Конгрегация

По делам их

Главы 16-23

Глава 16

- Верная дочь Церкви, - кривясь при каждом слове, медленно, точно толкая в гору воз, полный камней, проговорил Керн. - Как духовник господин князь-епископ не может говорить о подробностях, однако же может ручаться за ее добропорядочность.

- Ручаться он может? - с нехорошей усмешкой уточнил Райзе. - Он помнит, что в суде, если что, поручитель расплачивается вместе с ответчиком?

- Охолонись, - оборвал его Керн. - Что-то ты разошелся.

- У нас ведь есть доказательства - и их довольно...

- Было бы. Если б это был кто-то другой. Племянница герцога, Густав! Двоюродная племянница князь-епископа, пфальцграфиня, обладающая немалыми землями; Господи, да у нее покровителей больше, чем у меня осужденных было за мою службу! Так что вся твоя философия - лишь слова, причем пустые.

- Дитрих предпочитает философствовать 'Молотом...', и я начинаю его понимать, - тихо пробормотал Курт; Керн зыркнул в его сторону испепеляющим взглядом.

- Давай, Гессе. Поколоти книжкой по голове нашу гостью. У Конгрегации на службе попадаются неплохие адвокаты, может - и тебе одного найдут, когда герцогские приятели будут тебя лупить Corpore Juris [138].

- Communiter[139], идея не такая уж плохая, - осторожно вмешался Райзе, и Керн побелел, гневно поперхнувшись последними звуками слова, глядя на подчиненного с растерянным бешенством. Тот вздохнул. - Собственно, для чего я вызвал академиста из замка фон Шёнборн; просто мысль пришла... Вальтер, выслушай до конца, потом уже начинай орать, хорошо?

- Я с ума с вами сойду...

- Ты сам подумай: лучше всего будет, если новый допрос в свете последних сведений и доказательств проведет сейчас он; это должно на нее воздействовать сильнее, чем беседа с нами. Это должно ее подавить, понимаешь? Это...

- А его это подавить не должно? - кивнул тот в сторону Курта; он поморщился.

- Вообще-то, 'он' тоже здесь.

- Заткнись, Гессе, - оборвал Керн коротко. - А его, я спрашиваю, это подавить не должно? Его вовсе надо бы отстранить - от греха подале. Я не делаю этого исключительно потому лишь, что людей на расследовании и без того не хватает. Экспериментаторы хреновы...

- Вальтер, время, - напомнил Райзе нетерпеливо. - У нас совсем нет времени и уйма препон, нам надо прилагать к дознанию любую дельную мысль...

- Это ты хорошо сказал. Что 'дельную'.

- Брось. Ты ведь понимаешь, что я прав. Посмотри на ситуацию: она была в фаворе, хозяйка положения, фактически неприкосновенная, и вдруг - арест, допрос, обыск... Поначалу ее уже лишь это несколько выбило из колеи, хотя, надо ей отдать должное, она скоро собралась. Но теперь новый удар - есть улики, есть действительная угроза; и при этом ведущим дознание следователем является человек, коему (не может же она об этом не думать!) есть за что держать на нее зуб, и каковой, как было бы логично допустить, будет делать все мыслимое для того, чтобы отомстить за то, сколь долго она его дурачила.

- Вся эта история вообще против нас. Господи Иисусе, весь Кельн теперь в курсе того, с кем и как проводит время следователь Конгрегации! Человек, долженствующий быть образцом для мирян - диакон, между прочим! - обязанный иметь право с чистой совестью укорить любого за грех и...

- Вальтер, забудь о своем сане, ради всего святого, и вспомни о должности! Когда дело будет закончено, можешь ему ремня всыпать собственноручно и епитимью наложить с постом и прочими радостями! Давай всерьез обсудим мою идею; скажи, чем она дурна.

- Я сказал: не убежден, что парень это стерпит. Он в нее до сих пор - по уши; я-то уж не мальчик и подобных ему повидал немало.

- У вас притупился глаз, - тихо сказал Курт, не дав сослуживцу ответить. - Ничего, случается с возрастом. Не огорчайтесь.

- Сейчас у меня нет сил выговаривать тебе за нарушение субординации. - Керн удрученно опустил голову в ладони, потирая пальцами глаза, и убавил тон. - Положим, так. Если говорить без пристрастия, иных прекословий у меня нет; и нет других предложений, не вижу, что еще мы можем предпринять, кроме обычных действий.

- Итак, Вальтер?

- Да. Пусть он говорит. Но... Гессе, никаких инициатив, ты меня уразумел? Помня твою горячность (я выражусь так мягко), я дал указание страже. В одиночку тебя к камерам не подпустят; кстати сказать, Густав, дабы ты не мнил, что тебя это не касается: тебя не подпустят тоже. Никого. Дело слишком серьезное, и малейшая оплошность может все погубить. Говорить будет он, но ты - Густав, ты обязан быть рядом, каждый миг, должен слышать каждое слово, все удерживать под контролем! Ты должен иметь возможность в любой момент заткнуть рот ему или ей. Мой приказ ясен? Каждому из вас?

- Вполне, - почти пренебрежительно усмехнулся Курт, отвернувшись; обер-инквизитор насупился.

- Или ты хочешь, чтобы еще один твой арестованный обнаружился в петле?.. Если у вас всё, то - вон оба.

- Старика тоже можно понять, - примирительно сказал Райзе уже в коридоре, когда оба направлялись к подвальной лестнице. - Отвечать за все ему, не нам.

