ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАМФЛЕТЫ (Триложка дёгтя)
1. ТРАКТАТ О ДУРАКАХ
2. ОТЧЁТ О СОБРАНИИ ЖЭКА НОМЕР 6
3. ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА
*
ВСТРЕЧА
(Совершенно невероятный случай)
Странные звуки разбудили аспиранта кафедры философии Якова Матвеевича Кронова.
Не открывая глаз, Яков Матвеевич осторожно высунул нагретое под одеялом ухо и
прислушался.
"И-и-ихы-фыррр... И-и-ихы-фыррр..." - ворвалось в его напрягшийся слух.
Сомнений быть не могло - кто-то дышал!
Дыхание распространялось от входной двери, глубокое, сочное дыхание, слегка
сипящее на вдохе, с всхлипами и фырками на выдохе. В темноте, в пустой квартире,
в третьем часу ночи дыхание это было слышно абсолютно отчётливо, как слышно иной
раз удушливое клокотание воды, уходящей по водопроводным трубам.
За дверью кто-то тяжело и страшно дышал...
По-прежнему не открывая глаз, Яков Матвеевич юркнул ухом под одеяло и поджал
как-то сразу озябшие колени к животу.
"Чёрт те что!" - подумал он и вновь, уже под одеялом, прислушался.
Но и приглушённое стёганой ватой, так же мерно и неумолимо, по всем двум
комнатам изолированной квартиры со всеми удобствами снова и снова расплёскивался
чей-то чужой, чёткий, жуткий в своей непредвиденности звук.
Яков Матвеевич резко открыл глаза и решительно высунул из-под одеяла всю голову.
Нет, он не спал совершенно явно.
Уличный свет, привычно просачиваясь сквозь жидкие портьеры, блистающим контуром
привычно очерчивал кроватную тумбу с полками книг над ней, шкаф, привычно
чернеющий возле дивана с Яковом Матвеевичем, привычно мерцал в зеркале трюмо и
аквариуме с рыбками Якова Матвеевича. И во всём этом - привычном и устоявшемся -
скрежещущим диссонансом нелепо и угрожающе хлюпало иззадверное "И-и-ихы-фыррр...
И-и-ихы-фыррр..."
"Да что же это? - нервно вздрогнул похолодевшими плечами Яков Матвеевич. - Что
же это?!"
Человек он был чрезвычайно впечатлительный и немного мистик, некогда даже
участвовал в спиритическом сеансе, где, держась за тарелку, спрашивал у
вызванных им духов Платона и Канта, в каком году он покинет сей бренный мир и
что с ним, с Яковом Матвеевичем, будет дальше. Понятно, что ничего хорошего от
жизни он, в общем-то, не ждал.
Вот почему в его издёрганном абстракциями воображении тут же возник некий
дегенеративный детина, заросший щетиной и волосами, торчащими из ушей и носа.
Детина безжалостно тыкал отмычку в сейфовый замок Якова Матвеевича и громко
сопел при этом.
"Что же делать-то, Господи?! - задёргалось в голове аспиранта. - Сейчас он
откроет замок, войдёт и тогда..."
Горло Якова Матвеевича перехватил спазм. Слёзы - горькие слёзы скорби по
безвременно, как у всех титанов, загубленной жизни - поползли по его щекам.
Новый всхрап прервал его думы.
"Выжидает, - неожиданно зло подумал Кронов. - Гад..."
При мысли, что под дверьми в его квартиру, которую он получил с неимоверным
трудом через родственников жены (а их он терпеть не мог), через множество
унижений и компромиссов, через страдания и потери (и, может быть, лучшего!),
кто-то стоит и что тот, стоящий, покушается на его мебель, на его рыбок, на его
- купленные на его зарплаты - вещи, Яков Матвеевич рассвирепел.
"Помощи ждать неоткуда, - холодно сформулировал он. (Телефон в квартиру Кроновых
ещё не провели, хотя нужная сумма была уже вручена кому следует.) - Придётся
своими силами..."
Он ловко выскользнул из уютного кокона постели, быстро и бесшумно встал, попав в
тапочки обеими ногами сразу, и так же бесшумно натянул тренировочные штаны,
валявшиеся на стуле. (Ему не хотелось выглядеть смешным, когда сбегутся на шум
битвы.)
Затем он пружинно присел и достал из-под дивана молоток. (Под диваном пока
хранился ящик с инструментами для работ по дому.)
Скользя войлоком по паркету, по-прежнему бесшумно Яков Матвеевич приблизился к
дышащей двери и, крепко сжав потными пальцами рукоятку, взглянул в глазок.
Как назло, свет в подъезде по всей лестничной клетке не горел, и в глазке
бездонно стоял мрак.
Зато дыхание теперь дрожало возле самого лица Якова Матвеевича, так близко, что
сердце его даже начало стучать в такт: "И-и-ихы-фыррр... Тук-тук-тук-тук-тук...
И-и-ихы-фыррр... Тук-тук-тук-тук-тук..."
"Поворот ключа. Дверь на себя. И с размаху - в лоб! - мелькало в мозгу философа.
- Так: ключ, дверь, в лоб..."
И он трясущимися пальцами взялся за торчащий в замке ключ.
Крутанул! Рванул дверь! Взмахнул молотком! И...
И что-то огромное и мокрое с нечеловеческой силой толкнуло его в грудь. Он
выронил молоток и в обмороке упал на спину.
...Впрочем, вскоре Яков Матвеевич очнулся. В темноте над собой он увидел нечто,
заслоняющее дверной проём, ощутил на губах чей-то горячий выдох - и, в
неописуемом припадочном ужасе вывернувшись из-под колышущейся над ним массы,
взбрыкнул, вскочил и ударил по кнопке выключателя...
В прихожей стояла ЛОШАДЬ.
Теперь представьте себе самочувствие интеллигентного, более того,
интеллектуального и эстетически развитого, молодого человека, который в три часа
ночи в своей квартире на пятом этаже малогабаритного дома обнаруживает живую
лошадь.
Кронов остолбенел. Что-то подобное, видимо, испытывают йоги высшей ступени,
впадая в то состояние оцепенения, когда их можно спокойно класть на гвозди,
резать, жечь калёным железом, переезжать грузовиками и обливать серной кислотой,
а они лишь бесчувственно взирают с высоты своего неуязвимого духа на все эти
жалкие потуги и презрительно усмехаются.
Лошадь стояла и оглядывала остолбеневшую фигуру своими чёрными, влажными,
выпуклыми глазищами. Время от времени она изящно выгибала шею и передёргивала
бархатистой кожей.
"Пошутили! - И тотчас Яков Матвеевич ослаб так, что вынужден был сесть на
вешалочную тумбу. - Кто же? Кто?.."
Но как ни перебирал он своих знакомых, заподозрить он не мог никого. Школьных
друзей он давно отстранил как невежд и профанов, а нынешние его приятели все
были, как на подбор, люди весьма почтенные, кандидаты и доктора всяческих наук,
люди, что называется, умственного труда, и доставка лошади на пятый этаж вряд ли
была бы им по плечу. И потом, умственный труд настолько изнурял их, что такая
сугубо случайная, ненаучная мысль о розыгрыше, да ещё лошадью, никак не могла бы
проскочить в их перегруженные познанием мозги.
Нет, знакомые отпадали.
Из соседей лошадей, как будто, никто не держал. Да и вообще, откуда в
современном цивилизованном городе взяться лошади? Притом разгуливающей себе
привольно, без узды, седла и упряжки?
"Не иначе, беглая, - следовал правилам формальной логики аспирант. - С
ипподрома. А то и с бойни. Сбежала, а на улице холодина, вот она и зашла в
парадное погреться. И так, выше, выше, и ко мне..."
Но тут он вспомнил, как заносили при въезде сервант, и отверг эту мысль как
абсурдную.
И вот тогда в неисчерпаемой памяти Якова Матвеевича всплыл его разговор на
спиритическом сеансе. Говорил он с одной преждевременно дородной девицей с
незаконченным образованием. Девица, размахивая сигаретой, бойко доказывала
возможность материализации различных предметов путём построения их, как по
схемам, по существующим в виде энергии душам. В тот момент, убеждённый более
дородностью девицы, он согласился, не особо задумываясь, теперь же её
доказательства предстали ему совсем в ином свете.
