Которому из богов нужно молиться, чтобы отдал потерянное? Вкрадчивые тётки с благочинностью на дряблых лицах, хмурый отец Константин, задирающий рясу, чтобы достать из кармана неглаженых брюк очередную мятную конфетку, вызывали тошноту. Унылая торжественность церкви давила на плечи, свеча норовила выскользнуть из озябших пальцев.
- За здравие, - голос прозвучал твёрдо. И губы ощущались твёрдыми, и руки дрожали, ненужно сминая затвердевшую вдруг бумагу. Ходить по земной тверди и твёрдо твердить одно и то же... Тёмными глазами взирали святые из позолоченных рам. От крашеных стен несло воском и ладаном, невнятный безостановочный шёпот просительно бился в ушах.
'Ладанник', - вспомнила Мила, направляясь к выходу. Еле сдерживаясь, чтобы не ускорить шаг, не разрезать чужое многоногое шарканье острым стуком. Белые крымские цветки со щетинистыми жёлтыми сердечками, разом осыпавшиеся к середине дня. Тёплые доски крыльца и мерный шмелиный гул. Обречённые муравьи в блюдечке с раскисшим вареньем. И разморённый жарою Глебка в жёлтой панамке. Жёлтой, как те обнажившиеся сердечки. Ладанник. Хозяева называли его скальной розой. Нужно быть твёрдой. Как скала. Как лезвие топора. И тогда оставшееся без лепестков, ощетинившееся шипами сердечко не осыплется невесомой чёрной золой. Никогда.
***
Возле церкви жгли древесный мусор. Спиленные ветви уже увезли, и толстая дворничиха, пряча от дыма рябое плоское лицо с нерусским разрезом глаз, неторопливо сгребала в кучу обломки. Деревья топорщили обрубленные верхушки, царапая стылый мартовский воздух. Или нет, они тоже просят. Вздевают к серым облакам искалеченные руки, молят вернуть утраченное... Милу передернуло. По дороге к метро она достала из сумочки телефон. Пусто. Пусто в телефоне, пусто внутри, пусто в квартире. Даже в припаркованной под окнами хрущёвки машине - пусто. С заднего сиденья несколько лет назад Тёмыч, ругаясь, вытащил синее детское креслице. Вытащил и увез. Наверное, пылится теперь на антресолях. За коробкой с её забытой свадебной шляпой. Или свалено в гаражный угол. Рядом с велосипедами. И новым 'Фордом'. Новый 'Форд', новая жена. Будут и дети, тоже новые. С голубыми глазами и перетяжками на мягких ручках.
Телефон захрипел, когда она входила во двор.
- Люсенька, ну ты же обещала! Сегодня...
- Мама, хватит. Я уже здесь.
Возле окна на лестнице между вторым и третьим этажами Мила остановилась. Оказывается, во дворе теперь детская площадка. Качели уже сломаны, оторванная цепь свернулась в грязном снегу, словно там привязывали собаку. Мимо горки две мамаши тащили по дорожке коляски тошнотворных цветов. Светло-коричневую и бледно-зелёную. Глебкина коляска - васильковая. Мила хотела белую, но мама замахала руками, а Тёмыч в очередной раз покрутил пальцем у виска. Так же он крутил, когда Мила пошла в аспирантуру. И так же - когда решила не защищаться. И так же - когда после свадьбы переписала квартиру на мамино имя. Женику было четырнадцать. Кто знал, что её маленький братец через несколько лет решит, что пора жить по-настоящему? Приведёт беременную Юленьку - такую же первокурсницу, бросит институт, заиграется в бизнес, запутается в кредитах... Узнав, что квартира принадлежит теперь Женику, Мила пожала плечами. Но когда мама, рыдая, показала бумаги из банка, бросилась по знакомым. Своим и Артемия... У маленького братика теперь солидная работа и незыблемые перспективы: фирмой владеет Тёмычев папаша. Даже после развода бывший свёкор хорошо относится к Миле. Позванивает, интересуется, организовал в однушке, которую ей снимает, ремонт. Чего ж не организовать? Благодаря Милочке, господин Королёв обрел преданного - как сам говорит, в огонь и в воду! - работника. И идеального холуя.
