Потоцкий Ярослав Юргенсович
Старик у моря

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Детективный роман об эпохе правления императора Тиберия
  Пролог. Смерть Нерона
  Вилла Юпитера, Капри. 2 августа 31 года н.э.
  Море сегодня было цвета свинца и пепла. Оно не шумело, не пело своих вечных песен - оно лежало у подножья скал тяжелым, безжизненным полотном, словно выдохшись от собственной бесконечности. Я сидел в атриуме, спиной к насмехающейся над моей немощью мраморной статуе Августа, и пытался читать донесения из Рима. Слова расплывались перед глазами, превращаясь в черных муравьев, ползающих по пергаменту. В ушах стоял тот самый звон - высокий, надрывный, что всегда является предвестником беды. Старая, затравленная волчица чует смерть за милю. А я чуял ее уже третью ночь. Вот только непонятно было: моя это смерть или чья-то ещё?
  Он прибыл на закате, когда солнце, тонущее в тумане, окрасило скалы в цвет запекшейся крови. Гонец был не из числа сеяновских шакалов. Это был старый солдат, когда-то служивший под началом моего брата Друза в Германии. Я даже вспомнил имя: Марк Постум. Его лицо было серым, землистым, а глаза - пустые, как у человека, увидевшего Горгону, но выжившего. Он упал на колени передо мной, и от него пахло потом, пылью и страхом.
  - Цезарь... - его голос был хриплым шепотом. Он не протянул свиток сразу, а сначала вытащил из-за пазухи другой, маленький, завернутый в кожу и опечатанный знаком, от которого у меня сжалось сердце. Знаком Антонии. Моей снохи. Вдовы Друза. Матери Германика.
  - Домина Антония... умоляла передать это только в твои руки, цезарь. Она сказала, что это касается последнего представителя крови твоего брата. Она сказала... что больше некому.
  Я взял кожаный сверток. Пальцы, твёрдо державшие когда-то меч и скипетр, дрожали. Я сломал печать. Почерк был ее, Антонии, - твердый, резкий, без слез и прикрас, но в каждой букве читалась бездна отчаяния.
  "Тиберий.
  Ты позволил змее, которую пригрел на своей груди, укусить нас в самое сердце. Сеян совершил то, на что не осмелился бы даже Катилина. Твой наследник, мой внук, Нерон, сын нашего Германика, мертв. Его убили. Не в бою, не по приговору суда - его уморили голодом, как раба-преступника, на Пандатарии, в той дыре, куда ты его сослал, поверив наветам этого исчадия.
  Он умер на четырнадцатый день. Стражники, присланные Сеяном, смеялись у него под окном, жаря мясо. Они не передали ему ни крошки. Тело мне не выдано. Сброшен в безымянную яму. Так поступают с теми, чье имя хотят предать проклятию памяти. Но в чем провинился мой внук, Тиберий?! Не в том ли, что мешал Сеяну рваться к власти, обманывая тебя - старого дурака...
  Но это не конец, Тиберий. Это начало. Я не настолько ослеплена горем, чтобы не видеть очевидного. Сеян точит нож на Гая. Последнего. Единственного, кто остался. Он живет у меня, но мои стены уже не защита против префекта претория. Они придут и за ним. Они убьют его, как убили его старшего брата. И тогда род Друза пресечется. Твоя вина будет не в том, что ты не смог хорошо управлять империей, а в том, что ты позволил вырезать свою же семью, как стадо. Проснись, Тиберий! Открой, наконец, глаза и оглянись вокруг!!
  Забери его к себе. Забери моего внука. Спаси последнего сына Германика. Если в тебе еще осталась хоть капля любви к моему мужу - твоему брату, не дай им уничтожить и Гая. Он - последняя искра. Не дай ей погаснуть.
  Антония."
  Я дочитал и поднял глаза на гонца. Он молча протянул мне второй свиток - без печати, наш, домашний шифр, тот самый, что знали только я, Германик и двое самых верных секретарей. Я развернул его механически, уже зная, что там. Подробности. Холодные, как лед.
  "Нерон Цезарь скончался на Пандатарии. Уморен голодом. Стражники по прямому приказу префекта претория отказывались передавать ему пищу. Умер на четырнадцатый день, в бреду звал отца. Тело семье не выдано. Погребен в безымянной яме. Его матери, Агриппине, о смерти сына не сообщили. Сеян приказал уничтожить все следы пребывания Нерона на Пандатарии. Предполагаю, что Агриппина тоже в опасности."
  Свиток вывалился у меня из руки на мраморный пол с тихим шлепком. Четырнадцать дней. Четырнадцать дней мой старший внук, сын Германика, мальчик с его улыбкой и моим упрямством, умирал в одиночестве на голом камне. Я отправил его туда. Своей рукой подписал указ о ссылке. Поверил шепоту Сеяна, его лживым доносам, его картинам мнимого заговора. Я, старый волк, кусающий первым, загнал в ловушку и позволил задушить собственного щенка...
  Голод. Самая мучительная, самая унизительная смерть. Она не приходит сразу. Она медленно съедает тебя изнутри, день за днем. Сначала - боль и ярость, потом - слабость, потом - бред, в котором являются тени тех, кого ты любил. А в конце - тишина. Пустота. И смех палачей за твоим окном.
  Я посмотрел на Марка. Он все еще стоял на коленях, опустив голову, словно ожидая казни.
  - Кто еще знает? - мой голос прозвучал чужим, плоским, как удар камня о камень.
  - Никто, цезарь. Только я, госпожа Антония и тот, кто послал весть с Пандатарии. Мы... мы рискнули своими жизнями.
  Сеян. Мой "верный" пес. Префект претория. Тот, кому я доверял больше, чем собственным сыновьям. Он оттачивал свои когти о кости моего рода. Сначала внезапно умер мой сын, Друз Младший. Потом была арестована Агриппина. Теперь умерщвлён Нерон. Сеян методично, как мясник, отрубал головы гидре рода Юлиев-Клавдиев, оставляя подле меня лишь одного - себя. Чтобы встать на моем месте, как только удастся. Чтобы его кровь потекла в жилах следующих цезарей. Он уничтожил, или помог уничтожить всех.
  Но он просчитался. Он забыл про мальчишку. Про последнего. Про Гая. И он недооценил Антонию. Дочь Марка Антония, величайшего героя Рима, она не стала рыдать и посыпать голову пеплом. Она написала мне. Она бросила ему вызов... И мне.
  Я встал. Ноги подкосились, мир накренился, и я с силой оперся ладонями о стол. Чернильница опрокинулась, и черная, густая жидкость растеклась по пергаменту Антонии, сожрав ее слова: "последняя искра". Символично. Я сам заливал эту искру грязью своих подозрений все эти годы.
  - Филогей! - крикнул я, и голос сорвался на хрип, на животный рык.
  Мой доверенный грек возник из тени, как призрак. Его лицо было маской невозмутимости, но в глазах, этих вечно печальных глазах раба, ставшего господином чужих тайн, я прочел все. Он уже знал. Он всегда знал все первым.
  - Прикажи немедленно, - я говорил тихо, но каждое слово было подобно удару кинжала, - отправить самую быструю трирему. Не из портовой стражи, не из флота Сеяна. Возьми "Нептуна" - тот корабль, что знаем только мы. В Анций. В дом Антонии. Найдите Гая, сына Германика. Того, что называют "Сапожком". Привезите его сюда. Живым. Исключительно живым!!! Будет отказываться ехать - припугните! Скажите, что он арестован. И запомните: если с ним что-то случится в пути, если хоть один волосок упадет с его головы, капитан и вся его команда будут сожжены заживо в медном быке. Их семьи будут проданы в рабство. Ты знаешь: я никогда не шучу... Всё понятно? Лично проследи.
  Филогей кивнул, без слов развернулся и исчез. Он понимал. Последняя кровь Юлиев. Последняя надежда, которую Антония, как факел, передала мне в руки. Мальчик, которого все зовут "Сапожком". Смешное, дурацкое прозвище для наследника величайшей империи в мире и возможной последней жертвы в самой грязной из войн.
  Я подошел к окну. Море по-прежнему лежало безмолвным, свинцовым саваном. Где-то там, за горизонтом, гнил в безымянной могиле мой старший внук. И как бы я ни делал вид, что я здесь ни при чем, вина за его смерть лежит на мне...
  В Риме, в доме, полном теней, Антония, стиснув зубы, отпевала одного внука и пыталась спасти другого...
  Скоро по темным водам помчится ко мне трирема с грузом, ценнее которого у меня ничего не осталось. Юный, испуганный, ничего не понимающий Гай. Последний внук, последний наследник, последний Юлий.
  Я сжал кулаки так, что старые кости затрещали. Лед в груди, сменивший первую острую боль, начал испаряться, и на его месте заклокотала ярость. Древняя, слепая, всесокрушающая ярость волка, у которого пытаются отнять последнего волчонка. Ярость, которой я не чувствовал давно. Слишком давно.
  Сеян думает, что играет со мной в лудус латрункулорум, убирая фигуры с доски. Он считает, что старый император ослеп, оглох и скоро сгниет заживо в своей роскошной клетке на Капри. Он не понял главного. Я не пешка. Я - старый, израненный зверь, загнанный в угол. И у загнанного зверя есть последнее, что он может сделать - броситься на врага и вцепиться ему в глотку, увлекая его с собой в небытие.
  Но сначала... сначала нужно спасти щенка. Спрятать его в самой глубокой норе. А потом... потом показать ему, кто его настоящий враг.
  Пусть мчится трирема. Пусть везет мальчика. Я не смог защитить его отца. Не смог защитить его брата. Не смог защитить его мать. Но этого... последнего отпрыска моего брата, эту искру памяти Германика, которую мне вручила Антония, я спрячу здесь. Я научу его. Расскажу ему все. О Друзе. О Германике. О Ливии. О Сеяне. О том, как пауки в тогах плетут сети и пожирают друг друга. Сделаю его своим мечом. И своим возмездием.
  Море молчало. Оно ждало. Но теперь его молчание было мне ответом. Война была объявлена. Не на жизнь, а на смерть. И начнётся она здесь, на этом острове, с прибытия рыжеволосого парнишки, который еще не знал, что его юность, его беззаботная жизнь в доме бабки, закончились. Навсегда.
  Эпизод I. Дело Апронии
  I. Вечерние признания
  Вилла Юпитера, остров Капри. 17 октября 31 года н.э.
  Последние лучи солнца, словно золотые стрелы Аполлона, пробивались сквозь колоннаду, рассыпаясь бликами на мозаике с изображением триумфа Августа. Я сидел в атриуме, ощущая холод мраморного кресла сквозь тонкую шерсть тоги. В пальцах замер кубок фалернского - того самого, что выдерживался в дубовых бочках с моего первого консульства. Аромат дубовых ноток смешивался с запахом морской соли, принесённой ветром с пролива. Каждый глоток обжигал горло, пробуждая тени прошлого: лица сенаторов, шепот Випсании, крики легионеров на поле боя...
  - Дед? - голос прозвучал настойчиво и громко, словно трещотка цикады.
  Гай, мой девятнадцатилетний внучатый племянник, ворвался в зал, нарушив тишину стуком сандалий о мозаику. Он устроился напротив, поджав ноги по-мальчишески, и в его позе читалось нетерпение юного щенка, рвущегося на охоту. Рыжие локоны, выбившиеся из-под повязки, падали на лоб - точь-в-точь как у Друза Старшего в его годы. Сердце сжалось: время, словно песочные часы, перевернулось, подменив моего погибшего брата этим выросшим вдали от дворцовых интриг юнцом.
  Гай удивительно похож на своего деда. Или мне хочется так думать? Я часто ловлю себя на желании назвать внука Друзом. Мне так его не хватает. Особенно последние годы. Может, я поэтому призвал мальчишку на остров? Чтобы хотя бы так видеть лицо своего брата? Неужели так проявляется моя тоска?
  Закатный свет скользнул по скулам Гая, и на миг мне снова показалось, будто передо мной не внук, а призрак. Тот же острый подбородок, будто высеченный резцом скульптора, те же ямочки при улыбке, что делали лицо Друза вечно юным. Даже манера вскидывать голову, когда он не согласен - точь-в-точь как у брата в день нашей последней ссоры у Тибрского моста.
  Он потянулся и схватил со стола мою лучшую серебряную чашу с фруктами.
  Иногда я ловил себя на том, что протягиваю руку, чтобы поправить его несуществующую детскую тунику, напяленную в спешке задом наперед - ту самую, в которой Друз прибегал ко мне ночью, испуганный грозами. Но пальцы сжимали лишь воздух, а Гай смотрел на меня с недоумением, жуя финики с тем же чавканьем, что когда-то раздражало меня в младшем брате.
  Зачем я привёз его сюда? Чтобы мучить себя этой игрой теней? Нет... Чтобы искупить. Когда Друз умирал на моих руках, его пальцы вцепились в мою тунику: "Береги их... всех...". Я пообещал, но обфекалился... Я не сберёг ни Германика, ни его старших сыновей, ни Агриппину. Но этого мальчишку - с его глупым прозвищем "Сапожок" и глазами, в которых ещё живёт лето - я спрячу здесь, среди скал и кипарисов. Пусть считает себя заложником. Лучше быть пленником на Капри, чем трупом на Палатине.
  Он повернулся, и в профиле мелькнуло что-то от Ливии - узкие зрачки, хищный изгиб бровей. Сердце сжалось: кровь Юлиев всегда порастает сорняками Клавдиев. Но когда он смеялся, специально разбивая кубок о мозаику Августа, я видел только Друза - того шестнадцатилетнего, что украл у меня коня, чтобы скакать к бунтующим легионам.
  - Дед? - снова позвал Гай, и я вздрогнул. Никогда не поправлю его. Хочу оставаться "дедом", а не "цезарем". Хотя бы здесь, где волны стирают имена, а чайки всякий раз прицельно насмехаются над титулами.
  - Ты обещал рассказать про дело Апронии, - он потянулся за финиками, опрокинув при этом золотое блюдо с чищенным гранатом. Сок брызнул ему на руки и мне на тогу, оставив кровавые пятна.
  Я прищурился, наблюдая, как он облизывает пальцы. Этот жест - такой же небрежный, как у его отца Германика - пробудил во мне смесь раздражения и тоски.
  - Хочешь знать, как я распутал паутину, сплетённую из лжи и предательства? - голос мой прозвучал глуше, чем я ожидал. - Тогда слушай. Но помни: это не героический эпос, а грязная история о том, как пауки в тогах пожирают друг друга.
  Он замер, финик застыл на полпути ко рту. В его глазах вспыхнул тот же огонь, что всегда загорался в глазах Германика, когда он слушал о моих походах.
  Я отхлебнул вина, давая себе время собрать мысли. Тени от светильников плясали на стенах, принимая очертания давно умерших: Ливии с её змеиной улыбкой, Августа с мраморным взглядом, Агриппы с выражением упрямства на благородном лице...
  - Начнём с того, что в Риме нет невиновных, - начал я, вращая кубок в руках. - Есть лишь те, кого ещё не поймали. Кто до сих пор не наказан...
  II. Утренний визит
  Рим, октябрь 24 года н.э.
  Луций Апроний ворвался в мой кабинет, как германский вепрь в виноградник. Его тога была перекошена, седые волосы всклокочены, а глаза... Боги, в этих глазах горела такая ярость, что даже мои преторианцы насторожились.
  - Она не могла! - рявкнул он, забыв о всяких приличиях.
  Я медленно поднял глаза от доклада о налогах в Галлии:
  - Кто не мог что, старый друг?
  - Моя дочь! Апрония! Они говорят - самоубийство! Но она...
  Его могучая грудь тяжело вздымалась. Я вспомнил, как двадцать лет назад этот человек одним ударом меча разрубил германского вождя пополам. Теперь же он дрожал, как лист.
  - Цезарь!!! Помоги!!
  Я вздохнул и попытался вспомнить: Эта его дочь... Ах да, та самая, что вышла за Марка Плавция Сильвана - юриста, карьериста и весьма скользкого типа...
  - Садись, Луций. И перестань орать, ты не на форуме.
  Я сделал знак рабу принести вина. Старый солдат осушил кубок залпом, как будто это был глоток воды после марша.
  - Сильван утверждает, что она сама выбросилась из окна? - уточнил я.
  - Да! Но она...
  - Была слишком глупа, чтобы убить себя? Или слишком умна? - пошутил я, вспоминая лицо мужа Апронии - претора Марка Плавция Сильвана. Хитрые глаза, слишком белые зубы, голос слаще меда...
  Луций покраснел:
  - Она заказала новое платье на завтрашний приём!
  - А, ну тогда конечно, - кивнул я. - Ни одна уважающая себя римлянка не покончит с собой, не получив новую столу.
  Но в глазах старика была такая боль, что я смягчился:
  - Ладно, старый пёс. Давай разберёмся.
  Апроний рефлекторно схватил следующий кубок с вином:
  - Вчера ночью... моя дочь... выпала из окна спальни. Сильван утверждает, что спал и ничего не слышал.
  Я прищурился:
  - А ты в это веришь?
  Его кубок с грохотом ударился о мраморный пол:
  - Он убил её! Клянусь тенью моего отца! Я требую...
  - Требовать можешь у сената, - холодно прервал я. - Но если хочешь помощи... Думаю, один старый волк поможет другому.
  III. Осмотр места преступления
  Дом претора Марка Плавция Сильвана поражал своим безвкусием: стены, расписанные фресками с похабными сценами из жизни богов, колонны из нумидийского мрамора, статуи с позолотой, кричащей о дурном вкусе. Слишком много позолоты, слишком яркие фрески - явно новая богатая знать, старающаяся казаться древним родом.
  Сам Сильван встретил меня у входа. Высокий, с тщательно уложенными кудрями, в безупречно белой тоге - идеальный образец римского аристократа.
  - Цезарь, какая неожиданная честь...
  - Заткнись и веди меня в ту комнату, - оборвал я его, проходя мимо. Запах ладана и розового масла ударил в нос.
  Спальня оказалась просторной и дорогой: шёлковые занавеси, ложе из кипариса, египетские благовония. С большим окном, выходящим во внутренний сад. Высота под окном - не менее тридцати футов.
  - Она прыгнула ночью, - пояснил Сильван. - Я спал в соседней комнате. Очень крепко... Услышал только... вопли служанки во дворе.
  Я внимательно осмотрел подоконник.
  - Любопытно. Если бы она прыгала сама, остались бы следы от пальцев или обуви. Но здесь...
  Я провёл рукой по гладкому мрамору.
  - Совершенно чисто.
  Затем мой взгляд упал на занавеску.
  - Порвана, - констатировал я. - Причём совсем недавно. Ты дрался с ней?
  Сильван побледнел:
  - Нет! Она... возможно, зацепилась...
  - Да, конечно, - усмехнулся я. - Зацепилась за твои руки, когда ты её душил.
  - Нет! Цезарь! Нет! - он отступил, наткнувшись на раба с кувшином. Вода расплескалась по его одежде, смешавшись с потом.
  Я опустился на колени, разглядывая пол. Среди узоров мозаики блеснуло что-то золотое.
  - Фибула, - поднял я сломанную застёжку. - Сорвана с одежды. В борьбе.
  Рядом, под разбитой вазой, лежал обугленный клочок папируса. Я поднёс его к свету: "...предупреди Ливию, что Сеян..." - остальное съел огонь.
  - Сожгли переписку, - пробормотал я. - Но плохо постарались.
  Филогей, словно тень, возник за спиной:
  - Рабыня говорила, домина неделю назад отправила на Авентин сундук со своими вещами. Отправила очень спешно. Курьером был вольноотпущенник Ургулании.
  Я сжал папирус. Ургулания. Бабка Сильвана. Паучиха, плетущая сети ещё со времён Агриппы.
  IV. Допрос рабов
  Рабы - самые честные свидетели. Они видят всё, помнят всё, но молчат... пока страх перед одним хозяином не перевесит страх перед другим.
  В саду Филогей, мой верный грек, уже допрашивал рабынь.Он наклонился к дрожащей рабыне, его голос звучал мягко, как у отца, утешающего ребёнка. Я знал, откуда эта мягкость: двадцать лет назад грек сам был рабом в доме Юлиев. Его свободу купил Друз, сказав: "Человек, умеющий хранить тайны, достоин быть господином самому себе". С тех пор Филогей хранил его и мои секреты ревностнее, чем свои собственные.
  Рабыня, дрожа как лист, шептала:
  - Доминус... приходил ночью к пасынку... Домина застала...
  Она внезапно замолчала, уставившись на шрам на руке Филогея - такой же, как у неё. Тиберий заметил это. Шрамы от кандалов были их общим языком. "Говори, - приказал он. - Или хочешь вернуться к Ургулании?" Девушка застонала, словно имя старухи обожгло её. "Они... они связали её перед тем, как выбросить,- выдохнула она, показывая на свои запястья. - Кожа была стёрта в кровь."
  Я остановился рядом с ними.
  - Ну?
  - Доминус Сильван... даже не знаю, как и сказать... он с Фульцинием, - прошептал Филогей.
  - С кем?
  - С его сыном от первого брака. Мальчику всего четырнадцать...
  Я сжал кулаки. Всё стало ясно.
  Апрония узнала, что муж развращает её пасынка. Закатила скандал. Сильван её задушил, затем выбросил тело из окна, инсценировав самоубийство.
  Но...
  - Слишком просто, - пробормотал я, замечая следы под окном - сломанные ветви мирта, будто тело тащили...
  V. Переписка Апронии
  Вечером ко мне на Палатин доставили сундук, пропахший лавандой и страхом. Среди шёлковых одежд - ларец с письмами.
  Первое, адресованное Ургулании:
  "Дорогая свекровь, ваш внук Марк развращает моего пасынка. Вчера застала их в термах. Он смеялся, говоря, что это "уроки на будущее". Если вы не вмешаетесь, я обращусь к Цезарю..."
  Второе, написанное за день до смерти, было гораздо интереснее:
  "Ливия, я узнала ужасное. Не только о Марке, но и о нём. О Сеяне. Сеян и Марк планируют сместить Тиберия, используя Фульциния как пешку. Они хотят сделать его "новым Гаем Цезарем", а меня... О, боги, если я исчезну, знайте - это не самоубийство. Передайте Цезарю: в саду Сильвана зарыты..."
  Остальное было оторвано. Я бросил письмо на стол. В горле запершило - не от гнева, от страха. Они посмели вовлечь ребенка! Недопустимо!!
  Я откинулся на спинку кресла в недоумении. Сеян. Причём тут Сеян??
  (Это я теперь понимаю, что мой "верный" префект претория уже тогда плел паутину заговора. Паутину, из которой собирался сплести мою удавку!)
  VI. Ургулания вмешивается
  На следующий день ко мне явилась сама Ургулания - бабка Сильвана и бывшая подруга моей матери.
  Она вошла, как входила в курию при Августе - будто земля сама расстилалась под её ногами. Её пеплум, словно расшитый гадюками, шелестел ядом.
  - Тиберий, - начала она, не удостоив меня титула. - Ты преследуешь моего внука.
  - Нет, дорогая, я просто выясняю, почему его жена вылетела из окна, - ответил я.
  - Она была истеричкой!
  - Как и твоя дочь, повесившаяся из-за долгов, если я правильно помню?
  - Ты копаешься в дерьме, Тиберий, - начала она, делая вид, что не понимает намёков. - Мой внук глуп, но не настолько, чтобы оставлять следы.
  - Следы ведут к вам, - швырнул я письмо с упоминанием Сеяна. - Ливия давно перестала прясть, но вы всё ещё тянете её нитки.
  Она рассмеялась, обнажив почерневшие зубы:
  - Ты думаешь, эти бумаги что-то значат? - её перстень с горным хрусталём блеснул, указывая на окно, за которым копошились писцы. - Слова женщин в Риме стоят меньше, чем крик чайки.
  - Но слова Сеяна? - я встал, нависая над ней. - Он уже делит мою империю, а вы... Вы всего лишь старухи, забывшие, что их время кончилось.
  Её рука дрогнула - впервые за тридцать лет.
  - Остерегайся, мой мальчик, - прошипела она. - Иначе трон Ливии проглотит тебя, как проглотил Друза.
  Ургулания задержалась у двери, её пальцы сжимали складки пеплума - тот самый жест, который она унаследовала от Ливии. Я отлично помнил, как тридцать лет назад эти две женщины, словно парки, перерезали нити судеб, сидя в саду Мецената. Тогда Ургулания шептала Ливии: "Мальчики - лишь пешки. Настоящая игра начинается, когда они надевают пурпур". Теперь же, глядя на её сгорбленную спину, я понял: эти "пешки" давно переросли своих кукловодов.
  Дверь захлопнулась. Я приказал Филогею:
  - Обыскать сад Сильвана. Ищите всё, что зарыто глубже виноградных корней.
  VII. Последний допрос
  Я вызвал Сильвана в Палатинский дворец.
  Его последний допрос проходил при свете факелов. Трясущиеся руки претора самопроизвольно ползали по складкам тоги, напоминая полудохлых крыс.
  - Ты убил её, - начал я без предисловий. - Но не только из-за Фульциния. Она угрожала рассказать о твоих делишках с Сеяном, - начал я, бросая на стол перехваченное письмо. - Ты испугался.
  Он зарыдал, слюнявя шёлковую тунику:
  - Он обещал защитить! Говорил, это единственный способ...
  - Способ избавиться от неудобной жены? - Я встал, заслоняя свет. - Ты даже не понял, что стал пешкой.
  Его лицо стало серым.
  - Я... я не знал...
  - Не ври! Он использовал тебя, чтобы убрать её. Поведай мне всё и, может быть, я тебя помилую...
  Сильван дрожал, как заяц в волчьей яме. Его духи смешались с запахом страха.
  - Она сама бросилась! - голос сорвался на визг.
  Я швырнул на стол медальон, вырытый в его саду: золотой орёл с надписью.
  - Орёл - это знак? - я перевернул медальон, где на обратной стороне проступила едва заметная гравировка: "Per aspera ad astra". А это что? Пароль для переписки с преторианцами?
  Сильван задрожал, будто эта фраза жгла ему уши.
  (Я запомнил эти слова. Они всплывут вновь, когда преторианец с таким же медальоном попытается заколоть Гая у храма Диоскуров.)
  - Ургулания передала тебе это в день свадьбы, да? Но зачем? - прищурился я. - Орёл - символ легионов. Ты, юрист, мечтал о воинской славе? Или о принципате?
  Он заплакал, сопли потекли на мраморный пол:
  - Они обещали... если уберу Апронию... Фульциний станет...
  - Новым Германиком? - я вскипел. - Чтоб толпа носила его на руках, а потом...
  В соседней комнате послышался детский смех. Фульциний, худой мальчик с глазами газели, играл с деревянным мечом - подарком Сильвана на день рождения. "Отец учит меня быть героем", - хвастался он месяц назад. Теперь Тиберий понял, что это были за уроки. Сеян всегда умел находить слабых - тех, кого можно вылепить в свою копию.
  VIII. Смерть претора
  На следующий день, находящийся под арестом у себя дома Сильван получил кинжал от своей бабки Ургулании - той самой, что так самоуверенно мне вчера угрожала. Я как раз прибыл к нему на виллу и застал бывшего претора со слезами, рассматривающего блестящее лезвие. При виде меня он уронил кинжал, и лезвие звякнуло о мозаику, изображающую триумф Юлия Цезаря. Когда-то он гордился этим полом - ведь его предок, Плавтий Сильван, был среди тех, кто предал Цезаря. "Предательство - наша семейная реликвия", - шутил он за пиром в день свадьбы. Теперь же шутка обернулась проклятием: бабка прислала ему тот же кинжал, что подарила на совершеннолетие - с гравировкой "Per aspera ad astra". Только сейчас он разглядел, что надпись та же, чтои на медальоне.
  - Видишь, как бабушка о тебе заботится? - ухмыльнулся я.
  Сильван зарыдал.
  С каким-то злорадством я наблюдал, как он дрожащими руками берёт оружие.
  - Умри достойно, - сказал я.
  Но он не смог. Дрожащая рука трижды скользнула по горлу, прежде чем уставший наблюдать это преторианец закончил дело.
  IX. Ночные тени
  Они приходят, когда масло в лампадах выгорает до горького осадка... Когда море стихает и лишь совы нарушают тишину своим "У-гу!"
  Тени Друза и Германика садятся напротив, как в старые дни, когда мы делили вино в германских палатках.
  - Помнишь, как мы с тобой переплыли Тибр на спор? - Друз бросает оливковую косточку в жаровню. Искры взлетают, как светляки из нашего детства. - Ты тогда не утонул, только схватившись за мою ногу.
  - Зато ты вынырнул с рыбой в зубах, - добавляет Германик, смеясь так, что морщинки у глаз становятся глубже. - Сказал, что это дар Нептуна.
  Я молчу. Если заговорю - они исчезнут. Если дотронусь - рассыплются пеплом.
  Но Друз неумолим - он вновь поворачивается ко мне с одним и тем же упрёком:
  - Зачем ты надел их пурпур, брат? Мы же клялись править вместе - или не править вовсе.
  Жаровня гаснет. На столе остаётся только медальон Сильвана, тускло поблёскивая в лунном свете.
  (Нет, не клялись. Ты клялся. А я... я лишь хотел, чтобы ты перестал быть тенью Августа.)
  Почти эпилог. Один совет
  Вилла Юпитера, снова октябрь 31 года н.э.
  Гай Юлий долго молчал, затем произнёс:
  - Жалко его.
  - Жалко? - я рассмеялся. - Он убил жену.
  - Но его использовали.
  - В Риме всех используют, внучек. Запомни это.
  Я допил вино. Солнце уже скрылось, оставив после себя лишь кровавый след на горизонте.
  - И ещё одно... Никогда не доверяй Сеяну. Не повторяй моей ошибки.
  Я подумал и добавил:
  - И сенату тоже никогда не доверяй.
  (Но он, конечно, не послушает...)
  Эпилог. Рассвет на Капри
  Вилла Юпитера. Всё тот же октябрь 31 н.э. Предрассветные часы
  Я остался один в опустевшем атриуме, перекатывая в пальцах ту самую сломанную фибулу, которую дед небрежно бросил на стол перед тем, как удалиться. Масло в лампадах уже выгорело, и теперь только луна освещает мозаику с изображением божественного Августа - того самого человека, чьё наследие мы оба ненавидим, но вынуждены чтить. Я вновь и вновь сжимаю в кулаке эту фибулу. Она впивается в кожу, но я даже не замечаю боли.
  Тиберий лжёт. Не во всём, но в главном - безусловно.
  Он хочет, чтобы я поверил, будто эта история - лишь урок о римской справедливости? Будто он, человек, превративший доносы в государственную политику, вдруг озаботился какой-то убитой аристократкой?
  Но вот что действительно интересно...
  Неделю назад он внезапно вызвал меня на Капри.
  Не кровного внука - меня. Последнего, кто остался. Последнего Юлия. Зачем?
  Лампады догорают, и тени на стенах становятся похожи на тех, кого уже нет: моего отца Германика, братьев, даже того жалкого Сильвана. Всех, кого поглотил Рим.
  "В Риме всех используют, внучек."
  Его слова всё ещё звонят в ушах. Но что он не сказал - так это что сам стал мастером этой игры.
  Я внезапно осознаю, почему он рассказал мне именно эту историю сегодня. Не просто чтобы научить. Чтобы предупредить.
  Старый лис знает, что Сеян уже выбрал следующую жертву. И это - я.
  Но вот что странно...
  Он мог просто приказать мне остаться на Капри. Заключить под стражу "для безопасности". Вместо этого - этот долгий рассказ, эти намеренно оставленные намёки. Как будто... как будто он даёт мне шанс.
  Я поднимаюсь и подхожу к окну. Где-то там, за тёмной гладью, лежит Рим - город, где Сеян уже раздаёт обещания сенаторам. Город, которым он рассчитывает в скором времени править.
  Фибула упала из моих пальцев, звонко ударившись о мозаику Августа - того, кто когда-то тоже выбирал между семьёй и властью.
  Дед пытается спасти меня. Последнего. Единственного, кто остался.
  Я вдруг вспоминаю, как его рука дрогнула, когда он наливал мне вина. Я осознаю, что за весь вечер он ни разу не назвал меня "Калигулой". Только "внуком".
  Преторианцы завтра могут провозгласить нового императора. Но сегодня...
  Сегодня старый волк подарил молодому свой последний урок.
  Завтра я прикажу найти все письма Апронии. Все. Даже те, что "исчезли".
  Но сегодня...
  Я беру кубок с остатками его лучшего фалернского и поднимаю его в тост за тени на стенах.
  Спасибо, дед.
  Завтра начнётся война. Мы с дедом можем погибнуть. Но этой ночью - только море, да звёзды, да этот странный момент понимания между двумя цезарями.
  
  P.S.
  В исторических хрониках не сохранилось, что думал Тиберий в ту ночь. Но мы-то знаем, правда?
  Эпизод II. Паук на острове
  I. Ты будешь
  Вилла Юпитера, Капри. 30 августа 32 года н.э.
  Тихий шелест волн за окном. Мы сидим в библиотеке - я и этот мальчишка с глазами цвета лета. Вино уже не греет, а лишь подчёркивает горечь на губах. Весь остров спит.
  - Ты знаешь, почему я вызвал тебя сюда, внук?
  Гай откладывает гранат, который только что обгладывал с неприличным чавканьем.
  - Чтобы научить меня править?
  Гранатовый сок засыхает у него на подбородке, и кажется, что он пил кровь.
  Я хрипло смеюсь.
  - Чтобы научить тебя выживать.
  Тени от светильников ползут по стенам, будто те самые призраки, что шепчутся в моих снах. Вокруг кружат ночные бабочки.
  Ночной ветер принёс запах кипарисов, и вдруг - не знаю, отчего - вспомнился запах её духов. Ливия. Всегда мирра и полынь, как будто сама Смерть надушилась перед выходом в свет.
  Она сидела в том самом кресле из слоновой кости, где сейчас валяются свитки Гая. Август рядом, поправляет гиматий - всегда аккуратен, как статуя в храме. Мне четырнадцать, я только что вернулся с военных учений, весь в пыли.
  - Ты будешь императором, - сказала она не мне, а воздуху, будто объявляла меню ужина.
  Август усмехнулся, разрезая инжир ножом с рубиновой ручкой:
  - Он даже трибуна не потянет. Слишком мягок. Как его отец.
  Кровь ударила в виски. Мягок? Я, сжимавший меч с тех пор, как научился ходить? Я, чьи ладони покрылись мозолями раньше, чем щёки пухом?
  - Он научится, - Ливия поймала мой взгляд. Её глаза - два обсидиановых лезвия. - Или я сама сделаю из него то, что нужно.
  Она поправила гиматий, и на её запястье блеснул золотой браслет с эмалевой змеёй - подарок Августа после казни Юла Антония. "Видишь? - её пальцы скользнули по чешуйкам. - Они шипят, но слушаются тепла". Я не понял тогда, что это урок: даже яд можно приручить, если держать близко к сердцу.
  * * *
  Они превратили мою жизнь в театр марионеток. Август - режиссёр, Ливия - суфлёр. Помню, как после смерти Друза она пришла ко мне в казармы. Я сидел в углу, стирая засохшую кровь брата с кольчуги.
  - Ты займёшь его место, - бросила она, будто говорила о лошади в конюшне.
  - Я не хочу вашего проклятого трона! - закричал я, швырнув шлем в стену. Бронза завыла, как раненый зверь.
  Она рассмеялась. Звук - лёд, скользящий по железу.
  - Хотеть - для рабов. Ты будешь.
  * * *
  20 августа 14-го года н.э.
  В день провозглашения императором я стоял на ростре, а её рука - холодная, как зимний Тибр - сжимала мою кисть. Август мёртв, но его тень дышала в затылок:
  "Правь так, как я бы правил."
  А Ливия шептала в ухо, пока сенат орал приветствия:
  - Ты мой сын. Моя кукла. Моё творение.
  С тех пор каждое утро, надевая пурпур, я чувствую её пальцы на горле. Каждый указ - её слова из моих уст. Даже здесь, на Капри, когда вино теряет вкус, а море глумится в штормах, я слышу:
  "Ты будешь."
  * * *
  Гай спросил как-то, почему я не убил её? Дурак. Разве можно уничтожить собственный скелет? Она умерла, но её кости до сих пор держат мой позвоночник вертикально. Август гниёт в мавзолее, но его законы - цепи на моих запястьях.
  Император? Нет. Я - гробница, где похоронены все, кого они убили.
  II. Кастор
  Август 32 года н.э.
  - Он был лучшим другом отца?
  Гай развалился на мраморной скамье, вертя в руках медальон с профилем Германика. Лунный свет скользил по золоту, и я поймал себя на том, что смотрю не на внука, а на призрака прошлого. Тот же острый подбородок, те же ямочки при улыбке. Как будто сам Германик сидит передо мной, требуя рассказать о том, кого когда-то называл братом.
  - Друз... Друз Младший...- начал я, и имя сына обожгло язык, будто раскалённое железо. - Мы звали его Кастором. Не из-за звёзд, нет. Просто чтоб не путать с моим братом... Хотя дрался он как дикий кабан - упрямый, бесстрашный. И с Германиком... они были словно Диоскуры.
  Я закрыл глаза, и память выхватила тот день из тумана лет.
  * * *
  Рим, 2 год н.э. Военные учения у Тибрского моста
  Друзу Младшему пятнадцать, Германику - восемнадцать. Они стоят спиной к спине, мечи наготове, а вокруг - двенадцать легионеров-ветеранов. Пыль, смешанная с потом, виснет в воздухе.
  - Не подведи, Кастор! - кричит Германик, и в его голосе нет насмешки, только азарт.
  - Сам не упади, "сын Марса"! - огрызается Друз, но улыбается.
  Они бросаются в бой. Мелькают клинки, звенит сталь. Друз, коренастый и быстрый, прикрывает спину Германика. Тот, высокий и грациозный, рубит с разворота. Когда последний легионец падает, оба, задыхаясь, валятся на траву.
  - Неплохо для щенка, - хрипит Германик, тыча пальцем в синяк под глазом Друза.
  - Щенок? - Кастор вскакивает и бросается на него, но это уже не драка, а возня двух медвежат.
  Я наблюдаю из-за деревьев. Впервые за эти годы чувствую - они настоящие братья. Не по крови, но по духу.
  * * *
  Гай перебил мои мысли, бросив финик чайкам:
  - Они же соперники были! Ведь ты и Германик...
  - Они делили не трон, - резко оборвал я. - Они делили ристалища, шутки, первую добычу на охоте. Когда Германик вернулся из Германии, Друз три дня не отходил от него, слушая басни о битвах.
  Я подошёл к окну. Море шумело, будто вторя моим словам:
  - Твой отец подарил ему меч в день совершеннолетия. На клинке выгравировал: "Другу, который стал братом". А Кастор...
  Голос сорвался. Я вспомнил, как сын прибежал ко мне той ночью, сжимая меч:
  - Отец! Я буду достоин его!
  Он не успел...
  III. Опять
  Шелест волн за окном смешивался со скрипом пергамента. Я разворачивал свиток из Рима, когда в дверь втолкнули перебежчика. Он дрожал, как загнанный зверь, и судорожно сжимал ларец с печатью Сеяна.
  - Доминус... - его голос сорвался на шёпот. - Они что-то замышляют. Макрон встречался с ними. Говорил о "новом орлёнке".
  Гай, до этого лениво жевавший виноград у окна, резко обернулся. Его глаза вспыхнули, как в тот день, когда он впервые взял меч:
  - Орлёнок? Это же...
  - Твоё детское прозвище, не прижившееся..- перебил я, швырнув ларец в угол. Карта Капри с кровавыми метками у гавани выскользнула из груды свитков. - Сенатские свиньи! Хотят сделать тебя марионеткой. Как меня.
  Перебежчик вскрыл ларец дрожащими руками. Внутри, среди пергаментов, лежал перстень с рубином в форме капли. Гай узнал его - такой же носил Германик. Но когда он повернул камень к свету, на грани проступила гравировка: "Per aspera ad astra". Сеян всегда умел подделывать даже память.
  * * *
  Ночью меня снова душили её духи. Ливия явилась в кошмаре, сотканном из морского тумана. Её пальцы, холодные как могильный мрамор, сжали моё горло:
  "Ты так и остался мальчишкой, играющим в императора. Но зато ОН станет хуже меня. Ты это знаешь".
  Я проснулся в поту. Из тени выползла чёрная змея, её чешуя блестела, как латы преторианцев. Она обвила кубок, и яд капал в вино, растворяясь алыми спиралями. "Смотри, - прошипела Ливия из мрака, - даже Венера не спасёт от моего аспида". Я отшатнулся, подняв светильник выше: по подоконнику полз здоровенный чёрный паук, методично плетущий сеть между кубком и статуэткой Венеры.
  Мохнатая тварь спускался с подоконника медленно, словно выписывая в воздухе имя Ливилла. Его чёрное брюшко блестело в свете масляных ламп, напоминая капли яда, что она подмешивала в вино Кастору. Я замер, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. Даже здесь, на краю моря, её тень настигала меня.
  Гай сидел напротив, вертя в пальцах камею с профилем моего сына. Ту самую, что я вырвал из рук Ливиллы, когда её волокли в подземелье.
  - Он ведь не сам выпил? - спросил Гай, и в его голосе зазвучала та же едкая усмешка, что была у Ливиллы в день казни.
  Я смахнул паука рукавом тоги. Тот упал на мозаику Августа, судорожно дёргая лапками - точь-в-точь как мой сын в свои последние минуты.
  IV. Сын волка
  - Он родился в тот день, когда я разгромил далматов, - начал я, глядя на трещину в кубке - ту самую, что оставил Друз, швырнув его в стену во время нашей последней ссоры. - Легионеры ещё прозвали его Кастором. Думали, принесёт удачу. А он...