- Ты забываешь, что у вас есть caper emissarius [140], на коего можно повесить все неудачи, а после - и его самого. Переписчик погиб из-за меня, и даже проводилось расследование по этому поводу; я же... - Курт усмехнулся, - запятнал... себя связью с преступницей, причем вполне можно будет задать вопрос - а как же это я за целый месяц ничего не заподозрил. А в случае, если обвинить ее не удастся - опять же, следователь с преступным прошлым решил употребить служебное положение, дабы поквитаться с любовницей по какой-либо причине. Керну тогда погрозят пальцем, велят лучше следить за людьми, академии порекомендуют работать качественней, а я пойду туда, куда не дошел десяток лет назад.

- Плохо ты старика знаешь, - с явной обидой и некоторым даже отчуждением коротко откликнулся Райзе и ушел на три шага вперед, больше ничего не говоря и не оборачиваясь. Заговорил он, лишь когда оба остановились у запертой двери подвала. - Прежде, чем войдем, хочу кое-что знать. То, что ты сейчас сказал, не является ли правдой в некоторой части? Если ты впрямь хочешь поквитаться с ней за то, что она сделала...

- Я - не это сказал. Но я понял, что тебя тревожит. Отвечаю. Я способен держать себя в руках, я не потеряюсь и не сорвусь; если я скажу, что на самом деле непритворно спокоен, ты мне не поверишь, верно?

- Скорее всего, нет.

- Как угодно, - кивнул Курт сухо. - Это к делу не относится. Я буду вести себя как должно, это главное. Идем?

Райзе взглянул на его лицо с пристальностью, словно пытаясь увидеть что-то за ним; наконец, вздохнув, кивнул.

- Бог с тобой, академист. Идем.

В подвал он вошел первым; Курт шагнул следом, отстранив его плечом и пойдя впереди - мимо вытянувшегося стража к решетке камеры.

Маргарет сидела на низенькой скамеечке - все-таки, даже в заключении пусть и столь малая, но поблажка была сделана: видно, Керн не рискнул усадить родовитую заключенную на голый пол, как прочих арестованных. Курт был убежден, что Рената пребывает в ином положении, традиционном для этих стен - в камере без стула, лежанки или хотя бы охапки соломы, как в магистратской тюрьме...

В остальном все было ad imperatum[141]: вместо платья Маргарет облачена была в льняное одеяние, более напоминающее нижнюю рубашку, волосы так и остались распущенными и лежали на узких плечах чуть поблекшими золотыми волнами; скамеечку она придвинула к стене, чтобы, прислонившись к ней спиной, можно было поджать колени, убрав с ледяного пола на сиденье босые ноги. Но даже теперь, с серыми от каменной крошки пальцами, с пыльным пятном на щеке, со спутанными волосами и покрасневшими белками глаз - все равно, подумалось невольно, она прекрасна, как прежде, и столь же желанна...

Или, с мысленным вздохом оборвал Курт собственную мысль, быть может, для полного освобождения души мало было всего лишь выдернуть злосчастные булавки и извлечь заговоренные нити из своей одежды? Или попросту виною всему deformatio spiritus professionalis[142], о коей предупреждали еще наставники в академии. 'Красивая женщина в положении жертвы возбуждает великое многообразие чувств - от сострадания и сомнений до низменного вожделения, чего следует остерегаться и чуждаться'... Альберт Майнц, том первый; наставления, что ни говори, на все случаи жизни...

- Как она? - тихо спросил он, обернувшись к мрачному стражу; тот покосился на камеру с пленницей, смотрящей в стену и упорно не замечавшей вновь пришедших, на Райзе и, наконец, вздохнул.

- Воды просит...

- Ну, это я понимаю, - отмахнулся Курт. - Вообще - как?

- Да никак... молчит в основном... - он кашлянул, нерешительно переступив с ноги на ногу, и понизил голос совершенно: - Послушайте, майстер Райзе... майстер Гессе... я не хочу показаться слабонервным или мнительным... вы подумаете, конечно, что я тут себе Бог весть что напридумывал, но...

- Ну?

- Пришлите мне смену, - попросил тот чуть слышно, отведя взгляд. - Я тут не могу больше.

Курт переглянулся с сослуживцем, едва удержав себя от того, чтоб обернуться на камеру, и осторожно уточнил:

- Устал?

- Нет, - поспешно возразил страж, - не в том дело, майстер Гессе, я готов на пост - куда угодно, в приемную залу, на крышу, к воротам; только сюда пусть встанет кто-то другой. Мне... не по себе тут.

- Объяснись, - потребовал Райзе, и тот кивнул с готовностью, но когда заговорил, голос звучал все более неуверенно с каждым словом.

- Я... видите ли, смотрит она уж больно нехорошо. Я с ней, как было велено, ни словом не перемолвился, на вопросы не отвечаю, в разговор не вступаю, а только все равно - как заговорит, так словно ножом по спине. И смотрит все время - прямиком в глаза; я на нее не смотрю, отверну взгляд - а все равно вижу, что в глаза, и так от этого нехорошо становится... Вы не думайте, я понимаю, что вздор говорю, а только - будто она меня веревками вяжет, и жаром всего обсыпает, как при горячке...

- Ясно, - оборвал его Курт, настойчиво сжав локоть сослуживца. - Necesse est vigiliam mittere. Mihi crede, quam res nova miraque menti accidat, hoc non somnium est[143].

- Credin?[144] - переспросил тот с сомнением и нахмурился, глядя в его глаза взыскательно: - An tibi notum est?[145]

- Ad dolorem[146], - угрюмо отозвался он, вновь обратившись к стражу. - Поговорим с ней - и пришлем тебе замену; потерпи. Судя по всему, ей кое для чего никакие булавки и нитки и не нужны вовсе, - добавил Курт, отойдя от стража в сторонку. - Просто взгляд - и все. Помнишь, по пути из собора, когда мы с нею встретились впервые? Вы с Дитрихом потешались - весна... Тогда это и случилось. От этого взгляда я не мог оправиться до вечера.

