"Вот и прекрасно, что вы тоже физик. Я хочу поговорить с вами как физик с физиком", - сказал мужчина в старом бостоновом костюме похожий на Дуремара.
Мой первый настоящий костюм был тоже из бостона. Его мне перешили в поселковом промкомбинате из тёмно-серо-синего отцовского костюма. Заказывать костюм мы пришли вместе с мамой. Портной, невысокого роста лысоватый мужчина суетился вокруг меня, снимал мерки и приговаривал: "108 - таксен, таксен, 45 - таксен, таксен".
-- Я рад за вас юноша. Фигура у вас стандартная, ширина брюк, будет 24 сантиметра, всё по стандарту, таксен, таксен. Будем, будем, шить для вас костюмчик", - радостно потирая руки, сказал он, закончив свои измерения.
Он обнадежил меня и больно расстроил своими довоенными стандартами.
-- А нельзя ли брюки сделать поуже, - пробормотал я, сдавленным голом, обнародовав свою мечту, и застыл, испугавшись своего нахальства.
-- Стандартная ширина 24, и только в порядке исключения, и исключительно только для вас, юноша, мы сделаем ширину 22, таксен, таксен. И всё в пределах ГОС-та, таксен, таксен, -- сказал портной серьёзно, словно речь шла о параметрах двигателя баллистической ракеты, а он был её главным конструктором. Я хотел ширину 18, но спорить с "главным конструктором" было бесполезно. Мне сделалось совсем грустно, и я заранее не полюбил этот костюм.
А когда я надел его, чтобы идти на праздничный вечер в честь окончания седьмого класса, то мне как новобранцу от страха свело скулы. Я увидел в зеркале себя в широких брюках с манжетами, в белой поплиновой рубашке без галстука и импозантном двубортном пиджаке с прямыми плечами и с заострёнными лацканами, как на фотографиях довоенных времен, и понял, что я -- это уже не я. В душе я был ещё мальчишка, а одет я был как взрослый мужчина, у которого впереди была жестокая война и разлука. Становиться взрослым вот так сразу мне было страшно, и я к этому совсем не был готов.
На вечере девочки бросали на меня сияющие взгляды, полные удивленья и каких то вдруг открывшихся тайных надежд. Наверное, мне так хотелось, а на самом деле я ни с кем не танцевал, был весь скован, как стойкий оловянный солдатик и ходил неестественной деревянной походкой с застывшим лицом. Я со страхом ждал и боялся насмешек от ребят, которые щеголяли в вельветовых курточках на молнии и узких брючках и вели себя весело и непринуждённо. Им было не до меня. Центр вселенной был не там, где я думал.
Но оказалось, что я совсем не оценил силы обаяния настоящего костюма из бостона. После вечера второгодник Витька Калашников рассказал мне, что на самом деле, на том вечере пацаны тайно завидовали мне и он тоже. И это понятно, он, почему-то, иногда приходил в школу вообще в широких коричневых вельветовых бриджах. Бриджи я не любил, и после второго класса их не носил даже дома.
Я сам заузил брюки на машинке, сам подогнул острые лацканы пиджака, то же мне таксен, таксен: "всё по стандарту", и после такой модернизации фасона носил любимый мой бостоновый костюмчик ещё, наверное, года два или три, за милу душу.
-- Я инженер Верхоглядов. И видите ли, я совсем не тот о ком вы подумали, а я тот, кто изобрёл деградатор. Извините, что отнимаю у вас время. Я вижу, что вам грустно, и вы чем-то озабочены, но у меня практически нет выбора, и я чувствую, что вы человек знающий и достойный. И я должен с вами поговорить, для меня очень важно знать ваше мнение" -- он посмотрел на меня смущенно, и наклонил голову вправо и ещё что-то тихо пробормотал, а я расслышал только слово "гармонатор".
Я не знаю никакого Верхоглядова. Помнится, ходили на факультете какие-то глухие слухи о странном инженере, который донимает всех своими заумными идеями. Но при чем здесь деградатор и гармонатор, я совершенно не усекал? И как он узнал, что я подумал о Дуремаре? Со мной так ещё никто не разговаривал. Всё это было довольно неожиданно и загадочно, и я насторожился.
--Я хотел бы обсудить с вами один очень важный вопрос. Я имею в виду именно тот самый главный вопрос познанья, -- такое начало было слишком возвышенным, и скорее подходило для нобелевской лекции, чем для курилки возле окна. Он произнёс введение и замолчал, как будто застеснялся, а потом всё-таки решился и тихо, слегка смущаясь, задал свой главный вопрос: "Что есть истина?" Он наклонил голову влево, и словно птица, не мигая, посмотрел на меня.
