Аннотация: повесть о страшной любви бывшего афганца и стареющей библиотекарши
1
Он был страшен, как чёрт.
Это библейское сравнение пришло ей на ум сразу же, как только мокрая голова парня показалась из воды. Его шаровидное лицо чуть покачивалось на поверхности, будто кривое зеркало на подставке. По нему расплескалась такая неправдоподобная искажённость человеческих черт, что не могло быть и речи о чьём-то людском злодеянии. Нет, нет, нет, с таким убогим обликом злорадства можно появиться лишь из преисподней.
Его внушительная внешность вызывала спазмы тошноты.
Казалось, с головы парня содрали недозрелую кожуру кожи, вывернули наизнанку, наподобие наволочки, и снова натянули на старое место - для всеобщего устрашения. Багровую ёмкость лица с застывшей поверху свиной корочкой жира прошивали ещё более кровавые прожилки. Густая россыпь мелких язвочек зрела и немного гноилась. От основания искривлённого носа разбегались мелкие бороздки морщинок, задевая осколки скул, раздавленные дольки губ, обрубок подбородка, щёки, лоб... Чернели прищуренные зрачки, словно две узкие лазейки в ад, безресничные веки изредка вздрагивали, на мгновенье примагничиваясь и снова отталкиваясь друг от друга.
Между ними колыхалось, уплывая ввысь, марлевое марево. Подогретая вода, словно дневное сновидение, перетекала из небытия в действительность. Болезненная физиономия незнакомца притягивала к себе змеиным гипнозом.
- О Боже, это ты, - выдохнула Ада, пристально глядя на парня. - Похож... точно, похож... Вот ты и появился... А я ждала тебя не здесь.
Её странная растерянность показалась ему соблазнительной. Он почувствовал лёгкое возбуждение, словно от случайного прикосновения в тесном салоне автобуса. Однако он не удержался от желания поиздеваться над одинокой женщиной: было в ней что-то от старой девы, затянутой по самые зрачки болотной ряской лет.
- Адам, - чересчур приторно, слегка растягивая звуки, произнес он. - Мышкин. - И тут же, изменив голос, спросил громко. - А тебя, тётка, как по паспорту? А ну, ебёноть, представься по полной форме!
Петрушевская шумно вздохнула, выбираясь из задумчивости, и вдруг заколошматила руками и ногами, удаляясь от урода и разбрасывая полные пригоршни бисерных брызг. Однако недалеко от бетонного бортика ей почудилось, что снизу её пытается схватить ещё более мерзкое чудовище. Ада завизжала, перевернулась и бросилась обратно к оборотню. Едва коснувшись обнаженного торса парня, она вдруг лишилась сознания и начала медленно опускаться на кафельное дно бассейна.
- Ну, ебёноть, и дела, - опешил Мышкин. - Это что-то новенькое, не по уставу.
Он стоял столбом, с интересом наблюдая за утопающей женщиной. Ему уже доводилось видеть подобные припадки, но этот отличался от всех остальных какой-то неуловимой близостью, почему-то понятной ему и знакомой. Адам неожиданно вспомнил свою мать, но не теперешнюю, а давнюю - молодую. Слегка смутившись, он медленно погрузился в вонючее прошлое. Там, в дрянном далеке, навеки пропахшем тошнотворными запахами коммунальной кухни и уборной во дворе, ему безумно нравилось забираться среди ночи в родительскую постель. Стянув с себя санные трусики, мальчик прижимался всеми косточками и рыбьими ребрышками к упругому материку матери. Он заранее знал, что утром будет безжалостно отхлестан сырыми трусами по лицу, но не мог отказаться от безрассудного соблазна. Положив голову на голую женскую грудь, сын подстраивал своё слабое, почти птичье дыхание под заматерелое - материнское. Эта эротическая игра, состоящая из одновременных вдохов и выдохов и волшебного зуда внизу живота, уносила очумелого мальчика в такие бредовые дебри неизгладимых наслаждений, из которых он потом, стремительно подрастая, выбирался весь божий день, сводя с ума окружающих своим диким видом и необъяснимым поведением.
Мышкин стряхнул с себя свежеосвежёванное наваждение детства и, спустя секунду, нырнул под воду. Беззащитное тело женщины лежало на дне в соблазнительной позе. Распущенные рыжеватые волосы, колыхаясь, то прятали, то приоткрывали её лицо - с лёгкой улыбкой на губах. Ухватившись за длинную прядь, парень вытащил утопленницу на поверхность зябкого угасающего дня, и поплыл с ней к каменным ступенькам. Робкая парочка пенсионеров барахталась поодаль и делала вид, что ничего особенного не происходит. Подхватив женщину на руки, он вышел из воды и торжественно понёс к скомканной снегом скамейке. Странно, но сейчас незнакомка не казалась ему такой старой и чужой. Бабий обморок будто сблизил их и стремительно сравнял в возрасте. Адаму казалось, что он знает эту женщину давным-давно, только долгая разлука разъединяла их. Но теперь они вновь встретились и не расстанутся уже никогда... Правая рука Ады, соскользнув вниз, блудливо болталась, задевая его выпуклый пах.
- Как хорошо-то, ебёноть... вот везуха, товарищ капитан, - бормотал он. - Как из КПЗ вышел, даже не верится.
Кажется, Адам впервые испытал столь сострадательное отношение к себе, уроду. До этого у всех женщин, с которыми он пытался познакомиться, кроме ужаса и омерзения не отражалось в глазах ничего. Да, Ада тоже испугалась, да ещё как - до обморока. Однако не было в её взгляде и намёка на гадливость. Мышкину почудилось, что она испытала чудесное чувство облегчения при встрече с ним, когда вдруг узнаёшь, что не тебя одного одолевают дьявольские страсти. Наверное, её сердце и разум разъедает ржа такого же уродства, что и его лицо. От этой внезапной догадки морозный озноб пробежал по коже, вызывая восторг и возбуждение. Парня охватила сумасшедшая радость, захотелось заорать во всё горло, и, стянув с себя ужасно тесные плавки, нагишом пуститься в пляс перед всем честным народом.
После слепой теплоты бассейна тело моментально сковало холодом, у Петрушевской возникло щемящее ощущение, что её упаковали в фантастический скафандр. Накрахмаленная простынка снега под ней расползлась, убывая мутными каплями. Лёжа на ледяных досках, женщина все же не подавала вида, что очнулась. Она знала наверняка, что незнакомый парень находится рядом и, радуясь, безжалостно пожирает её жадным взглядом. Внезапное появление монстра, действительно, не удивило Аду, а лишь слегка переполошило, как внезапный приход бывшего любовника.
Она долго ждала этой встречи, с детства.
Зачем-то однажды придумав в своём романтическом воображении опасное существо, Ада иногда пыталась оживить его, перенести в настоящую жизнь. Например, купаясь в реке, она начинала представлять, как из глубины к ней подбирается доисторический ящур... как в безлюдном месте её похищают инопланетяне, а в людном помещении её подстерегает представитель параллельного мира... как на тёмной улице на неё нападает вампир, вонзая в шею свои острые клыки... Конечно, ничего подобного никогда не происходило, но нередко, даже повзрослев, Ада доводила себя до такого психозного состояния, когда напружиненные нервы не выдерживали. И тогда она, не обращая ни на кого внимания, выскакивала из воды или срывалась на улице в панический бег, повизгивая от ужаса и мазохистского счастья.
Но нынче эта встреча произошла в действительности.
Однако выдуманный ею монстр, ожив, не спешил погубить свою создательницу. Ожидание скорой смерти слизывало сливки с прошлой жизни. Душу свело нестерпимой оскоминой тоски. Нечто подобное Петрушевская уже испытывала, когда девятилетней девочкой впервые попала в областную больницу. В детской памяти запечатлелось обилие белого цвета и света, рвотный вкус лекарств, нескончаемые ночи, больные уколы трижды в день. А главное, девочку изводила обида неизвестно на кого, и никого, кто мог бы пожалеть её, утешить. Мысленно оглянувшись назад, она расстроилась: слёзы подступили к глазам и слегка заиндевевшие веки, оттаяв, приоткрылись.