- Да уж помню... В таком случае, я вынужден повторить: будь осторожен. Не бесись, академист, сейчас речь не о недоверии.

- Понимаю, - кивнул Курт уже спокойно, развернувшись к камере, и приблизился - решительно, но неспешно и тихо. - Здравствуй, Маргарет, - окликнул он по-прежнему неподвижную фигурку у стены. - Не хочется быть назойливым, однако же - сейчас тебе придется с нами побеседовать: это в твоих интересах.

Та обернулась медленно, подчеркнуто нехотя и равнодушно; несколько мгновений она смотрела сквозь решетку молча и пристально, и когда заговорила, голос был сухой и усталый.

- Это ты приказал не давать мне воды? - спросила Маргарет, покривившись почти презрительно; Курт с удивлением обернулся на стража:

- Он не дает тебе пить?..

- Брось, - оборвала она устало. - Я все ваши приемы знаю. Я лишь только хочу знать, было ли это твоим распоряжением, или это указание тех, кто над тобой.

- Никаких указаний, Маргарет. Просто он здесь, как видишь, один, а уйти отсюда по любой причине - принести ли воды, отойти ли по нужде - он не имеет права; заключенного нельзя оставлять без присмотра. - Курт подошел к решетке вплотную, опершись о поперечные прутья локтями, и вздохнул. - Давай поговорим и, обещаю, я пришлю сюда Бруно с кувшином воды.

- Значит, это все-таки сделано намеренно... Вы говорили с моим свидетелем?

- Господин герцог будет вызван для беседы сразу, как только настанет время опрашивать свидетелей, - кивнул Курт, и Маргарет болезненно улыбнулась.

- Вот как... Ну, милый мой, как я уже говорила - до тех пор нам разговаривать не о чем.

- К сожалению, тема для беседы есть, - возразил он негромко, и Маргарет вновь подняла к нему взгляд - настороженный, дрожащий. - В твоем доме был проведен обыск, и мы нашли тайник. Мы нашли вязку булавок - таких же, как и в моей комнате. Мы нашли сборник заговоров и рецептов зелий едва ли не на все случаи жизни. Мы нашли также сбор трав, составленный по одному из них. Теперь, Маргарет, ты поговоришь со мной?

Знакомо до боли...

От взгляда фиалковых глаз, поблекших, но все равно глубоких и невозможно притягательных, вновь стало жарко, как когда-то...

Курт невесело усмехнулся, встряхнув головой.

- Вот это зря, - предупредил он сдержанно, чувствуя, что еще секунда, еще миг - и голос сорвался бы, а в рассудок вновь вернулась бы та жгучая пелена, что владела им прежде. - Сейчас это на мне не работает; кроме того, попытка повлиять на дознавателя на расследовании - лишь усугубление вины.

- Не понимаю, о чем ты, - возразила Маргарет тихо. - Мне воспрещено на тебя смотреть? Почему? Тебя терзает совесть? Нет сил смотреть мне в глаза? Почему ты не смотришь мне в глаза, Курт?

Мгновение он безмолвствовал, глядя в сторону от ее глаз, на золотистую прядь над виском, потом неспешно, тяжело поднял взгляд к взгляду напротив себя, замерши на миг, второй, третий...

- Ты не ответила на мой вопрос, Маргарет, - произнес он настойчиво. - Ты будешь говорить со мной?

- Нет, - откликнулась та утомленно и равнодушно, отвернувшись снова. - Мне нечего сказать.

- Господи, да перестань. Не делай глупостей, прошу. В твоем доме найдены улики, говорящие о том, что я могу обвинить тебя в покушении на здоровье и... Маргарет, душу... следователя Конгрегации. Ты ведь знаешь, что бывает за такое. Тебе так хочется этого?

- А тебе?

- Брось, - поморщился Курт с раздражением. - Неужели ты и впрямь веришь в то, что сумеешь отстоять свою невиновность? Это глупо. Можно спорить с показаниями свидетелей - люди обманываются и, бывает, клевещут; но, Маргарет, не поспоришь с уликами. А их найдено довольно.

- Довольно - для чего? - она вновь подняла взгляд, и от ее улыбки стало почти физически, ощутимо больно. - Ты так стремишься меня осудить... За что? Если я тебе надоела, ты мог просто не приходить больше ко мне, зачем все это?

- Ты поразительная женщина, - качнул головой Курт с почти искренним изумлением. - Как ты исхитряешься все обратить in reversam partem[147]; Маргарет, пойми, ты попалась. Обвинения серьезные. И не только в использовании Volkszauberei[148] и пошлом привороте; это было бы полбеды. В твоем замке мы нашли книгу с отсутствующей последней третью листов; а... слушай меня внимательно... по просьбе Филиппа Шлага университетский переписчик делал список именно той недостающей части именно той книги. Ты понимаешь, что это означает?

Она ответила не сразу - минуту Маргарет сидела неподвижно, выпрямившись и глядя в сторону, и, наконец, вздохнула - тяжело, словно сбросив наземь ношу, давящую на плечи.

- Вот, значит, как... - произнесла она чуть слышно, не поднимая глаз. - Вы решили навесить на меня свое нераскрытое дело...

- В моем жилище, - так же тихо ответил Курт, - тебя видели около месяца назад. Тогда началось мое расследование. Ты интересовалась подробностями. Ты спрашивала меня о моей службе, о том, что мне удалось узнать, как проходили допросы моего свидетеля по этому делу... Маргарет, тебе придется со мной говорить, потому что твой единственный шанс избежать смертного приговора - доказать, что вся эта история с булавками была лишь глупой, необдуманной выходкой женщины, желавшей получить свое наверняка.