Вопрос был интригующе прост, но я уже устал от вопросов. Мне снова и очень сильно захотелось исчезнуть. Я молча курил и не знал, как поступить. Придется использовать подкорку. Загрузив вопросом "про истину" подкорку головного мозга, я стал интенсивно думать: тот ли он инженер или не тот, о котором ходил слухи, и что же мне теперь делать?
У окна мы были одни, поэтому стать невидимым не было никакой возможности. Я, конечно, мог бы, в конце концов, попытаться отвлечь его, каким ни будь чудесным виденьем и исчезнуть. Так я иногда отвлекал от настырных каприз моего младшего брата, когда тот ещё был детсадовцем.
Ну, например, я посмотрел бы в окно, сделал удивлённые глаза, всплеснул руками и воскликнул: "О чудо! Смотрите, смотрите! Неужели это она?! Да точно, это она -- летающая тарелка по небу мчится". Верхоглядов устремился бы к окну и стал бы жадно искать глазами светящуюся летающую тарелку. А я бы тогда стал его добивать подробностями: "Вот те на, она уже падает! Как жаль, но гуманоиды потеряли управление! Надо же, как она закувыркалась! Вон там между троллейбусными "рогами" так и сверкает!"
А эти "рога", кстати, довольно часто в морозы искрят по проводам, как электросварка, только зеленоватыми огнями, возможно, этот цвет от меди.
-- Наверное, на вынужденную посадку пошла,-- закончил бы я озабоченно для полной убедительности. А затем я быстро отошёл бы от окна и по лестнице ещё быстрее спустился бы на первый этаж. И тогда прощай Верхоглядов вместе с зелёными гуманоидами и главными вопросами познанья.
Это было бы лихо. Но как-то глупо и даже оскорбительно. Да к тому же, если он, словно Вольф Мессинг, угадывает мои мысли то, вряд ли он поймается на такой примитивный розыгрыш. Можно было бы конечно просто молча уйти, но это было бы уж совсем грубо, некрасиво и не вежливо.
И, в конце концов, если глубоко поразмыслить, то в вопросе Верхоглядова есть что-то цепляющее, и, наверное, стоит об этом с ним поговорить. И я всегда успею просто уйти. Однако моя подкорка пока молчала.
-- Истина, говорите вы? -- ещё немного потянул я время.
-- Да, да истина. Молодой человек. Истина. --
- Я думаю - начал я и сделал паузу.
Ну, надо же, могло показаться, что я ещё способен думать. Конечно же, нет, в курилке я уже давно ни о чём не думал. Просто это я дал команду в подкорку, после которой она, наконец, активизировалась, и я осторожно, словно на экзамене, начал считывать из неё ответ.
- Это понятие в некотором аспекте относительное. В разных системах отсчёта мы имеем истину собственную для данной системы.
К примеру, Солнце восходит на востоке и заходит на западе. Истина? Да! Yes, of course! -
И с чего это вдруг я сказал это дурацкое: "Yes, of course". Обычно, в таких случаях я говорю: "NatЭrliсh". Барахлит подкорка, барахлит бедная - тоже устала от экзамена. Интеллект не отфильтровал, и это вырвалась у меня нечаянно, по инерции, совершенно точно так же рефлекторно, как отвечает на любой вопрос одна моя знакомая легкомысленная девушка Надя Крапивникова, кстати, ничего не зная ни о какой подкорке.
- А в другой системе Солнце не восходит, а на самом деле освещает Землю, которая вращается вокруг своей оси. Поэтому нужно уточнить, про какую истину мы говорим? - выдал я неожиданный шедевр своей мыслительной деятельности.
Какой я у-у- умный. И что же только это я матфизику то завалил.
- Вы правы молодой человек, вы даже сами сейчас не догадываетесь, как вы правы. Но истина гораздо глубже. Абсолютная истина состоит в том, что всё есть система! И всё, что принадлежит системе то и есть истина и только тогда это имеет смысл. Например, мы, естественно, читали "Приключения Буратино", так вот там золотой ключик принадлежит к системе: золотой ключик плюс заветная дверка. Сам по себе ключик без дверки и сама по себе дверка без ключика-- не имеют смысла.
И наоборот, когда мы, какой то объект включаем в чуждую ему систему, ну, к примеру, золотым ключиком пытаемся открыть обычную дверь, то мы получаем абсурдную систему. Но без таких проб и ошибок невозможно узнать, что данная дверка заветная или простая. Продвижение к истине идет через исследование абсурдных систем. Или как говорили древние: "через тернии -- к звёздам".
