Фотостудия находится в середине кирпичной девятиэтажки. Вдоль этого, нескончаемо длинного, многоподъездного дома Сергей ходит к автобусной остановке. В последние годы он редко заходит туда; хотя по будням, дважды за день, минует знакомое с малых лет крыльцо: утром - спеша на работу, и вечером - возвращаясь домой.
Студия имеет свой собственный, отдельный подъезд. Когда Сергея звали Серёжей, сверху, на козырьке, висела вывеска: под изящным силуэтом дамы в длинном платье, мужчины в галстуке-бабочке и малышки с зонтиком, красовались элегантные буквы: Фотостудия
Когда Серёжа стал Сергеем, а кое-где, и Сергеем Петровичем, вывеску сменил кондовый светящийся короб: ФОТО. Первая часть слова вытеснила вторую и заполнила всё пространство, отправив на свалку истории и изящную даму, и мужчину с малышкой.
Широкая лестница ведёт на просторное крыльцо. В конце прошлого года лестницу и крыльцо, так же, как и большинство городских тротуаров и парковых дорожек, спешно обложили невзрачной серой плиткой. Весной, вобрав влагу, плитка вздулась, пошла волнами, следом потрескалась, стала крошиться и сейчас, летом, представляет собой печальное зрелище - великолепный образец осваивания муниципального бюджета.
На крыльце имеется ещё одна дверь. Назначение соседнего помещения, в отличие от студии, постоянно менялось, следуя замысловатым изгибам хода истории и потребностям населения. В советские времена там была "Кулинария", с начала перестройки до середины девяностых - "Комиссионный", затем - "Казино", потом - "Ночной клуб", в двухтысячные - "Продукты".
Сейчас за этой дверью - по двум, или уже даже по одному документу - выдают микрозаймы.
Выйдя из автобуса, Сергей, усталый, но довольный, что рабочий день, а заодно и рабочая неделя, закончены, направляется к знакомому крыльцу.
Лето - чудесная пора. На часах вечер, а солнце и не думает покидать небосвод. Бойкое чириканье в тёплом воздухе сквера перемешивается с визгом и смехом малышни и голубиным воркованием.
Посетителей - ни души. Сидящая за прилавком пожилая женщина вздрагивает, словно никак не ожидала, что кто-то может зайти. Аккуратно заложив потрёпанную книжицу в мягком переплёте, она, кряхтя, встаёт с засаленного стула, и подслеповато- строго смотрит на вошедшего сквозь роговые оправы очков.
- Здравствуйте! Мне надо сфотографироваться на шенгенскую визу.
- Присаживайтесь. - привычным жестом, она указывает на продавленный диван у стены. - Сейчас я позову мастера. - Вперевалку, как гусыня, - подходит к задней двери и, приоткрыв, бросает в таинственную темноту. - Алексей Борисович! Выйдите, пожалуйста! Пришли фотографироваться! - Из недр, приглушённо, доносится.
- Пусть подождут! Пять минут!
Гусыня возвращается к прилавку. - Мастер занят. Просят подождать. Присаживайтесь.
- Спасибо! - Садиться Сергею не хочется, насиделся за день. Осторожно облокотившись о прилавок, от нечего делать, он разглядывает его содержимое: небрежно разложенные флешки, зарядные устройства, шнуры, батарейки; дальше, уже совсем не в ту степь - карманные фонарики, календарики, значки, ручки, браслеты из стекляруса, карты, брелки, зажигалки, наборы открыток: разномастное собрание всякой ерунды, не имеющей никакого отношения к фотографии.
На боковой стенке шкафа, примыкающей к прилавку - образцы фотографий на документы, неряшливо приклеенные кусочками скотча; Курносое, улыбающееся лицо девушки, растиражированное на четыре или на шесть: побольше и поменьше, цветное и чёрно-белое, в овале и в прямоугольнике с обрезом.
Сергей оглядывается. Вдоль стен по периметру, выше человеческого роста - допотопные, скудно подсвеченные, стеклянные шкафы-витрины. Последние годы, в них, в великом множестве, пылятся рамки для фотографий и фотоальбомы.
