Аннотация: НА БЕЗЛЮДЬЕ (Сатирическая фантасмагория). Гротескная история ухода человека в собаки и его собачьей жизни в середине семидесятых годов.
Copyright1976 - 2011 Василий Пучеглазов(Vasily
Poutcheglazov)
Василий Пучеглазов НА БЕЗЛЮДЬЕ
Сатирическая фантасмагория
- 1976 -
"А гори оно всё синим огнём!"
Народная мудрость
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"СУКИН СЫН И Ко" ИЛИ ЖЕРТВЫ СОБАКОРАЗВОДНОГО ПРОЦЕССА
Глава первая СТРАННОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ
Жара подмяла город.
Июльский полдень сомнамбулически полз по разомлевшим проспектам, плавя витрины и
сердца курортно распускающихся отпускниц. Солнце, обнаглев, лезло в пазухи,
липло к раскалённым спинам, воздух плыл, и самозабвенно облупливающиеся прохожие
тоже, казалось, плыли в дрожащем мареве, вязко впечатываясь в раскисший асфальт.
Пахло смолой, распаренной зеленью и пылью. Пора случайных знакомств,
скоропалительных страстей, романов и опрометчивых поступков, пора каникул и
приключений, пора... а, да что говорить! - словом, лето - было в самом разгаре.
Трифон Васильевич чувствовал себя совершенно разбитым.
"Господи, как я устал! - с тупой монотонностью гудело в его затылке. - Как
устал!.."
"Как я устал! - вновь накатывало горячей мутной волной. - Ка-а-а-ак
уста-а-ал!.."
Потный отрешённый поток нёс его в неизвестность.
"В театрах и кино...", мелькало перед его страдальческим взором, "...требуются
грузчики...", "Салон красоты...", "Ремонт телевизоров...", "...работу в качестве
собак...", "Прокат..."
ЧТО???
"ПРИГЛАШАЕМ НА РАБОТУ
в качестве собак. Срок 1 - 5 лет.
Работа предоставляется по желанию,
в зависимости от избранной породы"
- Товарищ! Эй-эй, товарищ! Да-да, вы... Извините, конечно, но если можно... Это
не вы, случаем, повесили объявление?..
Трифон Васильевич прекрасно видел, что объявление повесил именно этот плюгавый,
но что-то... что-то и на сей раз помешало ему спросить прямо.
- Вот какое дело...
Абсолютно круглые, с красными прожилками, глаза дико рыжели под безбровым лбом;
нос мятым кукишем настороженно посапывал между огромными дряблыми мешками,
ниспадающими на могучие плечи человечка. Несмотря на жару, чёрные замшевые
перчатки были унизаны массивными перстнями...
- Вот какое дело...
Что-то поразительно бульдожье было во всём его облике...
- Вот какое дело... Я бы хотел спросить...
Вислогубый рот дрогнул, и плюгавый, как показалось Трифону Васильевичу, слегка
оскалился...
- Дело в том, что я бы хотел узнать адрес...
Остановившиеся, голубовато мерцающие в глубине зрачки, не мигая, упёрлись в
переносицу Трифона Васильевича...
- Адрес...
Плюгавый опять как бы нехотя оскалился (теперь уже явно оскалился, открыв при
этом белые крепкие клыки) и вдруг произнёс коротко и отчётливо: "Гав!"
Трифон Васильевич остолбенел. Не то чтобы гавк был очень уж угрожающим, нет,
но...
- Ну да, - заискивающе улыбнулся он и попятился. - Да, разумеется...
Однако облаяв его, плюгавый, видимо, потерял к нему всякий интерес. Ткнувшись
напоследок ему в переносицу своим нагло безразличным взглядом, он повернулся
всем корпусом и вразвалку заковылял к соседнему щиту.
Сердце Трифона Васильевича сжалось от неопределённого, но вполне явственного
предчувствия...
Ловко нашлёпнув объявление на "Идущих за солнцем", плюгавый обнюхал зачем-то
попавшийся на пути столб и свернул за угол.
...Исследовав объявление заново, Трифон Васильевич, неожиданно для себя,
обнаружил на самом видном месте - как раз поперёк текста - адрес, написанный от
руки синими светящимися чернилами. Он готов был поклясться, что только что этой
надписи не было.
"Совсем рядом, - прикинул он. - А, была не была!.."
Ждать его никто не ждал, "гением" он себя по некоторым соображениям уже не
числил, и вообще...
"И вообще, - вдруг шевельнулось в нём дерзко и отчаянно, - что я теряю? Что?.."
И действительно, что же терял сейчас Трифон Васильевич? Чем занимался он эти
свои тридцать семь, увы, негениальных, лет? Как жил?
Ведь был же когда-то университет, были перспективы, была незаурядность (может
быть, даже талант, - по крайней мере, до тридцати он в этом не сомневался), да
мало ли что было! Семья, вон, тоже была...
Дело в том, что сам Трифон Васильевич был, что называется, интеллигент, причём
интеллигент творческий, со всеми вытекающими последствиями. К числу последствий
относилось и его странное пристрастие к житейской независимости, что,
собственно, и привело его после некоторых перипетий к нынешнему его образу
жизни. Образ этот заключался прежде всего в отсутствии службы. Своё
существование случайными литературными заработками Трифон Васильевич объяснял
необходимостью "серьёзных занятий дома" - но это раньше, - сейчас же дома его
поджидал только рассохшийся комод с попеременно наполняющимися ящиками для
чистого и грязного белья, пыльные бутылки в картонной коробке из-под какого-то
"экспорта-импорта" да заваленный всяким хламом стол с пачками жёлтой прокуренной
бумаги - его архив.
Нет, он отнюдь не испытывал недостатка в замыслах. Мечтать (и мечтать
вдохновенно!) он мог сутками. Планы - грандиозные, титанические, наполеоновские
планы - роились в воображении его... Там был и немыслимого масштаба роман,
охватывающий все проблемы современности разом (как у Толстого); был и роман
социальный, с психологией и ужасами (как у Достоевского); был и исторический,
точнее целая серия таких романов, по большей части из личной жизни замечательных
людей (как у Дюма); были там и трагедии (как у Шекспира); были и названия
нескольких рассказов, на этих названиях и заканчивающихся (Чехов и Зощенко);
была и фантастика и сатира (Гоголь, Щедрин и Булгаков); был даже набросок
эпической поэмы, вроде "Одиссеи", только про себя (чему, впрочем, препятствовала
полная неспособность Трифона Васильевича к стихосложению); было и ещё кое-что
поменьше, но ухватить всё это, роящееся, обрывочное и неопределённое, придать
ему форму слов, фраз, абзацев - вот тут-то и начиналось...
Перед чистым листом Трифон Васильевич терялся, как школьник, терялся просто
панически, писать он и не хотел и не мог, но он был филолог ("литератор", как с
гордостью говаривал он в былые годы), положение обязывало - и он писал... Фраза,
натужно выползающая из-под его пера (настоящего гусиного пера, но с шариковой
ручкой внутри - его ностальгия по прежней влюблённости в таинственный процесс
оживления слов), фраза эта, составленная по всем канонам помпезно-казённого
стиля (ибо писал он в основном по заказам: к датам и юбилеям), фраза эта
представлялась ему каким-то чудовищным и неповоротливым куском кровельной жести
- так отвратительно она коробилась и гремела. К концу дня у него даже уши
закладывало от грохота.
Да, он писал, писал - и это было его всегдашней пыткой, вечной, как и его
безденежье.
"Что я теряю? - вновь вопросил он, строго и пристально вглядываясь в своё
раздвоенное витриной отражение. - Что же?!"
Терять было нечего.
"Ничего... Ничегошеньки!.."
И содрогнулась душа его.
И вот тут, на самом краю внезапно открывшейся бездны, и обнаружил Трифон
Васильевич то, что все мы всегда обнаруживаем в себе в критические моменты
нашей, казалось бы, лишённой бездн, жизни. Надежду. Да, да, ту самую - жалкую,
бестолковую дурочку с фонарём Диогена, всё лезущую в весь этот привычный нам
"ход вещей", всё заставляющую, как ни отбрыкивайся, заставляющую нас ждать
чего-то, чего-то невозможного, невероятного, что вдруг вырвет нас из этого
мерного неотвратимого потока и унесёт... Бог его знает, куда может нас унести
это "что-то", но там-то мы наконец станем тем, чем мы так хотели бы стать, если
бы не... Ну, и так далее. Заставляющую ждать чуда. Чуда, которое возвратит нам
нас, настоящих, потерянных нами в нашей житейской бестолковщине...
Трифон Васильевич решился.
Глава вторая "СУКИН СЫН И Ко"
Пройдя сквозь сырую, забитую мусорниками подворотню, Трифон Васильевич
оказался...
"Тупик!"
Да, это был тупик. Глухие торцы старинных, сталагмитоподобных зданий мрачно и
безысходно замыкали поросший комьями глины пятачок асфальта. Серая стена с
нескончаемым равнодушием уходила в воспалённое небо. Вверх по стене зигзагами
змеились ржавые узорчатые ступеньки с клеймом "Санкт-Петербург. 1881 г." на
каждой. И где-то там, на немыслимой высоте, стёртое железо их упиралось в еле
видимую снизу дверь.
"Здесь..."
Трифону Васильевичу стало жутко.
Конечно, он понимал, что всё это не более чем анекдот, опечатка в объявлении, но
ему вдруг почему-то так захотелось туда, на проспект, к солнцу, к витринам, -
лишь бы подальше отсюда, из этого колодца...
- Мальчишество!
Звук словно провалился.
- Мальчишество! - настойчиво повторил он и прислушался.
Эха не было.
Где-то неподалёку переливалась, звенела прежняя, обычная, более-менее налаженная
жизнь, но сейчас, здесь, она показалась Трифону Васильевичу чем-то безнадежно
прошлым, ненужным и нереальным.
- Посмотрим! - громко произнёс он и шагнул на ржавую вязь ступеньки...
Вблизи дверь оказалась вполне нормальной, нейтрально-бурого цвета, как и все
двери, "имеющие место быть" в жэках, райотделениях и прочих местах общественного
пользования. Вот только ручкой двери служила вылитая из серебра голова змеи.
Трифон Васильевич хотел было удивиться, но тут справа на обшарпанных кирпичах
стены неожиданно обнаружил поблескивающую чёрным скользким камнем вывеску. На
камне золотом было начертано:
"СУКИН СЫН И Ко"
Трансформационная фирма.
Приём и выдача граждан с 13 до 13.
Ежедневно. Без выходных и праздников.
Кроме пасхи".
Странным, однако, был шрифт вывески, нестандартный настолько, что у Трифона
Васильевича даже в глазах запестрело. Буквы рассыпались вкривь и вкось, все
разных размеров и очертаний, так что в целом доска больше смахивала на клинопись
древних вавилонян.
Подъём порядком вымотал Трифона Васильевича. Отдуваясь, он облокотился о перила
и глянул вниз.
Двор замызганной пуговицей валялся в пыли. И лужи посередине светились небом
точь-в-точь как две дырки.