И вот поняв, где искать истину, я погрузился в поиск абсурдных физических систем, словно Колумб, который искал новый путь в Индию на западе, а не как все на востоке. И я сделал великое открытие, я нашел физические элементы, из которых я построил Универсум. Я открыл свою Америку - Самоорганизующуюся Систему Универсума, и вывел общую формулу всех законов физики. Я стою на пороге открытия общей теории поля. Вам, молодой человек, наверное, известно, что об общей теории поля всю жизнь мечтал Эйнштейн, - закончил свою речь Верхоглядов и замолчал, с торжествующей улыбкой на тонких губах. Глаза его сияли. Над головой вот-вот должен был засветиться нимб. Он видимо представил себе, как он стоит в лучах славы на вершине научного Олимпа рядом с Эйнштейном или может быть, даже выше.
Ну, никак наши непризнанные гении не могут без Эйнштейна. Я только что где-то читал, что общая формула всех законов физики уже была открыта, а потом утеряна, в каком-то треугольнике. Мистика какая-то. Я не думал, не гадал ни о каких новых формулах. Их тут известные науке учить не успеваешь, а какие-то дилетанты придумывают и придумывают на мою голову всё новые и новые теоремы, законы, формулы, правила и преобразования Фурье. Не успеешь, выучить и сдать одну формулу, как глядишь, их стало десять, и какой учебник ни открой, там все страницы усыпаны косяками трёхэтажных формул. Всю жизнь истратить на формулы - это уже слишком. А на что же ты готов истратить всю жизнь? Вот те на, по правде говоря, я этого пока не знаю.
А Верхоглядов знал и продолжал излагать свою теорию.
-- Как следствие моей общей теории, я построил матрицу физических величин, наподобие таблицы Менделеева и открыл: формулу отрицательной материи, и новые уравнения гравитационных волн,.... --
Он говорил и говорил, упиваясь возможностью, рассказать хоть кому ни будь о своём гениальном открытии, и уже совершенно не обращал на меня внимания.
И вот стоя около окна, и слушая воспаленные речи инженера Верхоглядова о матрице физических величин, и пытаясь его понять, я друг вспомнил про свои наивные поиски истины, как я также попал в ловушку одной заманчивой идеи, и чуть не пострадал от своего несостоявшегося открытия.
Я готовился к экзаменам по русскому языку. Мы с родителями жили тогда на Колыме. Было по-летнему тепло. Стояли белые ночи. Хотелось гулять. Я приходил домой, когда по радио уже играли Гимн Советского Союза. Ночью я плохо спал - комары кусали нещадно. Готовиться к экзаменам было совершенно невыносимо. А нужно было целым днями просто тупо зубрить, и зубрить правила и исключения русского языка.
И тут меня, как всегда осенило, а что если придумать какое-то одно общее правило русского языка, то тогда будет достаточно знать только его, и ничего больше учить и не надо. А это так здорово всё знать без нудной зубрёжки, почти как в сказке про "чёрную курицу". И тогда появится пропасть свободного времени гулять и читать. Я пришёл в тихий восторг. Задача мне показалась заманчивой, и исподволь я ей увлекся.
Я рисовал структуру предложений, анализировал слова, размышлял над определениями и сопоставлял правила, стараясь сформулировать одно единственное. Много чего я делал, но только не учил правила по учебнику. И конечно я больше мечтал о том, что будет, когда я открою это универсальное правило, чем работал над его открытием.
Расплата за несбыточные мечты наступила на экзамене. Учительница по русскому языку Валентина Федоровна была в смятении. Я нёс отсебятину и страшную ахинею. Она стояла передо мной, вся такая аккуратненькая и правильная с синим эмалевым ромбиком университетского значка на правом лацкане жакета. Она слушала мои бредни, глядя на меня с выражением удивления и сильной озабоченности на лице, как врач на больного страдающего неизвестным науке заболеванием. Я просто физически чувствовал, как мои ноги подкашиваются, и я погибаю.
По остальным предметам я учился на хорошо и отлично. В итоге она пожалела меня. И поставила мне тройку, а после на собрании оправдывалась перед классом, что я, мол, почему-то вдруг забыл правило написания в причастиях настоящего времени суффиксов ущ, ющ, и поэтому она, к сожалению, ничего больше тройки поставить мне и не смогла. Да я никогда и не знал этого правила, и теперь не знаю.
Так я и не открыл универсального правила русского языка. Наверное, эта задача не имела решения и была абсолютным абсурдом по классификации Верхоглядова. С тех пор я стал опасаться таких глобальных идей.
