Пожалуй, такое жилище больше подошло бы старухе с прошлым или, на крайний случай, пожилой тетушке, но обитал в нем одинокий холостяк - мой дядя, троюродный брат отца. Вышедшая из моды мебель, скатерть с бахромой, разостланная на круглом столе, матерчатый колпак абажура на лампе под потолком, многоярусные галереи книжных полок, шторы с рюшами, шкаф, уставленный расписной посудой, диван с валиками по бокам - этим и многим другим была набита его квартира на втором этаже в старом доме. Дядя был мужчиной в возрасте - редковолосым, с наметившимся брюшком, всегда гладко бритым, но каким-то невыразительным, будто выцветшим. Он в совершенстве владел китайским языком и много лет прожил за рубежом - свидетельством этого периода ютились по углам квартиры безделушки, и висели на стенах куски желтого, исчерченного черным, шелка. Не знаю, отчего, но в моем детстве мы редко бывали у дяди в гостях. Уже потом, после смерти отца, когда - я понимаю теперь - для нас наступили не лучшие времена, моя мать зачастила к деверю. Меня она брала с собой - наверное, мое присутствие прибавляло ей уверенности. Настроения, вызываемые у нее этими визитами, чередовались: иногда мать была смущенной - это значило, что она шла занимать деньги; в других случаях держалась с преувеличенным достоинством - следовательно, направлялась отдавать долг.
Из всех дядиных диковин мне отчего-то приглянулась небольшая фарфоровая куколка - китаянка в цветастом халате, сидевшая с развернутым веером в руке. Ее голова, увенчанная пышной, свернутой клубами прической, была способна покачиваться из стороны в сторону, и это умение меня завораживало. Находясь у дяди, я проводил время, стоя перед комодом, на котором обреталась кукла, в ожидании сквозняка или дрожи пола, выводивших игрушку из неподвижности. Трогать ее самостоятельно я не решался - слишком хрупкой казалась она мне.
Я не сразу понял, о ком он говорит - точнее, о чем. Слово "болванчик" не могло относиться к изящной даме-статуэтке.
Дядя пояснил:
- Так издавна принято называть эту игрушку на Руси. Знай кивает себе, не задумываясь...
Он легонько щелкнул китаянку по виску ногтем, и та принялась безостановочно раскачивать головой из стороны в сторону, будто удивлялась чему-то.
- Как у нее это получается? - спросил я.
Дядя взялся пальцами за головку и поднял ее. Шея куклы удлинилась, она тянулась и тянулась вслед за фарфоровой черепушкой, выползая из ворота платья. Как-то раз - в детстве - у меня появилась на пальце бородавка. Мать капала на нее уксусной эссенцией - от этого гладкий белый бугорок на коже, обожженный едкой жидкостью, постепенно почернел и разделился на гранулы. Я подцепил ногтями одно из черных зернышек и отковырнул его; за спекшейся корочкой из лунки вылез бледный полупрозрачный корешок бородавки - до того длинный, будто он пророс в палец до кости. Увидев этот хвостик, я испытал чувство неодолимой гадливости. Такое же ощущение вызвало у меня теперь кукольная шейка, извлеченная дядей из обезглавленного тела. В утолщении на кончике фарфорового отростка, должно быть, была вплавлена тяжелая дробина. Там, где у мужчин на горле находится адамово яблоко, у куклы торчал тонкий черный шип. Второй шип имелся с противоположной стороны, под затылком. Шипы укладывались в пазы кукольного воротничка, и все устройство получало возможность колебаться, точно маятник, заставляя болванчика качать головой.
С того дня фарфоровая игрушка стала для меня хранителем неприятного секрета. Внешне она по-прежнему привлекала меня, но я всегда помнил, что внутри у нее скрывается пугающая суть.
А еще я пристрастился к дядиным книгам. Однажды, взяв одну из них, я увидел картинку - узкоглазого человека в громоздкой одежде, вырисованной изломанными линиями.
- Это самурай? - спросил я.
Дядя сморщился, будто я ляпнул что-то бестактное, и ответил:
- Нет, это даос.
Я наугад раскрыл книгу и прочел короткую, в полстраницы, историю о путешественнике, решившем переночевать в развалинах дома, где лежало мертвое тело. Ночью покойник на глазах странника поднялся и, обняв статую Будды, расхохотался: в пустотелой скульптуре были спрятаны его деньги.
Я был поражен: сказка совершенно не походила на то, что доводилось мне читать прежде. Обычная на вид книга была, как китайский болванчик - с жутким секретом.