Свободна лишь облупившаяся стена над диваном. На ней - фотопейзажи, висящие здесь не один десяток лет. Мастерски снятые, они, как магнитом, притягивают к себе взгляды посетителей. Сергей знает их наизусть, но не прочь посмотреть ещё раз:
Солнце в голубом, безоблачном небе. Лесная поляна в пушистых сугробах. Застывшие в хороводе, разлапистые ели, утопающие в пухлых шапках ослепительно белого, искрящегося снега.
Раскидистая, узловатая ветка яблони, согнутая до земли гроздью налитых, золотистых шаров, разлинованных вертикальными багряными сеточками.
Аллея в осеннем парке. Арка сомкнувшихся над ней ветвей. Сонм парящих в воздухе листьев. Скамейка, занесённая разноцветными охапками.
Грозное, грозовое небо. Тёмно-фиолетовая гуашь воды. На берегу - чёрный, рассохшийся челн, вытащенный на ржавый песок. В нём - грубо вытёсанные вёсла. Тропинка, ведущая к крутому, песчаному яру, усеянному тёмными дырочками ласточкиных гнёзд.
Когда он был Серёжей, в этом помещении всё было по-другому: Толчея. Приглушённый гул. Очередь. Тихие вопросы - Кто крайний?
Прилавок в те времена стоял вот здесь, буквой "Г"; широкий, сверкающий. В нём - стройные ряды разноцветных коробочек с фотоплёнкой, реактивы в таблетках и белых пакетиках, ванночки для проявления и закрепления фотографий, специальные щипцы-зажимы, что бы доставать их оттуда, плотные вощёные пакеты с фотобумагой: красно-бордовые, бежевые, серо-голубые снаружи, и чёрные изнутри. Он помнит: Свема", "Тасма",10*15, 13*18, 20*30. За прилавком находились открытые стеллажи. В матовом хроме и коже - "Смены", "ФЭДы", "Зоркие", "Ломо", "Киевы", роскошные "Зениты", таинственно переливающиеся, фиолетовые глаза объективов, гнутые зеркальные бока глянцевателей, матово-красные стёкла фонарей. На полу, марсианскими пришельцами - треножники- штативы...
- Здравствуйте. На какой документ фотографии?
Стоящий спиной к прилавку Сергей обернулся. - А?!
- Я спрашиваю, на какой документ нужны фотографии?
- Здравствуйте! Извините, задумался. Мне на шенгенскую визу, шесть штук.
Вышедший, - высокий худощавый мужчина - увидев знакомое лицо, смягчил суховатый тон. - А-а, это вы. Проходите, пожалуйста.
Фотограф, Алексей Борисович, по роду своей профессии знает в лицо огромное количество людей, но, в большинстве своём, не знает их имён. Имени Сергея, своего постоянного клиента, мастер тоже не знает, хотя, припоминает, что не раз беседовал с ним на разные темы.
За последние годы Алексей Борисович мало изменился; та же причёска: светло-русые волосы зачёсаны набок; те же умные, серо-голубые глаза, узузкие кисти рук. Упругая кожа и здоровый цвет вытянутого, интеллигентного лица, с тонкими губами и оттопыренными ушами, выдают в нём человека, не злоупотребляющего. Одежда его тоже неизменна и опрятна: джинсы, светлая рубашка и, поверх - джемпер на пуговицах. Хотя, если присмотреться, можно заметить на джемпере тёмное пятнышко, а на воротничке - не отглаженную складку .
С клиентами мастер вежливо официален и немного отстранён, пребывая в коконе своего, вероятно, очень уютного, мирка.
- Проходите, пожалуйста.
Войдя в коридор, они минуют следующую комнату. Раньше в ней размещалась лаборатория, в которых двое, а может и трое, сотрудников, в красной полутьме, печатали, проявляли, закрепляли и сушили чёрно-белые ворохи фотокарточек.
