Аннотация: Когда-то давно М.Арбатова написала в своем форуме, что мои отрывки ничуть не хуже той макулатуры, что лежит на прилавках.Поэтому редактировать главу не буду,хотя надо бы.Но потом, когда-нибудь
Мессалина возвращалась с императорского обеда так стремительно, что Медата, верная служанка, еле успевала за ней. Полночи прошло в скучных беседах, в фальшивых любезностях, в играх неискренних масок с послами побежденных царей и зарвавшимися могущественными вольноотпущениками, к которым благоволит Клавдий. Клавдий одержим страстью к словесным упражнениям, ведь после смерти Калигулы он перестал нарочито глупить. Как блистают его глаза, когда собеседник, ушлый царедворец, нечаянно обронит с хмельных уст то, что должен был скрыть, и мигом протрезвеет от страха. В этом утомительном поединке Клавдию нет равных. Все глаза восторженно смотрят на него. Кроме испуганных глаз неосторожного гостя и нетерпеливых - Мессалины. Гость беспомощно рыщет взглядом по зале (атриуму), точно в поисках потерянного слова, а Мессалина не в силах оторвать глаз от огромного рога носорога, мумия которого грозно возлегла у подножия её трона. Право, какой он гладкий. Некогда грозный и смертельно опасный, он и теперь восхищает своей мощью. Верх так затуплен... Мессалине представилось, как красное вино струится на него в разгар оргии, как струя разбивается о вершину, и стекает вниз терпкой горячей волной, оживляя его. А сейчас даже стены, прежде разрисованные порочными позами теней, стали тусклыми, как женщина без мужчины и отражают лишь ровный свет факелов. Как давно не было оргий при дворе... Со времен Калигулы. После смерти Калигулы Клавдий перестал заикаться. Лучше бы все было по - прежнему: оргии и робкое молчание Клавдия. Мессалина пристально уставилась на Каллиста, бывшего раба, ныне советника великого императора. Однажды она прижалась к Каллисту всем телом в переходах дворца и разочаровалась. Нет, для любви он не подойдет. Но подойдет, чтобы подразнить: Каллист стоит у самого трона царя, сбоку. Она повернулась, томно откинула голову и начала облизывать языком приоткрытый рот, глядя ему в глаза. Несчастный Каллист, которому эта шутка, заметь её Клавдий, могла стоить жизни, испуганно рухнул на колени у ног императора и склонил голову, точно в восторге перед речами Клавдия, а на самом деле, чтобы не встречаться глазами с Мессалиной. Клавдий с благосклонной улыбкой положил руку ему на курчавые русые волосы. Мессалина довольно улыбнулась: так, теперь Паллант!
-Клавдий, любимый, что-то меня знобит, вели Палланту принести мне покрывало, и пусть стоит здесь с кувшином с горячей водой. Паллант вспыхнул. Хитроумный раб, один из троих, которых Клавдий вознес за то, что только они не кидали в него косточками на пирах Калигулы. Неужели он осмелится противоречить желаниям императрицы? Неужели Клавдий откажет юной красавице-жене? Паллант переводил глаза с Мессалины на Клавдия, в его глазах был вопрос: великий император, ты ведь не позволишь? Мессалина не сводила с него насмешливого взгляда, в котором был ответ: пусть Клавдий освободил тебя и сделал своей правой рукой, для меня ты раб. Клавдий медлил, Мессалина мрачнела.