- Гессе, - предостерегающе одернул его Райзе; Курт отмахнулся.

- Если ты будешь отказываться отвечать и впредь, я лишь более уверюсь в правильности своих выводов. Silentium videtur confessio[149]; ты ведь это сама понимаешь. Если ты виновна, добровольное признание многого стоит, это ты тоже знаешь.

- Ваши обвинения - чушь! - в ее голосе все же пробилось содрогание, сорванность. - Это просто немыслимо!

- Если ты невиновна, - кивнул Курт, - ты тем более не должна запираться. Ради себя же самой.

- Мне нечего тебе сказать, нечего, нечего! - повысила голос Маргарет, вскочив на ноги и, приблизившись, схватила его за руки. - Я просто не могу поверить, что ты обращаешься со мной так! Что позволяешь им обращаться так со мной!

Райзе шагнул вперед, раскрыв рот для остережения, протянув руку, чтобы сбросить ее ладони; Курт, не глядя, отпихнул его ногой, невзначай попав каблуком под колено, и тот встал на месте, так и оставшись с раскрытым ртом.

- Посмотри на меня! - вновь потребовала Маргарет; он рывком высвободил руки, обеими ладонями обхватив ее за голову и приблизив лицо к самой решетке, так, что чувствовал теперь горячее частое дыхание на своей щеке.

- Вот так? - спросил Курт шепотом. - Посмотри и ты на меня. Ты видишь человека, который, невзирая на все, пытается тебе помочь? Я все еще стараюсь найти для тебя выход. Я все еще отыскиваю способ сделать так, чтобы нам с тобой не пришлось разговаривать в темном зале без окон, но зато с очагом и набором инструментов; я не хочу - так.

- Ты не посмеешь, - возразила Маргарет одними губами, замерев на месте; он качнул головой, глядя в глаза.

- Ты готова это проверить? Ты - готова? Ночь в этой камере, Маргарет, мелочь, ничто; сутки без воды - ерунда. Тебя ждет ад, самый настоящий ад, ты это понимаешь? И я проведу тебя по этому аду, с первого круга по последний, если сейчас ты не будешь говорить со мной, сейчас, здесь.

- Отпусти меня!

- Да, ты скажешь это еще не раз, - кивнул Курт, разжав руки, и она отбежала к стене, упав на колени и сжавшись в плаче без слез. Он перевел дыхание, не обращая внимания на предостерегающий шепот Райзе, и кивнул на решетчатую дверь. - Отопри.

- Гессе, ты не в себе, - шепотом возразил тот, и Курт повторил, не повышая голоса, выговаривая четко и требовательно:

- Отопри.

Райзе колебался мгновение, косясь то на Маргарет, то на него; наконец, одним движением повернул ключ в скважине. Курт, войдя, приблизился и, помедлив, присел рядом на корточки.

- Помоги себе, Маргарет, - негромко попросил он, сжав вздрагивающее плечо. - Не делай себе хуже. Ты по-прежнему надеешься на помощь герцога? Напрасно. Он тебя не спасет. Какие бы связи и каких бы покровителей он ни привлек - это не поможет, пойми.

- Так вот он ты, настоящий, - по-прежнему тихо и уже безвольно произнесла она, глядя в пол. - Не думала, что придется увидеть тебя... за работой.

- И я не думал, что мне придется смотреть на тебя сквозь решетку, но это случилось, это - данность, и я прошу тебя, не надо делать так, чтобы тебе довелось увидеть больше. Поговори со мной, Маргарет.

- Я не могу сказать того, что ты хочешь услышать, - возразила она, вновь подняв взгляд. - Я могу только повторять то, чего тебе слышать не хочется: я ничего не сделала, признаваться мне не в чем, и ты лишь напрасно тратишь время. Скажи мне, неужели ты спал спокойно в эту ночь?

- В эту ночь я не спал, - откликнулся Курт. - В эту ночь я был в твоем замке. Я искал - подтверждения либо же опровержения твоей вины; и, Маргарет, клянусь, я был бы рад, узнав, что ошибся. Но я увидел то, что показало мне: я прав, а ты - виновна.

- Ты ошибся. Ты ошибся, Курт, пойми это прежде, чем станет поздно! Ты сможешь это принять, сможешь жить с осознанием того, что осудил невиновного? - Маргарет снова взяла его за руку, стиснув запястье до боли, заглянула в глаза, глядя взыскательно и умоляюще. - Не позволь себе этого сделать. Я не верю в то, что ты сможешь... Не потому, что у меня есть покровители, которые могут помешать; я просто не могу поверить в то, что язык твой повернется отдать приказ исполнителю поднять на меня руку. Я не верю.

- Чего ты хочешь добиться? - вздохнул Курт, накрыв ее руку ладонью, и Маргарет вздрогнула, стиснув пальцы сильнее. - Чтобы я вспомнил, как любил тебя? Я помню это. Чтобы мне стало скверно при мысли о том, что происходит? Это и без того так. Чтобы твои слова ранили мне душу? Это происходит - и твое, и мое каждое слово, произнесенное в этих стенах, словно вбивает в меня гвоздь, режет, как нож. Но это ничего, Маргарет, ничего!.. не изменит.

- Ты всем это говоришь? - спросила она едва различимо. - При каждом допросе?

- Да, - кивнул Курт просто. - Я говорю это всем. Просто потому что это правда. Маргарет, ведь ты меня знаешь. Ты успела меня узнать за этот месяц; а теперь подумай и попытайся убедить саму себя в том, что, невзирая на все, я не смогу пойти до конца.

