Аннотация: ОЛИМИАДА (Юмористический эпос). Повествование о "репатриации" в Израиль в форме программы эстрадных миниатюр.
Copyright2001 - 2011 Василий Пучеглазов(Vasily Poutcheglazov)
Василий Пучеглазов О Л И М И А Д А
Юмористический эпос
ПРОЛОГ
Я тут недавно евреем был.
Нет, натурально - евреем. Самым что ни на есть е-в-р-е-е-м.
Не по жене.
С женой-то как раз промашка. С женой я недоучёл в своё время. Не предвидел хода
исторических событий.
Русская у меня жена. Русская, как и я. Со всех сторон.
Вроде вот и красавица из себя, но - русская.
То есть, и тут у неё всё по-русски, спереду. И сзаду тоже... не Люксембург. Есть
на что положить. Глаз, я имею в виду. Кругом всё как надо, с русским таким
размахом!
Что нынче неактуально. В нашу эпоху национального самосознания. И определения -
кто куда. А тогда, в девяностые, - просто сплошное... "самосознание". Повальное
даже - для некоторых.
Короче, эпоха бурная, время суровое, и тут, можно сказать, вся твоя судьба от
бабули какой-нибудь зависит, давно усопшей.
То ли она у тебя Хася, к примеру, или Розалия - голубых еврейских кровей, то ли,
я извиняюсь, Фёкла. Вот как у нас в семье. А с Фёклой куда ж ты "определишься"?
Кто тебя ждёт там - с Фёклой? Да с Фёклой тебя даже на Украину не пустят!
А мой сосед Моня вещи уже пакует.
- У них, - рассказывает, - на нашей еврейской земле - о-го-го! У них там жизнь!
У них все блага для нашего брата!
В смысле - для ихнего. У которых Розалия.
"Ах, ты ж, - думаю, - невезуха! Мало того, что интеллигент, так вдобавок и
русский! Монька, собака, собутыльник мой, пьяница горький, и тот, понимаешь,
вкусит, а мы что же - ни-ни? Мы тут пропадай, на родных просторах? Без благ?!"
- Нет же! - сказал я жене своей русской, с лица спавшей, с тела схуднувшей. - Не
бывать этому! Не может такого быть, чтоб я, русский мужик, выхода не нашёл!
- Какой же выход? - вздыхает. - Туда же только евреями...
- Да хоть зулусами! Хоть чукчами, хоть китайцами! Нам, чай, не привыкать к
дефициту пути прокладывать. Решу я уж как-нибудь и эту проблему, решу
кардинальным образом. Объевреюсь - за милую душу!
- Слабо, - говорю, - их сионистскому капиталу против нашего исторического опыта.
Так что готовься, будем мы вскорости в их ближневосточном раю благоденствовать.
В самых, как говорится, кущах.
- И кем же мы будем - в "кущах"? - спрашивает. - Эмигрантами?
- Эмигрантами - это во всех других странах, - говорю я с законной еврейской
гордостью. - А мы с Моней на родину возвращаемся. На доисторическую. И потому,
как мне Монька вчера объяснил между первой и двадцать шестой
стременной-закурганной, мы там не эмигранты вовсе, а репатрианты. Если на их
израильском языке, то "олимы". Ты, например, "оля".
- Так я и так Оля. И на русском.
- На русском, глупенькая, ты просто Оля. А там - "оля"! Оля-ля!.. Чувствуешь
разницу?
- Ну, разве что если "оля-ля"... А ты тогда кто?
- А я - "оле".
- Как Оле Лукойе?
- Да уж придётся теперь - "лукойе". Хоть я его терпеть не могу, это "лукойе",
хоть я его на нюх не переношу, но придётся. Где же ты настоящего олея видела -
без "лукойе"? В общем, "оля" ты моя репатриированная, считай, что отныне мы с
моим другом Моней, что называется... возвращенцы! Ещё чуток - и полетим мы с тобой
в "олимы". "Олимы" это звучит гордо! Согласна?
- Согласна, - отвечает моя ещё русская красавица. - Что звучит.
И совершил я тогда очередное своё русское чудо.
И очутились мы с ней на той самой "обетованной".
И стали мы оба "олимами".
И началась наша долгая-долгая О-Л-И-М-И-А-Д-А...
ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ
Но сперва конкретно - о чуде. А уж потом о последствиях.
Собрал я, значит, бумажечки-документики, и поехал я туда, где в евреи принимают.
Для дальнейшей транспортировки - в места не столь отдалённые. Три часа лёту - и
всё. И на Ближнем.
Ну, там, естественно, очередь. Народ толпится, волнуется, выясняет подробности.
Кто, мол, еврей, и как, и на сколько процентов. Одни родословную вспоминают - до
двенадцатого колена, рассеянного в тумане; другие - супругов своих, опять
любимых, хотя и фиктивных; третьи в уме считают - кто, где, когда. И по скольку
каждому.
Короче, готовятся люди. Всерьёз и надолго.
А уж внутри встречают меня две дамочки за столом.
Одна - потолще, на учительницу похожая; другая - потощей, но эстетка. С
перстнями, с цепями и в очках. И с носом.
Стало быть, перекрёстный допрос. Ну-ну...
- Вот, - говорю, - пришёл я. На родину потянуло.
- Это куда же? - спрашивает первая.
- Это туда же. Куда все такие. "Богоизбранные".
- А вы что же, - встревает вторая, носатая, - тоже еврей?
- Я не "тоже", - отвечаю так "богоизбранно". - Я самый. Я такой еврей, что меня
только пустите. Мало не покажется.
- А непохож, - замечает первая.
Понятно, что непохож. У меня ж в роду одни вятичи да кривичи. Да казачуры с
нагайками.
- Внешность обманчива, - заявляю. - И бить меня будут не по морде моей
русопятой, а по вашей справке. Так что давайте, пишите, девушки, а то я душой
болею. Хочу побыстрей разделить страдания.
- Все хотят, - язвит носатая. - Да не все могут.
- А что надо-то? - спрашиваю с подходцем. - Чтобы мочь?
И двусмысленно так в глаза им смотрю, дамочкам этим. Мол, уж не обделю, если
что. Если дело выгорит.
- А родословную надо, - объявляет толстая. - Происхождение - от кого надо.
- Причём, по матери, - ехидничает субтильная. - В смысле - по материнской линии.
Это чтоб я чего не подумал - относительно "матери". По славянской моей
дремучести и испорченности.
- Причём, документально подтверждённое, - добавляет толстая. - Без мифов, легенд
и прочих "преданий старины глубокой".
Это она, стало быть, училкой русского языка была. "Великого и могучего".
- А как же без старины? - интересуюсь вкрадчиво. - Мы, евреи, как самый древний
народ, мы этими мифами и легендами по сей день живём, если кто не знает...
С пафосом этак выдал, со слезой в голосе. Чтобы прониклись, кто тут есть кто.
- И из чего это явствует, - пытает меня училка, - что вот вы, к примеру, именно
"евреи"?
- А не всякие там, - иронизирует носатая. - Разные.
Молодец, тоже с выражением произнесла. С глубоким чувством. Чтобы их сразу на
место поставить, "разных". Чтобы закаялись... Не иначе она культпросветработник.
- Из того явствует, мадам, - говорю я интимно и доверительно, - что ощущаю.
Чувствую кровное родство. Можно сказать, насквозь уже объевреился.
- Так вот сразу? - подначивает культпросветчица с сарказмом.
- Почему ж "сразу". Сперва завод наш накрылся, потом я "челноком" дублёнками
торговал турецкими, потом из вещей продавал кое-что - за долги, а уж потом
дошло. Постепенно.
- Что дошло? - спрашивает училка.
- А что еврей. Сижу я вот как-то, выручку за день подсчитываю, концы с концами
свести пытаюсь, и вдруг - бац! Как обухом. "Батюшки! Да я же еврей!"
- Ну, эдак у нас тогда вся страна евреи, - не унимается очкастая.
- Не вся, - чеканю. - Но лучшая часть.
