В полутёмном блиндаже, сидя на стуле, я смотрел на настоящего старика в мальчишеском теле. Волосы его модной причёски, прикрываемые пилоткой, поседели уже как года четыре назад; дырки от пуль и штыков на гимнастёрке прикрыты квадратными кусками зелёной ткани; наряду с крепостью рук, его покрытое морщинами лицо источало холод, всеобщую усталь. На вид это был действительно старый, повидавший виды человек, да только вот это не так: ему было всего лишь лет двадцать пять отроду. На самом деле, людей с подобным видом у нас в полку, уходящем дальше от Штраусберга, было достаточно, но этот случай особенный. Причина, по которой он так выглядит, простая: это человек был призван в июне сорок первого. Все эти четыре года он играл в гляделки со смертью, но та, видимо, всегда проигрывала человеку и часто моргала; этот боец глаз не смыкал даже при стрельбе. В то время, как все его ровесники и лучшие друзья остались в Смоленщине или под Москвой, либо где-то ещё- многие, расщеплённые на атомы, бороздили небеса и видели весь свет,- жизнь всегда и везде его миловала. Быть может, у него была своя судьба, которую никак не были подвластны оборвать войной.
Такой человек- памятник своего испорченного, почти что вымершего поколения. И перед ним сижу я- чистый, гладко выбритый, мне только-только настало двадцать, и на передовой я от силы полмесяца. Глядя на тех, кто оказался в такой-же истории, как и я, мои сверстники никак не менялись в лице даже за месяцы; их невозможно было сравнить с видом моего собеседника. Я опять смотрю на этого счастливчика, и понимаю, что мне круто повезло. Я предполагал, что здесь, уже в Германии, не так всё страшно, чем было у себя на Родине.
Даже я чувствовал, что враг еле держится на ногах. Будто мы сидим на белом коне и копьём сражаем чёрного змия. Ведь я уже сквозь леса видел необъятные просторы Берлина; рукой подать. Опять-таки, мой сослуживец- настоящий счастливчик, если вслушаться в дату, в которую он сидит сейчас здесь со мной: двадцать девятое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года...
Я забыл как оказался в своём первом бою сразу-же, когда по всей округе загрохотало. На самих улицах Берлина мы оказались уже завтра. Многие испытали дежавю при виде некогда красивых улиц, выглядящих как при далёких предках и духовно освещающих. Только при переправе было полно серых шлемов, а здесь- шапочки по погоде, рубашки, брюки- простые мирные жители с неясными трубами: сидишь на танке с тем счастливчиком, а те выйдут на балконы, полетит из трубы жёлтый огонёк мимо, со страху спрыгиваешь с машины, и они сразу расстреливают балконы. Оставшиеся нетронутыми стёкла вылетают при работе пушек, вокруг артиллеристов с таким-же огромным орудием, но с гусеницами, бьющих по ДОТ'ам в паре кварталов отсюда, поднимаются огромные клубы пыли.
Сжимая что есть мочи автомат на шее и держась за каску, я замечаю, что с первого этажа наружу вваливается парнишка даже меньше меня с красным боком. Оглядываюсь на Старшего, пока мы забились в переулках, так как проходят очереди, а тот, пока на той стороне идёт перезарядка, перебегает на мою сторону улицы. Со злостью и некоторым омерзением в лице, он берёт парнишку за лямки и давай утаскивать вдаль, пока не заверещит опять. Мне тоже прилетело по шлему, оставив серую полоску на виске. Юноша, как погляжу, ругается своим низким голосом, кулачками слабо отбивается, а Старший продолжает.
Однако некоторые из нас подгадывали момент, и во время перезарядок добегали до следующего дома, стараясь прятаться в каждом его выступе, обломке, крыльце, ступеньке, мусорке, и стреляли в ответ незнамо куда. Так люди постепенно подошли к Дотам вплотную. Кто-то сунул руку в щель, схватил пулемёт за серёдку и откинул в сторону. Под руганью всеобщей начал доноситься возглас: "Разойдись!" Очередной снаряд из пушки на гусеницах ставит жирнущую точку в защите немцами прохода. Тогда-то я и увидел серые каски. Уже соскучился.
С оружием наперевес, захожу к оглушённым и лишённым какого-либо желания дальше отбиваться,- в городе остались уже только те, кто был до конца верен фашистам,- а за мной и Старший, и все прочие. Кричим, подгоняя за плечо: "А ну-ка выходим отсюда! Быстро выходим! Вперёд!" Немцев со стремительно упавшим желанием защитить своих командиров, которые отправляли их на смерть; командира можно было сразу узнать по свисающему брюху; забирали уже советские командиры и медики, которых с собой подозвал Счастливчик. По ту сторону душных укреплений девочки уже пытаются лечить больше не отбивающихся раненых штатских.
