быть может, у кого есть конкретные предложения в этом плане? Сорбонна,
скажем, если не очень дорого. Но чтобы с мантией. Или, к примеру, лауреат с
лавровым венком. Что, Нобелевка по сходной цене? Окей, я согласен, после
концерта готов рассмотреть и с присущей мне скромностью принять заслуженную
оценку... В общем, договорились!
Ну, что же, представление бенефицианта будем считать законченным, пора
приступать к его творчеству. На сцене Евсей Чепухазов!
ДВОРЯНСТВО
Я полагаю, после вступительной части вы все уже поняли, с кем имеете дело. Тут и
последний дурак поймёт, правильно? Что, нет? Кто-то всё ещё не?.. А я бы понял.
Тогда, если не возражаете, от официального аспекта меня перейдём к интимному.
Имею в виду, к частной жизни творца. Так что давайте-ка обратимся к первичным
биографическим истокам и глубинным корням. В прежнее советско-плясательское
время я их, конечно, скрывал, таил, разумеется, в заповедных недрах души,
маскировался под рабоче-крестьянина да выразителя народных чаяний, но теперь я
скажу. Возвещу публично и громогласно. Открою миру тайну рождения. Явлю,
наконец, своё истинное высокородное лицо, голубую кровь и белую кость. Да, да,
господа, именно так. Я - дворянин!
Даже более того. Я, помнится, взялся своё родословное древо выстраивать, так там
вглубь веков до Рюрика и дальше - всё одни мои родственники, Чепухазовы.
В летописях, к примеру, встречаем: богатырь Чепухаз Гусляр. Прозвище получил за
исключительную любовь к гуслям. Бывалоча, как услышит перезвон струн, так сразу,
от впечатлительности своей натуры, и давай этими гуслями честной народ крушить.
А музыканту, понятно, первому по башке - за то, что растрогал. Просто этакий
древнерусский "рок музыкантов". В наши бы дни он музыкальным критиком был.
Или боярин потом, столбовой, уже при Иване Грозном, - Евлампий Чепухаря. Этот в
опричнине прославился, по шкуродёрской части. Большой он мастак был живьём шкуры
драть с кого ни попадя. С редкой сноровкой драл и с недюжинным мастерством. К
нему даже из Европы приезжали учиться, палачи ихние. Перенимали прогрессивный
российский опыт. Его при дворе так любовно и называли: "Шкурник".
И при Петре Первом тоже предок мой упомянут в высочайшем царском рескрипте.
Цитирую сей исторический документ на память. "А дворянского сына Фёдора
Чепухашку за беспримерное казнокрадство и небывалый доселе разврат бить батогами
и сослать на вечное поселение в Сибирь". Что значит выделиться сумел: и внимания
самого царя удостоился, и в освоении Сибири участие принял.
А уж в девятнадцатом веке и позже - вообще покатило! Друг Пушкина, граф Илья
Чепуханин, знаменитый петербургский повеса, картёжник и женолюб, во цвете лет
убит на дуэли пробкой из-под шампанского. Затем друг Льва Толстого, кавказский
князь Резо Чепухашвили, прославленный тамада, красавец и сердцеед, совсем
молодым на пиру по ошибке зарезан гостями-горцами вместо барана. И, наконец,
друг Блока, барон Алекс Чепухановский, известный поэт-декадент, биржевой игрок,
гурман и волокита, в сравнительно юном возрасте, увлекшись опиумом, сбился на
пятой тысяче со счёта любовных побед, вследствие чего, в припадке мировой
скорби, выпил к телятине вместо красного вина белое и скончался в страшных
мучениях от нарушения вкусовой гармонии.
Ну, дальше, в советский период, естественно, уже без титулов, попросту.
То пламенный трибун газетной страницы Демьян Чепуховский, с его хрестоматийными
строками:
"Партийно трудясь, коллективно бушуя,
Строй светлое завтра и бей буржуя!"
То секретный сотрудник особого отдела, виртуоз художественного доноса Ефим
Чепухеев, с многотомной подшивкой его сочинений в спецхране.
То, уже на моей памяти, дядюшка мой, бард-шестидесятник и секретарь Союза
писателей, Евгений Чепухенский, не только бессменный рупор идейно подкованной
молодёжи, но, как выяснилось, ещё и многолетний диссидент и оппозиционер.