- И что, они все возьмут и поедут?! - возмущается училка.
- Да нет, - вздыхаю. - Поедут как раз остальные. Вроде меня.
- А это сомнительно, - цедит эстетка сквозь зубы свои прокуренные. - Касательно
поездки. Весьма сомнительно...
- Кому-то, может быть, и весьма, - смотрю я прямо в её очки своими честными
еврейскими глазами. - А мне этот ваш Восток уже совсем ближний. Ночами уже не
сплю - так зудит.
- Интересно, что это у вас там зудит ночами? - влезает училка.
- Известно что. Зов. Семитская кровь кипит, истоки бурлят, корни мои глубинные
шевелятся... Мочи нет, как припасть хочу к корням этим. Чтоб обрести.
- Это какие такие корни? - осведомляется ехидная.
- Наконец, - говорю. - С этого бы и начинали, а не с наружности. Которая у меня
исключительно маскировка - в целях сокрытия моей иудской натуры. По матери,
значит, хотите - для доказательства? Можно и так, и по матери...
И достаю, как поэт Маяковский, из своих широких штанин главный свой аргумент.
Не паспорт, естественно.
И не это, что вы подумали.
Газеты я достаю. Две. Одна - их, еврейско-российская, другая - тоже российская,
но прямо наоборот. Демократия, как-никак. Свобода непечатного слова.
- Ну-с, - говорю, - гражданочки, смотрите сюда внимательно. Есть у нас две
статейки на историческую тему. С авторитетными выводами. Первая вот - про
древних предков казаков. Хазары они, оказывается, хазары. Те самые, что у
Пушкина. Помните, про того князя? Как ныне сбирается некто Олег отмстить
неразумным хазарам... И тут-то его змеюка из черепа - цап! И прямо за пятку. И
привет - ни князя тебе, ни хазаров. Вот, пожалуйста, доказано и подписано...
- А теперь вот вторая, ваша, и тоже с подписью. Хазары-то эти, как выясняется,
были евреи! То есть, поголовно.
- А теперь, милые дамы, следите за моей неопровержимой железной логикой. По
пунктам. Бабка моя - казачка, так? Предки казаков - хазары, так? Хазары - евреи,
так? Следовательно, и бабка моя - еврейка! Что и требовалось доказать.
Они аж дара речи лишились.
Рты пораскрыли, глаза повылупили - и ни звука, ни вздоха.
Нечем им крыть мою историческую правду.
- Э-э-э... - лепечет очкастая. - Э-это вопрос...
- А это - ответ!
И газеты свои об стол. Нате - читайте - завидуйте!
- Пиши, - говорю, - мне справку, пока я народ мой хазарский на борьбу не поднял!
- Ну, знаете, - изрекает училка в изумлении. - Вы действительно... Не без корней.
На такое только наш человек способен - из казака еврея сделать!!!
И дали таки мне справку.
Доказал я таки необходимые гены. Дохазарил.
Правда, та злыдня носатая и тут подгадила. В формулировке.
Вот, зачитываю, кто я теперь:
"Лицо еврейской национальности"!
ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОКЛОН
Ну, ладно.
"Лицом" так "лицом". Мы, евреи, народ... хоть и гордый, но терпеливый. Пока. До
поры до времени. А уж потом уж, потом уж, потом уж...
Нас только выпусти. Или впусти. А мы уж, а мы уж, а мы уж...
Тем более, братья мы все - по Аврааму. Я, скажем, и тот же Рокфеллер. Или
российский этот... Ну, вы его знаете. Там Рокфеллеру делать нечего.
Мы такие. Нам только припасть дай. К истокам. А там уж, а там уж, а там уж...
- Ну, и что вы там делать будете? - спрашивает меня лейтенантка эта в ОВИРе,
которая паспорт мне выдаёт, для закордона.
- Как это "что"? Обретать. Исконную и законную.
- А, с вами ясно, вопросов нет. Значит, после, когда вернётесь, принесёте его
обратно сюда же.
- Как так "обратно"? - вскипает во мне праведный сионистский гнев. - Да я
вот-вот обрету уже, а вы мне - "обратно"?!
- Ну, правильно, я же и говорю - как обретёте. Годика через три, как все.
- Ну, это мы посмотрим! - бросаю этой пророчице, понимаешь, с высоты своего
неудержимого стремления, в дверях, с паспортишкой в кармане.
- Это вы посмотрите! - бросает она мне вослед. - А мы уж лучше туристами...
И ответил я гордым молчанием на такое непонимание моей тяги.
И прошёл я, не дрогнув, через все испытания моего генеалогического древа.
И сел я на самолёт с супругой своей, что "коня на скаку".
И - полетел...
КАК У НАС
1. ВСТРЕЧА
Жена моя, та, конечно, переживала. Мол, "на чужбину" и всё такое. Но я-то тёртый
уже, у турков. Уже набрался на их базарах.
Одно название, что "чужбина". И люди те же везде, и всё там, в общем, похоже.
Всё - как у нас.
А уж в Израиле вообще половина наших. "Советских" бывших. Обломков империи, так
сказать. Осколков и ошмётков.
У Моньки, вон, родня в каждом городе.
Так что не пропадём. Единство всё-таки, один народ до кучи. Чай, мировой капитал
своих в обиду не даст.
Ну, мы по этому случаю приняли в самолёте с моим Моисеичем, другом, соседом, а
ныне... собратником. Хорошо приняли. Сколько успели. Кто же откажется - на халяву?
И как мы вышли из самолёта, как ступили, так у меня прямо из сердца и вырвалось.
Прямо песней раздольной:
"Родины просторы! Горы и... раввины!"
И вдруг один, местный на вид, и говорит мне на хорошем русском с плохим
акцентом:
- Кончай базарить, мужик.
- Не понял, - ответствую. - Кто тут "мужик"? Я уже не "мужик", между прочим. Я
уже... Ну, чтоб не задевать наши общие национальные чувства, скажу намёком... Я уже
- чистый "жик"! Так что ты лучше вали себе, пока я тебя сумарём не жикнул. С
самоваром моим наследственным.
- А сщас мы выясним, кто "валить" будет, - говорит он уже на плохом русском,
зато с хорошим акцентом. - Я тут как раз встречать вас поставлен, таких...
- Так ты свой?! - восклицаю. - Брат! Я ж наконец вернулся! Я ж к тебе из России
с любовью! Я ж, - говорю, - этот... Сопель...
- Кто, кто?
- Ну, этот... Сопель... Сопельменник!
- Вот, вот, - кривится. - Оно и видно, кто ты. Сопельмень и есть.
- А что ж так недружелюбно? - интересуюсь. - Что ж без тепла сердечного? Что ж
грубим на работе? Или не рады мне тут?!
- Иди уже, - грубит он опять, ещё на русском, но уже совсем без акцента. -
Получай, что положено.
- И получу, - говорю. - Всё и сполна. На халяву - хоть керосин. Но отношения вот
такого небратского не приемлю. Просто в недоумении. Странно и больно видеть.
- Больно - ещё впереди, - обещает он мне всё так же не братски, и даже с
каким-то злорадством, внеслужебным. - Очень надеюсь. А то прут, понимаешь, и
прут... Сопельмени!
Ну, словом, как я и говорил. Всё - как у нас!
2. ПОДАРОК
Но дальше зато - как в сказке.
Нет, не внешне, конечно. Не так, чтоб с первого взгляда - и ах!
Внешне там разница небольшая. Ну, может, только почище на улицах кое-где. А
кое-где и погрязней.
И люди так же. Одни поприличней, другие - в семейных трусах с цветочками. Якобы
шорты. Одни в париках и до пяток, другие - с голым пузом. Для сексуальной
неотразимости.
И машин тоже - не продохнёшь. Все иномарки, понятно, но поскромней. Кадиллаков
таких - длинных, белых - не видно. И джипов крутых, навороченных, тоже мало.
Видать, не вписываются они. На поворотах.
Внешне, короче, без потрясений. Нормально, пристойно, но - как и у нас.