В квартире, на первый взгляд, ничего не изменилось. Ну, одежда в прихожей не просто зацеплена за крючки вешалки, а распялена на плечиках. Ну, на кухонном подоконнике появилась горбатая кошка-копилка с выпуклыми бельмами вместо глаз. Ну, ещё что-то... Но именно они, эти мелочи, вызывали у Милы повторение давнего - послезамужнего - ощущения: здесь выдавливали. Методично убивали память о живом - на этот раз даже живущем здесь - человеке. Просто теперь в квартире становилось меньше не Милы - она давно уже исчезла, а мамы. Процесс, похоже, шёл к концу: со стены в гостиной испарился даже огромный дедов портрет, написанный каким-то (опять забыла!) его военным другом, тоже большой армейской шишкой, сразу после войны. В середине обнажившегося квадрата обоев висело круглое глиняное блюдо, припёртое Жеником или его женой из очередной турпоездки. Заходить в комнаты Мила не стала - лишь глянула в гостиную через порог и сразу привычно прошла на кухню.
Мама заваривала чай.
- Люсенька, тебе сахар не кладу, ты выглядишь...
Мила дернула к себе сахарницу, положила три полные ложки и принялась медленно размешивать чай. Сахарница казалась странно знакомой. Точно, это же их с Тёмычем сервиз. Многое из подаренного на свадьбу они отсюда так и не забрали. Всё собирались. Или не очень нужно было. Впрочем, пару раз Мила заикалась о каких-то вещах, и мама, уведя её в свою заставленную мебелью комнатку, начинала объясняться, пониженным голосом и много жестикулируя. Что шубку теперь носит Юленька, перешила под себя (ей Женик велел), набор серебряных ножей с вилками отвезли на Новый Год Юлиным родителям (ну, не успели вовремя купить подарок), постельное бельё распаковали и используют (моль же съест!), а Люсину коллекцию плюшевых собачек отдали внучке (это же игрушки, тебе жалко, что ли?).
Теперь свой дом Мила разорила, а тащить в далёкую съёмную нору антикварный буфет, сервировочные столики или серебряные ложки казалось глупым. Хорошо, хоть машину нашлось куда ставить. Женик пытался её выклянчить (ты же можешь на Тёмкиной ездить!), и почти удачно, но не успел: господин Королёв заметил, что ни один приличный менеджер в 'Москвич' не сядет. Женик и не сел; он быстренько организовал ещё один кредит - благо, просторная генеральская квартира полностью оказалась в его законной собственности.
Как же ругался тогда Тёмыч, что Мила отдала маме дедову квартиру. Но Мила уже перебралась к мужу, а мама так просила... Собиралась её сдавать и уехать с Жеником на окраину, потом планировала продать и купить более скромную... И что-то ещё, другое... много. Мила забыла. Осталось только неудобное чувство гадливости и усталое изумление: мама считала, что написав такое завещание, дед впервые в жизни поступил неправильно. Мама, которая учила, что главное в жизни - порядочность, и что материальные вещи не имеют значения, и что с книгами нужно обращаться бережно... И потом позволила Женику отвезти перекупщикам половину дедовой библиотеки. А когда Мила получила гонорар за первые две книжки, подняла тонко выщипанные брови: 'Люсенька, ты просто дура. Как ты могла бросить аспирантуру? Ты же филолог, а пишешь бульварное чтиво за деньги. Стыдно'. Миле стало стыдно. За маму. С которой она этим гонораром поделилась.
- И не называй меня Люсей!
Уходя, Мила выложила на кухонный стол пачку денег.
- Ты написала новый роман? Как хорошо! Я боялась, что ты начнешь снимать со счёта...
- Типа того.
Не говорить же ей, что никакого счёта уже давно нет.