Ада сразу наткнулась на крепкие, широко расставленные ноги, скользнула стыдливым взглядом по узким бёдрам, обтянутым синей полоской шёлка, которая не столько скрывала срам, сколько, наоборот, подчёркивала его неприличные размеры, потом пробежалась по плоскому животу с оплавленной пуговкой пупка, пока не добралась до мощной грудной клетки, на которой переплелись мускулистые плети рук. Парень стоял так близко, что разглядеть его целиком не представлялось возможным.
Петрушевской вовсе не хотелось встречаться ещё раз с уродством незнакомца, поэтому она отвела взгляд в сторону. По дымящемуся квадрату бассейна, как по минному полю, пробирались два деда загробных лет, осторожно разгребая перед собой воду и о чём-то неслышно переговариваясь. Красные резиновые шапочки плавно покачивались, словно поплавки. С небес, подпалённых зимним закатом, осыпались редкие снежинки. За обмороженным полем похрипывал простуженный город. Вконец околевшая Ада всё ещё не решалась пошевелиться, испытывая неуместную девичью застенчивость. Будто догадавшись об этом, Мышкин не спеша отошёл к краю бассейна и принялся демонстрировать купающимся старикам атлетические упражнения. И только тогда она обратила внимание на то, что его великолепная спортивная фигура покрыта аппетитным южным загаром.
Трясясь крупной дрожью, женщина сползла со скамейки и, пригибаясь, подобралась к лежащей на снегу одежде. Она с трудом натянула на непослушное тело толстые рейтузы и застиранный свитер ручной вязки, как в шкуру убитого животного, влезла в коричневую телогрейку, затем замоталась по-старушечьи в шаль, и, сунув ноги в валенки, потопала, не оборачиваясь, по узкой дорожке в сторону города. Адам так увлёкся упражнениями, что опомнился лишь тогда, когда женщина преодолела едва ли не половину поля. Плюнув со злости в бассейн, он сгрёб в охапку свои нехитрые пожитки и помчался ей наперерез, проваливаясь по колено в сугробы и одеваясь прямо на ходу.
2
Закупоренный на зиму город отстранёно смотрел перед собой менингитными зрачками оранжевых окон. Петрушевская и Мышкин шли по чёрно-белым февральским улицам, не разговаривая и не глядя друг на друга, словно слепо-немые. Сухой снег беззубо огрызался им вслед. Безликие улицы стремительно опустели, а редкие трусоватые прохожие напоминали тени тех людей, что проходили здесь ещё днём. Изредка по дороге катились толстокожие апельсины милицейских машин. Некоторые шофера, заметив на тротуаре траурную пару, отвратительно громко сигналили им и выкрикивали что-то похабное из тёмных кабин. Адам коротко смеялся на это и приветливо взмахивал рукой. А женщина злилась, не понимая его связи с бесстыжими ментами, и ускоряла шаг. Тифозные фонари, изогнув по лебяжьи железные шеи, вглядывались в затоптанные тротуары и ничего не могли разглядеть.
Ада жила за железнодорожным переездом, вблизи вокзала. Ей казалось, что ранние и поздние поезда, по-солдатски гремящие и по-бабьи голосящие, проносясь мимо её жалкого жилья, растаскивают сорокалетнюю жизнь по кусочкам. Опустошаясь душой, Петрушевская в последнее время всё чаще останавливалась в опасной близости от бешено бегущего состава, представляя, как бросится однажды под колёса какого-нибудь бездомного товарняка. Женщина всё острей чувствовала, что до рокового шага оставалось совсем немного: изболевшееся сердце уже не раз ударялось о райский краешек посмертной чужбины.
Возвращаясь сегодня домой, Ада изменила привычный маршрут, выбирая улицы потемней и поглуше. Сопровождаемая незнакомцем, она не ведала, что творила. Скопившийся внутри страх держал женщину в тягостном напряжении, и ей не терпелось побыстрей захлебнуться им, довести себя до полного безумия, чтобы в конце концов упасть в изнеможении, обливаясь сладостными слезами.
Ранние куриные сумерки опускались всё ниже и ниже. Красный столбик ртути на светящемся табло у кинотеатра "Апокриф" атрофировался, съёжившись до отметки -33 градуса. Над заплесневевшим зданием оздоровительных бань бултыхались взбитые клубы пара. Адам и Ада пересекли посыпанный золой городской стадион, по которому с оголтелым лаем носились породистые кобели и суки. Их хозяева сидели, ссутулившись, на принесённых складных стульчиках, любовно наблюдая за своими питомцами и часто косясь на часы. Обогнув угол гостиницы, пройдя мимо института радиологии, застёгнутого ремнём фигурной ограды, они вскоре оказались на противоположном конце города. За бесформенным пустырём с клочковатыми островками колючек возвышалась, переливаясь всеми цветами радуги, семиэтажная громада Дома политпросвещения. Позади, словно лунная тень, растянулся сквер, осквернённый гипсовыми статуями членов правительства. То там, то тут раздавался короткий треск, будто у деревьев разрывались обмороженные сердца.
Заложив руки за спину, как осуждённый за преступление, Адам бодро шагал за Петрушевской, беззаботно озираясь по сторонам. Невдалеке послышался шпионский перестук скорого поезда, и сочный женский голос объявил по громкоговорителю:
- Третий путь занят... Тише, Набиев, не спеши... Товарищ, зайди в диспетчерскую... На четвертый, туркменская твоя рожа, как будто не знаешь!
- Да замолчи ты! - рассердилась Ада. - Надоела до чёртиков.
- Ей, ебёноть, может, больше твоего надоело, - заступился за невидимого диспетчера парень.
- Ты-то откуда знаешь?
- Оттуда... Это же моя мать.
Петрушевская резко остановилась и, в упор глядя на изуродованное лицо, неожиданно расхохоталась. Её весёлость раскрутилась каруселью: женщина кривлялась, корчила рожи, давясь уже каким-то рыдающим смехом, и никак не могла остановиться. В отчаянии она набросилась на парня с кулаками:
- Так вот кто мне столько лет житья не даёт! А я-то, дура, думала... Мало мне матери, теперь, твари, и сынка подослали! Что вылупился? Ну, ударь меня, да, ударь! Ну, надругайся, скотина! Или убей, убей, убей...
Мышкин молча сгрёб её в охапку и прижал к груди, терпеливо дожидаясь, пока Ада успокоится.
- Прости, пожалуйста, - всхлипнула она в его крепких объятиях.
Не сдержавшись, он ткнулся в её полуоткрытые губы, чувствуя, как сиропная истома обжигает его внутренности. Но он тут же отстранился от женщины, словно вспомнив о чём-то или испугавшись чего-то. Ада, едва усмехнувшись, двинулась дальше. Пройдя сквозь унылый туннель под железнодорожной насыпью, они приблизились к автозаправочной станции. Возле бензоколонки, выпучив горящие фары, тарахтела пара тракторов. Чуть в стороне азартно матерились два мелких мужичка в одинаковых кожаных куртках и кепках. Петрушевская остановилась, с брезгливым выражением на лице вслушиваясь в непонятную перебранку.
- А хочешь, я их опущу? - неожиданно предложил Мышкин. - В твою честь.
- Куда? - не поняла она.
- А туда, - усмехнулся он, - откуда этим петухам потом сроду не выбраться.
- Смолин, я сначала пассажирский пропущу, а потом - ты... Повторяю, товарищ, срочно зайди в диспетчерскую... Да, Смолин, да.
- Как хочешь.
Она равнодушно пожала плечами и направилась к уединённому зданию пожарного депо. С торца трёхэтажного дома прилепилась нелепая деревянная пристройка, ярко освещённая коротконогим фонарём. Стайка изувеченных ёлочек робко жалась к дороге. Около крыльца пристройки Ада остановилась, явно не торопясь заходить внутрь. Парень стоял рядом, низко опустив голову.
- А почему я тебя раньше в бассейне не встречала? - поинтересовалась Петрушевская. - Ты что, первый раз там?
- Да нет, просто редко хожу, в основном, утром. - Мышкин приподнял голову, но смотрел в сторону, стараясь, чтобы сучий свет фонаря не попадал на лицо. - Сегодня день какой-то паршивый был, как после вытрезвителя: мальчонку машиной насмерть задавило, два убийства, три изнасилования... "Коробейники" грабанули, нападение на инкассатора, двенадцать квартирных краж... ещё что-то. Вот, ебёноть, и решил немного развеяться.
Они снова замолчали, растягивая неловкую паузу, словно резинку. Ада всё не могла поверить, что они расстанутся сейчас просто так, будто обыкновенные люди. Непонятная неудовлетворённость мучила её ум, тяготила тело.