"Значит, всё-таки существует! Материализовалось!"
И мысль невероятно дерзкая озарила его:
"А что если это из древности материализовалось? А? А что если это сам Буцефал,
конь Александра Македонского?! С ума сойти! Значит, полный переворот в науке?
Значит, прав старик Авенариус? Значит, всё это современное естествознание - к
чертям? "Сик транзит глория..." Нет, не то. "Викториа!" Ну-ка... "Обнаружен
материализованный конь Александра Македонского в квартире аспиранта кафедры
философии Я. М. Кронова"! Нет, не так. "Учёным-философом Я. М. Кроновым в его
квартире материализован конь Александра Македонского Буцефал! Впервые!"
Лошадь ласково посмотрела в глаза Я. М. Кронову и тихо заржала.
"Проголодалась? - умилился Яков Матвеевич. - Буцефальчик ты мой!"
Он соскочил с вешалки, запер дверь и протиснулся между стенкой и атласным
вздымающимся боком на кухню. Достав из хлебницы начатую буханку, он вернулся и,
отламывая куски, стал кормить Буцефала.
Лошадь жевала, аккуратно подбирая крошки, и своими большими шевелящимися губами
нежно щекотала ладонь.
"Ясно, что это не просто случайность, - вдохновенно размышлял Кронов. - Только к
по-настоящему достойным приходят такие удачи. И напрасно Риточка так скептично
относилась к моим творческим потенциям..."
Вспомнив о супруге, Яков Матвеевич осекся.
Надо сказать, как истинный философ, он вполне понимал всю невозможность обоюдной
эмансипации в наши дни, и потому обязательным для одной из сторон он считал
сознательное самоограничение, жертву ради более перспективной в творческом
отношении стороны.
К сожалению, Маргарита Евгеньевна придерживалась того же взгляда.
Создание условий для формирования её личности она предоставила супругу, сама же
устроилась в телехронику. Работа, конечно, не по профессии (профессии она была
вольной - закончила исторический факультет), зато связанная с многочисленными
командировками, что несомненно и весьма заметно способствовало её "творческому
росту". (Хотя Яков Матвеевич не совсем понимал, что она имела в виду при её
очевидной и абсолютной бездарности.) Аспиранта же философа она под горячую руку
называла "неудачником", годным лишь на чтение "своих дурацких книжек". Сама она
книги читала редко и, как правило, перед сном.
Вспомнил Яков Матвеевич и их дикий скандал, когда он, желая скрасить вынужденное
одиночество, предложил купить великолепного красавца фокстерьера. Чувствуя, что
рушится основа её всестороннего развития и что её саму незаслуженно обделяют
заботой ради "какой-то дворняги", Маргарита Евгеньевна распоясалась
окончательно. Она вопила, что у него "нет ничего святого", что её "лишают
последних семейных радостей" и "тех редких часов отдыха, которых не так уж
много"; в запальчивости она даже высказалась в том смысле, что этот "сумасшедший
собачник" решил укоротить её "и без того клонящиеся к закату дни". (Ей только
что стукнуло двадцать пять.)
Кончилось тем, что Маргарита Евгеньевна уехала в очередную командировку не
простившись, а Яков Матвеевич не купил пса. Правда, потом, по приезде её из
командировки, они, как всегда, помирились на своём новом двуспальном диванчике,
и "Марго", сменив гнев на милость, позволила ему завести дома рыбок.
Однако представив реакцию жены на присутствие в доме лошади (в доме - среди
паркета, полировок, кафеля и хрусталя - живой лошади!), Яков Матвеевич
содрогнулся от ужаса.
"А вести коня некуда. Если вести, скажут: "Ну, и что?" Нужно, чтобы в квартире и
неизвестно, как попала, - тогда да. Но и оставить нельзя..."
Так, в непосильном борении между долгом и призраком близкой славы, и провёл Яков
Матвеевич остаток ночи.
Лошадь дремала и дружелюбно пофыркивала во сне. Булку она съела всю.
Через день в вечерней газете появилось интригующее объявление:
"ПРИБЛУДИЛАСЬ ЛОШАДЬ!
Обращаться по адресу..."
Хозяином лошади оказался пьяненький возчик гастронома, который в минуту особого
расположения выпряг её из телеги и отпустил на все четыре стороны. Кстати,
поднялась она таки по лестнице. Протиснулась.
Лошадь спускали через окно на верёвках.
Верёвки давили, и лошадь жалобно ржала.
...А рыбок выбросили в мусоропровод.
апрель 1976
*
КАЗУС
Вот, значит, какая история.
Сижу я как-то в своём кабинете... (Про кабинет - это я так, для убедительности,
нет у меня никакого кабинета и не было никогда, - откуда он в однокомнатной-то
квартире? да с женой? да с дитём? да с библиотекой? - кухня у нас теперь
кабинет.)
Так вот. Сижу я, стало быть, в своём так называемом кабинете (на кухне, то
есть), сижу и гляжу себе на Александра Сергеевича Пушкина - на портрет его в
альманахе. Есть такой альманах, если кто не знает, "Прометей" называется, и там
целый выпуск ему одному посвящён и портрет, соответственно, на обложке - для
шика.
Хотя, надо сказать, вид у Александра Сергеевича на этой обложке не того...
Огорчённый у него вид. И глаза у него тоскливые, даром что классик. И вообще.
Пушкин он молодцом должен, соколом, в нём каждая чёрточка огнём горит, каждая
жилочка сама собой ходит, в нём жизнь кипит - играет - выплёскивается! А тут...
Да, тут вот... тут... Может, и показалось, не знаю. Врать не буду. Только тут
этот самый Александр Сергеевич моргает своим глазом навыкате, одним моргает,
потом другим, встряхивает своими роскошными бакенбардами и с этакой неожиданной
ухмылкой и говорит.
- Что, - говорит, - не очень?
- Не очень, - отвечаю я ему машинально. - Огня нет.
- Говорил я, - снова встряхивает он бакенбардой, - весёлости, брат, прибавь,
весёлости! Опять ведь Булгарин обложит, опять, скажет, Пушкин в народ не верит,
богоданную власть поносит, сукин он сын!
- Да помер, - замечаю, - Булгарин-то...
- Помер? Фаддей Венедиктович?! Да быть того не может!
- Помер - давно уже. Уже и забыть успели.
- Забыть? Вот, вот, ему только и надо, чтобы забыли. Так он вам и помрёт,
пройдоха! Засел, поди, где-нибудь да журнальчиком заправляет по старой памяти -
он на эти-то штуки мастер...
- Да нет, - говорю, - нет, вроде. И фамилии такой не встречал среди наших.
Нынешних, то есть...
- А он - под псевдонимом. Выжигин там какой, Хреновин, или ещё кто. Мне бы, -
говорит, - подшивки полистать, я уж его руку знаю. Вон и журнальчик, кстати...
И на "Огонёк" мне кивает.
И тут только до меня доходит. Наконец.
- Э, - говорю я портрету, - вы это бросьте. Вам, Александр Сергеевич, шуточки, а
мне, того и гляди, мистику припаяют за эти беседы. В лучшем случае. И потом,
неактуально - раз, нетипично - два, и нежизненно - три...
- А жизненность, - спрашивает, и всё как-то бакенбардой поводит, будто у него от
моих слов оскомина сделалась, - жизненность-то при чём?..
- А при том, - сухо так отвечаю, - что вы, уважаемый, хоть и гений, а всё же в
том столетии проживали, в прошлом, и встревать к нам, в нашу действительность,
никто вам прав не давал.
- Это почему же?
А оскомина у него, видать, всё сильней.
- А потому, - тут уж я как отрезал, - потому, что сейчас проблемы отражать
нужно, свершения животрепещущие, а не Годуновых всяких кропать. И ещё это ваше
"Ты сам - свой высший суд!" Несерьёзно. Двусмысленно даже. И непозволительно.
