"Осторожно! двери закрываются" - предупреждает радио, и метро, гудя, уносится.
Метро уносится, а Он -- остаётся. И только ветер, вихрящийся вслед за последним вагоном, шаловливо дёргает за волосы.
В расплывшейся по станции гулкой тишине Он взбирается на перрон, долго сидит на затоптанном полу, пытаясь вспомнить, куда и зачем собирался ехать. Так и не вспомнив, поднимается и идёт к эскалатору.
Расстрелянный равнодушными взглядами, проходит контрольный пункт и, как осенний лист, упавший в холодный ручей, уносится людским потоком к выходу.
Выхода нет. Иногда понимаешь это, только ударившись лбом в мраморную стену, на которой повисла огромной паутиной карта линий метро.
Оглядев пустынную платформу, Он садится на скамью у стены и смеётся. Растворённый в тишине и смешанный с запахом стоящей поблизости урны, его смех звучит сухо и неестественно - будто кто-то ломает сучья.
Перрон в одну минуту, как в страшном кино, наполняется людьми. С гудением выползает из туннеля голубой змей. Образуется лёгкая давка. Всем не терпится быть проглоченными, каждый стремится занять своё место в утробе, раствориться в пищеварительном соке столпотворения и давки.
Какой-то парень с букетом роз наступает Ему на ногу; не оглядываясь, как подачку бросает равнодушное "Извините". Слово падает на плиты небрежным плевком и тут же затаптывается десятками ног, разносится на подошвах и смешивается с грязью.
В последний момент Он бросается к поезду, вдавливает своё тело в вагон, внедряется в тесноту, ввинчиваясь и уплотняясь. Давка -- Его спасение. Зажатый в массе плоти, Он преодолеет собственную бесплотность.
Двери закрываются. Поезд трогается...
Он поднимается на перрон.
Можно, конечно, попробовать добраться до следующей станции пешком, по тоннелю. Но Он не знает его устройства и не может оценить меру опасности такого перехода.
Попытка выйти через служебные помещения заканчивается долгим выяснением намерений со стороны полиции; поползновение пробраться в буфет оборачивается возвратом в исходную точку. Он готовится умереть на этой станции -- от голода и вечности.
К вечеру в голову, откуда-то из пустого желудка, приходит хорошая мысль, и Он затевает скандал с нетрезвым мужиком разухабистого вида. Полиция поспевает прежде, чем противники успевают серьёзно видоизменить друг друга.
Когда его подводят к двери в отделение, Он криво усмехается и внутренне замирает в ожидании. Дверь не открывается.
Карта линий метрополитена холодно подмигивает ему со стены. Платформа пуста. Из тоннеля ещё доносится гудение только что отошедшего поезда.
Стандартные мысли, наподобие "надо проснуться" и "на самом деле меня нет", стучатся в мозг, но Он им не отпирает - Он слишком разумен, чтобы сомневаться в реальности.
Через пару месяцев Его трудно узнать - личность в Нём так же неразличима, как и в любом бомже. Зато теперь Он ярко выделяется из серой массы ежедневных посетителей подземки -- своей неаккуратной бородкой, грязной одеждой и плохим запахом изо рта; зато теперь Он стал необычен и способен сомневаться в реальности реальности, не говоря уж о том, что бросил курить и предаваться мечтам о повышении зарплаты.
Станцию Он знает лучше, чем свои пять пальцев, успел подружиться с каждой урной, каждой дал имя и различает их по внешности. Один раз уборщики перепутали две из них, Марту и Зигмунда, так Он самолично расставил их по правильным местам. У него есть Скамья Отдохновения и любимый пилон по имени Че. Его развлечением стали езда на эскалаторе и складывание оригами из брошенных газет. Его пища -- слухи о том, что творится там, наверху, вперемешку с воспоминаниями о мясе. Люди стали для Него безликой массой -- Он научился не различать лиц, даже глядя прямо в лица. Это стало Его маленькой местью человечеству, которое о Нём забыло, или никогда не помнило.