- Послушай... Адам, - она впервые назвала своего спутника по имени, - а тебе когда-нибудь хотелось совершить что-то безумное?
- Не знаю. А что?
- Убирай "башмак", Аускас... Товарищ, я жду тебя в диспетчерской. А то потом будешь из меня дуру делать... Да, да, быстрее, Имантас.
- Я имею в виду самоубийство... или убийство. Какая разница. - Ада вплотную приблизилась к парню, пытливо всматриваясь ему в глаза. - Да, потом можно как угодно, даже очень правдоподобно, объяснить этот поступок. Однако до конца всё равно никто не поймёт. В пятый или десятый раз будут переспрашивать самих себя: почему? зачем? И ничего. Потому что безумство необъяснимо. Но самое удивительное, Адам, знаешь, что? - Она порывисто схватила его за руку, сжала в своих ладонях. - Когда два таких человека вдруг встречаются в одном и том же месте, в одно и тоже время, с одной и той же целью. Например, на перроне. Один решил броситься под поезд, а другой испытывает жуткое желание спихнуть человека на рельсы. Понимаешь?
- Это же преступление, товарищ капитан!
- Ты не бойся, скажи. Я отнесусь к этому нормально, честно, потому что...
- На шестом, Баграмян, на шестом. Забыл, что ли?.. Заходи, товарищ, присаживайся... Пусть проверят.
- Чтобы кого-нибудь под поезд, - он задумчиво, словно перелистывая засаленные страницы своей жизни, покачал головой. - Такого со мной отродясь не было.
- Не обязательно под поезд, но что-то подобное, - занервничала она.
- Что я, ебёноть, дурак.
- Может, и дурак, откуда я знаю.
Женщина развернулась и легко вбежала на крыльцо. Ключ в её руке дрожал и она никак не могла справиться с замёрзшим замком. Мышкин нерешительно топтался внизу. Ей казалось, что урод ждёт - не дождётся, когда она зайдёт в дом, чтобы побыстрей расстаться с ненормальной тёткой. Петрушевской захотелось сказать ему на прощание что-нибудь язвительное насчёт его рожи. Неожиданно она вспомнила двух пьяных трактористов и прыснула девичьим смехом.
-Ткаченко, Ткаченко... Не надо, товарищ, не сейчас... Ткаченко... Отстань ты... На третьем опять стрелку заклинило.
Наконец замок поддался, дважды лязгнув металлическими зубами. Ада вздохнула, не то с облегчением, не то с сожалением. И тут же истерично взвизгнули обледеневшие ступеньки. Адам схватил женщину за плечо и с силой развернул к себе. Его глубокое дыхание ударилось ей в лицо приятным мужским теплом. Она обомлела, обмякла, будто получила удар поддых. Дурная дрожь с размаха подкосила ей ноги больничной слабостью. Заведённая с рожденья золотистая пружинка памяти сорвала предохранительный рычажок и нежно зажужжала, стремительно раскручиваясь в обратном направлении, вызывая пьянящее головокружение. "Наверное, так бывает перед смертью", - легко подумалось ей. Не в силах стоять, Петрушевская вцепилась в парня цепкими пальцами. В наступившей тишине дверь протяжно заскрипела, приоткрываясь.
3
- Товарищ, ты совсем сдурел! Нет, нет... нет, не надо... Асфатулин! Салават! Чёрт татарский, хватит бездельничать!.. Ну подожди, аккуратней же... Убирай вагоны с четвёртого!
Он крепко и в тоже время осторожно поддерживал обмякшую женщину, с каким-то детским умилением всматриваясь в её бледное лицо. Тонкая прядь русых волос, выбившись из-под шали, рассыпалась по щеке. Полуприкрытые зрачки, как парочка порочных мальчиков, медленно угасали за хрупкими решётками ресниц. Чуть вздёрнутый курносый носик смешил своей игрушечностью. В борозде влажных губ зрели кукурузные зёрна зубов.
Мышкин неожиданно обнаружил, что Ада чем-то смахивает на старшую пионервожатую, которая однажды в пионерском лагере застала его онанирующим в кустах малины, и потом до конца смены заставлявшая его проделывать это перед ней, и одновременно - на медсестру из армейского госпиталя, разрешавшую поласкать себя между ног за мелкие солдатские деньги. От этого сдвоенного образа он вновь почувствовал зудящую тяжесть внизу живота и безобразное желание. Ему захотелось подхватить женщину на руки, внести в тёмный незнакомый ему дом и, пока она находится в невменяемом состоянии, овладеть ею - зло, грубо, по-собачьи. Адам с большим усилием обогнал мерзкую фантазию и лишь еще крепче прижал Петрушевскую к себе.
- Я тебя напугал, да? - участливо спросил он. - Знаю, знаю, я тебе не понравился, это точно. Естественно... Понятно, ебёноть. Но ты не должна меня бояться, только не это, товарищ капитан. Понравился или нет, как говорится, дело десятое. Это же не протокол. Пойми, для меня самое главное, чтобы ты не боялась. Скажи, что не трусишь, скажи, скажи, скажи...
- Ты что, прямо тут? Совсем, что ли!.. Жиров, отцепи пять вагонов от московского... Осторожней, товарищ, порвёшь.
- ... скажи, скажи, скажи, - Адам тормошил женщину, надеясь вытряхнуть из неё нужный ему ответ, как монетку из копилки. В его слегка надтреснутом голосе звучало столько юношеской надежды и почти подростковой наивности, что невольная улыбка растянулась на её губах.
- Чего кривишься, как курва? - вспылил Мышкин и ослабил объятия. - Смешно, ебёноть. Ах, как весело. Физиономия моя ей, товарищ капитан, видите ли, не нравится. Что ты обо мне знаешь, кошка домашняя? А если я в Афгане воевал! Если в танке горел, и только чудом жив остался!.. Ну, чего молчишь?
Он стоял спиной к фонарю и звериная тень скрывала раздробленные подробности его лица. Только теперь, окинув взглядом своего странного спутника, Петрушевская обратила внимание на его одежду и ужаснулась. Оказывается, парень был в летнем спортивном костюме, надетым на голое тело, и в кедах на босу ногу. При такой жуткой минусовой погоде Адам, можно сказать, стоял нагишом. Как в раю. Одинокий, грубый, наивный, какой-то неприкаянный, бедный, жалкий, страшный, смешной, невероятно сильный, чем-то опасный, как нищий, как хищник. Впрочем, совсем ещё мальчишка, просто уродство и довольно развитая фигура так издевательски старят его. По возрасту он вполне мог быть её ребенком, которого она убила двадцать с лишним лет назад. А-ах-ах, обнять бы этого юношу, но не как мужчину, нет, нет, нет, а как сына, сыночка, сынулечку, и успокоить хоть ненадолго.
- Кулебякин, две платформы с контейнерами на Израиль уже готовы... Подожди... Ой, больно же, товарищ!.. Да, хоть сейчас... Осторожней... помедленнее...
Петрушевская даже не заметила, как бытовая обида на незнакомца переродилась в иное совершенное желание. Поддавшись чудесному чувству сострадания, она осторожно коснулась коротких волос парня, схваченных мерзким морозом. Адам замер, затаился, недоверчиво, словно зверёк, высовываясь наружу. Случайная слезинка выкатилась из переполненного тьмой зрачка и быстро заскользила по обезображенной щеке. Пока Ада вытирала влажный след от неё, парень осторожно касался холодных пальцев своими кровавыми горячими губами. Расслабившись, женщина начала ласкать Мышкина, чувствуя, как вздуваются и каменеют под почти нематериальной материей его натренированные в аду мышцы. Она механически скользнула рукой по бедру и вдруг отдёрнула её, словно ошпарившись кипятком.
- Мне с тобой так хорошо, ебёноть, что я как-то забываю, какой я на самом деле, - признался Адам, крупно дрожа то ли от холода, то ли от возбуждения. - Я себя так только дома чувствую, с матерью... Знаешь, меня всё время так и тянет, будто убийцу на место преступления, назвать тебя Вампилой. Это у моей матери такое необычное старинное имя.