***
Свет ударил в глаза и словно прошил насквозь, выходя из затылка. Мила прищурилась и запрокинула голову. Весеннее солнце, глупое и равнодушное, ненадолго прорвало висящую над городом пелену. Было время, когда она часто смотрела на солнце. Думая, что где-то Глебка видит тот же пронзительный свет. Ведь солнце - одно на всех. И на луну смотрела, и на звёзды. А ещё - на фотографии. Впрочем, не сразу. Сначала везде ездил Тёмыч. И на фотографии смотрел он, только на другие. Те, где покрытая пятнами трава и хрупкие детские кости. А Мила ждала дома. Не запирая входную дверь, не выпуская из рук телефон. Но ничего не происходило. По вечерам Тёмыч, не разуваясь, шагал из прихожей прямо на кухню, открывал холодильник, наливал из прозрачной бутылки в первую попавшуюся чашку. Выпивал с выдохом и отправлялся в спальню, скидывая по дороге одежду. По утрам, через день, доставал из ящика под столом новую бутылку и аккуратно ставил в холодильник, всегда в одно и то же место. Пустые бутылки выбрасывала мама. Она же всё время с кем-то разговаривала тихим голосом, она же протирала затоптанный паркет в коридоре. Мила молчала и ждала.
Потом мама вернулась домой, ящик из-под стола исчез, незнакомые люди приходить перестали, темнело, появлялся Тёмыч, ходил по квартире, включал свет, телевизор, музыку, разбивал тишину, она заползала под мебель, впитывалась в пол и умирала. Мила отцепляла телефон от зарядки, вешала на шею, вставала к плите. Голос Тёмыча носился по квартире, натыкался на Милу, кричал, отскакивал, ударялся снова, становился тихим, просительным, громким, невнятным, рыдающим, визжал. Однажды телефон был вырван у неё из рук, полетел в угол и жалобно вскрикнул. Мила встала к плите, сдвинула сковородку, накрыла ладонью весёлое ярко-голубое пламя.
Стены вокруг брызнули чёрной крошкой и, наконец-то, рассыпались. Звук оказался громким и по-звериному грубым. Одновременно что-то шипело, звенело и с дребезгом падало. У Милы внутри, прямо в животе и груди, вдруг появилась большая птица с длинным зубастым клювом и острыми кожистыми крыльями. Она запуталась в кишках и пыталась вырваться, раздирая Милу - ещё живую - клыками, когтями и перьями. В горле тоже оказались обломки перьев и, наверное, костей: они резали гортань, и крик, обжигающей волной поднявшийся непонятно откуда, никак не мог пробиться к губам и выплеснуться наружу.
Эта волна стояла в Миле и через год, когда мама забрала её из больницы. Тёмыч не приехал, но Миле казалось, что она совсем недавно его видела. Может быть, даже не один раз. И, кажется, они гуляли по куцему больничному садику. Он что-то говорил о другом ребёнке - девочке, или даже мальчике, о любви, квартире, колясках, свечках, книжках, церквях и губной помаде. Наверное, той самой, 'Чувственная королева'. И, кажется, она его ударила... или он ее... так трудно что-нибудь вспомнить... В голове всплывало про глядящие на неё с отвращением голубые - как у Глебки - глаза, про какие-то игрушки и жёлтую панамку, которые не нужно покупать, потому что они давно уже есть.
Волна, покачиваясь, стояла, и Мила пыталась за неё удержаться. Теперь это было проще - пока Милу лечили, волна постепенно остывала и превратилась в как будто свинцовую. Носить внутри себя то, за что держишься, тяжело, но свинец твёрдый и не может то и дело растворяться, как все остальное - в мельтешащее чёрное крошево. На другом конце мира - там, откуда вырастают оглушительно безмолвные волны, находился элегантный сиреневый тюбик. Волшебная помада 'Чувственная королева'. Одним небрежным махом превратившая Милу в бесчувственную Королёву, а Глебку - в застывший набор плоских глянцевых картинок.
Кажется, лишь на секунду отпустила доверчивую тёплую ладошку - на секундочку, чтобы выкрутить поблёскивающую жирным коралловую палочку, вдохнуть сладкий, праздничный аромат - и обернулась в пустоту. Оказалась одна возле косметического прилавка, в наполненном равнодушно жужжащей толпой универмаге, в центре опадающей чёрными хлопьями вселенной. Всё рухнуло, покружилось режущими горло осколками и исчезло. А Мила осталась.