Однажды Он нос к носу столкнулся с женой. Дыхание перехватило, а в голове зазвенело -- но лишь на миг. В следующую секунду Он поразился собственному нежеланию броситься к ней, обнять, побыть рядом хотя бы несколько минут. Наверное, и к лучшему. Только теперь Он заметил, какие бесцветные у неё глаза, а раньше -- вот же странность! - они казались Ему зелёными. Провожая её взглядом, поймал себя на мысли, что если встретит её ещё раз - через месяц-другой, - то вообще вряд ли узнает. В этом потоке манекенов она мало чем выделялась -- так же задумчиво-пуста, обычна и безлика. Как странно увидеть в толпе близкого, привычного тебе человека отстранённым взглядом -- один, такой чужой тебе и чуждый, элемент массы...
Теперь Он знает, что реальность - совсем не снаружи, а внутри. Отныне Он точно знает, что всякий смысл имеет смысл только в отсутствие смысла.
Что-то в Нём умирает. Или наоборот -- рождается. Былая задумчиво-бухгалтерская сущность осыпается с Него, как старая штукатурка, как обломки яйца, из которого вылупляется новый Он.
Дни проходят мимо, неотличимые один от другого, как и лица, из которых они состоят. Дни слагаются в недели и месяцы, сходятся в тупике тоннеля, который втягивает в себя его жизнь, как чёрная дыра.
Он уходит по шпалам тьмы. Хлопок выстрела, ещё один, третий -- глухо отражаются от стен. Шальными воробьями посвистывают сбоку пули. Шарит по темноте луч фонаря. Окрик: "Стой, сука!" Запыхавшийся возглас: "Вали его, Чижов!" Ещё хлопок, и ещё.
На бегу зацепившись когтями за стену, он резко сворачивает в технический рукав, двумя прыжками преодолевает расстояние до запертой двери.
Вмиг онемевший нетрезвый обходчик вжимается в стену; выпучив глаза, сползает по цементу, садится на ослабевших ногах, когда Он выскакивает навстречу. Он мог бы одним движением руки снять мужику скальп, но не любит ненужных жертв.
Пинком ноги распахивает дверь. Топот и тяжёлое дыхание погони остаются где-то в другом измерении.
Прежде чем возникает перед глазами стена с до боли знакомой картой линий метрополитена, в уши врывается крик:
- Вот он!
Засада! Они ждали его в фойе.
Чиркая когтями по скользкому полу, в несколько огромных прыжков Он оказывается у перехода в малый зал. Небрежным тычком отбрасывает в сторону выскочившего навстречу омоновца. Успевает отвести в сторону удар другого. Ныряет направо и спрыгивает на пути.
Он научился хорошо видеть во мраке. Он стал подвижен и быстр. Под кожей живым железом подрагивают мускулы. Когти способны одним ударом рассечь горло быку, не только что человеку. Он не задумывается о возможности реального и необходимости смыслов. Он не задаётся вопросами ни будущего, ни прошлого. Их нет. Есть только жизнь.
Подскользнувшись на обронённом между рельсов букетике белых лилий, падает. Удар головой о металлический брус ничто по сравнению с тем, что падение спасает Его от верной пули. Свинец щёлкает о стену напротив, рикошетом уносится в темноту.
Он снова бежит. Мячики световых пятен мечутся по стенам, пытаясь выхватить из темноты его силуэт. Пару раз гулко бьёт короткая автоматная очередь. Кажется, Он ранен, но инстинкт не позволяет Ему уступить боли и жалости к себе, расслабиться, сдаться. Подсознание из последних сил толкает Его в темноту.
Они загоняют Его на южную линию, туда, где Он ещё ни разу не был. Ему и не нужно быть, чтобы знать, что в конце пути Его ожидает тупик. Все линии заканчиваются тупиком. Он не понимает, как такое может быть, но совершенно точно знает, что рано или поздно туннель оборвётся глухой стеной. А где-нибудь, справа или слева, будет маленькая и ржавая железная дверь, которая неизменно выведет Его на станцию, к Марте и Зигмунду.