  * * *
  Рим, 3 год н.э. Палатинский дворец
  Друз, шестнадцатилетний, впервые облачённый в тогу взрослого мужчины, кружил вокруг Германика с деревянным мечом:
  - Братец! Ещё раунд!
  Германик смеялся, ловко парируя удары. Они были как два щенка - мой сын и племянник. Ливилла, сестра Германика, наблюдала из тени колонн, её пальцы сжимали гранат.
  * * *
  - Он обожал Германика, - сказал я Гаю, сжимая ручки кресла. - Хотел стать полководцем. Хотел...
  (Хотел, чтобы я им гордился.)
  Гай поднял медальоны камеей. На обороте тускло блестела гравировка: "Отцу - от того, кто не стал тобой".
  - Подарок тебе? - спросил он.
  - Прощальный, - кивнул я. - За день до смерти.
  V. Паучиха в шелках
  Паук снова выполз на стол, плетя сеть между моим кубком и кинжалом. Ливилла носила платья с вышитыми пауками. Говорила, они "учат терпению".
  - Ты запретил им жениться, - Гай бросил медальон. - Но он ослушался.
  - Он ослушался разума, - я толкнул кубок, и вино залило паука. - Она была ядом. Пропитана им насквозь .
  * * *
  Рим, 4 год н.э. Ночь перед свадьбой
  Сын ворвался в мой кабинет, сбивая свитки со стола. Его щёки пылали - не от вина, от ярости.
  - Ты запрещаешь мне жениться на Ливилле?!
  Я медленно поднял глаза. Он был так похож на меня в его годы - тот же взгляд исподлобья, те же сжатые кулаки.
  - Она сестра Германика. Ты же как брат ему, - начал я, но он перебил:
  - Я люблю её!
  - Любовь? - я рассмеялся, поднимая кубок с вином. - Ты видел, как она смотрит на Сеяна? Как кошка на мышь. Ты для неё ступенька.
  Он рванулся вперёд, опрокидывая стол:
  - Ты ненавидишь её, потому что она дочь Антонии! Ты боишься, что её кровь сильнее твоей!
  Вино расплескалось по мозаике, как кровь. Я встал, ощущая, как дрожит пол под ногами:
  - Она погубит тебя. Как Юлия погубила Юла Антония.
  - А ты разве не погубил его! - он закричал, и в его глазах блеснули слёзы. - Ты же сжёг письма! Скрыл правду!
  Я ударил его. Ладонь жгло, будто ужалил скорпион. Друз замер, прижав руку к щеке.
  - Умри тогда, - прошипел я. - Умри ради её юбки. Но не приходи ко мне, когда яд начнёт жечь кишки.
  Он ушёл, хлопнув дверью. Присутствовать на свадьбе меня вынудил Август. Признаю: Ливилла была чудо как хороша! На её шее сверкала золотая змея с изумрудными глазами - подарок префекта претория Сеяна. "Она защищает от клеветников", - шептала Ливилла, целуя жениха. Но когда он отвернулся, её пальцы сжали голову рептилии, будто выжимая яд.
  * * *
  Я пришёл много лет спустя... Лёжа на моих руках, с почерневшими губами, он прошептал:
  - Прости...
  Но я не простил. Ни его. Ни себя. Ни её.
  Ливилла умерла в голодной камере. Антония умела наказывать.. Когда стражники вынесли тело, я приказал забить ей в рот гранат - тот самый, что она подсунула Друзу. Пусть подавится.
  VI. Последний дар Ливиллы
  Паук захлебнулся в вине. Я наблюдал, как его лапки замирают. Жаль, что ты не захлебнулась, Ливилла... Жаль, что я так и не велел залить твой рот расплавленным свинцом.
  - Как он умер? - спросил Гай, но я уже видел её - стоящую над телом моего сына с пустым кубком в руках.
  * * *
  Рим, 23 год н.э. Спальня Кастора
  Он лежал, комкая окровавленные простыни. Изо рта текла чёрная пена. Ливилла, сидевшая у ложа, гладила его волосы, всхлипывая:
  - Он так мучается... Говорит, что это проклятие богов.
  Я схватил флакон с остатками какого-то зелья - врачи бормотали о "несварении", о "лихорадке". Но я видел его глаза перед смертью. "Отец, они..." - он не договорил.
  - Клянусь, я ничего не знала! - Ливилла упала на колени, цепляясь за мою тогу.
  Я оттолкнул её, ещё не понимая, что держу в руках улику. Лишь через десять лет, когда тело Сеяна волокли по Гемониям, его раб признался: "Она подмешивала яд в вино... В гранатовый сок... По его приказу".
  * * *
  Капри, 32 год н.э. Ночь
  - Они думали, я поверю в "болезнь". И им почти удалось..- я раздавил гранат в руке, и вино смешалось с соком, потекшим в кубок. - Доказательства обратного нашли только тогда, когда пал Сеян. Его слуги сохранили письма... Её письма.
  Гай сидел бледный, сжимая камею с профилем Кастора. В его глазах читался тот же вопрос, что мучил меня все эти годы: "Почему ты не защитил его?"
  - Она три недели умоляла о воде в камере, - прошипел я, глядя на ещё одного паука, ползущего по стене. - Я посылал ей гранаты. Специально выращенные в её садах. Пусть попробует свой яд. Но Антония не давала ей ничего.. ни капли, ни крошки...
  Море за окном взревело, смывая луну. Паук сплел сеть вокруг моего кинжала - точь-в-точь как Ливилла опутала Кастора.
  - Месть - это как пить морскую воду. - Я налил фалерн, выжал в него остатки граната. - Чем больше пьёшь, тем сильнее жажда.
  Гай молча поднял камею Кастора. На обороте тускло блестело: "Отцу - от того, кто не стал тобой".
  Винные пары кружили голову. Впервые за годы я чувствую, как по щеке ползёт что-то влажное.
  - Знаешь, что самое подлое? Ливилла любила его. Любила до безумия. Но Сеян убедил её, что Кастор готовил заговор против меня.
  Гай бледнеет.
  Я внезапно встаю, и кубок с грохотом падает на мозаику. - А теперь смотри на меня, мальчик! Видишь этого старика? Это не император. Это паук, который слишком поздно заметил, что его самого опутали паутиной.
  Тишина. Только моё тяжёлое дыхание.
  Потом Гай неожиданно вскакивает и - о боги! - обнимает меня. Как двадцать лет назад это делал его отец.
  - Ты не паук, дед. Ты просто... опоздал.
  Я замираю. Его руки пахнут солнцем, юностью и наивной беспечностью. Всем тем, чего нет у меня.
  - Вот видишь, - я отстраняюсь, смахнув предательскую влагу с лица, - поэтому ты и живёшь. Потому что умеешь говорить то, что хочется услышать.
  Но когда он уходит, я ещё долго сижу, глядя на море. И впервые за много лет мне не хочется вина.
  * * *
  Если завтра он спросит про камею - совру, что потерял. Пусть думает, что старик просто бредил. Но мы-то знаем, правда?
  Эпилог. Тени и свет
  Вилла Юпитера, Капри. Рассвет. 1 сентября 32 года н.э.
  Лунный свет стекает по мрамору, как слезы по щекам старика. Я встречаю рассвет, перекатывая в пальцах ту самую камею, что дед небрежно бросил на стол. Серебряный профиль Кастора холоден, но я чувствую тепло - будто через годы доносится жар его сердца, разбитого предательством.
  Дед думает, я не видел, как дрожали его руки, когда он говорил о сыне. Как голос ломался на слове "прости". Дед - железный волк, вцепившийся в горло империи, - оказался всего лишь человеком. Человеком, который слишком поздно понял, что паутина власти душит и паука.
  Я вышел в сад, где волны шепчутся с кипарисами. Где-то здесь по слухам Ливия выращивала фиги для Августа. Здесь Меценат плел свои сети. Здесь Агриппа жалел свою Юлию. Но сейчас, под утренними звёздами, это место кажется чистым. Как чист был Кастор, веривший в честь. Как чист был мой отец, пока его не сожрал Рим.
  "Ты не паук", - сказал я деду. Солгал. Мы все пауки в этом дворце из лжи. Но я хочу верить, что есть нити, сплетённые не из яда, а из чего-то иного. Из памяти о том, как два мальчика - Кастор и Германик - смеялись, сражаясь на тренировке. Из того, как дед, стиснув зубы, посылал Ливилле её же гранаты, мстя не за власть, а за сына.
  Рассвет зажёг розовый огонь на горизонте. Я поднял камею к свету. "Отцу - от того, кто не стал тобой". Может, и я оставлю подобную надпись? Но нет - я не хочу, чтобы кто-то плакал над моим медальоном.
  Ветер принёс запах моря. Где-то там, за горизонтом, Рим просыпается, готовый к новым играм. Но сегодня... сегодня я просто внук. Мальчик, который пожалел старого волка.
  Я спрятал камею Кастора в свой ларец со старыми солдатиками.
  "Спасибо, дед", - шепчу я в пустоту. - "Я постараюсь не опоздать".
  P.S.
  Через неделю я прикажу вырезать из мрамора двух мальчиков - Кастора и Германика. Поставлю их в саду, где паук когда-то плел свою сеть. Пусть смеются, пока море не сотрёт их в песок.
  Эпизод III. Игры разума
  I. Дебют
  Вилла Юпитера, Капри. Ноябрь 33 года н.э.
  Море сегодня чёрное, как деготь. Гай сидит у камина, бросая в огонь сухие фиги. Каждая вспышка пламени рисует на его лице маску - то ли божества, то ли чудовища.
  - Однажды тебе захочется Луны, - говорю я, и слова падают между нами, как жертвенные кости.
  Он смеётся, развалившись на ложе:
  - Луны? Я не сумасшедший, дед.
  - Нет? - я наливаю вино, наблюдая, как кровь Диониса заполняет кубок. - Тогда ты захочешь невозможного. Прикажешь сенаторам целовать ноги твоей лошади. Объявишь себя богом и потребуешь храмы. Возьмёшь в жёны собственную сестру...
  Гай вскакивает, опрокидывая столик с фруктами:
  - Ты с ума сошёл! Я никогда...
  - Всё это уже было! - бью кулаком по столу. Звук гулко отражается от стен, как голос рока. - Твой отец писал мне: "Люди умирают, и они несчастливы". Ты же пойдёшь дальше. Скажешь: "Я решил стать ветром, чумой, самой смертью".
  Он бледнеет. В его глазах мелькает то, что я видел у Ливии - восторг от собственной дерзости.
  - Ты будешь убивать за взгляд. За молчание. За слишком громкий смех. - Мои пальцы впиваются в подлокотники, словно хотят раздавить мрамор. - Построишь театр, где рабы будут умирать по-настоящему, а ты станешь аплодировать их агонии.
  - Это бред! - он хватает кинжал со стола, но не для угрозы - ему нужно чем-то занять дрожащие руки. - Я не стану чудовищем!
  - Станешь. - Я поднимаюсь, и моя тень накрывает его, как крылья ворона. - Потому что власть - это зеркало, показывающее нашу суть. Ты увидишь в нём пустоту и захочешь заполнить её... чем угодно.
  Он отступает к колонне, прижимая ладонь к резной змее на камне:
  - Если я и возьму власть, то буду справедлив! Как Август...
  - Август? - хрипло смеюсь я. - Он умер, обмазанный собственной блевотиной! А ты... ты будешь как тот актёр из Александрии, что кричал: "Дайте мне Луну, или я превращу Рим в груду пепла!"
  Гай вдруг замолкает. Его взгляд устремляется в окно, где над морем висит бледный серп месяца. Вижу, как глоток слюны катится по его горлу.
  - Ты примешь смерть за шутку, - продолжаю я, подходя вплотную. - Прикажешь казнить друга за то, что он не плакал на казни врага. Возьмёшь в любовницы Луну... нет, Луну ты так и не получишь. Зато получишь удар кинжалом в спину.
  Он дрожит теперь всем телом, но всё ещё пытается ухватиться за свой идеализм, как пьяный за столб:
  - Я запрещу казни без суда! Отменю налоги...
  - И назовёшь это "золотым веком"? - перебиваю я. - Через месяц ты сожжёшь Рим от скуки. Через год будешь спать с трупами в мавзолее Юлиев. Через три...
  - Хватит! - он швыряет кинжал в стену. Лезвие с звоном отскакивает от мозаики Венеры. - Ты хочешь сделать из меня себя!
  Тишина. Даже море затихает, затаив дыхание.
  - Нет, - опускаюсь в кресло, внезапно ощущая тяжесть всех своих семидесяти лет. - Я пытаюсь сделать из тебя того, кем ты не станешь.
  Он медленно поднимает камею Кастора, которую спер у меня на прошлой неделе. Поворачивает к свету, чтобы прочесть надпись: "Отцу - от того, кто не стал тобой".
  - А если я... - голос его вдруг звучит как у ребёнка, - если я сломаю этот круг?
  Смотрю на него долго. На мальчика с глазами Германика, жестами Друза и душой, в которой уже копошатся пауки Ливии.
  - Тогда ты будешь первым за пятьсот лет, - отвечаю наконец. - Но я этого уже не увижу. А года через четыре после моей смерти слушая доклад о том, как ты приказал собрать ракушки "в честь победы над Нептуном", твоя сестра найдет эту камею в своём ларце. На обороте будет выцарапано: "Прости. Я стал ветром". И засмеётся. И заплачет. И проклянет богов.
  * * *
  Он уходит, не попрощавшись. А я остаюсь с морем, Луной, которая ему не нужна, и призраком Кастора, шепчущего из тьмы:
  "Мы все играем в богов. Но настоящие боги смеются последними".
  II. Эндшпиль
  Тиберий сидел у окна,завернувшись в плащ, как в саван. Море за его спиной серело, сливаясь с пеплом в жаровне. Я вошёл без стука, держа в руках свиток с речами Цицерона - тот самый, что нашёл в его библиотеке.
  - Ты ошибся, дед. - Мои слова разорвали тишину, как нож пергамент.
  Он медленно повернулся. Глаза, похожие на потухшие угли, выдавали усталость. Но я продолжал:
  - Ты говорил, я захочу Луны. Но я уже нашёл её. - Я открыл свиток, указывая на строки: "Счастье и абсурд - дети одной земли. Они неразделимы".
  Тиберий фыркнул, но я не дал ему заговорить:
  - Ты думаешь, я стану убивать за взгляд? Нет. "Правда в том, что все люди несчастны. Следовательно, все виновны". Но я не судья. Я хочу понять, а не казнить.
  Он поднял бровь, будто услышал шутку. Я шагнул ближе:
  - Ты говорил о театре смерти. Я отвечу так: "Абсурд рождается из столкновения человеческого разума с безмолвием мира". Я не стану заполнять тишину криками. Я построю театры, где будут петь о жизни.
  Тиберий встал, опираясь на посох. Его тень, гигантская и зыбкая, поползла по стене:
  - Идиллии? Ты забыл, что Рим - волк, а не ягнёнок.
  - Рим - это люди. - Я распахнул окно. Утренний ветер ворвался в комнату, унося запах тлена. - "Единственная истинная свобода - это свобода не убивать". Я не буду, как тот же Сулла "становиться чумой". Я буду...
  - В первую очередь ты будешь осторожен, - прервал он, и в его голосе впервые прозвучало нечто, похожее на тревогу. - Как там у Вергилия: "Кто слишком долго глядит в бездну, рискует сам стать чудовищем".
  Я взял его руку - сухую, дрожащую, похожую на корень старого дерева:
  - Тогда я буду глядеть не в бездну, а в небо. Ты говорил, я объявлю себя богом. Но я скажу так: "Боги - это другие люди. И мы все умрём, чтобы освободить им место".
  Тиберий выдернул руку, но не ушёл. Его взгляд упёрся в горизонт, где солнце разрывало тучи:
  - И что ты построишь?
  - То, что переживёт меня. - Я раскрыл свиток на последней странице. Там, под строкой "Всё уже было, но это неважно - начни сначала", я написал своё имя. - Я не стану ветром. Я стану мостом.
  Он засмеялся. Но это не был смех презрения - скорее, удивления.
  - Мост? Между чем?
  - Между вашим веком страха и веком... - я запнулся, ища слово.
  - Надежды? - закончил он, и впервые за годы в его голосе прозвучала горечь, а не яд.
  - Да.
  Тиберий повернулся к морю. Солнечный луч упал на его плечо, делая его на мгновение меньше, слабее. Человек, а не тень.
  - Ты умрёшь раньше, чем поймёшь, как ошибался, - пробормотал он.
  - Тогда я умру свободным, - ответил я. - Или не умру никогда! "Победить страх - значит стать человеком".
  Он не ответил. Но когда я уходил, услышал, как он шепчет мне в спину:
  "Бунт - это любовь. Любовь, которая не смиряется".
  Эпилог
  Через годы, принимая титул императора, я прикажу выбить на своих монетах не мой наглый профиль, а восходящее солнце. А в холодной руке умершего Тиберия я найду камею с моим ликом, а на обороте - надпись: "Сыну, который стал собой".
  P.S.
  Когда же меня придут убивать, (а меня обязательно придут убивать!), я брошу им в лицо кошелёк с этими монетами. Пусть возьмут солнце. А я... я уже построил мост. Просто его ещё не все видят...
  Эпизод IV. Фиги Ливии
  I. Старик, который боялся теней
  Вилла Юпитера, Капри. Март 33 года н.э.
  Море сегодня неестественно спокойное. Без единой волны - словно расплавленное стекло, по которому скользят солнечные блики. Гай развалился на мраморной скамье, жуёт финики и бросает косточки чайкам. Каждая вспышка солнца на воде резала глаза.
  - Расскажи, как умер Август.
  Имя прозвучало как выстрел. Я сжал кубок, чувствуя, как фалернское смешивается с горечью на языке.
  - Ты хочешь знать, как умирают боги, мальчик? - спросил я, глядя на его пальцы, испачканные соком.
  Он пожимает плечами, но в его глазах - та же жадность, с какой он в шесть лет слушал сказки о циклопах.
  - Хочу знать, как умирали люди, которые стали богами.
  Я на секунду задумался.
  - Август к концу боялся собственной тени, - начал я. - Спал с кинжалом под подушкой. Сам варил себе яйца - боялся, что повара подкупят. Пищу пробовали три раба. Воду пил только из ручья за виллой - набирал её серебряным ковшом на цепи, который носил на поясе. - Я показал на свой пояс, где когда-то висел такой же. - Но больше всего он любил инжир.
  - С этого дерева? - Гай указывает на старый ствол у террасы.
  - С этого.
  Каждое утро Август сам срывал плоды. Пока однажды не увидел, как Ливия...
  * * *
  Нолы, вилла Августа. 18 августа 14 года н.э. Рассвет
  Август проснулся от крика совы. Первый - пронзительный, как нож в тишине. Второй - ближе, за окном. Третий - прямо над ложем, будто предупреждая: Пора. Необычно - совы здесь не водились... Старый принцепс распахнул окно. Воздух пахнул дымом и... травами. Сушёными травами. Он натянул тёплый плащ и вышел в сад. Розовый рассвет заливал мозаичные дорожки, но в тени фиговых деревьев царила синеватая тьма.
  И тут он увидел её.
  Ливия стояла у старого инжира, её белая стола сливалась с туманом. В руках - серебряная кисть и склянка с маслянистой жидкостью. Она работала методично. Как художник, пишущий миниатюру: приподнимала плод, смазывала плодоножку, переходила к следующему. Движения были отточены, как у хирурга, вскрывающего вену.
  Яд. Сердце Августа сжалось. Он узнал этот ритуал - так (по слухам) отравили его сестру Октавию.
  Из-за статуи Меркурия выскочил Тиберий. Его тога была перекошена, волосы всклокочены. Он схватил Ливию за руку:
  - Мать! Остановись! Он же...
  Ливия не дрогнула. Её голос прозвучал тихо, но чётко, как удар ножом:
  - Вчера он съел три фиги. Он прожил свою комедию. Теперь даст нам отыграть трагедию.
  Тиберий выбил склянку. Стекло разбилось о корни, жидкость впиталась в землю с шипением.
  - Убей меня тогда! - прошипел он, подставляя горло. - Но не его!
  Ливия рассмеялась, гладя его по щеке:
  - Зачем? Ты будешь императором... я же уже сказала!
  Её взгляд скользнул в сторону кипарисов. Прямо на него. Август замер, но Ливия уже отвела глаза.
  Август отступил в тень. Камни дорожки впивались в босые ноги, но боль была ничто перед жжением в груди. Она знала, что я смотрю. Играла для меня.
  Он видел, как Тиберий бьёт кулаком по дереву. Видел, как Ливия поднимает разбитую склянку, аккуратно, двумя ногтями. Видел, как она мажет последнюю фигу - самую крупную, такую, как он любил срывать на завтрак.
  В груди клокотала ярость. Приказать преторианцам схватить её! Сейчас же! Но пальцы, сжимавшие медальон Октавии под плащом, вдруг ослабли. Он вспомнил её предсмертный шёпот: "Октавиан, ты выиграешь битву и проиграешь войну. Потому что Рим - не шахматная доска. Это пороховая бочка, где одна искра..." Вспомнил Марка Антония, объятый пламенем Александрийский порт. Вспомнил поле под Филиппами, утопающее в грязи и крови легионеров. Гражданская война. Словно гидра: отрубишь одну голову - вырастут две. Если он обвинит Ливию сегодня, завтра Сенат расколется. За Тиберием встанут Клавдии, за Агриппой - ветераны. Улицы Рима захлебнутся кровью, а за Рейном германцы уже точат мечи. Нет. Лучше одна смерть, чем тысячи. Лучше яд в желудке, чем яд распада для Империи. Он отпустил медальон, ощутив холод серебра в последний раз.
  "Поздравляю, пасынок... Теперь твоя очередь всё это расхлёбывать..." - шепнул он себе под нос, поворачиваясь к дому.
  В спальне он лёг на кровать, закрыв глаза. Рука нащупала под подушкой медальон с изображением Октавии. "Прости, сестра. Ты была совершенно права..."
  Через час Ливия вошла с завтраком. На блюде - три фиги, блестящие росой.
  - Ты хорошо спал? - её голос звучал нежно.
  Август приподнялся, делая вид, что потягивается:
  - Как младенец. Ай, какие фиги! - голос его прозвучал фальшиво. - Сегодня особенно хороши.
  - Ты будешь есть эти или сорвёшь себе сам?
  Он взял плод, который она отравила на его глазах. Надкусил. Сладкая мякоть смешалась с ароматом сушёных трав.
  - Вкусно? - спросила Ливия, наблюдая, как он жуёт.
  - Божественно, - улыбнулся он, глядя ей в глаза. - Как всё, к чему прикасаются твои руки.
  Она и бровью не повела. Но когда он протянул ей вторую фигу, пальцы её чуть дрогнули.
  Страх? Нет. Волнение хищника, видящего, как жертва сама идёт в пасть.
  Днём Август диктовал писцам письмо Сенату:
  "Рим процветает под сенью наших богов. Пусть каждый гражданин вкусит плоды мира..."
  При слове "плоды" он поперхнулся. Ливия хмыкнула.
  Рука на одеяле дрожала. На ткани выступили малюсенькие кровавые пятна. Ливия поправила подушку за его спиной:
  - Отдохни, Октавиан.
  Он посмотрел в окно. Тиберий бил мечом по стволу инжира - рубил не дерево, а собственное детство. Здесь, под этими ветвями, Ливия учила его читать по "Энеиде". Здесь Август вручил ему первую буллу. Белый сок сочился из ран древесины, как молоко из перерезанного горла воспоминаний. Каждый удар - пощады! - отсекал кусок его прошлого.
  - Он пытается спасти меня, - прошептал Август.
  - Глупость, - ответила Ливия, подавая ему очередной плод. - Деревья бессмертны. Они всегда прорастают вновь.
  II. "Признание"
  Вилла Юпитера, Капри. Март 33 года н.э.
  - Она отравила его?
  - Нет. - Я беру кубок. Вино сегодня кажется горьким. - Она продлила его агонию. Растянула её на недели. Чтобы Рим видел, как бог превращается в разлагающуюся плоть.
  Я до сих пор помню, как он чах:
  Сначала - дрожь в пальцах. Потом - язвы на губах. Кожа, желтеющая, как старый пергамент. Глаза, в которых медленно гаснет разум...
  Гай побледнел, как мрамор статуи Цезаря:
  - А ты? Ты же знал!
  Я сжал кубок так, что мурринское стекло взвыло под пальцами. (Этот кубок - последний из сервиза, подаренного мне Августом после победы над далматами. Мурринское стекло... Говорят, для его создания смешивают песок с золотом и кровью рабов. Каждый пузырёк в толще - чья-то застывшая агония. Когда он трещит под пальцами, кажется, слышишь их предсмертный хрип.):
  - Пришёл к нему с уликами в ту же ночь...
  * * *
  Спальня Августа, ночь на 19 августа 14 года н.э.
  Воздух был не воздухом, а густым бульоном из ладана, гниющей плоти и страха. Смола трещала в жаровнях, но не могла перебить сладковатую вонь разложения. Он лежал, обтянутый жёлтой, пергаментной кожей, прозрачной над выступающими костями. Казалось, сама Смерть уже натянула его на свой остов. Гной, густой и зеленоватый, сочился из язв на шее, впитываясь в льняные повязки. Его пальцы - не пальцы, а холодные, костлявые когти с синеватыми ногтями - впились в моё запястье с силой утопленника, цепляющегося за жизнь. Их ледяной ожог прошёл сквозь ткань тоги прямо в кость.
  "Думаешь, я слеп, Тиберий? - Шёпот был как шелест сухих листьев по камню, но сила хватки не оставляла сомнений. - Вижу её тень даже здесь, в этом смраде!.. Она стоит за занавесом... ждёт..."
  Хрип перешёл в кровавый булькот. Из уголка его рта стекала струйка розоватой слюны.
  "Но если она падёт сейчас - рухнет всё. Не сдержишь. Сенат... эти мерзкие стервятники... разорвут Рим на куски, как псы терзают падаль! Германцы... о, пасынок... - Глаза его метнулись в сторону, будто видели что-то за стенами дворца. - ...они почуют слабость. Хлынут через Рейн... как тогда... Под Араузионом... Понимаешь?.."
  Взгляд Августа внезапно ушёл вглубь, сквозь стены, сквозь время. Зрачки расширились, поглощая тусклый свет масляных ламп. Он смотрел не на меня, а сквозь меня - на кровавые снега Араузиона. Я почувствовал леденящий ветер, услышал его ушами дикий, нечеловеческий вой германцев, смешанный с предсмертными хрипами римлян, ржание обезумевших коней, лязг железа о кость.
  "Араузион, Тиберий... - Его голос вдруг стал громче, пронзительнее, голосом молодого трибуна, видевшего ад. - Это не поле боя. Это дыра, пробитая в душе Рима! Рана, что никогда не затянется! Восемьдесят тысяч душ вытекли в неё, как вино из разбитой амфоры... а потом пошла грязь. Грязь предательств, страха, разложения. Её падение...засосёт Рим в эту воронку снова!" Он задрожал, и я почувствовал, как его когти впиваются глубже, выжимая мою кровь. "Ты ДОЛЖЕН... удержать... хаос..."
  Пена, густая и розовая от сукровицы, выступила на его синеватых губах. Словно в последнем акте владычества, он конвульсивно дёрнул мою руку к себе и вытер губы краем моей белоснежной тоги. Оставив рваное, ржаво-бурое пятно - моё помазание, мой империй, клеймо, которое я ношу на душе и теле до сих пор. В этом пятне была не просто кровь - в нём была грязь Араузиона, страх Принцепса и грядущая кровь Рима, которой я был теперь обречён управлять.
  III. Наследство
  Вилла Юпитера, Капри. Март 33 года н.э.
  Молчание после моих слов повисло гуще дыма от погребальных костров. Казалось, сам воздух на террасе пропитался запахом гниющей плоти и кровавого снега Араузиона, который я только что вызвал из небытия.
  Вскочивший Гай стоял неподвижно. Его лицо, ещё мгновение назад искажённое гневным обвинением, теперь было пустой маской. Бледность стала абсолютной, восковой, как у только что омытого покойника. Даже губы потеряли цвет. Глаза, широко раскрытые, не видели ни меня, ни роскошных мозаик под ногами - они были прикованы к тому ржавому пятну на моей тоге, пятну, которое теперь пульсировало в полумраке зала как открытая рана, как ворота в ад, описанный умирающим Августом.
  Я видел, как по его лицу пробежала судорога. Не гнева. Отвращения. Глубинного, физиологического отвращения, поднимающегося из самых глубин желудка. Его рука непроизвольно дёрнулась к горлу, пальцы сжались, будто пытаясь сдержать рвотный спазм. Запах тления, описанный мной, казалось, витал здесь, осязаемый и реальный.
  - Араузион... - его голос сорвался, превратившись в хриплый выдох, эхо того предсмертного шёпота Принцепса. - Реки из... кишок... Он зажмурился, резко дёрнув головой, словно отгоняя навязчивый кошмарный образ. Но образы, звуки - крики коней, лязг железа, бульканье крови - уже проникли в него, как яд.
  Когда он снова открыл глаза, в них не было ни прежней юношеской самоуверенности, ни даже праведного гнева. Там был чистый, детский ужас. Ужас существа, внезапно осознавшего, что мир не таков, каким он его представлял. Что великий Август, божественный основатель Империи, умер не в ореоле славы, а в луже собственного гноя и кошмаров. Что власть, к которой он, Гай, так жаждал прикоснуться, была не скипетром и лавровым венком, а окровавленным, гниющим бременем, передаваемым как проклятие.
  - Он... он вытер... - Гай прошептал, его взгляд словно прилип к воображаемому пятну на моей тоге. Его собственная, безупречно белая туника вдруг показалась ему невыносимо уязвимой. Он инстинктивно отступил на шаг, словно боясь, что скверна с моей одежды переползёт на него. - Твоей тогой... В его голосе звучало не просто отвращение, а глубокое осквернение. Святыня его детства - фигура прадеда-бога - была окончательно разрушена, оплёвана и обмазана гноем и сумасшедшими видениями.
  Его дыхание стало частым, поверхностным, как у загнанного зверя. Он смотрел на меня уже не как на виновника или соперника. Он смотрел на меня как на носителя заразы. Как на человека, навсегда отмеченного прикосновением смерти и безумия, впитавшего в себя весь ужас Араузиона (случившегося гораздо раньше моего рождения) и предсмертных пророчеств. В его взгляде читался немой вопрос: И это ждёт меня? Этот ужас, это проклятие - это и есть Империя?
  Его пальцы судорожно рванули вверх, сорвав с шеи золотую цепь. Медальон с профилем Августа - тот самый, что он носил с детства - звонко ударился о мозаику Венеры, отскочил и закатился под ложе. Гай даже не взглянул на него. Драгоценное серебро, хранившее лик "божественного прадеда", теперь было для него куском металла, испачканным тем же гноем, что сочился из язв умирающего в его кошмарах.
  - Ты мог... - он начал было свою излюбленную фразу, но голос снова предательски дрогнул. Слова "спасти его" застряли в горле. Теперь они звучали не как обвинение, а как детский лепет, как жалкая попытка вернуться в простой мир, где были чёткие понятия добра и зла, вины и невиновности. В мире, который только что рухнул у него на глазах, расколовшись пропастью Араузиона и предсмертной агонии Августа. В мире, где спасение одного обрекало на смерть тысячи, а удержание власти требовало соучастия в самом мрачном зле.
  Он не закончил. Вместо слов из его груди вырвался сдавленный, почти животный стон - звук лопнувшей иллюзии, разбитого кумира, зарождающейся фобии. Он резко развернулся, не в силах больше смотреть ни на меня, ни на пятно, ни на этот зал, наполненный призраками. Его плечи судорожно вздрагивали под тонкой тканью туники. Внезапно его нога наступила на гранат, брошенный им же час назад. Плод лопнул под сандалией, кроваво-красный сок брызнул на мрамор, точно повторяя пятно на моей тоге. Гай вздрогнул, словно его ошпарили, и рванулся вон из зала.Он почти побежал к выходу, спотыкаясь, как слепой, унося с собой не гнев, а неизгладимый ужас от прикосновения к истинному, гниющему сердцу власти - ужас, который, я знал, теперь будет вечно преследовать Гая Юлия Цезаря Германика.
  Эпизод V. Последнее утро Августа
  Вилла Юпитера, Капри. Март 33 года н.э.
  Гай не появлялся два дня.
  Слуги шептались, будто видели его на северных утёсах - неподвижным на краю пропасти, как та чайка, что разбилась о скалы в прошлом году. Когда он ворвался в мой кабинет без стука, от него пахло солью и мокрыми водорослями. Следы моря были везде: в спутанных волосах, на потрёпанной тунике, в глазах, выжженных солнцем и чем-то ещё - словно он глядел прямо в бездну не моря, а самого Тартара.
  - Расскажи, что случилось утром. - Голос его был хриплым, будто сорванным. - Девятнадцатого августа. Четырнадцатого года.
  Я отложил кисть. Чернила с пергамента поплыли кляксой, напоминающей очертания Парфии.
  - Утро перед смертью бога? - Я снял воск с перстня печати, ощущая его липкую тяжесть. - Напоминало плохую претексту. Где главный герой уже мёртв, но зрители ещё хлопают.
  Он упёрся руками в мой стол. Влажные отпечатки его пальцев остались на мраморе.
  - Не про ритуалы! - прошипел он. - Что происходило в Ноле, пока Рим ещё спал?
  Я закрыл глаза. И запах мирры смешался с памятью о том утре...
  * * *
  19 августа 14 года н.э. Нола. Вилла Октавиана Августа
  Запах ударил в ноздри, едкий и многослойный.
  Верхние ноты: дым мирры из жаровен, попытки жрецов замаскировать неизбежное.
  Сердце: медовая сладость гниющих фруктов в вазах.
  База: густой, как смола, дух разлагающейся плоти.
  Запах мирры никак не мог перебить сладковатый дух тления. Август лежал на позолоченном ложе своего отца - в той самой комнате, где 73 года назад испустил дух Гай Октавий. Жёлтая, полупрозрачная плоть тонула в шёлковых подушках, неестественная, будто пергамент, натянутый над свечой. Жёлтое лицо с синеватыми прожилками у висков. Каждый вздох грудной клетки был пыткой. Воздух свистел в гортани, будто ветер в расщелине скалы.
  Сенаторы стояли у стен. Тога Потита Кассия дрожала, как парус в штиль. Марк Гальбий прятал лицо в складках одежды. Только Ливия не двигалась. Белая стола, безупречный узел волос, блюдо в руках. Фиги. Три штуки. Тёмные, сочные, с каплями росы на боках. Их глянцевая кожица блестела, как глаза змеи. Я знал - одна из них смертельна. Он знал тоже.
  - Ну что, друзья мои? - хрип вырвался из его горла, как пробка из бутылки с уксусом. Глаза - два потухших угля в провалах глазниц - медленно скользили по лицам. - Оценка? Как я сыграл? Скажите честно... Как я сыграл комедию жизни?
  Молчание. Только треск углей в жаровне.
  - Плохо? - губы растянулись в пародии на улыбку. Чёрные дёсны обнажились. - Слишком долго держал паузу? Или... слишком рано ухожу со сцены?
  Гальбий рухнул на колени:
  - Божественно, Принцепс!
  Остальные закивали, как марионетки на нитях Ливии.
  Август махнул рукой - кожа свисала с кости, как мокрая ткань:
  - Тогда проводите меня аплодисментами. А не слезами.
  Они зааплодировали. Сухие, робкие хлопки. Как кости, ломаемые в пустыне.
  Август поднял руку. Костлявый палец указал на меня:
  - Слышишь, Тиберий? Фальшивые овации. Для фальшивого бога.
  Слова ударили, как пощечина. Фальшивый бог. Не о себе ли он? Нет. Его палец - стрела - был направлен в мою грудь. Холодная волна пробежала от висков до пят. Эти сухие, робкие хлопки - кости, ломаемые в пустыне - вдруг стали громче. Грохотом обрушившихся колонн. Аплодисменты не для него, Августа. Для меня. Для того, кто встанет на его место в этом фарсе.
  - Ирония, Тиберий. Запомни её. - Его голос был хрипом, но каждое слово падало на меня каменной плитой.
  Я невольно сжал кулак. Перстень впился в ладонь - липкая боль напоминания. Запомни. Как будто я мог забыть. Как будто этот приговор, вынесенный мне умирающим полубогом, не выжжет клеймо на моем будущем.
  Пауза. Казалось, весь воздух вытянули из комнаты. Только треск углей и бульканье в его горле.
  - Орёл над Капитолием... Молния на форуме... - он кашлянул, и на подбородке выступила розовая пена. - Жрецы сказали - мне 100 дней. Я отсчитал каждый. Думал, выстрелю в финале как Юлий - "И ты, дитя?". Но Ливия...
  Её имя повисло в воздухе.
  Она шагнула к ложу. Неспешно. Как жрица к алтарю. Блюдо с фигами не дрогнуло.
  - Ты устал, Октавиан. - Голос - мёд и лезвие. - Попробуй их. Твои любимые. Специально выращены.
  Август взял фигу. Самую крупную. Ту, что она смазала ядом на его глазах утром. Повертел в пальцах. Свет от окна играл на кожице, выявляя сеть прожилок - точь-в-точь как вены на его руке.
  - Знаешь, почему не остановил тебя? - он откусил. Сочная мякоть брызнула на подбородок. - Не из страха. И не ради Рима.
  Все замерли. Даже Ливия.
  - Я выбрал смерть как последний трюк. - Он жевал медленно, смакуя. - Чтобы ты навеки запомнила: твоя победа - мой подарок. Ты не убила меня. Я разрешил тебе себя убить.
  Ливия побледнела. Впервые за 50 лет. Её пальцы сжали блюдо так, что фаланги побелели.
  - Вкусно? - выдавила она.
  - Как власть, дорогая. - Он проглотил. - Сладко вначале. Горько после.
  Повернулся к нам:
  - Вот, я принял глиняный Рим... - голос ослабел, но глаза горели. - ...а оставлю его вам из мрамора! Но мрамор холоден. Он не защитит. Когда глина треснет - вы все провалитесь в бездну.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Март 33 года н.э.
  Море внезапно вздыбилось. Волны бились о скалы, словно души убиенных Ливией.
  - Какие были его последние слова? - спросил Гай, не сводя глаз с бури.
  - "Возьми империю", - прошептал я. - "Я сорок лет тащил эту ношу..."
  "Назначь Германика!" - крикнул я тогда.
  Он покачал головой, вытирая со лба пот, смешанный с сукровицей:
  "Нет других. Она... убрала всех. Марцелла, Агриппу, Юла... Даже твоего Друза. Только ты остался. Ты и её яд в моих костях"
  На самом деле всё было не совсем так...
  * * *
  19 августа 14 года н.э. Нола. Вилла Октавиана Августа
  Август приподнялся на локте, его дыхание булькало, как в болоте. Сенаторы толпились у ложа, ловя каждый хрип - словно стервятники.
  - Довольно! - голос Ливии разрезал тяжёлый воздух. - Наш принцепс устал от лицемерия.
  Она метнула взгляд к двери. Преторианцы двинулись вперёд, доспехи звеня в такт шагам. Сенаторы попятились, спотыкаясь о шлейфы тог.
  - Но... прощальные слова?! - пискнул консул.
  - Его слова - аплодисменты! - Август внезапно захохотал, превращая смех в кровавый кашель. - Уходите! Игра окончена!
  Сенаторы поползли к выходу, шаркая сандалиями. Последним ушёл Макрон, бросив на ложе венок из лавра - тот скатился на пол.
  Ливия замерла у порога, её рука сжала склянку с "успокоительным".
  - Я подам лекарство позже... - её глаза буквально буравили меня.
  - Уйди. - он не смотрел на неё. - Или я расскажу ему, что в фигах.
  Она исчезла без звука. Дверь захлопнулась.
  В спальне остались мы вдвоём. Масляные светильники коптили, отбрасывая прыгающие тени на лицо отчима.
  - Друз... твой брат... - пальцы императора снова вцепились в мой рукав. - Это не несчастный случай.
  Я замер. В ушах зазвенело - он снова видел то утро: брат в слякоти германского леса. Бьющаяся на нём лошадь. Перекошенное лицо Друза, сломанный позвоночник...
  -Лошадь споткнулась о бронзовый тросик, - прошипел Август, - выдернутый из парфянских цепей для пленников. Натянутый меж дубов, как струна лиры для смерти.
  - Кто?! - я рванулся к двери, но слабая рука удержала меня.
  - Ливия... знала о вашем пакте... объединить германские легионы... - кровь выступила на губах. - Боялась, что вы свергнете меня...
  Я упал на колени. Голос предательски дрогнул:
  - Ты разрешил ей?!
  Август закрыл глаза. На секунду показалось - он мёртв. Но губы шевельнулись:
  - Я лишь сказал: "Они слишком сильны вместе"...
  На столике рядом блестели фиги. Август схватил одну, сжал в кулаке. Липкий сок стёк по запястью.
  - Вкуси власть, Тиберий! - он сунул плод в мою руку. - Она горька... как правда...
  Я швырнул фигу в стену. Плод разбился, обнажив чёрные зёрна.
  - Я убью её! Клянусь тенью Друза!
  Август вдруг приподнялся. Его глаза горели последним огнём:
  - Тогда... встретишь брата сегодня же... Она подготовила... письма... о твоей измене...
  Он захрипел, указывая на потайную нишу за статуей Юпитера. Я рванул занавес - там лежали свитки. Его письма к германским легионам: "Август слаб... готовьтесь..."
  - Подделка?! - прошипел я.
  - Нет... предательство... - Август рухнул на подушки. - Я читал... и простил... ибо сам... когда-то...
  Дыхание стало прерывистым. Рука безжизненно соскользнула. Солнечный луч упал на его лицо. Он вздохнул - долгий, скрипучий звук, будто открывалась дверь в вечность. Зрачки расширились. Застыли.