После больницы выяснилось, что продажи допечаток так и идут вверх ('Благодаря вашему ужасному несчастью и, конечно же, таланту', - трагическим шепотом определила редакторша), фэнтези вообще в моде, и нужно писать дальше и больше, но ничего не получалось. Эльфы с магами слишком неблагодарны: ты даешь им жизнь и вообще всё, а они ничего для тебя не делают. Даже не могут указать дорогу домой заблудившемуся трёхлетнему ребёнку. В этом смысле они - как боги с их рисованными святыми: думают, что присутствия вполне достаточно. Просто присутствия.
Тёмыч не был ни святым, ни богом, ни, тем более, эльфом. Он поприсутствовал ещё немного и решил свить себе новое гнездо. Но почему-то в старых стенах. Первое время Мила каждый день приезжала к своему бывшему дому и сидела под окнами на скамье, не спуская глаз со знакомого до боли подъезда. И думала о том, что нужно было одевать Глебку в красное. Тогда в размеренно вращающейся тёмной воронке, в которую превратился мир, она бы сразу его увидела. А ещё нужно было купить собаку. Большую пыхтящую овчарку с влажными карими глазами. Она нашла бы Глебку по следу, потому что любила бы его больше всех на свете. Собаки, в отличие от эльфов, людей и богов, любят по-настоящему и разлюбливать совсем не умеют. И господи, господи-господи, если бы только он вернулся, она никогда бы, никогда на него больше не сердилась. Должно быть, Мила проговаривала это вслух, потому что кто-нибудь тут же появлялся рядом и что-то объяснял. Иногда это оказывалась милиция. Потом - знакомый полковник Тёмыча Михаил. Он отвозил Милу домой и, кажется, оставался на ночь. Всё было такое размытое... Трудно.
Однажды из бывшего Милиного подъезда вышла девушка. Она плакала и просила больше не приходить. Обещала непременно отдать Глебку Миле, когда тот вернётся. И случилось что-то странное... Наверное, опять плохое, потому что ночью Мила проснулась от боли. Левая щека распухла, и ныли руки. Поверх старых ожогов на ладони сочились свежие порезы, запястья украшали синяки, при свете ночника казавшиеся абсолютно чёрными. Мила поняла, что снова побывала в крутящейся воронке, и немного расстроилась. Из кухни доносилось два голоса: Тёмыча и Михаила. Мила прислушалась и решила, что больше к своему старому дому не пойдет.
***
Мила не сказала маме, с чем приезжала. Ужасно странно... Но суетливые морщинистые руки, исподтишка бросаемые оценивающие взгляды, нарочито жизнерадостный голос, - они сочились такой фальшью, что даже три ложки запрещённого сахара не сделали маленькую чашечку чая сладкой. Хотя, может быть, горечь - от новых Милиных таблеток. Эта фальшь отбила охоту делиться с мамой своей последней тайной: её бог вовсе не глухой. И сегодня утром Мила поставила две свечки: за упокой и за здравие. Пару месяцев назад позвонил Михаил, продиктовал адрес. Час по городу, два - в холодной замусоренной электричке, и вот Мила в одном из кабинетов детского приёмника-распределителя.
На прикрученной к полу банкетке сидел эльф. Налысо обритая голова, оттопыренные острые уши. Слишком тщедушное для восьмилетнего ребёнка тело. Ещё бы! Ведь этот эльф - наверное, тёмный, настоящая нечисть. Потому и глаза у него не ясные, голубые, а серые и усталые. До конца притвориться Глебкой он так и не смог. Главное - заполучить его домой, а там она поймет, можно ли вернуть сына, вытащить его из этой коварной злокозненной твари. Иначе как он её узнает? Ведь он заперт глубоко внутри...
С Милой долго разговаривали какие-то люди, то и дело поминая господина Королёва и Михаила. Она подписывала бумаги, отсчитывала купюры. Мир сломался, но деньги по-прежнему умели творить чудеса. По дороге на вокзал зашла в незнакомую 'Охоту и рыбалку', купила удобный туристический топорик. На всякий случай. Кто знает, как сработает эльфийская магия... А потом копила таблетки, каждый раз откладывая по три из шести. Эльф уже жил в соседнем районе, и его, наконец, можно было взять себе. Ненадолго - всего на несколько часов. Но разве этого мало, чтобы отдаться клубящейся чёрным воронке и вырвать у жестоких богов своего единственного ребёнка? Разве недостаточно?