- Можно, я возьму ее почитать?
Дядя разрешил нехотя.
- Когда ты ее вернешь? - строго осведомился он.
Думаю, что к просьбе он отнесся так же, как к займам моей матери.
Я почувствовал это и был к книге преувеличенно бережен, обернул обложку в газету и самостоятельно принес назад точно в срок. Протянул ее дяде через порог и торопливо спустился по лестнице.
Другую книгу я рискнул попросить лишь во время следующего визита с матерью. Возвратил я ее снова сам. Таким было начало моих собственных с дядей взаимоотношений.
Сначала меня привлекали в дядиных книгах лишь чудеса и битвы. Люди в них оказывались животными-оборотнями - лисами и обезьянами, воины дрались мечами и стальными плетками. Однако со временем я стал обращать внимание на иные особенности описываемой жизни: вино там пили подогретым, разливая его из чайников, и всякий человек по любому поводу готов был сочинять странные стихи без рифм.
Постепенно я стал ходить к дяде аккуратнее, чем в спортивную секцию. Изредка он угощал меня чаем - не помню, чтобы мать хоть раз удостоилась приглашения за стол. Чай был странным - прозрачным, бесцветным и почти безвкусным, дядя разливал его по невесомым стаканчикам, похожим на крохотные водочные стопки, жонглировал ими, накрывая чашечками без ручек и переворачивая посудины вверх дном. Его манипуляции напоминали действия наперсточника. Вместо блюдец он выкладывал на стол лакированные дощечки, и чайник у него был - из темной глины. Глядя, как я, обжигаясь, выдуваю горячий отвар одним глотком, дядя укоризненно качал головой, точно болванчик - и фарфоровая игрушка, сидевшая тут же, в комнате, еле заметно вторила ему. Женщина с веером смущала меня даже больше.
В квартире дяди всегда необычно пахло - немного затхло, но с примесью чего-то пряного, терпкого, смолистого. Пару раз, явившись с книгой на день раньше, чем обещал, я заставал у него дома жженый приторный запах. Дядя был при этом отрешенным, блеклым и явно тяготился моим присутствием. Двигался он осторожно, будто сам был из фарфора и боялся разбиться вдребезги. Я не понимал причин происходившего. Статуэтка-болванчик безмятежно качала головой: "Ай-яй, бывает".
Порой мне казалось, что я замечаю в дядиной квартире следы чужих присутствий. Я не мог объяснить, что именно наталкивало меня на такую мысль. Запах? Переставленные с привычных мест предметы? Как-то раз я готов был поклясться, что разминулся с кем-то совсем ненамного. Я не интересовался этим вслух.
С дядей находились темы для других разговоров. Не слишком долгих, если честно. Человека могут забавлять короткие диалоги с обученным им попугаем, но вступать с птицей в продолжительные беседы он не будет.
- Я воин императора, император создал меня. Тела людей - мягкая глина, мое - закалено огнем. Мое существование - игра владыки. Мой долг - радовать повелителя. Улыбка господина - моя награда. Железо живет долго, терракота - вечно.
Сначала дядя выговаривал непривычно звучавшие, мяукающие слова с проскальзывавшими в них жестяными отзвуками, потом - произнес по-русски то, что я счел переводом.
- Ты понял? - спросил дядя.
Я молчал, не зная, что выбрать - да или нет.
- Иди, - вздохнул дядя. Он распахнул дверь комнаты, и ток воздуха вдохнул жизнь в игрушку-болванчика, голова его качнулась: туда-сюда, туда-сюда.
В последнее школьное лето у меня были две заботы: выбраться куда-нибудь из города отдохнуть и подработать. Или наоборот - подработать и выбраться. То и другое мне, в общем-то, удалось, однако, как это часто бывает при достижении двух целей сразу, особых успехов я не добился. Зато дядю я не видел больше двух месяцев. Я заявился к нему на исходе непривычно знойного августа - город был погружен в тягучее марево, и даже в обвисших шортах, майке с узкими лямками и сандалиях из трех ремешков я изнывал от жары. Мы столкнулись на лестнице, дядя спускался, а я прыгал вверх через ступеньку.
- А ты повзрослел, - заметил дядя удивленно. На нем был белесый костюм, довольно мятый, и неяркая сорочка. - И даже возмужал.
Он смотрел на меня так, как разглядывают людей при первом знакомстве.
Я пожал плечами: да чего там! Но не удержался, потер ладонью подбородок, который начал скоблить бритвой дважды в неделю, и словно невзначай напряг бицепс.