Недавно вот опубликовал своё сокровенное тех лет - в США. Он там у них
ресторанчик себе приобрёл на прежние гонорары, так что ему теперь, слава Богу,
есть, на что издавать. Смело так рубанул, нелицеприятно, и всего тридцать лет
спустя:
"Не люблю ни вождя я прежнего,
Ни советскую власть, ни Брежнева!"
Бунтарь, одно слово. Бесстрашный борец с режимом. Герой да и только.
Ну а в нашу эпоху - это уж я, собственно Чепухазов. Средоточие, так сказать,
всего лучшего в роду. У меня достоинств наследственных не перечесть. И к музыке
я чувствителен бываю, как мой предок с гуслями. Особенно если ночью разбудит. И
шкурник я тоже - там, где требуется. И к женскому полу предельно неравнодушен,
не говоря о выпить-побезобразничать. И, вероятно, я также умру молодым. Поэту же
так положено - умирать молодым. Хотя бы душой. А я, к тому же, аристократ. Хотя
бы духа. То есть, наружно-то я трибун, когда надо, - как Демьян; закулисно,
случается, и виртуоз кляузного пера - как Ефим; но по сути своей я мятежный
поэт, опальный, как водится, и гонимый. Хотя бы тайно - как дядя Женя.
Нам, дворянам, иначе никак нельзя, мы всё же элита, цвет нации.
Это ведь только в каком-нибудь обществе потребления поэт сидит себе да стишки
пописывает в свободное время. А у нас в России, если поэта не посадили, ему
сидеть некогда. Да часто и не на чем. Дворянство, небось, денег стоит: тут вам и
грамоты с соответствующими печатями, и герб с орлами да львами, и монограммы на
постельном белье. Зато уважают все.
Монограммы, впрочем, я сам вышивал, крестиком. Тем более, работы немного,
белья-то всего одна простынка. А всё равно стелить его негде, это бельё, -
мебель я всю распродал, чтобы исконное благородство восстановить. На табуретке
сегодня сплю: свернусь калачиком под монограммами и балансирую до утра на кухне.
Я же после герба со львами и без квартиры остался, так добрые люди меня иногда
на кухню пускают переночевать, когда я им грамоты свои показываю и древо своё -
до Рюрика включительно. Уважают, что говорить.
А мне, в сущности, и пойти теперь некуда: я же из современных родственников не
признаю никого - из-за их низкого происхождения. Чужды они мне - как
представителю высшей знати. Я, чай, не технарь какой-то и не служащий. И не
банкир, не приведи Господи. Я всё-таки сливки общества.
Я по моим документам, знаете, кто? Нет? А внешнее сходство ничего не
подсказывает? Не узнаёте? А в профиль? Не догадываетесь? Ладно, не буду томить.
Я - Великий князь Чепух-Чепухович, прямой потомок царского рода по боковой линии
побочной ветви. Плюс по западной примеси я, кроме того, виконт Цент-Сантимский.
А по восточной - султан Вин Бин Неладен. Я, короче, по древнеримским
первоистокам - Чепухей Первый, Император Всея Объединённой Европы! О более
мелких титулах из скромности умалчиваю.
Да меня, между прочим, за чистоту крови даже милиция в парке с лавок не гоняет.
Уважают аристократа!
СОБРАТ
Кстати, о нас, об аристократах духа. Была тут недавно встреча с одним таким
собратом, сейчас расскажу по порядку.
Иду я как-то по улице, иду, никого не трогаю, зубы во рту пересчитываю,
оставшиеся, а навстречу мне "Мерседес". Мчится на полной скорости и весь
сверкает на солнце - от чистоты.
Я, понятное дело, прыг в сторону - пропустить его, и он в сторону. Я - в другую,
и он туда же. Я - назад, а он в лоб на меня. Тормознул в последний момент и
замер у самых моих... У ног, то есть. Аж капотом упёрся.
И только я рот открыл - свои чувства выразить, глядь, а там за рулём в
"Мерседесе" морда, вроде, знакомая. Толстая, постаревшая, правда, но явно
знакомая. И мне ухмыляется и подмигивает.
А потом вылезает из "Мерседеса" дородный такой, осанистый дядя в крутом прикиде,
и вижу я вдруг, что это Петька. Петька Петров, друг моего дворового детства,
собственной персоной.