Без учёта, я бы сказал, мнения широкой общественности. Да и где это видано,
чтобы классики у нас живьём являлись? Что ж это было бы, если б какой-нибудь
Гоголь, скажем, или Достоевский, извините, вдруг вот так бы запросто и по улицам
разгуливать стали?..
- Что было бы?.. - А сам, чувствую, заходится потихоньку. - Радоваться бы надо
было. И в ножки кланяться.
- Хороша радость! Это он на нас "Ревизора" бы, значит, а мы бы ему в ножки?.. Не
надо, незабвенный вы наш поэт, не надо. Читали мы эти ваши фантазии, хватит.
Хотите являться - делом займитесь; а хаять - не выйдет, мы уж тогда лучше
сами...
Вздохнул тут Александр Сергеевич Пушкин, плюнул в сердцах да и сгинул.
И остался на обложке только кабинет его с книгами в золотых переплётах,
чернильницей - арапом с гусиным пером, да с множеством мелко исписанных
рукописей на старинном, с барьерчиками, столе...
Так по сей день и стоит тот альманах у меня на полке. Без Пушкина.
Оно и покойней, а?..
май 1979
*
ЧЕРТОВЩИНА
(Немножко бреда)
Кабинет ответственного лица средней руки. Полированные панели, палас, кожаные
кресла. Лицо за столом распоряжается по телефону.
ЛИЦО. Вы что?! Вы меня под монастырь подвести хотите?! Ой, смотрите, Семёнов,
ой, смотрите... Неровён час... Под Богом ходите, Семёнов! С огнём играете!.. Не
нужно мне ваших оправданий, не нужно! Не желаю!.. И чтоб через час лежал у меня
на столе! Через час!.. (Швыряет трубку.) Чёрт бы вас всех побрал с вашими
докладами!
Оглушительный удар грома. Темнота. В разрыве молнии на миг возникает
апокалипсическая картина Страшного Суда и кабинет, кувыркающийся в клубящемся
пламени.
Свет вспыхивает, начальства за столом нет. Зато от стены отделяется элегантный,
чуть прихрамывающий молодой человек с бородкой.
М.Ч. (то есть, Молодой Человек). Ну?
ЛИЦО (выглядывая из-под стола). Что "ну"? Что вы тут нукаете?!
М.Ч. Вы удовлетворены?
ЛИЦО. Я?.. Да вы что?.. Да откуда вы здесь взялись?! И что это за игрушки со
светом?..
М.Ч. (смущённо). Это я так, для вящего эффекта... А взялись мы оттуда... (Кивает
вниз.) Как обычно.
ЛИЦО. Ясно. (Вылезает из-под стола и утверждается в кресле.) Без доклада. (В
микрофон, нажимая кнопку) Светлана Федоровна! Чем вы там смотрите, чёрт бы вас
побрал?!
М.Ч. (ласково). Светлана Федоровна в данный момент не смотрит ничем, так что
напрасно вы себя волнуете. И потом, я бы попросил вас не чертыхаться так часто -
мне это неприятно.
ЛИЦО. А кто вы такой, чтобы мне указывать?.. (В трубку) Семёнов! Спишь?!
М.Ч. Семёнова тоже нет.
ЛИЦО. Бездельники!.. А вы - вон отсюда!
М.Ч. Если вам угодно... (Вдруг исчезает.)
ЛИЦО (вздрогнув). Чёрт!
М.Ч. (возникая). Да?
ЛИЦО. Вы опять?!
М.Ч. Не понимаю... Вы же сами меня вызвали.
ЛИЦО. Что, что?..
М.Ч. (раздражённо). Что слышали.
ЛИЦО. Ах, вот как... Да вы садитесь... Садитесь, вон там, у стеночки,
успокойтесь... Всё хорошо, всё отлично, сейчас за вами придут... (Подкрадывается
к двери.) Секундочку... (Рывком открыв дверь, чуть не вываливается в пустоту.)
Чёрт!
М.Ч. Ась?..
Лицо трёт глаза, встряхивает кудрями и снова, уже осторожно, приоткрывает дверь.
Та же пустота.
ЛИЦО. Так... Доработался...
М.Ч. (сочувственно). Водички? (Наливает из сифона воду.)
ЛИЦО. Стой! Не подходи! (Прижимается к стене.) Изыди! (Кладёт крест.) Сатана!
М.Ч. Ну-ну, зачем вы...
ЛИЦО. А ты зачем? Тебя же нет!
М.Ч. Как это нет? (Оглядывает себя, с удовлетворением) Да нет, вот он я, в
полном наличии. Можете пощупать...
ЛИЦО. Не надо.
М.Ч. Пощупайте, пощупайте, - убедитесь...
ЛИЦО (истерично). Нет!.. Тебя нет! Нет, нет и нет!
М.Ч. (огорчённо). Значит, не хотите?
ЛИЦО. И брось ты мне эти штучки... Нет тебя - и всё! И исчезни.
М.Ч. Исчезнуть-то можно... Только я ведь всё равно буду. Не здесь, но буду.
ЛИЦО. Да что ж это творится со мной, Господи?!..
М.Ч. Кстати, могу привет передать, если что...
ЛИЦО. Кому?
М.Ч. Ему - Всевышнему. Мы с ним приятели.
ЛИЦО. Вы?.. И там разложение?..
М.Ч. Вы экстремист какой-то... Да что ж это за Бог без чёрта, по-вашему?
Проклинать проклинает, не без этого, даже крестовые походы иной раз устраивает,
но мы же с вами умные люди, мы же понимаем... Не будь ада, и рай был бы не
нужен, так ведь?.. Так что у нас с ним сотрудничество наитеснейшее, на
взаимовыгодной основе... Рекомендую.
ЛИЦО (усмехнувшись). Это выходит, вы у него вроде предлога?
М.Ч. Вот, вот. Хоть оно и обидно - только предлогом быть, но что поделаешь?
Праведники, как вам известно, повывелись, так что воленс-ноленс... Это я по
старинке, латынью... Словом, хочешь не хочешь, а сотрудничать надо. Необратимый,
так сказать, процесс... Обычный человек - он ведь ничей, в нём всего поровну...
ЛИЦО (игриво). Ну да. "Частица чёрта в нас заключена подчас..."
М.Ч. Лёгкий жанр уважаете?
ЛИЦО (сразу сухо). Принимаю. Как необходимое дополнение. Классику.
М.Ч. Ну, понятно... "Без женщин жить нельзя", да?.. Да вы не смущайтесь, это
теперь и грехом-то не числится по нашей номенклатуре, так что на здоровье...
Кстати, я вам ещё не представился. (С поклоном.) Зовут меня, как вы уже
догадались, Люцифер. Или Мефисто, или Тофель, или Воланд - на выбор. Профессии,
сами понимаете, редкой. Дьявол. О возрасте позвольте не распространяться. Но
повидал на своих веках, повидал, не скрою...
ЛИЦО (горестно). Значит, всё-таки чёрт... Это после вчерашнего. (Доверительно.)
Банкетик тут у нас вчера состоялся... (Вглядывается.) Чёрт!
М.Ч. Именно. Чёрт-с. С большой буквы. Свою биографию можете не излагать - по
глазам вижу. А вот имя-отчество позвольте полюбопытствовать... У нас там тоже,
знаете, неразбериха, - приходится самому, экспромтом... (Лицо открывает рот.)
Алексей Степаныч? Имечко у вас вполне подходящее. Ну и остальное, само собой:
тридцать пять годочков, триста оклад, положение прочное с перспективой, у
начальства на хорошем счету, подчинённые уважают за деловитость и демократизм,
грубоват, но в меру, "давно полковники, а служите недавно"... Виноват,
зарапортовался...
ЛИЦО. Ишь вы - как по анкете...
М.Ч. Опыт. Горький, но необходимый опыт...
ЛИЦО. А я вас иначе себе представлял. Всё же царь тьмы - и вот так вот...
непрезентабельно...
М.Ч. Значит, всё-таки представляли? Отрадно. Я, знаете ли, чертовски
тщеславен... А насчёт вида не беспокойтесь, - у нас когда как, по ситуации.
Фауста помните?
ЛИЦО. Фауста? Это который ракеты изобрёл, немец?..