  9:00 утра.
  * * *
  Тишина.
  Потом я закричал. Дверь распахнулась. Ливия стояла на пороге с кубком "лекарства". Её взгляд скользнул по телу Августа, затем - к разбитой о стену фиге.
  - Он умер? - спросила она без интонации.
  Я поднял окровавленный свиток. Разорвал его пополам.
  - Надеюсь, скоро умрёшь и ты!!
  Дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену. В проёме - спрессованная масса тел.
  Потом... Хаос.
  Сенаторы ринулись в комнату, сбивая друг друга с ног, шлейфы тог путались под ногами; один поскользнулся на мокром пятне и рухнул, распластавшись на мраморе.
  Жрецы завыли молитвы, их голоса слились в пронзительный, нестройный вопль.
  Солдаты опрокинули столик с блюдом. Дерево треснуло, глиняные кубки разлетелись осколками. Фиги покатились по полу, шлёпаясь о камень, как капли густой крови, оставляя липкие следы.
  Воздух наполнился гамом - крики, молитвы, звон опрокидываемой утвари, лязг доспехов преторианцев, пытавшихся навести порядок.
  Посреди хаоса, молча, как статуя, стояла Ливия... Её белая стола была островком ледяного спокойствия в бушующем море суеты и страха.
  Я подошёл. Закрыл ему глаза. Пальцы наткнулись на холод пота на висках.
  * * *
  Его последний дар пришёл через три дня.
  • Риму - 40 000 000 сестерциев;
  • Преторианцам - по 1000;
  • Городской страже - по 500;
  • Легионерам - по 300.
  На костре у мавзолея пламя лизало позолоту гроба. Пепел падал на мои сандалии. Друз Младший читал панегирик. Я смотрел, как пепел Августа смешивается с золотыми монетами в руках солдат. Истинный символ Рима: прах и злато.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Март 33 года н.э.
  ...Пепел падал на мои сандалии. В воздухе кабинета отчётливо пахло миррой...
  Открыв глаза, я увидел, что Гай сжимает кулаки. Воздуха не хватало - я поднялся и поплёлся на террасу.
  - Август не успел ещё остыть, когда Ливия ворвалась ко мне с завещанием. Чистый свиток. Ни помарок, ни поправок. Её пальцы оставили кровавый отпечаток на печати.
  - Она подделала его! - воскликнул Гай.
  Я горько рассмеялся:
  - Зачем? Она знала: я сделаю всё, как надо. Прикажу казнить заговорщиков. Возведу храмы в её честь. Стану тенью на троне... Как Август.
  Ветер рвал лепестки с олеандров, швыряя их нам в лица. Гай выскочил следом, его рваная туника захлопала, как парус корабля мертвецов:
  - Почему ты рассказал мне это?
  В ушах явственно прозвенел голос матери: "Ты будешь!!!"
  Я поднялся, глядя на инжир. Его гладкая кора напоминала кожу змеи:
  - Скоро ты будешь стоять у такого дерева. Срывать плоды. И кто-то будет смотреть, как ты подносишь их ко рту...
  Он побледнел, поняв. В его глазах мелькнуло нечто, чего я ещё ни разу не видел -страх за другого.
  - Ты думаешь, я...
  - Я думаю, что есть слово "надо", - перебил я. - Как бы ты ни ненавидел трон - он выбрал тебя. Как выбрал меня.
  Гай схватил со стола нож для фруктов. Лезвие блеснуло на солнце - и вонзилось в ствол. Белый сок хлынул ручьём, смешиваясь с солью на ветру:
  - Тогда пусть знают: я буду рвать плоды "с ветвями". Вместе с корнями.
  В его глазах горело не безумие. Предчувствие войны.
  Я откинулся в кресло. Впервые за 20 лет что-то дрогнуло во мне:
  "Возможно, Рим ещё жив..."
  P.S.
  Рим. Лето 39 года н.э.
  После смерти деда я приказал посадить инжирное дерево на Палатине. Ливиллу это страшно развеселило - смеялась как дурочка. Пришлось сказать, что это в память о Друзилле. Веселья у неё поубавилось - захлюпала носом...
  Каждое утро я буду поливать этот инжир смесью воды и фалернского. Когда сенаторы спросят "почему?", я улыбнусь: "Чтобы яд цвёл на виду". А на стволе вырежу те же слова, что наш садовник в Нолах: "Ficus mors est".
  Эпизод VI. Падение с коня
  I. Смерть брата
  Вилла Юпитера, Капри. Апрель 33 года н.э.
  За окнами бушевала неуправляемая стихия. Дождь хлестал по мрамору колоннады, словно Нептун, разгневанный на мир, выливал на землю целые моря. Волны - тридцатифутовые чудовища - бились внизу о скалы с грохотом легионных таранов, вырывая куски травертина и швыряя их в кипящую пену. Ветер выл в щелях ставней, точно души умерших звали меня к ответу, а кипарисы за террасой гнулись до земли, их корни стонали под натиском стихии.
  "Семьдесят четыре года... и каждый такой шторм отзывается болью в костях".
  Я кутался в шерстяной плед - выцветший до цвета ржавчины, но все такой же плотный. Друз привез его Августу из Тарракона полвека назад: "Чтобы старик не ныл о том, что ему опять холодно!"
  Глиняная грелка с тлеющими углями дрожала в моих руках, покрытых синими прожилками и коричневыми пятнами. (До чего же мне стало неприятно смотреть, как они теперь выглядят!) Холод въедался глубже, чем память о потерях.
  Гай сидел на подушке у камина, поджав ноги и завернувшись в синий солдатский плащ. Огонь играл на его лице, выхватывая ямочку на щеке, острый подбородок - (черт возьми, точь-в-точь брат в тот вечер у Рейна, когда мы делили последнюю лепешку в промерзшем лагере.) На коленях у внука лежали свинцовые легионеры - игрушки его детства, подаренные мной в день его семилетия.
  Между нами - низкий столик из кипрского кипариса:
  мой кубок горячего мульсума (медового вина с гвоздикой - стариковское снадобье от ломоты);
  орехи и сушеные яблоки - Гаю всегда требовалось что-то жевать;
  игральная доска с застывшей партией Ludus Latrunculorum - наш вечерний ритуал, где он уже два года обыгрывает меня.
  Здесь, на краю света, мы были просто дед и внук. Не Цезарь и наследник. Не тень императора и заложник. Тепло очага и пледа, шелест пламени - наш тайный мир, о котором Рим не знал и не узнает.
  Моя дрожащая рука сама потянулась поправить сползший плащ на его плече:
  - Не замерз? Подвинься к огню ближе...
  Он молча подвинулся. Плечом коснулся моего колена. Завывание ветра стихло в ушах, остался лишь треск поленьев и тишина меж нами.
  - Дедушка? - его отрешенный, задумчивый голос был тише шелеста углей. - Расскажи о Друзе. Как все было... без притч. - Гай швырнул в огонь полено. Искры взвились к потолку, озарив его лицо.
  Я закрыл глаза. Передо мной встал он - Друз, каким был тогда.
  * * *
  Германия. Сентябрь 9 года до н.э. Утро у Рейна
  Туман стелился по болотам, как грязный саван, цепляясь за плащи легионеров холодными клочьями. Воздух пах гнилым тростником и железом - запах непобежденной земли.
  Он появился из мглы верхом на вороном жеребце - подарке маркоманов за перемирие.
  Двадцать три года. Глаза - синие, как зимний Тибр подо льдом. Шрам на подбородке - тот самый, что оставил мой гладиус, когда ему было шесть, а мне двенадцать. "Буду помнить, что старшего не надо злить!" - смеялся он тогда, вытирая кровь рукавом.
  - Тиберий! Гляди! - его голос звенел, как удар меча о щит. - Он летит, словно Пегас!
  Конь вздыбился, играя мускулами под кожей, черной как смоль. Друз сидел на нем без седла - голыми руками вцепившись в гриву. Его золотистые волосы слились с осенним лесом: медью кленов, огнем дубов. Слишком яркий. Слишком живой для этого серого утра.
  - Осторожно! - крикнул я, чувствуя, как холодный комок подкатывает к горлу. - Туман скрывает корни!
  Он лишь рассмеялся, вонзив пятки в бока коня:
  - Страх - для римских матрон! Я сын Марса!
  Жеребец рванул вперед. Копыта взбили грязь. На мгновение они слились в единое существо - человек и зверь, мелькнув между стволами сосен, как тень от молнии.
  И тогда - звуки.
  Сперва - дикий храп, обрывающийся на высокой ноте. Потом - глухой удар, будто топором рассекли тыкву. И наконец - треск. Не веток. Костей.
  Тишина.
  Даже вороны замолчали. Туман проглотил все, оставив только запах:
  свежая кровь (металлическая, сладковатая);
  конский пот (едкий, как уксус);
  разорванная земля (сырость глины и гнили).
  И тут раздался вой, ужасный хриплый вой лошади, сломавшей шею и бьющейся в агонии...
  Я бежал, спотыкаясь о корни, которые он не разглядел. Сапоги вязли в болотной жиже, цепляясь за прошлое: "Догони, если не старик!", "Клянись у алтаря Марса!", "Береги их... всех..."
  Нашел его в кустах терновника. Шея вывернута. Левая нога пробита торчащей наружу костью. Правая рука сломана в трех местах - все еще сжимала клок черной гривы. Глаза смотрели в небо с немым вопросом. Изо рта сочилась алая пена, смешиваясь с грязью на щеке...
  - Брат... - прошептал я, падая на колени. Его пальцы дрогнули в моей руке.
  "Клятву... помни..." - хрип вырвался вместе с кровавым пузырем.
  В кустах терновника блеснул бронзовый тросик. - натянутый меж дубов, как струна лиры смерти. Им мы чистили доспехи вчера...
  Голос центуриона вырвал меня из оцепенения:
  "Несчастный случай, легат! Конь споткнулся! У германцев тут был натянут трос..."
  Но я видел: проволоку обмотали вокруг дерева специальным узлом - так вяжут только преторианцы...
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Апрель 33 года н.э.
  А дождь все так же бил в ставни. Я открыл глаза. Гай смотрел на меня, не дыша. В его синих глазах - тот же вопрос, что был во взгляде Друза.
  - Они убили его?
  Мои пальцы сжали плед - грубый, шершавый, как его рука в последнюю секунду.
  - Нет. Убили нас всех.
  Гай схватил мою руку. Его пальцы - горячие, юные - контрастировали с моими синеватыми узловатыми крюками.
  - Кто?!
  Я поднялся, кости скрипя, словно весла на мели. Подошел к сундуку с германскими рунами на крышке. Открыл его и достал большой черный ларец.
  II. Пир в тени заговора
  Рим, ноябрь 10 года до н.э. Триклиний дома Друза
  Зал тонул в дымном полумраке. Факелы бросали тревожные тени на фрески с трофеями битвы при Акциуме. За столом - только мы двое. Между нами:
  холодный поросенок под соусом из ферментированных рыбьих потрохов;
  кувшин "особого" фалернского с печатью Ливии;
  глиняный сосуд с инжиром в меду - моя слабость с детства.
  Друз наполнил кубок до краев. Рубиновая жидкость забурлила, выпуская пузыри с едва уловимым пьянящим, сладким и пленительным запахом.
  "За тебя, брат!" - его улыбка не добралась до глаз.
  Я поднес кубок к губам - и замер. Пьянящий запах стал сильнее: белладонна.
  "Не пей," - его сапог коснулся моей ноги под столом. - "Сегодня утром мать сама принесла амфору. Гладила горлышко, как змею..."
  Он встал, подняв кубок к свету:
  "Вина для героев Рима!" - и выплеснул содержимое в вазон с лавровой розой.
  Тишина.
  Только треск углей в жаровне. Через час лепестки побурели, а к утру цветы на олеандре почернели, словно обугленные.
  "Почему молчишь?" - прошептал я, когда рабы уносили блюда.
  Он схватил мою руку, его ладонь была липкой от вина:
  "Она проверяет. Хочет знать, достоин ли я трона... или могилы."
  За дверью мелькнула тень Ургулании. Ее шлейф шелестел по мозаике, как крылья летучей мыши.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Апрель 33 года н.э.
  Гай вскочил:
  - Она пыталась отравить его тогда?!
  - Нет, - горькая усмешка вырвалась у меня. - Это был тест. Проверка бдительности. Настоящий удар готовился иначе...
  Дождь стучит сильнее. Где-то в саду падает мраморный бюст Августа - ветер сбросил его с колонны.
  Зрачки Гая расширены.
  - Но почему??? Какая причина??!!
  III. Роковая клятва
  Германия, 10 года до н.э. Шатер Друза
  Дождь стучал по кожаным палаткам, смешиваясь с храпом легионеров. Мы сидели у жаровни, завернувшись в пропитанные дымом волчьи шкуры. Друз развернул карту на коленях - пергамент был испещрен кроваво-красными отметинами:
  "Легионы Иллирии - мои. Германии - твои. Восемь когорт, брат!"
  Его глаза горели фанатичным огнем, а шепот был горячим, как дыхание над раной. "Солдаты устали от сенаторских воров. Они готовы присягнуть нам - потомкам Камилла и Сципиона! Мы - не Орест и Пилад! Мы - Ромул и Рем нового Рима!"
  Я отодвинулся, чувствуя холод земли под бедром:
  "Ты предлагаешь гражданскую войну?"
  Он схватил мою руку. Его пальцы - сильные, в шрамах от уздечек - впились в запястье:
  "Нет! Спасение! Август продал Рим откупщикам. Ливия ткет паутину и выращивает гадюк в курии. Мы - последние, кто помнит республику!"
  Волчий вой прокатился по лесу. Друз вскочил, выхватив кинжал с рукоятью из оленьего рога - тот самый, что я подарил ему в день совершеннолетия.
  "Клянись!" - лезвие вонзилось в корень дуба у костра. Дерево застонало, как живое. "Клянись кровью Марса, что мы вернем Риму свободу! Не для Августа! Не для сената! Для народа!"
  Пламя осветило его лицо:
  шрам на подбородке - белесый в лунном свете;
  глаза - два синих факела;
  губы - подернутые пеной священного безумия.
  Я положил ладонь на кровавую рукоять:
  "Клянусь..."
  Наутро он уехал к маркоманам. А через год его конь "споткнулся".
  VI. Расследование
  Вилла Юпитера, Капри. Апрель 33 года н.э.
  Из черного ларца я вынул и положил на стол:
  бронзовый тросик (его нашли натянутым меж дубов);
  обугленную глиняную склянку с остатками беладонны;
  донесение шпиона:
  "Доминус Друз встретился с Тиберием у дуба Меркурия. Говорили о клятве легионов". (На обороте детской рукой Ливиллы накарябано: "Бабушка велела передать: "Орел следит за воробьями"")
  Гай коснулся тросика:
  - Это... убило коня?
  - Нет. Это убило всадника, - я указал на склянку. - Вот что убило коня. Ливия велела подмешать яд в его утреннюю воду. Чтобы мышцы ослабели...
  Я захлопнул ларец.
  - Я пытался допрашивать всех:
  Конюха, утверждавшего на каждом углу, что он лично видел, как конь Друза "поскользнулся на мокром камне". (Его потом нашли с перерезанным горлом, через день после нашей беседы.)
  Врача, который бормотал что-то о "несварении". (Он исчез. Бесследно.)
  Даже Ливию.
  * * *
  Сад Юлиев, Рим. Октябрь 9 года до н.э. (Через неделю после гибели Друза)
  Закат. Багровые лучи пробивались сквозь кипарисы, окрашивая мраморную скамью у фонтана в цвет запекшейся крови. Здесь, под статуей юного Марса, мы с Друзом в детстве разыгрывали битву при Каннах. Теперь же на камне сидела Ливия, методично обрывая лепестки с белых роз - тех самых, что когда-то посадила Аттия, мать Августа. Ее пальцы двигались с нервной точностью хирурга: схват - щелчок - белоснежный лепесток падает в пыль.
  Я остановился в трех шагах. Запах роз смешивался с ароматом мирры от ее одежд - тем же, что витал над ложем умирающего Марцелла четырнадцать лет назад.
  - Мать.
  Она не повернулась. Только сжала очередной бутон так, что шипы впились в пальцы:
  - Пришел обвинять? - ее голос был гладким, как лед на Рейне.
  - Конюх Марк мертв. Врач Луций исчез. На тросике нашли следы парфянской меди...
  - Какой ужас! - она бросила изуродованный цветок к моим ногам. - Германцы, наверное. Они же варвары.
  В ее глазах - ни тени волнения. Только ледяное сияние, как у совы на охоте.
  Я шагнул ближе, тень упала на нее:
  - Ты знала. Ты дала приказ.
  Тишина. Только журчание воды в фонтане, где когда-то Друз ловил золотых рыбок.
  Внезапно она встала. Подошла вплотную. Ее дыхание так же пахло миррой - меня замутило. - "Ты действительно думаешь, что Август позволил бы мне тронуть его любимца?"
  Я остолбенел. Ожидал ярости. Отрицания. Даже "Ты действительно думаешь, что я могла бы тронуть сына?" - но не эту... змеиную изворотливость.
  - На что ты намекаешь? - голос мой хрипел.
  Она провела рукой по моей щеке. Проколотые шипами пальцы оставили там кровавые полосы:
  - Твой брат собрал легионы против мужа. Август сказал: "Рим не терпит двоевластия". Я лишь... исполнила долг.
  Ее палец уперся мне в грудь:
  - А ты... клялся ему в верности. В том самом гроте за домом. Помнишь?
  Кровь ударила в виски. Она знала о клятве! Значит...
  - Шпионила за нами?
  Ливия рассмеялась - коротко, как удар ножом:
  - Зачем? Вы сами кричали, как мальчишки на форуме.
  Она отвернулась, сорвала последнюю розу:
  - Друз был идеалистом. А идеалы ломают империи.
  Лепестки посыпались на плиты:
  первый: "Он хотел восстановить республику";
  второй: "Раздал бы землю ветеранам";
  третий: "Лишил бы нас власти".
  - Теперь он мученик. Рим будет плакать по нему... - она разжала пальцы. Голый стебель упал к моим ногам. - ...и благодарить нас за стабильность.
  Я схватил ее за запястье. Кости под тонкой кожей хрустнули, как птичьи:
  - Клянусь тенью отца - ты ответишь!
  Она даже не вскрикнула. Только улыбнулась, обнажая белоснежные зубы:
  - Уже ответила. Разрешила тебе жить. Не забывай дарованной милости, сынок.
  Ее тень растворилась в сумерках. Я стоял, сжимая в кулаке белоснежные лепестки, оставшиеся у меня на память. Кровь матери подсыхала на щеке.
  И тут я увидел.
  За статуей юного Марса - там, где мы с Друзом когда-то играли в прятки - мелькнула тень. Длинная, худая, угловатая, слишком знакомая. Она замерла за мраморным постаментом, лишь край пурпурной тоги торчал наружу.
  Август.
  Он стоял неподвижно. Даже дыхания не слышно. Только едва слышный скрежет сандалии по гравию - будто случайно наступил на ветку. Значит, слышал всё. От первого слова до последнего.
  Я остолбенел.
  Ледяная волна прокатилась от копчика до затылка. Он не остановил ее. Не вышел. Не крикнул: "Лжешь!". Просто слушал, как признаются в убийстве его сына...
  Тень дернулась - и исчезла. Лишь торопливый шорох шагов затих в темноте кипарисовой аллеи. Быстро. Тихо. Как будто убегал не император, а вор.
  Но перед тем как скрыться, он обернулся. Всего на миг. Лунный свет упал на его профиль. Ни ярости. Ни скорби. Ни даже презрения. На лице Августа застыло лишь одно выражение - усталое, почти скучающее равнодушие. Как будто он выслушал доклад о сборе налогов в отдаленной провинции, а не о намеренном убийстве собственного сына. Он просто кивнул в сторону скрывшейся Ливии - коротким, деловым жестом, каким отдавал приказы на Марсовом поле. Знак. Подтверждение. Благодарность? А потом его пальцы, нервно сжимавшие край тоги, резко разжались. Пустой жест, словно он стряхивал с них прах. Прах Друза.
  Внезапная тошнота подкатила к горлу. Я упал на колени у фонтана, где Друз, Юлия и Випсания когда-то смеялись, ловя рыбок. Холодная струйка пота скатилась по спине.
  Он... слышал. И позволил.
  В сжатом кулаке, потерявшийся среди лепестков, шип впился в ладонь. Боль была слабой. Ничтожной. По сравнению с тем, как трещал на части мой мир.
  V. Последние слова
  Вилла Юпитера, Капри. Апрель 33 года н.э.
  Гай вскрикивает:
  - Значит... сам Август?!!!
  Я снова открываю ларец. Вынимаю свиток - протокол допроса проститутки из лупанария Субуры.
  - Вот что интересно. За месяц до смерти Друз узнал, что Август подсылал к нему шпионов. Будто бы искал доказательства... нашей с ним договоренности объединить германские легионы.
  Огонь в камине внезапно вспыхивает. Ветер воет в трубе, как души умерших.
  - Они убили его дважды, - говорю я тихо. - Сначала ядом. Затем - грязными слухами.
  Гай вдруг вскакивает:
  - Но за что?!
  Я отхлебнул мульсум и понял, что он остыл.
  - Август боялся, что мы станем сильнее его. Два полководца. Два наследника, которые не захотят ждать наследства...
  Я замолкаю, мои пальцы медленно скользят по краю кубка. Ветер с моря шевелит седые пряди волос. Гай видит, что даже сейчас, спустя десятилетия, мне больно говорить об этом.
  * * *
  Нола. Вилла Октавиана Августа. 19 августа 14 года н.э.
  Его пальцы - синие, костлявые, холодные как могильный камень - впились в мое запястье.
  "Ты... ду-умал... я не ведал... о вашем союзе?" - кровавые пузыри лопались на его губах. "Два сокола... под одним небом... Слепец!"
  Я попытался высвободить руку - цепь мертвеца была крепче железа:
  - Он был тебе сыном!
  Хриплый хохот обернулся конвульсией. В углу, за шелковой занавеской, мелькнуло движение - черное, беззвучное. Ливия. Паук у ложа мухи.
  "Сын?.. - его глаза, мутные, как вода в придорожной луже, расширились. -Легионы боготво-ворили его!.. Чернь носила бы... на руках!.. А я?.. Дряхлый комедиант... засидевшийся на сцене!.."
  Внезапно он рванулся вверх, и в его взгляде вспыхнуло что-то человеческое - боль? Раскаяние?
  "НО ВМЕСТЕ... ВЫ БЫЛИ... КАК КОПЬЕ И ЩИТ!.. НЕРАЗРЫВНЫ... НЕПОБЕДИМЫ!.. - каждый слог давил его горло, как петля. - Именно потому... нельзя... Рим не снесет... двух солнц..."
  Его пальцы ослабли. Я почувствовал, как жизнь утекает из них, как песок сквозь пальцы.
  "Ливия... - шепот, едва отличимый от скрипа его легких. - Она... учуяла... Молвила: "Они слишком сильны вместе"... Я... кивнул..."
  Последний выдох:
  "Прости... Власть... яд... Даже... если глотаешь... сам..."
  Рука упала, как перерубленный канат. Зрачки остекленели, уставившись в потолочную фреску, где Юпитер поражал титанов. Ирония.
  VI. Цена величия
  Вилла Юпитера, Капри. Апрель 33 года н.э.
  - Август не убивал бы его просто так.
  Я поднимаю глаза на внука. В них - не гнев, а холодная, выстраданная ясность.
  - Друз был слишком хорош.
  Гай наклоняется вперед:
  - Хорош?
  - Слишком любим легионами. Слишком чист душой. Слишком... похож на того правителя, каким Рим хотел бы видеть императора.
  Я отпиваю вина, но, кажется, не чувствую его вкуса.
  - Август строил династию. Но не такую, где власть переходит к лучшему. Такую, где трон наследует тот, кто удержит его любой ценой. Друз... Друз не умел плести интриги. Не умел давить врагов превентивно. Он побеждал в честных боях - но трон не честное поле битвы.
  Пауза. Где-то за стенами плещется море.
  - А ты? - спрашивает Гай.
  Я усмехаюсь - коротко, без радости.
  - Я был другим. Я ненавидел Рим. Ненавидел власть. Ненавидел Августа. И именно поэтому он знал - я идеально подхожу.
  Гай застывает.
  - Ты хочешь сказать... он убил Друза, потому что тот был слишком добр для трона?
  Я медленно киваю. Это дается мне с большим трудом.
  - Он убил его, потому что боялся, что однажды Рим полюбит Друза больше, чем его самого. А Ливия...
  Я замолкаю. Мне больно. Но я должен закончить.
  - Мать просто воспользовалась моментом. Она всегда знала, как превратить чужой страх в свой инструмент.
  Гай смотрит на море. В его глазах - не ужас, а странное, почти ледяное понимание.
  - Значит, Август убил его не потому, что Друз был плох... а потому, что был слишком хорош.
  Я не отвечаю. Но мое молчание - и есть ответ.
  Гай внезапно вскакивает и выбегает на террасу под ливень. Перегнувшись через парапет, он пристально вглядывается в волны - а я исподтишка вглядываюсь в него. Дождь хлещет по террасе, превращая мрамор в зеркало мертвых небес. Гай стоит, перегнувшись через парапет, его пальцы впились в камень, будто пытаясь сломать саму скалу. Ветер треплет рыжие пряди, прилипшие ко лбу, а мокрая туника облепляет тело, обнажая острые лопатки - точь-в-точь как у Друза после купания в Тибре.
  И впервые за долгие годы меня осеняет вопрос:
  "Кого ты видишь в этих волнах, внук? Тень Друза... или призрак будущего Цезаря?"
  Волна ударила в скалу, взметнув фонтан соленой пыли. Гай не отпрянул. Лишь губы его шевельнулись, беззвучно повторяя мои слова: "Слишком хорош..." В его глазах, отражающих бурю, погасли последние искры юности - осталась лишь холодная ярость камня. Вот оно, понял я. Правда о Друзе не возмутила его - она оправдала его. Если Рим убивает лучшее в себе, значит, Рим недостоин ничего, кроме гибели. Он не ищет больше места в этом мире - он решил стать его могильщиком. Друз мечтал о республике. Гай... Гай увидел лишь гнилую сердцевину Империи и возненавидел ее до основания.
  Ветер распахнул дверь с такой силой, что витражи задребезжали, как игральные кости в стакане. Я вышел под ливень. Ледяные струи мгновенно просочились сквозь шерсть пледа, но холод был ничтожен по сравнению с тем, что происходило в груди.
  Гай не повернулся. Но его голос перекрыл рев бури:
  - Я пойду в мавзолей Августа. Выброшу его кости в Тибр!
  Я шагнул к самому краю, туда, где пена волн лизала камни в тридцати футах ниже:
  - Ты опоздал...
  Он резко обернулся. Молния осветила его лицо:
  - Что?
  Волна взметнулась выше парапета, обдав нас соленой пылью. Я не отступил:
  - Его прах уже давно в Тибре. Каждое 19 августа - горсть за горстью - я отправлял его в реку. Как он возвращал Друза земле - кусок за куском.
  Гай замер. Казалось, даже буря притихла на миг. Его глаза - синие, как ледник - расширились:
  - Ты... сам?
  - Кто же еще? - я снял перстень с печаткой Августа, протягивая ему. На золоте виднелись царапины. - Последнюю горсть высыпал в тот день, когда тебя привезли на Капри. Смотрел, как течение уносит его к Остии... к морю... к забвению.
  Он взял перстень. Держал на раскрытой ладони, будто мертвого скорпиона. Дождь стучал по металлу.
  - И мавзолей... пустой саркофаг?
  - Нет. Там прах Цезариона. Умершего в угоду его величия. Я приказал разыскать и доставить.... Ирония, да?
  Внезапно Гай швырнул перстень в бушующую бездну. Даже всплеска не было слышно.
  - Почему молчал тридцать лет? Зачем теперь рассказывал?! - его крик походил на вой гиены.
  Я прикрыл глаза, чувствуя, как соленый ветер смешивается с горечью на губах:
  - Чтобы ты знал и понял: месть - не крик ярости. Это тихий шелест пепла на воде. И она уже свершилась.
  Он долго смотрел на море. Потом медленно повернулся. В его глазах не было ни гнева, ни разочарования. Только пустота глубже Тартара.
  - Значит, мне некому мстить.
  - Зато... - я положил руку ему на плечо. Кость под мокрой тканью была хрупкой, как птичья. - Ты можешь жить. И не дать их жертвам стать напрасными.
  Гай рассмеялся. Звук был страшнее грома.
  - Слишком поздно, дед. Ты выбросил прах Августа... а я уже давно выбросил себя.
  Он сбросил мою руку и ушел внутрь. Оставив меня одного с бурей и памятью.
  Я двинулся следом...
  В таблинуме огонь жадно лизнул новое полено. Я сбросил мокрый плед и сжал грелку, пытаясь заглушить ледяной холод дождя.
  Гай смотрел на меня, не мигая. Под ним набиралась лужа. В руках он держал письмо, что достал из ларца, пергамент, пропитанный воском и горечью:
  "Домиций. Коли читаешь сие - я предстал пред Плутоном. Ливия исполнила мой намек с усердием фурии. Ведай: сожалею. Но выбор меж Римом и Друзом был сделан. Я избрал Рим".
  VII. Падение волчицы
  Гай встал у камина. Стянул и выжал тунику. Потащил с ложа одеяло из овечих шкур, в которое и завернулся..
  - Ливия умерла в своей постели...
  - Нет, - я отхлебнул холодного мульсума. - Ее нашли с разбитым черепом у подножия лестницы Палатинского дворца. Несчастный случай.
  Гай замер. Огонь камина отразился в его глазах - два узких золотых лезвия.
  - Как это случилось?
  Я закрыл глаза. Пальцы сами сжали подлокотник кресла - будто чувствовали холод мрамора той лестницы...
  * * *
  Рим. Палатинский дворец. 28 сентября 29 года н.э. Ночь
  Ливия стояла у вершины лестницы Цезарей, вся в белом, как призрак. Лунный свет лизал ее лицо, превращая морщины в трещины на античной маске. Она только что выпила свой ежевечерний кубок кипрского вина с терьяком - "от болей в костях".
  - Ты пришел? - ее голос скрипел, как несмазанная дверь мавзолея. - Я ждала... Думала, испугаешься.
  Филогей, мой грек-вольноотпущенник, до этого тенью стоявший за колонной, шагнул вперед. Его лицо было спокойно, словно он шел на рынок за оливками.
  - Приказ Цезаря.
  Она засмеялась, обнажив беззубые десны:
  - Тиберий? Ха! Он небось тоже лишь кивнул, как его отчим тогда...
  И тут она пошатнулась. Рука вцепилась в горло.
  - Что... что ты...
  - Твой терьяк. Доза беладонны... тройная, - Филогей приблизился, его сандалии шуршали по мозаике с орлами. - Как в вине Друза. Помнишь?
  Ливия попятилась. Пятка нащупала край ступени.
  - Я... мать... императора...
  - Ты - убийца сына, - он толкнул ее ладонью в грудь. Легко. Почти нежно.
  Она полетела вниз, инстинктивно цепляясь за воздух. Белые одежды взметнулись, как крылья раненой совы.
  Звуки:
  хруст ключицы о третью ступень;
  стук черепа о бронзовый бюст Августа на площадке;
  тихий хлопок - словно лопнул мешок с костями.
  Филогей спустился. Перевернул ее лицом вверх. Лунный свет упал на:
  вытекший глаз (синий, как у Друза);
  зияющую височную кость;
  искаженный рот, забитый черной кровью.
  "Констатировано: падение. Свидетелей нет", - написал он позже в рапорте.
  Перед смертью она прошептала:
  "Скажи... Тиберию... я... разрешила..."
  * * *
  Капри. Вилла Юпитера. 33 год н.э.
  Я открыл глаза. Гай стоял, сжимая письмо Августа.
  - "Разрешила"?
  - Ее последняя насмешка, - я вытер ладонью пот со лба. - Она хотела, чтобы я знал: ее смерть - тоже её выбор, как для Августа - та последняя фига... Но выбора я ей не дал - она обманывалась...
  Гай бросил пергамент в огонь.
  - Теперь твоя очередь разрешить. Мне.
  Буря выбила окно. Стекло рассыпалось алмазным дождем. Гай не шелохнулся.
  Потом он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. Так же светло и открыто, как Друз у дуба Меркурия, клянясь спасти Рим. Но в глубине глаз - пламя, готовое спалить дотла весь мир.
  P.S.
  Вилла Юпитера, Капри. Утро 20 апреля 33 года н.э.
  Дождь стих. Сквозь разорванные тучи проглянула луна - холодная, как лезвие пуджо. Я сижу в библиотеке, перебирая свинцовых легионеров, что так давно подарил мне дед. Каждая фигурка - точная копия тех, что когда-то стояли на его карте в Германии.
  "Они слишком сильны вместе" - шепчет море за окном.
  "Я разрешил" - скрипит пергамент в сундуке Тиберия.
  Завтра:
  возьму дедов кинжал (тот, что с рукоятью из оленьего рога);
  пройду к запретной роще на востоке острова;
  найду там старый алтарь Августа, заросший плющом;
  вонжу клинок в треснувший камень - до рукояти.
  Пусть ржавеет там, как его слава.
  На краю стола - чаша с гранатами. Я давлю ягоды в пальцах. Алый сок стекает по запястью, как кровь по мрамору в Ноле.
  В луже сока на столешнице вижу странное отражение:
  то ли Друз (с шрамом на подбородке);
  то ли я (с солнцем безумия в зрачках);
  то ли чудовище, что родится завтра.
  Старик выбросил прах в Тибр.
  Я выброшу Рим в бездну.
  Пора творить историю.
  Эпизод VII. Воскрешение
  I.
  Вилла Юпитера, Капри. Май 33 года н.э.
  Она вошла в библиотеку так, словно была здесь сотню раз. Не как просительница, не как пленница - с достоинством равной. Я поднял взгляд от свитков и увидел женщину, не похожую ни на одну из виденных мною. Я ожидал увидеть иудейскую пророчицу в лохмотьях, с горящими фанатичным огнем глазами. Но женщина, которую ввели в мою библиотеку, выглядела совершенно иначе.
  Ее темные волосы, собранные простым узлом, кое-где тронула седина. Лицо с резкими скулами и тонкими губами хранило следы былой красоты, но не той, что пленяет мужчин - красоты пережитых страданий. Руки, державшие корзину, прикрытую льняной тканью, были покрыты тонкими белыми шрамами - следы самобичевания или пыток? Хитон из грубой ткани говорил о бедности, но осанка выдавала знатное происхождение.
  - Ты говоришь по-гречески? - спросил я, откладывая стилус.
  - Говорю, цезарь, - ответила она чистым, почти аристократическим диалектом. - И на латыни тоже. Мой отец был торговцем из Магдалы.
  Я указал на кресло напротив. Она села, не опуская глаз - редкая дерзость для женщины перед императором.
  - Ты та самая... Магдалина? - спросил я.
  Она кивнула. Глаза ее были странными - не пустыми, как у жриц Кибелы, и не безумными, как у прорицательниц Дельф. Они знали что-то.
  - Ты принесла дары? - кивнул я на корзину в ее руках.
  - Дары и весть, - она сняла покрывало, открывая десяток яиц, выкрашенных в насыщенный алый цвет. - Это символ крови моего Учителя и новой жизни.
  Преторианец подхватил корзину и поставил на стол передо мной.
  Я взял одно яйцо, ощутив его вес. Краска пахла необычно - смесью гранатового сока, уксуса и чего-то еще, пряного и горького.
  - Что это значит? - я поднял яйцо, ощущая гладкость скорлупы под пальцами.
  - Это символ.
  - Символ чего?
  - Жизни, пробивающейся через смерть.
  Я рассмеялся.
  - Я видел, как умирают люди. Жизнь не возвращается. Никогда.
  - Один человек вернулся, - сказала она тихо.
  Я снова глубоко вдохнул запах краски, идущий от яиц. Он был и приятным, и раздражающим одновременно.
  - Кровь и жизнь - странное сочетание, - заметил я. - В Риме кровь означает только смерть.
  - В Иудее тоже, - согласилась она. - До Воскресения.
  Когда Магдалина произнесла слова "Воскресение", в библиотеке стало так тихо, что слышалось потрескивание восковых табличек на полках. Два моих греческих писца, до этого момента склонившиеся над документами, замерли с открытыми ртами. Старший из них, Никомах, человек трезвого ума и скептик по натуре, уронил стилус - металлический звон прокатился по мраморному полу.
  Я видел, как пальцы Магдалины непроизвольно сжали край корзины, когда мои телохранители у дверей переглянулись. Один из них, уроженец Сирии, перекрестился - жест, который я начал замечать среди восточных легионеров.
  "Воскресение?" - мой голос прозвучал резче, чем я планировал. В груди что-то ёкнуло - не страх, нет, скорее странное предчувствие, будто передо мной не просто фанатичная иудейка, а нечто большее.
  Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, хотя день был жарким. Это ощущение я помнил - так было в Армении, когда на горизонте показались парфянские войска. Предчувствие перемен.
  "Вы утверждаете, что видели мертвого человека живым?" - спросил я, намеренно подбирая грубые, материальные слова. Но внутри меня уже шевелилось что-то древнее, первобытное - та часть души, что всё еще верит в чудеса, несмотря на все увиденные мной ужасы.
  Магдалина не опустила взгляд. "Не просто живого, цезарь. Преображённого."
  В углу библиотеки мой виночерпий, обычно невозмутимый галл, сделал широкий жест рукой, опрокинув пустую амфору. Гулкий звук заставил вздрогнуть даже невозмутимого Гая, скрывавшегося за портьерой.
  Я сжал подлокотники кресла, ощущая, как ногти впиваются в дерево. Неожиданно перед глазами встал Германик - не полководец-триумфатор, а труп в Брундизии, лицо, скрытое под слоями благовоний, но под ними уже чувствовалось нечто неотвратимое. "Сердце не выдержало", - сказала она про своего Учителя. У Германика сердце было сильным, как у быка. Что сломало его? Яд? Проклятие? Или просто... слишком удобная смерть в далекой Антиохии? Как и эта история. Все смерти вокруг меня слишком удобны. Или воскресение - лишь новая форма удобной лжи?
  ... Но любопытство - этот вечный порок философов - оказалось сильнее.
  "Расскажите мне всё, - сказал я, и услышал, как мой голос звучит чужим, приглушенным. - От первого до последнего слова."
  В этот момент я заметил, что тени в углах библиотеки стали гуще, хотя до заката было еще далеко. Воздух наполнился запахом цветов миндаля - странно, ведь в этом месяце на Капри он уже отцвел...
  II. Рассказ о казни
  Внезапно мне захотелось выгнать ее, прекратить этот разговор, заткнуть уши, как делал в детстве, когда жрецы предсказывали мне власть.
  Но я сдержался.
  Я сделал знак слуге принести вина. Магдалина отказалась жестом.
  - Расскажи мне о своем... Учителе, - повторил я, откидываясь на спинку кресла.
  Ее рассказ длился несколько часов. Она говорила о проповеднике из Назарета, исцелявшем прокаженных и воскрешавшем мертвых. О том, как он предсказал свою смерть. О предательстве одного из учеников.
  - Его пытали? - спросил я, когда она описала арест.
  - Бичевали римскими бичами, - ее голос дрогнул. - С шипами и грузилами.
  Я кивнул. Знакомые подробности.
  - Кто отдал приказ о казни?
  - Понтий Пилат. Но...
  - Но?
  - Он не хотел. Первосвященники требовали. Толпа кричала.
  Я усмехнулся:
  - Пилат никогда не делал того, чего не хотел. Он правил Иудеей десять лет - слабые так долго не выживают.
  Магдалина не ответила. Ее пальцы сжали край корзины.
  - Как он умер? - спросил я.
  - Быстро. Необычно быстро для распятия.
  - От чего?
  - Сердце не выдержало, - прошептала она. - Когда он крикнул в последний раз... оно разорвалось. Воин пронзил его копьем, но он был уже мертв.
  Я задумался. Такое бывало - особенно после бичевания.
  Я пристально наблюдал за ее лицом, когда задавал следующий вопрос:
  - Сколько времени он провисел на кресте?
  Ее веки дрогнули, будто перед глазами вновь встала эта картина:
  - От шестого часа до девятого. Когда умер - солнце померкло.
  - Тьма в полдень? - мои пальцы постукивали по ручке кресла. - Я знаю случаи, когда осуждённые висели по три дня. А твой Учитель... всего шесть часов?
  - Он отдал жизнь добровольно, - ее голос приобрел металлический оттенок. - Перед смертью крикнул: "Совершилось!"
  Я наклонился вперед:
  - Что именно "совершилось"?
  - Искупление.
  - Удобно, - снова пробормотал я. - И ещё: ты сказала , что его не привязали к кресту, а пригвоздили... это очень странно... А гвозди? Куда их вбили?
  Она непроизвольно сжала свои запястья:
  - В руки... и ступни.
  - Необычно. Мы обычно привязываем веревками - так дольше мучаются. Заметив ее бледность, я продолжил: - Кто снимал тело?
  - Иосиф из Аримафеи. С разрешения Пилата.
  - Богатый человек?
  - Да. Он... купил новую плащаницу.
  Я резко рассмеялся:
  - Значит, твой пророк был похоронен как патриций! Где же тогда "нищета во славу Божию"?
  Ее глаза вспыхнули:
  - Он заслужил это!
  - За что? За шесть часов на кресте? - я откинулся назад. - Мои легионеры умирают дольше. И без всякого "искупления".
  Тишина повисла между нами. Где-то за окном чайка прокричала, будто насмехаясь.
  - Расскажи про гробницу, - наконец сказал я. - Кто ее охранял?
  Она глубоко вдохнула:
  - Римские воины. Первосвященники поставили печать...
  - Сколько стражников?