- Ты сможешь, - отозвалась она обреченно, ни на миг не замявшись. - Я знаю, что ты - сможешь. Ты сильный. Ты сможешь перебороть себя, сможешь... Но я все равно не верю. Я не желаю верить в это. Не могу верить.

- Поверь.

Маргарет не ответила, и в каменных стенах повисла тишина - такая же каменная, холодная, тяжелая; оба остались сидеть, не шелохнувшись, по-прежнему держа руки вместе. Райзе, замерший на пороге, тоже стоял молча, почти не дыша и стараясь даже смотреть в сторону, словно взгляд его мог нарушить что-то...

- Сейчас я ничего тебе не скажу, - наконец, разомкнула губы Маргарет, слагая слова через силу, неохотно, напряженно; Курт чуть склонился вперед, ближе к ее лицу, замерши снова на расстоянии дыхания, и осторожно уточнил:

- 'Сейчас'?

- Сейчас, - повторила она, не глядя ему в глаза. - Уходите. Ни о чем сейчас меня не спрашивай, я все равно не скажу более ничего, уходи. Или иди до конца, как собирался, веди меня в допросную, делай, что хочешь, или... или просто дай мне время подумать.

- Хорошо, - кивнул Курт. - Я уйду. Но я вскоре возвращусь, чтобы услышать то, что ты не сказала сейчас.

- Это не признание, - предупредила Маргарет, с заметным усилием отняв от него руки и сложив их на коленях; голос звучал неуверенно и тускло. - Мои слова сейчас - не признание.

- Конечно, - согласился он тихо.

- Это не признание, - отвернувшись, повторила она уже нетвердо, потерянно, и Курт, мгновение помедлив, вышел, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова.

Наверх он не поднялся; слыша за спиною лязг запираемой решетки, прошагал вдоль рядов камер, остановился на повороте, привалясь к стене и ожидая, пока Райзе догонит его. Тот приблизился настороженный, хмурый, и остановился рядом, глядя в лицо.

- Ты сорвался, - произнес он укоризненно, и Курт улыбнулся, качнув головой.

- Нет, Густав. Я вполне отдавал себе отчет в том, что делал. Заметь, она почти сдалась.

- Да. Вынужден признать, хоть я и не понимаю, почему, не понимаю, что такого ты смог сказать ей.

- Не забывай, я все же неплохо ее знаю, - тихо ответил Курт, отвернувшись. - И еще - дело в том, что говорил это именно я; ты ведь для того меня и позвал. Чтобы на нее давил я. Чтобы вызвать у нее чувство безысходности; так?

- И тем не менее, она сдалась 'почти', - заметил Райзе. - У нас нет времени долго ждать, пока она надумает сознаться; если надумает. И, что бы там ты ей ни говорил, чем бы ни устрашал, ты ведь понимаешь, что никаких более тяжелых мер мы к ней применить не можем.

- Она ведь этого не знает, верно? - криво усмехнулся Курт, потирая глаза; сон навалился вдруг, неотвязно - то ли попросту подступил предел усталости, то ли этот разговор, взгляды, слова вымотали его.

Райзе вздохнул.

- Пусть так; выбора у нас нет. Подождем. Можешь вздремнуть час-другой; в тебе ни кровинки.

- Нет. Хочу поговорить с Ренатой; может, проведя ночь у нас в гостях, она станет разговорчивее?

Тот хмуро ковырнул носком сапога плиту пола, скосившись в сторону камеры, где была заперта горничная, и вздохнул.

- Сомневаюсь.

***

Райзе сомневался не зря - Рената продолжала безмолвствовать. Она просто сидела на полу, зажав ладони меж коленей, не убирая таких же золотистых, как у ее хозяйки, волос, падающих на лицо, не шелохнувшись, не поднимая взгляда к стоящим напротив следователям. Курт подумал бы, что она впала в оцепенение, что попросту не слышит и не видит никого вокруг, однако взгляд, пусть и рассеянный, оставался осмысленным, ясным и твердым...

'Ты ведь любишь свою хозяйку? - наконец, спросил он, уже готовясь уйти. - Ты можешь помочь ей. Если все то, что тебе известно, ты расскажешь мне, я найду, как спасти Маргарет от костра. Ты ведь не хочешь, чтобы ей грозило такое будущее, верно?'; лишь тогда чуть дрогнули веки, и взгляд со стены сместился к допросчикам; но ни слова по-прежнему не было сказано, а взгляд этот так и замер на уровне их сапог. 'Спаси ее', - повторил Курт тихо, однако более он не добился ничего - Рената так и осталась сидеть в каменной недвижимости, безмолвии и равнодушии.

Время, когда они вышли из подвала, близилось уже к полудню; глаза слипались у обоих - Райзе в эту ночь тоже не случилось поспать, а составление письменного отчета добило обоих. Бруно, оставшийся в одной из пустующих рабочих комнат, обнаружился по их возвращении мирно сопящим, и, поколебавшись, они решили последовать его примеру - без хотя бы двух часов сна дальнейшая работа была попросту невозможна.

Проснувшись, Курт обнаружил, что Райзе нет - как пояснил объявившийся через полчаса Ланц, тот сменил его на обыске замка.

- Лучший отдых - смена работы, - пожал плечами Дитрих на предложение передохнуть. - С моей бессонницей, абориген, у меня сейчас просто золотое время. Как наша красавица?

Курт лишь отмахнулся.

Под надзором лично Керна он, пробудившись, спустился в камеру Маргарет снова и вновь наткнулся на непробиваемую стену - та опять замкнулась, требуя защиты, свидетелей, расследования, грозя покровительством герцога и князь-епископа, перемежая угрозы мольбами и призывами защитить ее доброе имя и не отягощать совесть неправедным обвинением...