В девяностые годы оборудование лаборатории отправили на свалку, а сотрудников - на поиски новой работы. В центре комнаты расположился серый станок "Кодак". Переливаясь зелёными и жёлтыми огоньками, эта важная персона, размером в два письменных стола, мерно жужжала, выпуская, непрерывным потоком, из своего чрева, одну за одной, уже цветные, фотографии
Станок и сейчас стоит здесь, но не в центре, а в тёмном углу; запылённый, заставленный ящиками кинескопных телевизоров и какими-то коробками, уходящими под потолок. На металлических стенных стеллажах - допотопные мониторы, системные блоки, видеомагнитофоны, игровые приставки и ещё какая-то рухлядь. Помещение сейчас сдаётся под ремонтную мастерскую грузному седовласому армянину с большим мясистым носом. Он постоянно пьёт чай, курит и смотрит крохотный переносной телевизор. На его исцарапанном столе, прожжённом сигаретами и канифолью, - разбросаны в творческом беспорядке отвёртки, плоскогубцы, паяльники, тестер, вольтметр и, разного размера, молотки. Рядом, в навал - гора плат и мелких деталек.
В свободное от чаепития, курения и просмотра телевизора время, эскулап препарирует свежепринесённых "доноров". Положив добычу под свет настольной лампы и поднеся лупу, - шевелит толстыми губами, изучая микроскопические надписи, и, как правило, брезгливо хмыкнув, отправляет её в навал; но случается, издав хмык победителя, пытается приладить добытый "орган" к, ожидающему пересадки, "реципиенту".
Фотограф заводит Сергея в мастерскую. Здесь царит полумрак. На столе, при входе - монитор и принтер. В центре помещения - треножник с фотокамерой. С потолка, очкастыми змеями, свисают фотовспышки, закрытые плотными чёрными зонтиками - рассеивателями. Вдали - голубоватый, бледно - холодный, как привидение, экран. Перед экраном - стул.
Вдоль одной стены, по всей длине - ряд одинаковых шкафов. На дверцах - пожелтевшие картонные таблички в рамках, подписанные чёрной тушью. Каллиграфическим почерком выведены эпохи, страны и тематика хранящейся в них коллекции костюмов.
Вдоль противоположной стены - большие, как картины в музее, фотопортреты; судя по антуражу, одежде и причёскам - сделанные в шестидесятых - семидесятых годах.
В юности Сергея больше всего привлекал один из них:
На фоне портьеры - стул, наподобие барного; но не невысокий, задрапированный узорчатой тканью. Стекающие волнами складки заливают всё обозримое пространство пола. На стуле, спиной к объективу - обнажённая, прекрасно сложенная, женщина. Расставив стройные ноги, опираясь на пол только носочками, как балерина, она сидит в пол оборота и сладко потягивается, прогнув спину, заложив руки за голову. Копна растрёпанных светлых волос светится ореолом в лучах софита. Лица не видно. Резким контрастом света и тени выхвачены шея и плечи. На нежной коже, отчётливо - тончайшие волоски. На спине - затемнённые ложбины под лопатками, плавно вогнутые линии вдоль позвоночника, ямочки на пояснице, узкий провал меж упругих ягодиц. Грудь скрыта спиной. Лишь тёмный треугольник соска, как кинжал, дерзко торчит из-за приопущенного левого плеча.
Несколько лет назад, когда Сергей приносил в Алексею Борисовичу на оцифровку семейный фотоархив, они разговорились.
- Это ваши работы?
- Да.
- Хороши. Больше всего мне нравится " Обнажённая", на стуле.
- Хм-м. У вас есть вкус. Она и есть, пожалуй, одна из самых удачных моих работ... Давно это было. Я тогда учился на Патриарших.
- Где?
- В Москве, на Патриарших прудах. Во дворах, в подвале, в те годы была экспериментальная студия-мастерская. Преподавал в ней известный тогда мастер художественного фотопортрета, Генрих Феликсович. Я тогда только-только на работу устроился, ассистентом фотографа; реактивы смешивал. Рутина. А там - творчество.