  - Двое.
  Я ударил кулаком по столу:
  - Двое?! Для тела, которое могли украсть фанатики? Пилат - дурак, но не настолько!
  Магдалина сжала губы. Я видел, как ее пальцы впиваются в алую ткань, покрывающую корзину.
  - Ангел... ангел отвалил камень, - прошептала она.
  - А стража?
  - Они... упали как мертвые.
  Я медленно поднялся и подошел к окну. Море было спокойным, почти зеркальным - странный контраст с бурей в моей голове.
  - И что же они видели, эти "падшие как мертвые" стражи? - спросил я, не оборачиваясь.
  - Свет... и пустую гробницу.
  - Удобно, - повторил я. - Мертвые свидетели - лучшие свидетели.
  Я снова сел.
  - И потом? Ты утверждаешь, что он... воскрес?
  Она кивнула.
  Ее рассказ о воскресении был полон странностей.
  - Мы пришли на третий день - гробница была пуста, - говорила она, глаза сияли странным светом.
  - Печать? Стража?
  - Печать сломана. Стража... исчезла.
  Я поднял бровь:
  - Два легионера просто исчезли? Те самые, что упали как мертвые? И тогда он вам явился?
  Она кивнула:
  - Сначала матери своей Марии и мне у гробницы. Потом Петру. Затем всем апостолам...
  - Достаточно. Ты утверждаешь, что видела его?
  - Не только я. Петр. Иаков. Человек пятьсот уже...
  - Пятьсот? - я усмехнулся. - И где же они?
  - Они боятся.
  - А ты нет?
  - Нет.
  - Он выглядел как при жизни?
  - Да... нет... Иногда его не узнавали сразу.
  - Мог ли кто-то прикоснуться к нему?
  - Фома вложил пальцы в раны...
  - И что?
  - Он сказал: "Господь мой и Бог мой".
  Я откинулся назад, складывая пальцы домиком:
  - Любопытно. Ты говоришь, он являлся многим, но всегда поодиночке или малыми группами. Никогда толпе. Никогда на форуме или в храме.
  - Он говорил: "Блаженны не видевшие, но уверовавшие"...
  - Конечно, - усмехнулся я. - Удобно.
  III. Неувязки
  Я заметил их сразу:
  I. Гробница. Если бы римляне действительно хотели предотвратить кражу тела, они бы поставили не двух солдат, а когорту.
  II. Явления. Все "свидетели" видели его по отдельности. Ни одного массового явления.
  III. Тело. Никто не потрогал его. Не ощутил плоть. А этот Фома повел себя странно...
  Но я промолчал.
  IV. Три ночи
  Еще интересная была нестыковка во времени...
  Я внимательно слушал ее рассказ, отмечая каждую деталь, каждое несоответствие.
  - Ты говоришь, он умер в пятницу и воскрес в воскресенье?
  Магдалина кивнула.
  - Три дня и три ночи, как предсказано.
  Я усмехнулся.
  - Между пятницей и воскресеньем - две ночи. Где третья?
  Ее глаза на мгновение расширились, но она быстро взяла себя в руки.
  - Время для Господа иное, чем для людей.
  - И снова удобно, - пробормотал я, перебирая в уме возможные объяснения.
  Я вспомнил одно из пророчеств - о трех днях и трех ночах. Формально не хватало одной ночи. Но христиане, как я слышал, нашли выход.
  - Твой Учитель сказал, что никто не отнимет у Него жизнь, но Он Сам отдаст ее?
  - Да.
  - Тогда, возможно, жертва была принесена раньше.
  Я видел, как она напряглась.
  - На Тайной вечере, - продолжал я, - когда Он раздавал хлеб и вино, называя их Своими телом и кровью. Если жертвенное тело не может быть одушевленным, значит, в тот момент Он уже принес Себя в жертву?
  Магдалина молчала.
  - Тогда отсчет начинается с вечера четверга, - я начал считать на пальцах, - ночь перед пятницей, день пятницы, ночь перед субботой, день субботы... и "воскресение" в субботний вечер.
  - Ангел сказал, что Он воскрес, - тихо ответила она.
  - Но не сказал когда.
  Я откинулся на спинку кресла.
  - Умная выдумка. Три дня и три ночи - формально соблюдены. Но на деле...
  Я оставил фразу незаконченной, ибо всегда знал, что ложь, обернутая в правду, всегда опаснее откровенного обмана.
  Я попытался сделать строгое лицо, которое приличествует принцепсу:
  - Зачем ты пришла ко мне?
  - Чтобы рассказать правду.
  - Правду? - я рассмеялся. - Или легенду?
  Она не ответила.
  Эпилог. Наш Воскресший
  Вилла Юпитера, Капри. Глубокая ночь после встречи с Магдалиной
  Тени от догорающих светильников сплетались в причудливые узоры на стенах библиотеки. Гай сидел, подперев подбородок ладонью - его пальцы нервно постукивали по виску в такт далеким ударам волн о скалы.
  - Она лжет, - резко сказал он, разбивая тишину. - Сумасшедшая. Или искусная лгунья.
  Я покачал головой:
  - Слишком искренняя для лгуньи. Слишком умная для сумасшедшей.
  - Ты веришь в эту сказку о воскресении?
  - Верить не обязательно, - я поднял алое яйцо к свету. - Важно то, что другие поверят.
  Гай задумался, его острый ум ухватил суть:
  - Ты говоришь о контроле...
  - Представь, - я разбил яйцо о стол, красные осколки скорлупы рассыпались по мрамору, - движение, объединяющее рабов и патрициев. Учение о равенстве перед высшей силой. О неподчинении земным властям...
  - Опасная ересь, - прошептал Гай. Схватил разбитое яйцо. Очистил и начал есть.
  - Или мощный инструмент, - поправил я. - Если направить его в нужное русло.
  - Но она всё равно лжет!
  Я медленно перевернул в руках одно из красных яиц, наблюдая, как алый отблеск скользит по серебряному кубку.
  - Почему ты так решил?
  - Потому что мертвые не воскресают! - Гай вскочил, опрокинув скамью. - Я видел тело отца в Брундизии! Я помню запах мирры и алоэ - тот сладковато-гнилостный запах, что витал над ложем отца. "Преображённый", - с придыханием прошептала эта женщина. Преображённый. Какое слово. Мой отец не преобразился. Он почернел и вздулся. Почему этот иудей удостоился чуда? Почему не Германик, потомок богов и героев? Ложь! Ты сам говорил - жизнь не возвращается.
  Я отложил яйцо и поднял свиток - отчет Пилата о казни иудейского пророка.
  - Читал ли ты про Диониса?
  Гай замер:
  - Что?
  - Разорван титанами. Воскрешен Зевсом. - Я провел пальцем по строчкам. - Аттис? Оскопил себя. Возродился. Осирис? Изрублен Сетом. Стал владыкой загробного мира.
  - Сказки для плебса!
  Я резко встал, задев кубок. Вино разлилось по столу, смешавшись с красной краской от яиц - получилась странная, почти кровавая лужа.
  - Сказки, которые объединяют людей! - я ударил кулаком по столу.
  Гай замер, его глаза сузились:
  - Ты говоришь...
  - Я говорю, что Риму нужен свой воскресший!
  Тишина. Где-то за окном волна разбилась о скалы - глухой удар, будто сердце самого острова.
  Гай медленно поднялся:
  - Германик.
  Я не ответил. Но он уже понял.
  - Ты хочешь... чтобы мой отец...
  - Не просто твой отец, - перебил я. - Сын Друза. Внук Августа. Потомок божественного Юлия. Кто, как не он, может стать нашим... воскресшим?
  Гай зашагал по комнате, его тень металась по стенам, как пойманная птица:
  - Но его тело...
  - Сожжено. Прах в мавзолее. Идеально.
  - Свидетели?
  - Найдём. Создадим.
  - А если не поверят?
  Я ухмыльнулся:
  - Они поверят. Люди верят в то, во что хотят верить.
  Гай остановился, его лицо озарилось странным светом:
  - Ты хочешь сделать из моего отца... бога?
  Я подошел к нему вплотную, обнял за плечи, ощущая, как дрожат его руки:
  - Нет. Я хочу сделать из него символ. Оружие. Ты видел, как горят глаза у этой Магдалины? Так будут гореть глаза у тысяч. У миллионов!
  - Но зачем?
  - Чтобы объединить Империю! - прошипел я. - Восток и Запад, эллинов и иудеев, рабов и патрициев - всех под одним знаменем. Нашим знаменем. Есть сказки, за которые люди умирают! - я резко швырнул на стол пергамент с донесением о волнениях в Антиохии. - Вчера распяли двух рабов за то, что они отказались класть цветы к статуе Августа. На кресте они кричали, что их бог воскрес и скоро будет судить нас.
  Гай схватил кубок и залпом осушил его.
  - Значит, эта... секта опасна?
  - Опаснее, чем парфянские катафракты. - Я встал, поправляя складки тоги. - Легионера можно убить. Идею - нет.
  Ветер внезапно распахнул ставни. Морской воздух смешался с запахом ладана и воска.
  - Что ты предлагаешь? - прошептал Гай.
  Я подошел к нему вплотную:
  - Мы создадим своего воскресшего.
  - И это будет мой отец... - его голос дрогнул, но по его лицу было видно, что он уже принял эту идею.
  - Ты видел, как Магдалина говорила о своем пророке? - я схватил Гая за подбородок, заставляя смотреть мне в глаза. - Так будут говорить о Германике. "Он явился мне во сне". "Его дух спас мое дитя". "Я видел его в пламени священного огня".
  Гай вырвался:
  - Это кощунство!
  - Это политика! - прошипел я. - Август стал богом по решению сената. Но настоящие боги рождаются в сердцах черни.
  Гай отступил на шаг:
  - Это... безумие.
  - Нет, - я схватил его за плечи. - Это гениальность. Август дал Риму мир. Я дал ему власть. А ты... ты дашь ему веру.
  - Я?
  - Кто ещё? Сын "воскресшего"? Внук "божественного" Друза? - мои пальцы впились в его тунику. - Ты будешь живым воплощением этой легенды. Золотой мальчик - противовес мне, всеми ненавидимому пауку на острове.
  Гай вырвался, его дыхание стало частым, прерывистым:
  - А если я откажусь?
  Я медленно улыбнулся:
  - Ты не откажешься. Потому что это единственный способ пережить очередного Сеяна. Пережить сенат. Пережить... меня.
  Лампады внезапно вспыхнули ярче, осветив его лицо - бледное, с расширенными зрачками. В них я увидел не страх, а нечто большее.
  Предвкушение.
  Но не просто азарт игрока. В его расширенных зрачках вспыхнул тот же фанатичный огонь, что горел во взгляде Магдалины, когда она говорила о своем Учителе. Смешанный с холодной, режущей сталью жестокости. Это был взгляд не сына, мечтающего о славе отца. Это был взгляд соперника, готового затмить любого бога. Он уже переступил грань.
  - Когда мы начнем? - прошептал он.
  Я повернулся к окну, где первые лучи рассвета уже золотили горизонт:
  - Завтра. Сегодня. Сейчас. С этого момента ты больше не Гай Юлий. Ты - сын бога.
  Он отвернулся к окну. Где-то вдали маяк Мессены мерцал, как звезда, упавшая в море.
  - А если... если он и правда воскреснет? - вдруг спросил Гай.
  Я замер.
  - Кто?
  - Отец. - Гай обернулся, и в его глазах горело что-то дикое. - Ты сам говорил - его смерть была странной. А если... если он вернется?
  Я медленно выдохнул.
  - Тогда, внучек, тебе придется решить - поклонишься ли ты своему отцу... или прикажешь пригвоздить его к кресту.
  Гай выбежал на террасу. Я последовал за ним.
  Внук стоял, поднеся к глазам медальон с изображением отца. Лунный свет превращал серебро в жидкий металл, стекающий между пальцев. Он долго смотрел на дорогие черты, потом резко, с силой, дернул цепь. Звено лопнуло. Острый конец оцарапал шею. Он посмотрел на серебряный кружок, лежащий на окровавленной ладони. Образ отца смешался с его кровью.
  - Ты хочешь сделать из него бога, - сказал он в пустоту, сжимая окровавленный медальон..
  Я не ответил.
  - Но боги требуют жертв, не так ли?
  Внизу, у подножия скалы, разбилась очередная волна. Ветер донёс с моря знакомый запах - горьковатый, миндальный. Тот самый, что витал в библиотеке во время рассказа Магдалины. Гай вздрогнул. Казалось, аромат обволакивает медальон, пытаясь стереть черты отца, заменить их чем-то иным - сияющим и пугающим. Божественным. Запах чуда... пахнет предательством памяти.
  - Кого мы принесем в жертву, дед?
  Я положил руку ему на плечо:
  - Тебя самого, внучек. Частичку за частичкой. Пока от юного Калигулы ничего не останется. Только... божественный Гай Юлий Цезарь Германик.
  Он рассмеялся - горько, как человек, понявший шутку слишком поздно.
  - А что останется тебе?
  Я посмотрел на море:
  - Удовольствие смотреть, как посаженное мной семя прорастает в истории.
  P.S.
  Через год в Малой Азии появился пророк, исцелявший именем "Божественного Германика". Еще через два - в Александрии нашли плащаницу с его ликом. Любая ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой. А правда, подкрепленная мечом, становится религией.
  "Богов создают не жрецы, Гай. Их создает нужда."
  Эпизод VIII. Смерть в Антиохии
  I. Пепел на ладони
  Брундизий. Декабрь 19 года н.э. Сумерки
  Я помню запах прежде всего.
  Солёный ветер с моря смешивался в Антиохии с дымом погребального костра, сладким и жирным, как горелое мясо на рынке. Потом мать вышла на палубу. Она держала урну из зелёного камня - тяжёлую, хотя внутри был лишь горсть пепла.
  Детали, врезавшиеся в память:
  руки матери:
  пальцы побелели от сжатия урны,
  под ногтями - засохшая кровь (когда она царапала крышку саркофага в Антиохии?);
  её лицо:
  ни слёз. Ни морщин,
  глаза как стеклянные шары, в которых отражалось море;
  звуки:
  стон толпы на причале: "Гибель! Римский орел пал!",
  скрип корабельных канатов, похожий на предсмертный хрип отца.
  Когда она сошла на берег в Брундизии, морось осела на поверхности урны липкими разводами. Я побежал к матери, но неузнавший солдат оттолкнул меня:
  - Не трогай императрицу, мальчик!
  Мать обернулась. Её взгляд прошёл сквозь меня, как будто я стал призраком.
  Как она отдавала команды:
  - Принесите... зонтик от солнца для Германика, - её голос был безжизненным, как у кукольной Фортуны в балагане.
  Народ повалил на причал. Женщина в разорванной столе бросила розу. Цветок ударил меня по щеке - лепестки были красными, как язвы на животе отца перед смертью. Я закричал.
  Во дворце наместника мать поставила урну на алтарь Ларов. Возложила на неё венок из мирта - такой же, как отец надел на их свадьбу. Потом подозвала меня:
  "Подойди. Попрощайся со своим отцом."
  Я из любопытства открыл сосуд. Внутри лежало:
  обгорелая фаланга пальца;
  расплавившаяся золотая фибула от его плаща;
  серый порошок, пахнущий горелым орехом.
  "Папа... в коробочке?" - я потянулся потрогать.
  Она схватила мою руку:
  "Не смей! Это всё, что от него осталось!"
  Её ногти впились мне в запястье. Капли крови упали в урну.
  Ночью я пробрался к алтарю.
  Засунул руку в холодный пепел. Искал:
  тёплое место, где прячется сердце;
  голос, который пел мне колыбельные;
  улыбку, освещавшую триклиний.
  Нашёл только:
  осколок кости (похож на клык пантеры);
  запах, от которого запершило в горле.
  Вдруг тень упала на пол - мать стояла в дверях с факелом. Её глаза были пусты, но рот кривился в странной улыбке:
  "Он с тобой теперь? Говорил что-нибудь?"
  Я сжал осколок в кулаке:
  "Он... холодный."
  Она рухнула на колени, впервые разрыдавшись - звук напоминал вой волчицы, потерявшей щенка. Потом вынула медальон на своей шее:
  "Насыпь туда щепотку. Чтобы он всегда охранял тебя."
  Я зачерпнул пепел. Он просачивался сквозь пальцы, оставляя сажу на тунике. Когда медальон закрылся, мать прошептала:
  "Запомни этот день. Когда Рим убил своего бога."
  "Но... папа больше не выйдет из коробочки?"
  Мать поставила меня перед зеркалом из черного обсидиана.
  "Повтори за мной: "Я - сосуд его гнева"."
  "Я... сосуд..." - шестилетний голос дрожал.
  Она открыла медальон, макнула палец в пепел, провела полосу на моем лбу:
  "Кровь твоя - его кровь. Боль твоя - его месть. Ты умрёшь, когда последний враг падёт."
  Пепел въелся в кожу как клеймо.
  Утром я увидел:
  на мраморном полу - отпечаток моей пепельной ладони;
  в медальоне - рыжий волос отца, прилипший к крышке.
  И осознал: папа не вернётся. Никогда.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Июль 34 года н.э.
  Гай ворвался в библиотеку, как северный ветер, распахнув двери с такой силой, что свитки с ближайшего стола посыпались на пол. Его грудь тяжело вздымалась, а глаза горели тем же огнём, что когда-то пылал в глазах его матери Агриппины, когда она при всех плюнула в мою тарелку.
  - Ты рассказывал мне о Друзе, об Августе, о Касторе... обо всех... Но об отце - ни слова! - его голос сорвался на крик, эхом отразившись от мраморных стен.
  Я медленно отложил свиток с трактатом "О старости" этого болтуна Цицерона - как всегда, одна болтовня, ничего полезного.
  - Ты требуешь правды, внук? - мой голос звучал спокойнее, чем я себя чувствовал. - Тогда приготовься. Правда - как меч: она ранит того, кто хватается за её лезвие, а не только того, против кого она направлена.
  II. "Солнце Рима"
  Я закрыл глаза, позволив воспоминаниям нахлынуть...
  
  Рим, март 12 года н.э. Вилла Тиберия на Палатине
  Германик влетел в триклиний, сбрасывая плащ, забрызганный германской грязью. Его смех раскатился по мозаикам, вспугнув раба с амфорой ретийского вина:
  - Дядя! Ты должен слышать, как эти дикари называют тебя! - он схватил кубок, не дожидаясь приглашения. - "Железный волк"! Говорят, твой взгляд плавит их мечи!
  Я отложил доклад о налогах, скрывая улыбку. В двадцать пять он всё ещё напоминал щенка, принёсшего добычу.
  - А тебя как? "Золотой мальчик"? - пошутил я, вспоминая, как легионеры осыпали его цветами после битвы при Идиставизо.
  Он плюхнулся на кушетку, опрокидывая вазу с финиками:
  - "Сын Марса". Скучно. Хочу как у тебя - чтобы боялись.
  - Бояться - не любить, - пробормотал я, наливая ему вина.
  Тень пробежала по его лицу. Он вдруг стал серьёзен, вертя кубок в руках:
  - Почему ты отказался от триумфа? Август предлагал...
  - Потому что триумфы - для юнцов, - я хлопнул его по плечу, чувствуя под ладонью стальные мышцы. - Ты заслужил его больше.
  Он засмеялся, но глаза оставались печальными:
  - Ты знаешь, что они шепчут? Будто мы... как ты с отцом когда-то. И что меня ждёт его конец...
  Сердце сжалось. Все эти годы я ждал чего-то подобного...
  - Твой отец выбрал честь. Я выбрал долг, - сказал я, поднимая кубок. - А ты...
  - Я выберу тебя, - перебил он, чокнувшись со мной так, что вино расплескалось. - Всегда.
  Мы пили молча. За окном запел соловей - глупо, по-весеннему.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Май 33 года н.э.
  - Твой отец входил в комнату, и даже самые старые сенаторы вставали. Не из почтения к его титулу - они не могли сопротивляться тому свету, что исходил от него. Когда он проходил по Форуму, женщины бросали цветы не к его ногам, а пытались попасть в руки - будто одно его прикосновение к цветку могло сделать счастливой.
  Гай замер, его пальцы непроизвольно сжали подлокотники кресла.
  - Твой отец был тем, о чём я мог только мечтать. Когда я возвращался с войны, покрытый грязью и кровью десятилетних кампаний, это замечали лишь мать и Август. Его же всегда встречали толпы, осыпая цветами. Сенаторы называли его "новым Александром", народ боготворил, легионы готовы были идти за ним в самую преисподнюю. Все были словно помешаны на твоём отце.
  Я поднял кубок с вином, но не стал пить - лишь наблюдал, как дрожащее отражение света играет в тёмной жидкости.
  - Он был слишком... совершенен, - говорю я, наблюдая, как в уголках глаз Гая появляется предательская влага. - Он был... слишком римским, - уточняю я, наблюдая, как внук внезапно хлюпает носом. - Слишком прекрасным. Как статуя Праксителя, ожившая во плоти.
  Гай удивлённо поднял брови:
  - Ты... завидовал ему?
  Я хрипло рассмеялся:
  - Я боялся за него. Рим сжирает таких, как он. Ничего не оставляя...
  III. Последние объятия
  Антиохия. Спальня Германика. Октябрь 19 года н.э.
  Запах прибил меня к порогу.
  Сладкий, как перезрелые персики, но с гнилью внутри. Так пахли раны у легионеров через пару дней после битвы, когда мама говорила: "Отойди, Гай! Не смотри!"
  Комната была тёмной, хотя за окном пылал полдень. На кровати лежал чужой:
  щёки провалились, обтянув скулы кожей цвета воска;
  руки, поднимавшие меня к потолку, теперь синие жилки на жёлтом мраморе;
  на груди - фиолетовые пятна, как раздавленный виноград.
  Мать схватила меня за плечи:
  "Поцелуй отца. Он... уезжает."
  Я прижался губами ко лбу. Он был горячим и липким, как тесто перед выпечкой. Открыл глаза:
  "Мой сапожок... Мой... маленький солдат..." - Шёпот шуршал, будто сухие листья под ногами.
  Вдруг его тело выгнулось!
  Хруст костей под кожей.
  Изо рта - пена, розовая от крови.
  Пальцы впились мне в руку, оставляя синяки-ожерелье.
  Мать закричала на врача:
  "Дай воды! Он горит!"
  Старик подал кубок. Отец отпил глоток - и забился сильнее. Жидкость хлынула из носа, смешиваясь с пеной.
  Я увидел:
  На полу валялся сорванный лепесток из венка у двери. Поднял его, сунул в карман. "Папа любил цветы..."
  "Гай... уходи... отсюда..." - он попытался вытолкнуть меня слабой ладонью.
  Его ногти были чёрными, будто обугленными.
  Я спрятался за занавеской. Сквозь ткань виднелось...
  Бледная и озабоченная Планцина (жена Пизона) в дверях. На её шее - змеиное колье, сверкавшее, когда она деланно улыбалась.
  Врач-перс вытирал потный лоб тканью, пахнущей уксусом. Лицо перекошено страхом: не за отца - за собственную судьбу.
  Мать целовала отцу руки, оставляя на коже следы своей помады - алые, как язвы на его животе.
  Звуки:
  хлюпанье в груди отца, будто кто-то полощет там тряпки;
  шёпот Планцины: "Скоро кончится...";
  стук моего сердца в ушах.
  Вдруг отец затих. Его глаза уставились в потолок, но видели что-то за ним:
  "Дядя... прости... - губы шевелились беззвучно. - Я подвёл тебя... Боги! За что?" - вырвалось громко, ясно.
  Потом:
  голова упала на бок;
  из уголка рта сполз розовый червячок пены;
  воздух вышел со звуком рвущейся ткани.
  Мать завыла. Не как люди - как раненый зверь в капкане. Она схватила нож для фруктов, бросилась к двери с криком: "Змея!! Убийца!!", но Планцина уже исчезла.
  Я подполз к кровати. Полз, потому что ноги не слушались.
  Положил голову на его грудь. Молчание. Ни гула, ни стука.
  Сунул руку ему под тунику. Холодная кожа, как у мёртвой рыбы на рынке.
  Вытащил игрушечного легионера из кармана, сунул в его руку: "Возьми, папа... для дороги..."
  На рассвете, когда тело унесли, я нашёл:
  под кроватью - раздавленный игральный кубик (отец учил меня бросать кости);
  на простыне - высохшую розовую пену, похожую на крылья бабочки;
  в своей руке - тот самый лепесток, теперь смятый и липкий.
  Я спрятал всё в мешочек для амулетов.
  Папа не уехал. Он теперь здесь - в кубике, пене, лепестке. Потом он перекочевал в коробочку, в урну...
  Мать смотрела на меня. Её глаза говорили: "Ты понял. Мы не простим."
  VI. Восточная ловушка
  Вилла Юпитера, Капри. Июль 34 года н.э.
  Гай наклонился вперёд, его тень перекрыла свет факела.
  - Расскажи мне о Пизоне.
  Я почувствовал, как старая рана на боку - подарок далматинского кинжала - начала ныть, будто предчувствуя эту беседу.
  Я медленно поднялся с кресла, ощущая, как старые кости протестуют против каждого движения. Подойдя к карте на стене, я провёл дрожащим пальцем от Рима до Антиохии.
  - Когда сенат направил Германика на Восток... - Мой голос прервался, и я сделал паузу, собираясь с мыслями. - Я сразу понял - это западня. Ливия плела её годами, как паук свою смертоносную паутину.
  - Луций Кальпурний Пизон не случайно оказался в Сирии, когда туда направили Германика, - начал я, поглаживая рукой настенную карту провинций. - Он был старым другом Ливии, её кинжалом, который она приставила к спине твоего отца.
  Я развернул перед ним свиток с донесениями, которые хранил все эти годы.
  - Смотри, - ткнул я пальцем в пожелтевший папирус. - Вот как он действовал:
  День за днём саботировал приказы Германика, отменяя его распоряжения на следующий же день.
  Шёпотом распускал слухи среди сенаторов, что твой отец "восточничает" и метит в цари, примеряя диадемы сирийских деспотов.
  Подсылал к нему обученных куртизанок, чтобы выведать секреты.
  Настраивал легионеров, задерживая жалованье и списывая всё на "расточительность Германика".
  Гай вскочил, опрокинув кубок. Красное вино растеклось по мрамору, напоминая свежую кровь.
  - И ты ничего не сделал?!
  Я медленно сел, понимая, что ещё минута - и я повалюсь прямо тут у стены.
  - Я отправил три письма с предупреждениями. Приказал двум когортам преторианцев быть наготове. Но... - моя рука сжала воздух, - Рим был слишком далеко. А яд - слишком близко.
  III. Последние дни орла
  - Яд?! - Голос Гая не просто сорвался на крик, он разорвался, как слишком туго натянутая струна, эхом отразившись от мраморных стен и вернувшись к нам жутким шепотом. - Как они посмели коснуться его?! Он же... он же был солнцем!
  Мои руки - руки, державшие меч в десятках битв, подписывавшие смертные приговоры - вдруг стали чужими. Они дрожали, как в лихорадке, когда я возился с застёжкой старого ларца. Пальцы не слушались, скользили по полированному дереву. Внутри, под слоем пыли и забвения, лежал свёрток, перевязанный чёрной лентой. Лента была жёсткой, как струп на незаживающей ране. Запахло временем - сухим пергаментом, уксусом слёз и... чем-то сладковато-гнилостным, что, по рассказам свидетелей, витало в комнате умирающего Германика.
  - Читай... - Мой шёпот был едва слышен, хрипл, как предсмертный хрип. Я протянул ему свиток. Папирус был шершавым, испещрённым письменами, похожими на струпья или следы когтей. - Здесь... каждое слово... выжжено в моей памяти огнём. Правда. Только правда.
  Гай вырвал из моих рук папирус. Его глаза, широко раскрытые, бегали по строчкам с ненасытной жадностью обречённого, читающего свой приговор. Я видел, как зрачки его сужались, как побелели ногти, впившиеся в края свитка.
  - "Седьмой день октября, год девятнадцатый... - он начал читать вслух, голос натянутый. - На пиру у Пизона Германик Цезарь... отказался от вина... помня предостережения друзей..." - Голос его дрогнул. - "Тогда... тогда ему подали блюдо с персиками... его любимыми... якобы из его же сада в Антиохии... Он съел три плода... улыбнулся... похвалил сладость..." - Гаю перехватило дыхание. Он сделал паузу, проглотив ком в горле. - "К... к утру... у Цезаря начались... страшные боли... Судороги скрутили его... как в тисках... Он кричал..."
  Лицо Гая исказилось. Не просто от ужаса. От узнавания той немыслимой боли, в которой корчился его отец. Он вспомнил эти крики - ведь он был там. Гай сжал свиток так, что бумага затрещала.
  - "Девятый день октября... - он продолжил, уже шёпотом, срывающимся. - Врачи бессильны... Говорят о "восточной лихорадке"... но раб-сириец... под пытками... признался..." Гай зажмурился, будто сам ощущал удары бича. - "...что видел... как Пизон... лично отбирал плоды... совал золото садовнику... смеялся... говорил: "Пусть золотой мальчик... отведает последнего угощения...""
  Свиток выпал из его ослабевших пальцев. Упал на пол с глухим шлепком, как падает тело. Гай стоял, не дыша, глядя в пустоту перед собой. В этой пустоте, я знал, он видел его. Видел отца.
  - Он умирал... - Мой голос прозвучал из какой-то бездны, глухо, мёртво, будто доносился не из моей груди, а из склепа под Капитолием. - Три дня и три ночи, Гай... уже не жизнь. Агония. Его кишки... горели изнутри, будто их поливали расплавленным свинцом. Кожа... лопалась, покрываясь чёрно-багровыми язвами, как будто плоть отказывалась служить такому мучению. Он не мог дышать... хрипел... розовая пена... с кровью... пузырилась на губах. - Я закрыл глаза, но видения были ярче реальности. - Он бредил... звал Друза... меня... звал тебя, малыш... "Гай... мой сапожок...". А перед самым концом... когда сознание вернулось на миг... он схватил руку Агриппины... Последние слова... не ей. Он просил... меня. "Дядя... Отомсти за меня..." - Я открыл глаза, впиваясь взглядом во внука. - "...Сбереги моих детей." Голос Германика в тот миг был кристально чистым. Как колокол. Как приговор.
  - ПОЧЕМУ?! - Это был не шёпот. Это был вопль загнанного зверя, полный такой ярости и боли, что даже факелы в стенах, казалось, померкли. - Почему ты НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ ТОГДА?! Сразу! Немедленно!
  Я не ответил. Медленно, очень медленно, я разжал правый кулак. Ладонь, изборожденная морщинами и шрамами власти, была покрыта новыми, неглубокими, но отчётливыми шрамами. Свежими рубцами, пересекавшими старые линии судьбы. Я поднял руку к свету, чтобы Гай видел.
  - В ту ночь... когда пришло известие... - Я говорил ровно, но каждый звук давался усилием. - Я был один. В этой самой библиотеке. И я... - Я провёл пальцем левой руки по этим рубцам. - ...не мог дышать. От ярости. От бессилия. От боли. Я оставил себе эти раны. Ножом для вскрытия свитков. Чтобы помнить. Чтобы боль... хоть как-то... заглушала ту пустоту. Чтобы доказать самому себе, что я ещё могу чувствовать.
  Я опустил руку. Шрамы горели.
  - Я вызвал Пизона в Рим, - заявил я, и голос мой внезапно обрёл стальную твёрдость прежних времён. - Устроил суд. Вытащил на свет всю грязь, каплю за каплей. Сломил его защиту. Народ ревел у дверей курии, требуя крови. Сенат... дрожал. Но...
  Но Ливия уже сплела паутину лжесвидетелей. Но страх перед истиной был сильнее жажды справедливости. Но тень Августа и воля его вдовы оказались крепче закона. Но Пизон... ушёл слишком легко...
  VI. Суд над Тенью
  Рим. Курия Юлия. Март 20 года н.э.
  Атмосфера:
  Зал курии дышал адским зноем, хотя стоял март. Не от солнца - от ненависти. Толпа у бронзовых дверей выла единым горлом безумного зверя: "Убийца! Тиберий!! Подавись золотом Пизона! Кости твои - псам!". Воздух гудел, как растрёвоженный улей. Сенаторы, эти выхоленные мраморные львы, теперь были шакалами - перешёптывались, бросая украдкой взгляды на тяжёлую пурпурную завесу в нише, где незримо присутствовала Она. Ливия. А в центре, на чёрном мраморном подиуме, стояла урна из зелёного камня с прахом Германика. Она не просто стояла - она смотрела на нас. Немой обвинитель, чей голос мы все слышали в кошмарах.
  Прокурор Марк Сервилий, друг Германика, чьё лицо было изрезано новыми морщинами скорби, поднял свиток. Его голос, обычно бархатный, теперь скрипел, как несмазанные колёса катапульты:
  "От имени вдовы, детей и манов Германика Юлия Цезаря, обвиняю Гнея Кальпурния Пизона в четырёх преступлениях против Рима и рода Юлиев-Клавдиев!"
  Он ударил кулаком по пюпитру, и эхо прокатилось под сводами:
  I. "Измена! - в поддержке парфянского изгнанника Вонона, врага Рима!"
  II. "Мятеж! - в развязывании братоубийственной резни в Киликии, где пролилась кровь римских легионеров по его приказу!"
  III. "Осквернение величия! - в отмене священных указов цезаря Германика, как будто он уличный писец!"
  Он сделал паузу. Воздух наэлектризовало. Сервилий повернулся, указав дрожащей рукой на урну:
  IV. "И отравление! - в подлом убийстве солнца Рима, сына полководца Друза, племянника нашего досточтимого принцепса, отца осиротевших детей, Германика Юлия Цезаря Клавдиана, чей пепел взывает к мести!"
  Последнее слово потонуло в реве толпы. Казалось, сами стены курии закричали: "Смерть!!!"
  День I. Улики и свидетели - Танец смерти
  Допрос I: Центурион Марк Ливий
  Старый ветеран, лицо которого напоминало изрубленный щит, шагнул вперёд. Его взгляд, полный презрения, пригвоздил Пизона, сидевшего на скамье подсудимых как раздувшаяся жаба.
  "В гавани Антиохии, под палящим солнцем, - его голос резал тишину, как гладиус, - цезарь Германик приказал распять двадцать пиратских негодяев, терзавших наши торговые пути. Их поганые рожи ещё корчились на крестах, когда прибыл Пизон! Своим легатским перстнем он указал на них и гаркнул: "Освободить! Это невинные рыбаки, обиженные произволом!"" - Ливий плюнул на полированный пол. - "Когда сам Германик, бледный от гнева, спросил: "Ты бросаешь вызов Риму, Пизон?", этот... этот... - центурион сглотнул, подбирая самое страшное слово, - ...этот предатель ответил: "Я бросаю вызов юнцу, который играет в полководца, как мальчишка в песочнице!""
  Пизон фыркнул, пытаясь сохранить надменность, но его пальцы судорожно сжали край тоги: "Я исправил его детскую ошибку! Эти люди кормили Антиохию!" Его голос срывался, выдавая страх.
  Допрос 2: Рабыня Планцины, Делия
  Хрупкая, как осенний лист, девушка едва держалась на ногах. Её глаза, огромные от ужаса, блуждали по залу, избегая взгляда своей госпожи, сидевшей рядом с Пизоном. В дрожащих руках она держала золотой амулет в виде змеи, пожирающей свой хвост.
  "В... в день смерти цезаря... - её шёпот едва достигал первых рядов, но тишина была гробовой, - госпожа... госпожа Планцина носила это... Она шептала над ним заклинания утром... а после вести... засмеялась и сказала: "Змея сожрала орлёнка"..." Делия нажала на голову змеи. Амулет раскрылся. Внутри лежал рыжий локон (цвет волос Германика был известен всем) и крошечная свинцовая табличка с выцарапанными словами: "DA INTESTINA EIUS PUTREFIANT" - (Да сгниют его внутренности).
  Планцина вскочила, как ужаленная, её лицо исказила гримаса чистой ярости: "ВЕДЬМА! Ложь! Это подбросила Агриппина! Она хочет моей крови!"
  Я, Тиберий, сидя на председательском кресле, не смог сдержать ледяной волны, пробежавшей по спине. Потребовал показать мне амулет. На внутренней стороне крышки украшения, у самой застёжки, был выгравирован крошечный, но отчётливый знак: двойной топор Кибелы. Священный символ культа, который патронировала только одна женщина в Риме. Ливия.
  Допрос 3: Врач Стефанокт (выживший)
  Он вошёл, опираясь на палку, лицо покрыто шрамами не от бича, а от ожогов - пытались выжечь правду калёным железом. Его единственный глаз, мутный и выцветший, уставился на Пизона с немой ненавистью.
  "Хармид... мой учитель... - голос Стефанокта был шелестом мёртвых листьев, - нашёл следы цикуты в осадке фалернского, что пил цезарь накануне... Он пришёл к Пизону... потребовал обыскать его погреба, арестовать виночерпиев... Тогда... тогда этот легат... - Стефанокт поднял изуродованную руку, указывая на Пизона, - ...встал, заслонил свет от окна и сказал: "Заткни свою греческую глотку, пёс. Или Священная Мать заткнёт её для тебя... навсегда". На следующее утро... Хармида нашли с перерезанным горлом... А меня... пытали... хотели заставить молчать..."
  Пизон побледнел, как полотно смерти: "БРЕД! Германик умер от чумы! Этот негодяй... он подкуплен Агриппиной!" Его крик был полон паники. Он чувствовал, как почва уходит из-под ног.
  Допрос 4: Ветеран Марк Гаргилий
  Гробовую тишину после показаний Стефанокта разорвал скрежет и стук дерева по мрамору. Все обернулись. У входа в курию, отстраняя пытавшихся его задержать ликторов, стоял старик на самодельных деревяшках вместо ног. Его туника, некогда белая, была выцветшей до серости и покрыта заплатами, но на груди висели фалеры - боевые награды - тусклые, но узнаваемые. Лицо, изрытое шрамами и морщинами, пылало гневом. Он уперся костылями в пол и, с нечеловеческим усилием, швырнул к ногам Пизона сверток грязного холста.
  "Пизон! Гадина! - голос его гремел, как сигнальная труба на поле боя, заглушая шепот сенаторов. - Узнаёшь?! Это - бинт! Тот самый, что Германик Цезарь своими руками наложил мне на культи после Идиставизо! Когда твои дружочки-германцы оттяпали мне ноги! Он сказал: "Держись, старый волк. Рим помнит своих героев!""
  Старик плюнул. Слюна, густая и кровавая от разбитых в ярости губ, угодила прямо на сверток.
  "Я отдал ноги за его славу! За его Рим! А ты... а вы... - он диким взглядом обвел сенаторов, остановившись на пурпурной завесе, - ...ПАЛАЧИ! Отняли у него жизнь! За золото? За власть? За шепот старой карги?!"
  Он ткнул костылем в сторону Пизона:
  "Возьми свою плату, убийца! Возьми память о том, кого ты погубил! Пусть моя кровь, что впиталась в эту тряпку, жжет твои проклятые руки в Аиде!"
  Пизон вскочил, лицо его побагровело от унижения и страха. Он попытался отшвырнуть сверток ногой, но лишь задел его, и грязный, бурый от засохшей крови бинт развернулся на полированном мраморе, как постыдное знамя. В зале вновь загудела толпа за дверями, подхватив крик: "Палачи! Кровь!" Даже самые стойкие сенаторы отводили глаза.
  День II. Роковая переписка - Паутина матери
  Когда заседание перенесли, Марк Сервилий не стал спорить. На следующий день он молча подошёл к столу и поставил перед сенаторами небольшой железный ларец, окованный серебром. Звук замка, щёлкнувшего в гробовой тишине, был громче грома. Он извлёк два свитка. Первый - пожелтевший, с печатью Пизона.
  "Письмо Гнея Пизона к Ливии Августе. Год семнадцатый от Рождества Христова, - голос Сервилия звучал мерно, как заупокойная молитва. - "Священная Мать! Германик осыпает варварских царьков золотом, как Цезарь - плебс! Он раздаёт хлеб, купленный на наше золото, тем, кто вчера резал наших легионеров! Он строит акведуки в Сирии, когда в Риме ветшают стены! Если не остановить этого Икара, он купит любовь Востока, как его прадед Марк Антоний, и взлетит выше нас всех"."
  Сервилий перевернул свиток. На полях, знакомым, острым, ядовитым почерком, который я знал с детства, была начертана резолюция:
  "Пусть его популярность станет его ядом."
  В зале ахнули. Я сжал подлокотник кресла, и дерево треснуло у меня под пальцами. Мать. Опять моя мать...
  Второй свиток был маленьким, навощённым, написанным женской рукой. Сервилий читал, и каждое слово падало, как камень в могилу:
  "Письмо Мунации Планцины Ливии Августе: "Пятый день болезни. Орёл ослаблен. Крылья подрезаны. Врач добавил в его ночную микстуру то, что Вы соблаговолили прислать с последним гонцом. Эффект... удовлетворительный. Ждём Ваших священных указаний. Ваша верная змея"".
  Тишина после этих слов была страшнее любого крика. Все взгляды, как шипы, впились в пурпурную завесу в нише. Я понял: Пизон обречён. И мы все - тоже.
  День III. Самоубийство и признание - Исповедь в крови
  Той ночью я спустился в Туллианум. Запах сырости, экскрементов и страха висел здесь вечно. Пизон сидел в углу каменной норы, в луже дешёвого кислого вина, которое он, видимо, выплеснул в ярости. Разбитый глиняный кувшин валялся рядом. Его роскошная тога была в грязи, волосы всклокочены. В его глазах не было надменности - только животный страх и... надежда?
  - Тиберий! - он пополз ко мне на коленях. - Почему ты не защищаешь меня? Ливия... Ливия обещала! Она клялась Августом, что...