- Она довольно убедительна, - заметил Курт со вздохом, и Ланц нахмурился.

- Абориген, неужто ты поддаешься на ее слезы? Помни, улики говорят о ее виновности, и ты сам их видел, ты сам...

- Я знаю, - оборвал он; Бруно кашлянул, вмешиваясь в разговор, нерешительно присовокупив:

- И нельзя сказать, что твои приятели это подбросили: pro minimum[150] книжку без листов отыскали в твоем присутствии. Может, майстер Керн прав? Тебе не стоит этим заниматься?

- Я все знаю и все помню, - отрезал Курт хмуро. - Я в своем уме и памяти. И при следующем вопросе на эту тему я начну просто бить; это - понятно?

- Пойду-ка я, - усмехнулся Ланц, направляясь к двери, - покуда меня бить не начали... Переговорю со стариком, узнаю, как обстановка. А ты бы сходил подзакусить - на эти дни Керн, благослови Господь его предусмотрительность, повара взял. Это ты, может, с голодухи бесишься.

На сослуживца Курт бросил уничтожающий взгляд, однако же пообедать все-таки зашел - рацион следователей в последние сутки и в самом деле был довольно скудным и нерегулярным. Бруно, сидя за столом напротив, косился, и при мысли о том, как внезапно искренне стал принимать участие в деле человек, еще недавно готовый выть при мысли о своей службе Конгрегации, становилось смешно и зло разом. Обед прошел в безмолвии; зная, что угрозы Курта не всегда остаются на словах, подопечный молчал и после, идя следом за ним по коридору к рабочей комнате начальника.

К Керну, однако, они не дошли - на повороте к лестнице второго этажа их нагнал стражник из внешней охраны, сообщивший, что майстер Гессе, и именно он, требуется внизу как можно быстрее. У входных дверей, в приемной зале, под присмотром второго стража переминался с ноги на ногу худенький, как цыпленок, мальчишка лет семи, испуганно озираясь и теребя рукав.

- Вот, видите ли, - пояснил стражник, протягивая Курту грязный обрывок пергамента, перечищенный не раз и не три, свернутый в смятую трубочку, - принес вот это и не говорит, от кого. Требует вас, и все.

- Я ничего не знаю, потому и не говорю! - в голос крикнул мальчишка. - Меня дяденька попросил принести!

- Тихо, не кричи здесь, - предостерег его Курт, развернув клочок с неровными, прерывистыми строчками; мальчишка осекся, сжавшись, и опустил глаза в пол.

Бруно заглянул через плечо, читая; он оттолкнул подопечного в сторону, понимая вместе с тем, что тот успел схватить эти несколько строчек.

Имею сведения касатильно дела. Говорить буду с инквизитором Гессе лично и болше ни с кем. Нынче в час по полночи. Старый дом корзиньщика. Он должин быть один или разгавора не будет.

Курт нахмурился, переводя взгляд с текста, изобилующего ошибками и кляксами и явно написанного на коленке, на мальчика. Уже и без его объяснений было ясно, как день, что его просто остановили на улице, пообещав либо денег, либо сладость за услугу доставить записку в Друденхаус...

- Иди сюда, - кивнул Курт, разворачиваясь, и отошел к самой дальней стене, слыша, как за спиной шлепают поспешные частые шаги мальчика. - Рассказывай, кто дал тебе это и что сказал, - потребовал он, развернувшись к нему, и тот встал на месте, замерши и словно онемев; Бруно вздохнул.

- Господи, что ты делаешь, а?.. Пусти, - потребовал он, отодвинув Курта в сторону, и присел перед мальчиком на корточки. - Привет. Тебя как зовут?

- Вольф, - буркнул тот, и Бруно улыбнулся.

- Хорошее у тебя имя. Боевое. Я Бруно. А это - майстер Курт Гессе, которого ты спрашивал. Вот только нам интересно знать, зачем; ты ведь расскажешь? Что-то нам ничего не понятно.

- Мне тоже ничего не понятно, - отозвался мальчишка пронзительно и, увидев, как Курт поморщился, понизил голос. - Мне эту записку дяденька дал на улице; купил мне маковую булку с медом и дал вот это, чтобы я принес в Друденхаус. Он сказал спросить вот его, а больше никому не отдавать. Но у меня стражник отобрал...

- Естественно.

- Помолчи, а? - шепотом потребовал Бруно. - Ну, у него служба такая, - пожал плечами он, вновь обратившись к мальчику. - А больше тот дяденька ничего не говорил?

- Ничего. Только пообещал мне уши отрезать, если я записку не принесу...

Курт невесело усмехнулся, и подопечный исподволь погрозил ему кулаком.

- Какой он был? - пихнув Бруно ногой в ответ, спросил он. - Хоть что-нибудь ты вспомнить можешь?

- Да заткнешься ж ты? - не сдержался подопечный. - Вольф, ты можешь нам его описать? Какой он был? Молодой, старый, высокий, маленький?

- Я не запомнил... - растерянно оглядываясь на Курта, пробормотал мальчишка. - Он подошел, спросил - 'Хочешь булочку?'... Я сказал, что, конечно, хочу, а он сказал, что надо отнести записку. Я его не рассматривал, так все быстро было... Он булку дал, а потом - про уши; я забоялся и смотреть на него совсем перестал...

- Ясно, - вздохнул Курт разочарованно, снова глядя в строчки на неровной поверхности пергамента. - Ничего мы не добьемся - на то и расчет... Где ты живешь, кто родители?

- От мясницкой лавки Круста второй дом, мой папа мяснику помогает туши подвешивать...