"А пуговка не наша..." - машинально пробормотал Трифон Васильевич и замер.
Тощая, облезлая кошка, бессильно свесившись со ступеньки, нехотя следила за
одиноко резвящимся у лужи воробышком. Воробышек подпрыгивал от восторга,
кувыркался, отфыркивался и упорно не замечал этого, чересчур уж
незаинтересованного, взгляда. А между тем скакал он уже под самым носом своей
лениво развалившейся фортуны...
Зелёные глазки исчезли в щелках. Почти не шелохнувшись, кошка подобралась.
Воробышек клюнул и независимо огляделся...
Он так, вероятно, и не успел понять, что же с ним произошло. Держа в зубах ещё
подрагивающий комок перьев, кошка мягко шмыгнула в подворотню.
Трифон Васильевич плюнул и отвернулся. Мельком взглянув на вывеску, взялся за
змеиную голову...
И остановился. И снова взглянул на вывеску.
В буквах что-то неуловимо изменилось. Он ещё не мог сказать, что именно, но то
что изменилось, это...
Отшатнувшись, он чуть не вывалился с площадки.
БУКВЫ ШЕВЕЛИЛИСЬ!
Да, они беспрерывно шевелились! Вспухали, растекаясь бесформенными пятнами, и
вновь вытягивались, радужно переливаясь на солнце, - этакие амёбы из какого-то
научно-популярного фильма.
- Чёрт-те что!
Странно, он совсем не мог подумать, не сказав.
- Фокусы! - И эта мысль сразу успокоила его. - Реклама!
- Реклама! - уже убеждённо повторил он и нажал ручку...
Глава третья "КТО ПОСЛЕДНИЙ?"
В просторной, респектабельно обставленной приёмной было тихо.
Потрёпанные босоножки Трифона Васильевича утонули в мягком тёмно-зелёном паласе.
(Такой палас он видел всего один раз в жизни, в одном очень ответственном
здании, в кабинете у одного очень ответственного лица, которому он по случаю
правил доклад.) Нежно журчали кондишены. Хотя ни окон, ни специальных
светильников Трифон Васильевич не заметил, света в приёмной хватало. Похоже,
свет исходил от зеркала, громадящегося наискосок от двери. Возле зеркала с одной
стороны раскинулся столик с аляповатым глянцем проспектов, с другой торчало
чучело белого медведя с подносом. Медведь был сильно побит молью и смотрел
измождённо. В зубах он держал плакат:
"СТУДЕНТОВ НЕ ТРАНСФОРМИРУЕМ!"
Непосредственно напротив двери находилась вторая - чёрная, дерматиновая, с
золотой дощечкой. На дощечке, смутно напоминая нечто готическое, было
выгравировано:
"КАБИНЕТ ТРАНСФОРМАЦИЙ"
И ниже:
"Потусторонним вход воспрещён!"
Противоположная стена с успехом могла бы соперничать с какой-нибудь
провинциальной картинной галереей. Причём, судя по всему, картины подобрались
тут по большей части старинные, времён Рубенса и Рембрандта, почерневшие, с
потрескавшимся лаком, в тяжёлых, слишком роскошных для нашего века рамах.
Изображали они всевозможные ситуации псовой охоты. Белыми водопадами стекали
аристократичные колли; вываливали розовые языки чёрные доги; рыжие лопоухие
сеттеры с яростными глазами вгрызались в трепещущих куропаток; поджарые, словно
нарисованные одной летящей линией, борзые, нервно перебирая сухими ногами,
тянулись к алым струйкам, бегущим по серой свалявшейся шерсти распластанных на
изумрудной траве зайцев...
Под картинами, в нарочито непринуждённых позах, сидели трое.
Дама в джинсах, закинув ногу за ногу, меланхолично пускала носом дым. На длинных
пальцах устрашающими наростами поблескивала панцирная чеканка серебра, гирлянды
цепей ниспадали с жилистой шеи на основательно декольтированную распашонку, лицо
постаревшей мадонны выражало надменность и снисходительную скуку, понятную,
впрочем, у женщин в возрасте несоответствия желаний возможностям.
Рядом с дамой маялся блондин с непреклонным ртом. Массивные интеллектуальные
очки блондина то и дело соскальзывали с его обгорелого носа, и он отработанным
тычком указательного возвращал их на место.
За блондином, с трудом умещаясь в кресле, колыхалось нечто багровое и мясистое,
с головой, похожей на подпорченную дыню. Остренькие заплывшие глазки столь
деловито и бесцеремонно обшарили Трифона Васильевича, что тот, смутившись,
как-то автоматически полез в карман за последней пятёркой. Однако же вовремя
спохватился.
Трифон Васильевич давно уже обратил внимание на одну свою довольно нелепую
особенность - делать в какой-то момент совсем не то, что он хотел бы сделать.
Вот и сейчас. Он хотел сесть.
- А чего же студентов-то? - развязно хихикнул он вместо этого. - У Бога телёнка
съели?
- Кусаются!
Четвёртый сидел за дверью.
- Кусаются, - общительно улыбнулся четвёртый и одёрнул свой серый плащ.
Трифон Васильевич похолодел.
Чувствуя на себе цепкий взгляд этого незаметного четвёртого, он деревянно шагнул
к столику, взял липкий, пахнущий типографией журнал и на негнущихся ногах
пересёк приёмную. Плюхнувшись в кресло, он с облегчением уставился в фотографии.
Журнал был не наш. И очень не наш. С лакированных страниц пялились на Трифона
Васильевича брюзгливые бульдоги, увешанные бриллиантами, огромные, как медведи,
ньюфаундленды в купальных костюмах, завитые болонки в горностаевых манто,
овчарки, сидящие за рулём миллионных "Кадиллаков", голенькие эрдельтерьерчики во
фраках, декольтированные таксы и прочие расфранчённые представители зарвавшейся
великосветской своры. Кульминацией этой неприглядной оргии была роскошная
фотография белого королевского пуделя в брючном костюме из тысячедолларовых
банкнот, скреплённых обручальными кольцами. Трифон Васильевич совсем было
умилился, смотря на грустную морду пуделя, которого и такая одежка, как видно,
не грела, но тут ухом он ощутил общительный взгляд того, за дверью.
Небрежно, очень небрежно, даже брезгливо, Трифон Васильевич захлопнул проспект
и, бросив его на пол, запихнул ногой под кресло.
- Читайте Гоббса!
Кричали на лестнице. Должно быть, обсуждали загадочное поведение вывески.
- Апперцепция, но не волюнтаризм! Экстраполяция "априори"!
- Читайте Гоббса!
- Солипсизм! Самость и якость! Антиинтеллектуалистический интуитивизм!
- Гоббса!
- Кант и Ницше! Гегель и Юм! Сартр и Кафка!
- Гоббса!
- Императив!!!
- Гоббса! Гоббса! Гоббса!..
В дверь разом протиснулись двое. Оба патлатые, затрапезные, оба в бородках и
дымчатых очках.
- А я вам говорю - читайте Гоббса! - крикнул тот, у которого волосы висели
сосулечками.
- Цыц! - рявкнул ни с того ни с сего гражданин с подпорченной дыней. - Не
нарушать!
- Чего-чего? - выскочил тут же второй, кучерявый.
- А вот чего, - отечески сказал подпорченный и показал кучерявому дыню чуть
поменьше. - Я тебе похамлю...
- Но позвольте! - засуетился патлатый, да так весь и изломался под ненавидящими
буравчиками дынноголового.
- Ну?!
- Не связывайся, старик, - просипел первый, с сосулечками. - Тоже, нашёл
оппонента...
Буравчики перепрыгнули.
- Что?! Ты кого матюкаешь, ты, Гопс засушенный?!..
Последователь великого семантика презрительно воззрился сквозь дымку стекол, но
промолчал. Не совсем промолчал, конечно; что-то, конечно же, бормотнул себе в
бородёнку, но бормотнул достаточно невнятно.
- Распустились! - разорялся меж тем подпорченный. - В "униситетах"! Умные очень!
Патлы поотпускали, на гитарках играют! За кордон смотрют!
Но патлатые уже окончательно запрезирали дынноголового, лишь кучерявый время от
времени постреливал в него испепеляющими взорами.
Мадонна утомлённо курила, стряхивая пепел в целлофановый пакетик из-под сигарет.
- Порядка нет! - неистовствовал подпорченный гражданин. - Задерживаться они
изволют! Рабочего человека ждать заставляют! А кричим, кричим: "нет на свете,
мол, выше звания"! Докладать усе умеют, усе! А ты мне организуй, если ты такой
умный! Организуй!..
И вдруг замолчал.
И стало тихо-тихо.
Только тот, за дверью, общительно улыбался.
- М-да, вот... - неопределённо промямлил нетерпеливый поборник всеобщей
справедливости. - М-да...
Молчание было ему ответом.
Дверь приоткрылась, пропустив скромно одетого бритого толстячка.
- Приветствую тебя, пустынный уголок! - с неожиданным пафосом выдал толстячок и
царственно простёр длань. - Приют, как говорят, и вдохновенье!..
- Честь имею! - лихо раскланялся он. - Сумароков-Бренский младший! Актёр!
Его качнуло.
- Сын! Увы, только сын! В искусстве горько быть сыном, ребята! Есть ли средь вас
люди искусства? Есть ли хранители сего священного алтаря? К вам взываю!..
Бритого занесло. Падая, он ухватился как раз за джинсовые коленки иконописной
дамы.
- И я у ваших ног! - выпалил толстячок и взялся поплотней.
- Случаем, не из актрис? - бархатно рокотнул он. - В вас есть шарм. Много
шарма...
Дама коротко спихнула его руки.
- Странно, - искренне огорчился младший Сумароков, - а на вид сценичны...
Странно. А вы, юноша?
- Культработники мы, - хмуро усмехнулся блондин и ещё непреклонней поджал губы.
- Я и она. Бойцы культурного фронта.
- Братья! - возликовал бритый. - Братья по духу! Самодеятельность! Я же сам из
гущи, ребята! Помню, когда я массовиком...
Он запнулся.
- А что ж это вы - и в собаки?
Трифон Васильевич вздрогнул.
"В собаки? Как так "в собаки"?!.."
С ошеломляющей ясностью он ощутил всю неправдоподобность происходящего здесь, в
этой светлой прохладной комнате. Но оно происходило и остальные принимали его
как должное, ничуть не поражаясь полной бессмыслице этих внешне последовательных
и закономерных событий.
"А чёрт его... - хмыкнул он про себя. - Всё может быть. Раз есть - значит,
может..."
Блондин почесал нос и, закинув очки на переносицу, безысходно скривил рот:
- Заездили!
Дама тяжело выдохнула облако дыма.
- А вы? - полюбопытствовал толстячок у мясистого крикуна.
Гражданин с подпорченной дыней хотел было сострить что-то насчёт... но
поперхнулся, судорожно глотнул выскочившее уже слово и побагровел ещё больше. От
напряжения лоб его покрылся бисеринками пота, а глазки совсем спрятались.
- Да... Деньгу зашибить... А тут, вроде, и плотют, и харч казённый...
Он мелко и студенисто заколыхался.
