Как-то Гоголь написал повесть из нерусской жизни "Хася". Одумался, да уж та была закончена; решил ее по обыкновению сжечь. В то время к нему заглянул с визитом Иван Сергеевич Тургенев. Гоголь побежал снимать с себя пушкинский маскерад, а а Тургенев умудрился вынуть из печи занявшуюся рукопись, сбил огонь и спрятал ее под сюртук: знал, что Гоголь чужих книг не читает.
Несколько времени спустя совсем уж было решил издать ее под своим именем, да граф Лев Толстой попутал, спросил сурово: "Что это ты в еврейский вопрос ударился?" Иван Сергеевич перепугался, кинулся покупать билет в Баден-Баден, но по пути поразмыслил и книгу за собой все-таки оставил. Одну только первую букву в названии затер.
* * *
И. Крылов писал басни, но когда при нем упоминали имя Лафонтена, делался холоден, вслух замечал, что французского не разумеет, и тут же спрашивал обедать, упорно называя меню "трапезной грамотой".
* * *
Булгаков часто повторял, что вылечить больного доктор Чехов мог разве что в своей драматургии, но в театр, между тем, ходил с удовольствием. На пиесы Гоголя.
* * *
Чернышевский был человек суетливый и нервный. От него и вещам доставалось: бывало, мимо не пройдет, чтобы какой столик или шкапчик не опрокинуть; а то еще ключ от двери потеряет - в дом не попасть! И нет бы осколки собрать либо за дворником послать. Вместо того мечется, руки заламывает и все бормочет, бормочет под нос, будто спрашивает у себя что-то - слов не разобрать. И как только такой книжку написать умудрился?
* * *
Пришли раз декабристы к Герцену - ан он с вечера не ложился.
* * *
Лев Толстой очень любил детей. Даже своих. Только вот они вырастали быстро, тут уж он их начинал любить поменьше, а после и вовсе переставал. И, не имея желания отказаться от своей слабости, обзаводился новыми. Презирая же материальные блага, писал книги, намереваясь оставить многочисленному потомству духовное наследие.
Надо сказать, что у жены его, Софьи Андреевны, мнение по сему вопросу было особливое.
* * *
Как-то раз Иван Сергеевич Тургенев решил против обыкновения отдохнуть на Капри. Приехав же, никак не мог понять, отчего все встреченные им на курорте соотечественники сразу начинали толковать о скорой буре.
Капри пришлось покинуть, но отдых был испорчен, и даже привычный Баден-Баден не принес облегчения.
* * *
Ф. М. Достоевский задумал написать жизнерадостный роман. Чтобы создать себе настроение, заказал столик в ресторации, имея намерение устроить праздничный ужин, а то и с цыганами. Не будучи силен в веселии, Ф. М. сомлел после счетных рюмок и пришел в себя позднее заботами обслуги, не имея уже ассигнаций, но со многими пустыми бутылками и блюдами в оправдание обстоятельного счета.
Посему Ф. М. сказал себе "идиота", однако этот роман уже был им написан прежде.
* * *
Пушкин был поэтом, даже в разговоре норовил в рифму ответить. Редко, когда подобрать не мог, но тут уж надувался, беседу обрывал и говорил обиженно, что стихов в прозе писать не намерен, на это, мол, Тургенев имеется.
* * *
Однажды Пушкин переоделся Пушкиным и пришел на званый вечер. Увидев переодетого в Пушкина господина, все смекнули, что это Гоголь, а потому истинного Гоголя, как самозванца, и на порог не пустили.
Гоголь, обидевшись, бросился домой, чтобы спалить что-нибудь для успокоения. Дома же нашел он одни только гранки, кои пощадил, так как жечь имел привычку лишь рукописи, питая уважение к букве печатной. Благодаря этому и стала известной читателю история не признанного Хлестакова.
* * *
Ф. М. Достоевский своими сочинениями приобрел известность, но не состояние, оттого и ютился в меблированной комнате с четверть-пансионом. Однажды, спускаясь по лестнице, услышал он запах обеда и, зайдя, против воли, в столовую, произнес мечтательно:
- Эх, сейчас бы котлеток... рубленых!
После сих слов потянулся он машинально под борт сюртука за пустым своим кошельком, но старуха-хозяйка, обомлев, подняла крик, и явившийся околоточный увлек Достоевского прочь. Ф. М. тому весьма недоумевал, так как долг его хозяйке был не столь уж и велик.
* * *
Пушкин был большой задира и дуэлянт, чуть что - сразу стреляться! Бывало, супротивника первой пулей положит, секундантов положит и за врачом бегает, в саквояж целясь - чтобы спирт в склянке полыхнул. Народу извел - ужас!
Гоголь раз переоделся Пушкиным, вышел на Невский, а навстречу ему - Дантес, тоже стрелок преотменный. Увидел Гоголя - и в крик:
- Спорим, я первым в тебя попаду! - поймал извозчика, заскочил за парой друзей и поволок компанию за город.
Гоголь, бедолага, пистолета сроду в руке не держал, встал в снег - тут ему "аминь" и отпели.
А новых стихов Пушкина с той поры никто всерьез не признавал: бросьте, говорили, Николай Васильевич, ребячиться - погиб, мол, поэт-невольник с честью... лучше скажите, что это вы никак "Мертвые души" не закончите, накуролесили чего-то во второй части?
* * *
Крестьяне в имении Толстого говаривали:
- Добро еще, что барин наш граф и оттого всего-то босиком не по делу шлепает. А будь он барон - так и портки бы не надевал? - и плели за разговором нарочитые свои лапти.
* * *
Грибоедов, на беду, страдал преужаснейшей дикцией, ровно и впрямь полон рот грибов непрожеванных постоянно имел. Как-то раз читал он в салоне новую свою вещицу - сатиру о башибузуке, что порядочное общество взбаламутил. Экал, мекал - всяк его по-своему понял. А название - "Горе-атаман" - как "Горе от ума" расслышали. Так и прижилось, тем более, что и возражения Грибоедова были крайне неразборчивы.