- Ясно, - повторил он, кивнув на дверь. - Свободен.

- Спасибо за помощь, Вольф, - снова выставив за спину сжатый кулак, улыбнулся мальчику Бруно. - Ты можешь идти домой... Ты никому ведь не говорил про то, куда и зачем идешь?

- Конечно, нет! - почти со страхом воскликнул тот, и подопечный кивнул.

- Молодец. И не говори. Никому-никому, понимаешь? Ни друзьям, ни папе, ни маме - никому. Это тайна.

- Уж понимаю, - даже осмелев на миг, важно кивнул мальчишка и, развернувшись, бегом метнулся к двери.

Бруно поднялся, бросив на своего опекателя казнящий взор, и тяжело вздохнул.

- Либо это дело тебя доконало, - предположил он недовольно, - либо в вашей академии не объясняют толком, как брать показания у таких вот свидетелей... Ты настолько парня запугал, что он едва не лишился дара речи вовсе.

- Я не люблю детей, - откликнулся Курт хмуро. - Не умею с ними говорить и не люблю. В академии нам разъясняли различные подходы, и к детям тоже, но мне это всегда было... А знаешь, - осекся он на полуслове, - это, вообще, не твое дело. Помог - спасибо. Свободен.

Не обращая внимания на насупившегося подопечного, Курт вновь развернул записку, снова прочел. Судя по неопрятности и ошибкам, доставленное послание не сочинено кем-либо из студентов, хотя высказанная мальчику угроза вполне могла прозвучать и из уст представителя университетских слушателей. Что окончательно развеивало все сомнения относительно части общества, из коей происходила эта opera anonyma[151], так это назначенное место встречи...

- Что это за дом корзинщика? - точно подслушав его мысли, спросил Бруно; Курт поправил:

- Старый дом корзинщика... Помнишь, я рассказывал, насколько чума проредила Кельн? Этот дом как раз в том квартале, который вымер практически полностью, там обосновались местные шайки. Сейчас их сильно поубавилось - магистрат, все ж таки, хоть как-то, а работает. По крайней мере, сегодня нет того разгула, что начался при мне, но - всех же не выловишь, разве что облавой; вести себя стали потише, нападают не каждый день, но... Те кварталы - до сих пор во власти уличных шаек.

- Стало быть, - уточнил Бруно, - тебе предлагается среди ночи одному пойти на территорию, подконтрольную преступникам?..

- Твоя сообразительность и догадливость порою просто зашкаливают, - преувеличенно дружелюбно улыбнулся Курт; подопечный поморщился.

- Прекрати; но ты ведь понимаешь, что Керн тебе не позволит?

- Конечно, - кивнул он. - Поэтому, пока я не вернусь, знать об этой записке он не будет; это - понятно?

Бруно нахмурился, глядя на него придирчиво, и уточнил:

- То есть, ты намерен скрыть от вышестоящего сведения, касающиеся дела? Я тебя верно понял?

- Сведения Керн получит - с подробностями. Когда вернусь.

- Если вернешься, - поправил подопечный; Курт кивнул.

- Вот потому я и не желаю ему сейчас ничего рассказывать - он ответит мне так же. И затеет сочинять мне прикрытие, оцепление, слежку... Тогда он, кем бы он ни был, исчезнет, а мы потеряем сведения неизвестной ценности.

- Ты уверен, что это единственная причина? - осторожно предположил Бруно, перехватив его взгляд. - Ты уверен, что просто не начал вести свою игру за спиною начальствующего и сослуживцев?

Курт мгновение молча смотрел мимо, на шершавый серый камень стены, а потом переместил тяжелый взгляд на подопечного.

- Что-то я не вполне понял, - произнес он медленно. - Ты что же - обвиняешь меня в том, что я недобросовестно веду дело?

- А если и так? - взгляда Бруно все-таки не выдержал, отвернулся, но голос креп лишь более. - Я ведь слышал, как вы обсуждали то, что она тебе травила - там, в камере. Она попросту норовит вызвать тебя на жалость, потому что иного выхода, иного способа выкрутиться у нее нет, неужто ты этого не понимаешь? И - да, я начинаю опасаться, что ты задумал повернуть дело так, чтоб оправдать ее.

- Осмелел... - усмехнулся Курт холодно, смерив его взглядом. - А кроме того - внезапно стал верным сыном Конгрегации... С чего вдруг, Бруно? То тебя не убедишь в виновности преступника, то ты неожиданно начал печься о моей преданности и благе дела...

- Потому что вижу это самое дело, - отрезал тот решительно. - Потому что, как я и говорил, желаю помочь найти убийцу хорошего парня, который никому ничего плохого не сделал; я его знал не слишком хорошо, но точно знаю, что он такого не заслужил. А когда я вижу, что убийца может избежать наказания лишь потому, что у тебя в душе зародились сомнения, что у тебя вдруг начали думать не мозги, а кое-что ниже...

- Стало быть, так, Бруно, - оборвал он тихо. - Моя душа - не твоя забота. Что касается моих мозгов - было б неплохо, если бы твои хоть изредка думали вполовину так же хорошо. Керну о записке ни слова, иначе я переломаю тебе руки. Это не метафора.

Подопечный отвернулся, переводя дыхание осторожно, тихо, дабы успокоить явно видимое бешенство, и, наконец, выговорил:

- Хорошо, допустим, я буду молчать; но ваш стражник? Ему ты тоже пригрозишь переломать конечности? Хотелось бы взглянуть на это.