- Сочувствую. - Толстячок подмигнул патлатым. - А, интеллигенция?..
Те переглянулись.
- Никак себя найти не можете? Так?
- И так и не так, - уклончиво пощипали те бородёнки. - Диалектично.
- Понятно. Видать, философы?
- Философы, - потупились патлатые.
- Ну и правильно. Правильно! Чего вам сидеть? Всё равно ни шиша не высидите! А
тут хоть жизнь повидаете, и материально - товарищ вот говорит - неплохо... Я же
ведь тоже интеллигент. Творческая натура. Но я вам скажу: в собаках лучше.
Лучше! Ну, во-первых, никто тебя не облает и даже наоборот - ты сам лаешь и где
и кого хочешь. А во-вторых, собаки водки не пьют. А в нашем деле это деталь
немаловажная... Я, может, потому и иду - из-за неё, из-за мерзавки белоголовой!
Бренский пригорюнился и возопил трагически:
- Сгубила талант, сгубила! Такой талант, а?! Шекспира играл! Да что Шекспира? -
Шекспира всякий дурак! - у меня на мюзиклах рыдали! Да!.. И сгубил. Всё сгубил.
Разворота мне захотелось, угара. Цыганщины захотелось... Прогусарил талант!
Прокутил! А!.. Да пропадай всё! Гори оно всё синим огнём! В собаки так в собаки!
Давай с тобой полаем при луне! Давай...
Бритый осекся и медленно повернулся к двери с табличкой.
В чёрном провале на фоне чёрной бархатной занавески стоял тот плюгавый с улицы.
В чёрных перчатках.
Глава четвёртая МЕТАМОРФОЗЫ
1. Особачивание
...В чёрных перчатках.
Поразительно, как мгновенно похорошели все находившиеся в приёмной. Философы
молодецки сверкнули очками, джинсовая мадонна, отрешённо воздев ресницы,
выпрямилась, ненароком подчёркивая изящество поясничного изгиба, актёр
представительно насупился, и даже подпорченный привлекательно округлился и
посвежел.
Трифон Васильевич поймал себя на том, что и сам он с необъяснимой преданностью
ест глазами бульдожью физиономию. Даже привстал.
Замшевый палец ткнулся в даму.
Дама стряхнула пепел; хрустнув коленками, встала и, тяжело вздохнув, нырнула в
проём. Блондин оказался там секундой позже.
Тотчас над дверью зажглась красная, как в рентгене, надпись:
"НЕ ВХОДИТЬ! ТРАНСФОРМАЦИЯ!"
Умолкли. Липкий взгляд общительного томительно прополз по лицам.
В кабинете загудело.
- Так, - сказал общительный. - Пора.
И встал.
Гудение оборвалось. Общительный решительно шагнул к кабинету трансформаций...
Дверь распахнулась, и из кабинета, аккуратно ступая по ковру, вышли две лайки.
Обе натруженные и лохматые, только у одной шерсть была поистёртей и в
подпалинах.
- Ага, - крякнул общительный.
И сел.
Белая лайка мордой толкнула входную дверь, и когти гулко заскрежетали по железу
лестницы.
- Дела! - нервно хохотнул Бренский. - Давайте вы...
- Заткнись! - огрызнулся подпорченный. - Гамлет!
И исчез во мраке.
Загудело. Помолчали.
Не успело гудение прекратиться, как из кабинета, хрипя от бешенства, вылетел
разъярённый цепной кобель - адская помесь боксёра с волком. Налитые кровью глаза
выскакивали из орбит, с лязгающих клыков брызгала пена.
Кобель затормозил, проехался по инерции на хвосте и, скрипнув зубами, хватил
философа за ногу. Давясь штаниной, прыгнул на медведя, промахнулся, саданулся с
маху мордой о стол и, окончательно остервенившись, начал исступлённо грызть
ножку.
На шум выскочил тот, плюгавый. Развязка была короткой.
Плюгавый затрясся всем телом и вдруг, свирепо сморщившись, испустил такой
страшный рык, что кобеля как ветром сдуло. Было слышно, как он с лёту шмякнулся
о ступеньку и, кусая на ходу перила, загремел по лестнице вниз.
Философ пискнул и обмяк в своём кресле.
- Прошу... - Пол медленно уплывал из-под ног Трифона Васильевича. - Ваша
очередь...
Однако на сей раз иззадверный товарищ компании не поддержал.
- Только после вас, - отрезал он, и во всём его облике сразу же проглянуло
что-то холодное и механическое. - Я не спешу.
И так прозрачно посмотрел прямо в глаза Трифону Васильевичу, что тот встал и,
почему-то чеканя шаг, направился к кабинету.
И тут...
2. Без очереди
...И тут чья-то рука отстранила Трифона Васильевича.
Он обернулся.
Обладателем руки оказался тощий, невыносимо наглый тип со стальной фиксой.
Засаленный пиджак типа был отдёрнут на костлявых плечах, душераздирающие наколки
испещряли его задубевшие кисти. На левой солнце всходило над одинокой могилкой с
выразительной сентенцией под: "Здесь тишь и нет легавых!"
- В чём дело? - Губы Трифона Васильевича запрыгали.
- Вы тут не стояли, - добавил он зачем-то.
- Хто?! - базарно изумился тип и, придвинувшись к самому лицу Трифона
Васильевича, резко дёрнул плечами. - Ты шо? Шо ты вякнул, ты?..
И сплюнул изжёванную папироску ему на босоножек.
- Задавлю, гнид... - гнусаво прошепелявил фиксатый и дохнул луком. - Поял?..
Тело Трифона Васильевича сделалось невесомым. Он понял.
Никто из присутствующих явно не собирался отстаивать ни свои, ни тем более
чьи-то, весьма сомнительные, права; даже общительный смотрел нарочито не
заинтересованно.
"Да что мне, - будто подтолкнуло Трифона Васильевича, - больше всех надо?"
В сущности, инцидент был совсем незначительный.
- Извините, - вежливо сказал он фиксатому и подвинулся.
- То-то. - Тип харкнул ему на второй босоножек. - Падло.
...Гудело не больше минуты.
Дверь чуть приоткрылась, и в щелку прошмыгнул кривоногий слюнявый мопсик. Мопсик
просеменил через приёмную, на секунду задержался, злобно тявкнул и, сделав лужу,
юрко выскользнул, едва не попав под ноги вошедшему.
- У себя? - начальственно констатировал вошедший и проследовал в кабинет.
Никто не шелохнулся.
...Гудение смолкло.
Из кабинета выкатился японский шпиц-"пекинес", курносенький, кудлатенький,
пучеглазенький, с розовой ленточкой на шее. В зубах шпиц держал адрес, вложенный
в бордовую, с золотым тиснением, папку.
Появившись, шпиц перекувыркнулся несколько раз в воздухе, разминаясь, и
покатился к выходу.
На пороге стоял его двойник.
То есть, если быть точным, двойник того, чем шпиц был раньше. Так же
респектабельно темнел костюм с демократично пёстрым галстуком, так же руководяще
выпячивалось брюшко, так же благонадёжно посверкивали залысины, - словом,
двойник был налицо.
- У себя?.. - волево начал двойник.
И увидел в зубах у шпица адрес.
- Алексей Степаныч... - совсем по-детски пролепетал двойник. - Мы же
договорились - я первый... Так нечестно!..
И вдруг с поразительной ловкостью прыгнул на шпица.
Но Алексей Степаныч тоже видывал виды. Он увернулся, глотнул папку и, цапнув
напоследок незадачливого конкурента, кубарем выкатился на площадку.
Алексей Степаныч номер два, убитый, сидел на паласе.
- Не отчаивайтесь... - Сердобольность не первый раз служила Трифону Васильевичу
скверную службу. - Всё образуется...
- Оставьте меня! - безутешно всхлипнул второй номер. - Это конец. Трагедия
несбывшихся надежд.
- Ну, ну, зачем же... Свет клином не сошёлся...
Двойник хлюпнул покрасневшим носом и пусто уставился на Трифона Васильевича.
- Вы ничтожество, - неожиданно заявил он. - Да знаете ли вы, рецидив вы
прошлого, что я должен был служить у самого Антона Антоныча?!
- Ну и что? - Трифон Васильевич шутил с огнём.
Но отчаянье, к счастью, заметно притупило административное чутьё Алексея
Степаныча - сейчас он воспринимал всё только буквально.
- У самого Антона Антоныча! - простонал он. - И всё прахом! Всё прахом!..
Он подавленно сник.
Трифон Васильевич задумался было, что бы ещё такое сказать служивому, но тут в
солидном что-то ёкнуло. Переключилось.
Ясным, полным безумия взором обвёл он приёмную, картины, медведя, своё отражение
в зеркале, поклонился в пояс и, дико вскрикнув, ринулся в неизвестность.
...Секундой позже он уже вылетел обратно в облике востроносой подзаборной сучки.
Шлёпнулся и пополз, повизгивая, вдоль кресел, облизывая подряд башмаки сидящих.
Потом сучка перевернулась на спину и, задрав лапы, мелко-мелко задрожала.
Трифон Васильевич не выдержал. Схватив сучку за шкирку, он распахнул дверь,
размахнулся и пустил её кратчайшим путём вниз в лужу.
Увы, и на этот раз Алексея Степаныча спас язык. Спланировал.
Вытирая платком руку (сучка таки успела обслюнявить её), Трифон Васильевич
вернулся в приёмную. Пробил и его час...
3. За занавеской
...В кабинете царил мрак.
Мрак начинался внезапно, без перехода, стеной. Свет из приёмной почему-то не
пересекал границу кабинета.
Замшевая рука крепко ухватила беспомощно остановившегося Трифона Васильевича и
повлекла его вглубь этого беспросветного мрака. Трифон Васильевич послушно
шагнул и наткнулся на какие-то прутья. Сзади скрежетнуло. Он отшатнулся и
стукнулся о прутья затылком; попробовал повернуться, но и плечи упёрлись в
железо.
- Эй! - изо всех сил завопил он беззвучно.
"НЕ ГАВКАЙ!"
Трифон Васильевич голову дал бы на отсечение, что этого никто не говорил. Это
словно возникло в нём самом, и всё же ЭТО было не его.
"Фокстерьер, - снова возникло ЭТО. - Или пудель".
- Пудель! - быстро сообразил Трифон Васильевич, вспомнив развратного красавца из
журнала.
"Пудель", - удовлетворённо подтвердило ЭТО, и прутья загудели.
Во всём теле Трифон Васильевич ощутил лёгкое приятное покалывание, как от
нарзана, и в тот же миг перестал ощущать что-либо. Стремительные обрывочные
картины замелькали перед ним... Вот он огромными скачками мчится вдаль, кого-то
догоняя, причём мчится по воздуху, медленно-медленно перебирая лапами... Потом
мысль его свернулась клубком, и чья-то ладонь хозяйски начала гладить её, отчего
Трифон Васильевич испытал просто невыразимое блаженство... Потом было и ещё
что-то, смутное, но тоже приятное, а потом всё оборвалось.