Как я узнал об этой студии, я не помню. Помню только, что пришёл, когда набор уже закончился. Посмотрел мне мастер в глаза; взгляд у него такой...как у гипнотизёра - пытливый, цепкий, чарующий. А я ему в глаза смотрю; взгляд не отвожу. Смотрим; долго, с минуту: " Хорошо" - говорит - "Беру. Глаза горят и характер есть".
Генрих Феликсович - большой художник и замечательный человек. Фронтовик. После войны с десяток лет фотокорреспондентом работал; всю страну объездил. Снимал для газеты передовиков производства, лётчиков, геологов, трактористок, шахтёров, ткачих, метростроевцев; в общем - народ. За короткое время подготовки к съёмке, отыскивал, подмечал в каждом человеке что-то своё, только ему присущее, индивидуальность, и найдя - профессионально "схватывал" в кадре.
В редакции оценили его профессионализм; стали поручать более ответственные задания - съёмку знаменитых спортсменов, артистов. И здесь - успех. Вслед за этим ему доверили делать фотопортреты военноначальников, членов правительства и партийных деятелей. Так он и познакомился с Аркадием Михайловичем, "шишкой" из Министерства Культуры. Знакомство переросло в что-то большее. Через несколько лет высокопоставленный чиновник "выбил" для своего протеже помещение под студию, на Патриарших.
- Интересно было учиться?
- Оо, вы не представляете, как я был увлечён; не пропустил ни одного занятия, никогда не опаздывал, хотя добирался из Подмосковья на трёх видах транспорта больше двух часов. В мастерской засиживались допоздна. Учились, экспериментировали: оборудование, свет, ракурс, композиция. Генрих Феликсович выделял меня. Говорил, - если буду продолжать в таком духе, - обязательно стану художником. А потом меня исключили.
- Как?! Почему?!
- Из-за "Обнажённой" всё и приключилось.
К нам в студию частенько наведывался Аркадий Михайлович, тот "шишка" из Минкульта. Колоритный такой, лощёный. Всегда при параде, барином: тройка, начищенные до зеркального блеска ботинки, перстень, запонки, массивные часы. Говорил звучно, с пафосом, будто с трибуны вещал. Зайдёт, только его и слышно.
- Ну, здравствуй Генрих, здравствуй дорогой! Ну, показывай, чем занимаетесь, какая у тебя молодая гвардия в подвале подрастает. - С нескрываемым интересом рассматривал наши учебные работы, делал, в основном шуточные, замечания. Вещал, как труба иерихонска: "Пора, пора, дорогой мой, таланты из подвала на свет выводить. Так сказать "Из тени в свет перелетая", ха-ха-ха!" - декламировал он, басовито смеясь: " Пора, пора нести искусство в трудящиеся массы, что бы этим массам, ещё лучше, ещё веселее жить и трудиться было".
В Центральном доме художника готовилась Всесоюзная фотовыставка. Аркадий Михайлович самолично, хотя, конечно, внимая рекомендациям Генриха Феликсовича, отобрал на выставку наши лучшие работы. В их число попала и моя "Обнажённая".
Работу заметили. Генрих Феликсович меня обнадёжил, сказал, что возможно, дадут приз или премию.
- Дали?
- Дали. Строгий выговор, с занесением в личное дело.
- За что?!
- Что там "... за подрыв моральных устоев строителя коммунизма..." В общем - тёмная история. Ходила байка, будто мою работу увидела жена председателя судейской комиссии. Узнав, что абсолютно голая женщина номинирована на премию, она, со словами: "Ууу, кобель бесстыжий, я тебе дам порнографию разводить." - залепила благоверному пощёчину. Работу тут же сняли.
- А как же ваш покровитель, Аркадий Михайлович?
- Тёртый калач. Сразу перевёл стрелки на мастера; мол, Генрих Феликсович настаивал выставить это бесстыдство на выставке.
Молод я тогда был, горяч. Считал себя принципиальным, готовым идти до конца. Разбираться полез. Учитель меня предупреждал: "Бросьте, пустое. Всё уже решено. Не доводите до беды." - Куда там. Письмо в верха настрочил; протест.