По-разному. С социальными контрастами.
А вот что насчёт глубинного существа - это да. Это что-то. Это я и представить
не мог моим рыночным сознанием. Мелочным и корыстным.
Сразу, как только прибыл, вручают.
- На, - говорят. - Держи вспомоществование на первое время. Врастай в
цивилизацию.
Я аж со стула вскочил. По стойке "смирно".
- Есть, - говорю, - врастать!
- Если у вас, - говорю, - так с халявой, то я уж врасту. Клещами меня не
вытащите!
- Вы, - говорю, - до того меня поразили своей широтой души, что я в
благодарность, как у вас принято, беру себе новое имя. Исключительно иудейское.
Записывай, так и быть, для удостоверения личности. "Васюк Сионюк"!
А, как я их?! Порыв души - и всё тут! И уже свой среди чужих.
Правда, оно сказка сказкой, а жизнь внесла коррективы. И очень скоро внесла. И
тоже, как и у нас, в квартирном вопросе.
- Моня, - спрашиваю, - это что ж там за цифры такие в газете, насчёт квартир?
Это они продают их за столько?
- Это они их сдают, - отвечает. - Нам. В месяц и чистыми. Плюс коммунальные ещё
пол-столько. А за что продают - вот здесь.
И показывает. Я как увидел - у меня в глазах потемнело. От масштабности ихней.
Да в той же Европе за эти деньги... А у нас вообще... Всю нашу пятиэтажку. С
жильцами.
- Ну-кося, погоди-кося, - бормочу я, и ажно опять русопятисто от такой широты
их... кармана. - Дай-кося я прикину тогда...
И прикинул - для прояснения перспективы.
И прояснилось, что недобор. При данном раскладе ещё половину надо - к тому, что
на первое время. Как минимум.
- Ага! - бью себя по лбу. - Я понял! Это ж не просто так вспомоществование! Это
ж нам, Монька, проверка такая - по национальному признаку. На предмет - умеем ли
мы вертеться.
И долго смеялись мы с ним по этому поводу.
Смешно, действительно, - "умеем ли"?
Да мы после капитализации всей страны, мы только это и умеем!
3. МИЛОСТИ
Но, я скажу, свет не без добрых людей.
И не ближний свет тоже. Даже и этот, который Ближний.
Причём, их добрые люди где, по преимуществу?
Верно! Как и у нас, в банках. Где деньги дают.
- Ну, зачем, - говорят нам их добрые люди, - зачем вам, бедненьким, по чужим
квартирам ютиться? Вы лучше свою купите.
- Так ить это... Они того... Где же взять?
- А мы дадим, - говорят. - Потом вернёте. Когда-нибудь постепенно.
Я аж чуть не упал. На колени, естественно. От таких непомерных щедрот.
"Это ж как, - думаю, - как народ-то переродился в братском единстве!"
- И на машину дадим, - усугубляют они. - Чтоб ноги-то не топтали по плоскогорьям
родимым.
То есть, совсем подкосили. Начисто. Разрушили мой привычный стереотип.
"Да как же ж они вот так, - думаю, - расточительно?! Разорятся же, благодетели,
в звериных законах капитализма!"
- И ещё дадим, сверх того, - добивают они вконец. - Чтобы ни в чём себе не
отказывали! Подписывайте внизу, а это можете не читать.
Это понятно, что могу не. Там же по-ихнему всё написано, по-местному.
Крючочками.
"Ну, что мне, - думаю, - руки им целовать?! Так милостями осыпали, что сил нет..."
А они знай:
- Подписывайте, берите, живите уж полной жизнью!
"Нет, - думаю, - погожу. Грех ведь. Разорю ведь людей!"
А они:
- Подписывайте, не задерживайте, желающих много.
- Звиняйте, - говорю, - люди вы добрые. Беру тайм-аут. Должен переварить,
осознать и свыкнуться с мыслью.
- Сейчас, - говорю, - никак. Трусюсь весь - от впечатления. Не владею дрожащими
членами.
- Ну, смотри, - говорят. - Как бы не...
- Не, не, - говорю. - Никогда. Всё, что смогу унести!
И сразу бегом к другу Моне.
Так, мол, и так, нужна консультация. Не хочу грех на душу брать. Кинь клич по
родственникам.
- Не проблема, - унимает он мою нервную дрожь проверенным нашим дедовским
способом - "по первой". - Есть тут специалист по банкам, дядька мой. Ветеран
этого дела. Когда-то взял всё, что давали.
"Ну, - думаю, - одеться надо прилично. На виллу, небось, поедем. Он, небось,
толстосум. Так сказать, новый... еврей".
- Но только имей в виду, - предупреждает Моня, - он у нас сионист. Убеждённый и
несгибаемый.
"Ещё бы не убеждённый! - думаю. - Он уж, небось, обрёл так обрёл. По полной
программе".
- Так что о недостатках - ни слова, - наставляет Моня. - Кратко, чеканно и с
неподдельной искренностью: мол, рай; мол, счастлив; мол, всем того же желаю.
- Все не поместятся, - замечаю. - Судя по карте.
- Да я ему говорил! "Куда же - всех-то?! Тут территории - как один наш сельский
район! И та наполовину арабская!" "Ничего, - говорит. - Сплотимся. Скучкуемся на
имеющемся плацдарме. Станем плечом к плечу". Романтик, ты ж понимаешь! Да сам
увидишь...
И едем мы, значит, к морю, на набережную.
А там гостиницы "люкс", рестораны, посольства всякие. И салоны массажные - с
девушками... на выданье. В общем, знакомый мишурный блеск цивилизации.
"Ну, - думаю, - это круто. Вон где обосновался на ссуды - в самом их эпицентре
роскоши!"
Тут Монька подводит меня к одному такому, хипастому с бородой, вроде наших. Ну,
эти, которые не романтики, но бродяги.
Смотрю я - что-то он не похож на толстосума. Хоть сумка и вправду толстая -
видать, со всеми пожитками.
И то, что специалист по банкам, тоже... Разве что по консервным.
- Моня, - шепчу, - он что, бродяга?
- Сам ты бродяга! - режет мне вдруг хипастый, догадливый. - Причём, беспородный.
А я - свободный еврей в свободной стране!
- Не спорь, - шепчет Моня. - Только кивай.
- Да мог ли я, - вещает хипастый, - там, в России, сидеть вот так?
- Мог, - не утерпел я. - Как раз сидеть там - хоть так, хоть этак. Ты, брат, от
жизни отстал: сейчас в России в плане сидеть - никаких препятствий!
- Но мы же не с этим пришли, - вступает Моня.
И исподволь направляет нашу беседу в конструктивный диалог.
- Ты лучше вот просвети человека, - намекает он тонко, - старый дурень.
Относительно здешних субсидий. Ты же в них дока.
- Это - да, - расцветает тот. - Это вы прямо по адресу. На обживание всё уже
получил?
- Что дали - всё, - отвечаю. - Вовек не забуду оказанного.
- Вовек не вовек, а три года придётся. На благо вновьобретённой.
- А если я раньше куда-то? В другие края?
- Тогда вернёшь. Сообразно прожитому и вложенному.
"Ага, - смекаю, - да это ж подъёмные!"
- Ладно, усёк, - говорю. - Теперь о главном. О милостях и щедротах. Брать или
как?
- Без "или"! - рубит хипастый. - Коли ты наш - крепи неразрывную связь. Бери и
живи до ста двадцати.
- Спасибо, - благодарю. - Так долго мне и не надо...
- Надо! - осаживает он. - Иначе проценты не выплатишь. И будь здоров.
- Это что, пожелание?
- Это рекомендация. Есть опыт. Я приболел, помню, как-то...
- Ну и?
- Ну и не выплатил. А там накрутка - по прогрессивной шкале...
- Понятно, - врубаюсь. - На счётчик поставили! Как у нас.
- Так что отдать пришлось, - мрачнеет он. - Всё и с добавкой. И вот ещё должен
чуть-чуть, отрабатываю теперь...