"Проспект Стяжателей 37 кв. 76!" - как током пронзило его, и прутья распались.
Чувство полной, небывалой свободы - первое, что почувствовал Трифон Васильевич.
Ему пришло в голову стать на четвереньки - и он, не раздумывая, опустился на
пол. Тем более, что теперь так ему было удобней.
Замшевая рука подтолкнула его, он прыгнул, словно прорывая круг с чёрной
бумагой, и очутился в приёмной.
Чуть слышно журчали кондишены, белел медведь, зевали псы на картинах, - всё было
здесь как и прежде. Но не так.
Ничуть не смутившись (хотя щеголял он теперь нагишом), Трифон Васильевич
встряхнулся и направился к зеркалу. Ну что же, шерсть нигде не свалялась, нос
матово блестел, - вид был вполне пристойный.
Трифон Васильевич вильнул хвостом, грациозно приподнял левую лапу, покрытую
мелкими колечками и мохнатую книзу, и сам поразился изяществу этого жеста. Часов
на лапе он не обнаружил и - странно - даже эта потеря не огорчила его.
Стенные показывали тридцать пять минут третьего. Ровно тридцать пять. Без
двадцати пяти. Так что отсутствовал он в общей сложности всего минуту.
Но и это не удивило его. Мир стал прост и понятен.
Резкое, наконец-то определённое желание нетерпеливо влекло его вниз, на улицу, а
желанья теперь решали всё.
Проходя через подворотню, он спугнул дремлющую на мусорнике кошку и хотел было
слегка потрепать её за воробышка, но новое, неведомое дотоле чувство - чувство
долга перед неизвестным ещё хозяином - властно звало его.
По счастью, дом, нужный ему, находился не очень далеко. "По счастью" - потому
что в троллейбус Трифона Васильевича не пустили, хотя он и не толкался, как
обычно, не лаялся и вообще вёл себя куда сдержанней остальных.
Глава пятая "ОНИ СОШЛИСЬ..."
Дверь открыла пикантная розовая блондинка в халате с кружавчиками.
- Ой! - восторженно взвизгнула блондинка. - Какая прелесть! Игорёк!
Ах, до чего же она была аппетитна! - гладенькая, розовенькая, кругленькая, - так
бы и...
Бамбуковая штора забренчала, и в коридор, осторожно неся свой торс, вдвинулся
прямоугольный брюнет в махровых трусах.
- Ну? - спросил брюнет и шевельнул правым бицепсом.
- Смотри, Игорёчек! Пёсик!
- Я же говорил. - Прямоугольный шевельнул правой грудью. - Фирма! С доставкой на
дом.
И шевельнул левой.
- У-тю, моя симпатюлечка! - Пухлая ручка легла на ошейник Трифона Васильевича.
Ему вдруг неудержимо захотелось ткнуться мордой в обволакивающее блондинку
дразнящее облако парфюмерии, в эти её кругленькие, как колобки, коленки с
уютными ямочками по бокам, лизнуть их, эти коленочки, эти ямочки, и упасть, и
кататься, и визжать от беспричинного щенячьего восторга! Он вскочил, подпрыгнул
и...
И ошейник с силой захлестнул его горло.
Он захлебнулся, сипло гавкнул и в изумлении сел на задние лапы.
- Не балуйся, маленький, - сюсюкнула блондинка. - Будь умничкой...
- Квитанцию проверь. - Брюнет выпятил губы бантиком и с уважением осмотрел своё
накачанное плечо. - Может, не наш.
Ручка покопалась в шерсти.
- Наш! (Ах, как она была кругла!) Наш! Гля, тут даже порода указана! "Пудель
королевский. Кличка Трифон". Ой, кугутня... "Трифон"! Эстетика, называется!..
Знаешь, кем ты будешь? - Светящиеся зелёными тенями глаза уставились в заросшие
глазищи пуделя. - Ты у нас будешь... "Нарцисс"! А, Игорёк? Клёво? "Нарцисс"!
Нарциссуля!..
"Дура, - с грустью подумал пудель. - Влип".
- А как ты нашёл меня, Нарциссуля? Как ты нашёл свою мамочку?..
- Показал бы я тебе "мамочку", - сказал пудель. - Раньше.
- Ой, да у тебя и зубки есть! Не рычи, не рычи, маленький, а то мамочка тебя на
манную кашку посадит...
- Влип, - вновь мрачно и обречённо сказал пудель.
- Выдрессировали. - Прямоугольный Игорёк дёрнул икрами и, перекатив бугры на
спине, задвинулся в кухню.
- Да! - загремела штора. - Проверь, нет ли у него блох...
Так началась для Трифона Васильевича его новая жизнь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ ИЛИ "В СОБАКАХ"
Глава первая ЖИЗНЬ НА ФУ-ФУ
Странная это была жизнь.
Ну, во-первых, ничто больше не заставляло его работать. Трифон Васильевич
поначалу никак не мог привыкнуть к этой, такой долгожданной когда-то, мысли (как
же без работы?), но писательство ему, разумеется, было заказано (да и о чём бы
писал он здесь?), а служить его покуда не принуждали. Целыми днями слонялся он
из угла в угол да развлекался ловлей тараканов на кухне - они очень смешно
трещали под лапой.
Однако прошла неделя-другая, и его приятно лёгкая голова постепенно сызнова
стала наполняться. Поскольку же единственной формой его деятельности по-прежнему
было созерцание, вскоре он бросил и тараканов и всецело предался размышлениям.
Даже на утреннюю прогулку вставал с неохотой.
Вполне естественно, он довольно быстро разжирел и обрюзг, тем более, что кормили
его теперь "от пуза". В доме, бывшем, что называется, переполненной чашей, его,
конечно же, не рядили в бумажки и стекляшки (это пока оставалось привилегией
хозяев), зато колбасы, ежедневно и в неограниченном количестве поглощаемые им,
как бы несли на себе печать избранности, не говоря уже о телятине, лососине и
жареных цыплятах, съедаемых им в компании с хозяевами.
Содержали его в специальной комнате. Специальной он её считал потому, что там
никто не жил, кроме него, но стояло много тщательно вытираемой мебели с сияющим
хрусталём внутри. (С тех пор, как Трифон Васильевич стал пуделем, уровень его
интеллектуального развития заметно снизился, взамен же к нему вернулась
первозданная свежесть чувств, а кто знает, что лучше.) Мыли его особыми
шампунями, расчёсывали, завивали, сушили феном, опрыскивали духами, - словом,
жил он как у Христа за пазухой, блаженствовал, сибаритствовал, и наконец
перестал задумываться о будущем.
Единственным, хотя и весьма весомым, нюансом, омрачающим эту райскую жизнь,
оказалась его белокурая хозяйка. (Кстати, не так уж она была белокура - иногда
она меняла окраску.) Эта экспансивная и, надо признать, надоедливая особа без
устали тормошила своего кучерявого "Нарциссулю", требуя всё новых и новых
доказательств его пылкой привязанности к ней. И как ни претили Трифону
Васильевичу подобные излияния, всё же ему приходилось снова и снова тыкаться в
её порядком уже поднадоевшие коленки, кататься, задрав лапы, по ковру, а
временами и лизать ее ослепительно наманикюренную ручку. Нельзя сказать, чтобы
это было более унизительно, чем его прежние услужения (он ведь теперь стал
пуделем), но это утомляло. Хотя бы однообразием.
К тому же, аппетитность хозяйки была, естественно, чревата бесчисленными
капризами. Как всякая миловидная и уверенная в своей миловидности женщина, она
знала себе цену и любила напоминать об этой цене окружающим. С ней то и дело
приключались обмороки, обычно в самый неподходящий момент. (То есть,
неподходящим момент оказывался для её прямоугольного супруга.) Вспыхнувший было
конфликт тотчас исчерпывался, и умиротворённая чета укладывалась млеть на софу,
а Трифон Васильевич деликатно удалялся к себе.
Нет, право же, с хозяином всё обстояло куда проще.
Главным времяпрепровождением хозяина было давить пальцем стену. Часами, с редкой
в наш век сосредоточенностью, мог упирать он свой многотрудный перст; при этом
он весь взбухал венами, краснел, потел и кряхтел, так что казалось - вот-вот
лопнет, однако не лопался, а только раздувался ещё больше. Эту процедуру он
проделывал ежедневно лет десять, чем, собственно, и объяснялась его
прямоугольность.
Ещё он любил изрекать. Изрекал хозяин в основном из "В мире мудрых мыслей",
изрекал, как правило, помногу, без остановок, очень гладко и округлённо. Речь
лезла из него, как фарш из мясорубки. Высшая мудрость, усвоенная хозяином в
результате многолетних изреканий, заключалась в краткой, но, безусловно,
всеобъемлющей сентенции: "Наше дело телячье!". Хотя для телёнка хозяин был,
пожалуй, великоват.
В оставшееся время он ел и смотрел телевизор.
Впрочем, Трифон Васильевич наблюдал хозяев только в природных условиях и потому
составить полное представление об их жизни никак не мог. Из разговоров он
узнавал, что какой-то "козёл" "подсиживает" хозяина, другой "козёл" может
"заложить", третий с кем-то "спутался", четвёртый "полетел", а пятого "поставили
на уши на ковёр и выдрали", и что сам хозяин со всеми с ними "играет в
поддавки", имея в дальнейшем целью "вылезти" и "помогать себе подобным". Но,
во-первых, помогать себе подобным хозяин никак не смог бы, ибо подобные ему тут
же "сожрали" бы его "с потрохами", как это собирался сделать он сам, а
во-вторых, Трифона Васильевича с его собачьей прямолинейностью интересовало
другое: чем же именно, чем конкретно занимался пять дней в неделю по восемь
часов этот - как за глаза характеризовала хозяина его "пампушка" - "мастодонт"?
Наверное же, хозяин где-то сидел, чем-то заведовал, но что за пользу приносило
его сиденье-заведование, кроме компенсации, получаемой самим хозяином, - теперь
такие материи стали Трифону Васильевичу не по зубам.
С хозяйкой в этом плане было легче: сумки, которые она едва доволакивала с
работы, говорили сами за себя.
Вскоре сытые физиономии хозяев, их бесконечные дискуссии о еде, о ещё не
купленных "шмотках", которые можно "достать" через какой-то "нужный блат", их
стереотипные склоки, начинающиеся выносом мусорного ведра и заканчивающиеся
своевременным обмороком, их ежевечерние сидения перед телевизором - всё было
изучено и до чёртиков обрыло Трифону Васильевичу. Он затосковал.
И вот тогда-то и сделал он своё открытие.
Открытие в самом прямом смысле слова. Он открыл книжную полку - одну из целой
стенки таких, полированных, застеклённых, плотно набитых разноцветными
корешками, полок, возвышавшихся в его комнате. (Несмотря на то, что книг,
добытых хозяевами, вполне хватило бы на парочку сельских библиотек, сами они к
этим книгам и не притрагивались, прекрасно обходясь телевизором.) И теперь, как
только хозяева уходили на свою так называемую "работу", Трифон Васильевич
доставал с полки очередной том и с головой погружался в иной, праздничный,
захватывающе интересный мир. Сперва он переворачивал страницы с трудом - когти
скользили по бумаге, но, быстро смекнув что к чему, он произвёл маленькую
рационализацию и приноровился листать языком, что было и несомненно удобней и,
как оказалось, куда познавательней, ибо теперь Трифон Васильевич знал книги
также на вкус и запах.