- Получили ответ?
- Получил. Повестку. Явился по указанному адресу - здание серое, без вывески. На входе забрали паспорт, обыскали. В низеньком кабинетике, с окном, поделённым на квадраты толстой железной решёткой, за столом, прикрученном болтами к каменному полу, сидел серокостюмчатый с тусклыми, судачиными глазами. За десять минут он мне всё очень популярно объяснил.
Вылетел я во двор, словно пробка, посмотрел на небо без клеточек, и больше уже никуда не писал и не ходил.
А из студии, меня, конечно, исключили... Размеренный, монотонный голос.- Проходим. Стул и вешалка справа, зеркало слева. На полке, снизу, есть расчёска.
Закончив приготовления, Сергей садится.
- Не сутулимся, спина прямая, подбородок вверх... голову чуть левее... Стоп! Смотрим в объектив, не моргаем.
Лицо на экране монитора узнаваемо. Но Сергею не нравится; синячки под глазами, морщинки, залысина.
- Что-то не очень. Давайте ещё раз.
Вспышка!
- Вроде, получше. А можно ещё разок?
Вспышка!
- Что- то сегодня на себя не похож. В зеркале я другой...помоложе что ли.
- Возраст не на лице, а в душе. А с зеркалом вы верно подметили. Мы не такие, какими видим себя в нём. Зеркало показывает наше лицо перевёрнутым: правую часть мы видим слева, а левую - справа. Так как в зеркало мы смотримся ежедневно, именно этот образ и откладывается в нашей памяти.
Дело в том, что человеческие лица, как правило, не симметричны; правая половина отличается от левой. На фотографии мы видим своё прямое отражение, и поэтому, оно часто не совпадает с тем образом, который мы привыкли видеть в зеркале.
- Никогда не задумывался об этом...хотя, действительно, много моих друзей и знакомых говорили мне, что на фотографиях они кажутся себе другими.
- Что ж, посетителей, кроме вас, нет. Давайте сделаем ещё пару попыток.
За время, пока фотограф добивался удовлетворяющего клиента результата, их никто не побеспокоил.
- Клиентов меньше стало?
- Оо, и не спрашивайте. Раньше очередь стояла. А сейчас каждый час с Ларисой Ивановной и Суреном Багратовичем чаи гоняем. На художественную фотографию вообще перестали ходить. Разве что давние клиенты, по старой памяти, внуков приведут. А у меня такая прекрасная коллекция костюмов. Только фото на документы и осталось. Да и то, сейчас в любом торговом центре вас сфотографируют не сильно хуже меня. Современная цифровая техника позволяет. А вы, позвольте узнать, имеете отношение к фотографии?
- У меня отец увлекался; сам дома фотографии печатал; меня тоже приобщил. Помню, в красной, магической полутьме, на столе - фотоувеличительный аппарат. В детстве он казался мне фантастической ракетой на старте: серебристый овальный цилиндр на блестящей вертикальной штанге, как на пусковой мачте. Внутри - лампочка. Её свет, как реактивное пламя, бил из нижнего отверстия - сопла на массивную квадратную подставку, похожую на космическую стартовую площадку.
И, конечно, главное чудо, когда на чистом листе фотобумаги, погружённом в ванночку с раствором, вдруг, из ниоткуда, начинают возникать, сначала едва заметные, очертания, силуэты; чернея, становятся всё отчётливее, контрастнее, превращаясь в родные места, пейзажи и знакомых людей.
- Х-м. Плёнки тоже сами проявляли?
- Да.
- А где расходные материалы покупали?
- Здесь, с папой и покупали. Тогда ещё вывеска другая была: "Фотоателье".
- Бог ты мой. Неужели помните? - Алексей Борисович удивлённо вскидывает брови. - А какой у вас был фотоаппарат?
- Мой первый фотоаппарат - "Мир". Отец подарил.
- Довольно редкая модель. Выпускался в начале шестидесятых. Недорогой, но надёжный, с неплохим объективом, аналог "Зоркого-4".