  Я не дал ему договорить. Молча бросил на мокрый каменный пол копии тех самых писем из ларца. Они шлёпнулись в вино, чернила поплыли, как кровь.
  - Обещала сделать тебя козлом отпущения, Гней? - Мой голос звучал холоднее подземелья. - Удобным трупом, чтобы скрыть свою собственную гниль?
  Монолог Пизона вырвался потоком гноя и отчаяния:
  - Она ненавидела его! Ненавидела с той минуты, как Август велел тебе усыновить твоего племянника! "Старик ошибся, - шипела она мне, - впустив Друзова волчонка в курятник Юлиев!". Когда я отказался довести дело до конца... испугался... она прислала ко мне Планцину! С этим... этим зельем! Со словами: "Или ты, или твои сыновья умрут в ссылке в нищете!" Знаешь, что она шепнула на прощание? "Боги Рима устали от Юлиев. Они жаждут их крови... и я дам им напиться". - Он зарыдал, уткнувшись лицом в грязные руки.
  Внезапно его тело напряглось. В глазах мелькнуло что-то безумное, почти... торжествующее. Он рванулся к соломенному тюфяку, вытащил из-под него короткий стилет с рукоятью из слоновой кости. Движение было молниеносным.
  - Передай Ливии! - он прошипел, и в его голосе была странная сила. - Передай Священной Матери: я встречу её у ворот Аида... с ЭТИМ!
  И прежде чем стража успела среагировать, он с дикой силой всадил лезвие себе в шею под самое ухо и рванул вниз до ключицы. Фонтан алой крови хлынул на стены, на меня, на письма в луже вина. Он рухнул, хрипя и дёргаясь. Я подошёл, отшвырнул оружие ногой. И замер. "На рукояти, в запёкшейся уже крови, чётко читалась гравировка: "Livia". Личный кинжал моей матери. Её смертный приговор... ему и себе.
  День IV. Вердикт Империи - Пир победителей
  Утром, когда в курии ещё пахло кровью Туллианума и страхом, я огласил предсмертное письмо Пизона, написанное, вероятно, до нашего рокового свидания. Подделка? Возможно. Но удобная:
  "Клянусь манами божественного Юлия Цезаря и светом Феба: рука моя не подносила яда Германику. Но я виновен! Виновен в гордыне, ослепившей меня! Виновен в том, что позволил жене своей стать отравленным кинжалом в руках... чужой ненависти. Пусть кровь моя, пролитая мной самим, смоет позор с моих ни в чём не повинных сыновей. Да примет Плутон меня, как жертву за них."
  Приговор сената был предрешён ещё до начала суда:
  Пизон: "Damnatio memoriae!" - Проклятие памяти. Стереть имя. Разбить статуи. Запретить траур. Пусть его не было.
  Планцина: Оправдана. Голос председательствующего (мой) прозвучал, как удар топора по льду. "Недостаточно улик против матроны Рима." По требованию Ливии. Цена молчания Пизона в последнем письме.
  Секретный указ Принцепса: "Расследовать роль Ливии Августы. Все доказательства - письма, амулет, стилет - немедленно поместить в Архив Чёрных Камней под Палатином. Запечатать печатью Цезаря. Вскрывать только по моему смертному приказу." Могила для правды. На время.
  День V. В тени матери - Аромат власти
  Покои Ливии, Палатинский дворец. Март 20 года н.э. Поздний вечер
  Ливия Августа стояла перед высоким зеркалом из полированной бронзы. В руках она держала не тиару римской матроны, а тяжелую золотую диадему в эллинистическом стиле. Драгоценные камни - рубины, подобные застывшим каплям крови, и изумруды, холодные, как глубины Стикса - отбрасывали на ее лицо зловещие блики. Это была диадема Клеопатры VII Филопатор, захваченная Августом после Акция, реликвия поверженного врага, хранимая в тайной сокровищнице.
  Она медленно подняла ее к своим седым, безупречно уложенным волосам. В тусклом свете масляных ламп ее отражение в зеркале двоилось: строгая матрона, столп республиканской добродетели... и царица, властительница Востока, чья воля сильнее сената и легионов. Уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки. "Так лучше," - прошептала она голосу в голове, голосу амбиций, заглушённому на долгие годы долгом перед Августом, перед Римом. "Так... по-настоящему."
  На мгновение она позволила себе представить: не Палатин, а Александрия. Не сенаторы, а покорные сатрапы. Не Тиберий-сторож, а она - живое воплощение Исиды, Фараон Запада. Жажда абсолютной власти, давно похороненная под маской pietas, вспыхнула в ее глазах холодным синим пламенем.
  Но лишь на мгновение. Практичность, ее вторая натура, взяла верх. Она сняла диадему с почтительной нежностью, будто снимала с головы венок с любимой статуи. Ее пальцы провели по острым зубцам короны, оставив на подушечке тонкую алую ниточку. Она поднесла палец к губам, слизала каплю крови соленым языком. Вкус металла и власти.
  "Еще не время, Клеопатра," - тихо сказала она отражению, кладя диадему обратно в ларец из черного дерева. - "Но твоя очередь придет. Через меня." - Она повернулась к двери, ее лицо снова стало непроницаемой маской римской dignitas. Время идти к сыну. Время напомнить ему, кто истинный принцепс. Время стереть последние следы солнца. Она вышла, оставив в комнате лишь запах мирры и призрак восточной тиары в зеркале.
  * * *
  Палатин. Мой таблинум. Глубокой ночью
  Луна, как выпотрошенная рыба, висела в окне. Я сидел, разглядывая стилет с гравировкой "Livia". Лезвие было чисто вытерто, но я чувствовал запах крови Пизона. В дверях, незваная, как кошмар, появилась она. Вся в чёрном, лицо - маска из слоновой кости. Тень с глазами.
  - Ну что, сынок? - её голос был сладок, как сироп из фиг и цикуты. - Доволен спектаклем? Теперь весь Рим рыдает о Германике и проклинает Пизона. Никто не усомнится в невиновности... цезаря. - Она подчеркнула последнее слово.
  Я поднял нож, поворачивая его так, чтобы лунный свет скользнул по гравировке.
  - Зачем, мать? - спросил я, и голос мой был пуст. - Он... любил тебя. Как бабку. Приносил цветы. Рассказывал о походах...
  Ливия рассмеялась. Сухой, трескучий звук, как ломаются кости.
  - Любовь плебса, Тиберий? - Она сделала шаг вперёд, и её тень накрыла меня. - Это самый страшный яд для династии! Он был вторым Юлием Цезарем! Даже ярче! Лучше! Народней! Ты думал, он остановится у твоего трона? Я спасла тебя! Спасла Рим от междоусобицы! Я дала тебе... чистоту власти.
  Она повернулась и сделала шаг к двери, её чёрный силуэт уже начал растворяться в полумраке коридора. Но на пороге остановилась, не оборачиваясь. Голос её, тихий и острый, как стилет, прорезал тяжёлый воздух, нагруженный запахом её духов и моим отчаянием:
  - Не обольщайся, сынок. Ты не правишь Римом. Ты лишь... сторож его развалин. Развалин, что я построила.
  И только тогда она ушла, окончательно, оставив меня одного с треснувшим подлокотником, стилетом Пизона и дневником, где воск плавился от падавших на него капель... пота? Слёз? Я не знал. Знало лишь, что зеркало из чёрного обсидиана, отразило моё лицо - лицо сторожа на руинах чужого величия...
  Я остался один. Стилет лежал передо мной. Я открыл дневник - простые вощёные таблички. Окунул стилус. Крошки воска падали, как слёзы. Я выцарапал слова, которые жгли мозг:
  "Сегодня мать убила сына. Бабка убила внука. Не первого. Не последнего. Власть в Риме пахнет не кровью, не потом, не ладаном. Она пахнет горьким миндалём. Ароматом цикуты. Беладонны. Мирры... Ароматом... её духов."
  Запах стоял в комнате. Густой. Сладковато-горький. Невыносимый.
  * * *
  Храм Великой Матери, Палатин. Декабрь 19 года н.э. Глухая ночь
  Запах жженой мирры и крови жертвенных баранов висел в храме густым, удушающим туманом. Ливия Августа стояла перед алтарем Кибелы, ее фигура в траурной черной палле казалась ожившей тенью. Жрица, облаченная в рваные одежды, билась в трансе у ее ног, изо рта текла пена, смешанная с соком священных трав. Внезапно тело жрицы выгнулось дугой, глаза закатились, оставив лишь белки, мерцающие в свете масляных лампад. Голос, нечеловечески хриплый и многоголосый, вырвался из ее глотки:
  "Змея из чрева камня! Змея с двойным жалом! Пожрет орлят в золотом гнезде! Но остерегись... последний птенец... вопьётся когтями в сердце Дома Августа! Кровь солнца... поливает корни дуба... дуб рухнет!"
  Эхо прокатилось под сводами храма. Ливия не дрогнула. Ее лицо, освещенное снизу пламенем алтаря, оставалось бесстрастной маской из слоновой кости. Только уголок рта слегка подрагивал. Она медленно подняла руку. В пальцах зажат локон рыжих волос - тот самый, что был в змеином амулете. Без тени сомнения, без молитвы, без обычного для ритуала благоговения, она бросила его в пылающие угли. Волосы вспыхнули ярко-рыжим пламенем на мгновение, издав резкий запах паленой шерсти, и обратились в горстку черного пепла, смешавшись с жертвенным прахом.
  - Такова воля Матери, - холодно произнесла Ливия, глядя, как последние искры гаснут на алтаре. Ее тень, огромная и безглазая, заплясала на стене, сливаясь с ликом богини. - Дуб устоит. Змея выполнит свой долг.
  Она повернулась и вышла, не оглядываясь. Жрица забилась в новых конвульсиях, но Ливия уже не слышала ее предсмертного хрипа. Ветер с Тибра подхватил запах мирры и понес его к к Палатинскому дворцу.
  V. Пепел на губах
  Палатинский дворец, Рим. Декабрь 19 года н.э.
  Запах мирры витал во дворце, смешиваясь с ароматом кипарисовых венков на дверях. Агриппина вошла без стука - кощунство для императорских покоев. Она несла урну из оникса, слишком большую для жалкой горсти праха внутри. Её траурная стола была покрыта снежной пылью со Священной дороги, где толпа рвала на себе одежду, крича "Убийцы!".
  - Ты добился своего, Тиберий, - её голос звучал как скрип льда под сапогом. - Теперь трон безопасен.
  Я в ужасе поднял глаза от доклада о бунте в Паннонии. Передо мной стоял не человек - призрак:
  Волосы, поседевшие за неделю.
  Губы, изгрызенные в кровь.
  На запястье - свежий порез (лезвием? осколком урны?).
  - Агриппина...
  - МОЛЧАТЬ! - она швырнула урну на стол. Крышка отскочила, серый пепел рассыпался по карте империи. По остаткам утренней трапезы.- Видишь? Он везде теперь. В твоём хлебе. В твоём вине. В твоих лёгких.
  Я встал, костяшки пальцев побелели от хватки за кресло:
  - Если б я хотел его смерти...
  - Ты хотел! - она впилась ногтями в пепел, смешивая его с кровью из ран на руках. - Каждый день Пизон слал тебе донесения! Каждую ночь Ливия шептала тебе на ухо. Я видела, как ты читал последнее письмо мужа!
  Она бросилась к столу, вытащила из шкатулки письмо Германика и начала читать вслух:
  "Дядя. Пизон отменил приказ о казни пиратов. Прошу разрешения вернуться в Рим - здоровье жены ухудшается. Твой Сын Марса".
  - Ты ответил ему? - её голос сорвался из крика в шёпот. - Нет. Ты отправил нового легата... с ящиком "лекарств" от Ливии!
  Я схватил её за плечи. Впервые за 30 лет - без расчёта, без холодной ярости, только отчаяние зверя в капкане:
  - Я послал ему лучших врачей Рима! Приказал Пизону вернуться под страхом смерти!
  Она засмеялась - страшный звук, от которого внезапно заплакал ребёнок в соседней комнате (кто там? маленький Гай?):
  - Врачей? Один утонул в Тибре. Другой повесился. Третий... - она наклонилась, её дыхание пахло полынью и безумием, - ...признался перед смертью, что получил мешок золота за "диагноз чумы".
  Пепел Германика прилип к её ресницам. К её лицу. Серая посмертная маска. Она не смахивала его.
  - Почему? - прошептала она, внезапно обмякнув. - Он любил тебя. Хранил твой кубок... звал "железным волком"...
  Я отступил к окну. Снег падал на статую Августа во дворе, придавая бронзовому лицу выражение ледяного презрения.
  - Прикажи казнить Планцину, - её голос стал неестественно спокоен. - Публично. На Форуме. Чтобы Ливия видела.
  Я повернулся, держа в руке стилет с германской руной (его последний подарок):
  - Убей меня сейчас. Вот этим. - я вложил оружие ей в руку, прижал остриё к своей груди. - Если это вернёт его.
  Её пальцы задрожали. Лезвие оставило кровавую точку на тунике.
  - Нет, - она бросила стилет на пепел. - Ты недостоин лёгкой смерти. Будешь жить. Днём - смотреть, как Рим ненавидит тебя. Ночью - видеть его глаза. И помни...
  Она провела рукой по рассыпанному праху, собрала щепотку в амулет, повесила его себе на шею:
  - ...я сохраню это. Для Гая. Когда придёт время.
  Дверь захлопнулась. Она ушла, прихватив урну. Я остался один с пеплом и стилетом.
  На столе виднелось единственное нетронутое пеплом пятно - где стояла урна. Очертаниями оно напоминало Сирию...
  И тогда, опираясь обоими ладонями в прах племянника, я поклялся, что её статуи падут. Её имя сотрут. Её память предадут проклятию. Damnatio memoriae. Я не просто уничтожу Ливию - я сотру её. И это будет моя месть. Не спешная. Не шумная. Тихое, неотвратимое забвение. Прошло тринадцать лет... но это свершится. Я уже начал - ты знаешь... Но Германика это не вернёт. Ничего не вернёт. Только пепел. И запах миндаля.
  VI. Не виноват!
  Внук странно посмотрел на меня:
  - Это я плакал в соседней комнате...
  * * *
  Палатинский дворец. Декабрь 19 года н.э. Ночь
  Я прятался за тяжёлой занавеской в кабинете Тиберия. Там пахло воском и сухими травами, мышами и чем-то ещё - обыденным и скучным... Не помню, зачем я забрался в таблинум - наверное, пытался играть, развеять себя, будучи брошенным в этом пустом дворце...
  Мать вошла. Она несла зелёную каменную урну, слишком большую для её рук. Её волосы, всегда пахнущие лавандой, теперь были покрыты инеем и пеплом.
  - Ты убил его, - её голос звучал чужим, как скрип несмазанных колёс.
  Тиберий поднял голову.
  - Агриппина...
  - МОЛЧИ!
  Урна грохнула о стол. Крышка отлетела, и серая пыль высыпалась на стол.
  "Он везде теперь", - прошептала мать. Дед медленно поднялся. Его тень на стене стала огромной и кривой, как чудище из моих снов. Он поднял стилет с пола. Подошёл к маме, вложил ей в руку лезвие и прижал остриё к своей груди:
  - Убей меня. Если это вернёт его.
  Я зажмурился. Ждал крика. Но услышал только тихий стук - стилет снова упал в пепел.
  - Нет. Ты будешь жить.
  Она зачерпнула щепотку пепла, ссыпала в медальон, который я носил на шее (я не заметил, что утром она его сняла!).
  Когда она ушла, я вылез из укрытия. Тиберий стоял, глядя на растущее кровавое пятно от кинжала на тунике...
  - Дедушка? - я коснулся его руки.
  Он вздрогнул, впервые не узнав меня. В его глазах было то же, что у отца в последние минуты:
  Бесконечная пустота.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри. Июль 34 года н.э.
  Гай вдруг поднял голову. Его глаза, ещё минуту назад полные слёз, теперь горели странным, почти неестественным светом.
  - Дед! Ты... ты не виноват, - произнёс он, и в его голосе звучало не детское прощение, а какое-то новое, взрослое понимание.
  Я медленно поднялся. Подошёл к окну. Там внизу бушевало море - чёрное, бешеное, точно такое же, как в тот роковой день, когда гонец принёс весть о смерти Германика. Волны бились о скалы с такой яростью, что брызги долетали до самых окон библиотеки.
  - Виноват, - сказал я, и мой голос потонул в грохоте шторма. - Я знал, каков Пизон. Знал, на что способна Ливия. Я получал донесения, видел все эти мелкие пакости, эти коварные удары в спину... И всё же отпустил его одного. На этот проклятый Восток, в эту змеиную нору.
  Я обернулся и увидел, что Гай стоит прямо передо мной. В его глазах читалось что-то, чего я не видел там раньше - не просто прощение, а какое-то глубокое, почти мистическое понимание.
  - Ты любил его, - прошептал Гай. - Как любил Друза. Как любишь меня.
  Его слова повисли в воздухе между нами. Где-то наверху громыхнул гром, и хлынул тёплый летний ливень, застилая окна водяной пеленой.
  - Вот ещё глупости! - я фыркнул. - Я совершенно не люблю тебя...
  - Дед, не ври. Хоть самому себе не ври!
  P.S.
  На рассвете, когда ливень стих, Гай вышел в сад. Я наблюдал из окна, как он сидит под старой оливой - той самой, под которой когда-то любил отдыхать Германик. В его руках был медальон с прахом и портретом отца. Я видел, как его губы шевелятся - то ли молитва, то ли клятва. Видел, как первые лучи солнца высушивают следы ночных слёз на его щеках, оставляя лишь жёсткую линию сжатых губ. И понял, что посеял семя, которое прорастёт не просто местью - а огнём, что спалит Рим дотла. Когда жатва созреет - вся империя познает гнев сына, лишённого отца. Я больше не бессилен. Я владею оружием, чей час ещё не пробил...
  Мысль моя невольно перенеслась к другой жатве - той, что я собрал в прошлом году и очень тому радовался. Ливия наконец (не без моей помощи) сошла в Эреб, унеся с собой запах мирры и половину государственных тайн. И первой же весной, словно сорняк, оставшийся без косы, всплыла Планцина. Мне донесли: она живёт в Неаполе, пирует, строит виллу на деньги, что Ливия ей завещала "за верную службу". Службу палача. Я приказал возобновить дело об отравлении Германика. Не для суда - для очистки совести Рима. И знал, что будет дальше. Гонцы доложили: получив повестку, она не дрогнула. Приняла ванну, облачилась в белоснежную столу, выпила кубок вина, куда капнула капли из амулета в виде змеи - того самого. Умерла с улыбкой, шепча имя Ливии. Так Ливия спасла её от суда - но лишь чтобы отдать моей мести. Круг замкнулся. Яд вернулся к отравительнице.
  На столе рядом с пустым кубком нашли незаконченное письмо, начатое изящным, дрогнувшим лишь в конце почерком: "Ливия Августа, Священная Мать... Ты обещала вечную защиту за верность... Почему же твоя тень..." - дальше лишь клякса, упавшая, видимо, в момент, когда яд начал жечь.
  И я вдруг понял, что моя месть свершилась! Я отомщён за все десятилетия пыток и мук, в которые меня погрузила власть. Мне есть, кому передать эту ношу...
  "Мой отец не просто пепел. Он - бог, а я - его мстительный ангел", - услышал я слова Гая, долетевшие до меня с ветром.
  Эпизод IX. Тени на пиршестве
  I. Пурпур и прах: три сестры
  Вилла Юпитера, Капри. Июль 34 года н.э.
  Закат лил расплавленное золото в чашу залива, отражаясь в мозаиках атриума, где гости толпились, словно пестрые попугаи в клетке из мрамора и страха. Рабы в белых туниках с пурпурными поясами - цвета императорской крови и скорби - разносили устрицы в винном соусе, фаршированных трюфелями дроздов и груши, утопленные в меду с лепестками роз. Воздух был густ от благовоний, пота и невысказанных угроз. Я наблюдал, как египетские танцовщицы извиваются в танце, их браслеты звенят в такт флейтам, словно предсмертные конвульсии.
  Сегодня я выдавал замуж трех дочерей Германика - моих внучек, последних ростков проклятого древа Юлиев-Клавдиев. Они стояли вместе - Агриппина, Друзилла, Ливилла - живое воплощение Римской Судьбы: Власть, Тайна и Беззаботность.
  Агриппина: Облачена в гиматий цвета грозовой тучи, затканный серебряными молниями. Лицо - маска стоической холодности, но глаза... Боги, ее глаза пылали яростью загнанной волчицы. Пальцы сжимали кубок так, что костяшки побелели. Она возлежала рядом с мужем, Гнеем Домицием Агенобарбом - краснолицым быком, уже успевшим обозвать виночерпия "выродком" и пнуть поваренка. Под ее левым глазом наливался сине-лиловый "фонарь" - свежий подарок супруга. "Похоже, супружеская идиллия в самом разгаре", - мелькнула язвительная мысль. Ее взгляд скользил по залу, оценивая, взвешивая, ненавидя. Она помнила всё: гибель отца, заточение матери, смерть братьев. И мое молчание. Она была живым укором. И самой опасной из троих.
  Друзилла: В гиматии цвета лунной пыли, с серебряным кулоном-вороном на шее - птица казалась живой, ее крошечные глаза из черного янтаря сверлили пространство. Она двигалась бесшумно, как сомнамбула, ее огромные темные глаза казались бездонными колодцами, куда смотрела сама Смерть. Ее муж, Луций Кассий Лонгин - эта мрачная, хищная тень сената - не сводил с нее глаз, но не с любовью, а с бдительностью смотрителя. Она шептала что-то себе под нос, пальцы перебирали янтарные четки. Гадалка. Мистичка. Говорят, видит вещие сны. Она боялась этого брака, боялась Лонгина, боялась всего. Но в ее страхе была странная сила. Что она знала? Где-то высоко на карнизе атриума, тень отделилась от мраморной резьбы и бесшумно взмахнула крыльями - настоящий ворон, черный как ночь, уселся над головой Друзиллы, будто ее зловещий страж. Рабы шептались, крестясь.
  Ливилла: Моя хохотушка, солнечный зайчик в этом мраке. Облачена в ярко-алый пеплум, уже изрядно заляпанный соусом и вином. Она звонко хохотала, обвивая руками шею своего мужа - Марка Виниция. Этот выскочка из всадников с лицом Аполлона и умом мраморного садового фавна ловил каждое ее слово, будто боялся пропустить приказ. "Он влюблен, как пес в свою хозяйку", - процедил Гай, появившись у моего плеча с кубком неразбавленного фалернского. Ливилла жила мгновением, стараясь не думать о вчера и завтра. Ее защита - легкомыслие. Но хватит ли его?
  Тень в колоннаде шевельнулась. Я уже час замечал, как она движется не в такт ветру. "Кто-то слишком старается быть невидимым", - подумал я, отхлебывая вино.
  В одиночестве колоннады, словно призрак минувших времен, сидел Клавдий - дядя Калигулы и трех невест. Его тога была перекошена, левая рука судорожно сжимала кубок, проливая фалернское на мозаику с Орфеем. Он нарочно ронял оливки, бормотал бессвязные цитаты из Гомера, а когда к нему обращались, заикался: "Кл-кл-Клавдий гл-глуп..." Все знали его как дурачка: хромого, трясущегося, которого Август называл "незаконченным творением природы", а мать Антония - "уродом среди людей".
  Но я, уже час наблюдавший за ним украдкой, видел иное. В моменты, когда Клавдий думал, что никто не смотрит, его глаза - цвета штормового моря - кидали взгляды, острые, как стилус. Они отслеживали шепот Лонгина с Друзиллой, взгляд Агриппины на Домиция, движение рабов. "Прекрасная маска, племянничек, - подумал я. - Ты прячешь ум, достойный Сократа, за шатающейся походкой. Знаешь, что в нашем Риме проще жить под личиной слабоумия".
  Гай прислонился к колонне, наблюдая за танцовщицами. Его глаза, холодные и насмешливые, метались между сестрами, Лонгином и бледным, забившимся в угол Тиберием Гемеллом - моим предполагаемым внуком, чья бородка была подстрижена с педантичностью грамматика, а в глазах читался только страх. "Идеальные пары, дед?" - спросил Сапожок, отхлебывая вино. "Виниций слишком влюблен для интриг, Лонгин слишком хищен для открытой игры, а Домиций..." - Я не закончил. Грохот опрокинутого стола и дикий рев перекрыли музыку.
  II. Падение: кровь и фиги
  Домиций вскочил, багровый от ярости и вина. "Ты дышишь мне в затылок, мразь?!" Раб-кондитер, подававший фаршированные смоквы, уронил поднос. Инжиры покатились по мрамору, оставляя кроваво-сладкие следы. Домиций, не раздумывая, схватил юношу за шиворот и потащил к парапету террасы, будто мешок с отбросами.
  "Ты обосрался от страха?" - орал он, тряся дрожащего мальчишку. - "Давай проверим!"
  Толпа ахнула, когда тело исчезло за краем. Крик, долгий, пронзительный, резанул тишину, оборвавшись лишь с глухим чвяком о скалы тридцатью футами ниже. Музыка смолкла. Танцовщицы застыли в немых позах ужаса.
  Я подошел к парапету. Внизу, среди острых камней, алело пятно, похожее на гигантский раздавленный гранат. "Поздравляю, - сказал я, обращаясь к Домицию, который отряхивал руки. - Ты только что лишил Империю лучшего кондитера Кампании - единственного, кто умел готовить груши в гранатовом соусе так, что даже Клавдий просил добавки."
  Домиций фыркнул, его дыхание пахло перегаром и безнаказанностью: "Он дышал мне в затылок. Раздражал. Как и ты сейчас, Цезарь."
  Тишина в атриуме стала густой, как неразбавленное фалернское. Даже флейты смолкли. Все ждали моей реакции, затаив дыхание. В этой тишине звонкий смех Ливиллы прозвучал как удар кинжала по стеклу.
  Агриппина не шелохнулась, лишь губы ее побелели, а пальцы впились в подушку, разрывая шелк. В ее взгляде на мужа читалось нечто страшнее ненависти - презрение и... расчет? "Если б он упал следом..." - мелькнула догадка.
  Я наклонился к Домицию, понизив голос до ледяного шепота, чтобы слышал только он: "Следующий, кто раздражает меня, полетит туда же. И семья не спасет. Понял, бык?" Он отпрянул, в его маленьких глазках мелькнул страх, быстро затоптанный спесью. Агриппина же, поймав мой взгляд, чуть заметно кивнула. Благодарность? Или признание общего врага?
  III. Рассвет
  Холодные пальцы зари только коснулись верхушек кипарисов, когда Филогей разбудил меня. Его лицо в сером свете предрассветья было как маска Аида. "Цезарь... в роще... Неладно. Сенатор Юний Силан." В его голосе - не страх, а холодная констатация факта, что мир снова сполз в бездну. Я ощутил знакомый прилив - не страха, а ясности. Охотник проснулся.
  Кипарисовая роща дышала сыростью и... медью. Запах крови, резкий и животный, висел в воздухе, смешиваясь с терпким ароматом хвои. Юний Силан лежал на спине у подножия самого старого дерева, его тога неестественно аккуратно расправлена, как будто кто-то поправил ее после падения. Поза - почти мирная, если не считать широкого, хирургически точного разреза поперек горла. Кровь - темная, почти черная в этом свете - запеклась густой лужей, впитываясь в мох и хвою. Работа знатока анатомии или... палача. Левая сонная и яремная - перерезаны чисто. Смерть мгновенная. Но что бросилось в глаза:
  1. Неправильный угол падения: Тело лежало прямо под деревом, но на коре выше - ни царапин, ни зацепок одежды. Если его сбросили или он упал - должен был задеть ветви. Значит, тело притащили, уложили?
  2. Следы волочения: Тонкая полоска примятой травы и содранного мха вела от тела вглубь рощи, к тропинке. Кто-то тащил его несколько шагов, потом оставил? Или пытался спрятать, но передумал?
  3. Стилус: Гай уже держал его. Серебряный, изящный. Мой подарок Гемеллу. "T.G.". Обе грани заточены бритвенно. Гай вращал его в пальцах: "Египетский хирургический инструмент? Или орудие для письма... смертных приговоров? Нашли не в руке, дед. А вот здесь..." Он указал на корни дерева, метрах в двух от тела. Брошено? Выпало во время волочения?
  4. Микроулики: Я опустился на колени, игнорируя протест Филогея. Среди хвои у края лужи крови - один длинный, темный женский волос. Не Друзиллы (та светлее). Не Ливиллы (та короче). И... крошечный, истонченный к краю лоскуток темно-синего шелка, зацепившийся за кору. Не из тоги.
  Тиберий Гемелл, бледный как призрак, уже толкался среди сбежавшихся домочадцев. "Это... не мой! Украли! Клянусь манами Августа!" - его визгливый голос резал уши. Слишком громко. Слишком поспешно. Как актер, заучивший реплику. Я не удостоил его ответом. Взгляд скользнул по сестрам. Агриппина стояла недвижимо, статуя из льда. Лишь губы сжаты в тонкую белую нить. Друзилла ахнула, закрыв лицо руками, но сквозь пальцы - не ужас, а испуганное внимание. Она смотрела не на тело, а... на тропинку. Глаза Ливиллы были на мокром месте - она собиралась зареветь.
  "Кто видел его живым последний?" - мой голос прозвучал как удар гонга в тишине.
  Раб-садовник, трясясь, выступил: "Домина Агриппина... у фонтана Нереид... Говорили громко... о наследстве доминуса Германика... Потом подошла домина Друзилла... шепнула что-то сенатору на ухо... Он помрачнел... и пошел с ней... сюда." Он кивнул в глубь рощи.
  Друзилла вскрикнула: "Неправда! Я... я сказала лишь, что кипарисы при луне... прекрасны и печальны... Он кивнул и пошел один! Я не знала!" Слезы? Да. Но в голосе - металл. Защита? Или... предупреждение кому-то?
  Агриппина усмехнулась, холодно и беззвучно: "Прекрасно сказано, сестра. Особенно для той, чей ворон кружит над смертью." Ее глаза метнули нож в Друзиллу. Ворон. Это слово запомнилось.
  Выводы пока: Убийца - правша (разрез слева направо). Силен или ловок (чистый разрез, перенос тела?). Знаком с анатомией или убивал много раз. Связан с Гемеллом (стилус - улика или подстава?). Сестры врут. Обе. Волос и шелк - ключ. Ворон - символ.
  IV. Мед и смерть
  Триклиний после завтрака стал склепом. Воздух густой от ладана, который лили в жаровни, чтобы убить запах страха. Гости замерли. Ливилла опрокидывала кубок за кубком, ее лицо - маска ужаса. Друзилла шептала молитвы, перебирая янтарные четки - слишком быстро. Домиций жевал, не видя еды. Только Клавдий Пульхр, наш придворный циник, ещё пытался неуклюже злословить: "Чего носы повесили? Юний Силан? Да он сам напросился! Помните, как он в сенате..."
  Внезапно его голос захлебнулся. Не метафорой. Физически. Он схватился за горло, глаза вылезли из орбит. Изо рта хлынула не пена - зеленая жижа, смешанная с медом и кусками инжира. Его тело выгнулось дугой в немой агонии, с грохотом рухнуло с ложа, опрокинув стол с фигами. Стеклянная чаша разбилась, осколок впился в ладонь Ливиллы - ее крик смешался с хрипами умирающего. Конвульсии были чудовищны - тело билось о мрамор, как рыба на берегу. Последний вздох - и зрачки закатились, оставив белесые пугала. Симптомы точные: аконит. Смерть в муках, но быстро. Профессионально.
  В этот момент резкий, пронзительный карк разорвал тишину триклиния. Над самым окном, черным клином на фоне светлеющего неба, пролетел ворон Друзиллы. Он сделал круг, каркнул еще раз - словно насмешливо, или как сигнал - и исчез в направлении кипарисовой рощи. Все взгляды, полные суеверного ужаса, устремились на Друзиллу. Она закрыла лицо руками, но ее плечи содрогнулись не от рыданий, а от какого-то внутреннего напряжения.
  Крики Ливиллы слились с предсмертным хрипом Пульхра в единый какофонический вопль. Виниций, бледный как мел, пытался зажать ей рану на руке, но кровь сочилась сквозь пальцы, добавляя алых пятен к его белоснежной тоге. "Врача! Где врач?!" - его голос сорвался на визг.
  Я даже не выпроводил гостей из триклиния и принялся осматривать все вокруг. Гай вызвался помогать.
  Я поднял плошку Пульхра. Понюхал. Мед. Запах аконита едва пробивался сквозь сладость. Добавлен именно сюда. Точно в цель.
  Гай, не брезгуя, вытащил из-под ещё теплого тела свиток. "Любопытно, дед. Его последнее чтение? На кой здесь вообще утвержденный список гостей?" На краю пергамента - греческая "Ψ" (Пси), выведенная с каллиграфическим изяществом. Рядом с именами Юния Силана и Клавдия Пульхра - жирные кляксы. Гай провел пальцем по символу: "Душа? Или... попугай? Говорят, пситтаки болтают то, что слышали в спальнях господ." Его взгляд уперся в Тиберия Гемелла.
  Тот ахнул, роняя кубок. Красное вино растеклось по мозаике Орфея, как вторая лужа крови. "Это не я! Не я!" - писклявый вопль. Слишком пафосно.
  И тут он выронил еще один стилус. Идентичный первому. С гравировкой "T.G.". Стилус звякнул о мрамор. Гемелл замер, глядя на него с идиотским ужасом. Гай поднял его, свистнув: "Два. Как жертвы. Совпадение? Или счетчик?"
  Агриппина резко встала, опрокидывая столик. Ее гиматий задрался, обнажив лодыжку. На ней - свежий, лиловый синяк. Странной формы. Не круглый от пальцев. Удлиненный, с зазубринами... как от удара тростью? Или... рукоятью стилуса?
  Клавдий застыл в углу. Он не смотрел на труп. Он смотрел на Друзиллу. Его лицо было безмятежно-глупым, но пальцы судорожно мяли край своей тоги. Он что-то знал. Или боялся.
  Агриппина указала на Друзиллу, ее голос звенел от ненависти: "Довольно! Мы все знаем, чьих рук дело! Кто вечно бегал к прабабке Ливии изучать зелья? Чей ворон каркал на рассвете над рощей?"
  Друзилла подняла голову. Слез не было. Только ледяное пламя в глазах. "Аконит собирают в полнолуние, сестра. А прошлой ночью луна была темной, как твоя душа. Или... как синяк на твоей ноге? Кто тебя ударил? Домиций? Или ты сама наткнулась... на правду? Пока тащила труп?" Она намеренно посмотрела на синяк. Агриппина побледнела. Это было важнее слов - признание, что синяк есть, что он заметен.
  V. Тени заговора
  Расследование выжгло виллу дотла, превратив праздник в лабиринт страха. Странное дело - я ощущал, как годы спадают с плеч. Не молодость возвращалась, нет. То было знакомое, острое чувство охоты, когда каждый нерв натянут как тетива, а в жилах течет не кровь, а ледяная ртуть. Я, как старый волк, чуял кровь - не только Юния Силана, размазанную по камням рощи, но и ту, что еще прольется. Воздух в комнатах для допросов, выбранных мной специально - тесных, без окон, с одной коптящей лампадой - был густ от ладана, пота и лжи. Тени на стенах плясали пляску безумия.
  Филогей, мой верный архивариус, аккуратно записывал ход допросов. Я заглянул потом - не без художественных вольностей, конечно! Но суть передана верно.
  I. Домиций: Бык в сети запахов
  Я загнал его в душную кладовку у кухонь. Там воняло прогорклым маслом, рыбой и его перегаром. Он сидел на бочке с солеными маслинами, красный, потный, похожий на загнанного кабана. Я встал напротив, заслонив свет лампы, чтобы видеть только силуэт угрозы. Гай прислонился к косяку, равнодушно чистя ногти о тот самый злосчастный стилус Гемелла. Жест был демонстративно небрежным - послание Домицию: ты - грязь под ногтями.
  Допрос: Я начал тихо, почти ласково, как будто спрашивал о погоде: "Где ты был, Домиций, когда горло Юния Силана резали, как тельца на бойне?" Он вздрогнул, хрюкнул: "Тр-трахал! Ту рабыню, знаешь, рыжую! Спроси, взгляни - синяки от моих пальцев на ней!"
  Гай, не отрываясь от ногтя, вбросил: "Рабыня говорит, ты приперся на рассвете. Весь в саже. Пах костром. Будто пожар тушил." Домиций дернулся, как на копье: "Рыбу! Жарил рыбу! С перепою... всегда рыбы охота! Клянусь!" Я сделал полшага вперед, в его личное пространство страха: "В кипарисовой роще? Среди скал? Каким чудом, Домиций, ты рыбу голыми руками ловил? Сети забыл? Или удочку? Какую, к Орку, рыбу?" Его глаза метнулись, рука судорожно полезла в спутанную гриву - и на пол посыпалась рыбья чешуя. "Вот! Вот её!" - он радостно заржал. Я посмотрел на Гая. "Рыболов рыжий".
  Гай резко схватил Домиция за руку, видимо сравнивая печатку перстня с синяком на лодыжке Агриппины. "Выступы на кольце... точь-в-точь как зазубрины на синяке. Бил жену за болтовню о кораблях у гробницы Августа?"
  Домиций вырвался: "Не трожь! Она сама наткнулась!"
  Достаточно. Я молча кивнул страже. Пусть мычит о чести рода в камере. Его честь давно сдохла в той же пропасти, что и кондитер.
  II. Агриппина: Ледяное пламя ненависти
  Ее покои напоминали поле битвы после штурма. Разбитый флакон с нардом - его приторно-сладкая, тошнотворная вонь въелась в стены. Шелковые подушки валялись, изорванные - следы ярости или отчаяния? Ларец стоял взломанный. Я разбирал содержимое на столе из черного дерева. Агриппина стояла напротив. Статуя из белого мрамора, лишь легкая дрожь в сжатых кулаках выдавала бурю внутри. Свежий синяк под глазом, подарок супруга, казался лиловым пятном на ее гордыне. Она ненавидела меня. Я видел это в каждом взгляде. Ненавидела за Германика, за мать, за этот брак, за сам воздух, которым я дышал. Эта ненависть была ее доспехами.
  Улики: Я показал ей пергамент. "Письма" Юния. Чернила не просохли... свежие. "...Домиций... Гробница Августа... Корабли... Цезарь должен умереть..." Дата - вчера. "Покойники не пишут писем, внучка," - сказал я мягко, как будто констатирую погоду. - "Или у тебя в атриуме открылся филиал Аида с почтовой станцией?" Ее голос был ледяным, как зимний Тибр: "Подлог. Грязная попытка погубить меня, как добили мать!..."
  Я развернул перед ней лоскут синего шелка, найденный в кипарисовой роще.
  "Знакомо? Твой пеплум, Агриппина. Надрыв у подола... совпадает с этим клочком у тела Юния."
  Она не дрогнула, но пальцы впились в стол: "Подставили! Кто-то вырвал клок из моего пеплума! Ищите вора!"
  Я медленно провел пальцем по краю надрыва на ее пеплуме. "Чистый срез, внучка. Очень острым ножом. Или... ножницами? Не похоже, чтобы ткань рвали в спешке." Ее взгляд метнулся куда-то в сторону, но я поймал лишь отблеск страха, быстро подавленный гневом. Когда ее глаза-кинжалы метнулись в сторону окна, там, на поляне, Друзилла собирала цветы. Я взял пузырек. Синее стекло, белый порошок. Запах аконита ударил в ноздри даже сквозь вонь нарда. "А это? Тоже подлог? Аконит среди амулетов материнства... Поэтично. До смерти." Ее ресницы дрогнули - единственная микроскопическая трещина в броне. "Кто брал мед для Пульхра?" - спросил я, глядя ей прямо в глаза. "Спросите у нее!" - выдохнула она с презрением. - "У Друзиллы! И спросите, почему ее проклятый ворон орал всю ночь над рощей!"
  III. Друзилла и Лонгин: Орфей и Тень
  Комната с фреской Орфея, теряющего Эвридику. Ирония? Друзилла сидела, закутавшись в серебристый гиматий, как в саван. На голове - венок из нарциссов... (Нарциссы в июле? Как такое возможно?!!) Лицо - маска ужаса, глаза огромные, пустые. Лонгин стоял за ней, как тень Орфея, но не спасительная, а гнетущая. Его рука лежала на ее плече - жест собственника и тюремщика. Лицо - непроницаемая маска сенатора. Он играл в защитника. Я видел холодный расчет за этой маской.
  Допрос: "Твоя рабыня брала мед, Друзилла," - начал я без предисловий. "Для чего?" Она вздрогнула, шепотом: "Я... велела... добавить Пульхру... в вино... Он жаловался на горечь..."
  Я достал серебряный кулон в виде ворона. "Твой талисман. Твой живой страж каркал над телом Юния на рассвете, как глашатай Аида. Вещий? Или дрессированный?"
  Она вжалась в кресло: "Он... предупреждает о смерти! Он... чувствует ее!" Ее пальцы сжали кулон так, что костяшки побелели, словно она пыталась заставить птицу замолчать.
  Гай вошел как раз вовремя, держа в пальцах кольцо с трезубцем. "И аконит тоже велела добавить? Чтобы подсластить навеки?" - спросил он с убийственной небрежностью. Друзилла вскрикнула. Лонгин сжал ее плечо, его голос был гладок, как полированный мрамор: "Цезарь, мы лишь пешки. Кто-то искусно водит нашими руками, сея раздор. Ищите выгодоприобретателя хаоса." Его перстень с мечом Кассиев блеснул в свете лампы - вызов?
  Гай бросил на стол кожаный мешочек с сухим мхом. "С твоего левого калига, Лонгин. Мох из рощи, где волочили тело Юния. Гулял там до убийства? Или после?"
  Лонгин едва заметно побледнел: "Я... люблю утренние прогулки..."