Были книги полынно-горькие, пахнущие ветром и степью; были липкие, как патока;
были и скользкие, с совершенно неуловимым вкусом, но зато пахнущие препакостно;
были воздушные, тающие, как "безе", но оказывающиеся на вкус чистой ватой; были
и обжигающие, как спирт, полные грозовой свежести, и пьяняще волнующие своей
гнилью; были, наконец, и очень заманчиво и сытно пахнущие, но оставляющие во рту
странную пустоту с солоновато-медным привкусом. А об одну - шершавую и не
пахнущую никак - он даже нечаянно занозил язык и долго потом выдёргивал какие-то
сухие, топорные и явно (судя по тому, как распухло после них горло) ядовитые
словосочетанья.
И вот как-то в одну из суббот Трифона Васильевича выкупали вне графика, завили,
надушили до одури, надели парадный ошейник, и он в компании выкупанных, завитых
и надушенных хозяев отправился неизвестно куда - в гости.
Если бы знал он, чем кончится для него этот вечер!
Глава вторая НЕВИННЫЕ ЗАБАВЫ
"О! КАКИЕ ЛЮДИ!"
Молодой человек с наметившимся брюшком аккуратно обхватил хозяина. Облобызались.
Покончив с хозяином, молодой человек обхватил хозяйку (сегодня она была седой).
Облобызались с особой тщательностью.
Молодой человек гостеприимно раскрыл объятия...
- Нарцисс! - вовремя представила хозяйка.
В глазах у молодого человека промелькнуло нечто осмысленное. Он долго посмотрел
на кудлатую морду и неуверенно расшаркался:
- Очень, очень... А мы уж заждались. Прошу.
"О! Какие люди!"
В комнате уже сидели, стояли, блуждали, перегруппировываясь между мебелью,
одинаково прилично одетые молодые люди и одинаково прилично раздетые дамы.
Теперь обнималась тощая дама с целлулоидным лицом и декольте на пупке. Тоже
седая. Вообще все дамы в комнате были почему-то целлулоидными и седыми. И веки у
всех зеленовато серебрились.
- Нарцисс! - снова представила хозяйка.
Трифон Васильевич явился.
- О! - содрогнулась комната. - Прелесть!
- Королевский! - торжествующе моргнула хозяйка. - Фирма!
- Фирма! - выдохнули целлулоидные.
За сим разбрелись.
Хозяин тут же примкнул к группе у буфета и, воровато оглянувшись, вполголоса
заизрекал что-то, не предназначенное, как он полагал, для женских ушей. Хозяйка,
соответственно, оказалась в центре внимания женской группы.
В коридоре аккуратный молодой человек педантично обчмокивал очередную пару. Тихо
отбивал ритм магнитофон.
- О! - с правильными интервалами ликовала комната. - Какие люди!
Брошенный на произвол судьбы, Трифон Васильевич забрался за диван и решил
пересидеть вступительную часть здесь.
В группах беседовали.
В мужской: "Слыхали? Павла Афанасьевича повысили!" "Что вы говорите!" "Да, в
завы. Как дочь выдал, так и повысили" "А ведь простым заместителем был!" "Что вы
говорите?" "Да, скотобазы" "Тогда понятно. Представительный мужик!" "А правда
ли, что Иван Иваныч того?.." "Сгорел, что ли? Правда. Бросили на торговлю" "А
Порфирий, никак, на понижение?" "Не слыхал" "Ну, как же, попался на аморалке..."
"Это с девочками?" "С девочками. Теперь он директором школы" "А Артемия
Филипповича, значит, культурой руководить? Вот несчастье-то так несчастье!
Ай-ай-ай..." "А как же Кандид Несторович?" "Пока никак" "Там ведь, вроде,
уголовное дело?" "Ну, наше дело телячье!" "А Михайлу Семеновича так, стало быть,
и сожрали?" "Ещё как! С потрошками!" "А Антон Антонович..." "ЧТО???" "Ничего,
что вы... Я говорю, простой дядька!" "Простой - это да! Под его началом служить
- одно удовольствие!" "Наслаждение!" "О чём говорить!" "...А муж открывает
шкаф..." "Что вы говорите?!" "Наше дело телячье!" "Слыхали?.." "...Что, моли не
видел?!" И т.д. и т.п.
В женской: "Да, за сто пятьдесят. Франция!" "Что вы говорите?" "И уже не
живут..." "А партия выгодная..." "3a двадцать тысяч!" "Между нами, ему женщины
не нужны..." "Что вы говорите?!" "...а в остальном приличный..." "Значит,
берёте?" "...и тут появляется жена..." "Да?" "...а она с ним не живёт..." "Да?"
"...живёт с другим..." "Да?" "...с тремя сразу!" "Что вы говорите?!" "Вот
стервь!" "...А муж открывает шкаф..." И т.д. и т.п.
Возле Трифона Васильевича, у стеклянного столика, уставленного бутылками и
хрусталём всевозможных фасонов, притулившись в уголке дивана, сидел хмурый
парень в потрёпанной кожаной куртке. Парень резко выбивался из общего стиля: не
кричал, не беседовал и вообще вёл себя подозрительно. Мрачно уставившись на
столик, думал он свою горькую думу.
Появление Трифона Васильевича вернуло его к жизни.
Вернувшись, парень взял со стола фужер повместительней и, привычно сдёрнув с
ближайшей бутылки пробку, доверху налил его.
- Ну что, старичок?.. - с доверительной хрипотцой спросил парень. - Вмажешь?
Может быть, Трифон Васильевич и "вмазал" бы, может, и с огромным бы
удовольствием "вмазал", но, как прозорливо предрёк Бренский-сын, "собаки водки
не пьют!". Где-то он ныне скитался, гроза театральных кулис?..
Волей-неволей парню пришлось "вмазать" самому.
Впрочем, это его не очень-то огорчило, тем более, что давно и нетерпеливо
поглядывающие на "а ля фуршет" молодые люди по сему случаю также, наконец,
получили возможность приступить.
Приступили. Столик исчез в волнующейся, крякающей и закусывающей массе.
Приступили и дамы: проталкиваясь голыми плечами, ухватывали они мелодично
потренькивающие рюмашки и отработанно опрокидывали их в свои перламутровые рты.
Напитками крепкими не пренебрегали, напротив: пили всё - жадно и много.
Жуя лимонные корки, опять разбрелись и разом задымили. Стало накуренно и потно.
Попробовали танцевать, но что-то как будто стесняло всех, танцы не ладились.
Мешал свет.
Появился зацелованный молодой человек - хозяин дома - со вспухшими губами.
Вытирая помаду и снимая на ходу фартук, он стремительно пронёсся на балкон и тут
же предстал перед гостями с тарелкой в руках.
На тарелке янтарно желтела горстка квашеной капусты.
- Своя! - С блаженной улыбкой хозяин взял щепотку. - Чудо!
Ринулись на балкон. Капусту уже брали пригоршнями, прямо из кадки, со смаком
хрумтели, чавкали, капали морозным соком на изощрённый орнамент кафеля.
- Русь! Корни! - упоённо восклицал хозяин. - Надо быть проще!
Мокрые и счастливые, вернулись к "а ля фуршету".
- Да, - вспомнила дама с пупком. - Вовик! Может, вы нам споёте?
Похоже, у них всё было расписано.
Парень затянулся папироской.
- Гитару! - бросил он и хлопнул очередной фужер.
От столика он не отходил (даже на капусту не клюнул) и был уже заметно "на
взводе".
Сосредоточенно побренчав и помурлыкав что-то себе под нос, парень резко ударил
по струнам. Глаза его зажглись чёрным гневным огнём, лицо сразу стало
мужественным и красивым.
- Одним и плошка широка, - с нажимом запел он, -
другим не съёжиться никак -
брыкаются потешно...
Рванул:
- Никак не нагулять жирка!
В долгах - как в дорогих шелках!
Тесно! Тесно!
И - саркастически:
- Быт надет
и выход еле виден...
В тесноте -
плевать! - мы не в обиде!
Парень пел яростно и жестко:
- Одним и кресло - высота,
другим какая-то звезда
сияет и над бездной...
И вдруг рявкнул так, что все невольно отодвинулись:
- Невыносимо жить, ютясь,
подобострастно суетясь!
И - ещё выше, на пределе:
- Тесно! Тесно!..
Оборвал. Сгрёб предусмотрительно наполненный фужер и ахнул залпом.
"ЖГИ, ВОВИК!"
Они как будто пели вместе с парнем: лощёные щёчки взмокли, очки воинственно
вспыхивали язычками свеч, зажжённых хозяином.
Вовик иронически окинул их взглядом ещё горящих глаз и грянул:
- Сплошная пьянь! Сплошная пустота!
И впереди всё то же, только хуже!..
Что-то, видимо, не понравилось ему в этих чересчур жадных лицах. Он остановился.
- Хорош! - громко сказал он. - Наливай.
И объявил: "Моя свадьба"!
- Как-то утром на подушке, - начал язвительным речитативом, -
обнаружил чьи-то ушки,
чей-то носик и чей-то ротик,
а... - Он хлёстко примочил тощей по голому пузу. -
Пониже - и животик!
- Разбудил, сказал тактично, - дурачился парень, -
"Это ж просто неприлично!
Как вас звать-то?
Где ваше платье?"
А она мне... - Изобразил. - "Успокойся!
Поскорей пойди, умойся!
Ить проснётся
скоро батя..."
Парень выделывался как мог:
- Тут очухался я сразу:
"Я ж живу один, зараза!"
А она мне нежно: "Милый,
что вчера с тобою было..."
"Что? - идиотски спросил он сам себя. - Напился?"
"Да нет, женился!
Я - жена!"
- Вот те на... - совсем уж юродиво заключил парень и принял стопарь.
- Ещё! - Публика неистовствовала. - Жги!
Вовик уже еле держался на ногах. Лицо его отупело, и стало видно, что не такой
уж он парень и что красоты в нём нет никакой, а есть злость, глухая, тяжёлая
злость, страшная в своей безысходности.
- Наливай! - Искажённое лицо его застыло. - Мать вашу так!
- На чудаков глаза таращат, - нахраписто понёс он, -
давно отбросившие стыд:
"Чего вам надо? Жизнь блестяща!
Совсем как золото блестит!.."
Он горланил уже не в такт не в лад, промахиваясь по струнам, громко и
бессмысленно матерясь в проигрыше...
- Уже готовится блюститель! - вопил он. -
Уже споткнулся на бегу!..
Пустите, сволочи! Пустите!..
Губы его не слушались:
- Пустите - больше не могу!
Похоже, он не сознавал, где он...
- Услужливо согнулись плахи,
а цель всё так же далека!..
Парень рыдал...
- И пресмыкается во прахе
несостоявшийся Икар!
Уже готовится...