М.Ч. Ракеты?.. Н-да, возможно, - он на все руки мастер... Я к нему, помню,
пуделёчком этаким подкатился, чёрненьким, - он животных очень любил, Фауст...
ЛИЦО. Юннат.
М.Ч. В некотором роде. Ну, а потом, как поближе сошлись, тогда уж вот так...
(Мрак, гром и молния. В бликах адского пламени - Мефистофель. Поёт) "На земле
ве-есь род людской!.." (Удар молнии. Чёрт уже в цилиндре и в накидке, с тростью
в руках.) Ничего?.. Так я уже к Ивану Федоровичу - этаким, знаете, фертиком...
Между нами, умнейший был человек, только слишком уж совестливый, - не в меру. А
совесть дело такое... Нес па?.. О, пардон! Опять сбился... Не правда ли, то
есть... Хотя, что это я вам-то об этом, - вы тут сами мастак, гроссмейстер, что
называется...
ЛИЦО. Иван Федорович - это зам. зава, что ли?
М.Ч. Не совсем. Карамазов его фамилия, был такой юноша. Он потом ещё с ума
сходил, а после, как вылечили, в университете закон божий читал и толстовство по
субботам проповедовал...
ЛИЦО (подозрительно). Болтливы вы что-то чересчур, как я посмотрю...
М.Ч. От волнения. Вот вам крест - от волнения... Эх, Алексей Степаныч! До чего
довели - кресту поклонился! Такой уклон допустил, прости Господи... Тьфу ты,
привязалось!..
ЛИЦО. Вот что я вам скажу, товарищ вы мой дорогой. Аферист вы, а не дьявол...
М.Ч. Минутку... (Молния. Он опять в современном костюме.) Вот так сподручней...
Аферист, значит? Не устраиваю? Прекрасно... Я, как ваш сигнал-то принял, так
сразу и понял: вы-то мне и нужны!..
ЛИЦО. Это зачем?
М.Ч. А мыслишка у меня есть одна. Заветная.
ЛИЦО. Ох, не люблю я эти мыслишки... Ох, не люблю!..
М.Ч. Да, Алексей Степаныч, вы с перспективой - и вправду... А мыслишка простая:
хочу я три желания ваших выполнить. Впрочем, теперь уже два, - одно я, вроде,
выполнил... Вы меня им-то и привлекли: размах у вас есть, глобальность... Эк вы!
"Чёрт бы вас всех побрал!" "Всех!" Отчаянно...
ЛИЦО. Сказочки пошли... У меня вопрос.
М.Ч. Бога ради... Тьфу ты!
ЛИЦО. А что как я доброе что-нибудь затребую? Вам ведь не положено - добро-то
делать...
М.Ч. Не затребуете. Я в людях редко, знаете ли, ошибаюсь. Вы не затребуете... Я,
собственно, потому душу у вас в обмен и не беру, что вы и без того наш.
ЛИЦО. Ну, вы это бросьте! У меня характеристики... Вот, всегда под рукой...
(Достаёт из стола бумаги.) "Показал себя"... "Проявил"... "Достоин"... Можете
удостовериться.
М.Ч. Бумага терпит.
ЛИЦО. Вы меня оскорбляете При исполнении.
М.Ч. (укоризненно). Алексей Степаныч! Ну, перед кем вы комедию-то ломаете? Мы же
одни с вами... Да вы же сами утверждали, что я - только бред ваш, - так стоит ли
перед собой?..
ЛИЦО. Стоит. Всегда стоит. На всякий случай.
М.Ч. (с восторгом). Кладезь! Кладезь вы, Алексей Степаныч! - не ошибся я в вас!
Лишний раз убеждаюсь - не ошибся... Словом, два желания у вас в активе, -
думайте. А то меня уже поджимает...
ЛИЦО. Бюрократ... У человека, может, жизнь решается, а вы со своей спешкой... Ну
да чёрт с вами, посмотрим, на что вы годитесь. Желания у меня обычные. Первое -
всем руководить. Второе - личное бессмертие.
М.Ч. И не меньше?! Родной вы мой! Теперь совершенно явно вижу - не ошибся! Как
там в характеристике? "Скромен и исполнителен"?
ЛИЦО. Хватит мозги пудрить. Можете сделать - делайте. Нет - чешите вальсом.
М.Ч. (так же восторженно). Хам вы, Алексей Степаныч, редкого масштаба хам! Вам
всё простить можно - вы, можно сказать, образчик!..
ЛИЦО. Короче!
М.Ч. Только деталька одна... Всё это, конечно, можно, но деталька...
ЛИЦО. Выкручиваемся?
М.Ч. Нет, зачем же. Но вы в первом-то желании изволили весь мир к чертям
послать. Так что, в принципе, вы и так уже всем руководите и бессмертие
обрели...
ЛИЦО. Надувательство!
M.Ч. Отнюдь. Но вы сами-то рассудите, кем же вы руководить будете? Выходит, вам
вторым желанием мир восстановить нужно, а потом уже руководство. Но тогда
бессмертие - извините. Либо руководство, либо бессмертие.
ЛИЦО. Казуист чёртов... Жулик...
М.Ч. Так что выбирайте. Время.
ЛИЦО. Как время? Ты же говорил - вечность?!
М.Ч. А для вас теперь, что вечность, что секунда, - вам всё одно. Времени-то для
вас тоже нет. Выбирайте!
ЛИЦО (искажаясь в невыразимом страдании). Да что же это?!.. Да за что ж мне?!..
За что эти муки, Господи?!..
М.Ч. (который теперь расшифровывается как Мефисто или Чёрт, зловеще). Теперь
понял?.. Понял?!.. Это тебе почище геенны огненной! Сбылось! О, такого бы не
придумал даже сам Данте! Пытка пыток, венец моих тысячелетних опытов, мечта
жизни!.. Сбылось!.. А ты мучайся... Мучайся теперь... И это теперь навсегда!
Навсегда! Навсегда!!! (Хохочет страшно и оглушительно.)
Гром и молния. Мельком - картина адских мук.
ВОПЛЬ ЛИЦА. Изыди, сатана!!!
Свет. На сцене вновь прежняя деловая обстановка.
ЛИЦО (поднимая голову). Ф-фу... Чертовщина... С коньяка, что ли? (Смотрит на
часы.) Чёрт! (Хватает трубку.) Семёнов! Семёнов, где доклад?! Повыгоняю всех к
чёртовой матери! Спите?!.. Ох, мука смертная! Руководи тут вами... Лучше бы уж
бессмертие выбрал - да пересидел бы... Тьфу ты!.. (В трубку.) Семёнов!
Семёнов!.. (Бросая трубку.) Чёрт бы вас всех побрал!..
Оглушительный раскат. Молния. И всё проваливается в тартарары.
май 1978
*
ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАМФЛЕТЫ
(Триложка дёгтя)
1. ТРАКТАТ О ДУРАКАХ
(Путевые заметки)
"Нельзя обнять необъятное!"
Предварительное обращение к возможному читателю
С присущей ему скромностью, автор счёл необходимым предварить свой труд
некоторыми замечаниями и уточнениями, дабы не вселять в неискушённые души
надежды, коим не суждено сбыться.
Представляемое автором на строгий и не всегда беспристрастный суд исследование
отнюдь не может претендовать на исчерпывающее и всестороннее освещение столь
сложного, глобального и устойчивого феномена, каким является глупость вообще и
глупость административная в частности; в компетенцию автора не входит также
специальный анализ среды, сфер обитания, истории возникновения и развития
избранной им в качестве предмета исследования одной, хотя и достаточно широко
распространённой, разновидности.
Отчётливо сознавая всю порочность подобного подхода, вытекающую из явного
невнимания к материалистическому обоснованию всего комплекса
причинно-следственных связей, недиалектической систематизации экспериментального
материала и волюнтаристского использования источников, автор, тем не менее,
берёт на себя смелость рассматривать данный процесс (или точнее процесс
функционирования данной разновидности) в некоторой степени абстрагировано, как
отдельный, встречающийся в отдельных случаях, однако заслуживающий особого
рассмотрения факт.