И тут же плечи расправил, бороду гордо встопорщил, да как гаркнет голосом
молодецким:
- Зато теперь, - молвит, очами сверкая на нас маловеров, - помру я уж точно
здесь! На святой земле! Теперь я из-за долгов - "невыездной"!
- Отец! - говорю со слезой навернувшейся. - Спасибо тебе! Вернул ты мне веру в
людей!
Вижу теперь - не оскудела земля еврейская! Сберегли, передали и приумножили!
И смело смотрю я теперь в будущее своё в едином строю!
Ибо уж тут своего не упустят... и чужого не отдадут!!!
Как и у нас!
РАБСИЛА
1. БЮРО
И, таким образом, встал вопрос.
Халява халявой, а неувязка опять в семейном бюджете. Хорошо, но мало. И
ненадолго, к тому же.
Деваться некуда - пора и вложить на благо. Этому их "социализму с еврейским
лицом". Так и вложить ему... честным трудом.
А надо сказать, пока наш народ туда подъезжал в массовом порядке, там тоже народ
не дремал. И потому там теперь работа вот так не валяется. Только через бюро. А
их - как грибов, бюро этих. Так честно и называются, если по-нашему: "Рабсила".
Ну, я зубами скрипнул, как бывший свободный предприниматель, но пошёл. В
"Рабсилу", в первую же попавшуюся.
А там - облом. Нет работы - и всё. И гуляй.
Я - в следующую, и там нет. И в третьей, и в тридцать третьей.
Ну, я зубы стиснул, как бывший строитель "светлого будущего", и дальше - до
полной победы.
Захожу, наконец, в одну - есть. Есть работа!
- Но, - говорят, - не самая простая. На фабрике.
- Ой, не смешите меня, - ликую мысленно про себя. - Вот у меня диплом, а вот
стаж на заводе...
- Это ты не смеши, - усмехаются эти своими губными помадами. - Тут дипломами
нашими улицы можно мостить. А фабрика та - специфическая. Знаешь ли ты, что
такое - маца?
- А как же, - тороплюсь я с ответом. - Каждый год на пасху на вашу, только её. У
Моньки закусываем-хрумтим.
- Вот там ты эту мацу и будешь укладывать на конвейере. Сам понимаешь, святое
дело. Полный "кошер". Так что без всяких твоих прежних свинских пристрастий:
буженины там, окорока, грудинки, сальца домашнего...
И слюни утирают с помады.
"Надо же, - думаю, - занесло - в гнездо святости!"
- Получать ты будешь почасово, - продолжают они радушно. - Естественно, минимум,
как все...
- А что ж так мало? - рыпаюсь по неопытности.
- А нам половину, - объясняют с доброй улыбкой. - Как посредникам.
- Это за что же?!
- За то... что мы есть!
- А нет так нет, - расплываются ласково. - Полный свободный выбор. У нас, слава
богу, румыны имеются - за половину минимума. Или туристы из СНГ - за треть. Или
китайцы... Ты знаешь, сколько в Китае китайцев?
Ну, я зубами заскрежетал, как бывший отличник русской бывшей великой литературы,
учившей нас, помнится... Но - "полный свободный". Против рожна не попрёшь.
- Знаю, - буркаю. - С образованием всё-таки, вышесредним.
- Вот и не вякай, - рекомендуют доброжелательно. - Радуйся, что дают.
- Уже. Уже радуюсь, - отвечаю бодро, сияя лицом, скрипя, стискивая и скрежеща. -
Уже преисполнился. Уже заливаюсь, искрюсь и брызжу.
- И правильно! - восклицают радостно хором. - Ты ещё убедишься - у нас тут
весело!
И мне вдогонку - дружески и гостеприимно:
- Как мы все убедились!
2. КОНВЕЙЕР
Я как на фабрику шёл, волновался даже.
Всё же святая святых, сугубый "кошер". И я туда же - с моей свинской
ориентацией. Скрывать придётся - от правоверных. Таить свою в корне порочную
натуру.
Но, смотрю, правоверных там что-то не видно. По цеху бродят, а на конвейере
исключительно наши люди. Из бывших.
Оно и понятно. Работа нервная, интеллектуальная. Тут печка рядом, тут маца из
неё в темпе выскакивает, тут конвейер рывками такими двигается, короткими. А ты
стой, хватай, считай, сколько надо, и на другую ленту клади аккуратненько. А
конвейер всё мимо - дёрг-дёрг-дёрг... восемь часов без перекуров. Так что отсев
постоянный. Кто после первой смены глазами уже дёрг-дёрг; кто неделю выстаивает
- до помрачения; а кто-то вот, вроде, и втягивается - хронически...
И главное, разговоры какие-то не святые. Не постные, прямо скажем. То ли они все
мацы дармовой переели, то ли у них внутренний протест, то ли "Ридна Украйна" у
многих в происхождении... Но всё - о нём, о поганом. Запретном и незабвенном.
Стоит так, хватает-считает-кладёт час-другой, а потом как застонет:
- Эх, братцы! А как мой батька сало засаливал! С прожилочками!
И другой тут же:
- А как моя мамка борщ с салом варила!!
И третий - навзрыд:
- А моя бабка - какие шкварки!!!
И поехали, и пошли наперебой: у кого кабанчик какой, да какие колбаски,
варенички, буженинки... В омерзительнейших подробностях.
У меня аж маца с непривычки из рук выскальзывала - от такой сальности.
Притом, не то чтоб селяне кругом. Справа членкор академии, например, физик;
слева полковник медслужбы; напротив - то инженер, то культурный деятель. Все
временно, разумеется. Пока не востребуют, может быть. Или пока язык не выучат,
чтобы объясниться могли - уборщиками.
Поэтому очень весёлых мало.
Один, в сущности, весёлый. И тот эфиоп. Но он вокруг конвейера подметает по
малограмотности. Пометёт, пометёт - и засмеётся. И приплясывает, и песни поёт.
- Чего это он? - спрашиваю.
- От радости, - народ объясняет. - У них там война и голод, в Африке, а он тут -
как еврей.
- Он ещё и еврей?
- Он ещё и... коммунист. После нашего там военного присутствия при советской
власти. Он, брат, редкий феномен: и негр, и еврей, и коммунист - в одном лице.
Просто... мечта куклуксклановца!
- Он же из мудрецов, - растолковывает один, по виду профессор
марксистско-ленинской философии. - Видал тут везде по улицам шастают? В чёрных
лапсердаках...
- И в шляпах? - уточняю. - Ещё б не видал - по жарюке так вырядиться... И что, они
все мудрецы?
- А то нет, - говорит он с горечью, мацу перекидывая. - Только и делают, что
книжки святые читают да молятся. Причём за государственный счёт. Вроде как наши
бывшие лекторы-пропагандисты. Правда, без лекций. Между собой пропагандируют.
- Мудро, однако, - замечаю вскользь.
- И увлекательно, - говорит он с желчью. - Если за государственный. И на всю
жизнь занятия хватит. Детям ещё останется. А детей у них видал сколько? Они ж
плодятся, как велено. И размножаются - не щадя живота своего. А там и детки
книжки читают, святость блюдут - из бюджета.
- Мудро - действительно, - восхищаюсь невольно. - То-то они уже повсеместно.
- И все святые, - говорит он с ядом. - Помолится лишний раз, если что, и опять
святой. И как с гуся вода. Страна содержит, жена готовит, а он, знай, ля-ля в
синагоге...
Видимо, у него это личное, у профессора. Безвозвратно утраченное.
- А почему, думаешь, в лапсердаках? - негодует профессор. - Завет выполняют. Что
там Господь Бог Адаму сказал, когда из рая их вышибал с гражданской супругой?
"Будешь ты в поте лица своего добывать хлеб свой!" "В поте", заметь. Вот потому
и лапсердаки в жару - чтобы "в поте"!
- Ну, мудрецы, - соглашаюсь, - слов нет!
И тут как раз влетает в наш цех такой мудрец в шляпе да как завопит
нечеловеческим голосом:
- Махер!!!