Он больше не пел, только бил невпопад по струнам, падая забубённой головушкой на
гитару и что-то невнятно хрипя...
- Кончай, Вовик, - очень серьёзно сказал молодой человек с брюшком и тронул
парня за плечо.
Парень вскинул голову, мутно уставился на вертящийся перед глазами, хохочущий,
кувыркающийся хоровод харь и вдруг, схватив со стола бутылку, с воплем
замахнулся...
- Ненавижу! - истошно завизжал он.
И, просвистев над головами присевших гостей, бутылка шваркнулась о перила
балкона.
- Ненавижу!
И он изо всех сил треснул гитарой об пол. Вдребезги!
- Ненавижу!.. - прохрипел, захлебнувшись, парень и рухнул под ноги
изготовившимся молодым людям.
- Готов, - сказал брюхатый хозяин и носком башмака потыкал в клокочущее тело. -
Надрался. Ну-ка...
Прямоугольный Игорёк и ещё один, наподобие, брезгливо сгребли певца за куртку и
поволокли из квартиры. Долго чертыхались у лифта. Певец сопротивлялся, хрипел,
что не хочет в преисподнюю и что ненавидит. Послышались глухие увесистые удары,
возня, дверь наконец захлопнулась и лифт загудел.
- Неукротимая натура! - молвила декольтированная хозяйка. - Темперамент!
И мечтательно почесала пупок с отпечатавшейся пятернёй.
- Вот она, их "воля", - глубокомысленно наморщился усатый спутник одной из
целлулоидных. - Скоты!
И икнул.
- О, пардон, - сказала целлулоидная. - Это от капусты. Николя не переносит
грубой пищи.
- Между прочим, - вежливо заметила хозяйка, - никто его не просил так свински
нажираться.
Целлулоидная передёрнулась, но не ответила.
- А у меня вот недавно... с одним поэтом... - Этот был уже с бакенбардами. -
Забавный, я вам скажу, инцидент!
- Сколько можно? - перебила его дама с очень прямой спиной. - Опять как он вас
поил на даче?
- Отнюдь! - меленько захихикал друг поэта. - Теперь не меня. Теперь он сам...
Так назюзюкался - жуть! Влез посреди площади на памятник и давай шпарить
Маяковского! Нет, вы представляете?.. Толпа собралась, волнуются, плакаты уже
появились какие-то, лозунги уже выкрикивают, а он знай себе поливает... "Я...
(Это с памятника-то!) Я, - кричит, - ассенизатор и водовоз"! "Водовоз" я - и
всё!" Представляете?! Забрали, конечно. В отделении перешёл на Есенина. "Я вам,
- говорит, - не корова, чтобы меня из стойла выводили! И не осёл..." Каково?!
"Я, - говорит, - себя принципиально читать не буду! Не уважаю..." Ну, ему-то что -
у него кругом руки. Даже штраф не платил...
- А! - встряла в разговор круглая хозяйка Трифона Васильевича. - Так это он,
значит, извиняется в последнем стихотворении? Ловко!
- Это ему - раз плюнуть! - горделиво улыбнулся друг. - Он эти стихи даже в
сортире паяет.
Дама с прямой спиной выпрямилась, как будто за шиворот ей сунули лягушку. Она
была эстетка.
Раскрасневшись, с видом хорошо поработавших людей, вошли добровольцы во главе с
хозяином.
- Оклемается! - весело успокоил хозяин. - Урка.
Налили. Деловито поднесли к губам...
"Динь-дилинь-динь!" - мелодично зазвенело в передней.
Хозяин побледнел и одёрнул пиджак.
- Сам... - чуть слышно прошептал он. - Удостоили...
И выпорхнул из комнаты.
Глава третья "САМ"
Они соблаговолили явиться запросто, без свиты, с супругой и любимым шпицем. Шпиц
с последней встречи разъелся и в своём атласном жилетике смахивал на докторскую
колбасу.
С максимальными предосторожностями "Самого" усадили в кресло у телевизора.
Нельзя сказать, чтобы телевизор был его слабостью (как известно, подобным людям
слабости не свойственны), но он иногда позволял себе после трудов праведных
окунуться в успокоительную голубизну последних известий. Рассеяться.
Привычно пропустив "граммульку" (здесь его привычки знали), "Сам" крякнул и
потёр руки. Как будто мыл их.
- Что там у нас на данный период? - подвёл он черту и резюмировал: - Мо быть,
что соответствующее?
До чего же простой был дядька, до чего простой!
- А ты что не пьёшь? - Зазевавшийся молодой человек с усиками, тот самый, что
объелся капусты, от неожиданности треснулся затылком об угол серванта. - Хто с
нами не пьёт, або больной, або подлюка...
"Сам" пристально посмотрел на уничтоженного юношу и вдруг раскатисто, от всей
души расхохотался. Простой был дядька!
По телевизору показывали, как и следовало ожидать, именно "соответствующее".
Вскоре Трифон Васильевич с удивлением заметил, что, несмотря на реплики, которые
"Сам" отпускал по ходу действия (реплики, полные глубокого смысла и понимания
сути событий), все, оказывающиеся вне поля зрения проводящего досуг начальства,
бесшумно и моментально исчезали.
"Ясно, - смекнул Трифон Васильевич. - Не каждый день..."
И выполз из комнаты.
В коридоре, под вешалкой, обнявшись, сидела пара.
Трифон Васильевич сунулся было в кухню, но там оказалось сразу три пары и все
обнявшись. Будучи от природы псом воспитанным, он ничего не заметил и решил, на
крайний случай, ограничиться ванной, но дверь в ванную была заперта и оттуда
вперемежку со стрекотанием душа доносились всё те же страстные звуки. Но что
было уж совсем странно, звуки доносились и из-за соседней двери.
В комнате рядом яблоку негде было упасть. Даже райскому. В темноте то здесь, то
там вспыхивали огоньки сигарет и жаркие тревожные вздохи. Нечто, белеющее у
двери на ковре, при ближайшем рассмотрении оказалось животом хозяйки дома, но
вот рука, елозящая по этому животу, определённо не принадлежала тому приятному
молодому человеку в помаде. Трифону Васильевичу почудилось, что рука эта ему
знакома, особенно - необычайно мощный большой палец.
Вконец растерявшись, Трифон Васильевич приоткрыл дверь в спальню.
В спальне было тихо. Лишь у окна, на фоне призрачно светящейся портьеры, что-то
подозрительно шевелилось. Трифон Васильевич повёл носом, - так и есть! - пахло
превращённым.
Что-то у окна закопошилось и зашептало на два голоса.
- Ты хочешь, Андрэ? Хочешь? - задыхался один.
- Да, да, - торопливо бормотал другой. - Киса, лапа, зайчик... Так ты не забудь,
солнышко, своему... Ты шепни...
Дослушать этот содержательный диалог Трифону Васильевичу не пришлось. Шпиц,
которого он поначалу не разглядел в темноте, с необъяснимой ненавистью впился
ему в нос. Трифон Васильевич вылетел из спальни как ошпаренный.
Мелодичный звон спугнул подвешалочную идиллию.
В коридор в первозданно-растерзанном виде выскочила голопузая хозяйка.
За дверью стоял певец. Навалившись на стену, он упрямо давил кнопку звонка.
Дальше события развивались с кинематографической быстротой.
- Ну? - спросила хозяйка.
- Добавить, - строптиво тряхнул кудрями певец. - Душа горит...
Через секунду он уже кубарем нёсся по ступенькам, грохаясь о площадки и тщетно
пытаясь остановить это катастрофическое падение.
- Хто? - ответственно громыхнул голос "Самого". - Доложить!
- Ошиблись номером! - доложила хозяйка и поспешно нырнула обратно в комнату.
Теперь Трифон Васильевич знал, что ему делать.
Он чуть толкнул дверь и, на лету перехватив разогнавшегося шпица, взял его за
горло покрепче (чтоб не пискнул), прокрался мимо уставившихся в голубую муть на
балкон, высунул морду подальше за перила и отпустил. Шпиц шлёпнулся, как
котлета. Вне здоровой конкуренции он, видимо, совершенно утратил былую сноровку.
С чувством выполненного долга Трифон Васильевич улёгся подле дивана.
На экране обаятельный громила щупал и без того готовую на всё красотку. Рука
"Самого", как бы сама собой, легла на обтянутое шуршащим эластиком бедро
соседки. Сидевший рядом молодой человек машинально отвернулся, и Трифон
Васильевич с изумлением заметил, что рука молодого человека тоже не лежит без
дела. Он привстал и - о, ужас! - круг замкнулся! И чья-то алчущая рука уже
тянулась к нему...
- Мо быть, - строго сказал "Сам" соседке, - завтра заеду. После работы.
И облизнулся.
Фильм кончился. Прошла любовь. Стали сходиться - мятые, прокуренные, злые.
Появилась супруга "Самого", потом, совсем отдельно, обцелованный молодой человек
с брюшком.
- Пора, Антоша, - томно потянулась супруга. - Я устала.
- Да. - "Сам", поддерживаемый надёжными руками, встал. - Волнительно. Фатит.
- Адель! - позвала супруга.
И все тоже посмотрели себе под ноги и принялись выкрикивать на разные голоса:
"Адель!" "Аделия!" "Аделаида Матвеевна!"
- Где она? - в голосе супруги задребезжали истерические нотки. - Где Адель,
Андрэ?! У вас дом или проходной двор?! Куда вы её дели?! Где она?! Найдите её
немедленно! Немедленно! Найдите её или я... Антон! Антон, прикажи им! Озадачь
их, Антон!..
Возмездие неотвратимо нависло над головами присутствующих. Бездна разверзлась.
"Сам" открыл рот...
"Нашёл!"
В тот же миг балкон был запружен потрясённой толпой. В скорбном молчании
расступились.
Супруга, вскрикнув, склонилась над распростёртыми шестью этажами ниже останками
безвременно погибшего шпица, платье распахнулось, и в расстёгнутой "молнии" все
с удовлетворением узрели её дряблую, с красными пятнами, поясницу.
- Это вы! - Она трагически выпрямилась. - Это вы довели её! Вы! Антон... (Лучше
б уж рухнуть всем сразу с этим треклятым балконом, чем ждать вот так, пока меч
дамоклово упадёт на безвинные шеи!) Антон...
И тут она увидела Трифона Васильевича.
- Чья собака?
- Вам нравится? - Съёжившийся от усердия хозяин трепетал каждой жилочкой. -
Позвольте вам предложить...
- Ах! - уже элегически вздохнула супруга. - Никто не сможет заменить мне её...
- Хотя... - Она близоруко сощурилась. - Хотя в ней есть что-то...
Привлекательное.
- Это "он", - опрометчиво выставилась хозяйка.
- Будет "она", - жестко прервал "Сам". - Тебе нравится?
- Да, пожалуй, - умирающе пролепетала супруга. - Оно симпатичное... Андрэ,
сведите её в машину.
- Пофально! - "Сам" одобрительно потрепал надутое плечо бывшего хозяина пуделя.
(Сейчас хозяин стал совсем маленьким - "Самому" даже не надо было подниматься на
цыпочки.) - Дело прежде всего! Пофально!..