- А чего это ты пешком сегодня? - спрашивает меня Петька. - Где твоё авто?
- Там же, - отвечаю, - где моя новая квартира с евроремонтом. Где дом в Париже и
вилла на Канарах. В самых смелых мечтах.
- Так ты что же, - справляется Петька, - ты, никак, из этих, из "социально
незащищённых"?
И взглядом меня окидывает, оценивающим: что, мол, почём и из какого бутика. Ну
и, конечно, сразу же усекает, что бутиками тут и не пахнет. Как и высоким
парфюмом. Наоборот даже пахнет.
- И кто ж ты сейчас? - осведомляется он, оценив и принюхавшись. - Профессия у
тебя есть какая-нибудь?
- А как же, - говорю я гордо. - Ещё бы не быть. Только профессия, - говорю, - и
есть. Редкая, но массовая. Писатель я.
- Батюшки! - всплескивает он толстыми ручками с золотым "Ролексом" и перстнями с
каратами. - И ты тоже!
- Тоже, - подтверждаю со скорбным вздохом. - Лет двадцать пять как тоже. Можно
сказать, профессионал пера, литератор со стажем, боец литературного фронта.
- Надо же, совпадение какое! - восклицает солидный Петька. - Я ведь как раз
поэт! Даже в союз писателей вступил недавно.
- Это в какой из них? - интересуюсь. - Их теперь, вон, сколько, союзов: и
лизателей, и спасателей, и вытрясателей...
- Нет, нет, - отмахивается он. - Нам, новым русским талантам, все эти ваши
бывшие союзы не подходят. Мы себе свой отдельный союз создали, престижный, для
имущих и состоятельных. С баром, бассейном и соответствующим вступительным
взносом. У нас в ночном клубе все современные знаменитости пасутся, весь цвет
рыночной литературы.
- Кто ж у нас, интересно, цвет сегодня? - удивляюсь. - Книжки мне покупать не по
карману, отстал немного от прогресса культуры.
- Ну, лучшие имена ты, я думаю, знаешь, - просвещает он меня. - К примеру,
Лакунин. Или Плебеин. Или Порокин и Маргаринина. Властители дум и сумм. А ты
как? Вписался уже в новые реалии?
- Вписываюсь как будто, - отвечаю подавленно. - В процессе творческой адаптации.
В такие высшие сферы нынешней нашей словесности я, конечно, ещё не поднялся,
матюгами я пока не пишу, но главные продажные жанры уже освоил. Один эротический
женский роман написал, под псевдонимом Василиса Прекрасная, под названием
"Невинная нимфоманка". И детектив один залудил, "Менты всегда круче", из серии
"Урка с мыльного завода". Сейчас вот над триллером работаю, про вампиров.
Название "Съешь мою печень".
- Лихо - кивает он. - Но это всё для презренного металла, а что у нас в плане
духа?
- Чего, чего?
- Ну, духа, высокой духовности, - разъясняет он снисходительно, капот
поглаживая. - Как мы насчёт искусства и творчества, чистого и святого?
Присутствует?
- Окстись, Петюня, - вздыхаю. - Я же сказал, я деятель культуры. Грех смеяться
над убогими.
- Вот и отлично, - ликует он. - Тогда давай-ка подруливай вечерком к этому
ресторанчику. Приглашаю на скромный дружеский ужин в узком кругу.
И адресок мне записывает на своей визитке с вензелями. Тот ещё ресторанчик, я
слышал. Запредельный - в плане тонкости вкуса. О ценах и говорить нечего, -
только для настоящих гурманов. Иначе в рот не полезет - за такие деньги.
Я, признаюсь, весь день до вечера голову ломал - как же он так поэтом
разбогател? Может, песенник? Ну, это, знаете? "Я тебя, а ты меня! Опа-опа!" и
тридцать три притопа. Или рекламу он пишет - про пиво с прокладками? Или он
вообще слоганы придумывает для предвыборных кампаний - "как нам переприсвоить
Россию"?
Ладно, думаю, небось сам расскажет, как выпьет. Распушит свои гонорарные перья
перед коллегой по поэтическому цеху. Чего бы иначе он меня приглашал, если бы не
покрасоваться.
И точно, как в воду глядел. Так оно и случилось - распушил.