На этом узкий проезд заканчивался. Он заканчивался на продырявленном знаке "Шлосбрюкке". За ним следовал мостик через канал, за мостиком дорожки улиц переходили в широкую травянистую площадь, где дышалось полной грудью, а за площадью Триумфальная арка с непонятными завалами на крыше. Когда-то там, вроде как, красовалась тройная упряжь в колеснице, а в ней- человек с жезлом. Но тогда на крыше была группа человек, которую я ещё заприметил в нашем строю; они держали какой-то большой красный свёрток. Затем эти красноармейцы, поставили свёрток на останки той конницы и развернули советский флаг. На лёгком ветерке он развевался с дёрганьем. Затем красноармейцы аккуратно, держась за длиннющий канатик, вроде перекинутый через всю арку, или что-то вроде того, и слезли с такой вышины.
-"Аккуратнее, аккуратнее".- доносилось с арки, пока солдаты как скалолазы спускались на побитую плитку и брусчатку. Проходя ещё дальше, открывался вид на ещё один канал. Слева мост, а через мост- к самому Рейхстагу.
Мы сумели пройти эти несколько километров лишь за полдня, и всё это ради того, чтоб я вновь переполнился гордостью за такой поступок, как водружение флага, и словить очередную шальную пулю из Рейхстага в обугленную ограду на мостовой, стоило мне только подойти к ней, облокотить на неё руки и спокойно отдышаться.
Больше суток, на самом деле, в разрушенном Берлине не каждому хотелось оставаться. Не всегда ведь приятно осознавать, что ты находишься в городе, который хочет тебя убить. На вокзале и у вокзала- здании огромной площади, от которого уже стен практически не было,- не осталось никаких паровозов или трамваев. Весь этот контингент машин, в лучшем случае, спрятался в подземной железной дороге.
-Что за сказки?- дивился я,- впервые слышу, чтоб под городом была железка.
-Есть-есть.- отвечал мне очевидец боёв в подземных тоннелях, чей батальон прибыл в Берлин до нас.- Это, вроде как, только в самом городе, а за пределами там ничего не прокопали. Всё-таки, тут размеры большие. Видимо, чтоб быстро добраться от одного конца до другого. На самом деле, там немцев мало пряталось. Я оттуда быстро вышел. Биться не с кем.
То, мол, да сё дальше, и уже спать пора. Я выкуриваю одну папиросу за другой, глядя на Старшего, что курит уже привычными телодвижениями. Осознавая, что город хочет меня убить, я искал себе успокоение; спали ещё и на плащах под открытым небом. Старший глядит на меня- видимо, вспомнил себя относительно недавно,- да и выбросил свою папиросу и лёг спать. Он тоже осознавал, что город хочет его убить, но для Счастливчика уже не первый населённый пункт, представляющий опасность.
Ещё больше бегать пришлось на следующее утро. Укрывшись большой частью стены Рейхстага, прикатывает немецкий танк. Думаю, логично предположить, что их танкисты голодали в плане снарядов,- хотя, голодали тогда все немцы,- потому-то я и услышал только один выстрел от него в наш танк. Гранат у меня на ремне было достаточно, но я почему-то оцепенел, не двигался. Прибежал Счастливчик, пал на колени, подняв пыль, схватил с моих ремней гранаты и залез на крышу. Почему-то фашисты за секунды выползли с танка, где их окружили бойцы и вывели тех с поднятыми руками на мост. А в это время, Старший будто и не заметил как все люки открылись- бросил туда гранаты и прибежал ко мне обратно.
В куче входов в Рейхстаг толпились немцы и неумело стреляли по округе, пока красноармейцы выцеливали их в дверных проёмах.
-"За мной!", "Ура!"- грянуло вскоре отовсюду, и все мы ринулись на входы в Рейхстаг. Фашистов просто так не выгонишь даже с лестничной ступе́шки, однако это можно было исправить путём, пришедшим от дружественных американцев: кто быстрее выстрелит. Мне всё время везло: я только продырявил себе одёжку на пояснице, облокачиваясь на арматуру.
Сложно даже объяснить что из себя представлял этот дворец с огромной дырой в крыше внутри, да и рассматривать все эти бесконечные, чёрные, покорёженные завалы было некогда. Вдруг в толпе среди пролётов и коридоров я заметил ещё группу лиц, двое из который тасовали меж собою ещё один большой красный свёрток, и идущих на верхние этажи.
-"Защитить!"- кричали офицеры. Вот мы со Счастливчиком потянулись за двумя красноармейцами, следуя за ними к бывшему куполу. Они отбивались одними только пистолетами, пройдя на участок лестниц, соединённых между собой в площадку, и сливающихся в одну большую, ведущую в большой зал. У немцев, видимо, кончались патроны, и они ринулись в рукопашную. Не стоит напоминать, что для Счастливчика уже больше ничего не в новинку: кто-то кого-то протыкает штыком, кто-то кому-то ломает тонкий нос с мелкой переносицей, кто-то кого-то повалил на пол и давай размозжать белокурую голову кулаками, кто-то кого-то скинул с крутущей лестницы в зал- настоящая идиллия. Но часть из немцев рысью выбежала по лестницам вниз, и дальше к нашим частям с поднятыми руками.