Она отвернулась в сторону, напряжённо всматриваясь в дальнюю темень и часто-часто моргая синюшными веками. Парень обнял её сзади за плечи, опять прижал к себе. Удивительно, но Ада, действительно, больше не боялась его. Нисколечко. Наоборот, в ней, никогда не рожавшей, зябко ёжился, словно спросонок, ненасытный инстинкт материнства. Петрушевская представила, что нынче ночью прощается с единственным сыном, провожая его на войну. Например, в Афганистан.
- В пять... ах... ах... в пять утра... ах... ах... в пять утра подойдёт... ах... ах... ах... из Малоярославца... ах... ах... ах... ах... ах... ах... ах... ах... ах...
А полночь, словно мочой, захлебывалась собственной чернотой. За бензозаправкой дёрнулся и пополз невидимый отсюда состав, сухо скрипя и лязгая промёрзшим железом. Постепенно поезд набирал скорость, покидая эти маетные места. "На-всег-да, на-всег-да, на-всег-да, на-всег-да, на-всег-да, на-всег-да, на-всег-да...", - выстукивали всуе колёса. Через несколько муторных минут голодное пространство проглотило, не поперхнувшись, товарный состав.
Адам не ответил, сразу набычившись, гоняя бильярдные желваки. В нём происходила тяжкая ручная работа покалеченных чувств и мыслей. Петрушевская тут же пожалела о том, что своим глупым вопросом, наверное, заставила парня переживать уже сто раз пережёванную муку. Она склонила голову ему на плечо, как бы утешая и утешаясь. Но Мышкин вдруг грубо отпихнул женщину от себя.
- Думаешь, я герой, да? Зря ты, тётка, обрадовалась. Вам, старым блядюшкам, только заикнись про подвиги, так вы, ебёноть, готовы под первого встречного-поперечного дешёвой подстилкой лечь... Не был я ни в каком Афгане! И в танке не горел! Понятно тебе? Это мы со школьным дружком, Валькой Лядзиным, порох изобретали. Вот я, ебёноть, тогда и покалечился.
Петрушевская оторопела от его злого признания. Недавняя обида вспыхнула в ней вновь, как бензин.
- Подонок, тварь безобразная, - процедила она сквозь зубы и с каким-то мстительным удовольствием плюнула парню в изуродованное лицо.
Ада попыталась вырваться из крепких рук Мышкина, но у неё не хватило сил. Прижавшись корявой щекой к её щеке, он быстро-быстро, без знаков препинания, забормотал ей в самое ухо:
- Не верь мне прости я не смог удержаться помнишь ты про поезд спрашивала не испытывал ли я что-то подобное я соврал испытывал я всю жизнь ебёноть такое испытывал а сейчас ты меня придурка не слушай когда я такой ладно не обращай внимания это ничего ерунда я сам не понимаю что со мной творится в такие моменты прямо ебёноть наваждение какое-то но я так долго ненавидел женщин как зек всех подряд кроме моей матери может что я просто не умею им доверять у меня внутри как будто механизм включается чтоб говорить им мерзости сплошные чтобы ебёноть подлости всяческие делать...
- Электропоезд на Калугу... а-ах... а-ах... а-а-ах... давай, давай, товарищ, дава-а-ай... пребывает к средней платформе... ещё, ещё, ещё-ё-ё-ё-ё... а-а-а-а-ах...
- всегда не по-настоящему так испытание ебёноть такое а они сучки вольнонаёмные не понимают не догадываются и начинают поступать так же даже ещё хуже у них-то это всё всерьёз понимаешь понимаешь я ничего с собой не могу поделать а ты на других не похожа ей-богу ты совсем не такая я знаю знаю знаю для тебя не надо никаких испытаний сегодня в бассейне я вдруг понял что ты ебёноть такая же как и я только у меня всё это снаружи на роже написано а у тебя внутри вот и вся разница скажи что это так нет не говори молчи молчи лучше всё и так ебёноть понятно я понял что нам надо быть вместе рядом близко-близко как говорится мотать один пожизненный срок с тобой мы будем счастливы очень счастливы счастливей всех людей на свете надо только чтоб наши дыхания совпали давай прямо сейчас попробуем давай ну же...
У Петрушевской помутилось в голове, словно после нескольких рюмок водки, выпитых натощак. Порочная речь человека, обречённого на вечное одиночество, разлилась по телу блядовитым теплом. Захмелевшую женщину бросило в бесстыжий жар. Зажмурившись и пересиливая перезревшую брезгливость, она стала торопливо наносить лёгкие мазки поцелуев на загрунтованную несчастьем поверхность лица.
- Ты чего? - удивился Адам. - Ты по-правдашнему, в самом деле?
Её губы карябались о засохшие края ранок, на язык то и дело попадались густые капельки гноя.
- Молчи, милый... и стой тихо... по-правдашнему... а как же... не видишь разве?... меня зовут... Адой, а не... Вампилой, - шептала она между полуцерковными поцелуями. - Адам... Адик... Адамушка... глупый, милый... что же мы... делаем, зверюги?
- Нет, нет, ебёноть, нормально, - успокоил он женщину, отдаваясь чужой приятной ласке. - Ада, Адочка моя ненаглядная.
Мышкин просунул руку в щель телогрейки и начал жадно стискивать упругие груди. Другой рукой он стягивал с женщины тугие рейтузы, весь дрожа и уже покачивая бёдрами, как спортсмен перед стартом. Петрушевская обняла парня, впилась в его полуоткрытые губы, щекоча языком его изнанку рта. Вдруг обжигающий холод рассёк её обнаженную промежность, словно лезвием.
- Ты что! - вскрикнула она и со всей силы отпихнула парня от себя. - Урод чертов!
От внезапного толчка в грудь Мышкин поскользнулся и, потеряв равновесие, скатился по ледяным ступеням. Охнул, подвернув правую ногу. А Ада натянула рейтузы и театральной тенью ускользнула за дверь, прижала её, накинула тяжёлый чугунный крючок.
4
Привалившись к дверному косяку, она так неистово выталкивала из себя шершавый шёпот матерщины, словно молилась. Боясь, что не справится со своим звериным желанием, женщина забрасывала его, как камнями, самыми последними словами.
- Ада, не дури, впусти. Будь же ты бабой, а не блядью. Ну, что тебе стоит?.. Выйди, Ада, погляди, я, ебёноть, на коленях стою, умоляю... Ада, ну, Ада, не доводи меня до бешенства, я ведь и психануть могу. Тогда не жди от меня никакой пощады. Слышь, ты - целка сто раз ломанная, я сейчас вернусь в город и изнасилую кого-нибудь. Пусть она хоть пионерка, хоть пенсионерка. Да хоть пацан безусый. А мне начихать, первый раз что ли. Лишь бы запихнуть куда было. А всё из-за тебя Ада... Адочка, одумайся, дурочка, не бери такой страшный грех на душу.
- Уходи, Адам, не надо, - почти простонала Петрушевская. - Я боюсь тебя, боюсь. Не брезгую, нет, но очень боюсь, честно. Поверь мне.
- Ах ты падла придорожная! Дешёвка подъездная! Может, тебе заплатить за случку? Скажи, сколько? Трояка, надеюсь, хватит? А вот шиш тебе залупленный, слишком жирно для вокзальной минетчицы будет. Ты и за рубль отсосёшь, а за полтора - раком встанешь.
Она заткнула уши, зажмурилась. Но из вспыхнувшего мрака тут же явился обожженный лик, приблизился, не по-божески ткнулся в губы. Зажимая рот рукой, женщина поспешила к печке, отдёрнула цветастую занавеску и скорчилась над помойным ведром. Истошная тошнота, забродив внутри брагой, рывками поднималась вверх. Замысловатые спазмы, измываясь, сжимали грудь. И вдруг из горла, будто из повреждённой канализационной трубы, хлынула густая кашица. Отблёвываясь, она мысленно проклинала себя за недавнюю нежность к ублюдку.
Успокоившись, Ада задрала голову и несколько минут жадно хватала воздух испачканным рвотой ртом. В глазах стояли, не проливаясь, стеклянные слёзы. Ей стало любопытно смотреть через выпуклую плёнку влаги вокруг себя, словно сорокалетняя женщина вновь превратилась в маленькую девочку. Странное пространство стылой и постылой комнаты, подсвеченное случайным уличным фонарём, струилось сразу во всех направлениях, кружась, переплетаясь, рассыпаясь на весёлые осколки. Прежде преданные предметы: софа, стол, несколько книжных шкафов, стулья, холодильник - стали чужими, изощрённо искривившись и увеличившись в размерах.