К ресторану собрат мой уже на "Кадиллаке" подъехал, длинном и чёрном. Сам
Петюня, для вящего эффекта, в очёчках дымчатых, в смокинге белом и в шортах до
колен. С тапочками на босу ногу. Это чтоб сразу видно было, что он у них
завсегдатай, в дорогих кабаках. Рубашка цветастая, жёлто-зелёно-розовая,
распахнута, и на груди, разумеется, цепь золотая. А то, не дай Бог, за
интеллигента примут, малоимущего.
И для полного антуража с ним девица такая, под его смокинг. Блондинка с губами,
ноги во весь мой рост и наряд сногсшибательный. То есть, почти полное
отсутствие. Снизу - вот так, сверху - так, и спина голая до самой... В общем,
досюда. И что-то сверкает то там, то сям. Бриллианты, наверное, - чтобы
усугубить соблазн. Видать, она из агентства по сопровождению - известно, какому.
Но, правда, воспитанная попалась: весь вечер тихо сидела, к соседям не
приставала и канкан на столе не выплясывала. Всё больше смотрела загадочно,
ахала от восторга в нужных местах, водку с нами пила да ногу на ногу
перекладывала - для поддержания тонуса эротичности. Экстра-класс, одним словом,
даже на "вы" ко мне обратилась.
- Вы, - говорит, - тут часто бываете, чмо болотное?
- Да каждый вечер, - отвечаю, - девушка вы сомнительная. Каждый вечер, как
приглашают.
- Она тут тоже впервые, - перебивает нас Петька. - Дебютантка.
И ведёт он наш узкий круг в зал за стол, и начинает заказывать что-то, чего я
слыхом не слыхивал никогда, не то что пробовать. Суаре-муаре какое-то,
суфле-фуфле да фрикасе-кискисе. И так он бойко на языке иноземном трещит, что я
только диву даюсь.
- Петька, - изумляюсь тактично, - откуда такие познания? У тебя ж в школе по
иностранному всегда твёрдый кол был. С минусом.
- Опыт, дружок, - отвечает. - Исключительно опыт. Пожил на Западе, пообщался там
с их гарсонами и шансонами, оно на ум и легло.
- А что ты делал на Западе? Туристом?
- Да нет, - замечает небрежно, - у меня там недвижимость кое-где. Во Флориде
коттеджик с пляжем, в Ницце именьице небольшое у моря, в Саксонии замок
средневековый с лесным массивом. Ну и квартирки, понятно, - во всех мировых
столицах. Чтобы было где голову преклонить русскому поэту в скитаниях на
чужбине.
- Неплохо, однако, живётся русским скитальцам на этой чужбине, - кошусь я
завистливо.
- Ну, не скажи, - отнекивается он. - А ностальгия? А тоска по Родине? А дым
отечества?
- Это что, когда торфяники горят? - уточняю.
- И всё ты опошлить должен, - укоряет Петька отечески. - Сейчас, пока заказ
принесут, я тебе почитаю кое-что из нового моего сборника. Потом подарю на
память.
И достаёт он из смокинга томик. Обрез золотой, переплёт из телячьей кожи с
золотыми же перекрёстами и инкрустацией, и название самоцветами выложено: Пётр
Петров "Лиропень". Причём "Пьётр" через мягкий знак написано, а "Петрофф" - с
двумя "фэ" на конце. На западный манер, очевидно. Для облагораживания.
Засим Пьётр наш с двумя "фэ" сдвигает очёчки на нос, закатывает глазки и
объявляет актёрски: "Язь есмь"! Философское!"
И декламирует:
"Укусил меня за ногу язь!
Я не знал, что есть рыба такая...
Я входил в эту реку смеясь,
серебристой волною плеская.
Я не ведал о мерзком язе!
А меж тем, он лежал под корягой,
когда я в молодецкой красе
омывался журчащею влагой.
В упоении было нельзя
и предвидеть угодное Богу
роковое кусанье язя
за мою оголённую ногу..."
После чего ждёт моей реакции.
- Да, Петь, - говорю, - ты поэт.
Живот-то уже подводит от голода. Урчит уже всё внутри.
- Большой поэт, - поправляет он наставительно.
- Великий, - поправляю я, в свою очередь.
И выпить мне страсть как хочется - от этих его стихов.
- И вольный гений, - поправляет он мягко.