- Энтузиазм! - неожиданно разразился он, обращаясь ко всем присутствующим. -
Преданность и энтузиазм - вот формула современности!
И вышел под безудержные овации.
...Трифон Васильевич устроился на заднем сидении.
Компания, с трудом скрывая нахлынувшие чувства, провожала. Супруга пожала
напоследок руку своему пузатенькому Андрэ, "Сам" сделал то же с ногой соседки.
Тронулись.
В свете фар метнулась кожаная фигура. Удар! - машину тряхнуло и фигуру отбросило
в кювет.
- Поехали, - властно зевнул "Сам". - Поздно.
И машина рванулась в ночь.
Глава четвёртая В ВЫСШИХ СФЕРАХ
Итак, он стал "Аделью".
Нынешняя жизнь не шла ни в какое сравнение даже с самыми смелыми мечтами Трифона
Васильевича. Гулять его теперь выносили, и гулял он на какой-то невиданной,
длинной, чёрной и плоской, как шутки "Самого", машине; размещался он в
фешенебельных апартаментах метров на сто свободной площади, где ему позволялось
буквально всё: и есть, и пить, и скользить по зеркальной глади паркета, и вволю
валяться на своём стёганом тюфячке. Он начинал понимать шпица - такой образ
жизни кого угодно мог превратить в колбасу. Только вот тапочки... Супруга
"Самого" не переносила посторонних шумов, и, чтобы когти не скребли по паркету,
на лапы Трифона Васильевича надевали специальные мягкие тапочки. Но - чем не
пожертвуешь ради общего благоденствия! - Трифон Васильевич не сетовал.
Тем паче, духовный мир его теперь основательно оскудел: чтением супруга себя не
обременяла (ей превращение в колбасу было не в тягость), меньшую часть времени
она проводила за телевизором, просмотром новых видеокассет "с Запада",
раскладываньем пасьянсов и беседами с подозрительно модными дамочками, большую -
спала.
Трифон Васильевич забирался в библиотеку и подолгу с тоской смотрел на
аппетитные корешки. Книги, как на подбор, были дорогие и редкие и все почему-то
новенькие, кроме одной - толстой и замусоленной, единственной, которую он иногда
видел в руках супруги. Однажды, улучив момент, Трифон Васильевич заглянул в эту
загадочную книгу и успел прочесть там всего одно слово - то самое, жуткое,
легкомысленное, полное очарований и тайн слово... Слово это было "Анжелика".
Так что ему оставалось только облизываться да, лёжа на тюфяке, тупо обозревать
бесконечные переплетения обойных роз. (Стены в квартире были обиты
умопомрачительными штофными обоями, - когда-то Трифон Васильевич читал о таких:
у Золя, в "Ругонах-Маккарах".) Платить приходилось и катанием по полу, и
лизанием рук, но к этому-то пудель привык, - у каждого свои формы
самоутверждения...
Словом, всё было бы ничего, если бы не малолетний сын "Самого". Этот балбес, как
мог, досаждал Трифону Васильевичу: то наступал ему на хвост, то прижигал
сигаретой, то ни с того ни с сего изо всех сил бил в живот, - короче, изощрялся
вовсю. Ещё он водил девок. Девки вымазывались, как чушки, и рядились под пугала
- в рвань. "Хипповали". Сперва Трифон Васильевич думал, что они подбирают эту
рвань где-нибудь на свалке, и брезгливо сторонился, но вскоре выяснилось, что
рвань стоит бешеных денег, поскольку это "фирма", да ещё "оттуда". Девки лезли к
"пёсику", норовя вымазать и его, дышали табаком и несли всякую бесстыдную чушь.
Приходили к балбесу и друзья: как на подбор усатые, в бакенбардах и аккуратно
выбеленных хлоркой джинсах. Приносили "клёвые шмотки" ("Фирма!"), "забойные
диски" ("Фирма!") и "обалденное порно" (тоже "Фирма!"). Курили какую-то дрянь и
идиотски смеялись, глядя друг на друга. Пили.
Обязательным номером вечерней программы был "БАЛДЁЖ".
Врубался на полную японский "стерео", очередная "мать" вылезала на середину
засыпанной пеплом шкуры и начинала в ритме истошно бьющихся барабанов дёргать то
задом, то передом, нечленораздельно взвизгивая при этом. Глаза остальных тут же
пустели окончательно, тела их начинало потряхивать, и, повзбрыкивав минут сорок,
они наконец не выдерживали, тоже прыгали в круг, где визжали и дёргались уже в
куче. Дёргались долго, пока не "доходили". "Дойдя", падали в конвульсиях,
отлёживались, пили и начинали сначала.
Для разнообразия они рассматривали журналы с картинками или крутили кассетные
"видео", при всей не целомудренности Трифона Васильевича несколько
обескураживающие его. Вообще, как ни старался Трифон Васильевич относиться
терпимо к особенностям переходного возраста, эти вихляющие щенки его раздражали.
Реакция "Самого" была однотипной: "Перебесятся".
В будущем балбеса он не сомневался - лишь бы закончил университет.
...Как все роковые события, это случилось внезапно и нелепо...
Глава пятая
ИНЦИДЕНТ ИЛИ - ЕЩЁ ИНОСТРАННЕЙ - АДЮЛЬТЕР
Однажды утром "Сам", как обычно, положил в карман свежую газету (так, чтобы
видно было название и число - сегодняшнее) и с обычной непоколебимостью
направился в прихожую.
- Когда? - как-то странно спросила супруга и поперхнулась чёрной икрой.
- Дела, - донеслось из прихожей. - Мо быть, задержусь на совещании. До утра.
После завтрака Трифону Васильевичу сделали перманент (этим занималась
миниюбочная девица с прожжённым взглядом - тайная пассия "Самого"), потом он
вздремнул, а проснувшись, решил немного пройтись но дому.
Дверь в спальню была закрыта. Не то чтобы это его насторожило, но - с какой
стати?
Недоумевая, он подкрался к двери, приоткрыл её и бесшумно протиснулся.
Лучше бы и не видеть ему вовек этой сцены!
У святая святых семейного очага молодой человек в рубашке, прыгая на одной ноге,
снимал ботинок. Кроме рубашки и ботинка, на нём были ещё носки. Перед ним, в
голубом с розовом пеньюаре, в позе пресловутой Олимпии возлежала хозяйка
спальни.
Вместо того, чтобы так же бесшумно и скромно исчезнуть, потрясённый Трифон
Васильевич шарахнулся и наткнулся на злополучный столик с посудой. Дальнейшее
походило на жуткий, как театр абсурда, сон.
С криком ужаса неверная зарылась в покрывало (оставив снаружи одну и, увы,
немаловажную, часть), юноша как подкошенный рухнул и вмиг закатился под кровать
(но - что характерно - спрятав там также далеко не всё необходимое), после чего
возлюбленные разом засучили ножками и завопили: он - "это она!", она - "это
он!".
Совсем потерявшись от этих воплей, Трифон Васильевич пятился, суетился и никак
не мог найти выход. Первой сообразила поднять голову она.
"Тварь!"
Ботинок сшиб его с ног. Он вскочил, и новый ботинок, пущенный недрогнувшей рукой
молодого человека, вновь сшиб его. Потом был град каких-то предметов, удары,
паника и ослепление.
Наконец он попал в проём, вывалился и огромными скачками помчался к себе. И тут,
как на грех, подвернулся балбес с его подлыми штучками. Этот удар был последней
каплей. Зажмурив левый глаз (молодой человек основательно примочил ему чем-то
увесистым), Трифон Васильевич рыкнул и впился в тощую ляжку.
Страшный вопль потряс взбаламученный покой высокообставленного дома. Сидя на
паркете, балбес рыдал и обливался кровью. Трифон Васильевич понял, что погиб.
...В тот же день его вышвырнули на улицу.
Глава шестая ОТВЕРЖЕННЫЕ
И снова он был изгоем.
Жил под забором, ел что придётся, грызся с незнакомыми собаками, мок под дождём.
Его травили, пинали, его ловили собачники и даже, как Иисуса Христа, время от
времени побивали камнями, - так что он очень скоро вошёл в форму: отощал,
запаршивел и озлел. Мысли сделались простыми и жесткими: вырвать, удрать,
схватить за глотку.
...От прикосновения он взвился как ужаленный - он знал, что за этим обычно
следовало. Он ощетинился и зарычал.
Перед ним, дрожа заляпанными сухой грязью лапами, стоял шелудивый, похожий на
половую тряпку, опустившийся пёс. Курчавая некогда шерсть свалялась репьями,
тупомордая голова бессильно болталась.
- Прошу прощения, - стуча зубами, пролязгал пёс. - Мы, кажется, с вами
знакомы...
Пёс был жалок.
И вдруг Трифона Васильевича осенило. Сенбернар! Ну, конечно, кто же, кроме
истинного театрала, мог выбрать эту породу!
Совершенно верно, это был никто иной, как сам Сумароков-Бренский младший -
бывший затейник, бывший актёр, бывший человек.
- Эк вас... - вздохнул Трифон Васильевич.
- Да вот, - неопределённо проворчал Бренский. - Поизносился.
- Как же вы - с вашей-то разносторонностью?..
- Сам не знаю. Не могу служить - хоть убей! Некоммуникабелен.
- Так, значит, один и живёте?
- Нет, почему один, - есть приятель... Могу познакомить. Закадычный - в полном,
что называется, смысле...
- Неужто опять?
- Да пристрастился, знаете ли. И вроде легче... Пошли?
"Приятель" спал под столом возле пивной бочки. Кожаная куртка его совсем
истрепалась, он по уши зарос чёрной кустистой щетиной, а когда он открыл глаза,
Трифон Васильевич с ужасом увидел водянистые, абсолютно бесцветные зрачки.
- Псина... - проваленно прохрипел певец. - Кореша привёл? Ну что, старички,
потешим почтенную публику?..
- Граждане! - заорал он, вскочив на бочку и с трудом удерживая равновесие. -
Братья и сёстры! Прошу обратить внимание на феноменальные способности этих
невзрачных псин!.. Ну, старички, давайте...
Стоящие в очереди потные и удручённые стоянием граждане неприязненно косились на
странную компанию.
- Алле! - хрипанул певец. - Служить!
Сенбернар встал на задние лапы и, лая, запрыгал перед очередью. Друзей в беде не
бросают - Трифон Васильевич тоже встал на задние лапы...
И на руках у заплывшего салом красномордого дядьки увидел лисью мордочку Алексея
Степаныча номер два - того самого, что спланировал на языке. И этот втируша ещё
ехидно улыбнулся и подмигнул ему.
Трифона Васильевича как будто съездили по физиономии. Ослеплённый, он прыгнул -
и отлетел от уже вполне реального удара тяжёлого башмака.
Очередь зареготала.
- Эй, пацан! - проскрипел морщинистый старичок с наколками. - Ходи сюда!
Угощаю...
Парень трясущимися пальцами схватил кружку и стал жадно глотать холодное пиво.