А Верхоглядов был неутомим.
-- Для вывода общей формулы любой физической величины я был вынужден ввести многомерное пространство и время, ..... - говорил и говорил он.
Услышав про многомерное время, мне показалось, что Верхоглядов уже довольно далеко забрёл в область абсолютного абсурда.
"Редкая птица долетит до середины синхрофазотрона", - неожиданно вспомнил я шутку из телепередачи КВН.
К окну постепенно подходили перекурить студенты и аспиранты. И так незаметно вокруг Верхорглядова, который говорил и говорил о своей теории, спонтанно образовался как бы семинар по философским вопросам физики и других наук. Все курили так, что дым стоял коромыслом. Говорили все со всеми сразу, и каждый был уверен, что прав только он. Сквозь меня пошёл интенсивный поток общественного сознанья.
- А как ты думаешь, этот Верхоглядов случайно не пришелец. Ну, какой он пришелец? Он типичный ушелец. -
- Это мы с тобой пришельцы. Мы пришли сюда и сами не знаем зачем. А он уже ушел от нас далеко, поэтому он типичный ушелец. -
-- Электрон неисчерпаем, так же как и атом. -
-- Гравитоны и фотоны это не сгустки и не частицы, а многомерные физические комплексы, которые образуются в процессе самоорганизации физических элементов. --
-- А ещё Нильс Бор говорил: "Ваша идея, конечно, безумна. Но весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы оказаться верной".
-- В безумстве этом есть своя система. --
-- Он работал в ящике и возможно попал под свой деградатор. А после этого люди становятся фазовыми гениями, если их не лечить гармонатором. Промежуток гениальности в одной области деятельности у них чередуются с заурядностью в другой, при этом фазы спонтанно меняются местами. Такими фазовыми гениями, возможно, были, Леонардо да Винчи, Михаил Ломоносов и даже Эдуард Циолковский. --
-- Биологи не создали гомункулуса. Философы не открыли философский камень. А физики не построили вечный двигатель, а зато сделали бомбу. --
-- Цель экспериментальной физики, состоит как раз в том, чтобы создать новую Вселенную. И вот тогда, наверное, будет ещё один большой взрыв, но последний. --
-- А кстати, скажи-ка мне, пожалуйста, как гомункулус гомункулусу: "Ты это про взрыв сейчас сам придумал или кто тебе сказал?" --
-- Да не знаю я, чёрт побери, совсем не знаю. Я только знаю, что я ничего не знаю --
-- Интересно, интересно в какой фазе сейчас находится Верхоглядов? --
-- Все эти проблемы может решить Бионика. Она стоит на перекрёстке всех наук: философии, физики, биологии и техники. --
-- А сам то ты, в какой сейчас фазе? --
-- Деление такого типа происходит при овогенезе и сперматогенезе, и без него невозможно половое размножение. --
-- В более точных терминах это означает, что коалиция подчиняется правилу сверхаддитивного нелинейного сложения, при котором некоторая функция Ф больше , чем сумма функций его частей. --
Я почувствовал, что теряю нить рассуждений и интерес к разговору. Я уже совсем устал от бурного потока около научных мыслей, возможно правильных и интересных по отдельности, но все вместе звучащих, как один сплошной бред.
Голова снова стала побаливать. Я вышел из толпы интеллектуалов. Никто меня не замечал. Все были увлечены превосходством в знании своих прописных истин. Мне даже не потребовалось стать невидимым.
Спустившись по лестнице, я шёл по первому этажу к раздевалке. Думаю, что надо бы, пожалуй, позвонить домой маме? Кстати и времени уже второй час.
В вестибюле стоит ажурная застекленная телефонная будка, а в ней на стене большими болтами привинчен внушительный словно сейф, серебристый телефон автомат. Бросаю в специальную прорезь автомата две копейки. Позвякивая цепью, снимаю массивную трубку и набираю свой домашний номер Г-45.... Послышались гудки вызова. Никто не берет телефон на том конце провода. И вдруг включилась череда прерывистых гудков -- "занято". Я вешаю трубку на рычаг. Нажимаю на кнопку "возврат монет". Тишина. Слегка ударяю кулаком по корпусу телефона автомата. Внутри его что-то тренькнуло. Осторожно, словно мышка в мышеловку за вкусным сыром, потянулся средним пальцем к специальному углублению, и там по ходу движения приоткрыл вертикальную дверку отсека возврата монет, чтобы забрать свои две копейки. Монеты там не оказалось. Вот гадство! Там была бумажка. Я достал её -- это записка. Читаю. На ней написано: "Fantomas".