- Да. Лет семь им снимал, привык. А потом потерял, забыл на верхней полке, в автобусе. Мы в Юрмале отдыхали. Отдых закончился, и нас, на экскурсионном автобусе, повезли на железнодорожный вокзал. Сели в поезд, поехали. Обнаружил пропажу, когда уже к Москве подъезжали.
Стал подыскивать себе новый. В то время начали появляться импортные фотоаппараты - "мыльницы". Мой товарищ тогда бортпроводником работал, за границу летал; привёз мне из Японии "Минольту". Радости было столько, как будто мне машину японскую привезли. Первый раз в жизни купил цветную плёнку. Попробовал цветные фотографии дома печатать - хлопотно, сложно. Стал печатать у вас, в фотостудиии.
Фотограф оживился - Да-да. Перестройка. Развал Союза. Дикий капитализм. Золотое было время. "Железный занавес" открыли. Все начали за границу ездить, мир открывать. А тут, как раз - " мыльницы": автофокус, автовспышка; наводи - жми - готово. Получались, кстати, вполне сносные снимки. Вся страна в торговлю ударилась. Я тоже: "мыльницы" на рынке, в Лужниках закупал, станок для цветной фотопечати приобрёл; самый современный; немыслимые по тем временам деньги.
- Заработали?
- Нет нужды жаловаться. Фотостудию приватизировал. Квартиру купил, машину. В Конаково, на Волге дачу выстроил: отопление, свой причал, баня. Думал, заживём.
- И что же?
Пребывающий в возбуждении от нахлынувших воспоминаний, Алексей Борисович, вдруг затих... После паузы ответил, каким-то другим, изменившимся голосом.
- Потом всё поменялось.
- Вы имеете в виду появление компьютеров и цифровой техники?
-... Да. Я, как динозавр, до последнего не сдавался; мол, де контрастность у цифровых фотоаппаратов недотягивает, светочувствительность матрицы ниже, для домашней фотопечати персональный компьютер нужен, специальные программы, цветной принтер. Но техника прогрессировала с невероятной скоростью. А тут ещё Интернет. В середине двухтысячных, когда в серийное производство запустили цифровые зеркальные камеры, я сдался; понял, - плёнка проиграла, отжила своё. Сам теперь на цифровую камеру снимаю.
- Да, поменялись времена. Фотографии сейчас вообще никто не распечатывает.
- ...Да, да. Всё в компьютерах, телефонах, в "облаке". Чувствую, недолго моей фотостудии осталось.
- А что вы так переживаете? У вас всё есть. Живите в своё удовольствие...
- Как это? Чем же я заниматься буду?
- Были бы деньги, занятия найдутся; музеи, театры, путешествия. Летом - на Волгу. Места там замечательные. Здорово вы, наверное, с семьёй на даче лето проводите: грибы с ягодами, рыбалка, банька.
Будто пронзённый электрическим разрядом, Алексей Борисович судорожно схватился за спинку стула и отвернулся к стене. Плечи его безвольно обвисли, голова склонилась к груди.
- А я один. Жена и сын в один год...у неё рак, а сыну, сдуру, мотоцикл купил... десять лет уже. - плечи его вздрогнули. Он погасил лампы, подсвечивающие экран, и прошептал что-то. Сергей услышал. "И зачем всё это?"
В чёрноте повисло гнетущее, гробовое молчание. Коря себя за излишнее любопытство, Сергей тихо произнёс
- Простите.
Неожиданно старческой, шаркающей походкой, мастер подошёл к двери, и, хриплым, приглушённым голосом, бросил в коридор. - Лариса Ивановна, пробейте, пожалуйста, триста рублей за шесть шенгенов. - и, не оборачиваясь к Сергею. - Проходите, пожалуйста, на оплату, через три минуты я вынесу фотографии.
Фотограф выходит, держа в руке белый конверт.
- Вот, пожалуйста.
Он подтянут и спокоен. Лишь немного набухли и покраснели веки... и морщины на лбу кажутся глубже, чем обычно.