- И солнце поэзии, - поправляю я, икая и слюни глотая.
- И ключевая фигура, - поправляет он.
- И первопроходимец, - поправляю я.
Мне ж дурно уже от запахов здешних, я же специально весь день ничего не жрал.
Он было опять рот открыл - ещё раз поправить, но тут, слава Богу, нам принесли,
подали и по первой налили.
- Ладно, - сжалился Петька. - Выпьем тогда за вдохновение. В моём лице.
Выпил, закусил вдумчиво и снова глазки закатывает. Прилив, стало быть, у него,
этого самого. В его лице.
- Ты вот на тяготы жизни сетуешь, - молвит он с приливом в лице своём.
Клянусь, о тяготах я ему ни звука. Это вид у меня такой, литераторский,
непотребный, мне даже порой подают на улицах. Недавно старушка одна сердобольная
огурец дала. "Совсем, - говорит, - оголодал, болезный..." Честное слово.
- Ты сетуешь, - продолжает Петька, вторую рюмку подъемля, - а жизнь проходит. А
жизнь она праздник. То карнавал в Бразилии, то Рождество в Нью-Йорке, то
харакири в Японии... Или, к примеру, в данный момент. Сервис, уют, дружеское
общение, - чего ещё-то тебе?
Хлопнул стопарь мимоходом и третьей чокается.
Я, понятно, не отвечаю. Я деликатесы мечу, пока не убрали. На пару с девицей
Петькиной.
- Я тебе, старина, стихами скажу, - заявляет Петька. - Как гедонист мизантропу.
- Гедонист это кто? - любопытствует девица.
- Это я, - снисходит Петька к её непросвещённости. - Любитель жизненных
наслаждений.
- То есть, иначе, - объясняю более доходчиво, - жуир, бонвиван, шармёр и
эпикуреец.
После моих объяснений девица икрой поперхнулась и вопросов больше не задавала.
Только глазами лупала и лоб морщила - от умственных усилий.
А гедонист Петрофф четвёртой рюмкой мне салютует:
- Итак, слушай, унылая личность. "Вкус жизни"!
И далее излагает с пафосом:
"Хоть все мы перемрём, в конце концов,
и вновь судьба глумится: "Ну-ка, ну-кось...",
люблю я малосольных огурцов
укропную духмяность и упругость!
Хоть всё сулит кромешную беду
и скорбью мировой душа упилась,
зато как смачно хрупает во рту
зелёная перчёная пупырность!
Хоть мы всю жизнь у смерти на весу
и бренность нас скукоживает квёло,
но в мир иной с собой я унесу
вкус огурца заветного посола!"
Тут от поэтического подъёма прилив у него усилился, и как пошёл он рюмку за
рюмкой опрокидывать - и с тостами, и без! У меня аж рука поднимать устала.
И всё он путешествия свои расписывает да о своих знакомствах со знаменитостями
распинается. И фотографии предъявляет в альбомах, для убедительности: везде он и
кто-то, оба пьяные в зюзю.
И я знаменитостей понимаю. Такими темпами я и сам к горячему был тоже... Подшофе,
скажем так. В окружающей обстановке ещё ориентировался и очёчки Петрушины сквозь
туман различал. Но и только.
А он при виде мяса опять воспрял поэтически.
- Ты, - говорит мне, - хаешь вот нашу российскую действительность...
Крест святой, и словом я не обмолвился о действительности. Да и чего её хаять,
если в другой-то мне всё равно не жить. Молча претерпеваю, стиснув зубы от
умиления.
- А я, - говорит он, - отдыхаю душой. Окунаюсь в родное и близкое. У меня как-то
вырвалось об этом - стихом. Редким по силе экспрессии. Изволь, я прочту, так и
быть.
И прочёл:
"За бугром, на Западе поганом,
все меня считают бандюганом.
Но зато на Родине, друзья,
я среди таких же, как и я!"
Потом он ещё читал что-то, с экспрессией и выражениями, но я тогда мясо ел. А
два дела одновременно делать я уже был не в состоянии. Чуть прояснилось только
после десерта, когда он к своей любовной лирике перешёл.
"А на прощание, - слышу я Петькин голос, - я вам, сограждане, прочту самое
трепетное и заветное. Маленький мой шедевр с большим наполнением".