Каким-то неведомым органом чувств Он ощущает световой мячик, приклеившийся к спине. Делает резкий прыжок в сторону, приседает. Ещё один прыжок, кувырком. Но световой пучок неотвязно следует за Ним, посмеиваясь над Его акробатическими этюдами. Один за другим хлопают выстрелы. Пули цокают где-то совсем рядом, но Дух Тоннеля помогает Ему уклониться от объятий смерти. Он не задумывается сейчас, зачем ему нужна эта дурацкая и абсолютно бессмысленная жизнь. Он совершенно точно знает, что смысл жизни -- в его отсутствии. И поэтому продолжает жить.
Налево. Направо. Налево. Ещё раз налево. Не представляя, куда заведут его эти узкие переходы и ветвления. Кажется, сегодня не Его день. Кажется, юг -- не Его сторона. Мир, который построен в подсознании Бога, - слишком жесток.
Он бежит из последних сил. Потеря крови даёт о себе знать. Топот погони всё ближе. Бронированные, курящие омоновцы вопреки всякой логике выигрывают у Него метр за метром. Как во сне -- Он бежит и, с болью безнадёжности, понимает, что сегодня Ему не убежать.
Поворот на главную линию. Перед глазами возникает Скамья Отдохновения -- такая желанная сейчас, уютная, недавно заново окрашенная. Возникает в носу сладостный запах Марты, в которой наверняка ждёт его пара недоеденных чизбургеров.
Впереди, в тусклом пунктире света, маячит конец пути. Тупик. Разумеется, а что же ещё там может быть...
Пока преследователи не вывернули из перехода вслед за ним, Он выбирает участок потемнее, стену, где больше перегоревших светильников, и мобилизует остаток сил для финального рывка.
И вдруг остро понимает всю безнадёжность своего бегства. Ржавая железная дверь, которая наверняка встретит Его в тупике, выведет обратно -- на станцию, где всё так же ожидает его появления засада. Они поняли, что Он перемещается по пространственной петле и всегда возвращается в исходную точку. Сегодня они не дадут Ему уйти. Поезд бы сейчас, чтобы встать посреди пути, растопырить руки, обняться! Но движение остановлено. По тому, как однажды утром вдруг прекращается движение, Он всегда узнаёт об открытии нового сезона охоты на Него.
Можно остановиться, расслабиться и принять всем телом птичек смерти, которые с радостным посвистом слетятся на грудь, когда омоновцы вывернут из перехода. Но дурацкая жажда жизни - это непонятное стремление отдалить умирание хоть на минуту - заставляет Его бежать.
Свод тоннеля наконец обрывается ожидаемой глухой стеной. Он привычно бросает быстрый взгляд налево, направо.
Но двери -- нет! Этой маленькой ржавой двери, которая всегда, в любом тоннеле, выглядит одинаково -- нет. Световые мячики, вырвавшись на финишную прямую, радостно мечутся по тупику, щекочут и колют глаза, когда он поворачивается к охотникам лицом.
- Я ни в чём не виноват, - против Его воли произносят губы. - Я ни в чём не виноват! - кричит Он.
Да мало ли вас таких, ни в чём не виноватых...
Первая ликующая пуля бьёт куда-то в правый бок. Следом за ней -- другая целует в щёку и, раздробив пару зубов, переломив скулу, плюхается в стену за спиной.
Заревев от боли и гнева, Он бросается вперёд в надежде успеть снять хотя бы один скальп. И только теперь краем зрения замечает дверь. Неудивительно, что он не увидел её на бегу -- серая, необычно деревянная, провисшая на изношенных петлях, она отделяет от тоннеля какую-то каморку в стене.
Неведомо зачем, в нелепой глупой надежде, Он бросается к ней. Боковым зрением замечает две новых вспышки справа, где кричит на разные голоса радостная кучка охотников.
Вверху, над дверью, на чёрном табло, вдруг вспыхивают красным буквы: "Осторожно! дверь -- открывается".