Женщина с сожалением вытерла слёзы засаленным рукавом телогрейки - и обстановка вновь обрела обречённый и скучный вид. Шум на крыльце стих, лишь что-то невнятное, будто в подушку, бубнила дежурная по станции. Слегка пошатываясь от слабости, Ада подошла к окну и напилась кипяченой воды из заиндевевшего графина. Сквозь невидимые щели в раме тянуло сладковатой стужей. На улице никого не было видно. Значит, Мышкин ушел. Ну и слава Богу, ну и чёрт с ним.
Не зажигая свет, Петрушевская разобрала похрустывающую вафлями постель и разделась. Повесив на верёвку сырой купальник, она достала из холодильника завитушку ливерной колбасы и голышом юркнула под ватное одеяло. О, Ада любила эти первые минуты, когда лежишь в свежей, как бы незнакомой постели, особенно остро ощущая, как измождённое за день тело привыкает к невинному ложу. А по утрам ей доставляло радость уничтожение стиркой в старом корыте запахов потной плоти на постельном белье. Зато в конце рабочего дня ей нравилось смывать с себя в бесплатном бассейне под открытым небом изношенный дух одежды.
В животе заурчала протяжно и скорбно, как на поминках. Петрушевская откусила большой кусок колбасы и принялась равнодушно жевать, уставясь в потолок немигающим взглядом. Она представляла недавнего урода, орудующего сейчас где-нибудь на гробовой улице города: разрывающего своей осатанелой плотью лоно или ягодицы какого-нибудь подростка. Странно, но она не испытывала от этого ни малейших угрызений совести.
Гирька настенных часов коснулась железной задницей половицы и маятник мирно умер где-то в районе половины первого ночи. Сквозь рваную трещинку тишины послышался шелудивый шорох. Ада перестала жевать и боязливо скосила глаза в сторону. От нетопленой печки отделилась надломленная горбушка мрака и, вытягивая острую мордочку, выбралась на середину комнаты.
Это была обыкновенная тварь.
Женщина уже несколько месяцев прислушивалась к её несуетному и невидимому присутствию. Но только сегодня это гадкое создание осмелилось показаться хозяйке на глаза. Она нагло уставилась на женщину блестящими бусинками, словно прожигая насквозь. Как бы повинуясь бессловесной команде, Петрушевская покорно опустила руку и бросила остатки колбасы под софу. Тварь неторопливо тронулась с места, грузно переваливаясь с боку на бок и волоча за собой хворостину хвоста.
Прислушиваясь к шороху под собой, Ада почему-то вспомнила Алика-кочегара, к которому до сих пор испытывала не подлое, а подлинное чувство сожаления. Кочегар пил беспробудно, алкоголем заливая разочарование от бессмысленно сгорающей жизни. Но иногда у них среди блудных будней выпадали праздничные ночи, до краёв наполненные пьяным жаром. Алик приходил в дом чистым, бритым, трезвым, с букетиком дешёвых цветов. В таком непривычном виде он был божественно обаятельным и дьявольски сексуальным. Именно теми догорающими ночами с нескончаемыми часами ласк, стонов и всхлипываний он как бы полностью искупал перед ней своё беспросветное прошлое. В такие бессмертные моменты любви она прощала ему все слабости, пороки, грехи. Но Ада не понимала лишь одного, почему кочегар кочевряжится, каждый раз - без промаха - внезапно соскальзывая с неё, пачкая скомканную простынь перестоявшимся семенем.
- Опять ты не захотел, - мучилась женщина. - Что тут страшного для тебя, не понимаю. Это же я, я, я хочу ребёночка! Он нужен мне, слышишь, Алик? Мне. Ты-то здесь, считай, не при чём.
- Нет, Аделаида, никогда в жизни. Даже не уговаривай, не проси, не умоляй. От меня уже один дебил родился, хватит... Век бы его рожу не видел.
- Это ерунда, Алик, случайность. Ты же красивый мужик, Алик, не глупый, хороший. И я не в том возрасте, когда нужно осторожничать. А потом, я на сто процентов уверена, что у меня от тебя, Алик, родится настоящий Апполончик. Алик, милый, я тебе обещаю, клянусь.
- Замолчи, Аделаида, не береди старую рану. Из моей спермы вылупился такой гад... хуже животного. Страшно вспоминать.
И всё же Петрушевская до самого последнего дня надеялась на удачу. Желание дать жизнь новому человечку стало таким же навязчивым, как и затерявшееся в памяти желание лишить его права на рождение. Тогда, двадцать с лишним лет назад, будучи чересчур доверчивой девчонкой, Ада пришла в мастерскую известного в городе художника Фрица Неншпиля. Позируя в полуобнажённой позе среди неоконченных холстов, букетов сухих цветов, гипсовых бюстов, фруктовых муляжей, она вдруг была повалена на короткую кушетку. Не выпуская кисточку из рук, Фриц Генрихович молча, быстро и умело лишил её девственности.
- Если заявишь на меня в милицию, то тебе же и хуже будет, - предупредил художник, засовывая в кармашек её кофты несколько сотенных купюр. - Потому что у меня белый билет имеется. Меня так и так отпустят, а тебе стыдоба на весь белый свет.
Однако насилие, совершённое пятидесятилетним обрусевшим немцем, не причинило ей серьёзных душевных страданий. Наоборот, первая физическая близость со стареющим художником раскрыла девушке другую - грешную грань жизни. Ада расцветала на глазах, будто удобренная навозом роза. Беременность шла ей к лицу. Убедившись, что Ада не имеет к нему никаких претензий, Неншпиль при встрече удовлетворённо оглядывал её округлую фигуру и приговаривал, улыбаясь:
- Ну-ну, растём... Скоро одним немецким ребёнком станет больше. Это хорошо, это просто замечательно.
А ещё через месяц, зазвав Петрушевскую в мастерскую, Фриц Генрихович, сообщил, поглаживая её по вздувшемуся животу:
- Молодец, девка, умница. Ты смотри, береги его. Об этом ребёночке тебе никогда жалеть не придётся. Если родится мальчик...
- Мальчик, мальчик, - закивала она головой. - Меня недавно на УЗИ проверяли.
- Тогда никаких проблем, девонька, деньгами буду регулярно обеспечивать. Я и усыновить могу, если, конечно, имя ему достойное дашь... я имею ввиду, наше, немецкое. Назови его Адольфом, а?
Петрушевская, улыбаясь, задумчиво кивала головой, как бы в знак согласия, но думала совсем о другом. Прислушиваясь к зреющей внутри новой жизни, девушка, как когда-то в детстве, представляла, как совсем скоро извлекут из неё изувеченный плод надругательской любви. Она не торопилась, расчётливо растягивая мстительное удовольствие, изо дня в день мысленно казня немецкого выродка. И когда наконец подошёл крайний срок, Ада с бабьим мужеством явилась в больницу и избавилась от ребёнка, таким образом отомстив чужеродному насильнику.
Эти давние воспоминания, перемешавшись, страстно спарившись, подействовали на женщину бесстыжим образом. Ада начала нежно гладить себя под одеялом, оживив в воображении художника и кочегара. Ей казалось, что их руки помогают достичь желаемого наслаждения: путают, играясь, влажные волосы, щекочут шею, плечи, усердно теребят соски, скользят по животу вниз, бродят по бёдрам, сползают в пахучий пах, раздвигают пошире ноги, ласкают клинышек клитора, приподнимают и опускают мясистый зад, с каждым движением убыстряя темп.
-Вот тебе за это, дрянь, вот... Пусть на тебя гадят, негодяйка, все, кто хочет, хочет, хочет... Хорошо, да, да, замечательно... Работай, падла, трудись...
Каждая клеточка возбуждённого тела трепетала, дикая дрожь обжигала кожу, как перцем. Миллион муравьиных мурашек перебегал с места на место, источая кисловатый аромат. Груди набухли, стали ужасно тяжёлыми, чугунными, чужими. А во влагалище разгоралось влажное пламя, закручиваясь невероятной воронкой. Сдавленный стон пробежал пружинистыми лапками вдоль всего тело, предвкушая ни с чем не сравнимое лакомство оргазма...