При этом автор не может не подчеркнуть немаловажный для самого автора момент
неоднократного претерпевания им всего нижеизложенного в трактате, в связи с чем
вынужден предупредить и отвести возможные и вполне естественные обвинения в
необъективности и предвзятости позиции. Роль автора в данном трактате сводилась
лишь к обобщению и преданию гласности его долголетних наблюдений над явлениями
общеизвестными и доступными всякому любознательному исследователю.
Завершая своё обращение, автор заверяет читателей в своей сугубой лояльности к
рассматриваемой в работе разновидности, поскольку принадлежность её к
обширнейшему семейству "дураков нашего времени", а тем паче, к ценнейшему его
разряду "дураков искусственных", неопровержимо свидетельствует о непоколебимости
и перспективности её (разновидности) определяющих черт и граней.
Итак...
ДУРАК АДМИНИСТРАТИВНЫЙ,
рассмотренный в двух аспектах.
Аспект первый
ВНЕШНИЙ
Как отмечал ещё создатель "цветов невинного юмора", от прочих граждан дурак
отличается некоей "глянцевитой непроходимостью".
Дурак солиден.
Этим подчас и исчерпывается характеристика дурака. Дурак стремится к
внушительности, ибо никто так не зависит от внешности, как дурак.
Осанка дурака "при исполнении" - воплощённое благородство. Благородно закинутые
на плешь седины открывают благородно устремленный и (простите за смелый эпитет)
звонкий лоб. Открытость лба должна свидетельствовать о недюжинных способностях
обладателя в области административных метаморфоз. Подо лбом расположены очки,
благородные иерархично, как то: роговые простые, металлические "модерн", роговые
фирменные, золотые. За очками - взгляд, полный застойной мудрости. (В минуты
отдохновений от трудов праведных взгляд может исчезать напрочь.)
Нос представительный, с прожилками, в пушку, лоснящийся от банкетов. Банкеты -
слабость дурака. И сила. "Все люди, все человеки" - сколь живительна эта
сентенция для изнурённой многолетними бдениями души дурака!.. Но о душе позже.
К людям непьющим дурак относится с большим подозрением - сказывается вековая
привычка. Дурак вообще не любит людей без пороков. (Не таких, конечно, пороков,
чтобы совсем уж, а так, "грешков", "изъянчиков", "слабостей человеческих"...
Хи-хи-с...)
Губы. Губы дурака, в зависимости от ситуации, либо вопиют о том, "человеческом",
которое всем нам "не чуждо" (а дураку в особенности), либо - в обстановке
официальной - поджимаются и непреклонно брызжут цитатами.
Коснувшись губ, нельзя обойти и продукт этой щекотливой части тела. Речь дурака.
Речь также относится к внешности. Она представляет собой сцепление выработанных
поколениями дураков фраз-блоков, открывающихся, как водится, эпическим зачином
"как было отмечено" и "руководствуясь" и завершающихся могучим призывом
"руководствоваться и в дальнейшем" тем, что "было отмечено". Некоторый навык в
сочетании с творческим освоением ранее изобретённых комбинаций позволяет дураку
с успехом высказываться по всем насущным проблемам современности
В паузах - как правило непредвиденных - дурак участвует всем телом. Губы
судорожно ловят ускользнувшую фразу, напрягшийся лоб прорезает неумолимая
складка, нос алеет, очки сверкают и уши двигаются в такт движению мысли.
Приподнятая на носках демократично модных башмаков фигура устремлена ввысь - в
сферы, недоступные простым смертным, откуда нисходят на дурака откровения
директив, - рука моет руку... Ну и так далее.
Походка. Ходит дурак деловито и целеустремлённо. При ходьбе особо следит за
руками. Руки не должны болтаться. Для занятия рук, в зависимости от коллизий и
индивидуальных склонностей, предназначаются как папки, портфели и сигареты, так
и излюбленные места держания. А именно: сзади и спереди. То же положение рук
сохраняется при стоянии.
Путём длительной обкатки в соответствующих инстанциях дурак, в конце концов,
вырабатывает столь необходимую всякому уважающему себя дураку способность
мгновенного достижения всех стадий солидности - от "поедания глазами" до "слезы
самовосхищения". А всякий дурак, безусловно, уважает себя.
Таким образом автор незаметно, но последовательно перешёл к следующему аспекту
своего опуса...
Аспект второй
ВНУТРЕННИЙ
Внутренний мир дурака всеобъемлющ.
По крайней мере, в нём превосходно умещается всё, необходимое дураку для его
нормального функционирования. (Не необходимое для дурака просто не существует.)
Непознанность - вещь, дураку глубоко чуждая. Он знает всё и потому искренне
изумляется, сталкиваясь с нарушением незыблемых, по его мнению, законов, коими,
несомненно, должны бы руководствоваться все предметы окружающего его мира. (В
понятие "предмет" для дурака входит и человек, отличающийся разве что большей
ненадёжностью и спутанностью структуры.)
Порядок для дурака - основа основ. Высшей мудростью ему представляется
машинальность, доведенная до идиотизма. Тут, вероятно, действует некий инстинкт
самосохранения. Дурак возможен только в системе. Брошенный на произвол судьбы,
он теряется и, если не находит должного руководства, гибнет.
Дурак слишком последователен. В принципе, он чем-то очень напоминает ЭВМ:
вместить "да" и "нет" сразу не в состоянии. Попав в гибельную для него
неразбериху перестройки, дурак с маньякальной настойчивостью продолжает долбить
свои, давно уже нелепые, истины. И остановить дурака можно только переключением
сверху. Щёлк - и просветлённый дурак тут же приступает к долбёжке вновь
усвоенного; щёлк - и прежние принципы столь же самоотверженно попираются
неумолимой пятой дурака!
Бывает, что пострадавшего за очередную долбёжку дурака отстраняют от дел и он
так и доживает свой век со старыми принципами, коих он придерживается с
ожесточением, принимаемым иными за убеждённость. Но стоит вернуть дурака в
аппарат - и как стремительно рухнет твердыня оппозиции, с каким самозабвением
ринется вновь обращённый в бой за ниспосланное ему!..
Из чего видно, что дурак, безусловно, очень удобен в эксплуатации, хотя и до
определённой степени и в определённых обстоятельствах. Нужно только его
соответствующе направить.
Ухватив же бразды правления, направленный соответствующе дурак ломится к цели
уже не разбирая, где он и что он. Трещат и досточки и косточки, всё валится,
рассыпается, катится к обрыву и летит в тартарары - зато он всегда смело сможет
взглянуть в глаза вышестоящим: он сделал всё, что мог!.. Дурак не угождает, нет.
Просто законов выше директивы для него не существует.
Все эти "высокие материи" дураку недоступны, да он в них особо и не нуждается.
Не видит смысла. Дурак прост, как стоеросовая дубина. Воспринимать что-либо он
способен только буквально, всякий сарказм, ирония и тому подобное отскакивают от
него, как горох от стенки.
Однако обратите внимание, как реагирует дурак на остроты в его адрес. Каверзный
смысл их до него не доходит, но он всем своим дурацким нутром чувствует, что в
его отлаженную вселенную нагло вторгается беспорядок. Он чувствует неловкость и
это его бесит. Неосознанно он начинает искать зацепку, повод. Дурак обижен. Он
вообще чрезвычайно чуток ко всему, что касается его лично, а потому раним и
обидчив до болезненности. И ради утоления своей обиды дурак, не задумываясь,
пускает в ход любой подвластный ему аппарат.
Нет, он мстит не за себя и не сам. В его лице - лице должностном и
номенклатурном - оскорблены сами принципы, сами священные институты
администрации! Карающая десница опустится - и горе затронувшему неприкосновенную
особу дурака!..
Скоропалительный эпилог:
Не желая усугублять своё, и без того бедственное, положение, автор делает ручкой
и, скомкав финал, удаляется по-английски, не прощаясь.
До встречи в местах не столь отдалённых!
август 1976
2. ОТЧЁТ О СОБРАНИИ ЖЭКА НОМЕР 6, СЛУЧИВШЕМСЯ В РЫБНЫЙ ДЕНЬ
НЕУРОЖАЙНОГО ГОДА
Собрание открыл бессменный председатель культурно-массовых мероприятий отставной
прапорщик Герасим Бугроватов. В обстановке всеобщей торжественности и
приподнятости он предоставляет слово.