У меня прям маца халявная изо рта выскочила.
А он опять - и ещё истошней:
- Махер! Махер!
- Что ж, - говорю, - за проблемы у вас с мохером в Израиле? Вон ведь как
припекло человека! Может, озяб он, хотя и жара за сорок. Может, его и у печки
сейчас знобит - без мохера.
А тот рыжий в чёрном к конвейеру подлетает и давай бегать туда-сюда! Бегает, по
спинам нас хлопает и орёт дико:
- Махер! Махер! Ма-а-а... - и визгом уже - ...хер!!!
- Земляки! - не выдерживаю. - Да скажите ж ему кто-нибудь - пусть не убивается!
Принесу я ему мохер, так и быть!
Они все как грохнут от хохота.
- Ты и нашёл, кого пожалеть, - разъясняют, смеясь. - Это ж хозяин здешний,
владелец фабрики. А кричит он всегда от душевного терзания. Всё ему мало
кажется. Поскольку "Махер!" в переводе с ихнего это значит - "Быстрей!"
И вот только этот мудрец рот открыл, чтобы "Махер!" свой крикнуть, как
споткнулся он на бегу о чью-то ногу, мной случайно подставленную, и с маху
шляпой - в мацу!
И я вам скажу, такого "Махера!" давно я не слышал...
АЛЬБОМ
Конвейер, конечно, штука хорошая - в плане ознакомления.
Но он и подрывает. И не только здоровье. И порождает тоже... Даже мацу есть
перестаёшь.
А хочется ведь большого чего-то. Чего-то чистого - хотя б относительно. Чтобы
без вычетов - на руки.
Стал я тогда газеты листать, русскоязычные, раздел, где работа. А там сразу же -
крупно так: "Работа для настоящих мужчин!"
То есть, для меня. В самую точку.
И ниже: "Оплата высокая, наличными, ежедневно".
Фантастика просто. Сон в летнюю ночь.
"Э, - думаю, - тут ухо востро держи. Тут и надуть могут. Кинуть как последнего
лоха".
"Хотя, конечно, еврей еврею друг, товарищ и брат - согласно основополагающим
принципам... но есть ещё. Есть паршивые овцы. Есть кое-где - стада, гурты и
отары..."
Короче, звоню. "Что за работа?"
- Сопровождение, - отвечают. - Специфическое. Подробности при встрече.
Ладно, встречаюсь.
Усики, бакенбарды пижонские, золотой перстень на волосатом пальце и золотые часы
на дутом браслете. Тот ещё тип. Из овец. Но мы и сами ушлые.
- Работа, значит, такая, - толкует он мне, золотой фиксой посверкивая. - С
богатыми женщинами. Сопровождать и обслуживать специфически. Если, естественно,
настоящий - как мужчина.
- Вот с этим всё слава богу, в этом аспекте, - заявляю с достоинством, выпятив
всё, что можно, ещё пока что. - Настоящий - хоть у жены спроси. Или могу
адресочки дать - подруг кой-каких "мятежной юности". Целая записная книжка -
убористо. Некий износ, не спорю, имеется... но мастерство не пропьёшь!
"Сейчас-то, - думаю, - настоящий. Покуда. А после конвейера ежедневно - это не
знаю. Лучше уж тут собою пожертвую - зато без потери квалификации".
Он на меня взглянул, оценил достоинство, с которым я тут, и кивает
глубокомысленно.
- Да, - кивает, - старый конь, он и вправду... Он не испортит. А где и наоборот:
ещё как испортит, коняка...
И этак игриво под рёбрышко пальчиками своими. Волосатыми с перстнем.
- Ну, что ж, - суммирует деловито, - замазано. Я тебе - бабцов, ты мне -
комиссионные.
И в цифрах - на калькуляторе.
Я столько за месяц на фабрике, сколько здесь за вечер. Притом при свечах и с
шампанским. И главное, мне наличными. Ни шанса - чтоб кинули. Сугубо
взаимовыгодное сотрудничество.
- Идёт, - говорю. - Убедил. Показывай, где тут объекты моих домогательств? Готов
к немедленным трудовым свершениям.
- Э нет, - тормозит он мой трудовой порыв - У них так дела не делаются. У них же
свободный рынок, они избалованные, выбор им подавай...
- Это как же? Нам что перед ними, строем ходить нагишом? Как в военкомате на
медкомиссии?!
- Не будем преувеличивать трудности, - говорит, на часы золотые поглядывая. -
Сделаешь несколько фоток для представительства, альбомчик такой небольшой, а я
тебя выставлю на широкую продажу.
И ботиночком лаковым притопывает - вроде ему уже бежать надо, по делу.
- Где ж я их сделаю, эти фотки? - придерживаю слегка. - Не на паспорт, небось.
- Да тут таких студий навалом, - торопится он. - Вон рядом неподалёку одна,
через две улицы на углу в подворотне. Скажешь - зачем, а они тебя оприходуют.
Они мастера - по интимным местам.
И как мы расстались, я немедля туда. Где порнуху снимают.
Ну, очередь, разумеется. Девушки всякие - нескромного морального облика; юноши -
сомнительной ориентации; культуристы накачанные - стриптизёрских наклонностей. И
я. Восходящая звезда порнобизнеса.
А там чётко всё, деловито, с профессиональной сноровкой. Мигом отщёлкали - во
всех нецензурных видах. Запечатлели в мельчайших деталях, на высоком уровне...
художественности. Глаз просто не оторвёшь.
И потом выдают - альбомом. В цвете, в сафьяне и с золотым тиснением. Роскошный
альбомчик, сразу весомость чувствуется. И перспективность продления знакомства.
Стоит, конечно, немало, с конспирацией, но я прикинул - я ж нарасхват пойду при
таком высоком... художественном. В два подхода восполню, причём без напряга.
Отнёс эту роскошь тому пижону и жду звонка. Готовлюсь, что называется,
аморально. Что вспоминаю - по записной книжке, что конспектирую - из пособий и
телевизора.
А звонка нет и нет. Я уже сам ему - ненавязчиво, каждый день: "Когда заступать
на вахту?"
А он мне одно: "Нет спроса".
"Как же нет? - думаю. - Почему нет? Я, может быть, и не секссимвол нации... но и
они же, наверное, не Марьи-царевны! Не иначе как кинуть решил. Что значит - нет
спроса? А зачем я тогда деньги тратил?.."
И тут меня как водой окатило. Тут меня потом холодным прошибло. Тут я понял.
Да он же кинул уже! Надул, облапошил и вокруг пальца обвёл! И поделил, кидала, с
теми фотографами!
Дальше, понятно, о грустном. Ибо недоказуемо. А спрос, извините, дело вполне
добровольное. Сердцу не прикажешь.
Альбом хоть забрал - и то спасибо. Жалко было бы потерять себя. Тем более, при
таком высоком... и художественном!
Жена, между прочим, нашла недавно - теперь просматривает ежевечерне.
- Не думала никогда, - говорит, - что ты настолько фотогеничный!
ДУХОВНАЯ ЖАЖДА
1. КУЛЬТУРНАЯ СРЕДА
А жизнь, она продолжается, между тем.
Выдвигает и предъявляет. Счёт, так сказать. То за квартиру, то за чего другое.
Скучать не приходится, прямо скажем. Пусть на фабрике сократили, пусть в бизнесе
обобрали, но последнего у нас не отнять. Это уж наше. С нами оно до гроба,
последнее. И веник и швабра.
А минимум всё одно - хоть где. Жить можно, но так... без вызывающей роскоши. Разве
что вот кровать нашли в стиле Людовика, с зеркалами на спинках.
Они там на улицы всё выставляют для нас. А мы собираем - необходимое. И
меблировку, и из вещей кое-что. Моня, сосед, компьютер себе собрал, народный
умелец, а я вообще... Я фрак нашёл.
Фрак, настоящий, как у дирижёра. Только малиновый и без рукава. Зато с искрой.
Переливается весь и фалды хлопают на ветру. Видать, в нём кого-то из казино
выкинули, подпольного.