Но в этот момент со дна ночи вынырнул страх, что обнаглевшая тварь может запросто забраться в постель. Он заставил Аду остановиться, прервать приятную пытку. И тут перед её всё ещё нездешним взором блаженства мелькнуло растерянное лицо Алика, а следом, угрюмо ухмыляясь, проявилась фантастическая физиономия Мышкина. Женщина вскрикнула и резко приподнялась, ужаленная внезапной догадкой.
- Нет, нет, нет, нет, - по-пьяному замотала головой Петрушевская, пытаясь стряхнуть с себя трухлявое наваждение.
Она никак не могла поверить, что вовсе не дьявольский облик Адама, соскользнувший с февральских небес, отрезвил ее. Нет, конечно, нет - другое, дурацкое, дикое... Да, Ада ясно осознала, чего же ждала, возвращаясь нынче вечером домой по безлюдным улицам. Может, и не осознанно, но женщине хотелось, чтобы молодой урод набросился на неё в подходящем для этого месте и овладел ею, грязно ругаясь и причиняя боль. Ну да, нет никаких сомнений, что Петрушевская постоянно провоцировала незнакомца именно на насилие. А парень - подлец, сволочь, тварь не поддавался. А когда он, пробудив в ней ответное добровольное желание, извлёк наконец свой осточертевший член, она отпихнула его от себя. Ада никак не могла примириться с тем, что она, нормальная и привлекательная женщина хотела быть изнасилована, а Мышкин, который просто обязан был это совершить, действовал вполне добропорядочно. Неужели он и правда не понимает, что невозможно представить себя не то что женой, но даже случайной любовницей такого урода? Рядом с ним представляешь себя лишь жертвой. К тому же ей поминутно мерещилось, что из умопомрачительного мрака за ними постоянно следит его похотливая мамаша.
Сожрав колбасу, тварь выбралась из-под софы на середину комнаты. Присев на задние лапы, она принялась нахально приводить себя в порядок: умыла усатую мордочку, тщательно вычистила грудку, бока, пах. Бусинка глаза, отражаясь в свете фонаря, сверкала пересоленной сытостью, как драгоценный камушек. Аду опять поразил чрезмерно раздутый живот твари.
-Как отожралась, зараза... Завтра же отравлю суку такую.
Странно, но столь нелогичное решение сразу успокоило её. Она легла и, укрывшись до самого подбородка ватным одеялом, продолжала внимательно наблюдать за наглым созданием. Постепенно шёрстка твари принимала фантастический вид: в ней вспыхивали, гасли, вновь зажигались сотни студёных искр. А вскоре она засеребрилась вся - от макушки до хвоста. Тварь всё больше и больше становилась похожей на диковинную новогоднюю игрушку. Засияв ленивым лунным светом, она оттолкнулась от пола и, взмыв вертикально вверх, плавно поплыла по комнате, загребая лапами молочный воздух и разбрызгивая повсюду мерцающие огоньки.
5
Через распахнутые настежь веки зрачки до краёв наполнились утренним светом. Она улыбнулась февральскому рассвету, слегка раскачиваясь в невесомой лодке легкости и неги. Крепкозаваренная чайная ночь промыла организм и мозги. Сбросив с себя одеяло, Ада резво соскочила с постели и, мурлыча свадебный марш, заплескалась под серебристым рукомойником. Сонливость смывалась, словно грязь, а колючая, как куст крыжовника, энергия ледяной воды переливалась в расслабленное тело. Накинув байковый халат, она с наслаждением выкурила натощак папиросу, несколько пачек которых остались после разлуки с кочегаром.
Затушив окурок, Петрушевская принялась растапливать печь. В доме запахло сладковатым дымом, а дальше - детством, деревенским бытом, зимними каникулами у бабушки Моти под Калугой. Душа вздрогнула и облилась солнечной кровью, защемлённая воскресным воспоминанием. Сидя на корточках перед полуоткрытой печной дверцей, вслушиваясь в радостное потрескивание берёзовых поленьев, женщина широко улыбалась заштопанному прошлому. С её еле шевелящихся губ спрыгивала в пляшущее пламя одна-единственная самоубийственная фраза:
- Сегодня с ней будет покончено... сегодня с ней будет поконче... сегодня с ней будет покон... сегодня с ней будет по... сегодня с ней будет... сегодня с ней бу... сегодня с ней... сегодня... сегод... се...
Каждый раз падая в огонь, фраза уменьшалась, зло шипя выступившей влагой. Однако Аду подхватило, будто ухватом, нетерпение. Захотелось разделаться с тварью как можно быстрее, без промедления. Её тайное присутствие где-то поблизости дразнило и раздражало. До работы оставалось ещё два часа. Бросив печь, она наспех оделась и, отодрав от косяка примёрзшую за ночь дверь, выскочила на улицу. Мертвецкий мороз обжёг нежное горло не хуже горчицы. Женщина охнула и отступила назад. На запорошенных ступеньках крыльца сидел, горестно сгорбившись, человек. Он поднял на шум голову и невидящим взглядом посмотрел на Петрушевскую, вдруг оскаблился кобелиной улыбкой. Потом, кряхтя, поднялся и шагнул ей навстречу.
- Ты чуть не убила меня... мандавоха, - укоризненно прошептал он почерневшими от холода губами.
- Прости, прости, прости, прости, - лепетала женщина, пятясь назад.
Адам вошел следом за Адой в дом и тяжело опустился на табуретку, прижался спиной к мясистому боку печки. Петрушевская стояла перед ним ни жива - ни мертва. Остекленевшие глаза парня потеплели, наполняясь темнотой.
- Дай чего-нибудь согреться, - попросил он.
- А? Да, сейчас... Пожалуйста, ради Бога.
Она засуетилась по комнате, хватаясь за какие-то вещи и предметы, пока не наткнулась на холодильник, из которого достала початую бутылку армянского коньяка. Петрушевская доверху наполнила граненный стакан и поднесла его к губам задремавшего гостя.
- Что это? - спросил он, шумно втягивая ноздрями воздух.
- Вот, согреться.
Мышкин взял стакан, долгими глотками опорожнил содержимое. Несколько секунд он сидел с широко открытым ртом, лишь острый кадык пропахал пару глубоких борозд: вверх-вниз, вверх-вниз. Возвращая стакан, парень взял женщину за руку и притянул к себе.
- Давай-ка, ебёноть, расплачивайся за свою жестокость, - вполне серьёзно потребовал он.
Ада не сопротивлялась, когда Адам сдирал с неё телогрейку, расстёгивал мелкие пуговки на халате, сдёргивал лифчик, стягивал рейтузы и трусы. Она даже помогала ему незаметными движениями. Раздев Петрушевскую, он прижался ущербной щекой к горячему животу, согреваясь и ожидая прилива крови, как прилива моря.
"Вот сволочуга, всё таки добился своего", - обречёно подумала она.
Стоя с пустым стаканом в одной руке, она другой гладила Мышкина по голове. Оттаявшие волосы парня напомнили ей шерсть собаки, искупавшейся в реке. В трафаретном трюмо напротив отражались их умноженные на три фигуры. Приглядевшись, женщина обнаружила, что незваный гость уснул. Столетняя усталость оказалась сильнее тысячелетнего соблазна. Детская слюнка выскользнула из юношеских губ, изгибаясь, устремилась вниз, щекоча кожу, застряла в курчавых дебрях треугольного сада. Ходики на стене монотонно мастурбировали время. Прошёл почти час. От неподвижного стояния её тело затекло, налилось расплавленным свинцом. Печь давно прогорела и пригорюнилась, приоткрыв измазанный золою зев.
Переступив с ногу на ногу, Петрушевская невольно сжала волосы парня в кулак. Он недовольно заворочался, засопел, медленно выплывая из студенистого сновидения. Открыв глаза, Адам увидел голое тело, от которого на него повеяло адской смертью девственности. И он, не раздумывая, согласился погибнуть. Вздохнув, парень пьяно пригубил из срамных губ, словно из сосуда с ядом.
- Я себе все это по-другому представлял, не так... иначе.
- Как?
Он засмущался, потупил глаза. Продолжая смотреть в зеркало, женщина надавила ладонью на его затылок, тыча изуродованным лицом в свой сорокалетний срам.
- Как?
- Как-как - и кучка, - огрызнулся Мышкин. - Будто мы упьёмся в усмерть и... всё будет происходить, как в бреду, как во сне. И в памяти не останется никаких ощущений, только факт, что это, ебёноть, произошло.