  И тут Друзилла, словно тронутая Эриннией, выпалила, тыча пальцем в Гая: "А он?! Он был в саду! Когда Юния...! И ворон его видел! Каркал!" Гай замер. В его глазах мелькнула не ярость даже, а холодная убийственность. "Собирал фиги, милая сестричка, для дедушки..." - его голос был тише шелеста змеи. "Хочешь сказать, я резал глотку сенатору одной рукой, а в другой держал корзину с инжиром и слушал твоего пернатого доносчика?" Лонгин позволил себе едва заметную улыбку. Провокация удалась. Но на кого он работал?
  IV. Клавдий: Шутовской колпак мудреца
  Все в той же комнате Орфея
  Клавдия ввели, вернее, он ввалился, споткнувшись о порог с криком: "Землетрясение! Как описанное Страбоном в "Географии", книга шестая!" - и закатился своим дурацким смехом. Стража подняла его. Он уселся, поправляя венок из нарциссов (дались им эти нарциссы!), руки тряслись мелкой дрожью. "Кл-кл-Клавдий гл-глуп... зачем тревожите?" - залепетал он. Маска. Искусная, годами отточенная маска дурачка. Но я-то видел - видел тот острый, цепкий взгляд, который он бросал по сторонам, когда думал, что никто не видит. Видел, как он слушал. Он был прозрачнее стекла для меня - эта отточенная, филигранная пародия на слабоумие. Он был моим отражением в кривом зеркале - тоже прятался, но по-другому. Его страх был умнее.
  Допрос: "Бродил у рощи, Клавдий? Нарциссы собирал?" - спросил я, глядя ему прямо в глаза, ловя тот самый мимолетный проблеск паники в его глазах. "Слышал? Видел? Юний и Друзилла?" Я смотрел ему в глаза и буквально слышал ВНУТРЕННИЙ МОНОЛОГ КЛАВДИЯ:
  "Ох, дядюшка Тиберий, не смотри так пронзительно! Как Фукидид на развалинах Афин... Видел? Боги, конечно, видел! Тень скользнула за Юнием, когда тот пошел за Друзиллой - высокая, в плаще, как у Лонгина. Слышал? Шепот: "Ψ не прощает болтунов". Голос... знакомый. Слишком знакомый. Но сказать? Сказать - значит подписать смертный приговор себе и, возможно, несчастной Друзилле. Ее ворон каркнул тогда - один раз, предупреждающе. Идиотская маска - мой единственный щит. Снова в бой, Клавдий."
  Он развернулся и сшиб со стола кубок. Вино - красное, как кровь Юния - растеклось по мозаике. "Ой! Август... отшлепал бы! Ха! Юний... Юний..." - он забормотал что-то невнятное, потом вдруг резко поднял голову, и в глазах - чистый, незамутненный ум: "...говорил о пси-попугаях... глупых птицах... повторюшках..." Гай встрепенулся: "Попугаях? Букву Ψ видел, дядя?" Клавдий снова сполз в свою роль, тыча пальцем в воздух: "Ψ? Пси? Да! Как... тот знак! На стене! Или..." Он полез в складки тоги, вывалив оливки, и извлек глиняную podex - подушку-пердушку. "Вот! Вот пси! Пукает словами! Пу-у-ух!" Он дунул, издав похабный звук. Друзилла фыркнула сквозь слезы.
  Лонгин смерил его презрительным взглядом. Клавдий вдруг резко чихнул, швырнув подушку-пердушку в сторону Друзиллы. Та вздрогнула. "Пси! Пси! Апчхи!" - завопил он, вытирая нос рукавом тоги. В этом дурацком хаосе его предыдущая фраза о попугаях почти потерялась, растворилась в клоунаде. Почти... Я резко поднял руку. Тишина. "Почему она у тебя?" - спросил я тихо, указывая на игрушку. Клавдий замер. И вдруг его голос стал низким, твердым, почти без заикания, глаза ясными: "Чтоб... не забывать... что важные господа часто сидят на пустом месте. А мы все... лишь дураки, надувающие ветер." Он тут же съежился, забормотал: "Гл-глупо, да? Кл-Клавдий дурак..." Я пристально глянул на него: "Ты смотрел на Друзиллу, когда Пульхр умирал. Что значит твоя болтовня о попугаях и воронах?"
  Клавдий заморгал, голос снова изменился: "Пульхр шептал Лонгину: "Твой пситтак болтает слишком много. Мой ворон - молчун. Выбери, кого скормить Ψ"..."
  В комнате повисло гробовое молчание. Лонгин смотрел на него с внезапным, леденящим подозрением. Он знает, - подумал я. - Он все видит. Его "дурость" - самый острый стилус в этой комнате. Я кивнул Филогею. Запомнить.
  V. Тиберий Гемелл: Кролик в пасти волка
  Его привели сразу после Клавдия. Мальчишка (а он был мальчишкой, несмотря на бородку) дрожал как осиновый лист. Лицо белое, как мел, глаза выпучены от ужаса. Он вцепился в складки тоги, будто она могла его спасти. От него несло дешевым маслом для волос и страхом. Неудачная пародия на Кастора. Ни одной знакомой черты..., - с горечью подумал я. Ни капли величия. Только жалкая трусость.
  Допрос: "Твой стилус, Гемелл," - начал я без предисловий, положив окровавленное серебро на стол перед ним. Он вздрогнул, словно его ударили. "И... и еще один," - добавил Гай, подбрасывая второй, найденный при Пульхре, после убийства. "Два. Как и убитых. Совпадение?" Гемелл затряс головой, слюна брызнула: "Не я! Укр-крали! Клянусь манами Августа!" Его голос сорвался в писк. "Где ты был ночью?" - спросил я, нависая над ним. Он попятился. "Сп-спал! Клянусь!" "Один?" - ввернул Гай. Гемелл покраснел, потом снова побелел. "С... с рабом..." - пробормотал он. "Каким рабом?" - прижал я. Он замялся, глаза бегали. "Н-не помню... С Хирионом... или Палассом...", - нес чушь. Он врал. Плохо. Как Домиций, но без его тупой наглости. Только трусливое вранье. Пешка. Но чья? "Запомни, мальчик, невозможно забыть, с кем ты спишь...", - прошипел я ему на ухо так, что он аж подпрыгнул. "Если следующий стилус с твоей меткой найдут в моей спине, ничего не спасет тебя от креста. Увести."
  Он затрясся: "Пульхр... шантажировал меня о долгах! Я взял стилус для защиты..." Он захныкал, его увели. Марионетка. Но кто дергал нитки?
  VI. Ливилла: Солнечный зайчик в грозу
  Ее привели последней. Она была бледна, ее яркий пеплум казался кощунством здесь. Глаза красные от слез, на перевязанной ладони - след от осколка кубка Пульхра. Она дрожала, но не от страха, как Друзилла, а от возбуждения и ужаса, смешанных в коктейль истерии. Виниций тщетно пытался ее успокоить.
  Допрос: "Внучка, - начал я, смягчив тон. Она была как перепуганная птичка. - Ты веселилась. Видела многое. Расскажи." Она всхлипнула. "Я... я не знаю ничего, дед! Честно! Пульхр шутил... потом упал... и... и... кровь!" Она снова заплакала. "А что говорил Пульхр перед тем, как выпить меда?" - настаивал Гай, неумолимо. Она замотала головой: "Глупости! Про пси... попугая какого-то... про то, что все врут! И... и что трезубец - это ключ! Ключ от Тартара!" Она всхлипнула. "Он тыкал пальцем... туда... и туда..." - она махнула рукой в сторону Лонгина и... Друзиллы? Или Гая? Сознательно? "Он сказал: "Ψ знает всех. Ψ смеется". А потом... ой, дед, они все врут! Все!" - она бросилась в объятия Виницию. Истерика. Но в ней - крупица правды. Пульхр что-то знал. И болтнул. За что и поплатился.
  VII. Писарь и перстень: маска сорвана
  Я собрал всех. Напряжение достигло предела, как струна перед разрывом. Ввели перепуганного до полусмерти писца. Пальцы в чернилах, на шее - кровавая царапина. Он глядел на всех, как загнанный зверек.
  Допрос: "Кто?" - спросил я односложно, указывая на список с зловещей "Ψ". "Человек... в плаще... лицо... не видел... Кольцо! Трезубец! Как молния... злая!" - он захлебнулся.
  Я ткнул пальцем в "Ψ" на списке Пульхра. "Кто приказал рисовать пси? И почему с завитком, как трезубец?"
  Писарь забился: "Голос сказал: "Нарисуй волну Аида"! Я перепутал пси с трезубцем!"
  Все взгляды - на Лонгина. Он был спокоен. Слишком спокоен. Медленно поднял руку. "Меч Кассиев. Трезубец - знак Ливиев. Ищите там." - его голос был ровен. Агриппина вскипела: "Ложь! Он..." Гай рванулся как пантера. Одним движением сорвал перстень с руки Лонгина. Щелчок скрытой защелки. Под мечом Кассиев - вторая печать. Четкий, ясный Трезубец. "Двойное дно, Лонгин," - усмехнулся Гай. "Хитро. Но не гениально." Лонгин бросился за кинжалом - поздно. Преторианцы сбили его с ног. Друзилла забилась в истерике. Она рванулась к окну, словно ища взглядом свою черную птицу, и замерла, прижав кулон-ворона к губам, шепча что-то невнятное. Агриппина стояла окаменев, поняв глубину ловушки. Гемелл разревелся. "Заприте его в подвал!" - мой голос прокатился громом. "Агриппину - под стражу в её спальню, до выяснения. Остальных - по комнатам. Ни шагу с виллы!"
  Хаос.
  И тут рабыня Друзиллы, та самая немота, вышла вперед. На ломаной латыни: "Господин Лонгин... дал... "Отнести госпоже Агриппине... молча"." Она протянула еще одно кольцо с трезубцем. Внутри - гравировка: "Ψ ждет." На пергаментной полоске, приклеенной изнутри, чернилами цвета воронова крыла, был выведен тот же символ - Ψ. Лонгин, уже связанный, захохотал, глядя на меня: "Игра только началась, Цезарь! Трезубец - лишь ключ! Ψ - не убийца! Ψ - Идея! И она сожрет твой Рим!!"
  Эпилог. Под кипарисами
  Вилла Юпитера, Капри. Той же ночью
  Ночью я нашел Гая в саду. Он сидел под тем самым кипарисом, швыряя камешки в черное зеркало пруда. Отражение луны дробилось.
  "Ты знал, - сказал я, опускаясь рядом. Камень холоден. - Про Лонгина. Про двойное дно."
  "Догадывался, - он усмехнулся в темноту. - Но если бы я ляпнул раньше, ты бы обвинил меня в попытке свести счеты с Кассиями. Или Ливиями. Пришлось играть в дурачка, ждать, пока паук сам запутается в паутине... Одного не пойму: зачем ему понадобилось столкнуть лбами Кассиев и Ливиев? Что он выигрывал?"
  Я смотрел на звезды. "Ложь, как вино, внучек. Иногда ей нужно настояться, чтобы открылся истинный вкус... страха. Он сеял хаос, чтобы урвать власть из рук ослепленных враждой. Старая тактика. Но трезубец... - Я помолчал. - Трезубец Нептуна. Владыки морей. Кто в Риме мечтает о власти над морями? Чей флот..."
  Гай резко повернулся ко мне. В его глазах, отражавших луну, вспыхнуло понимание, смешанное с новой тревогой. "Макрон? Но он же..."
  "...мой префект претория? - закончил я. - Да. Но у амбиций нет границ. И сети его куда шире, чем мы думали. Лонгин был лишь щупальцем."
  Мы сидели молча. Где-то каркнул ворон. Его крик был похож на скрип ржавых ворот Тартара.
  "Третий "Ψ"..." - тихо сказал Гай.
  "...еще не помечен, - кивнул я. - Игра продолжается. Спрячь этот стилус Гемелла. Он еще пригодится. И... береги сестер. Особенно Друзиллу. Вороны над ней кружат уже слишком близко."
  Он кивнул, вставая. "Спокойной ночи, дед."
  "Спокойной ночи, внучек."
  Он сделал шаг в тень, потом обернулся. Луна выхватила из темноты его профиль - острый, хищный. "А Клавдий... он не так глуп, как притворяется, да?" - спросил он тихо, почти без интонации. Я не ответил. Ответ и так висел в воздухе, тяжелый и неотвратимый, как запах крови из рощи.
  Гай ушел, растворившись в тенях кипарисов. Я остался один. Стилус Гемелла холодил ладонь. Щупальце. Паук. Ворон. Слова кружились в голове. Кто следующий? Агриппина, чья ярость вот-вот вырвется наружу? Друзилла, с ее роковыми знаниями? Или... сам Гай, слишком умный для своей же безопасности?
  Море у подножия скал глухо шумело, перемалывая камни и судьбы. Как старый корабль на рифах, Империя скрипела всеми швами. А пауки в тогах продолжали плести свои сети в ее трюмах...
  Сумрак поглотил виллу. Гул голосов стих. Я стоял в пустом атриуме, глядя, как последние алые блики заката гаснут в черной воде залива. Море дышало глухо, как спящий зверь. Филогей ждал в тени колонн, безмолвный как сама тень.
  "Филогей..." - голос мой звучал хрипло от усталости и... чего-то еще? Признания? - "Отнеси Клавдию лучшие египетские папирусы. Те, что с водяными знаками - "лотосы". И чернила. Галльские. Самые стойкие." Я обернулся. В полумраке наши глаза встретились. Он все понял. "И скажи... скажи, что Цезарь надеется, его "глупые книжки" об истории Карфагена станут чуть умнее на хорошем папирусе." Я сделал паузу, глотая горечь истины. "И проследи, Филогей. Чтобы в его кувшин для воды не упало... ничего лишнего. Ни капли. Пусть живет своим притворством. Его правда..." - я посмотрел в темноту, где только что бушевало безумие, - "...его правда сейчас опаснее аконита для всех нас."
  Филогей склонился в безмолвном поклоне. В уголке его губ мелькнуло нечто - не улыбка, а тень понимания. В этом жесте - дарении папируса дураку - была горькая ирония и редкое для меня признание. Я видел ум. Ум, который предпочел спрятаться за маской идиота, чтобы выжить. Как когда-то я прятался за маской солдата на Родосе. Пусть пишет о мертвых этрусках, полководцах Карфагена. Настоящий Рим был для него слишком ядовит.
  Где-то в черноте ночи, над кипарисами рощи, где умер Юний, прокаркал ворон. Один раз. Насмешливо...
  P.S.
  На рассвете Филогей доложил: рабыня Друзиллы исчезла. Как и пузырек с аконитом из вещественных доказательств. Исчез и ворон. Клетка в ее покоях стояла пустая, дверца распахнута. На подоконнике рядом с пустой клеткой лежало одно черное, как ночь, перо. Игра действительно продолжалась. И следующая жертва "Ψ", казалось, уже выбрана самой Немезидой.
  Эпизод X. Тени на пиршестве. Часть II. Паутина Лжи
  Остров Родос. Утёсы на побережье. I век до н.э.
  Германику - четырнадцать лет. Внезапно и без объяснений он захотел навестить меня в моем добровольном изгнании.
  И вот мы стоим на вершине утеса и любуемся стихией. Шторм. Волны, как разъяренные титаны, бьются о скалы далеко внизу. Ветер рвет плащи. Германик стоит рядом, не боясь ни ветра, ни высоты. Его лицо озарено не страхом, а восторгом перед мощью стихии. "Смотри, дядя! - кричит он, чтобы перекрыть рев ветра, указывая на бушующее море. - Оно как Рим! Сильное, опасное. Но если знать его душу... его ритм..." Он замолкает, вбирая в себя всю ярость и красоту пены и грохота. Я кладу руку ему на плечо. Не жест наставника, а жест соратника, понявшего, что перед ним - не ребенок, а будущий властитель стихий. В его глазах - не детское любопытство, а пронзительное понимание силы и того, как ее обуздать. В этот миг между нами нет пропасти лет, есть только море, шторм и тихое согласие двух душ, узнавших родственную силу друг в друге. "Душу моря надо чувствовать, племянник, - отвечаю я, и мои слова тонут в грохоте, но он слышит. - Как и душу Рима". Он кивает, и в этом кивке - обещание.
  I. Половина кабана и целый клубок змей
  Вилла Юпитера, Капри. Июль 34 года н.э.
  Пир второго дня начался под аккомпанемент шепота, густого, как смола, и столь же горючего. Зал, освещенный масляными лампами в форме голов Горгон, дышал роскошью, приправленной страхом. Мраморные колонны, обвитые гирляндами увядающих роз, бросали узорчатые тени на стены, где фрески с битвами богов казались немыми свидетелями нашей игры. Воздух был густ от аромата жареного мяса и чего-то более острого - то ли чеснока, то ли страха, который витал меж ложами, как дым от жертвенного костра, на котором сгорели Силан и Пульхр.
  Я воссел на своем месте, холодно наблюдая, как рабы вносят блюдо с остатками вчерашнего кабана. Мясо, покрытое коркой засохшего медово-тминного соуса, напоминало кожу старика. Гости - эти пестрые попугаи в шелках и пурпуре - замерли, их брови поползли вверх, словно гусеницы на листе. В углу, забившись в тень статуи Марса, сидел Луций Сей Страбон Квиет - отец казненного мною префекта Сеяна, чье имя было синонимом былого могущества и моей скрытой ярости. Его пригласил Макрон - "для полноты картины рода Сеянов", как тот пояснил. Что это означало - я не понял, но решил посмотреть на этого мужа. Квиет наблюдал за всем с холодной усмешкой падальщика, ждущего своего часа. С каждой минутой он раздражал меня все больше.
  Рядом с Квиетом, словно пародийное отражение его мрачной значимости, ковырялся в устрице Клавдий. Его тога была перекошена, левая рука судорожно сжимала кубок, проливая фалернское на подушки. Он нарочно ронял оливки, бормоча что-то невнятное под нос. Потом громко пукнул. Смешок пробежал по залу. Квиет смерил его презрительным взглядом. Но я заметил, как острый, как стилус, взгляд Клавдия мельком скользнул между Гемеллом и Макроном, прежде чем снова сполз в маску дурачка. Его пальцы, только что ловко ронявшие оливки, теперь замерли над раковиной устрицы. Кончик ножа бесцельно скреб по перламутру - мяса там давно не было. Его взгляд, обычно бегающий или туповатый, на миг зацепился - нет, впился - в фигуру Макрона, застывшую у колонны как базальтовый идол. Я проследил за направлением этого взгляда: Макрон оценивающе окинул спину Гая, потом медленно, как стервятник, перевел глаза на бледное лицо Гемелла. Клавдий резко отвел взгляд, судорожно глотнул фалернского, поперхнулся, закашлялся. Его губы беззвучно шевельнулись, будто он что-то шептал в саму раковину этой съеденной устрицы, которую тут же прикрыл ладонью, словно пряча улику. Его пальцы нервно забарабанили по столу - отрывистый, тревожный стук, похожий на дробь похоронного барабана. "Дрожит, как заяц, - подумал я. - Но заяц чует волка. Кого же он увидел в Макроне? Или... кого еще?" Эта внезапная, почти животная настороженность Клавдия, обычно такого беззаботного в своем притворном идиотизме, показалась мне важнее смешка гостей. Маска дурачка на миг сползла, обнажив чистый, неистовый страх. Страх, который видел что-то, чего не видел я.
  Пора было что-то сказать..
  - Половина кабана, - возгласил я, поднимая кубок с фалернским, украшенный золотой головой Медузы, - по вкусу не хуже целого. А сэкономленные сестерции...
  Мой голос, привыкший рубить фразы как мечом, прервал нетрезвый шепоток Ливиллы, уже тянувшейся к винным кувшинам:
  - ...спасут Рим от голода, когда вы все перемрете от обжорства.. Угу-угу.. помним-помним.. слышали-слышали.. - передразнил меня ее писклявый голосок.
  Когда Ливилла замолчала, Клавдий вдруг громко икнул и пробормотал на всю залу: "С-сестерции... они как оливки... если не п-проглотишь вовремя... отрыгнутся бух-бухгалтерской к-книгой!"
  Смешок Гая, похожий на лязг меча о камень, разрезал тишину. Он развалился на ложе, словно молодой леопард, лениво швырнув кость под стол. Его пес - уродливый молосс с глазами демона по кличке Цербер (где он его взял и зачем притащил на остров - было для меня загадкой) - с хрустом раздробил её, не отрывая взгляда от Тиберия Гемелла. А тот... О, этот мальчишка с лицом ангела и повадками гадюки! Лежал, сгорбившись над тарелкой, будто в жилах мяса искал ответы на вопросы, которые ещё не заданы. Его пальцы нервно теребили серебряный медальон на груди - подарок матери, Юлии Ливиллы, изображавший Фортуну с повязкой на глазах.
  Он боится, - пронеслось у меня в голове, когда наши взгляды скрестились. - Боится, что я уже знаю, какую игру ведет его кровь. И знаю я больше, чем он думает.
  * * *
  Палатинский дворец. Кубикул Тиберия, Рим. 25 год н.э.
  Сеян стоит перед столом, заваленным картами Германии. Свет масляной лампы выхватывает резкие черты его лица, тень от орлиного носа ложится на свиток с именами неугодных сенаторов. "Все нити в наших руках, Цезарь," - говорит он, голос низкий, убедительный, как струя меда, смешанного с полынью. Его рука - сильная, в жилах которой течет кровь всадника, жаждущая патрицианской мощи, - поправляет перстень с печаткой преторианской когорты: волчица, вскармливающая Ромула и Рема.
  "Гемелл - ключ. Через него, через кровь Юлиев в его жилах, мы укрепим трон. Его мать... Ливилла... она понимает необходимость жертв." Он делает паузу, его глаза - холодные, как галльский лед, - смотрят не на меня, а сквозь меня, в будущее, где он видит себя регентом при мальчике-императоре. Пальцы его лежат на столе, спокойные, но я чувствую напряжение в них - напряжение хищника, готового к прыжку. Он теребит мочку уха - тот самый нервный жест, который я вижу сейчас у его сына. "Паук уже ткет паутину в моем же доме", - подумал я тогда, но промолчал. Ошибка, стоившая крови.
  * * *
  Вилла Юпитера, Капри, июль 34 года н.э.
  Гемелл поднял кубок дрожащей рукой - точь-в-точь как Сеян. Тот же наклон головы, будто пьёт не вино, а секреты. Та же привычка теребить мочку уха, словно пытается вырвать невидимую сережку-талисман.
  Даже тень его на стене извивалась змеёй, готовой ужалить.
  "Змеиное семя",- сжал я кубок так, что золотая голова Медузы впилась в ладонь. Кровь, старческая, почти остывшая, закапала на императорский пурпур.
  Гемелл поднял кубок дрожащей рукой - точь-в-точь как Сеян. Тень его удлинялась, сливаясь с фреской убийства Цезаря, где Брут замер в вечном предательстве. Его взгляд скользнул в сторону Квинта Макрона, моего префекта претория, который стоял у дверей, неподвижный, как стражник из базальта. Макрон кивнул ему, почти незаметно. Паутина плетется.
  - Сновидения мучают, дед? - спросил Гемелл, и голос его звенел, как лезвие по камню, слишком громко для простой вежливости.
  - Сны - удел глупцов и прорицателей, - отрезал я. - Умные люди боятся реальности.
  Агриппина, сидевшая рядом с Домицием (после вчерашнего унижения он был тише воды), резко подняла голову. Ее глаза, все еще оттененные синяком, метнули искру. Друзилла, игравшая с кулоном-вороном, замерла.
  - Дедушка, - вдруг капнул мёд в уксус голос Друзиллы, - а правда ли, что вчерашнее мясо полезнее? Оно же... выдержанное.
  Ее смех, звонкий и пустой, как бронзовый колокольчик, заставил Гая резко повернуться. Их взгляды встретились - брата и сестры, двух хищников у одной добычи, разделенных подозрением после вчерашних событий с вороном.
  - Всё, что пережило вчерашний день, - полезно, - процедил я, ощущая холодок от слов Макрона о Друзилле и кубке Пульхра, - кроме людей и их тайн.
  II. Тени прошлого и кинжал настоящего
  Пир продолжался, но вино уже не лилось рекой - оно струилось, как яд, пропитывая каждое слово, каждый взгляд. Я заметил, как Гемелл, словно тень Сеяна, скользнул за колонну, будто пытаясь раствориться в мраморе. Его исчезновение не ускользнуло от Гая. Тот, притворяясь пьяным, опрокинул кубок и пошел за ним, оставив Друзиллу с гладиаторским кинжалом в руках - подарком, который она крутила, как ребёнок игрушку, но с опасной сосредоточенностью.
  Я поднялся с ложа, делая вид, что поправляю гиматий, и двинулся к восточному крылу, где воздух пах не розами, а тайной и пылью архивов. Там, в нише за статуей Аполлона Ликийского (привезенной Германиком из Малой Азии), Гемелл шептался с кем-то. Его собеседник, окутанный плащом цвета ночи, был лишь силуэтом, но я узнал походку - легкую, как у танцовщика, и опасную, как у ассасина. Походку Луция Вара, бывшего центуриона Сеяна, чье имя было стерто из анналов после падения его господина. Его считали погибшим в Александрии. Ошибка.
  - Калигула, сын Германика, слишком любопытен... Его нужно убрать, - прошипел Вар, голос скрипучий, как несмазанная дверь.
  - Нет! - Гемелл вцепился в рукав плаща. - Он... он мой брат! - В его голосе была искренняя паника, смешанная с чем-то еще - расчетом?
  - Брат? - Тень рассмеялась, сухо, как осенние листья под ногами. - Ты сын Сеяна, а он - Юлий. Ваша кровь враждует, как Ромул с Ремом. Или ты забыл, чей кинжал открыл путь твоему отцу к власти? Твой отец мечтал видеть тебя на Палатине!
  * * *
  Флешбэк: Триклиний в доме Сеяна. 26 год н.э.
  Молодой Гемелл, лет семи, сидит на коленях у отца. Сеян показывает ему миниатюрный золотой кинжал. "Это оружие Юлиев, сынок. Когда-нибудь оно будет твоим. И ты вернешь нашей крови то, что по праву принадлежит ей". Ребенок смотрит на клинок с восхищением и страхом. В дверях стоит Юлия Ливилла, мать Гемелла, ее лицо - маска ужаса.
  * * *
  Вилла Юпитера. Капри. Июль 34 года н.э.
  Я шагнул вперёд, и факел в моей руке высветил лицо Вара - шрам на щеке, похожий на застывшую змею, извивался при улыбке.
  - Цезарь... - он поклонился, с преувеличенной театральностью, - вы прервали нашу беседу о... семейных узах и долгах крови.
  - Узах? - Я бросил факел повыше, и пламя взметнулось к потолку, осветив фреску с гибелью Икара. - Вы говорили об убийстве моего внука. А я не люблю, когда гости моей виллы становятся палачами без моего позволения.
  Гемелл задрожал, но Вар лишь усмехнулся, доставая из складок плаща тонкий кинжал-пугио:
  - Смерть - лучший учитель, Цезарь. Она научила даже Божественного Юлия не доверять... тени собственной тоги.
  Он метнул кинжал. Лезвие просвистело в сантиметре от моего уха, вонзившись в деревянную панель с такой силой, что рукоятка затряслась. Я инстинктивно отшатнулся и уронил факел. Тот потух, окутав нишу едким дымом гари и масла. Послышались быстрые шаги - Гая. Когда дым рассеялся, ни Вара, ни Гемелла уже не было. Только дрожащий кинжал в стене да тяжелое дыхание Гая за моей спиной.
  - Кто это был? - выдохнул он, глаза горели охотничьим азартом.
  - Призрак. Призрак прошлого, который скоро станет трупом, - ответил я, выдергивая кинжал. На рукояти был выгравирован трезубец.
  III. Змея на груди и перстень в пепле
  Лунный свет, словно серебряная паутина, опутал мраморные плиты моих покоев. Воздух был свеж - в окно задувал морской бриз, но по вилле полз запах страха - того страха, что витает в преддверии бури. Филогей, лицо которого желтело в свете масляной лампы, словно пергамент, протянул мне свиток, обёрнутый в кожу гиппопотама. Печать - голова Медузы - плавилась под моим ногтем, как воск на погребальном костре. В комнате пахло ладаном и... полынью? Запах Макрона.
  "Цезарь, ты кормишь змею у своей груди. Тот, кого ты зовёшь внуком, носит в жилах яд Сеяна и помнит наказ отца. Спроси Гемелла о ночи перед Идами Мартовскими... О том, как он целовал кинжал, занесённый над твоей кроватью, пока ты спал. Он не решился тогда. Решится ли теперь? Ψ наблюдает".
  Буквы, выведенные левой рукой, плясали, как вакханки. Ψ снова. Я швырнул свиток в жаровню. Пламя, слизнувшее слова, высветило в дверях силуэт Гемелла. Он стоял, поправляя складки тоги тем же жестом, что и Сеян. Тень его удлинялась, сливаясь с фреской убийства Цезаря.
  - Сновидения мучают, дед? - спросил он, и голос его звенел, как лезвие по камню, но в глазах читался страх.
  Я не ответил. Вместо этого схватил его за рукав и потащил в подвалы, где воздух пах плесенью, соленой рыбой и давними предательствами. За нами, как тень, последовал Гай.
  IV. Подвалы памяти
  Сводчатые потолки, покрытые паутиной, напоминали чрево каменного чудовища. Бочки стояли в ряд, как саркофаги. Я втолкнул Гемелла в центр, швырнул на стол пергамент с отчетом Филогея о его встречах с Варом у гробницы Друза. Чернила блестели влажно.
  - Волосы ребенка? Заклинания? Или просто знак для своих? Ты знал, Вар жив? Знаешь, зачем он здесь? - я повернулся к Гаю, который прислонился к бочке с вином, выдержанным еще со времен Августа. Его поза была расслабленной, но глаза сканировали Гемелла, как хищник.
  Гай ухмыльнулся, подбрасывая в руке серебряный динарий с профилем Сеяна (редкая монета, изъятая из оборота):
  - Ты сам назвал его внуком, дед. Кто виноват, что Юлия Ливилла подсунула тебе щенка из помёта волчицы? Он - змея. И змей приманивает змей.
  * * *
  Предместья Рима. Спальня на вилле Антонии Младшей. Рим. Март 32 года н.э.
  Запах тлена и пыли. Сквозь узкое, высоко расположенное зарешеченное окно пробивается слабый луч света, выхватывая из полумрака фигуру на полу. Юлия Ливилла, сестра Германика и Клавдия, мать Гемелла. Некогда ослепительная красавица, любовница Сеяна, убийца моего единственного сына, теперь лежит в углу, скрюченная, как старая тряпичная кукла. Ее платье - дорогой, но истончившийся шелк - висит на костлявых плечах. Глаза запали, щеки ввалились. Голод сделал свое дело медленно и жестоко. Ее пальцы, когда-то умевшие так нежно касаться, сведены судорогой и впились в собственные ладони, будто она пыталась выскрести из них крохи хлеба. Рядом - пустой кувшин для воды, опрокинутая миска без единой крошки. На двери - тяжелый засов снаружи. Замок. Антония, ее мать, моя невестка, приказала запереть дочь здесь и не выпускать, пока та не "очистится постом от скверны Сеяна". Очистилась. До смерти...
  Я стоял на пороге, пытаясь понять: рад ли я? Шокирован?
  Мертвая тишина комнаты давила сильнее крика. Ее последние слова, как мне потом шепнул раб-стражник, были обращены не к матери, не к богам, а к сыну: "Гемелл... Плати... им... кровью..." Потом лишь тихий стон..
  Я смотрел на этот жалкий, изможденный труп - дочь Клавдиев, внучку Августа, сестру героя Германика - и чувствовал не триумф, а ледяную пустоту и горечь. Я мог остановить Антонию. Не захотел. Ее кровь - на моих руках. Кровь сестры Германика. И теперь ее сын здесь, в подвале, сжимая в руке кинжал отца. Платит кровью.
  Дверь скрипнула. На пороге стояла сама Антония, закутанная в черную паллу. Ее лицо, обычно непроницаемое, как маска авгуров, было серым от бессонницы, но глаза - сухие, колючие, как стилеты, - уперлись в труп дочери. Ни слезинки. Ни слова упрека или скорби. Только ледяное: "Очистилась". Она повернулась, ее тень на мгновение накрыла Ливиллу, как саван. В ее походке не было тяжести потери, лишь мрачное удовлетворение исполненного долга. Этот холод был страшнее любой истерики.
  * * *
  Вилла Юпитера. Капри. Июль 34 года н.э.
  Я схватил Гая за запястье. Его дыхание, горячее и прерывистое, опалило мне лицо. В его глазах читался не страх, а вызов и... странная надежда:
  - Если он сын Сеяна, то ты - последняя кровь Юлиев. А значит, будешь молчать, пока он "случайно" не сорвется со скалы.
  В темноте блеснули его зубы:
  - И что я получу за это молчание? Игрушку? Виллу?
  - Рим, - прошипел я, отпуская его. - Но сначала - дождёмся этого полета! А пока - следи за ним. Каждую ночь.
  Гемелл, до этого молчавший, вдруг засмеялся - смех звонкий, безумный, как у Сатурна, пожирающего детей. Он указал дрожащим пальцем на Гая:
  - Он тебя предаст, дед! Он предаст всех! Смерть уже здесь. Она смотрит на вас из каждой тени! Она зовется Ψ!
  Я ударил его тыльной стороной ладони. Кровь брызнула на стену, повторив узор паутины в углу. Гемелл рухнул на колени.
  - Ты - ошибка истории. И я исправлю её, - сказал я тихо, глядя поверх его головы на Гая. В глазах внука не было ни злорадства, ни жалости. Только холодная оценка.
  Когда они ушли, я остался один с гулом подземелья. Взял кубок с остатками вина - того самого, что пил Гай, пока ждал меня. На дне, в кровавых отсветах от лампы, мне привиделась надпись, проступающая сквозь виноградные гроздья на золоте:
  "Паук, ты плетёшь паутину из собственных жил. На сколько ещё тебя хватит? Ψ".
  Я швырнул кубок об стену. Осколки, сверкнув, упали в темноту, как звёзды, покидающие небо на рассвете.
  V. Паутина из шёпота и стали
  Тишина подземелья сгустилась, поглотив звон разбитого кубка. Но прежде чем последний осколок коснулся земли, шаги - тяжёлые, мерные - заставили меня обернуться. В проёме двери, окутанный дымом жаровни, стоял Макрон. Его тень, удлинённая пламенем, легла на стены, сплетаясь с изображением Горгон.
  - Цезарь, - произнёс он, и в голосе его зазвучала сталь, прикрытая шёлком, - ночь коротка, а пауки не спят. И их паутина становится прочнее.
  Я провёл рукой по столу, смахивая невидимую пыль. Под пальцами скользнул холодный след от вина.
  - Паукам не нужен сон, префект. Им нужны мухи. Ты принёс мне новую? Или сам решил в паутине запутаться?
  Он шагнул вперёд, и свет выхватил из тьмы амулет на его груди - лавровый венок, обвитый змеёй. Пахло от него гранатом и полынью.
  - Мухи рождаются из трупов, - улыбнулся он, обнажая зубы. - Ваш "внук"... Гемелл... Он ведь не первый, кого вы так... опекали до самой могилы? Как Ливия опекала Августа? - Намек был ядовит и точен.
  Воздух сгустился. Где-то за спиной скрипнула бочка.
  - Ты знаешь, что случилось с теми, кто копался в моих могилах? Их кости теперь скрепляют фундамент моего дворца на Палатине, - сказал я тихо, поднимая стилус, все еще зажатый в кулаке.
  Макрон рассмеялся - звук, похожий на скрежет цепи по камню.
  - О, я не копаю, цезарь. Я сажаю. Семена правды в почву лжи. И знаете, что прорастает?
  Он бросил на стол свёрток. Кожаная обёртка расползлась, обнажив локон - белёсый, как лунный свет. Волосы Друзиллы. И маленький серебряный колокольчик - как у ее ворона.
  Его голос понизился до интимного, почти ласкового шепота, но в нем зазвучала сталь: "Прорастает будущее, Цезарь. Будущее, где старые яды выжжены каленым железом, а паутина лжи не душит больше Рим. Гниющая древесина должна уступить место новому ростку. Разве не так?"
  - Ваша внучка поливает их слезами. Слезами страха... или раскаяния? Спросите ее о ночи, когда Пульхр пил из ее кубка. Или... позвольте мне задать вопрос ей - языком преторианского допроса.
  Сердце ударило в рёбра. Он знает о подброшенном кубке. Знает про ее страх.
  - Уходи, Макрон, - прошипел я, указывая на дверь. - Прежде чем твоя тень станет короче на голову. И помни - даже твой трезубец Нептуна может сломаться о скалы Капри. - Я намеренно упомянул трезубец, связывая его с символом Ψ.
  Макрон отступил, кланяясь с преувеличенной почтительностью, но в глазах его мелькнуло что-то - удивление? Злость?
  - Как прикажете, цезарь. Но помните - даже Минерва не смогла сдержать паутину Арахны. Ψ плетет для всех.
  VI. Сердце, завернутое в шёлк и ложь
  Сад, окутанный предрассветной дымкой, дышал ароматом цветущих цитронов. Я нашёл Друзиллу у фонтана Нереид, где вода лилась прозрачными струями. Она сидела, обняв колени, ее гиматий промок, обнажая родинку на шее - точь-в-точь как у Ливии в молодости. На коленях лежал вороненый кинжал - тот самый, что был у нее за пиром.
  - Почему ты дала Пульхру тот кубок? - спросил я, ломая ветку мирта. Хруст эхом отозвался в тишине.
  Она не обернулась. Голос ее прозвучал глухо:
  - Макрон принёс мне твой перстень. Тот, с сапфиром... Твой вензель. Я думала... это твой приказ. Знак... что Пульхр знает слишком много о Германике.
  Я бросил ветку в воду. Прозрачные струи окрасились в розовый оттенок зари. Перстень с сапфиром - фамильная реликвия Юлиев. Макрон действительно знал, где копать.
  - И ты поверила? С дочерью Германика говорю, а не с глупой служанкой! Твой отец пал от руки Пизона, а не от моей!
  Она вскочила, глаза пылали, как факелы. Кинжал упал на плиты.
  - Он сказал, что ты знал о заговоре Пизона! Что твое молчание было смертным приговором! Что последний вздох отца был твоим именем - не как цезаря, а как палача!
  Удар ладони по щеке оглушил сад. Друзилла упала на колени, её губа рассеклась о мрамор.
  - Пизон действовал в тени Сеяна! - прошипел я, хватая её за плечи. - А твоя доверчивость - острый нож в руках врагов! Продолжай слушать сказки предателей - и следующей будешь ты!
  Её смех, прерывистый и горький, смешался с плеском воды.
  - Как я могу верить тебе?! После смерти матери, после того, как братья...
  Где-то в кустах за кипарисами хрустнула ветка. Я отпустил её, оглядываясь. Тени плясали. Возможно, Макрон. Или Вар. Или сам Ψ.
  - Иди к себе, - бросил я, чувствуя усталость костей. - И молись Фортуне, чтобы она даровала тебе хоть каплю мудрости, которую не дала твоей матери, но даровала твоему брату. - В ее глазах мелькнуло понимание - и ненависть.
  * * *
  Вилла Юпитера. Капри. Сад
  Дед уковылял.
  Друзилла осталась сидеть на холодном мраморе, сжимая рассеченную губу. Кровь, соленая и теплая, смешивалась со слезами. "Доверчивость..." - пронеслось в голове. Макрон... Он играл ее страхом, как флейтой. А дед... Он знал о Пизоне? Знал ли он? Внезапный холодный ужас сковал ее сильнее удара. Не за себя - за Гая. Этот Ψ, этот трезубец... Макрон был лишь щупальцем чего-то большего. А Гай шел напролом, прямо в пасть к пауку. Она подняла кинжал, тускло блеснувший в первых лучах зари. "Неужели он следующий?"
  VII. Рассвет, окрашенный пурпуром и морозником
  Когда солнце, словно окровавленный щит, поднялось над морем, я собрал их всех в перистиле. Гемелл, бледный как полотно, но державшийся с натянутой бравадой, сидел под пурпурным балдахином. Внутри, за занавесом, раб-карлик Стилбон (хитрый шут с острым языком и наблюдательностью) держал нож, время от времени тыкая тупой стороной Гемеллу в спину, заставляя его вздрагивать и озираться.
  Тень колыхнулась на террасе - это Клавдий, пошатываясь, будто от избытка утреннего вина, брел к выходу. Его путь лежал мимо балдахина. Он остановился, якобы поправляя сбившуюся тогу, и его взгляд, обычно невидящий или насмешливый, скользнул в щель между пурпурными складками. Я увидел, как его пальцы вдруг вцепились в мрамор колонны, костяшки побелели. Он замер. Занавес чуть дрогнул - внутри Стилбон снова ткнул Гемелла тупым концом ножа. Гемелл сдержал стон, лишь мелко задрожал, как загнанный зверек. Клавдий увидел это. Я видел, как по его лицу - этому вечному маскараду притворной глупости и страха - пробежала волна чего-то настоящего: не притворного испуга, а леденящего, безмолвного ужаса. Он увидел не шутку, не розыгрыш - он увидел пытку. Пытку мальчишки, его племянника, под присмотром карлика-палача. Его губы, всегда готовые к заикающейся шутке, сжались в тонкую, мертвенно-бледную линию. На миг в его глазах, широко раскрытых, мелькнуло нечто древнее и мудрое - понимание цены власти, цены выживания в этом доме, цены того, что может ждать однажды его самого. Он встретился со мной взглядом. Не умоляющим, не осуждающим - просто констатирующим. "Я вижу. Я понял". Потом маска с грохотом упала на место: он громко икнул, пошатнулся, забормотал что-то невнятное про "утренний сквозняк и ревматизм старого дуба", и, спотыкаясь, поплелся прочь, но его спина, обычно сутулая и безвольная, на мгновение выпрямилась с неестественной, почти гордой жесткостью - жесткостью человека, внезапно ощутившего холод лезвия у собственного горла.