- Ну, дед, уважил! - отдуваясь, просипел он. - А ещё нальёшь? А я тебе песенку
спою, а? Душесчипательную...
- Пей, - снисходительно распорядился старикан. - Ханыга.
- Ты жива истчё моя старушка мама... - с подвывом задребезжал певец.
Пудель зубами бережно взял его за куртку и потянул.
Парень дёрнулся - и Трифону Васильевичу показалось, что череп его раскололся, -
с такой силой опустилась кружка на его затылок. Он упал на колени, мотнул
головой и, повизгивая, пополз от стойки.
Добравшись до обочины, он лёг мордою прямо в лужу и долго лежал так - отходил.
Острое чувство опасности вновь обожгло его.
Через дорогу, захлёбываясь от злости, нёсся к нему тот самый свирепый кобель с
обрывком цепи на ошейнике.
- Ах, гад! - рявкнул Трифон Васильевич и пошёл навстречу кобелю.
Схватка была короткой и кровопролитной. Грудью он сшиб кобеля и, упёршись лапами
ему в грудь, вцепился в тугое лохматое горло. Кобель захрипел. Он пытался
оттолкнуть противника, но Трифон Васильевич держал мёртво. Кобель бился всё реже
и реже... И наконец затих.
Вымотанный до беспамятства, Трифон Васильевич свалился рядом с задушенным
кобелём, отплёвывая кровь и шерсть, забившую ему пасть.
"Ай-я-яй, какие мы страшные!"
Коренастый кривоногий мужичок склонился над ним.
- Это ж надо - такого битюга укокошить...
Он потрепал пуделя по загривку и невзначай накинул верёвочную петлю.
- Ну, пошли, красавчик... Пошли, поработаем!
И Трифон Васильевич пошёл.
Глава седьмая НА ЦЕПИ
Кончились вольные денёчки Трифона Васильевича.
Отныне трудился он с утра до ночи, а случалось - и сверхурочно. Правда, весь
труд заключался в пробежках вдоль проволоки через двор да в надсадном брехе
(брех якобы вселял в зазаборных нахалов страх перед незыблемостью дворового
уклада), но всё-таки.
Тем более, что брехал Трифон Васильевич без особого энтузиазма - очень уж нудным
был этот уклад. Хотя хозяин жил один и непонятно было, зачем ему столько всего,
он, тем не менее, не только отгрохал пристройку к своей двухэтажной "хатке", но
вдобавок так плотно набил эту пристройку мебелью и другим барахлом, что войти
туда стало невозможно: шкафы и серванты стояли глухой нафталинной стеной. Из-за
стены уже давно попахивало гнилью.
Трудился хозяин, можно сказать, не покладая рук и не щадя живота своего,
трудился от зари до зари и в будни и в праздники, трудился самоотверженно и
беззаветно. На своём огороде. Огородик же он завёл - дай боже, не говоря о
теплицах, где у него росли дорогостоящие "гвоздички" и - страшно сказать, какие!
- ранние "помидорчики". Занятий вне огорода хозяин не имел: никуда, кроме
базара, не ездил (экономил бензин), навещать его никто не навещал,
корреспонденций, кроме извещений о задержке квартплаты, он не получал.
Как только темнело, хозяин дополнительно запирал ворота, подключал к колючей
проволоке на заборе ток, наглухо задраивал ставни и скрывался в "хатке". И часто
за ставнями замечал Трифон Васильевич тревожно мерцающий глаз, а ниже - какую-то
чёрную, тускло поблескивающую в лунном свете, точку. Бывало, глаз мерцал и всю
ночь, но Трифон Васильевич бессонницей отнюдь не страдал, а потому, гавкнув
разок-другой для порядка, он забирался в будку и беззаботно засыпал до
следующего гавка. Вскоре он насобачился гавкать, даже не просыпаясь.
Так бы и сгинул Трифон Васильевич на охране гниющего барахла, если бы не весна.
В субботу утром, когда куры ещё почивали в неге, а дворовой петух только-только
собрался продрать глотку, хозяин загрузил в свой новенький "Фиат" партию овощей,
ходивших сейчас на рынке на вес золота, и вырулил на сонную, заросшую лопухами
улочку.
Наконец-то Трифону Васильевичу не нужно было строить злобных гримас и убеждённо
брехать о преимуществах всего этого куркульства. Положив морду на лапы, он
зажмурился и задремал под нежным весенним солнышком.
...Совсем близко что-то зашуршало.
Трифон Васильевич чуть приоткрыл глаз и увидел чумазого пацана лет десяти,
осторожно кравшегося к теплицам. Он снова прикрыл глаз и засопел ещё усердней.
Он слышал, как хрустели в теплице стебли; потом шаги опять зашуршали рядом и он
опять приоткрыл глаз. Пацан возвращался с охапкой алых гвоздик.
"Чудило... - умиротворённо подумал Трифон Васильевич. - Поэт..."
Пацана ждали. На заборе сидели ещё двое таких же - чумазых, вихрастых, с
ободранными носами и в разбитых ботинках. Безмерно счастливые.
"СТЕРВЕЦ!"
Трифон Васильевич аж подлетел от неожиданности.
- Сволочь! - Сверкая лаковыми штиблетами, хозяин мчался к дому. - Бандюга!
Пацаны были уже на заборе - все трое.
И тут Трифон Васильевич вновь увидел ту маленькую тусклую точку. Прижав гладко
выбритой щекой полированное ложе ружья, хозяин целился в сидящих на заборе
пацанов.
Расстояние до крыльца он одолел одним прыжком. От толчка хозяин пошатнулся;
пытаясь удержать равновесие, шагнул вперёд и, поскользнувшись, грузно плюхнулся
в грязь.
Пацаны спрыгнули на улицу. С гвоздиками.
- Ах ты, погань! - Точка тупо уставилась ему в глаза. - Жалеть?!..
"Это не больно..." - мелькнуло было в мозгу.
Но тут иное - огромное и бешеное - целиком захлестнуло его.
- Почему?! - страшно зарычал он и рванул цепь.
Дальше шло обрывками.
Выстрела он не слышал - только обожгло лапу, когда сигал через забор.
"Почему? Почему? Почему?" - колотилось в рёбра...
"Почему? Почему?!" - чугунно стучало в виски...
"Почему?!!" - с хрипом вылетало из пересохшей глотки...
Глава восьмая РЕМИНИСЦЕНЦИИ
Очередь сквозь подворотню тянулась квартала на три.
Расталкивая жмущихся к мусорникам, отчаянно отгавкиваясь и кусаясь, он всё же
пробился к дверям.
...В приёмной не изменилось ничего. Почти ничего. Только медведь теперь стал
чёрным и вместо объявления о студентах держал в зубах плакат:
"ВРЕМЯ - ДЕНЬГИ!"
Отпихнув какую-то вертлявую с болтающейся походкой, Трифон Васильевич, не
раздумывая, ринулся навстречу выходящему из кабинета спаниелю...
Когда он открыл глаза, в кабинете было совсем светло. Ослепительно светло.
Собственно, кабинета не было - он витал в каких-то голубоватых светящихся
облаках, а вокруг бесконечно и бездонно чернело пространство с серебристой
россыпью звёзд.
Напротив, тоже в облаках, парили двое.
Один как две капли воды походил на того плюгавого с улицы, но теперь вид его был
невыразимо ужасен. Громадный, с горящей пастью и фосфоресцирующими глазищами, он
словно сошёл со страниц средневекового романа ужасов.
Рядом парил обыкновенный чёрный пудель. Необыкновенными в пуделе были только
клыки - такие клыки пришлись бы впору разве что саблезубому тигру.
"Ну что? - возникло в мозгу Трифона Васильевича. - Не смог? Сукин сын!"
Зрачки пуделя кроваво горели. Синими язычками вспыхивало в глубине этих зрачков
пламя.
"Что будем делать, Цербер?"
Чудовище колыхнулось.
"ЖРАТЬ!" - гулко раскатилось в пространстве.
Пудель раздулся и начал светиться всё тем же фантастическим кроваво-синим
светом.
"Ортодокс! - Пудель светился всё ярче. - Пусть помучается!"
"А может, - громыхнул Цербер, - он хочет обратно?"
Пудель вспыхнул.
"Хочешь?" - зловеще прошипел он.
"Нет!" - быстро подумал Трифон Васильевич.
Пудель превратился в ослепительно яркий шар, закрутился волчком, разбрызгивая
синие искры, и вдруг взорвался.
Облака запылали.
В густом синем дыму на миг возник силуэт носатого с козлиной бородкой, и пламя
поглотило всё...
...Ожидавшие в очереди ахнули и расступились.
Кто прилип к стенам, кто повис на перилах, кто торопливо втиснулся в неполные
ещё мусорники.
По лестнице медленно спускался неправдоподобных размеров пёс с длинной белой
шерстью и мордой, выражавшей ледяное презрение ко всему живому. Волкодав.
Стальные ступеньки с писком прогибались под его пудовыми лапами, взгляд был
задумчив и пристален.
Кошка, сунувшаяся спросонья волкодаву под ноги, тут же, истошно мяукнув, исчезла
в его бездонной пасти.
...В тот же день волкодава видели на крыше автобуса, отходившего на Чёрные
земли...
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ИЗ ГАЗЕТ "НА СТРАЖЕ"
"...Как мы уже сообщали в предыдущем выпуске, наш специальный корреспондент
побывал недавно в колхозе "Куличинском" Курноплятского района
Оглоблеворотиловской области, где познакомился со знаменитой собакой знатного
чабана М. Урдалаева, известным всей стране "БЕЗЫМЯННЫМ".
В своё время в одном из номеров нашей газеты был опубликован репортаж о том, как
"Безымянный" сам, без посторонней помощи, справился с целой стаей матёрых
волков, пытавшихся напасть на колхозных баранов. "Безымянный" многократно и
вполне заслуженно награждался, его благородный труд по достоинству оценен в
колхозе, построившем ему специальную кошару, где наш герой пережидал обычно
наезды комиссий из центра.
Дело в том, что не так давно у "Безымянного" была выявлена одна удивительная,
необъяснимая наукой особенность - он органически не выносит вида людей в
костюмах и с папками для бумаг. Месяц назад он сожрал комиссию, приехавшую
проверять этическую направленность работы чабанов, сожрал вместе с документами и
шашлыком, к которому комиссия только что приступила.
Вот почему наш корреспондент был, по сути, первым, кому удалось наблюдать
"Безымянного" в естественных природных условиях. Мужественный журналист даже
сделал несколько снимков, запечатлевших доблестного спасителя чабанов.
К сожалению, мы лишены возможности опубликовать эти снимки, так как, услышав
щёлканье фотоаппарата, "Безымянный" проглотил тотчас и фотоаппарат и нашего
специального корреспондента.
С прискорбием должны сообщить также, что и для самого "Безымянного" этот
злодейский акт не прошёл безнаказанно. В ту же ночь бесстрашный пёс скончался от
несварения желудка, нанеся тем самым непоправимый ущерб хозяйству района.
По случаю скоропостижной кончины своего ближайшего друга и сподвижника чабан М.
Урдалаев объявил недельный траур..."