Дядя остановился в задумчивости на площадке между этажами. Было видно, что он не хочет отказываться от дела, выгнавшего его из дому, но и выпроваживать меня не желает.
- Прогуляешься со мной? - спросил дядя после недолгих колебаний. - Потом вернемся ко мне.
- А куда?
Теперь дядя вскинул и опустил покатые плечи:
- Не очень далеко.
Я согласился.
Нам пришлось не только топать пешком, но еще и проехаться. Мы прибыли на вещевой рынок - на сутолочную обширную территорию, загнанную за ограду. Дядя уверенно шагал по рядам, не обращая внимания на товары. Я поспевал за ним, толкаясь и недоумевая. Мы забрались в какой-то дальний сектор, где не было ни магазинчиков, ни павильонов, и продажа велась прямо из контейнеров. Тут были залежи дешевого китайского барахла, и продавали его тоже китайцы - низкорослые, лопотливые, настороженные.
- Жди меня здесь, - приказал дядя рядом с кучей тряпок, набросанных поверх разостланного на асфальте брезента, и направился дальше.
У очередного контейнера, из-за вороха нацепленной на перегородку одежды, как из-за кулисы, перед ним выдулся толстый человек-пузырь с круглым и плоским лицом. Дядя остановился и завел с ним разговор. Мне померещилось, будто речь идет обо мне, и дядя приводит круглолицему торговцу с глазами-щелками успокоительные доводы. Затем оба они исчезли, я подождал немного, и вскоре дядя появился один, без круглолицего, завершая движение ладонью из-под борта пиджака наружу. Вдруг по ряду прошла рябь, в хаосе пестрой оравы наметилась упорядоченность - так разбросанные металлические опилки меняют положение при приближении к ним магнита. Я увидел, что вдоль рундуков и контейнеров неторопливо, с нарочитой небрежностью следуют два милиционера - в форме, при черных дубинках, в ботинках с высокой шнуровкой и тяжелыми подошвами. Отвлекшись на них взглядом, через секунду я понял, что потерял дядю - его не было ни перед одежной кулисой, ни рядом с отсеком сгинувшего толстяка, ни на пути ко мне. Я покрутил головой. Он пропал. Торговцы и покупатели занимались своими делами. Люди перемещались, трогали вещи, отсчитывали деньги, примеряли одежду, озирались, спорили. И на фоне этой толпы я вдруг увидел дядю рядом с собой - он проявился, как проступают замаскированные фигурки на картинках с загадками. Он был сер и незаметен и, скользя мимо, проговорил тусклым голосом:
- Идем.
Мы направились восвояси. Дядя молчал всю дорогу, лишь посматривал на меня искоса, пока мы ехали.
Дома дядя снял пиджак, повесил его на плечики в шкаф. Походил по квартире, будто в нерешительности.
Я по привычке встал перед фарфоровой куколкой и тронул ее головку - меня давно уже перестала пугать ее хрупкость. Дядя подошел сзади, сказал:
- Болванчик... Замечательная штука. На все у него - один ответ. Нужно ко всему относиться проще - это проявление настоящей мудрости.
Он толкнул меня в затылок, и я, подыгрывая ему, размеренно закивал.
- Ты куришь? - спросил дядя.
Я удивился: раньше я никогда не видел его с сигаретой. Из кармана шортов я вытащил открытую пачку и протянул ему, но он отказался:
- Я сам хочу предложить тебе кое-что.
Он достал из ящика чудную курительную трубку - длинную, прямую, как бамбуковый стебель, с крохотной чашечкой на конце. Приоткрыв дверцу шкафа, на ощупь извлек из внутреннего кармана мятого пиджака пакетик, выкатил из него темную горошину и вставил ее в трубку.
- Устраивайся на диване. Лучше - ложись.
Я удивился и прилег. Диван был чуть короток мне, я поджал ноги, чтобы над его обтянутым в залоснившийся шелк валиком не торчали мои черные от городской пыли пятки.
Дядя раскурил трубку и протянул мне.
Я прикусил мундштук и затянулся. Дым опалил мне горло, заставил закашляться. Приторный жженый запах прилип к нёбу и едва не вызвал тошноту. Я с трудом перевел дыхание. А потом комната вдруг заискрилась, потекла. Каждый предмет в ней обрел особый смысл.
- Что это? - спросил я.
Наверное, спросил.
Дядя ответил тем, что положил ладонь на мою руку и направил мундштук мне в губы - так помогают найти соску младенцу.