Адам с трудом вталкивал слова в её червивое чрево. Она с силой прижала его голову к себе и губы парня впились в смятую плоть.
Раздвинув кончиком языка языческую ранку, он неуверенно проник в застоявшееся влагалище. Как впотьмах, Адам ощупывал скользкое, со сливовым вкусом мясистое месиво, погружаясь всё глубже и глубже. Петрушевская по-прежнему давила ладонью на затылок, извиваясь, прерывисто дыша, постанывая. В какой-то миг Мышкин испугался, что сейчас она запихнет его в себя всего целиком. Он скинул её руку, отпрянул, отрывая зубами неровные куски воздуха и жадно проглатывая их.
- Так хорошо было, - вздохнула женщина.
- Да пошла ты!.. Думаешь, если я рожей не вышел, так можно издеваться вот так? Этот номер, товарищ капитан, здесь не пройдёт.
- Да, жалко, что мы с тобой не в усмерть пьяные, - сказала она насмешливо.
Отойдя и отвернувшись от парня, Петрушевская оделась и направилась к двери, демонстративно позвякивая ключами.
- Ты чего? - удивился Адам.
- А ничего, мне на работу пора. Понял? Давай, проваливай отсюда... товарищ капитан. А то сейчас позову мужиков, пожарники - ребята резкие, разговаривать долго не станут.
Мышкин поднялся, прикрывая рукой оттопыренный пах, потоптался на месте, и вместо того, чтобы выйти из дома, скрылся за цветастой занавеской. Некоторое время Ада недоуменно смотрела на ритмично дергающуюся материю, и вдруг покраснев, выбежала наружу. Молодой мороз с радостью дворовой дворняги кинулся ей навстречу и стал торопливо облизывать испачканное стыдом лицо.
6
Почти без пяти одиннадцать Петрушевская вошла в двухэтажное здание с золотистой вывеской "Библиотека" над входом. На правой стене просторного холла в глаза бросалась длинная надпись: "Это жизнь, просто жизнь - и она очень скоро пройдет".
- Здравствуйте, Маланья Аксельродовна, - пропела Ада, избавляясь от телогрейки и разматывая шаль. - Приятного аппетита.
- Ой... Спасибочки, Адик. Ты меня аж всю напугала.
Толстая гардеробщица в зелёном костюме, словно ёлка, увешанная золотыми серьгами, золотой цепочкой с золотым крестиком, золотыми кольцами, золотыми часами с золотым браслетом, с золотой брошью в виде бабочки на огромной груди сидела за деревянным барьером и увлечённо ела селёдку с чёрным хлебом.
- Во, Адик, видала? - обнажила она в широкой улыбке два ряда драгоценных зубов. - Придурок-то ваш уже туточки, и всех, бонза этакая, селёдкой обкармливает. Я, кажется, третью штуку ем, прямо не могу остановиться.
Петрушевская сочувственно покачала головой и подала одежду. Гардеробщица вытерла наманикюренные пальцы о гипюровый костюм и нехотя поднялась с места.
- Кошелька и документов нет, - сообщила Маланья Аксельродовна, ловко обшарив карманы телогрейки. - Чтобы ко мне опосля никаких притензиев... Слушай, Адик, будь добра, как лошадь, постой тут минутку, а я в уборную сбегаю. Пить хочу, просто умираю, и посикаю заодно.
Она дождалась гардеробщицу и поднялась на второй этаж. В читальном зале, кроме Капитолины Баклановой и Дарика Дрюона, никого не было видно. Капитолина, как всегда, курила у окна, выталкивая дым в открытую форточку, а он опять вваливался в помещение. На низком подоконнике рядом с гниющей геранью стояла трёхлитровая банка с мутной водой, в которой плавал аппетитный труп селёдки. Стокилограммовый юноша, забросив свои слоновьи ноги в серых валенках с галошами на стол, листал какую-то толстую книгу. Заметив вошедшую библиотекаршу, он легко сорвался с места и устремился ей навстречу.
- Ах, Ада Олеговна, а я уже по-цыгански до десяти считать научился, - сообщил Дарик. - Вот: йек, дуй, трин, штар, панжь... панжь... ах, панжь, шов, йефта, охто... охто... охто... охто... охто, инья, деш. Ах, я ещё немного сбиваюсь, но я выучу. Честное слово, Ада Олеговна. Вы не представляете, когда мои родители эмигрировали из Франции, я совсем по-русски не говорил. Только "пошел ты в задницу" и "отсоси у мёртвой обезьяны". Ах, Ада Олеговна, знаете, какая у меня теперь установка на ближайшее будущее? Нет? Даже не догадываетесь? Точно, нет? Не обманываете? Выучить цыганский язык так же, как я выучил русский.
- Это интересно, Дарик. А мама тебя не будет за это по голове бить?
- Ах, что вы, она такая добрая женщина. Да, чуть не забыл. Маменька велела мне вас всех сегодня угостить. Нам же посылку друзья из Сент-Женевьев-де-Буа прислали.
Юноша выволок из-под стола полиэтиленовый пакет, полный селёдок. Библиотекарша двумя пальчиками ухватила за хвост рыбину и поднесла к лицу - та смотрела на женщину с невыносимой природной грустью. Из-за стеллажей, звеня восточными браслетами на ногах, к Петрушевской подошла бедно одетая девушка - шестнадцатилетняя Леночка Рабинович. Зябко кутаясь в розовую дырявую шаль и встряхивая длинными распущенными волосами, она довольно бесцеремонно обратилась к женщине:
- Ада, дайте, немедленно дайте мне вашу селёдочку.
- Там ещё много, бери, - кивнула библиотекарша на пакет.
- Ни за что, никогда. Я сердцем чувствую, что ваша добыча самая верная.
- Не дам.
- Ах, Ада Олеговна, не жадничайте, - упрекнул её бывший француз и, подмигнув, добавил, - Отдайте, я вас не обижу, не беспокойтесь.
Она молча сунула рыбину Рабинович и подошла к окну.
- Привет, Капелька. Как дела?
- А, это ты, - очнулась Бакланова. - Между прочим, вчера мои стихи, вернее, два, по "Голосу Америке" читали. Но это в общем-то ерунда, я такие события воспринимаю спокойно. Лучше послушай, что я только что сочинила.
Она сдёрнула с худого, суховатого лица очки, растёрла багровые пятнышки на переносице, одёрнула ситцевое платье, и, выпуская изо рта маленькие порции табачного дыма, начала читать чуть надтреснутым грубоватым голосом:
- Когда я умру от одиночества или подпольного аборта, пусть я превращусь в икринку. О-о-о-о-о, только не в лягушачью! О-о-о-о-о, только не в СССР...
- Замрите, - перебила её подошедшая Рабинович. - Вы прекрасны. У меня есть немного денег, хотите я вам дам?
- Давай, только быстро.
- К сожалению, я библиотекарям не подаю.
Грустно улыбнувшись, девушка вернула селёдку, которую Ада осторожно опустила в банку.
- И пусть я стану осетром, - продолжила Бакланова, выпуская никотиновые облачка, - которого однажды поймают пьяные советские рыболовы, убьют, засолят и...
- Дайте, дайте мне докурить, - снова оборвала её Леночка, молитвенно сложив руки.
Капитолина протянула настырной девушке дымящуюся папиросу. Она неумело затянулась, закашлялась и с отвращением вернула окурок.
- ... и продадут. И пусть меня купит в чреве Москвы за короткий вокзальный минет городской дурачок по имени Ваня, и угостит стареющую проститутку...
- Я умоляю вас, сестра, перепишите мне этот славный селёдочный верлибр. А впрочем, не стоит и стараться, я всё равно его потеряю.
-Брысь отсюда, сукерла! - не выдержала Бакланова, и, сорвав с девушки шаль, намотала её ей на голову и выпихнула из читального зала. - Африканская обезьяна тебе сестра!
Как только за Рабинович закрылась дверь, к женщинам тут же подскочил Дрюон и, вертя лысой головой, громко зашептал то в одно ухо, то в другое:
- Ах, девочки, не обращайте на неё внимание. Она же идеальная идиотка, забыл, как это будет по-французски. Хоть и еврейка. Ведь она недавно пыталась покончить жизнь самоубийством. Представляете, выбросилась из окна в чём мать родила. И жива, хоть бы что. Дуракам всегда везёт. Она, оказывается, на первом этаже живёт. Дура, самая настоящая, до десятого колена. Успокойтесь, Капитоша Аркадьевна. Хотите, я вам, как и Аде Олеговне, по-цыгански посчитаю?.. Не хотите, как хотите, мне бы захотеть, вам бы отказаться. Тогда я на абонемент схожу, к моей любимой Изольде Юрьевне. А вдруг её, бесстыдницу, на солёненькое потянуло.