Смотрю, а Петька уже посреди зала стоит с пачкой валюты. И всем присутствующим
купюры зелёные раздаёт - за предстоящее прослушивание его шедевра. Всё же народ
вокруг тоже не слабый, могут и осерчать, если что. Гурманы все и эстеты. Так
вломят за оскорбление вкуса - что будь здоров.
- Ну-с, дамы и господа, с вашего позволения, - становится Петька в позу лорда
Байрона. - "Поп-кумирное"! Это название, а содержание вот...
И вещает звучно:
"Когда опрокину я стопку,
охоч я бываю до дам!
За голую женскую попку
я душу и тело отдам.
Пуская впереди нервотрёпки
и сам я едва ль не святой,
но голость нетронутой попки
горит путеводной... звездой!
О, как я порою не робок,
когда представляю на миг,
какого же множества попок
я в жизни ещё не достиг!"
И хотя на последнем взмахе руки он не устоял и об пол ляпнулся, публика его
приняла благосклонно. Не била и деньги назад не возвращала.
Он же, едва официанты его подняли сообща, опять ко мне обратился - как к собрату
по духу.
- Ты, брат, не гуманист, - осудил он ласково. - Нету в тебе доброты и
милосердия, о братьях меньших ты не думаешь эгоистично. А меня прямо слеза иной
раз прошибает - при виде...
И сразу, без перехода, как заорёт в голос:
"Замерзает муха на стекле;
на неё в окошко смотришь ты...
Хорошо тебе в твоём тепле
нюхать магазинные цветы.
Хорошо подзуживать: "Давай,
полетай-ка нынче у меня..."
А ведь и она - живая тварь!
В общем бытии вы с ней - родня!
Ежели тебе сейчас теплей,
удели и ей тепла чуть-чуть:
посочувствуй мухе, пожалей,
сунь себе за пазуху на грудь!"
Прочёл и слезу уронил в рюмку, якобы последнюю.
А уж когда, спустя две бутылки "на посошок", мы с девицей его в "Кадиллак"
укладывали, я, наконец, решился и спросил. Весь вечер хотел спросить, да робел
перед его поэтическим величием и инвалютным размахом. "Вдруг, - думал, -
вскладчину нам платить за скромный ужин? Тут же, как минимум, на сто минимальных
окладов, а у меня и на автобус не наскребёшь..."
Но после того, как он два моих годовых дохода на чай дал и ещё один - швейцару
при выносе его тела, я таки решился.
- А скажи мне, Петруша, - спрашиваю, - как тебе удалось поэтом такие деньжищи
зашибить? Открой коллеге свою творческую лабораторию.
- Просто, как всё великое, - мычит. - Я же нефтяным бизнесом занимаюсь.
- Ну а поэзия тут при чём?
- Именно ни при чём, - отвечает. - В этом-то и секрет успеха: мухи - отдельно, а
монеты - отдельно.
И отпал.
Только свой томик стихов успел мне сунуть - на память.
Так что и я теперь поэтическим словом живу. Да! Камешки самоцветные, что на
обложке, из названия выковыриваю, продаю поштучно, да с них и живу.
Такая вот, граждане, "Лиропень"!
БИЗНЕСМЕН
Поскольку сегодня у меня творческий отчёт перед народом за всё, что я натворил в
русской литературе, я постараюсь своими яркими красками обрисовать вам отдельные
знаменательные этапы моего боевого творческого пути. Мог бы, конечно, при
желании, развернуть и бескрайнюю панораму содеянного, но пощажу ваши нервы. Я
всё-таки всегда держал руку на пульсе и чутко внимал велениям времени, а время,
прямо скажу, баловало разнообразием. Что отразилось. Сейчас, бывало, начну свои
лирические стихи читать, про "массовый энтузиазм", молодёжь за юмориста
принимает. Думает, что прикалываюсь.
Так что, ввиду смены лексики и понятий, я лучше буду о непреходящем и вечном. О
себе.
Вот, к примеру, не очень давно у меня духовный переворот случился. Проходил я в
жару мимо пивной, тут-то он и случился.
Пива мне так захотелось, что мочи нет, а выпить не на что. А душа мятежно горит
и бунтарски требует.
И реклама мне вспомнилась, как назло, что по телевизору крутили. Мол, настоящее
наслаждение; мол, ради чего живём... И встало оно как живое перед глазами: льётся
и пенится, льётся и пенится...