Я как надел, как примерил - так тут же почувствовал. Сразу же ощутил её подлую,
ту самую. Которой у нас в России народ томится, особенно по утрам. Во, во,
правильно - жажду. Духовную, разумеется.
"Это ж как оскудел я тут! - чувствую я во фраке. - Это ж какой во мне духовный
вакуум образовался! Это ж где же мои запросы и чаяния?!"
Осмотрелся вокруг своим просветлённым взором и вижу - есть кое-где. Есть
островки духовности и оазисы русскоязычной словесности. Даже помимо газет.
Журналы есть целые - народного бесплатного творчества; книжки массово издают -
за свой счёт; вечера творческие проводят - между собой.
Тем более, выясняется, есть знакомые. Не лично, правда, но близко. Многих
когда-то по телевизору постоянно, не только по книжкам и передовицам. Или по их
ударным стихам по зову сердца на каждый призыв.
Даже большие люди попадаются, выдающиеся художники современности -
союзосоветской. Раньше к ним исключительно за автографом.
А теперь вот они, в гуще, среди нас. Вспоминают о прежних своих страданиях и
притеснениях.
Нет, я не знаю, может и притесняли.
Может, им премию не ту дали, или орден не тот.
Или салату не доложили в доме творчества.
Или какой-нибудь злопыхатель публично по первой фамилии их назвал - по девичьей.
Не знаю, спорить не буду.
Страдали, наверное, у себя на дачах да в кабинетах. Переживали. Умными
еврейскими головами о письменные столы бились.
А теперь, наконец-то, всю правду-матку режут - о прошлом. О мрачном и тяжком. И
о себе в нём, страдальцах.
На то ведь они и мастера. Чтоб знать, что писать и где.
Оно ж как бывает. Соберётся вот так обиженный мастер, поднимется с места
насиженного, возопит о "корнях" своих... Мол, "Я мастер! Меня там ждут не
дождутся, на исторической!" А ему же, конечно, навстречу: "Давай, давай! Ждут,
ждут! Тебе там самое место!" Правда, не уточняют, какое именно "самое". Чтоб не
травмировать преждевременно.
Ну, он и летит, он и мчится - осуществлять смелые планы.
И там он переполняется поначалу - энтузиазмом своим. И интервью даёт, и ходит
везде рассказывает, и разворачивает фантастические картины.
Но что-то время идёт, а творить всё негде. И не звонят ему, и не приглашают, и
ответа не шлют на письма с творческой биографией.
Мастер уж беспокоиться начинает. Может, забыли, что он уже здесь? Может,
упустили из виду? Может, им невдомёк, что он простаивает? Не использует
потенциал. Не обогащает культуру.
И деликатно напоминает: "Мастер, мол, я. Уже я приехал. Уже здесь".
- Это прекрасно, что здесь, - отвечают ему. - Сбылась, значит, твоя мечта.
- Сбылась, да, - соглашается мастер уклончиво. - Отчасти. Потворить бы хотелось.
Как насчёт потворить?
- Твори, - подбадривают. - Отныне твори свободно. Что душа счастливая пожелает,
то и твори.
- А вот раньше, - извиняется мастер за неуместные сравнения, - раньше я получал
кое-что за творчество. Даже как бы и жил на это.
- Плохо жил, - уточняют. - В унижениях и гонениях.
- Ну, всяко бывало, - юлит наш мастер.
Всё-таки он за правду боролся всю жизнь. Чтобы не поступаться. А ему каверзы
этакие.
- А главное, - намекает он экивоками-околичностями, - я раньше одним своим
мастерством занимался, и ничем больше. Привык, знаете ли...
- Какие проблемы? - не понимают они. - Давай, занимайся. Расцветай под солнцем
отчизны.
- А деньги, деньги?! - не выдерживает тут мастер. - На какие, я извиняюсь, шиши
расцветать?
- Деньги? - удивляются те. - Так ты корыстный, оказывается? Ты вот как - за всю
доброту?
- Добротой сыт не будешь! - дерзит им мастер. - И фильм не снимешь - на доброту,
и роман не издашь - на доброту вашу!
- Ах, так? - говорят те недобро. - Ты и неблагодарный ещё?..
- Я мастер! - кричит он, вспылив. - Мастер, не кто-нибудь!
- Не кто-нибудь - это верно, - замечают ему сурово. - Кто-нибудь тут всё
сделал-построил, пока ты своё мастерство оттачивал где-то, а ты теперь на
готовенькое? Нет уж, дружок, будь любезен и ты внеси. Потрудись уж чуток - на
кого-нибудь. Для справедливости. Если, конечно, работу найдёшь - с твоим
"мастерством" так называемым...
- И что же мне делать? - сникает мастер. И деток кормить надо как-то, и жить
надо где-то на что-то. - Что делать, скажите!
- Скажем, а как же, - говорят те. - Не бросим в беде. То делать, что и другие -
которые "мастера". Ваш пролетарский поэт вам же всё объяснил в своё время: "Я с
теми, кто вышел строить и месть!" Вот и не выделяйся - бери метлу и мети.
И садятся они удовлетворённо в свои "Мерседесы" и "Вольвы". И уезжают они в свои
служебные кабинеты да на свои виллы.
А мастер берёт метлу.
И метёт... и метёт... и метёт...
Вот так.
2. МУЗА
Да, я вам доложу, фрак это дело серьёзное.
Фрак, он обязывает. Он тебя возвышает как бы - над повседневностью мелкой.
Пробуждает какую-то тягу куда-то. В выси какие-то, шири и дали. Даже без рукава.
Стою это я, фертом и гоголем, во фраке своём малиновом с искрой на видном месте
и вдруг чувствую. Вот оно, шевелится во мне. Грызёт и гложет мой организм. Весь
уже, чувствую, устремляюсь, всем нутром. Воспаряю и трепетаю.
Оно ж ни с чем не считается, вдохновение. Оно ж как накроет, как вступит... Так
прямо и начинаешь - изливаться душой. Вольно и неудержимо. Хорошо ещё, если в
словах.
"Вон как оно обернулось! - осознаю озарённо. - Никак я... поэт. Вот не было
печали..."
Однако, сетовать поздно. Свершилось уже, вступило. Теперь уж талант диктует,
призванье властно велит.
Ну, ладно, гением так гением. Тем более, для величия у меня же всё есть - и
фрак, и желание. Единственное, чего не хватает, - музы. А что за поэт без музы?
Несолидно и несерьёзно. Я всё-таки помню чудное мгновенье пока.
Жена и красавица вот, а в этом плане - увы. Отношение к ней не то.
Потребительское и низменно-плотское. А я во фраке. У меня тяга.
Посему направляю стопы свои в одно место, специально отведённое. Для муз
всевозможных. Нет, не в массажный салон. Близко, но нет. Вечера там устраивают -
для представителей бывшей художественной интеллигенции. А представители там же
сидят, книжки свои продают друг другу. Больше-то негде, хоть магазинов русских
полно. Аудитория привередливая, развращённая российским бурным книгопечатанием.
Смотрю - сидит одна. В чёрном вся, худая как жердь, и глаза с вековечной тоской.
Муза - по всем статьям. В аккурат для фрака. Только благоухает излишне. Терпимо,
но сильно. Аж голова с нею рядом кружится. Она, видать, от томления духа смолит,
и тоже по-чёрному. Разит - как из пепельницы. Поэтесса, короче.
Впрочем, неважно, сойдёт - для духовной близости.
Подхожу ненароком, фалды одёргивая; устремляю пламенный взор; и молвлю бархатным
голосом, как оно нам, поэтам, свойственно:
- А заверни-ка мне, ласточка, все свои экземплярчики - оптом. Поелику, голубка,
обворожён я такой гармонией до самых сердечных струн, и одной книжки, птичка,
мне мало - для постоянного перечитывания.
И деньги на бочку - для подтверждения намерений. За все пять. По десять страниц.
Как она обомлела, как глаза свои округлила на такой жест, как в сумке зашарила в
душевном смятении... И ещё пять сборников мне в придачу - раз уж расщедрился.