  Гай подошёл, жуя инжир. Сок стекал по его пальцам.
  - Дедушка, - ухмыльнулся он, крутя в пальцах финиковую косточку, - ты устроил представление, перед которым меркнут даже самые кровавые претексты в театре Помпея. Когда же данное представление кончится? - В его тоне была дерзость, но не злоба. Почти как в детстве на Родосе.
  Я взглянул на Макрона, стоявшего за Друзиллой. Его пальцы перебирали чётки с костяшками змей. Пизон сидел рядом, наблюдая со своей вечной усмешкой.
  - Когда последний клоун сорвется с каната, - ответил я. - И зрители поймут, что смеялись над собственной гибелью.
  Крик служанки разрезал воздух. Девушка, допивавшая остатки вина из кубка Ливиллы (которая уже была пьяна), рухнула посреди триклиния, задев столик с фруктами. Груши покатились по мозаике. Пена на её губах переливалась всеми цветами радуги на фоне синевы.
  - Это чемерица (Морозник)! - воскликнул подбежавший архиятр, тыча пальцем в разлитое вино. - Белый морозник! Тот же яд, что свел в могилу Друза Младшего! Симптомы те же - пена всех цветов, потом паралич!
  Он опустился на колени рядом с конвульсирующей девушкой, осторожно приподнял ее руку. На внутренней стороне запястья, почти незаметно, выделялось крошечное красное пятнышко - как укол булавкой. Архиятр нахмурился, провел пальцем по коже, потом резко втянул воздух. Под ногтем блеснул мельчайший осколок - не стекла, не кости, а чего-то темного и хрупкого, похожего на обожженную глину. Он быстро сжал кулак, пряча находку.
  Макрон встретился со мной взглядом. В его руке блеснул амулет. Ψ - не буква. Это трезубец. Или... вилы Плутона. Его взгляд был спокоен, слишком спокоен. Агриппина побледнела, вспомнив, видимо, свой пузырек с аконитом. Друзилла вскрикнула, закрывая рот рукой. Гай замер, инжир забыт. Его глаза вопрошающе смотрели на меня: Кто? Квиет сидел рядом, наблюдая со своей вечной усмешкой отца, видящего в хаосе последний шанс своего проклятого рода.
  Эпилог. Взаимопонимание у моря
  Позже, разбирая бумаги в библиотеке при свете лампы, я нашёл пергамент с рисунком: паук, опутанный собственной паутиной, в центре которой светился знак Ψ. На обороте - строчка, выведенная рукой, подделывающей почерк Сеяна, но не его суть:
  "Даже Арахна признала поражение - её нить порвалась о лезвие божественной правды. Но пауков много. Ψ".
  Я вышел на террасу. Ночь была тихой, море шумело ровно. У края обрыва, под тем самым кипарисом, где нашли Силана, стоял Гай. Он смотрел на звезды. Я подошел.
  - Морозник, - сказал я без предисловия. - Яд медленный. Ее могли отравить еще утром. Симптомы проявились бы как раз к пиру.
  Гай обернулся. В его глазах не было ни страха, ни подозрения. Только усталая ясность и... доверие.
  - Значит, убийца все еще здесь. Среди нас. И это не Вар - он действует грубо. Это... изящно. Как Ψ.
  - Как паук в своей паутине, - кивнул я. Мы стояли молча, плечом к плечу, слушая шум моря. Как стояли когда-то с его отцом на Родосе. Не дед и внук, а два изгнанника, понимающие цену власти и одиночества.
  - Ты прав насчет Гемелла, - сказал Гай тихо. - Он - змея. Но отрезать голову сейчас - значит выпустить яд на волю. Пусть думает, что мы в ссоре. Я буду его "другом". Выведу Вара и Ψ на свет.
  Я посмотрел на него. В его словах была не юношеская бравада, а холодный расчет взрослого мужчины. Наследника.
  - Опасно. Очень.
  - А быть Цезарем - не опасно? - он усмехнулся, и в этой усмешке было что-то от меня молодого. - Доверься мне, дед.
  Я схватил Гая за запястье. Его дыхание, горячее и прерывистое, опалило мне лицо. В его глазах читался не страх, а вызов и... та же самая, узнаваемая сила, что была в его отце тогда на утесе.
  Наследник.
  Я положил руку ему на плечо. Жест простой, но значимый. Доверие. Признание. Союз.
  - Следи за спиной, внук. И помни - скалы Капри коварны не только для Гемелла.
  Мы смотрели, как первая полоса зари окрашивает горизонт в пурпур - цвет императоров и крови. Паутина еще не разорвана. Но теперь в ней плелись две нити - старая и новая, крепко сплетенные. Гай достал из складок тоги серебряный стилус Гемелла - один из тех, что был найден у тел.
  - Он еще пригодится, - сказал он, глядя на гравировку "T.G.". - Как приманка. Или... как орудие возмездия.
  P.S.
  А внизу, под кипарисом, где Друзилла по весне рвала нарциссы, земля шевелилась. Корни цветов, пропитанные ядом, обвили чей-то бледный, холодный палец с печаткой в виде трезубца...
  Выше, на уступе скалы, заросшем колючим кустарником, едва различимая в предрассветных сумерках, замерла тень. Не человек, не зверь - лишь сгусток темноты, неподвижный и внимательный. На мгновение в этой тени блеснуло что-то - крошечное отражение первых лучей солнца на металле, или холодный блеск глаза? - уловив последние слова о стилусе и возмездии. Потом тень растворилась, будто ее и не было. Только легкий шелест сухих веток, принятый Цезарем и его внуком за морской ветерок.
  Эпизод XI. Последняя битва с тенью
  I. Бегство
  Мизен, Вилла Лукулла, 16 марта 37 года н.э.
  Капри больше не был убежищем. Он стал мраморной ловушкой, где каждый шепот волн напоминал мне голос Ливии. Её запах - мирра и полынь - преследовал меня в спальне, в садах, в вине. Он въелся в стены, как её воля когда-то въелась в мою душу.
  "Ты будешь", - звучало в скрипе кипарисов за окном.
  "Тыыы будееешь!" - завывал ветер.
  "Ты будешшшь..." - шипели пауки по углам.
  "Ты всегда был моим мальчиком. Моим послушным императором".
  Призраки стали навязчивее. Друз являлся с лицом, искаженным предсмертной мукой, и молча указывал на шрам на моей ладони - шрам от его хватки в последний миг. Германик стоял у изголовья, в заблеванной тунике, с синим лицом, и качал головой: "Зачем, дядя? Я бы никогда..." А за их спинами, в самом темном углу, сидела она. Ливия. Не старая и немощная, а в расцвете сил, с тем самым золотым браслетом-змеей. И улыбалась.
  Я не мог оставаться. Мысль о Риме, о Палатине, где каждый камень помнил её поступь, сводила с ума. Но и на Капри я больше не мог оставаться. Воздух на вилле стал густым и тягучим, как сироп. Я не просто вспоминал её запах - я вдыхал его. Он поднимался от нагретого мрамора террас, струился из глубины гротов, примешивался к солёной пене прибоя, превращая её в какой-то адский фимиам. Этот запах въелся в лёгкие, отравлял кровь, и я понимал - даже если я умру и тело моё обратят в прах, частицы этого праха будут пахнуть ею. Её полынью. Её победой...
  Мизен... Вилла Лукулла. Холм над морем. Может быть, там, подальше от этих призраков, я найду покой. Или хотя бы умру по-человечески, а не как загнанный зверь в клетке. Хотя... А имею ли я право на спокойную смерть?
  Я приказал готовить либурнийскую галеру.
  Потребовалось несколько тщетных попыток, чтобы подняться с ложа. Ноги, отёчные и почти нечувствительные, не слушались, позвоночник ныл тупой, непрекращающейся болью. Я опёрся на столик у кровати, и рука наткнулась на серебряное блюдо с фруктами. Спелый инжир, тёмный и мягкий, поддался под пальцами, оставив на коже липкий, сладкий след. Я с отвращением смотрел на эту кашицу, на это напоминание о тленной плоти, о гниющей плоти Августа, о той самой отравленной плоти Рима, что теперь разлагалась и во мне.
  Гай, бледный от предчувствия, пытался возражать.
  - Дед, путь опасен. Ты не в силах...
  - Молчи! - мой хриплый крик заставил его отступить, а меня самого испугал. - Молчи и выполняй! Или ты, как все, уже делишь мою власть?
  Он смолк, и в его глазах я прочел не страх, а боль. Боль, которую я причинял ему снова и снова, как когда-то причинял его отцу и его деду... Я схватил его за руку, чувствуя, как мои костлявые пальцы дрожат.
  - Ты поедешь со мной. Только ты.
  II. Дорога призраков
  Путь в Мизен стал дорогой через ад моей памяти. В каюте, под мерный скрип весел, ко мне приходили они все.
  Друз...
  Он сидит на сундуке, обнимая колени, как в детстве. Его шея вывернута под неестественным углом. Изо рта капает слюна вперемешку с кровью. Пахло медью... Или это пахло кровью?
  - Почему ты не отомстил сразу, брат? - его голос был шепотом, полным песка и крови.
  От него пахло сыростью подземелья и тлением. Этот запах перебивал даже привычный медный дух крови. Я смотрел на его вывернутую шею и чувствовал, как мой собственный желудок сжимается от спазма, выдавая вонь полупереваренной пищи и жёлчи. Это был запах моей ничтожности, и он был реальнее, чем скрип качки под ногами.
  - Ты дал убийцам имя "несчастный случай". А ведь их имена звучали совсем иначе. Ты опозорил мою смерть.
  - Я боялся! - выдохнул я, чувствуя, как по щеке ползет что-то влажное. - Боялся гражданской войны. Боялся её.
  - А теперь не боишься? Теперь, когда ты старый, больной волк, которого скоро добьют свои же? Не боишься гражданской войны, которая начнется, едва ты закроешь глаза? Или ты думаешь, что этот недоделанный волчонок справится с сенатом?!
  Я не выдержал его упреков. Вскочил и заковылял на палубу. Однако, первое, что я там увидел, - был знакомый силуэт.
  Германик...
  Он стоял у борта, глядя на проплывающие берега. Его туника была забрызгана той самой розовой рвотой. Глаза смотрели с укоризной.
  - "Сбереги моих детей", - просил я тебя. А ты что сделал, дядя? Ты отдал мою Агриппину в руки её палачей. Ты позволил сломать её. Мои мальчики...
  - Я сберёг Гая! - закричал я. Матросы на палубе в ужасе оглянулись.
  - Он здесь! Он жив!
  Германик отвернулся. Его лицо было печальным.
  - Жив? А не вырастил ли ты себе новую тень? Какую же цену он заплатит за это твоё спасение, дядя?
  - Ты мертв!! И скоро я тоже буду мертв! - попытался прошептать я, но слова застряли в горле. Я повернулся и побрел обратно в каюту.
  Тут было тихо. Как в склепе. Я с трудом опустился в кресло.
  Она материализовалась из солнечного луча, падающего сквозь крохотное окошко. Запахло миррой.
  - Ты будешь, сынок. Ты был. Ты есть. И даже умирая, ты будешь моим творением. Ты думал, что сбежишь? От себя не убежишь. А от меня и подавно. Твоя плоть - из моей плоти. Твоя власть - из моей воли. Ты до последнего вздоха будешь подчиняться мне.
  Я закричал. Я кричал и кричал, пока Гай не ворвался в каюту, не схватил меня за плечи, не прижал мою голову к своей груди.
  - Дед, я здесь! Это Гай! Твой Сапожок! Держись! Держись за меня!
  Я вцепился в него, как когда-то в тех ужасных германских болотах вцепился в руку умирающего Друза. Он был моим якорем. Единственной реальностью в этом кошмаре.
  - Ты же не любишь, когда тебя называют Сапожком. - прошептал я.
  III. Агония в Мизене
  Вилла в Мизене встретила нас холодными залами. Трудно было поверить, что когда-то тут звучала музыка, раздавался смех и пахло умопомрачительными яствами - Лукулл давал свои легендарные пиры.
  Было пыльно и темно. Воздух был неподвижен и тяжёл. Я почувствовал - это конец. Пахло затхлостью, египетской пылью веков и сухими травами, которыми набивали подушки для умерших. Этот запах стоял в покоях Лукулла, будто вилла с самого начала была не пиршественной залой, а гробницей, ждущей своего хозяина. Я привёз сюда свои страхи, а они лишь смешались с запахом готового савана, который ждал меня здесь испокон веков.
  Из-за двери доносились приглушённые голоса. Голос Агенобарба, сдавленный и резкий, и низкий, утробный бас Макрона. Я не мог разобрать слов, но смысл был ясен и без того. Они решали судьбу империи, делили её, как наследство, которое я ещё не успел оставить. И в этом не было предательства - был лишь холодный, неумолимый порядок вещей. Легионер умирает - его щит и меч переходят к следующему. Император умирает - его власть переходит к тому, кто сумел подойти ближе всех к его постели. Я был почти что трупом, а они - грифами, собравшимися на пир. Но самый главный гриф - она - уже сидел у меня в изголовье. Я знал это. Я чувствовал запах.
  Последние три дня слились в один долгий, мучительный кошмар. Жар сменялся ознобом. Озноб - потом. В бреду я метался между прошлым и настоящим. То я снова был на Родосе с Германиком, то стоял над телом Друза, то слушал предсмертный хрип Августа. Реальность все сильнее размывалась. Ливия сидела на моей постели и улыбалась. Иногда она протягивала ледяную руку и гладила меня по голове. Ливия... мать... Почему я даже сейчас не могу назвать её матерью? Ливия..
  Гай не отходил от моего ложа. Он стискивал мою руку, его голос, то твердый, то надтреснутый от усталости, пытался вытащить меня из пучины:
  - Я здесь, дед. Я с тобой. Ты не один.
  Он обтирал мой лоб влажными полотнами, подносил к губам воду. В его глазах я видел не страх перед чужой смертью, а страшную, выворачивающую душу наизнанку жалость. И любовь... Ту самую, в которую я не мог поверить всю жизнь.
  От его фигуры исходило сияние - казалось, ещё чуть-чуть, и это сияние прогонит, уничтожит тьму, что клубилась в моей спальне.
  Но её тень была сильнее. В эту ночь она явилась во всей полноте. Это был даже не призрак, а уверенность, заполнившая комнату.
  - Время, сынок. Ты исполнил всё, что я предначертала. Ты был моим жезлом, моим бичом, моим императором. А теперь... пора стать моей самой главной жертвой. Умри достойно. Как подобает моему творению. Моему императору... Август умер достойно - теперь твой черед.
  Я зашелся в немом крике. Я пытался бороться, вырваться, но её воля сковывала меня, как стальные тиски. Это была не болезнь - это было удушение. Её пальцы сжимали моё горло. От запаха мирры слезились глаза... Или это я просто плакал?
  Это был не просто запах. Это была физическая субстанция, густая, как дым от погребального костра. Она заполняла рот, нос, лёгкие. Я задыхался не от болезни, а от неё. Каждый вдох был глотком её сущности. Горькая полынь щипала язык, а приторная мирра обволакивала гортань, не давая пройти воздуху. В ушах звенело, сердце, измученное, рвалось из груди, и в этом хаосе не было ни бога, ни человека - только она и её воля, вдавливающая меня в постель, в небытие, в историю, как гвоздь в крышку саркофага.
  - Нет! - хрипло вырвалось у меня. - Я... не твой! И он не твой! Он - кровь Друза. Единственное, что ты мне оставила. Я... спасу его... от тебя!
  - Дед?
  Я из последних сил повернул голову. Глаза с трудом различили Гая. Его лицо, искаженное горем. Его слезы, текущие по щекам. Я собрал всю свою волю, весь остаток жизни в один жест. Моя дрожащая, иссохшая рука потянулась к его руке, сжимавшей мою, уже ничего не чувствующую, левую ладонь. Я дотянулся. Я нашёл её. И слабым, почти неуловимым движением - сжал.
  Это не было прощанием. Это было напутствием. Последним приказом. Заветом.
  "Живи. Будь другим. Победи её. Победи их всех. А если сможешь - уничтожь".
  Потом взгляд мой упёрся в пыльные складки занавеса у кровати. Мне показалось, что это - пурпур моей мантии. Тот самый, в который меня облачили в день провозглашения. И сквозь него проступало лицо Ливии. Радостное. Улыбающееся.
  Запах мирры и полыни заполнил лёгкие, горький, приторный, всепоглощающий.
  И наступила тьма...
  Эпилог. Мальчик остался один...
  Тишина.
  Сначала я не понял. Я всё ещё чувствовал слабое, едва заметное давление пальцев деда на своей руке. Потом давление исчезло. Рука Тиберия обмякла, став безжизненно тяжёлой.
  Я затаил дыхание, всматриваясь в лицо старика. Мучения на нём сменились странным, невыразимым покоем. Он был свободен.
  Тогда мальчик, которого когда-то звали Сапожком, и мужчина, которого теперь звали Императором, медленно поднялся. Он не плакал. Вся боль, весь ужас, вся ярость, копившиеся неделями, месяцами, годами, спрессовались внутри в тугой, раскалённый шар.
  Он вышел из спальни. Прошёл через атриум. Стражи, заслышав его шаги, замерли по стойке "смирно". Он не видел их.
  Он вышел в сад. Утреннее солнце слепило глаза. Воздух был свеж и пах морем. И тогда он увидел ЕГО.
  Старое фиговое дерево. Тучные, тёмно-фиолетовые плоды, отяжелевшие от спелости, висели на нём, как отравленные дары. Дерево Ливии. Дерево Августа. Точная копия дерева, с которого всё началось. Символ той ядовитой, удушающей любви, что отравляла мой род из поколения в поколение.
  В памяти вспыхнули слова: "Она стояла у старого инжира... смазывала плодоножки... Я разрешил ей себя убить". И мой собственный детский ужас от рассказа деда о гниющей плоти Августа.
  Что-то внутри меня оборвалось. Я даже услышал этот звук - словно лопнула веревка.
  С диким, животным рёвом я выхватил из ножен у остолбеневшего преторианца его гладиус. Сталь блеснула на солнце.
  - НЕТ! НЕТ! БОЛЬШЕ НИКОГДА!
  Мальчик не рубил дерево. Он уничтожал его. Он разрубал саму память, саму тень, нависавшую над ними всеми. Щепки летели во все стороны, сочная мякоть плодов брызгала, как кровь, смешиваясь с землёй. Он кричал, рыдал, выкрикивал бессмысленные, отчаянные слова, в которых было всё: и боль за отца, и ярость за деда, и свой собственный, накопленный за годы заточения на Капри, страх. А также ужас, нежелание идти и становиться императором.
  - Я ВЫРВУ ТЕБЯ С КОРНЕМ! ВЫРВУ!
  Последний удар гладиуса вонзился в сердцевину ствола. Дерево с страшным скрежетом, медленно, почти нехотя, рухнуло на бок, обнажив бледные, изорванные корни.
  Я стоял над ним, грудь вздымалась, с лица стекали слёзы, смешанные с потом и соком инжира. Гладиус выпал из ослабевших пальцев. Я пошатнулся и рухнул на землю, в клочья листьев и обломки веток. Я лежал, вдавив лицо во влажную землю, пахнущую перерезанными корнями и греческой трагедией. В горле стоял ком - тот самый, что душил деда. Слёзы стекали по кончику носа и уходили в чернозём. Я был императором. Я был сиротой. Я был палачом и жертвой в одном лице. А над всем этим, непобеждённый, витал знакомый горький дух, будто сама тень Рима смеялась над моей яростью. Я вырвал дерево, но земля, в которой оно росло, была отравлена навсегда.
  Я лежал на земле, и мне открылась простая и ужасающая истина. Дед боролся с тенью, пытаясь отгородиться от неё молчанием, стеной и морем. Он проиграл. Я буду бороться с ней иначе. Я не буду прятаться. Я стану ярче, громче, больше самой тени. Я стану таким безумным солнцем, при свете которого никакие тени не смогут существовать. Если Рим - это больное тело, отравленное её ядом, то я буду не лекарем, а раскалённым железом. Я буду выжигать. Выжигать всё!
  Я вскрикнул - отчаянно, яростно, как простреленная на вылет цапля. В рот тут же набилась земля. Я попытался вскрикнуть снова, но лишь закашлялся. Я забил кулаками по грунту и перевернулся на спину. На секунду увидел небо. И тут...
  Свет померк...
  P.S.
  Преторианцы бросились к мальчику. На пороге виллы, бледный как смерть, стоял Макрон, в его глазах читался холодный расчёт: старый волк мёртв. Новый - сломлен. Настал его час.
  Но он ошибался. Это не была сломленность. Это было рождение. Рождение в муках. Рождение Императора, который, в отличие от своего деда, ненавидел тень не молчаливым отчаянием, а яростным, всесокрушающим огнём.
  Эпизод XII. Мальчик, который выжил
  I. Возвращение Солнца
  Рим. Палатинский дворец. 37-38 годы н.э.
  М-м-мой кабинет в доме на Палатине дрожал от гула, доносившегося с Форума. Толпа ревела, как один организм, одно гигантское горло, выкрикивающее одно имя: "ГАЙ! ЦЕЗАРЬ!!!"
  Более тихо звучали смешочки: "Калигула".
  Я подошёл к окну, к-косясь на свою тогу - она была, как всегда, перекошена. Внизу, по Священной дороге, двигалось шествие. Впереди - он. Мой племянник. Гай. Не тот испуганный мальчик с Капри, а юный бог на белом коне. Солнце золотило его доспехи, он улыбался, махал рукой, и народ сходил с ума. Его сёстры - Агриппина, Друзилла, Ливилла - ехали за ним в открытых носилках, цветы летели им под ноги. Они были прекрасны и страшны, как три парки, внезапно, по какой-то своей прихоти, вернувшие Риму молодость.
  А за ними... за ними в-везли урну. Зелёный камень. С прахом Тиберия.
  Народ не проклинал его. Народ его забыл. За один день. Как будто стряхнули с себя тяжёлый, душный сон. И проснулись в новом, ярком, шумном мире, где правил юный сын Германика.
  Я прильнул к щели между ставнями, как вор, наблюдая за праздником, который был мне не по душе. Внизу, у подножия Палатина, кипела жизнь, которую я знал лишь по книгам. Торговцы с бурдюками дешёвого вина уже вовсю спекулировали, продавая его втридорога ликующей черни. Какая-то женщина с растрёпанными волосами, уставившись стеклянным взглядом на Гая, давила себе грудь кулаком и выла, обнажив гнилые зубы. Рядом молодой безбородый аристократ в идеально белой тоге, выйдя из крытой порфиром носилок, с надменным презрением взирал на толпу, но в его глазах читался тот же животный восторг. Этот хаос обожания был страшнее тишины страха при Тиберии. Страх был предсказуем. Эта любовь - слепа и ненасытна. Она требовала новых зрелищ, новых подачек, новых жертв на свой алтарь. Новой крови.
  И я с ужасом понял, что Гай, этот новый юный актёр на сцене театра Помпея, возможно, единственный, кто понимает природу этого зверя. И он намерен кормить его, пока хватит сил, или пока зверь не обратится против него самого.
  Я отошёл от окна и налил себе неразбавленного фалерна. Вино обожгло горло, но не смогло смыть ком, застрявший где-то в груди. Я снова взглянул на ту урну. Зелёный камень, холодный даже на вид. И странная мысль пронзила меня: а был ли вообще внутри прах? Или старик, как всегда, всех перехитрил, и его истинный прах развеян над бездной у Мизена, куда не доберётся ни одна живая душа? Мне почудился на миг его знакомый, обжигающий презрением взгляд: "И ты, Клавдий, повёлся на этот дешёвый спектакль?" Я отшатнулся от окна, и моя тога цепко зацепилась за ножку стола. Весь я был такое же неуклюжее, нелепое противоречие - тело, жаждущее действия, и дух, цепляющийся за прошлое.
  Рука дрожала. Я был свидетелем ухода богов. Августа. Теперь Тиберия. И ч-чувствовал: рождается новый бог. Или... чудовище? Нет. Гай был спасён. Дед вырвал его клыки. Так ведь?
  II. Речи и лисы
  Первые дни его правления были похожи на сплошной праздник. Он говорил то, чего народ ждал десятилетия.
  Выступление перед Сенатом:
  - Отцы-сенаторы! - его голос, звенящий и уверенный, нёсся под своды Курии. - Я пришёл не как мститель, а как наследник. Наследник воли моего отца, Германика, и... моего деда, Тиберия, который в последние годы нёс своё бремя в одиночестве и тьме. Я объявляю всеобщую амнистию! Отныне забыто crimen laesae maiestatis - преступление оскорбления величества! Все процессы прекращены! Все доносы, хранящиеся в архивах, будут публично сожжены на Форуме!
  Сенат взорвался аплодисментами. Старые, испуганные лица светлели. Но я, сидя в самом углу, замечал иное. Взгляды, которыми обменивались эти злобные бешеные лисицы вроде Луция Аррунция. Лёгкие кивки. Сжатые губы. Они видели не освобождение. Они видели... узурпацию. Монархию. Юноша одним махом уничтожил их главный инструмент влияния и страха. Он сосредотачивал всю власть в своих руках. А от них она уплывала, скользкая, как форель в ручье. И они, республиканцы в душе, пусть и прогнившие, не могли этого принять.
  Они шептались на застольях:
  - Он вернул из ссылки сестёр? Хорошо. Но зачем он сделал их такими близкими к трону? Это восточный обычай!
  - Он требует божественных почестей... при жизни!
  - Он раздаёт деньги плебсу? А на что будет содержать легионы?
  - Вы посмотрите: он и легионам раздает деньги! Однако Тиберий накопил неслыханные суммы!
  И самый громкий шёпот:
  - Он собирается назначить консулом своего к-коня! Инцитата! Это же насмешка над нами всеми!
  Однажды, притворяясь пьяным, я застрял в нише за занавесом во время пира у сенатора Гнея Корнелия Лентула Гетулика. И услышал разговор, от которого у меня похолодела спина.
  - Мальчишка опасен, - шипел хриплый голос, принадлежавший, как я понял, Марку Юнию Силану. - Он выкорчёвывает сами основы нашей власти. Республика издыхает.
  - Республика умерла с Цезарем, - спокойно, со звоном омывая вином кубок, ответил Гетулик. - При Августе и Тиберии мы хотя бы сохраняли видимость. А этот... этот шут сносит декорации. Конь-консул? Это не глупость, друзья. Это послание. Он говорит нам: "Вы для меня - не больше чем животное".
  - Его нужно остановить, - прозвучал третий, дрожащий голос.
  - Остановить? - Гетулик усмехнулся. - Его нужно перенаправить. У него есть сестры. У него есть амбиции. Вспомните Восток. Вспомните Египет. Пусть он играет в своего фараона. А мы... мы будем ждать. Всякая стена, даже золотая, имеет трещины. Нужно лишь найти её.
  Эта беседа была куда страшнее прямых угроз. Они не планировали заговор. Они планировали долгую осаду.
  Вернувшись домой, я попытался утолить тревогу в вине, но даже оно не помогло. Я взял в руки свиток с биографией Цицерона. Величайший оратор, борец с тиранией, казнённый по приказу триумвиров. Его голова и руки были доставлены в Рим как трофей. И теперь я, его духовный наследник, готов был стать тайным стражем того, кого он, несомненно, назвал бы тираном. Во имя чего? Во имя стабильности? Во имя памяти о деде? Или просто из трусости, из страха перед хаосом, который был мне ещё ужаснее? Мои "Гражданские войны" внезапно показались детским лепетом. Я описывал битвы прошлого, сам стоя на пороге новой, и моим единственным оружием было предательство и ложь.
  Я слушал Рим и писал. Всю ночь напролёт я писал свою "Историю гражданских войн". Перо выводило строки о Марии и Сулле, а уши ловили отголоски новой, надвигающейся бури. Гай был солнцем, но под солнцем зрели семена будущей грозы.
  III. Тень Орла
  Как-то раз он вызвал меня. Не как дядю-дурачка, а как... я не знаю, кого. Возможно, как единственного родственника-мужчину, не представлявшего угрозы.
  Он сидел в кресле Тиберия в его же дворце на Палатине. Те же покои, тот же вид на Рим. Но всё было иным. Воздух пах не пылью и страхом, а вином и дорогими благовониями.
  - Дядя Клавдий, - начал он, и в его голосе не было насмешки. Была усталость. Глубокая, как океан. - Ты пишешь историю. Что ты напишешь обо мне?
  Я заикался, что-то бормотал о справедливости, о милосердии...
  Он усмехнулся, коротко и безрадостно.
  - Они ненавидят меня, дядя. Сенат. Консулы. Они хотели, чтобы я был марионеткой. Как дед в начале правления. Но я не буду. Я видел, к чему ведёт их игра. Я буду царём. Настоящим. Единственным. Как Александр. Как... - он замолчал, глядя на статую Августа. - Как мечтал мой отец. Я не стану лгать и изворачиваться, как этот рыжий задохлик.
  Гай вскочил и развернул Августа лицом к стене.
  - Н-но народ... народ тебя обожает, - пробормотал я.
  - Народ? - он повернулся ко мне, и в его глазах горел тот самый огонь, что был у Тиберия, когда он говорил о заговорах. - Народ - это глина. Сегодня он лепит из меня бога, завтра - чудовище. Я дал им свободу, а они уже требуют новый цирк и бесплатных гладиаторских боёв! Больше, больше, всегда больше! - он нервно прошёлся по комнате. - Знаешь, что я понял, живя в этой клетке на вилле Юпитера? Император - это тот, кто говорит "нет". Август говорил "нет" с улыбкой. Тиберий - с молчаливым презрением. А я... - он остановился и посмотрел на меня с внезапной, почти детской уязвимостью. - Я буду говорить "нет" так громко и так театрально, что они примут это за "да". Они будут так заняты обсуждением моего безумия, что не заметят, как я перестрою всю эту старую, прогнившую машину управления. Конь-консул? Им это смешно? Да, пусть смеются! Зато, когда они устанут смеяться, они обнаружат, что все реальные рычаги власти уже в руках у вольноотпущенников из моего дома, а не у них, потомков Сципионов!
  Он замолчал, его грудь тяжело вздымалась. Внезапно его взгляд упал на мои руки, судорожно сжимавшие ручки кресла.
  - Твои руки... они похожи на его руки, - прошептал он, и в его голосе не было ни насмешки, ни злобы. Было что-то вроде голодного любопытства. - Такие же костлявые, с выступающими суставами. Иногда ночью мне кажется, что он здесь. Сидит в этом кресле. И не говорит ничего. Просто смотрит. И ждёт...
  Он резко отвернулся, отгоняя видение. В этот миг я понял, что его "щит" из эксцентричности - это не только тактика. Это единственный способ удержаться от безумия, которое подкрадывалось к нему не извне, а изнутри, из тех самых тёмных покоев на Капри, которые он унаследовал вместе с властью.
  Гай подошёл к ещё одной статуе Августа и тоже развернул ее к стене:
  - Толпа? Да кто им даст побольше - перед тем они и будут скакать, как дрессированные обезьяны... А эти ... - он схватил с постамента бюст Суллы и сунул мне его под нос. - О... эти обожают власть. Власть, а вовсе не Республику!! И они не простят мне, что я отнял её у них. Ты понимаешь? Впереди - борьба. Не на жизнь, а на смерть. И не факт, что я смогу победить.
  Он подошёл к окну.
  - Дед спас меня от них. От их яда. Но чтобы победить их... мне придётся стать сильнее их всех. Мне придётся стать... одиноким.
  В тот миг я увидел не императора, а мальчика, который только что потерял последнего близкого человека. Мальчика, который знал, что его ждёт.
  И я понял. Понял всё. Его странности, его эксцентричность, его конь-консул - это был не бред. Это был щит. Вызов. Он намеренно дразнил их, проверял их на прочность, выманивал из тени. Он знал, что война неизбежна. И готовился к ней.
  IV. Моё решение
  Вернувшись домой, я долго сидел в темноте. Передо мной лежали свитки с историей Республики. Я видел цикл: тирания - заговор - хаос - новая тирания. Гай ломал этот цикл. Он строил нечто новое. Точнее - старое. Монархию. То, что так и не смогли построить Август и Ливия. И он был прав - Сенат никогда не смирится.
  Они будут плести заговоры. Они будут пытаться его убить. И если они преуспеют... Рим погрузится в новую гражданскую войну. Легионы, преторианцы, сенатские клики... новые проскрипции... и кровь, кровь, кровь, в которой захлебнётся всё!
  Я, Клавдий, хромой, заикающийся дурак, которого все игнорируют... я был свидетелем слишком многих смертей. Я видел, как гибнут лучшие. Я не мог допустить, чтобы погиб он. Последний сын Германика. Мальчик, которого спас его дед.
  Но что я мог? Придурковатый историк, чьи труды вызывают лишь снисходительные улыбки? Моё оружие - перо, а не меч. Моя броня - маска глупости, а не стальная кираса. И тогда до меня дошло. Именно это и было моей силой. Они все - консулы, аристократы, сенаторы, Макрон - видели во мне никчемную ветошь, мусор, не заслуживающий внимания. Я был невидимкой. А невидимка может ходить повсюду, может слышать всё. Я мог стать тенью тени. Защитником того, кто даже не подозревал, что нуждается в защите.
  Мысль была одновременно гениальной и отвратительной. Я предавал свой класс, своё сословие. Я становился тем, кого больше всего презирал в истории - тайным осведомителем, доносчиком. Но разве Сенека, этот хитрый ритор, не учил, что для высшего блага иногда приходится пачкать руки? А что может быть выше блага Рима, спасённого от новой резни?
  Я подошёл к своему рабочему столу. Отодвинул свитки с историей. Достал чистый лист пергамента.
  Я не буду воином. Не буду оратором. Я буду его тенью. Его тихим сторонником. Я буду использовать свою "дурость" как ширму. Я буду слушать, наблюдать, и доносить до него всё, что услышу в курии, на пирах, в тавернах. Я стану его ушами там, где его собственные уши ничего не услышат. Я буду его учить. Учить всему. А знаю я о-о-очень многое..
  Он одинок. Но он не будет один.
  Мальчик, который выжил... Его спасал дед - теперь это моя обязанность.
  Я обмакнул перо и начал писать. Не историю. Первое донесение. О шёпоте в сенатской уборной. О встрече Аррунция с Макроном. О тревожных намёках.
  Они хотят войны? Что ж. Они её получат. И я, Тиб-б-берий Клавдий Друз Нерон Германик, буду сражаться на стороне своего императора. До конца.
  Я обмакнул перо и начал писать. Не историю. Первое донесение. Слова давались трудно, не из-за заикания, а из-за гнетущего чувства, что я пересекаю некую невидимую черту. Я больше не был беспристрастным летописцем. Я становился участником, со-заговорщиком.
  Вдруг дверь в мой кабинет скрипнула. На пороге стояла моя жена, Мессалина. Её глаза, обычно томные и ленивые, сейчас с интересом скользили по моему лицу, по пергаменту в моих руках.
  - Опять пишешь свою скучную историю, муж? - прощебетала она, но во взгляде читался острый, хищный интерес.
  - Д-да, моя раковинка, - пробормотал я, прикрывая рукой написанное. - Скучные цифры и даты.
  Она улыбнулась, сладкой и опасной улыбкой, повернулась и вышла, оставив за собой шлейф тяжёлых духов.
  И тут меня осенило. Война шла не только в Курии. Она шла здесь, в моём доме. И моя собственная жена, возможно, была самым опасным шпионом из всех. Гай был одинок. Но и я, приняв решение стать его тенью, обрёк себя на точно такое же одиночество.
  Судьба, о, великая ирония, вновь сделала меня наблюдателем. Но на этот раз - наблюдателем в самой гуще битвы, от исхода которой зависела судьба мира. И перо в моей дрожащей руке вдруг показалось мне тяжелее любого гладиуса.
  Я дописал донесение. Песок покрыл чернила, превращая живые слова в безличный шифр. Было уже под утро. Где-то пел петух, возвещая новый день, но для меня начиналась ночь. Долгая ночь тайной войны.
  Я подошёл к железному ларю, где хранились самые ценные свитки. Под "Историей" Тита Ливия лежала стопка чистого пергамента. Я положил своё донесение в самый низ. Это будет первый свиток в новой истории. Не истории Республики или Империи. Моей собственной истории. Истории предательства, которое я совершал во имя верности. Истории разума, вступившего в союз с безумием, чтобы победить ещё большее безумие.
  Я, Клавдий. Шпион в доме цезаря. Летописец собственного падения. И, быть может, последняя надежда Рима, который даже не подозревает, что нуждается в спасении.
  И когда первые лучи солнца упали на мой стол, я не ощутил ни надежды, ни уверенности. Лишь леденящую тяжесть долга. Долга мальчика, который выжил, перед другим мальчиком, который пытался выжить, став богом. И тишина, воцарившаяся в доме, была красноречивее любого грома. Это была тишина перед бурей. А я, со своим пером, был отныне её грозовым разрядом.
  Эпизод XIII. Племянник
  Вилла Агриппины, Анций. 15 декабря 37 года н.э.
  Я ненавижу ожидание. Оно заставляет время течь, как густой, испорченный мед, прилипая к стенам сознания, заполняя каждый уголок терзающего бездействия. Я мечусь по таблину перед дверью в спальню сестры, будто лев в клетке, слишком тесной для его ярости, ощущая, как холодный мрамор пола отдает ледяными уколами в подошвы сандалий, даже сквозь тонкую кожу. Оттуда, из-за тяжелых дубовых створок, доносятся сдавленные стоны, приглушенные крики, суетливые шаги рабынь - весь этот приглушенный ад родовых мук. Каждый звук впивается в меня зазубренным крюком, вырывая из груди что-то первобытное, темное, заставляя сжиматься сердце в странном, неприятном спазме. Это не страх. Не жалость. Это... ожидание удара. Удара судьбы, который всегда следует за рождением в нашем проклятом роде.
  Каждое рождение в нашем доме - не радость, а брошенная кость пророчествам. Август, прикидывающийся любящим отцом и дедом, пока его супруга подсчитывала шансы. Мой отец, Германик, чью колыбель уже отравляли шепоты зависти. Я сам, "Сапожок", которого растили как заложника в чужой игре. Что сулят боги этому новому Юлию? Уже сейчас, не дожидаясь рождения, его судьбу плетут, как паутину, три парки в облике моих сестер: одна - в муках родов, вторая - в пьяном угаре, третья - где-то в пути, опаздывая на собственное предназначение. Мы не рождаем детей - мы запускаем новые витки спирали нашего проклятого рода.
  - Нервы, дорогой братец? Уже три тропинки в мозаике протоптал? - раздается рядом хриплый и страшно довольный голос, в котором ядовитая насмешка причудливо смешалась с ленивой томностью.
  Ливилла развалилась на ложе у стены, поджав под себя ноги с неприличной для матроны бесцеремонностью, и с наслаждением, растягивая каждый глоток, отхлебывает из кубка неразбавленный фалерн - тот самый, что я привез с Капри - последние амфоры из личных запасов Тиберия. Лучшее вино, что можно найти в Лации. Глаза моей младшей сестры, цвета темного аметиста, блестят влажным, нездоровым блеском, выдавая изрядное опьянение, а также лихорадочное возбуждение, которое она всегда черпала в чужих страданиях.
  - Успокойся, - икает она, размашисто жестикулируя кубком, так что рубиновые брызги вина падают на бледный мрамор, - Агриппина родит без проблем. Поорёт, потужится и бац - у нас племянник, ну или племянница... У нас в роду все рожают с криками, но без осложнений. Помнишь, папа рассказывал, как мама орала, рожая Друзиллу? Казалось, не женщина, а раненый гиппопотам на арене Большого цирка запел арию из какой-то забытой богами трагедии Еврипида. А потом, помнишь, как она...
  Я бросаю на нее взгляд, полный такой леденящей ненависти, что, кажется, мог бы испепелить ее на месте, превратить в горстку пепла, который ветер с моря тут же унесет прочь. Но Ливиллу, пропитанную ядом дворцовых интриг с пеленок, не проймешь. Она с ходу отметает все мои взгляды. И лишь заливается пьяным, серебряным смехом, когда из-за двери снова доносится протяжный, измученный, почти животный вопль, в котором слышны и боль, и ярость, и отчаяние.
  - О! - восклицает она, привстав с ложа. - Солист вышел на свою самую высокую ноту! Браво! На бис! - и она начинает аплодировать, небрежно и громко, расплескивая драгоценное вино на мозаику, изображающую триумф Сципиона Африканского. Самодовольная рожа Сципиона покрывается внезапными кровоподтеками.
  Я сжимаю кулаки так, что ногти впиваются в ладони, оставляя красные полумесяцы на коже. Хочется подойти, схватить ее за эти вечно приподнятые точеные плечи, отнести, швырнуть вместе с проклятым кубком в бассейн в центре перистиля, чтобы хоть на мгновение протрезвела и заткнулась. Этот идиотский, похабный карнавал, который она устраивает на фоне чьих-то настоящих, физических страданий... Такой и есть весь Рим. Вечный пир во время чумы, танцы на костях, смех в саркофаге. И я, ныне божественный Цезарь, повелитель половины вселенной, вынужден терпеть это шутовство, потому что она - моя кровь. Потому что мы все в этой проклятой семье связаны прочнее, чем кандалами.
  Внезапно раздается громкий и противный вопль какого-то животного. Я с изумлением смотрю на Ливиллу. Сестра резко вскакивает - кубок летит на пол. Сципион резко тонет в луже разлитого вина. Ливилла радостно смеется и хлопает в ладоши: "Родился-родился!!"