"Как же я так отстал, - думаю, - на пути прогресса? Народ, вон, уже при
капитализме хлещет-лакает от пуза, а я, ретроград, всё ещё на одну зарплату
сторожа прозябаю..."
Поясню насчёт сторожа. Это я по ночам совмещаю, чтобы днём свободным художником
быть. Поддерживаю жизнедеятельность бренного организма. А вы ж понимаете, если
только на страже стоять, то не больно разгонишься. Между тем, жара, жажда и пиво
холодное рядом.
"Да нешто же я настоящего наслаждения не испытаю? - возмущаюсь я мысленно
риторическим вопросом. - Нешто впустую вся жизнь пройдёт?"
И едва я о смысле жизни подумал, как он тут как тут, переворот во мне.
"Дай-ка я, - думаю вдруг, - в бизнес пойду. Пусть уж корысть, чистоган и нажива,
но с пивом в паузах".
Перевернулся я внутренне - лицом к свежим веяньям из пивной, решился на смелый
шаг да сразу же этот шаг и сделал. Прямо в пивную и сделал, где деловой народ
сидел-толковал.
Выбрал я там себе самого делового на вид, амбала такого в кожанке, загривок -
как у носорога, и подхожу.
- Уважаемый, - завязываю непринуждённую беседу, - я тут, знаете ли, решил в
бизнес пойти. Вы, я смотрю, человек деловой, - может, подскажете, как бы мне это
осуществить? Где лучше мне приложить мой богатый жизненный опыт, природную
смекалку и недюжинную энергию?
Он на меня глаза от кружки поднял и стал смотреть. Долго смотрел. Мне аж неловко
сделалось, не по себе как-то. Вдруг надо было к нему не "уважаемый" обратиться,
а "глубокоуважаемый"? Или же вообще "досточтимый"? А я, выходит, схамил.
Нагрубил - по незнанию правил делового этикета.
- Так, - говорит амбал наконец. - Повтори конкретно. И не гони.
Ну, я повторил, как можно медленней. С поправкой на "досточтимого".
Тут он опять смотреть стал - ещё дольше. Только кожанка на бицепсах потрескивает
да шея поскрипывает - от напряжения.
- Не врубаюсь, - произносит он озадаченно. - Ты что, бутылки собираешь?
- Нет, нет, - тороплюсь его успокоить. - Бутылки это в далёком прошлом. Сегодня
я бы хотел что-то более солидное.
- Что, червонец сшибить?
- Нет, нет, - тороплюсь. - Я не по мелочи.
- А больше я не даю, - насупливается он. - Ты, ханыга, небось не бабуля у храма.
- Нет, нет, - тороплюсь уже изо всех сил. - Подаяние - это в далёком будущем,
надеюсь. Сегодня я бы хотел заработать.
- Заработать? - Вижу, вроде, осмысленность появилась во взгляде. Доходит
мало-помалу. - И кто ж ты, братан? Карманник или напёрсточник?
- Я вообще-то писатель, - говорю.
- Писатель? В натуре? - поражается он чему-то. - То есть, тебе
пописать-подрезать - это на раз?
- Был бы заказ, - отвечаю. - А там я и попишу, и подрежу, где надо. Мне не
жалко.
- То что не жалко - понятно, - замечает он. - Ты ж заказной. Типа профессионал.
- Вот, вот, - подтверждаю. - Именно профессионал. Столько уж лет этим делом
занимаюсь.
- А на вид добренький, - ёжится он отчего-то. - Ладно, возьму тебя в долю.
Поедем на стрелку, с пацанами вопросы перетирать. Перо твоё при тебе?
- Да я с ним не расстаюсь, с пером, - заверяю. - Вдруг да понадобится. На меня
же часто находит, так что оно всегда под рукой.
- Ещё и психованный, - роняет он, обеспокоенный чем-то.
- Работа такая, - говорю. - Нервная и непредсказуемая.
- Ты только на стрелке не беспредельничай, - предупреждает он. - Мочилова
лишнего не устраивай. Без базара?
Теперь уже я на него долго смотрел. Долго-долго. Родной русский язык осмысливал.
- Ну, пускай без, - соглашаюсь покладисто. - Можно и в магазине.
Он на меня тоже хотел было посмотреть, но глаза отвёл.