Всю ситуацию разрешил не император, не Паллант и не Мессалина, а служанка, рабыня Медата, которая тут же, согнувшись, попятилась к выходу из атриума и через несколько минут появилась с покрывалом из легчайшего китайского шелка и кувшином с горячей водой, которая постоянно ждала императрицу в её покоях. Паллант, искоса следивший за дверью, облегченно вздохнул. Но вернувшаяся так скоро Медата не подошла к императрице, а остановилась у колонны. Паллант не сдвинулся с места. Мессалина вопросительно посмотрела на императора. Он, не выдержав, неопределенно махнул безымянным пальцем, но этот знак понял и все присутствующие и Паллант. Он гордо подошел к Медате, взял из её рук покрывало, поднес его Мессалине и остался стоять у её трона с правой стороны, рабски держа кувшин и пытаясь участвовать в разговоре, как патриций. На этом его мучения не кончились. Мессалина укуталась покрывалом, а потом нежной ручкой оттянула тунику, так, что высунулась грудь, девственно крепкая и по-женски развитая, ведь юная красавица родила уже двух детей. Император не догадывался, отчего у Палланта выступил пот на лбу. Зато пол зала гостей готовы провалиться сквозь мраморные плиты, чтобы не видеть проделок юной проказницы. Мессалина забавлялась их страхом: встань сейчас Клавдий неожиданно, ей ничего не будет, а всем им выколят глаза, Палланту первому. Медата тоже усмехалась. Преданная сообщница нашла в своей госпоже воплотительницу своих дерзких желаний, ошеломительно наглых, и сейчас напряженно размышляла, как бы разжечь посильнее костер безмолвного скандала. Она заметила задумчивый взгляд Мессалины, направленный на Нарцисса. Лишь он один осмеливался смотреть на обнаженную грудь Мессалины. Он кусает губы, несчастный! Как будто боится, что с них вырвется поношение императрице. Плебей, выскочка, беспардонно разбогатевший раб. Мессалина, не сводя с него глаз, медленно развела в разные стороны колени. Её тонкая ступня в витом чувяке украдкой сползла с пьдестала и двигалась вправо до тех пор, пока не коснулась ноги Палланта, отчего тот вздрогнул, будто его укусила змея. Медата подплыла к Клавдию и налила в его кубок вина до самого верха, хотя знала, что Клавдий не пьет с тех пор, как стал императором, для него специально стоял серебряный - единственный во всем Риме, кувшин с небродившим соком из горных виноградников.
Клавдий накрыл было кубок рукой, но Медата поцеловала сначала его руку, потом его ногу, и Клавдий сменил гнев на милость. Пусть бокал стоит, но пить из него он не будет. Когда Клавдий в последний раз проснулся на пиру, прежний император, Калигула был уже убит, кто знает, суждено ли ему проснуться теперь, когда он сам - император.
-За великий Рим! За великого Клавдия! За Викторию -вскричал, рыгнув, посол от Евфрата. И тут же все бокалы были наполнены.
Клавдий мгновение подумал и поднял бокал. Вкус терпкого вина, которого он так давно алкал и избегал, заставил его забыть обо всем. Когда он поставил пустой бокал, и взором победителя обвел зал, Мессалина и Медата улыбались, но совсем не из-за того, что он осушил огромный бокал. Пока он, прикрыв глаза, жадно глотал долгожданное вино, Мессалина успела шепотом позвать : -Нарциссссс, -и задрать подол туники: взгляни, откуда появляются рожденные быть императорами. Теперь же ей стало откровенно скучно. Она сказалась больной и ушла в сопровождении Медаты. Император нежно смотрел ей вслед туманящимся взглядом и заснул, едва её грациозная фигурка скрылась за кожаной шторой.
Полночи прошло зря. Половина страстной, знойной, бушующей ароматами и звуками любви ночи! Мессалина, торопясь, содрала с себя, небрежно сбросила на пол тонкий, но тяжелый, шитый золотом царский убор, скинула ковер с ложа порывисто открыла тайный сундук, наспех выхватила наряд. Любой подойдет, любой превратит её в гетеру, когда в кварталах Субуры она скинет плащ. Мужские глаза, как заколдованные, прикуются к этим нарядам, пусть они сплетены из льняных нитей и украшены простыми червонными медальонами. Потому что они бесстыдно открывают дивный стан Мессалины, где тонкая неутомимо-гибкая талия переходит в роскошные, загорелые, зрелые, точно персик, бедра, жадные до ласк, покачивающиеся при ходьбе. Мессалина, столь же недоступная и далекая для черни, как солнце, под именем гетеры Лизиски, спустилась к плебеям, в колодец Субуры, навстречу к их развитым телам, столь же недоступным для императрицы Валерии Мессалины, как и она для них. Зато они доступны гетере Лизиске, которая идет, точно танцует арабский танец, неузнаваемая в парике из длинных белокурых волос трех скандинавских рабынь. Кажется, вместе с волосами она изъяла их влияние на мужчин. Во дворце, где она - императрица, не встретишь такого горячего возбуждения, такой нетерпеливой жадности скользящих по телу рук, такого