Захватив посылку из Франции, Дарик Дрюон весело покинул читальный зал. Женщины остались одни. Бакланова загасила окурок в цветочном горшке и тут же достала из пачки новую папиросу. В приоткрытую форточку табачной струйкой залетело слабое завывание то ли пожарной, то ли милицейской сирены. Петрушевская посмотрела в окно и вдруг заметила внизу, возле автобусной остановки, выкрашенной в ядовито-оранжевый цвет, знакомую фигуру в спортивном костюме. Её лицо исказилось старушечьим страданием.
- Слушай, Капелька, вот ты - поэтесса, витаешь в высших империях и всякое такое. А как бы ты поступила, если бы в тебя неожиданно влюбился урод?
- Моральный? - И, не дожидаясь ответа, сказала, - Моральный - это нормально. Потому что все талантливые люди - психически больные. Понимаешь? У-ро-ды.
- Нет, я имею ввиду мужчину, верней, парня, с изуродованной внешностью. Как у Гюго, помнишь "Человек, который всегда смеётся". И вот если бы этот человек стал бы добиваться от тебя интимной взаимности.
- Который смеётся? - уточнила Бакланова. - Я б ему добилась. Я бы ему лет восемь-десять от прокурора точно бы добилась.
- Не поняла.
- Очень просто, Адью. Подпустила бы я этого уродца поближе, ты понимаешь, может, даже при свидетелях, а потом бы заявила в милицию, что этот насмешник пытался меня изнасиловать.
- Ну ты даёшь, Капелька! И тебе не жалко его было бы?
- А что его жалеть, сама-то подумай. Урод он и в сексе урод. Если хочешь знать моё личное мнение: эти твари только искажают наше представление о счастливой жизни. Кто глупый, тот радуется, дурак, глядя на таких. А умные, умные-то люди, наоборот, чувствуют себя как бы виноватыми перед ними, страдают без вины... Вспомни Спарту, Адью, и не парься. Эх, если бы мне доверили, разрешили карательную миссию, я бы всех уродов поголовно построила в ряды и из автомата Калашникова: тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та!
- И детей? - изумилась Ада.
- А какая мне разница, что жопа, что задница.
- Боже мой, и это говорит многодетная мать!
- Ты что-нибудь другое можешь предложить? - обиделась Бакланова.
- Я почему-то уверена, что как раз в сексе им, убогим, нельзя отказывать. Мужу можно не дать, любовнику или начальнику. А уроды и так Богом обиженные.
- Ладно, чёрт с ними. У тебя проблема?
- В общем-то, да, - вздохнула Петрушевская. - Я тут познакомилась с одним экземплярчиком, не приведи Господи. Страхолюдина ещё та, и в самом соку. Измучил меня уже всю... Не знаю, пока не решила точно, но может, мне отдаться ему, а?
- Всё, Адью, я отказываюсь тебя понимать. Может, я дура и идиотка, типа нашей Леночки? Нет, правда, ты скажи. А может, ты проститутка привокзальная или мать Тереза, чтобы на такой кощунственный шаг решиться? - возмутилась Бакланова и договорила, давясь смехом. - Смотри, блаженная... ха-ха-ха-ха-ха... не вздумай, а то... ха-ха-ха-ха... забеременеешь и родится... ха-ха-ха-ха-ха... маленький такой... ха-ха-ха... такой уродец... ха-ха-ха-ха... страшненький, как... ха-ха-ха-ха-ха-ха... как... ха-ха-ха... как... ха-ха-ха-ха... будет тебя... ха-ха-ха... по ночам... ха-ха-ха... пуга-а-ать... ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха...
- Не смейся, Капелька, не надо, - серьёзно попросила Петрушевская. - Грех над этим потешаться. Думаешь, мне легко это сделать? Нет, подруженька, нет и нет. Мне кажется, что перед этим помолиться обязательно нужно... ну, чтобы заручиться поддержкой Бога.
Капитолина перестала смеяться, присела на подоконник, с внезапной грустью глядя, как две селёдки в банке нежно касаются друг дружки. Взволнованная Ада несколько раз прошлась вдоль окна, то и дело поглядывая на улицу.
- Капелька, а вдруг это мой долг перед чьей-нибудь памятью? Какого-нибудь убитого афганца?
- А может, тебе просто перепихнуться захотелось? У тебя же после Алика, насколько я знаю, никого не было.
- Ничего ты, подруга, не поняла.
Петрушевская решительно махнула рукой и выбежала из читального зала. Выскочив раздетой на крыльцо, она окликнула Мышкина.
- Поднимайся на второй этаж и жди меня в читальном зале, - велела она парню. - Я скоро вернусь.
7
Слепое солнце с хладнокровным видом освещало зимний город. Прохожие, похожие на преступников, прятали лица в поднятые воротники и шарфы. Петрушевская зашла в зоомагазин и купила полкило отравы. Но если с тварью ей всё было понятно, то как поступить с Мышкиным, женщина окончательно не решила. Да, Аде хотелось пожалеть его, убогого. Но женскую жалость перебрасывала с ладошки на ладошку мужская мстительность. Петрушевскую ошпаривало на морозе жаркое желание отдаться Адаму, после чего отправить урода на тюремные нары.
От рук до сих пор неприятно пахло селёдкой. Несколько раз Ада нагибалась и мыла их снегом, но навязчивый запах преследовал её до самого дома. Возле пожарного депо несколько пожарных развели костёр и с угрюмым видом грели у огня руки, лица, колени. Неподалёку в снегу валялись пустые бутылки из-под шампанского.
- Эй, изба-читальня! - окликнул её один из мужчин. - Дай на вермут до получки!
Не обращая внимания, Петрушевская прошла мимо.
- Не жмотись, огнеопасная. Может, сегодня ночью землетрясение случится и нас всех убьёт, к чёртовой матери.
- Нет, четыре цистерны с шестого надо перегнать на третий... Подожди, не уходи... Владикавказские, Владикавказские... Слышишь, товарищ...
Первым делом она рассыпала по углам отраву. Злая улыбка не сходила с её лица, когда Петрушевская представляла, как завтра утром, проснувшись пораньше, она найдёт тварь сдохшей и вышвырнет её за хвост из своего дома на улицу. Закончив с отравой, женщина сменила постельное бельё. Настенные ходики с полным безразличием отсчитывали четвёртый час уходящего дня.
Ада вышла на крыльцо и несколько минут хмуро наблюдала за пляшущими вокруг костра пьяными пожарными. "Надо было дать им на вермут, - подумала она. - На всякий пожарный".
- Уберите "башмак" из-под московского... За кого ты меня вообще принимаешь? За кого?.. Да, через три минуты... Пошёл ты, знаешь, куда - к Али-бабе!
В половине пятого Петрушевская вернулась в библиотеку. Ранние сумерки тащились за ней по пятам через весь город. Она занервничала, когда увидела, что в окнах второго этажа горит только дежурный свет. Не раздеваясь, Ада быстро прошла мимо дремавшей гардеробщицы. В читальном зале было пусто, не считая спавшего за дальним столом Мышкина. Из-за стеллажей с зарубежной классикой слышался подозрительный шум. Выставив перед собой руки, она бесшумно двинулась на невнятные звуки. Ей навстречу змеем-искусителем струился знакомый вкус табачного дыма.
В узком проходе, между стоящими плотной стеной иностранцами, на старых подшивках газет лежали двое. Вернее, лежал только Дарик Дрюон, уже со спущенными штанами, отсвечивая бледным светом жирных бёдер. Бакланова, задрав ситцевое платье и продолжая дымить папиросой, оседлала юношу сверху.
"Как она только его сюда затащила", - удивилась Петрушевская.
- Нет, Капитоша Аркадьевна, не надо. Это такая честь для меня, я её просто не достоин, - бормотал, чуть не плача, юный француз. - Вы такая знаменитая поэтесса, вас по "Голосу Америки" читают, а я ни то, ни сё. Меня многие даже ненормальным считают.