- Хохмач ты, - бормочет. - Душегуб...
И садимся мы в его джип с железом никелированным, здоровый, как танк, и едем на
окраину в рощу.
А там несколько таких джипов стоит и возле них - несколько таких же, как мой: в
коже, с загривками и со стрижкой под глобус. И вид у них явно недружелюбный.
А самый из них неприветливый сразу же на меня уставился. Причём безо всякого
радушия и доброжелательности. Смотрит так в упор и цедит неприятным голосом:
- Что за хмырь, братаны?
И мне потом, уже недвусмысленно:
- Ты кто?
- Писатель я, - отвечаю честно.
- Переводчик? - спрашивает он неприязненно.
- Ага, переводчик, - хмыкает мой амбал. - Народ переводит почём зря. Чик - и
нету.
- Ах, вот ты его зачем привёл, - мрачнеет чужой амбал, чуток отодвинувшись. - А
я-то думал, мы по-хорошему.
- А пацаны с тобой для чего - всей бригадой? - мрачнеет и мой. - А граната в
руке? А пулемёт, вон, из "Мерса" торчит - это как? Для "по-хорошему"?
- А то, - цедит чужой. - Чтоб без наездов.
- Ну, и этот затем же, - кивает мой на меня. - Как страховка.
И тоже отодвигается слегка - за меня. Видать, он укрыться за мной решил - по
недомыслию. А он же меня в три раза шире, если в профиль. В анфас я и говорить
не хочу. И зачем я только зарядку делал в школе.
- Мелковат для телохранителя, - оценивает меня чужой опасливо.
- Зато шустрый, - не соглашается мой гордо.
- И старый, - отмечает чужой.
- Зато опытный, - опровергает мой.
- И один, - заключает чужой.
- Зато круче всех, - отвечает мой.
После чего они взглядом во взгляд упёрлись и с полчаса молча стояли. Только
смотрели и кожей потрескивали на загривках.
- Значит, круче? - цедит один.
- На спор, - цедит другой.
"Ну, - думаю, - пора бы и объясниться с конфликтующими сторонами. Чтобы, как
говорится, погасить страсти".
- Осмелюсь ли обратиться, сударь? - начинаю чужому издалека с предельной
тактичностью. - Относительно вашего простительного заблуждения на мой счёт. Вы
производите впечатление человека, не чуждого стремлению к совершенству, пускай
пока только физическому...
- Стоп, - прерывает он мою речь. - Не грузи инъязом. Ты из какой конторы?
- Я не служу, - заявляю с известным духовным превосходством в голосе. - Я
свободный художник.
- Не, не въехал, - тормозит он меня. - Щас ты не служишь, коню понятно, но кем
ты раньше был? До перестройки.
- Раньше? - переспрашиваю. - Да кем я только не был, всего и не перечислишь.
- Под прикрытием, стало быть, работал, - соображает он. - То есть, внешняя
разведка.
И ещё чуть отодвигается.
- Ну, так как? - спрашивает мой амбал чужого. - Добром?
- Добром, - соглашается чужой неохотно. - А то свяжешься с ними...
- Не будете ли вы так любезны, господа, - осведомляюсь я, - объяснить мне, как
деловому партнёру, что, собственно, за добро у вас?
- А вот оно, - говорят они оба разом.
И знак делают, условный.
И тут же роща вокруг как зарычала моторами, как ожила! И выезжают со всех сторон
на поляну и пушки, и танки, и машины с ракетами. Целых две армии в полной
боеготовности.
- Вот, - говорят амбалы, - сколько добра у нас.
- Спасибо, - благодарю, - за демонстрацию. Вынужден срочно прервать деловое
сотрудничество. Потому что если всё это добро пальнёт...
И сглазил.
Таки пальнуло всё сразу. Видать, я их шаткое равновесие нарушил своим
предположением.
В общем, из бизнеса я уже не выходил, а выползал. Под шквальным огнём и
бомбардировкой. И после ещё пёхом до города пёр, в лохмотьях весь и в осколках.
И потом год в себя приходил в травматологии.
Так что, наверное, не буду я лучше бизнесменом. Лучше без пива я потерплю, чем
такие деловые переговоры.
Тем более, кожаной куртки у меня нет и танка тоже. А уж загривка - так и
подавно.
Не гожусь!
(Антракт)