темперамента изголодавшихся по женскому телу, моряков. Лизиска, точно торговка на рынке, вертит, крутит свой товар, привлекая покупателей своего сосуда наслаждений. У любого мужчины, даже у древнего полуслепца, помутится ум, когда он увидит это покачивание. И он превратится в жадного, свирепого самца. Это и нужно Лизиске. Может быть, сегодня? Где он, тот воин, черный, как ночь, и знойный, как солнце, с огромными чувственными губами, с перекатывающимися мускулами, с ... станом, выносливый, как бегун-марафонец? На бедрах Лизиски, ниже оголенного смуглого живота широкий пояс, собранный из крошечных шариков- колокольчиков. Мудрый мастер делал их. Они не звенят при ходьбе, а звенят, когда Лизиска видит красивого матроса и вздрагивает животом. Раз, другой... Все оборачиваются на этот призывный звон, на этот ...блеск в ночи, на этот ритм любовного танца. Как много матросов приходит на эту улицу сладострастия в поисках наслаждения, все жаждут её, все суют ей свои монеты, кто бронзовые массивные ассы, кто сестерции, кто даже денарии, кто какие-то странные серые продырявленные кругляшки горстями, кто серебряные, кто золотые монеты своих далеких стран. Мессалина - Лизиска потом вынимает их из-за пазухи или из-за щеки и отдает их Медате, пусть наполнит сундук. В нем уже больше монет, чем в хранилище царя, но Мессалина не рада серебру и даже золоту, не за этим она, точно обожженная ламповым маслом, выскакивает каждую ночь из дворца, и спешит в квартал гетер. Мессалина подняла глаза к небу: Луна с перекошенным от вожделения ртом жадно смотрела на утоляющих страсти гетер и матросов. Быть может, она - Мессалина, её божественная дочь, рожденная из ночного света, чтобы утолить её тысячелетнюю жажду и ненасытность? Но -индусы в чалмах могут лишь разжечь страсть своими взглядами, желтолицые китайцы могут лишь раздразнить жажду своими стремительными телами. Кусая губы от страсти, Мессалина снова стремится на мостовые Субуры, где днем продают всякую еду и утварь, а ночью - только любовь, и снова все повторяется. Вид этих мужчин, их грубый хохот, их громкие голоса, их крепкие тела обещают так много, а получаешь так мало, точно каплю влаги, умирая от жажды в пустыне. О, как давно она ждет его, того, кому захочет прошептать дрожащими, изможденными от стонов губами: "Хватит!" Может быть, сегодня?
По змеиному вильнув телом, Мессалина обернулась, взглянула на истертую сандалиями плиты мостовой и улыбнулась: даже её холодная тень в лунном свете соблазнительна , а ведь у тени нет горячности её губ, упругости её налитой груди, дурманного запаха её тела. Она томным движением руки откинула волосы, повела бедрами... Послышалось одобрительное улюлюканье. Мессалина знала: стоит ей начать танец разгорающейся страсти, как соберется огромный круг рассвирепевших, раздразненных мужчин, и она сама выберет того...Ах, что это? Это сон, или благовония, подаренные ей индусом так околдовали её? Вместо своей гибкой, извилистой тени она видит исполинскую тень мужчины. Полноте, человек ли это? Только бог Апполон может отбрасывать такую тень. Будь Мессалина мужчиной, она бы мечтала иметь такую тень. Мессалина в изумлении обернулась: На фоне сияющей луны, точно дар от неё, стоял он, ослепительно прекрасный в своей черноте Нубиец. Это он, только он! Тот, о ком она слышала так много от товарок по ночному ремеслу, тот, чьего прибытия на корабле ждали и о ком с суеверным страхом вспоминали еще год изнуренные его страстью гетеры. Глазами неукротимого коня он повелительно смотрел с высоты своего роста - с высоты статуи бога Эроса. Волосы его, жесткие, черные, умащенные маслами, дикими кудрями спускались до пояса. Губы, огромные, чувственные, были точно очерчены одержимым живописцем идолов. Но хищный разрез ноздрей, резко очерченные скулы и сверкающие в ночи глаза выдавали в нем пирата, неукротимого воина. Одет, как гладиатор, в короткую, до ребер, тунику?, бедра обмотаны белой холстиной, но плохо пришлось бы тому, кто заподозрил бы в нем раба: на поясе его висел в чеканном, грозном чехле огромный кинжал. Холстина была заколота золотой застежкой. Мессалину захлестнул прилив жара. Эта застежка-подарок женщины! О, нубиец! Я подарю тебе все золото, открою для тебя все сундуки, если ты так же великолепен, каким кажешься. Кажется...Быть может, ей все это кажется. Она протянула руку, от любопытства, что она ощутит пальцами: холод бронзы или пустоту. Тут же её ладонь утонула в его огромной руке. Идол, статуя, Эрос, заговорил. Он прошептал, как человек. Мессалина в изумлении отступила. Живой Эрос оказался рядом. Она отступила ещё несколько шагов, обожженная изнутри желанием и страхом, пока не оказалась прижатой к двери дома любви. Идол приблизился к ней нестерпимо близко. Мессалина спросила, задыхаясь от волнения:
-Ты - Нубиец?