Слово для отсчёта за истекший период берёт главный истопник жэка Кирпич Лежнев,
встреченный громкими, до конца не смолкающими аплодисментами и не вполне
понятными возгласами.
В зале натоплено. Потно.
КИРПИЧ ЛЕЖНЕВ. Вне всякого сомнения, мы, как никто другой, имею право отчитывать
сегодня с этой высокой трибуны. (Голос из зала: "Отсчитывать!" Оживление. Крик.
В зале устанавливается долгая тишина.) Товарищ верно понял нашу мысль.
(Продолжительные аплодисменты.) Вследствие чего, имея право отчитывать... (Ждёт
некоторое время. Бурные продолжительные аплодисменты. Все встают.) Итак, имея
это право, мы сочли необходимым совершенно опустить наш сегодняшний отсчёт.
(Волнение в зале, переходящее в бурные аплодисменты. Восклицания: "Правильно!"
"Ура!" Все встают. Некоторые выходят. Вышедших возвращают.)
Мы благодарим авторитетный кворум за внимание, оказанное нашей скромной особе.
Наше мудрое решение совершенно опустить отсчёт продиктовано нашим горячим
стремлением к демократичному, более того, вольному стилю руководства. Мы считаем
себя не вправе навязывать кому бы то ни было свои взгляды, тем более, что все с
ними достаточно хорошо знакомы. (Аплодисменты. Возгласы: "Ещё бы!" "Давно
пора!") Но мы полагаем возможным в случае надобности заставить считаться с нашим
мнением. (Лёгкое замешательство в зале. Выносят упавшего в обморок жильца
Воздушенко. Возгласы: "И поделом!")
Поэтому мы предпочли избегнуть утомительной процедуры чтения отсчёта и перейду
сразу к выводам. В своё время положения нашего отсчёта будут спущены нижестоящим
инстанциям в виде директив и лозунгов. Мы думаю, что это решение будет, как
обычно, встречено вдохновенным одобрением всех присутствующих. (Возглас из зала:
"И отсутствующих тоже!" Возглас подхватывается, скандируется. Все встают, но не
найдя выхода, садятся.)
Выводы нашей речи достаточно ясно определены в наших предыдущих выступлениях,
так что считаю, нет надобности более подробно останавливаться на этих
программных положениях.
В заключение нашей вдохновляющей на новые свершения, подводящей итоги и
намечающей невиданную программу речи нам бы хотелось со всей недвусмысленностью
сказать некоторым недобросовестным и безответственным товарищам: "Отвечать
придётся по всей строгости!" (Волнение в зале. Выносят упавших в обморок. По
виду пенсионеры. Душно. Возгласы: "Так их!") Да, мы никому не позволим
вмешиваться... Вмешива... (Одевает очки. Аплодисменты. Возгласы: "Живём хорошо,
будем ещё лучше!") Не позволим смешивать нас... масс... (Возгласы: "Верно!" )
смешивать массовое проявление энтузиазма с класс... (Возглас: "Поберегись!" ) с
кассовым! (В сторону) Какой идиот это написал? (Аплодисменты переходящие в
овацию. Все встают и так остаются до конца речи.) Разберёмся!
Мы всегда, так и в дальнейшем, будем руководствоваться нашими принципами
рукоприклад... руководства! И пусть под нашей мудрой опекой подлост...
подрастает новое околе... поколение, поколение творчески активное и
устремлённое! Пусть новыми красками заиграет наша стенокра... демократия! Не
хочу хвалить себя лично, но не похвалить не могу. Ура!
Неописуемый восторг в зале. Трещат стулья. Восклицания переходят в исступление.
Лежнева на надёжных руках переносят на батарею. Гремят овации. Гаснет свет.
Когда свет зажигается, председатель объявляет перерыв в связи с общим
воодушевлением. Лежнева на руках уносят в буфет.
После перерыва Герасим Бугроватов объявляет прения по отсчёту за истекший период
Кирпича Лежнева. Поскольку в прениях участвовало просто несусветное количество
желающих высказаться, редакция посчитала возможным привести только наиболее
типичные из выступлений, рекомендованные к опубликованию комиссией собрания
жэка.
На трибуне личные биографы Лежнева - слесарь-сантехник Стяжальников и полотёр
Понтяркин. Перебивая друг друга, биографы обращают к возлежащему на батарее
Кирпичу многочисленные факты из личной жизни незабвенного главного истопника.
Вот Стяжальников лезет в карман сильно потёртых на коленях штанов и вытаскивает
оттуда пожелтевший обрывок газеты. В центре обрывка явственно виден след гвоздя.
Это - главный козырь Стяжальникова. Умение выжать из своей работы максимум
возможного - отличительная черта этого лысого юноши. С трудом разбирая стёршийся
шрифт, он зачитывает застывшему в напряжённом ожидании залу заметку о рождении
от трудовой женщины и потомственного отца великого уже тогда Кирпича. "Пять
пятьсот! - восклицает Стяжальников. - Кто из нас может похвастать такими
масштабами?!" (Возгласы из зала: "Происхождением не вышли!" "Принять
единогласно!" Долгие аплодисменты.) Понтяркин
неожиданно прорывается к микрофону. "Но с чем же тогда сравнить нашего дорогого
товарища Кирпича сейчас?! - кричит он. - Не с чем!" (Продолжительные
аплодисменты. Стяжальников и Понтяркин хором скандируют
здравицу Кирпичу Лежневу, единодушно подхваченную присутствующими. Овации. Все
встают. Вносят венки.)
В зал с барабанным боем входят пионеры. Лежнева снимают с батареи и водружают на
сцену. Пионеры с барабанным боем и горнами маршируют вокруг, обвязывая его с
головы до ног пионерскими галстуками. Зал скандирует вслед за детьми бессмертные
строки замечательного собесского поэта Фирса Резова:
"Тебе - этот праздничный спич!
Мы будем послушны, прилежны!
Наш дорогой Кирпич!
Наш выдающийся Лежнев!"
Кирпича некоторое время качают, затем водворяют на место. Пионеры уходят с
барабанным боем, на ходу снимая галстуки и подкрашивая губы.
На трибуну поднимается архисобесский дрянатург (Примечание редакции: В текст
вкралась опечатка. Не "дрянатург", а "сраматург". Виновные понесли наказание.)
Софрон Махровин. (Он же Хреновин, он же Вульгарин, он же в девичестве Фаддей
Софронов. Знаменитый автор первоочередных шедевров "Всласть" и "Инсинуация".)
В эпическом зачине Софрон раскрывает перед залом бескрайнюю панораму деяний
Кирпича Лежнева. Цитируя классиков (прежде всего - себя), Хреновин на протяжении
шести с половиной часов излагает долгий жизненный путь выдающегося истопника,
пламенно напоминает о его неоценимой помощи работникам культуры и искусства, о
его непреходящем значении для развития мировой литературы и цивилизации в целом,
находит всё новые и новые грани его гранёной личности. В горячих слова признания
титанических заслуг Кирпича Лежнева звучат голоса всех представителей
коммунальной самодеятельности.
По поручению творческой интеллигенции Махровин преподносит вдохновителю её побед
макет театрального комплекса с множеством бюстов и монументом Кирпича в центре.
На фронтоне главного здания Кирпич удерживает рвущуюся вдаль тройку, в группе
фонтана Кирпич затыкает пасть льву.
Софрон провозглашает здравицу в честь самого творческого истопника. Все встают.
Большинство на колени. Грохочут овации. Пьют горькую.
КИРПИЧ ЛЕЖНЕВ (очнувшись). А как насчёт идей?
СОФРОН МАХРОВИН. Вы - наши идеи! Как скажете, так и будет!
КИРПИЧ ЛЕЖНЕВ. Молодец, Фаддей! Ура!
СОФРОН МАХРОВИН (в голос). Ура-а-а!!!
Бурные несмолкающие аплодисменты. Возгласы: "Ай да Фаддей, бл..ь из бл..ей!"