Тогда двое человек со свёртком прошли дальше, уже оказались на крыше этого дворца, а мы со Старшим за ними. Подойдя к краю, я увидел внизу столпившихся наших и немецких солдат- сотни тысяч, не меньше,- и наконец понял что сейчас будет. Сейчас эти красноармейцы, чьи имена теперь известны всем,- Мелитон и Михаил,- вершат судьбу мира и покончат с этой чёртовой войной. Поняв это, мне стало труднее стоять на ногах- похоже, телу от осознания конца сего приключения для множества людей захотелось наконец-то отдохнуть,- и сложно смотреть на своих братьев сверху вниз. Я снизошёл оттуда и встал у входа, смотря за поистине историческим моментом.
Первого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, четырнадцать часов дня красноармейцы Мелитон Кантария и Михаил Егоров вступили на выступы на краю Рейхстага. Встав рядом со статуей, они залезли на разрушенную высокую колонну. Крепко держась за неё ногами, они развернули полотно на высоком древке. Над изнемогающим, изуродованным по множеству причин Берлином бурно зашевелился яркий лучик надежды и символ победы Советского союза над Фашистской Германией, знак окончания всех бед и всего ужаса, восстановления справедливости, величайшего подвига народа, ставшего в одно мгновение добрыми воинами света, давшими отпор тьме в труднейшем поединке длиною в четыре года- Красное Знамя.
От превеликой радости меня, Старшего, знаменосцев- всех, кроме фашистов, кто покинул здание Рейхстага брали за ноги-за руки и подбрасывали в небо. Над закреплённым советским флагом красиво пролетели два "Ильюшина". В миг появились неясно как уцелевшие столики, где рекой лились победные сто грамм, песни, пляски, оркестры, корреспонденты, делающие фотографии всех желающих у стен замка. Потом абсолютно каждый хотел у стен Рейхстага оставит на память свой автограф. На всех стенах и колоннах мелом, камнем, штыком, краской, гильзой появлялись надписи "А мы из Москвы", "А мы из Пензы", "Владимир", "Ташкент", "Ереван",
"У меня сегодня свадьба", "Бухарин", "Васильев", "Жерличко", "Алиневадзе" и так далее, и тому подобное. То состояние на крыше меня не покидало, и когда стемнело- я повалился на крыльцо. Даже на пепельном полу я умудрился нормально выспаться. Победивший народ ликовал. Слышно было во всём мире, и весь мир ликовал вместе с ним.
-Да-а, Сашенька. Теперь домой пора.- звенит медалями на груди Старший. Ему и мне выдали новую, последнюю награду.
-Да-да..- не могу я никак отвязаться от своего ордена: всё тру его, рассматриваю, как смотрится на гимнастёрке. А потом я вспомнил, что давно я не смотрел в зеркало; вдруг фотографироваться, а я сильно в грязи или ещё чего-нибудь хуже.- Петь, зеркала не найдётся?
-Пожалуйста.- даёт мне Счастливчик треснувшее зеркало от автомобиля. Ничему уже не удивляюсь и беру его, смотрю в отражение и себя даже не узнаю. Нет, особо я, конечно не изменился,- я уже трогал своё лицо когда утром умывался без зеркала,- стоило мне только снять пилотку чтоб приглядеться, как вижу пугающее: на моей отродясь тёмной причёске красуется ранняя первая седина. Естественно, я явно изменился в лице, помрачнел.
-Нормально всё?- будто не замечая, говорит Старший.
-.. Да.- одеваю я пилотку обратно и чешу голову, судорожно распивая с фляги. Меня охватило множеством мыслей сразу, и я взялся за одну из них: а ведь я не видел, чтобы Счастливчик улыбнулся. Смотрю на него, он- на Рейхстаг, и его губы медленно сделались как полумесяц. Выразительная получилась улыбка. Ну всё, если он рад и улыбается- значит точно Победа.
Видимо, придётся мне стать состаренным юношей, как наш Счастливчик. Хотя, с ним-то ничего не сравнится. Но оглядываясь тогда по сторонам, я видел сдающихся немцев, идущих с поднятыми руками, едущих в кузовах машин, и понимал из-за чего все среди них такие светлые: страх, царивший в Берлине вот ещё день назад, обелил их волос, лица от постоянного щуренья покрыл морщинами. Все они стали очевидцами такого большого дела, у каждого есть родня, которая встретит и примет какими бы не были. Вот и у меня тоже.
Скоро, после всех победных маршей и разговоров с прибывшими союзниками и бесконечными празднованиями, нам разрешат уехать отсюда на Родину. В гостях хорошо, а дома лучше. Не знаю что со мною станет дальше, быть может, в дороге тоже будет много опасностей, хоть и придумать неприятности больше не получается. А вот за нашего Старшего я никак не беспокоюсь. Счастливчик- человек, прошедший длиннющий кошмар, но из него благополучно выбравшийся с улыбкой. Такое его и моё поколение сломано, но не сломлено. Потому-то и Старшему, верю без оглядки, на этом свете, ставшем вдруг вновь ярким, тёплым, красивым и довольным, всё по плечу.