И зарделась, робея, в смущении:
- Вам нравится?
- "Нравится" это не выражает, - замечаю проникновенно. - Не передаёт глубины
духовного сродства. Понеже, я полагаю, мы не замужем?
- Несущественно - для сродства, - отвечает с милой застенчивостью.
- Тогда, быть может, прогулка вдвоём? - подъезжаю по отработанной схеме с
модуляциями. - Кофейку там, мороженого, пивка?..
- Пожалуй, - уступает, потупясь. - Пожалуй... пивка.
И вот мы сидим в кафе под тентом с музой моей: я на неё вдохновляюсь, а она,
щебеча, пивко прихлёбывает.
Хлебает даже. Кружку за кружкой. Худая, худая, а пиво литрами хлещет!
И мясо трескает за обе щеки. Уминает, как людоед в Танзании.
А я, в свою очередь, глазами её пожираю. Всю её красоту и прелести. Все её -
повторюсь - небесные черты и конечности.
И чувствую - снова подкатывает внутри. Чувствую - хочется. Хочется нестерпимо.
"Нет, - мыслю себе, - хоть с пивом оно, конечно, родство у нас... Однако же, пора
и пожать. Пожать бы пора кое-что..."
И ей напрямую - по-родственному:
- Пожать уже хочется, между прочим. Пожать это самое... первые плоды. Вдохновение
уже в голову бьёт.
- Надо бы, - говорю, - продолжить наше общение. В публичном месте покуда. На
некоем поэтическом форуме. Это реально - на некоем?
- Это - осуществимо, - улыбается она мне загадочно, последнюю кость обгладывая.
И ведёт меня муза на этот форум, прямиком - на сцену.
А там поэты сидят, прозаики. И драматурги, наверное, с критиками, - на вид их не
различишь. Уже они пообтёрлись на конвейерах да в ночных сторожах. Слились
наконец-то с массами. Удостоились.
А массы, они тут же, в зале, разрозненно. Не густо, но почти столько же. Вход-то
свободный.
И желчный такой проводит всё это. Иссохший на ниве газетного репортажа. Шустрый,
задорный и говорливый.
- Рад познакомиться, - говорит, - с поэтом.
- Сейчас, - говорю, - я вашу радость умножу. Сейчас я вам зачитаю, из себя.
- Может, не стоит пока?
- Стоит! Стоит уже. Одно мясо - на ползарплаты. Давай объявляй, перестраховщик,
а то меня распирает...
Он тогда скок-скок вперёд и ну трещать: "Нашего полку прибыло!", "Новое
пополнение поэтического цеха!", "Свежий лирический голос!" и вплоть до "молодого
дарования".
Это уже перебор - насчёт "молодого". Явный перебор. Я же всё-таки... с пяти лет
пишу.
Итак, выхожу я к народу на публику, объявляю себя обстоятельно, и перехожу к
собственно художественной части.
- Детей, - говорю, - из зала выведите. И женщин беременных. А то они, неровён
час, того - от общения с прекрасным. От убойного моего накала чувств.
- Раз уж мы собрались, - говорю, - в атмосфере такой распалённой духовности, то
я вам зачту образчик. Духовно-насыщенного. Слушайте и одухотворяйтесь.
И зачёл:
"Когда мне женщина целует руки,
я говорю: "Не надо! Не целуй!
Ведь я с тобой романтик на досуге,
а не такой развратный рукосуй!"
Когда мне женщина целует губы,
я говорю: "Постой! Не торопись!
Такие отношенья - слишком грубы!
Мы и знакомы не были надысь!"
Когда мне женщина целует ноги,
я говорю: "Не унижайся! Друг!
Зачем коснеть в распутстве и в пороке,
когда так много чистого вокруг?!"
Что было - не передать! В зале - стон; с кем-то истерика; кто-то в обморок
хлопнутся... Такова сила слова. Моего, разумеется.
А этот, иссохший на ниве, всё шустрит.
- Позвольте, дорогие друзья, - тараторит, - от вашего имени поблагодарить нового
члена нашей писательской гильдии!
"На тебе! - думаю. - Уже и в гильдию вляпался! Тут пивом не обойдёшься"
- Правда, хе-хе-с, - стрекочет шустрила, - в плане эротики наш юный друг
промахнулся малость. У нас это дело как раз приветствуется, елико возможно...
- А, - говорю, - такой тут, значит, дух времени. Теперь унюхал. Тогда я вам
сейчас добавлю - коротко, но ёмко. С полной перестройкой сознания. Елико так
елико.
Вперил я свой взор и всё прочее в музу мою - для пробуждения сладострастия, и
добавил. Коротко, но елико.
"Со мной была ты - как сестра, а я хотел, чтоб - как невеста.
Из членов тела предпочтя одно высокое чело,
ты целовала меня в лоб, а не совсем в другое место...
И ничего у нас с тобой так получиться не могло!"
Ну, тут, понятно, овации. Крики "браво!" Цветы бросают - в горшках... Обычная, в
общем, дешёвая популярность.
А муза моя жмёт мне мужественную руку и говорит с чувственной хрипотцой, ахнарик
прикуривая:
- Если я правильно поняла, есть предложение развить духовную близость? Из
платонических отношений...
И смотрит - стыдливо, но многообещающе.
- Всенепременно, - отвечаю в упор. - Вдохновение ждать не будет.
- Тогда вопрос, - оглядывает она меня волооко. - А еврей ли ты?
- А это при чём? У нас что, проблемы какие-то, сексуально - национальные?
Пожалуйста, вот мои документы, вот имя после перекрещения...
- Не доказательство, - роняет она, попыхивая в лицо мне с гордым высокомерием. -
Понаехали - всякие...
- Ах, вот тут какой отбор противоестественный?! - вскипает во мне
интернационализм мой неразделённый. - Простому космополиту мы уже и не ровня?!
Чего же ещё-то надо - для солидарности?!
- Есть признак. - И смотрит конкретно и однозначно. - Есть - несомненный... Или
нет?
- А если "или", то что?
- То - нет.
И сплюнула отчуждённо.
Ну, тут я снимаю свой фрак поэтический и говорю уже исключительно прозой:
- Да нешто всякая, извиняюсь, муза поправки вносить мне будет - в мою анатомию?
"Коррективы"! Сперва мой признак ей не подходит, потом нос не тот, а там, того и
гляди, до ушей дойдёт? До самого сексуального?! Да мы там в России забыли давно
о такой вот цензуре! Нет, моя милая - несравненная, в таком случае держите всё
ваше в девственной нетронутости. Всю вашу "лирику". Продавайте себя другим -
которые... цензурованные. А я уж лучше пойду. Пойду туда, где подходит. Где - без
цензуры!
ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА
И что я заметил у нас, евреев, и что особенно поражает на Израильщине, это
единство.
Единственность даже.
То есть, уж если ты - еврей, то ты единственный. Ты один - настоящий, а
остальные все, они эти... Нечистокровные, в общем. Породой не вышли и мастью. Не
евреи, а так... сплошная дискредитация.
Я-то ладно, а друг Моня страдает и негодует.
- Я, - говорит, - с детства на этой почве... все кулаки отбил!
- Я, - говорит, - по пятой графе три отдела кадров... в щепки разнёс!
- Я, - говорит, - своё еврейство во всех застоях-запоях... не разменял ни разу! И
вдруг - "не еврей". Это я "не еврей"?! Я, Рабинович Соломон Моисеевич?! А кто ж
я тогда?!
Я его утешаю, конечно. Мол, ортодоксы; мол, мракобесы; мол, они и друг друга
так... Всё ж таки двадцать общин на одну сбывшуюся мечту... Примеры ему привожу
аналогичные, из их истории. Я как раз почерпнул - в экскурсии по местам боевой
славы царя Давида. Даже "антисемитами" их называю!
Но самому мне запало. Закралось в душу. Заронил мне сомнение Моисеич.