Мордобой. Отдельные выстрелы. Кого-то выносят.
На трибуне вновь Кирпич Лежнев.
КИРПИЧ ЛЕЖНЕВ. Мы выслушал вас. Учитывая всё вышесказанное, поступило
предложение избрать нас бессменным главным истопником. Есть возражения по этому
вопросу? (В зале тихо пролетает муха.) Нет? Принято единовременно! Можно считать
это принятие выражением единодушного одобрения? (Жестом осаживает взорвавшийся
было зал.) Я не закончил. В преддверии новых свершений мы благодарю всех за
высокую честь нам оказанную и надеемся оправдать наше доверие. Мы уверен в этом!
Мы смело смотрю в наше будущее! Мы буду и впредь топить так же, не побоюсь этого
слова, гениально, как топили до сего дня! И всем будет тепло!
Бурные неудержимые овации. Истерики. Вопль: "Топи!"
Зал в едином порыве срывается с мест и бросается на сцену.
Кирпича Лежнева вместе с трибуной несут топить.
Председатель собрания объявляет собрание закрытым и падает ушибленный углом
проносимой трибуны.
Ликование. Награждение. Банкет.
Примечание редакции: В тексте отчёта допущено множество опечаток и ряд
идеологических промахов, исправлять которые редакция не берётся. Виновные
понесли наказание.
февраль 1976
3. ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА
Учёные записки идиотологического факультета Блоходавского университета,
составленные профессором Ф. Иг. Кукишевым-Карманским
Информация и рекомендации читателям рукописи
Сия рукопись была найдена ... апреля двухтысяча ... года в окрестностях города
Мордомойска. (В прошлом небольшой провинциальный городок Ракозимовск.)
Рукопись была найдена при странных, ныне выясняющихся обстоятельствах. Некто
Раккалион Лупоглазович Пепендырьев, пенсионер, гражданин Мордомойска, копая в
городском сквере червей (как объяснил он задержавшим его властям - для ловли
некогда водившихся в реке Упырьевке бычков), обнаружил в корнях единственного в
районе дуба нечто твёрдое.
Проявив, как потом выяснилось, несвойственную ему настойчивость, гражданин
Пепендырьев вскоре извлёк из почвы кованый сундучок, помятый и оплавившийся по
углам, с привязанным к нему ключом, который, впрочем, не понадобился, так как
сундучок был закрыт на обычную защёлку. Открыв сундучок, гражданин Пепендырьев
нашёл в нём ржавую консервную банку, а внутри банки - уже начавшую кое-где
покрываться плесенью клеёнчатую тетрадь, исписанную мелким нервным почерком.
При попытке обследовать тетрадь самостоятельно гражданин Пепендырьев и был
задержан давно за ним наблюдавшим внештатным сотрудником особого отдела
дворового комитета благонадёжности номер 37 тов. Стукачёвым Л.П.
Обследование рукописи в стерилизаторе номер 68/76 показало, что опасения тов.
Стукачёва Л.П. были не безосновательны. Не прошедшая необходимую стерилизацию
рукопись могла бы принести огромный, во многом непоправимый вред незыблемым
нормам нашей непоколебимой уверенности в завтрашнем дне. (Примечание: "дне" от
слова "день", а не "дно", как утверждают отдельные злобные очернители нашей
беспросветной действительности. Опечатка: следует читать "партпросветной").
Автору ещё раз хочется подчеркнуть, что отсутствие в городах Припаскудьевского
края должного контроля за состоянием цензуры создаёт дополнительные трудности
для работников стерилизаторов и комитетов благонадёжности в отдельных районах
края.
В результате длительной и настойчивой обработки рукопись приобрела определённый
вид, в коем автор и осмеливается предложить её определённому кругу читателей,
имеющих соответствующий допуск.
"ИСТОРИЯ ГОРОДА ДУРАЛАЙСКА,
описанная пятью поколениями очевидцев"
(Печатается в сокращении)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
"ПРИЁМНЫЙ ОТЕЦ"
(Далее следует двадцать страниц текста, выпущенного по соображениям
литературного стиля.)
...и Сатрап Свистоплясович взошёл на пост, который поклялся не покидать до самой
смерти, в чём незамедлительно пришлось убедиться его многочисленным соратникам,
так и сошедшим в преждевременную могилу с твёрдой уверенностью, что никому этого
поста не видать, как своих ушей. (Что, впрочем, также относительно, ибо Сатрап
обрывал уши с поразительной сноровкой и последовательностью.)
Взойдя, Сатрап принял новое имя и запретил отныне называл себя прежним
мелкобуржуазным "Рукашвырьев". Новое имя его было "ДАМОКЛ".
Более всего в жизни Сатрап любил аккуратность и ранжир, вот почему, обнаружив
вокруг шумевшие на воле заросли, из-за которых его почти не было видно, он решил
несколько очистить окружающую территорию, с каковой целью и запустил в заросли
маленького, но очень исполнительного человечка по имени Мопс Пифпафович Сукоруб.
Благополучно наделав дровишек из наиболее возвышающихся и подпортив прочих, Мопс
Пифпафович влез своей топорообразной головой не туда, куда следовало бы влезть,
и был прихлопнут рухнувшей корягой.
Вновь оглядевшись, Сатрап нашёл, что стало заметно просторней, однако кое-какая
растительность всё ещё копошилась у его зеркально надраенных сапог. (К одной из
странностей Дамокла относилось то, что без сапог его никто и никогда не видел.
После его безвременной кончины в возрасте зрелой политической мысли выяснилось,
что снять сапоги с ног он просто не смог бы, так как они и были его ногами.)
Как известно из его речей, Сатрап Свистоплясович был на редкость мудрым и
рачительным хозяином, причём особенно показал себя в садоводстве, в чём немалое
содействие ему оказал Мопс Пифпафович и его "гадёныши". (Примечание: От названия
организации "ГАД" - государственная академия добродетелей.)
Теперь же, с целью продолжения селекции, Дамокл заслал в заросли Клюкву
Ползучую, которая в самые краткие сроки невиданно разрослась, отчего заросли
резко покраснели и отчасти скурвились.
Тогда-то Дамокл и пустил в ход свою основную силу. Силой этой оказался его
земляк и соотечественник Тиберий Падлович Гад. (Без расшифровки.)
Тиберий Падлович Гад был происхождения хотя и неизвестного, но из простых. Всех
этих фиглей-миглей он не признавал. И потому в ответ на достаточно гуманный
намёк Дамокла он рявкнул: "Есть!" и тут же, облив заросли краденным ещё во
времена переворота керосином, поджёг их.
Через несколько минут всё было кончено.
Хрустя сапогами по ещё попыхивающим углям, Дамокл подошёл к Тиберию и испытующе
посмотрел ему в глаза. Ничуть не смутившись, Гад вытянул руки по швам и бодро
отрапортовал:
- Перегибы на местах, Вашество!
- Сукин же ты сын, - отечески молвил Дамокл и чёрной от гари ладонью похлопал
Гада по гладкой харе.
- Так точно! - вновь отрапортовал Гад.
На чём всё и кончилось...
(Здесь рукопись обрывается; края ее подпалены, на странице след подошвы с
коваными гвоздями.)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
(продолжение)
(Опять двадцать семь страниц пропуска по соображениям, о коих автор предпочитает
не распространяться.)
(Другим почерком) ...победив врага, они опять принялись за дело, и Дамокл,
ставший за это время "Отцом Отечества", на что он и рассчитывал, смог наконец
приступить к выполнению основной своей миссии, а именно - к отвинчиванию голов.
Очевидцы, вероятно, помнят тогдашнее устройство Дуралайска, но потомкам это
будет небезынтересно. Основой иерархии служили дома горожан, на которых, образуя
некое подобие пирамиды, стояло множество промежуточных учреждений. Те же
учреждения находились и в гуще города, и вокруг него, и даже под ним, отчего
ходить приходилось очень осторожно, чтобы не провалиться. Учреждения эти как бы
создавали плацдарм для размещения аппарата Верховного Бюрократства, служившего
непосредственной опорой и своеобразным амортизатором для покоившихся на нём
апартаментов Слуг Народа. Вершиной этого грандиозного сооружения являлся сам
Дамокл, стержнем и краеугольным камнем - ГАД. (С расшифровкой.)