-Да, -ответил идол тихо, как человек: -А я знаю, кто ты.
Откуда он знает? Полохнулся и затих страх, уступив место предвкушению: неужели она, наконец-то, будет побеждена в любовном поединке?
-Ну что же ты? Веди меня - хотел сказать Нубиец, но Мессалина уже открыла дверь и повела его по длинному коридору. Из проема, задернутого грязной тряпкой, высунулась растрепанная голова молодой, но опытной гетеры Лидии. Увидев Лизиску, она выдвинула языком из-за щеки золотую монету и, зажав её зубами, растянула рот в алчной улыбке. Разглядев пробирающегося под низким потолком Нубийца, она опешила, но сильная волосатая рука, обхватившая её живот, втащила её снова за занавеску. Проходя мимо, Мессалина услышала вскрик Лидии, у неё свело внизу живота от этого вскрика, но в коридоре не остановишься, Нубиец не тот мелкий китаец, который не мог сначала дождаться конца пути и не смог достичь конца блаженства, когда выходящие из каморок потные гетеры и матросы начали одобрительно ржать и отбивать ритм:- Гок, гок, гок. Когда же кончится этот коридор! Мессалина летела навстречу много видевшему ложу и лишь усмехалась, слыша проклятия Нубийца, задевающего плечами корявые стены и спотыкающегося о неровный пол. Наконец, она открыла скрипнувшую дверь. Нубиец огляделся: комната оказалась неожиданно богатой для такого убогого пристанища страсти. Мессалина сбросила сандалии, упала на ложе, легко расстегнула пояс и обернула к нему все алчущие, жадные, прелести своего тела. О, потом, в другой раз она станцует ему жаркий танец люби, от которого, говорят, даже каменные фаллосы в храме любви теплели. А сейчас она, готовая обнять его руками и ногами, зажмурила глаза в нетерпеливом ожидании того мгновения, когда все уже началось, но еще все впереди, готовая встретить его сладостным стоном-вскриком. Но-что это? Не скрип дощатого ложа услышала она, а зубовный скрежет. Нубиец пожирал её глазами, но не двигался с места. Страшен был его хрип: -Остановись! Я знаю, кто ты.
-Кто же? - Механически спросила Мессалина
-Ты Медата, рабыня императрицы Мессалины. -В этот миг царица на мгновение очнулась в Мессалине. Как? Спутать её с рабыней?
-Позови императрицу. Она ведь где-то здесь? Где она?
Блудница, жаждущая наслаждения, как обычно, победила в Мессалине императрицу. Бархатным, трепетным голосом она произнесла:
-Это я, я Мессалина.
-Ты лжешь. -Нубиец поднял великолепную, точно выточенную из искуснейшими скульпторами из черного гранита, руку и указал на её волосы:
--У императрицы белые волосы, а у тебя рыжие.
Мессалина схватила его руку и обхватила губами его палец, потом другой...Что это? Сквозь пелену она увидела перстень. Этот перстень ей знаком. Она видела его в шкатулке, стоящей на камине у Нарцисса, перстень с огромным изумрудом, перстень, который она поклялась себе рано или поздно выманить или отнять у Нарцисса. Почему он у Нубийца? За какое грязное преступление заплатил ему Нарцисс? А если бы она, по неожиданному капризу, не поменялась сегодня париками с Медатой, что ждало бы её? Смерть? Суд? Отлучение от дворца, месть Клавдия? Ах, нубиец, глупец! Ты мог стать фаворитом всемогущей императрицы, а стал жалкой марионеткой в руках придворных рабов.
-Что ты медлишь, рабыня? Позови скорее Мессалину.
Нубиец уже овладел собой и теперь его холодный рассчетливый взгляд рассеял иллюзии Мессалины.
-Да, господин! -грустно усмехаясь, сказала Мессалина:- Выпей сначала. Она встала, застегнула пояс, медленно налила из дальнего кувшина вина... Нубиец жадно осушил кубок и уже через несколько минут Мессалина снимала перстень с руки бездыханно распластавшегося на полу нубийца. Это было сложно: перстень не снимался, ей пришлось наступить ногой на могучее плечо.