"Надо ж бы, - думаю, - сделать что-то - для сближения народов. Их - и себя. Шаг
какой-то навстречу. Предпринять уж последнюю попытку - вливания. Что же я им, в
самом деле, мозолю и раздражаю. Оскверняю своим чужеродным телом. Если уж в гуще
народной, то надо - как все, без этих демонстративных отличий - по признаку..."
Так что взял я у Мони наводку в одно местечко, где признаки в соответствие
приводят, с женой на прощание... переночевал, и направился предпринимать.
Последнюю, но решительную. Отрезать уж чёрту - и всё!
А там в местечке выходит один: дородный, румяный, бородища лопатой, и пейсы
такие локонами до плеч кучерявятся. Колоритный мужик: лапсердак еле сходится и
винцом от него попахивает, молитвенным.
- Шалом! - рапортую на ихнем, уже освоенном. - Я к вам.
- Шалом, шалом, - говорит он на нашем, ещё не забытом. - С чем пожаловали?
- С проблемой национальной. Маленькой, но трепещущей иногда. Родители у меня
забывчивые - не всё мне в детстве обстригли. А хочется же не только по
документам евреем, хочется же, чтоб полностью. До самого, так сказать, конца.
Включительно. Вы, я вижу, не чужды плотских утех, судя по глазкам масляным.
Специалист, похоже. Вам я, пожалуй, могу доверить - самое дорогое.
- А раньше о чём ты думал? - спрашивает неодобрительно. - До сих пор?
- Раньше некогда было. В связи с предельной загруженностью.
- А сейчас что же, простой?
- Ну, не так чтоб совсем простой... Но чуть проще. Могу наконец заняться собой.
- Не поздненько ли? - смотрит он осуждающе. - Быть может, скоро и не
понадобится.
- Не каркай! - крещусь я на всякий случай. - И не порть мне, давай, моё духовное
просветление. Я к тебе для чего пришёл? Убрать всё лишнее, всё наносное. Всё,
что мешает моей исконной чистопородности. Можешь - так отрезай уже, пока я не
передумал. А нет - так я и сам справлюсь. Ты покажи только.
А он нет чтобы показать, пейсы на пальцы накручивает.
- Могу, - отвечает. - Но не буду. Не прикоснусь.
- Слушай, - вскипаю, - я же тебя не пришить прошу! Я, понимаешь, себя не щажу
частично, а он тут "не прикоснусь"! Или мы что, чураемся? Своего брата еврея
обслужить не хотим?
- Это я - еврей, - розовеет он, за пейсы себя подёргивая. - Я, а не ты! А ты,
знаешь, кто?
- Ну? - спрашиваю. - Открой секрет.
- Ты... - и краснеет нехорошо: видать, вино в голову шибануло. - Ты - свиноед.
- Ну? - спрашиваю. - И в чём проблема?
- Свиноед ты, - повторяет он с отвращением, за пейсы дёргая.
И снова - по буквам - гадливо - чтобы дошло:
- С-в-и-н-о-е-д!
- Ну, свиноед - и что дальше? Ты, например, куроед. Но я же из этого трагедий не
делаю и бородой не трясу. Может, завидно? Так я принесу шматок, я привёз про
запас.
Тут он совсем побагровел и за пейсы себя руками ка-ак дёрнет! Я уж думал, что
оторвёт к чёртовой матери. Вместе с ушами. И как заорёт на меня, весь трясясь:
- Гой!
И рёвом уже - ногами топая и синея:
- Гой! Гой! Гой!
И встал я тогда перед ним - грудь в грудь. И развернул богатырские плечи -
фигурально. И отверз свои ясные синие очи ему в замасленные.
- Гой, - говорю. - Гой - именно. И тем горжусь. Так про меня во всех
сказках-былинах и сказано: "Гой еси, добрый молодец!" А потому не стану я
обрезать ничего! Пусть уж растёт привольно! И крепнет - на радость людям! Я даже
назло - пойду и ещё надставлю!
И с этих пор - кончено! Больше я впредь теперь не еврей какой-то недостоверный,
без обреза, а русский былинный доподлинный богатырь! И имя моё отныне -
Гой Есистый!!!
ТВОРЧЕСКИЕ ИТОГИ
И вот, наконец, протекли они, промелькнули, наши еврейские годы. И пролетели...
мы.
И сидим мы с Моней, по истечении, друг против друга, и подводим итоги. Суммируем
накопления отрицательного баланса.
- Что ж это получается? - говорю. Живём тут живём, а вроде как и не уезжали. В
магазины в русские ходим, газеты российские читаем, телевизор - сплошное
Останкино. Только названье одно, что "олимы".
- Нет, перемены есть, - не соглашается Моня. - Раньше вот мы с тобой водку пили
в свободное время, а теперь подъезды моем. Так что сугубое... олимовение.
- А главное, - говорю, - непонятно, что мы тут делаем. Нет, подъезды - это как
раз понятно, а в целом? Разве же мы куда-то врастаем?
- Так не врастается, - вздыхает Моня. - У меня уже корни все высохли, так я тут...
наолимился.
- И не вливаемся никуда, - размышляю.
- Куда ж тут вливаться? - вздыхает Моня. - Маленькое такое, больше расплещешь.
- Нет, не судьба, - заключаю. - Не судьба мне евреем тут быть.
- Тут евреем и мне не судьба, - вздыхает Моня.
- И опять же арабский фактор, - развиваю я наболевшее. - Мне давеча "фактор"
такой, малолетний, камнем в лоб засветил. Прямо в автобусе. То есть, это я в
автобусе, а он у себя, на сопредельной территории. В селе у дороги.
- А мне они вообще колёса мои взорвали, - подхватывает Моня. - Транспортное моё
средство. Новенькое совсем средство. Только его по детальке собрал из
металлолома. Пусть и велосипед, а обидно!
- Что же нам тут до конца их мирного процесса сидеть? - задаю риторический
вопрос. - Пока в окно не влетит?
- Нет уж, - говорит Моня. - Если уж суждено пасть на поле брани, то хотя бы
своей брани. Понятной и близкой брани. А не этой - ивритоязычной.
- Так, может, обратно? - приходит мне в голову неожиданно.
- А почему нет? - отвечает Моня с готовностью.
- Тем более, - вспоминаю, - квартирку-то я свою сохранил - с тогдашней моей
еврейской предусмотрительностью. Племянника поселил - стеречь.
- И я тоже, - признаётся Моня. - Правда, я не племянника, я её сдал кой-кому...
- Тем более, - вспоминаю, - и гражданство при нас, российское.
- И не только гражданство, - признаётся Моня. - Я уже по ночам свечусь весь - от
моего... россияния.
- Тем более, - заключаю, - мы её наконец прошли, школу их жизни.
- Да, это школа, - признаётся Моня. - Это, скажу я, действительно та ещё школа.
Школа патриотизма! Всем нашим рекомендую - для трудового перевоспитания.
- Стало быть, что решили? - делаю окончательный вывод. - Пакуемся?
- А я уже, - отвечает Моня.
И сели мы снова все вместе на наш родной самолёт - совместной авиакомпании.
И полетели мы в наше родное воздушное пространство - с его вредными выбросами.
И сошли мы на нашу родную почву - тоже обетованную дай боже, судя по переписи.
И даже - представьте себе - абсолютно трезвые!
А таможенник меня спрашивает строго и неподкупно:
- Что ввозим?
- То же, что вывозили. Себя мы ввозим. Подержанного и бывшего в употреблении. И
ещё - мак.
- Мак?! Наркотики?!
- Если бы! Тот мак, что с дули осыпался!
- А, возвращенец, - кивает он мне понятливо. - Тогда - с вещами на выход.
- Братцы! - говорю я. - Сестрицы! Родные! Земляки вы мои разноплемённые!
Вернулся я! Вернулся я наконец! Опять я - русский!
И Монька тут рядом тоже:
- И я - опять!
И обнялись мы на радостях - кто с кем смог!
И зарыдали, как дети, от такого всеобщего обрусения!
И запели от счастья все хором!
Вместе с таможенником!!!