Если ускользнувшие от гадёнышей горожане таки пробирались через Верховное
Бюрократство и Слуг Народа к Дамоклу, он отвинчивал им головы собственноручно,
но в целом отвинчивание голов являлось прерогативой прежде всего ГАДа (с
расшифровкой и без), хотя и прочим организациям промежуточных учреждений и даже
частным лицам подобная процедура не возбранялась, а инициатива в этом деле
приветствовалась.
Часть голов после отвинчивания прочищалась, промывалась и завинчивалась обратно;
часть, плохо поддающихся обработке, уничтожалась вместе с содержимым. Однако,
несмотря на настоятельные увещевания и предупреждения, отдельные граждане не
только позволяли себе подбирать выброшенные в спешке головы и даже их вычищенное
содержимое, но и засоряли этим содержимым как свои, так и чужие, недостаточно
хорошо промытые мозги. (Этот, казалось бы мелкий, незначительный, момент имел в
дальнейшем серьёзные, губительные для памяти Дамокла последствия.)
Итак, в результате мудрой и несомненно дальновидной политики Дамокла вскоре в
Дуралайске наступила относительная тишина. И часто, бродя по выжженным
специально для этой цели лесам, Дамокл наслаждался изречениями собственных,
никем уже не оспариваемых мыслей и сентенций, на кои он был большой мастак.
Доставляли ему удовольствие и парады, где эти сентенции шли в тысячекратном
усилении.
Наладив таким образом руководство, Дамокл неожиданно для себя дал дуба. До
последней минуты он верил в правоту своего дела, ибо чужие дела для него
попросту не существовали.
После смерти Дамокла ГАД активизировался и создал реальную угрозу захвата
власти. (Автор приносит свои извинения за газетный стиль рукописи.)
Однако тут-то и выяснилось, что Слуги Народа терпели слишком долго и теперь их
терпению пришёл конец. Как ни увиливал Гад (конечно, без расшифровки), как ни
выкручивался, он был всё же раздавлен гусеницей танка, специально доставленного
для этого в Дуралайск.
В высших сферах началась лихорадочная борьба за место Дамокла, в которой
фигурировали то благообразный старичок на белом коне, то какой-то надутый
военный с целой компанией примкнувших - к его портупее. Всех их впоследствии
разоблачили.
...Победителем стал некто Шут Горохович Подмикиткин.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
"ВЕЛИКИЙ СЕЯТЕЛЬ"
Правление его было скоропалительным и бурным.
Тогда как Сатрап Свистоплясович нёс тяжкий крест Всеобщего Отца (на что, правда,
он сам и набился), Шут Горохович по большей части нёс ахинею.
Выезжал он на контрастах и "исправлении чужих ошибок". Однако, будучи по природе
горячей и, что самое главное, круглой головой, Подмикиткин в борьбе за престиж и
оздоровление экономики посягнул на самоё устройство Дуралайска и даже на основы
миросозерцания его жителей, что, конечно, не могло сойти ему безнаказанно. Топча
Дамокла, он опрометчиво растоптал заодно и веру в святость институтов Верховного
Бюрократства и Слуг Народа, чем сам же подготовил почву для своего скорого
падения.
Однажды ранним утром он был вытащен Слугами Народа со своей дачи, взят за ноги и
встряхнут, в результате чего из него выпали и были тут же подхвачены нахапанные
регалии, подписанный к исполнению план грядущего благоденствия и гигантский
башмак, предназначенный для ведения беспощадной борьбы, а затем окончательного
искоренения внешнего классового врага и отечественного формализма.
...За сим на престол взошёл Кирпич Лежнев. (Отчества он по причине
демократичности не имел.)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
"ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ИСТОПНИК"
(Следует ещё четырнадцать страниц отсутствия текста.)
...раздавив эту гидру, он ещё раз совершил кругосветный круиз, облобызал для
отвода глаз и в стратегических целях с сотню президентов, отчего те отнюдь не
пришли в восторг (чего он и добивался), и после трудов праведных счёл нужным
потребовать себе компенсацию за подорванное на службе здоровье.
Поскольку рос Кирпич в трудные, но интересные для определённого сорта людей годы
самоуправства Дамокла, его идеал вполне соответствовал принципам всей его жизни.
Прежде всего, он входил в доверие. Войдя же, заставлял остальных выйти.
Воззвав к тени основателя Дуралайска, Кирпич быстро завоевал симпатии и,
успокоив общественное мнение, выкарабкался в Отцы Отечества. Действуя оперативно
и планомерно, он захватил ключевые позиции и рассадил по ним своих людей.
Окопавшись и заняв круговую оборону, он повёл себя весьма добродетельно
(поскольку ничего другого ему уже не оставалось в его годы): плакал от умиления
при речах в свой адрес (хотя не забывал предварительно отрецензировать эти речи,
- кроме всего прочего, Кирпич, как и Дамокл, отличался склонностью к
универсализму), слал письма во все концы и вообще завязал множество тесных
связей с жителями Дуралайска, надеясь таким образом запечатлеть себя в памяти
благодарных потомков.
Вступив в возраст зрелой политической мысли, Кирпич, в отличие от Дамокла, дуба
не дал, а разразился собственноручно написанной биографией самого себя, хотя
недостатка в описаниях его вдруг обнаружившейся жизни, казалось бы, не было.
Но поскольку глухое недовольство, свойственное неблагодарным жителям Дуралайска,
продолжало омрачать титаническую борьбу Кирпича за совершенство, он с помощью
вновь возрождённого в умеренных дозах ГАДа выявил среди жителей группу особо
недовольных, которых и решил сделать козлами отпущения. (По прошлому своему
опыту он знал, что недовольство следует направлять.) После нескольких публичных
бичеваний и выдворений Кирпич с удовлетворением отметил, что в Дуралайске вновь
воцарилось всеобщее ликование...
(Здесь рукопись обрывается и дальше существует в виде отдельных фрагментов и
записей.)
...Каша опять подгоревшая. За препирательства с надзирателем - сутки карцера.
...Познакомился с И.И. Разрабатывает схему постройки малогабаритной ракеты с
автономным питанием. Корпус решили отлить из алюминиевых ложек.
...И.И. предполагает, что на одном из спутников солнца возможна разумная жизнь.
Любопытно бы взглянуть, какие у них там порядки.
...Ракета готова. И.И. предлагает лететь с ним. Наверное, стоит попробовать. Всё
же неизведанные пространства.
...Итак, мы летим! В иллюминатор при взлёте видел опупевшего от изумления
начальника лагеря - он всё думал, что И.И. шутит. Смеялся до упаду. И.И.
серьёзен по-прежнему. Говорит, что учёный везде учёный. Ха! Но главное -
свобода!
...Летим уже шестьдесят первый день. Впереди какая-то голубая планетка.
Попытаемся сесть. На всякий случай прячу свои записки подальше. Если что -
привет страждущему человечеству!..
(На этом месте рукопись обрывается окончательно.)
Примечание автора: Есть все основания предполагать, что самодельная ракета не справилась с
притяжением, особенно сильным в районе Мордомойска, и врезалась в землю.
Сундучок мог быть выброшен при посадке, так как очевидных признаков катастрофы в
этом месте нет.
Возможно также, что всё это не более как фальсификация и идеологическая диверсия
с целью создания нежелательных аллюзий, аналогий и ассоциаций, которым нет места
в наших славных завоеваниях.
Как бы то ни было, документ представляет известную историческую ценность и
потому нуждается хотя бы в частичной публикации.
ШТАМП КОМИТЕТА: ИЗЪЯТЬ ИЗ ОБРАЩЕНИЯ И УНИЧТОЖИТЪ!
Автора за допущенные грубые промахи и идеологическую недальнозоркость в 24 часа
выслать в г. ДУРЫНДИНСК Макартелятьевской области.
РЕЗОЛЮЦИЯ: НЕЖИЗНЕННО И НЕТИПИЧНО! К СТЕНКЕ! (Подпись неразборчиво)