Мир вертелся вокруг меня. Облака заглядывали в окно, свешиваясь с ветвей, потолок был круглым до выпуклости, дверь из комнаты вела во всех направлениях сразу, и я узнал нечто очень важное - только никак не мог запомнить, что именно.
Болванчик с веером глядел мне в лицо, покачивая головой, и я вдруг понял, что дядя мой - тоже болванчик, мудрый и хитрый, с шатким черепом и тайной внутри. Дядина шея продолжалась, уходя в глубь его тела - фарфоровая, твердая и до того длинная, что конец ее торчал снизу, став заметным: глянцевый, с тяжелым набалдашником. Руки торопливо шарили по моему телу, я сознавал, что они хотят проникнуть в меня, выпотрошить, лишить сердцевины, сделать одним из тех случайных дядиных гостей, от которых в доме остаются лишь с трудом угадываемые следы мимолетного присутствия - превратить в игрушку, в забаву, в утоление прихоти.
"Да!" - подтвердил фарфоровый болванчик мои догадки. "Да! Да!" - ликовал он. Его голова, до сих пор умевшая лишь переваливаться с боку на бок, теперь торжествующе кивала вперед-назад - быстро, часто.
Я согнул колени и, выпрямив их вновь, ударил его ногами - тягуче, медленно. И грохот от этого получился - протяжный, перекатывающийся, как во время далекой грозы.
Дядя, упавший на пол, оказался вовсе не бесцветным - только цвет этот был прежде спрятан в потертой оболочке, и чтобы добраться до него, потребовался острый рубящий угол. От яркости расплескавшейся краски меня замутило, я сполз с дивана и, доковыляв до окна, далеко высунулся наружу, стараясь оставить позади сладкую, как патока, гарь. Асфальт внизу был серым, с вкраплениями гравия, с грязными пятнышками, и я отчетливо смог разглядеть любое из них, когда все они стремительно приблизились ко мне - вплотную.
Я никогда не жаловался на память, не жалуюсь и теперь. Хотя - неплохо было бы забыть боль, усиливавшуюся ночью, и длительную недвижимость, и хирургическую коросту, белую и твердую, как фарфор, сковывавшую мое тело. Я не хотел обзаводиться этой оболочкой, позволявшей лишь крутить шеей, но меня одолели болванчики.
Болванчики имеются всюду - просто раньше я не замечал этого. Они кивают и качают головами, и главное - каждый из них скрывает собственный секрет. Но меня больше не интересуют чужие тайны.
Пока срастались мои кости, изломанные, точно халат даоса на книжной иллюстрации, меня донимали вопросами, желая восстановить ход событий в дядиной квартире. Я зло отмалчивался, подавая голос лишь под действием боли.
Обстоятельства дядиной кончины и остатки дурмана не позволяли свести дело к несчастному случаю - даже с учетом того, что я тоже пострадал. Я перенес то, что принято называть терапией, избавляющей от суицидального синдрома, и не менее неприятное лечение послешокового состояния в специальном заведении.
Я так и не смог восстановить прежнюю подвижность, однако меня это волнует мало. Кроме того, я почти не говорю: слова - те же болванчики, обманки с неприятной начинкой. Я по-прежнему нахожусь в лечебнице - не навсегда, но надолго. Существование здесь не отличается разнообразием, но это меня даже устраивает. Один и тот же распорядок, одни и те же процедуры изо дня в день, те же врачи и медсестры. С другими пациентами я не общаюсь.
Отклонения от рутины редки и обычно приходятся на ночь.
Если дежурит санитар с жесткими складками у рта и пальцами, поросшими темной шерстью, я не засыпаю после общего отхода ко сну, лежу под одеялом и жду. Лампы в палате не горят, и когда открывается дверь, силуэт в проеме виден на фоне синего свечения плафонов в коридоре. Санитар вытаскивает меня из постели и на казенном кресле с колесами вывозит из палаты.
Кресло из металлических трубок старо и облуплено - ведь железо живет долго.
В закутке, выложенным мертвым кафелем, санитар встает передо мной. Его пояс находится перед моим лицом, рука тянется к пуговице под пряжкой.
Он желает радости.
Если я откажусь, вернется боль.
Играя со мной, он кладет ладонь мне на затылок, и я начинаю мерно покачивать головой вперед и назад.
Ко всему нужно относиться просто.
Когда он, наконец, с протяжным вздохом позволяет мне остановиться, ухмылка растягивает его губы.
Улыбка - моя награда.
"Ты понял?" - спрашивал дядя когда-то.
Мне кажется, теперь я смог бы ответить на его вопрос.