  И тогда я, наконец, понимаю, что это не животное... Это ещё один Юлий появился на свет.
  Дверь наконец открывается с тихим скрипом, разрезая напряженную тишину, что воцарилась после этого крика. В проеме появляется акушерка - немолодая, дородная гречанка с умными, усталыми глазами. Она утирает потный лоб окровавленной тряпицей, и ее лицо, несмотря на усталость, спокойно и даже светло.
  - Цезарь, - кланяется она мне, не опуская взгляда, - Поздравлю. Сестра ваша разрешилась от бремени. Все прошло благополучно. Мальчик.
  Что-то сжимается у меня в груди, перехватывает дыхание. Не возбуждение - нет. Нечто иное, более сложное и многогранное. Облегчение? Да, конечно. Но вместе с ним - тяжелая, холодная гиря ответственности. И любопытство. Жгучее, почти детское любопытство. Кто он, этот ребенок? Каков он? На кого похож? Станет ли он новой пешкой в нашей игре, новой жертвой? Или... или чем-то большим?
  Мы входим с Ливиллой. Воздух в кубикуле густой, тяжелый, насыщенный запахами - медной остротой крови, соленым потом, сладковатым дымом лечебных трав, тлевших в жаровне. Он обволакивает, как влажная ткань, затрудняя дыхание. Агриппина лежит на промокших, смятых простынях, бледная, как полотно, с мокрыми, темными прядями волос, прилипшими к вискам и шее. Она выглядит совершенно разбитой, обескровленной, тенью самой себя. Но даже сейчас, в полубреду от изнеможения, в ее запавших глазах тлеет тот самый знакомый, неукротимый огонь - смесь животной ярости, материнской гордости и холодного, расчетливого триумфа.
  На руках у стоящей рядом эфиопки, закутанный в простую, но чистую пеленку, копошится крепкий, краснокожий младенец. Он больше не кричит, не заливается пронзительным плачем, а лишь тихо кряхтит, сжимая и разжимая крошечные, но удивительно цепкие кулачки, будто уже пытается ухватиться за этот незнакомый, враждебный мир. И на его голове, влажной и липкой, - яркая, почти огненная шевелюра. Точь-в-точь как у отца. Как у Германика. Прямо как у меня в детстве. Этот рыжий цвет - наше фамильное проклятие и наша гордость. И никакие Агенобарбы тут совершенно ни при чём!
  - А благородный Домиций даже не соизволил появиться, почтить своим присутствием рождение наследника, - словно прочитав мои мысли, икая, констатирует Ливилла, с размаху плюхаясь на резной табурет у ложа. - Как, впрочем, и наша замечательная Друзилла... В задницу этого выродка Домиция! В задницу его пустую, надменную голову!
  - В задницу этого выродка Домиция! - хрипло, но с прежней силой подхватывает Агриппина, с трудом приподнимаясь на локте. Ее глаза, горящие лихорадочным блеском, ищут меня. - Пусть катится к Орку в самое пекло, к своим праотцам-предателям! И называть ребенка Домицием я не стану! Ни за что! - Ее взгляд, горячий и неистовый, впивается в меня, словно ищет спасения, поддержки, одобрения. - Я назову его в честь нашего старшего брата! Нероном! Пусть он будет таким же сильным! Таким же любимым и любящим!
  Она протягивает ко мне исхудалую, бледную руку с посиневшими ногтями.
  - Гай... Умоляю тебя. Услышь меня. Усынови его. Дай ему свое имя. Свою защиту. Тогда он будет законно носить имя Нерона Юлия Цезаря! Он не будет вечным позором, вечным напоминанием о Домиции Агенобарбе! Ведь ты же можешь? Ты - Принцепс! - Голос ее срывается на хриплый, почти беззвучный шепот, полный отчаянной мольбы. - Сделай племяннику в день его рождения такой подарок, принцепс! Пусть он с первого вздоха станет твоим сыном, а не сыном этого подлого скота, бросившего нас!
  - Оба-на, - фыркает пьяная Ливилла, переваливаясь с низкого табурета на пол и усаживаясь поудобнее, - Еще не женился, не обзавелся хоть какой-то законной супругой, а сыном уже обзавелся. Боги плодородия и супружеских уз, берегитесь! Наш Цезарь обошел вас на повороте!
  Я почти не слышу ее язвительных шуток. Я подхожу к рабыне, и та, замирая от благоговейного страха, почтительно передает мне сверток. Я беру младенца на руки. Он удивительно тяжелый, плотный, горячий комочек жизни. Его зеленые, как морская волна у берегов Кампании, глазки смотрят не в никуда, не сквозь меня, а цепко, почти осмысленно, будто пытаясь сфокусироваться на моем лице. Он пускает слюнявый пузырь, и на его личике появляется что-то вроде гримасы сосредоточения, маленький розовый ротик кривится.
  И в этот миг что-то в груди переворачивается. Что-то давно забытое, теплое и острое одновременно, щемящее и нежное. Что-то, что я не чувствовал с тех пор, как сам был ребенком, и сидел на коленях у отца, слушая его байки о германских походах.
  Я наклоняюсь и целую его в макушку, в этот мягкий, огненный пушок, пахнущий молоком и чем-то неуловимо родным.
  - Хорошо, - говорю я тихо, но так, чтобы слышали все в этой комнате. Мой голос звучит чуть хрипло. - Я усыновлю его. Он будет моим.
  - Клянись! - немедленно вопит Агриппина, ее глаза загораются лихорадочным, почти безумным блеском. Она пытается приподняться выше, опираясь на дрожащие руки. - Клянись перед Ларами этого дома! Клянись тенью нашего отца!
  Я поднимаю голову и смотрю на нее поверх головы младенца. Взгляд мой тверд и холоден.
  "Клянусь тенью моего отца, Германика. Клянусь своим правом Цезаря. Он станет моим сыном. Нероном Юлием Цезарем Германиком."
  Но затем мой голос, прежде тихий, твердеет, как сталь, закаленная в воде. В нем появляются те самые нотки, перед которыми уже трепетал сенат и замирали легионы.
  - Но, Агриппина, слушай и запомни раз и навсегда. Вникни в каждое мое слово. Как только я его усыновлю, подпишу все указы и представлю сенату, я стану исполнять все функции отца. Единственного отца. Мальчик будет расти и воспитываться у меня. В моем доме. На Палатине. Он будет есть мою пищу, спать в моих покоях, учиться у назначенных мною учителей. Никаких Домициев. Их род пресечется в этом ребенке. И, - я делаю паузу, впиваясь в нее взглядом, в котором нет ни капли братской нежности, только холодная воля правителя, - даже никаких Агриппин. Ты - его тетка. Ты сможешь навещать его. Придешь, поцелуешь, подаришь подарки, вытрешь нос, споешь колыбельную - и до свидания! Понятно тебе? Согласна на этих условиях? Только на этих!
  Она замирает, оценивая. Весь ее организм, все ее существо, столько лет прожившее в борьбе за власть, сейчас работает, как отлаженный механизм. Расчет, холодный и безжалостный, в ее глазах борется с внезапно проснувшимся материнским инстинктом, с болью от предстоящего расставания. Но амбиции, всегдашние, ненасытные амбиции дочери Агриппины Старшей и сестры Гая Цезаря, побеждают. Всегда.
  - Я... я на все согласна, - выдыхает она, безвольно откидываясь на подушки, и в ее глазах на мгновение мелькает что-то вроде облегчения, смешанного с горечью. - Лишь бы мой мальчик... лишь бы он был в безопасности. Лишь бы он однажды... стал императором.
  - Налей-ка и мне вина, - просит она Ливиллу, голос ее внезапно становится слабым и усталым, - а то ты же сейчас одна все вылакаешь, а мне нужно хоть немного сил восстановить...
  Та, все так же хихикая, но с внезапной, почти сестринской заботливостью, подползает к ложу на четвереньках и подносит ей кубок, поддерживает ее голову, помогает сделать глоток.
  А я смотрю на ребенка, этого крошечного Нерона, и думаю. Мысли несутся вихрем, сметая все на своем пути. Внезапно, с ясностью ослепительной молнии, мне открывается то, чего был начисто лишен старый Тиберий. Тот самый шанс, который он упустил с Германиком, с Друзом Младшим, да и со мной, в конечном счете. Шанс не унаследовать готового соперника, не вырастить в страхе и подозрении преемника, а взять мальчика с младенчества, с первого его вздоха, и вылепить из него не врага, не конкурента, а продолжение. Живое воплощение своей воли. Преемника по духу, если не по крови. Избавить его с самого начала от тех язв недоверия, страха и ревности, что годами разъедали изнутри душу моего деда, превратив его в одинокого, озлобленного старика на скалистом острове. Сделать так, чтобы наша, самая яркая и трагическая ветвь Дома Юлиев-Клавдиев, не пресеклась в огне взаимной ненависти и предательства, а дала новый, сильный побег. Я смогу учить его сам. Расскажу ему о Друзе и Германике не как о тенях прошлого, а как о героях. Научу его не бояться власти, а владеть ею. Я подарю ему то, чего был лишен сам, - уверенность в своем праве и в любви того, кто это право дает.
  Перед глазами встал невыносимо ясный образ: Тиберий в библиотеке на Капри, его пальцы, судорожно сжимающие камею Кастора. "Отцу - от того, кто не стал тобой". Вечная боль отца, не сумевшего ни защитить, ни понять сына. Он пытался править железной рукой, думая, что этого достаточно. Он видел в Друзе Младшем угрозу, а не продолжение. И проиграл. Проиграл все, оставив после себя лишь пепел сожженных мостов и меня - внука, которого он так и не решился ни любить, ни убить до конца. Нет, я не повторю его ошибку. Я не буду ждать, пока этот ребенок вырастет и между нами встанет тень подозрения. Я начну с чистого листа. Я сам напишу на нем историю нашей династии, вычеркнув из нее страницы, испещренные ядом Ливии и страхом Августа.
  В этот момент, словно сама судьба, желая проверить крепость моих намерений, дверь в покои распахивается, и в комнату вваливается, запыхавшись и чуть не падая, Друзилла.
  - Простите, опоздала! Ужасно прошу прощения! - ее волосы выбились из сложной прически и вились вокруг разгоряченного лица мокрыми, темными прядями, в которых торчали ветки и листья, рваная белая палла была в грязи и зеленых разводах от травы. - Гнала колесницу как сумасшедшая, хотела успеть, и на самом крутом повороте у виадука меня занесло, я вылетела, чуть не убилась насмерть о придорожные камни! Хорошо, что приземлилась прямиком в кусты.
  Она показывает руки, исполосованные глубокими ссадинами и порезами, из которых еще сочится кровь. Под левым глазом наливается сине-багровый, отталкивающий синяк. Она дышит прерывисто, часто, и в ее глазах - испуг, боль и досада.
  - Пока ты там, сестренка, по кустам и обочинам свою новую паллу кусочками развешивала, - с пьяным, раскатистым хохотом сообщает Ливилла, - у нашего дорогого братца прямо здесь, без единого, заметь, с его стороны усилия, родился сын. Вот так удача! Прям чудо божественное!
  Друзилла замирает на пороге, ее взгляд, полный недоумения, перебегает с моего серьезного лица на ребенка у меня на руках, затем на торжествующую Агриппину и на хохотающую Ливиллу.
  - Но... я не понимаю... Как? - тихо, сдавленно спрашивает она, и в ее голосе слышны растерянность и какая-то непонятная тревога.
  - Как-как? Каком кверху! - радостно гогочет чокнутым гусем уже совершенно пьяная Ливилла. Ей вторит довольная, разрумянившаяся после фалерна Агриппина. - Усыновит наш братец своего племянника.
  - Но... - продолжает Друзилла, приближаясь ко мне, - Если... точнее, когда ты женишься, Гай... И у тебя родится собственный, родной сын, законный наследник... что тогда? Что тогда будет с ним? - она кивает на младенца.
  Ее вопрос повис в воздухе, острый и неудобный, как обнаженный клинок. В ее глазах читалась не просто ревность. Там был страх. Страх потерять ту уникальную, удушливую связь, что держала нас вместе все эти годы. Она была готова делить меня с властью, с Тиберием, с сенатом, даже с другими женщинами. Но делить с другим ребенком, с сыном, который станет законным наследником ее брата-бога? Это была иная угроза. Я видел, как в ее голове проносятся те же тени, что преследовали Тиберия: Агриппа Постум, Юл Антоний, Германик - все, кого Август возвышал, делая кровных детей своими заложниками. Но в ее страхе не было расчета Агриппины, только голая, почти звериная боль от возможной утраты.
  - Тогда будем посмотреть, - улыбаюсь я, глядя на заснувшего Нерона, чувствуя его тепло сквозь тонкую ткань пеленки. - Жизнь, дорогая сестра, - интересная и непредсказуемая штука. Она любит преподносить сюрпризы. Кто знает, что она заготовила для нас завтра?
  - Никаких "будем посмотреть"! - вновь вскипает Агриппина, пытаясь приподняться, но силы изменяют ей, и она падает на подушки, лишь сверкнув глазами. - Мой сын... твой сын... он первый! Самый первый и самый важный! Его права...
  - Кстати, - перебивает ее Друзилла, с гримасой боли пытаясь выдернуть из волос застрявшие там сучки, - когда я уже уезжала с Палатина, мне один из моих людей, тот самый, что следит за... за Домицием, рассказал новость. Этот благородный муж в данный момент пьет в каком-то злачном кабаке у Субуры со своими дружками-гребцами. И громко, на весь зал, заявляет, что от его союза с Юлией Агриппиной не может и не должно родиться ничего, кроме ужаса и горя для всего человечества... Говорит, что это будет чудовище, порождение порока и безумия...
  - Какая подлая, низменная скотина! - кричит Агриппина, и в ее голосе слышны слезы ярости и унижения. - Он... он смеет!.. Ничего! Пусть веселится, пока может! Его завтра ждет большой, очень большой сюрприз: у него никто не родился!! Его род пресекся! Он - последний!
  Ливилла пьяно и громко хохочет, захлебываясь вином и собственным весельем, качаясь на краю кровати, куда она плюхнулась, сдвинув ноги сестры.
  А Друзилла, наскоро обтерев об себя грязные, окровавленные ладони, протягивает их ко мне. Ее лицо смягчается. Она берет племянника у меня из рук, так осторожно, так нежно, как будто боится разбудить или сломать. Она прижимает его к своей груди, качается с ним на месте, целует его в щеку, в лобик, шепчет что-то ласковое, неслышное.
  - Какой он крупный... - шепчет она, и ее глаза, такие похожие на глаза нашей матери, наполняются слезами. - Какой сильный... Смотри, он даже пальчиком шевелит, будто хочет что-то схватить...
  И вот, стоя здесь, в этой душной, пропахшей кровью и травами комнате, под этот странный аккомпанемент пьяного смеха Ливиллы, тяжелого, хриплого дыхания Агриппины и тихого, умиротворенного шепота Друзиллы, я вдруг ощущаю нечто странное, давно забытое, почти чужое. Покой. Не просто тишину, а внутреннее, глубокое спокойствие. Счастье. Не ликующий восторг, а тихую, теплую радость, идущую из самой глубины души. И главное - чувство семейных уз, той связи, той самой прочной, неразрывной, пусть и уродливой, пусть и отравленной ядом интриг, но связи, которой мне так отчаянно не хватало все эти долгие, холодные годы до Капри, годы узнавания и понимания на острове, а потом тяжелейшие месяцы здесь, в Риме, на вершине власти, где каждый - враг, а каждый друг (если он есть) - потенциальный предатель. Особенно остро, почти физически больно, ее отсутствие я чувствовал прошлой ночью, на вилле в Мизене, где я уединился на несколько дней. Я сидел в бывшем таблине Тиберия, в его кресле, за его столом, слушая, как зимний ветер бьется в ставни, и понимал, что я абсолютно, до ужаса одинок.
  "Власть одинока, внучек..." - слышалось мне эхо его старческого, усталого, пропахшего вином и желчью голоса. "Она, как высокая скала в пустыне. Чем выше взбираешься, тем меньше вокруг тебя тех, кто может понять. Но ее... ее можно разделить... если начать вовремя. Если найти того, кому сможешь доверять не из страха, а... из любви. Я опоздал. Я искал не там..."
  Возможно, старый волк часто не во всем был прав. Возможно, его цинизм и подозрительность были единственным щитом против того мира, который он сам и создал. Но в этом... в этой одной, простой мысли... Возможно, он видел четче, чем я, залитый молодым вином тщеславия и вседозволенности.
  Я беру ребенка обратно у Друзиллы. Он спит, его дыхание ровное и чистое. Внезапно его маленькая, теплая ручка с неожиданной, почти железной силой сжимает мой указательный палец, будто не желая отпускать.
  Ливилла, немного утихомирившись, подносит вино Агриппине, та с жадностью, как умирающая от жажды, пьет, и по ее бледным щекам ручьем текут слезы - одновременно слезы боли, облегчения, отчаяния и надежды. Друзилла, улыбаясь своей тихой, грустной улыбкой, поправляет сбившуюся пеленку на младенце, гладит его по спинке. И мы все, все четверо, пусть ненадолго, в этой странной, уродливой, жестокой, но нашей семье, - объединены. Объединены вокруг этого крошечного, рыжего, беззащитного и такого сильного будущего. Нерона. Моего сына.
  И впервые за долгое, очень долгое время будущее не кажется мне пустой, холодной, темной пропастью, в которую мне предстоит прыгнуть в одиночку. В ней есть точка опоры. Маленькая, теплая, хрупкая ручка, невероятно крепко держащаяся за мой палец. И я знаю - я не позволю этой опоре рухнуть. Никогда...
  Вдруг в этом внезапном, хрупком семейном счастье, в этом ощущении единения и покоя, меня пронзила ледяная мысль: Так же, наверное, начинала и Ливия Друзилла. С материнской нежности к маленькому Тиберию. С надежд, что ее сын будет счастливее ее. А в итоге - паутина, яд, душившие объятия и сломанные судьбы. "Ты будешь". Ее заклятье, которое я ношу в себе. Неужели и мне предначертано повторить ее путь? Любить так, чтобы губить? Обнимать так, чтобы душить?
  Я посмотрел на сжавший мой палец кулачок. Нет. Этот - мой. И его судьба будет иной. Я сотру тень Ливии с нашего рода, даже если для этого мне придется стать хуже нее. Ради него. Ради Нерона.
  Эпилог. Свет из Александрии
  Александрия, Египет. 30 октября 79 года н.э.
  Знойное александрийское солнце отражалось в золочёной броне Колосса, заставляя толпу зажмуриваться. Статуя была поистине титанической - стопятидесятифутовое изваяние из бронзы и мрамора, вознёсшееся на молу, у входа в Великую гавань. Это был не просто памятник. Это был новый, величайший в мире маяк.
  У его подножия, на украшенной пурпуром и золотом платформе, стоял император Нерон Юлий Цезарь Германик. В свои сорок два года он был воплощением мощи и уверенности, его красивое лицо, обрамлённое длинными рыжими кудрями (вот же ж - так и не стал носить прически на римский манер!), дышало спокойной силой. Десять лет стабильного и мудрого правления стёрли с него следы юношеских треволнений. Рядом с ним, как две капли воды похожие друг на друга, стояли его одиннадцатилетние сыновья-близнецы - Гай и Тиберий, названные в честь великого дяди и сурового прадеда.
  И всё же, даже сейчас, в этот триумфальный миг, он не мог отделаться от призрака укоризненного взгляда матери. Агриппина Младшая, ушедшая в небытие пять лет назад, казалось, навсегда впитала в себя все несбывшиеся амбиции их рода. "Ты мог бы добиться большего, сын, - слышался её шёпот, холодный, как мрамор. - Маяк мог бы быть выше и изображать тебя. Ты мог бы быть богом на земле, а выбрал роль писца при истории". Он отгонял этот голос, как назойливую муху. Он строил не для славы в веках, а для жизни сегодня. Но яд сомнения, ею привитый, был единственным, от чего не находилось противоядия.
  Прохладный морской бриз овевал его лицо, но не мог охладить ту странную смесь гордости и горечи, что клокотала внутри. Десять лет у власти. Иногда ему всё ещё казалось, что он не настоящий император, а лишь талантливый актёр, играющий роль, написанную для него дядей. Он стоял здесь, в Египте, у края империи, а в ушах словно бы звенел отчаянный рёв того самого мальчика (о котором столько раз рассказывали мать и тётки), рубящего фиговое дерево в Мизене. Тот мальчик, его дядя Гай, заложил фундамент этой новой монархии, заплатив за это своим душевным покоем. А ему, Нерону, выпала честь и бремя возвести на этом фундаменте не дворец тирана, а храм просвещённого правления. Колосс был символом этого храма. И его факел - символом того света разума, который он поклялся нести.
  - Внушающе, не правда ли? - император обернулся к сыновьям, указывая на статую. - Он сжимает в руке не меч, а факел - символ света, а не войны. Так и должно быть.
  Гигантская фигура императора Гая Юлия Цезаря Германика - "Калигулы" - внушала благоговейный ужас. Черты лица, знакомые всем по монетам, были облагорожены и идеализированы, но в них без труда угадывался тот самый юноша, сорок два года назад принявший бразды правления, выпавшие из рук его деда. В его поднятой руке пылал огромный светильник, огонь в котором поддерживался чистой нафтой - ночью его свет был виден за тридцать миль.
  - Он смотрит на Запад, отец? - спросил юный Гай, вглядываясь в лицо колосса.
  - На Рим, сын, - поправил Нерон. - Как бы напоминая, что сердце Империи - там. Но её свет, её знание, её мощь - исходят отовсюду. В том числе и отсюда, из Александрии. Этот маяк - символ единства. Единства, которое ваш дед скрепил железом и волей, а мы должны поддерживать мудростью.
  Он положил руки на плечи сыновей, чувствуя их хрупкость под дорогими тканями их одежд. Они были рождены в золоте и багрянце, не зная страха Капри или ядовитых интриг Палатина. Их детство было наполнено уроками философии, математики и искусств, а не заговорами. Иногда он ловил себя на мысли: не слишком ли он оградил их? Смогут ли они, если потребуется, проявить ту стальную волю, что была у его дяди? Ту безжалостную решимость, что позволила ему выстоять? Возможно, в этом и был величайший дар, который он им дал - шанс править, не будучи сломленными властью, а черпая из неё силу для созидания.
  Его взгляд скользнул по лицам сыновей. Гай, названный в честь великого дяди, смотрел на статую с восторженным трепетом, его душа, казалось, рвалась ввысь, навстречу тому гигантскому факелу. А Тиберий... Тиберий стоял чуть поодаль, его поза была напряжённой, а взгляд, устремлённый на статую, был не детским восхищением, а скорее... оценкой. Как будто он уже взвешивал на незримых весах бремя этого имени - имя прадеда, чьё наследие было столь же велико, сколь и мрачно. И в этой разнице таилась пропасть, которую Нерон пока не решался измерить.
  Он с гордостью смотрел на своё творение. Именно он, унаследовав чертежи и замыслы дяди, довёл их до совершенства, вложив в строительство колоссальные средства из императорской казны. При нём абсолютная монархия, установленная Гаем, достигла своего расцвета, но обрела и черты просвещённого правления.
  Внезапно по мраморным плитам платформы раздался быстрый, тяжёлый бег. К императору, запыхавшись, пробивался Клавдий Британник, префект претория. Сын того самого Клавдия-наблюдателя, он унаследовал не только имя, но и преданность дому Юлиев-Клавдиев. Его лицо было обезображено ужасом.
  В этом лице цезарь на мгновение увидел черты того самого дедушки Клавдия - того тихого, заикающегося наблюдателя, чьи тайные донесения и безмолвная поддержка, как он позже узнал, помогли его дяде Гаю удержаться у власти в первые, самые опасные годы. Именно Клавдий Старший когда-то написал в своих секретных записках: "Империя выживет, если её правитель будет видеть в народе не стадо, а детей, за которых он в ответе". Сейчас, глядя на ужас в глазах сына этого человека, Нерон понял, что фраза эта была не метафорой.
  - Цезарь! - Британник опустился на колено, переводя дух. - Гонец из Путеол! Беда! 24 октября ... Везувий! Проснулся!
  Нерон замер, его уверенность на мгновение дрогнула.
  - Что? Говори яснее!
  - Огромное облако пепла и камней! Помпеи... Геркуланум... они уничтожены! Скрыты под многометровым слоем! Неаполь сильно повреждён, гибнут тысячи! Море отступило и обрушилось на берег! Хаос!
  Пока Британник, задыхаясь, выкладывал чудовищные детали, взгляд Нерона метнулся к лицу Колосса. Гигантский бронзовый Гай, его дядя-призрак, с факелом, устремлённым в небо, казалось, смотрел на него с немым вопросом. "И что теперь, племянник? - словно бы спрашивало каменное изваяние. - Будешь ли ты любоваться своим величием или докажешь, что оно чего-то стоит?" В этот миг все философские трактаты, все речи о просвещённой монархии полетели прочь. Оставалась лишь голая, обжигающая правда: его народ погибал. И никакой символизм не спасёт ни одной жизни. Нужны были действия - быстрые, жёсткие и безошибочные, как удар гладиуса.
  Тишина, повисшая на платформе, была оглушительной. Толпа внизу ещё ликовала, не ведая о трагедии.
  Император зажмурил глаза буквально на секунду. Затем они открылись - и в них горел уже не свет торжества, а огонь решимости.
  - Немедленно! - его голос прозвучал, как сигнальный рог. - Отменяем все церемонии! Готовить мою либурнийскую галеру к отплытию! Собирать врачей, инженеров, весь запас продовольствия и палаток из Александрийских складов! Префект, мобилизуй флот!
  Он повернулся к сыновьям, его лицо было сурово.
  - Вы видите, дети? Власть - это не только статуи и триумфы. Это - ответственность. Наш народ гибнет. И его император должен быть с ним.
  Не оглядываясь на Колосса, олицетворявшего его могущество, цезарь быстрым шагом направился к спуску, где его уже ждала свита. Он не ехал в Рим, чтобы отдать приказы из дворца. Он мчался в эпицентр катастрофы, как сорок лет назад его дядя Гай бросился бы в самую гущу битвы.
  Галеру снаряжали с лихорадочной скоростью. Нерон, отдавая последние распоряжения, не видел, как его сын, юный Тиберий, отделился от свиты. Мальчик вернулся на помост и стоял, вцепившись пальцами в мраморные перила, его взгляд был прикован не к мечущемуся у галеры отцу, а к Колоссу. Но это был уже не взгляд внука на памятник деду. Это был взгляд хищника, оценивающего добычу. В уголке его губ играла та же ядовитая улыбка, что когда-то была на устах его прапрабабки, Ливии. Подбежал запыхавшийся Гай. Тиберий повернулся к брату, который с трепетом смотрел то на поднимающую паруса галеру, то на него.
  - Не бойся, Гай, - тихо, но отчётливо произнёс Тиберий. - Когда-нибудь и мы будем управлять миром. Но наш мир не будет тонуть в пепле. Он будет гореть в огне, который мы разожжём.
  Империя, построенная Тиберием, спасённая Гаем и укреплённая Нероном, была живым организмом. Император был его сердцем. И сердце империи мчалось на север, туда, где организм испытывал боль. Но её будущее оставалось здесь, на солёном ветру Александрии, в душах мальчиков, один из которых нёс в себе свет, а другой - неугасимый огонь будущей трагедии. Цикл, начатый в тени старого фигового дерева, готовился продолжиться в новом, куда более страшном витке.
  Персоналии (основные персонажи)
  Поколение Тиберия и Германика
  Тиберий
  Второй римский император из династии Юлиев-Клавдиев. Главный рассказчик большей части истории. Старый, циничный правитель, раздираемый чувством вины за смерть своих наследников и предательство Сеяна. Пытается спасти последнего наследника, Гая, и научить его выживать, одновременно готовя месть.
  Гай Юлий Цезарь Германик (Калигула / "Сапожок")
  Внучатый племянник Тиберия, сын Германика и Агриппины Старшей. Будущий император. Второй главный герой (тоже выступает рассказчиком от первого лица). Молодой наследник, привезенный Тиберием на Капри. Его личность трансформируется от наивности юнца к жесткости и мудрости разумного правителя, воспитанная тяжестью знаний, преподанных ему Тиберием. В эпилоге предстает как гигантская статуя-Колосс в Александрии - символ установленной им абсолютной монархии.
  Германик
  Племянник Тиберия, знаменитый полководец, отец Гая. "Солнце Рима", идеализированный народом и семьёй. Его загадочная смерть в Антиохии - источник боли, мести и травмы для всей его семьи.
  Сеян
  Префект преторианской гвардии. Главный антагонист. "Верный пес" Тиберия, который на самом деле методично уничтожает императорскую семью, чтобы расчистить себе путь к власти.
  Октавиан Август
  Первый римский император, основатель принципата. Приёмный сын Гая Юлия Цезаря, отчим и приемный отец Тиберия. После победы в гражданских войнах стал единоличным правителем Рима. В романе предстаёт как призрак прошлого (его наследие, методы правления и фигура постоянно присутствуют в воспоминаниях и размышлениях Тиберия), сложный правитель (показан как мудрый, но циничный политик, жертвовавший близкими ради власти), жертва заговора (в романе раскрывается версия о его отравлении женой Ливией), символ власти (его фигура олицетворяет бремя имперской власти, которое наследуют последующие правители). Часто упоминается как эталон для сравнения с Тиберием.
  Ливия Августа
  Мать Тиберия, вдова Августа. Архиманипулятор, истинная власть за троном. Воплощение холодной, безжалостной политической воли, не останавливающейся ни перед чем, даже перед убийством семьи, для укрепления династии.
  Антония Младшая
  Дочь Марка Антония, вдова Друза Старшего, мать Германика, бабка Гая. Воплощение римской доблести и семейной верности. Именно она предупреждает Тиберия об убийстве Нерона и умоляет спасти Гая.Своими руками казнит собственную дочь, уличённую в убийстве.
  Агриппина Старшая
  Жена Германика, мать Гая. Пламенная, гордая и непримиримая женщина. После смерти мужа открыто враждует с Тиберием, что приводит к её аресту и гибели.
  Друз Старший
  Брат Тиберия, отец Германика. Идеализированный брат, чья смерть в Германии стала первой великой потерей для Тиберия. Символизирует потерянную честь и семейную верность.
  Друз Младший (Кастор)
  Родной сын Тиберия. Наследник, близкий друг Германика. Его смерть от рук жены и Сеяна - ещё один сокрушительный удар для Тиберия.
  Ливилла
  Сестра Германика, жена Друза Младшего. Честолюбивая и безнравственная женщина. Совместно с Сеяном (своим любовником) она отравляет собственного мужа, чтобы расчистить префекту путь к власти.
  Филогей
  Вольноотпущенник и доверенное лицо Тиберия. "Тень" императора, его главный помощник в тайных делах. Обладает абсолютной преданностью. Организует спасение Гая и приводит в исполнение приговор Ливии.
  Клавдий (Тиберий Клавдий Нерон Германик)
  Брат Германика, дядя Гая Калигулы. Отказался от императорского трона. В тексте поначалу упоминается как незначительная, насмешливо воспринимаемая фигура. Хромой, заикающийся, считающийся слабоумным, он ведёт жизнь учёного, избегая политики. Его образ окончательно раскрыт как сверхъестественно искусная маска. Он не просто "притворяется дурачком" - он гениальный актёр, чья маска настолько срослась с лицом, что позволяет ему быть невидимым свидетелем. Сцена, где он видит пытку Гемелла, показывает, что под маской скрывается человек, испытывающий настоящий ужас и обладающий глубоким пониманием происходящего. Он всё видит и всё понимает, но предпочитает оставаться "тенью". В эпизоде XII выступает в качестве основного рассказчика.
  Гней Кальпурний Пизон
  Римский наместник в Сирии. Орудие в руках Ливии, непосредственно ответственный за травлю и убийство Германика в Антиохии.
  Мунатия Планцина
  Жена Пизона. Сообщница Пизона и активная участница заговора против Германика. Её оправдание на суде демонстрирует влияние Ливии.
  Нерон Цезарь
  Старший сын Германика и Агриппины, брат Гая. Его жестокая смерть от голода в ссылке по приказу Сеяна становится катализатором основных событий романа.
  Поколение Калигулы и его сестёр
  Агриппина Младшая
  Дочь Германика и Агриппины Старшей, сестра Гая Калигулы. Мать Нерона. Честолюбивая, расчётливая и безжалостная женщина. В эпизоде XIII она рожает сына и вымогает у брата-императора Гая его усыновление, видя в этом путь к власти. Её амбиции подавляют материнские чувства.
  Юлия Друзилла
  Дочь Германика и Агриппины Старшей, сестра Гая Калигулы. Любимая сестра Гая. В романе символизирует хрупкое личное счастье Гая. Она добра, заботлива и, в отличие от других сестёр, лишена ядовитой насмешливости. Её вопрос о будущем Нерона, если у Гая родятся свои дети, продиктован страхом потерять свою уникальную связь с братом.
  Юлия Ливилла
  Дочь Германика и Агриппины Старшей, сестра Гая Калигулы. Циничная, язвительная и порочная. Любит выпить. Её поведение - воплощение "пира во время чумы", характерного для разлагающейся аристократии.
  Тиберий Гемелл (Тиберий Юлий Цезарь Нерон)
  Внук императора Тиберия, официально признанный сыном Друза Младшего, но по слухам - рождён от связи его матери, Ливиллы, с префектом Сеяном. После казни Сеяна и смерти матери, умерщвлённой по приказу Антонии, воспитывался при дворе как заложник и потенциальный наследник. Отличался скрытностью, носил медальон с изображением Фортуны - подарок матери. Видел в Гае Калигуле соперника, но в интригах проявлял нерешительность, разрываясь между страхом и жаждой мести. Стал одной из жертв дворцовой борьбы ещё до воцарения Калигулы.
  Гней Домиций Агенобарб
  Римский аристократ из знатного рода Домициев Агенобарбов, муж Агриппины Младшей, биологический отец императора Нерона. Описывается как "подлый скот" и "выродок", который бросил Агриппину и во время родов напивается в кабаке, публично заявляя, что от их союза "не может и не должно родиться ничего, кроме ужаса и горя для всего человечества". Его отказ от ребёнка и порочное поведение становятся для Агриппины главным мотивом умолять Гая усыновить младенца, чтобы стереть позорную связь с Домицием и дать сыну великое имя "Цезарь". Его фигура является катализатором для очередного витка династической интриги, в результате которой Нерон из сына Домиция становится сыном Цезаря.
  Поколение Нерона и его детей (эпилог)
  Нерон Юлий Цезарь Германик
  Приёмный сын императора Гая (Калигулы), племянник Агриппины Младшей. Император. В эпилоге - зрелый, мудрый правитель, укрепивший абсолютную монархию, установленную его дядей, но придавший ей черты просвещённого правления. Он завершил строительство Колосса в Александрии. Его спокойное правление - контраст жесткости Гая и подозрительности Тиберия. Столкнувшись с извержением Везувия, он действует решительно и ответственно, бросаясь на помощь народу.
  Гай Юлий Цезарь (младший)
  Сын императора Нерона, один из близнецов. Назван в честь великого дяди. В эпилоге изображён как восторженный юноша, с восхищением смотрящий на наследие предков. Олицетворяет потенциально "светлое" продолжение династии.
  Тиберий Юлий Цезарь (младший)
  Сын императора Нерона, один из близнецов, брат-близнец Гая. Назван в честь прадеда. В эпилоге показан как холодный, оценивающий наблюдатель. В его ядовитой улыбке и словах о мире, который "будет гореть в огне", угадываются черты Ливии Августы. Символизирует "тёмное", деструктивное будущее династии и потенциальный конфликт с братом.
  Клавдий Британник
  Префект претория, сын Клавдия-наблюдателя. Верный слуга императора Нерона. Именно он приносит весть об извержении Везувия. Его преданность дому Юлиев-Клавдиев унаследована от отца.
  Глоссарий
  Титулы, должности и государственное устройство
  Цезарь (Caesar) - изначально когномен рода Юлиев, после Августа стал титулом правителя Римской империи, синоним императора.
  Принцепс (Princeps) - "первый среди равных", официальный титул императора в эпоху Ранней империи (Принципат), подчеркивавший его положение как первого гражданина, а не монарха.
  Август (Augustus) - "возвеличенный", высший религиозный и почётный титул императора.
  Префект претория (Praefectus praetorio) - начальник преторианской гвардии, личной охраны императора. Должность со временем стала одной из самых могущественных в империи.
  Сенат (Senatus) - высший государственный совет в Древнем Риме, формально обладавший большой властью, но при империи её сильно ограниченной.
  Легат (Legatus) - высокопоставленный военный или гражданский чиновник, например, наместник провинции или командующий легионом.
  Плебс (Plebs) - простой народ, плебеи.
  Патриций (Patricius) - представитель родовой знати, аристократ.
  Всадник (Eques) - член сословия богатых граждан (второго после сенаторского), занимавшихся торговлей, финансами, а также служивших в армии на командных должностях.
  Матрона (Matrona) - замужняя женщина, мать семейства, пользовавшаяся уважением и правами.
  Домина (Domina) - "госпожа", вежливое обращение к знатной женщине.
  Доминус (Dominus) - "господин", обращение к хозяину, рабовладельцу или императору (поздняя империя).
  Военное дело
  Преторианская гвардия (Praetoriani) - элитные войска, личная охрана императора в Риме.
  Легион (Legio) - основная организационная единица римской армии, численностью около 5000 человек.
  Когорта (Cohors) - подразделение легиона, примерно 480-600 человек.
  Центурион (Centurio) - командир центурии (80-100 человек), профессиональный солдат, костяк римской армии.
  Гладиус (Gladius) - короткий римский меч, основное оружие легионера.
  Пугио (Pugio) - римский кинжал.
  Фалеры (Phalerae) - наградные металлические бляхи (медали), которые легионер носил на груди.
  Трирема (Triremis) - боевой корабль с тремя рядами вёсел.
  Культура, быт и архитектура
  Вилла (Villa) - загородный дом, часто роскошный, аристократа.
  Атриум (Atrium) - центральное помещение в римском доме с отверстием в крыше (имплювием).
  Триклиний (Triclinium) - столовая комната, где гости возлежали на ложах вокруг стола.
  Перистиль (Peristylium) - внутренний двор, окружённый колоннадой.
  Таблинум (Tablinum) - кабинет хозяина дома, расположенный между атриумом и перистилем.
  Тога (Toga) - верхняя одежда римского гражданина, кусок белой шерстяной ткани особого драпирования.
  Туника (Tunica) - нижняя одежда, рубаха с короткими рукавами.
  Палла (Palla) - верхняя одежда римской женщины, длинный платок.
  Пеплум (Peplum) - женское верхнее платье.
  Стола (Stola) - длинное, подобное платью, одеяние замужней римской женщины.
  Сандалии (Soleae) - обувь, крепившаяся к ноге ремнями.
  Фалернское (Falernum) - знаменитое и дорогое итальянское вино.
  Мульсум (Mulsum) - вино, подслащённое мёдом.
  Фреска (Fresco) - настенная роспись по сырой штукатурке.
  Социальные и религиозные понятия
  Лары (Lares) - боги-покровители дома и семьи.
  Маны (Manes) - души умерших предков, почитаемые как божества.
  Плутон (Pluto) - римский бог подземного царства (аналог греческого Аида).
  Фортуна (Fortuna) - богиня удачи и судьбы.
  Нептун (Neptunus) - бог морей.
  Марс (Mars) - бог войны.
  Аполлон (Apollo) - бог солнца, света, искусств и пророчеств.
  Парки (Parcae) - три богини судьбы (римский аналог мойр).
  Орк (Orcus) - бог смерти.
  Понтифик (Pontifex) - верховный жрец.
  Проклятие памяти (Damnatio memoriae) - официальное постановление сената о предании имени умершего забвению (уничтожение статуй, упоминаний в документах).
  Вольноотпущенник (Libertus) - бывший раб, получивший свободу.
  Раб (Servus) - человек, лишённый свобод и являющийся собственностью господина.
  Лудус латрункулорум (Ludus latrunculorum) - настольная логическая игра, "игра в солдатики" или прототип шахмат.
  Исторические термины и географические названия
  Анций (Antium) - приморский город в Лации (совр. Анцио), известный как аристократический курорт (место роскошных вилл римской знати), родина императоров (здесь родились Калигула и Нерон), ключевое место в романе (вилла Антонии, где скрывался юный Гай Калигула перед отправкой на Капри к Тиберию). Последнее убежище аристократии от ядовитых интриг Рима, откуда героев настигает политическая реальность.
  Германия (Germania) - обширная территория к востоку от Рейна, населённая германскими племенами.
  Галлия (Gallia) - территория современной Франции, Бельгии, части Швейцарии.
  Пандатария (Pandataria) - остров в Тирренском море, место ссылки неугодных членам императорской семьи (например, Юлии Старшей, Агриппины Старшей).
  Палатин (Palatinus) - один из семи холмов Рима, где селилась знать и где располагались дворцы императоров.
  Капри (Capreae) - остров в Неаполитанском заливе, где уединился в конце правления Тиберий.
  Тибр (Tiberis) - река, на которой стоит Рим.
  Антиохия (Antiochia) - крупный город в Сирии, важный восточный центр Римской империи.
  Брундизий (Brundisium) - крупный портовый город на юге Италии (совр. Бриндизи).
  Актium (Actium) - мыс и место морского сражения (31 г. до н.э.), где Октавиан Август победил Марка Антония и Клеопатру.
  Тартар (Tartarus) - в греческой и римской мифологии - глубочайшая бездна, тюрьма для низвергнутых богов и титанов.
  Орк (Orcus) - бог смерти (см. раздел "Социальные и религиозные понятия"), а также само царство мёртвых. Иды (Idus) - 15-й день месяца (в марте, мае, июле, октябре) или 13-й день в остальных месяцах.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"