- Он только заступил и сменится лишь к ночи, тогда меня здесь уже не будет, а Керну сейчас не до того, чтобы прохаживаться по постам и справляться, как дела. Итак, мы договорились? Молчать. Керну ни слова; Ланцу и Райзе тоже. Ты вообще ничего не видел и не слышал. Ты вспомнишь об этом происшествии лишь в том случае, если меня не будет в Друденхаусе к утру. Это - понятно?

- Слушаюсь, - издевательски поклонился Бруно. - Мне уже хочется, чтобы утро поскорее настало, и мне было что вспоминать.

Глава 17

Этой ночью Кельн словно бы вымер - безденежные студенты, желающие одним махом поправить свои дела, не шатались по переулкам, предлагая припозднившимся прохожим внести пожертвования в пользу голодающих, да и самих прохожих не было, зато улицы буквально кишели магистратской стражей. Курт шел, не скрываясь - лишь время от времени приходилось извлекать из-под воротника Знак, когда путь ему заступала очередная пара блюстителей порядка; оные блюстители попадались столь часто, что он, в конце концов, просто оставил медальон висеть поверх куртки, дабы не тратить время и нервы - и свои, и городской стражи.

Неблагополучные кварталы обозначились уже совершенным безлюдьем; здесь уже не было и караулов, и, казалось, даже вездесущие уличные коты, единственные нарушители спокойствия, коим не указ были даже магистратские солдаты, избегали появляться здесь. И все же, ночные шорохи обступали со всех сторон, словно в пустых окнах брошенных домов, в осыпавшихся дверных проемах по временам появлялись то ли таинственные обитатели этих запретных для добропорядочного горожанина мест, то ли бывшие хозяева жилищ, в ночную пору возвращавшиеся из дальней, темной стороны жизни и смерти...

Курт встряхнул головой, силясь сбросить с себя ледяное оцепенение, ощущая, тем не менее, мерзкие мурашки на спине; бояться здесь следует не призраков, напомнил он себе настойчиво, а людей - вполне живых и временами не желающих видеть таковыми прочих представителей людского племени.

Когда бывший дом корзинщика, чьего имени он теперь уже припомнить не мог, оказался в пяти шагах, из мрака впереди донеслось негромкое 'стойте там'. Курт подчинился немедленно, всматриваясь в темноту и видя лишь не силуэт даже, а просто более плотный сгусток тьмы с чем-то, похожим на плечи и голову.

- Курт Гессе, инквизитор, - оповестил он ровно; темнота приблизилась.

- Вы в одиночестве?

- Как и было условлено, - кивнул он, решившись тоже сделать шаг навстречу - всего один, как и человек напротив. - Хотя, полагаю, об этом тебе известно не хуже меня; я слышал твоих приятелей позади себя.

Впереди прозвучал смешок, и сгусток мрака шагнул еще раз.

- Да, известно... Вы вооружены?

- Разумеется, - Курт тоже сделал очередной шаг вперед. - Два кинжала и арбалет; если в твои планы не входит моя гибель, я к ним даже не притронусь. Не мог же я идти по ночным улицам вовсе без оружия.

- Пообещайте, что не станете вытворять глупостей, и можете подойти, - позволил голос впереди; он кивнул снова.

- В мои планы это уж точно не входит: я пришел говорить, и более ничего.

- Идите. Только спокойно.

Курт миновал оставшиеся пять шагов неспешно, удерживая руки чуть в стороне от ремня - не поднимая, однако держа ладони таким образом, дабы было видно, насколько далеко они от рукоятей. Встретивший его человек сделал шаг назад, вглядываясь в его лицо; Курт рассматривал своего потенциального информатора тоже - луна была тусклой, однако даже в ее слабом свете было различимо, что ночной собеседник молод, годами тремя лишь старше него, жилист и собран, как кошка, лицом, однако, более напоминая воробья, прицелившегося на брошенную на дорогу горсть зерна.

- Прежде, чем мы начнем говорить, майстер инквизитор, я задам вам один вопрос, - решительно сказал тот, - и хочу, чтобы вы ответили честно.

- Обычно я это говорю, - усмехнулся Курт осторожно; собеседник хмыкнул в ответ.

- Чего только в жизни ни случается, майстер инквизитор... Итак, мой вопрос. Курт Гессе, племянник пекаря Фиклера - вы имеете к нему отношение?

Курт молчал мгновение, за которое успел продумать все, что только мог себе вообразить - от возможного покушения (с попыткой подставить местных бандитов) до мести кого-то из прежних знакомых; наконец, он кивнул, осторожно приблизив ладонь к рукояти арбалета.

- Имею, самое непосредственное. Это я Курт Гессе, племянник Фиклера. Это что-то меняет?

- Не хватайся за ножик, Бекер[152], - засмеялся человек напротив, сделав еще два шага и остановившись уже рядом. - Ты всегда был нервным...

- Полагаю, нет смысла спрашивать, знакомы ли мы, - снова опустив руки, подытожил Курт, теперь, при таком расстоянии, готовясь при случае выхватить оба кинжала. - Но я не могу тебя вспомнить.

- А то; столько лет прошло. И я б тебя не вспомнил, если б... Я тебя к нам привел. Теперь помнишь?

- Финк[153]? - уточнил он; тот разыграно поклонился. - Рад видеть тебя... живым. Ты изменился.

- Да и вас не узнать, майстер инквизитор.

Голос у бывшего приятеля был спокойным, разве что пробилась в нем некоторая неловкость и даже чуть неуверенность; однако, ничего дурного тот, судя по всему, не замышлял.

- Что-то мне кажется, - бросил пробный камень Курт, - ты не в своей тарелке, произнося эти слова.

- Ну, - пожал плечами тот, - теперь, раз уж я знаю, с кем говорю, действительно - не по себе. Нелегко выговорить 'вы' и 'майстер' тому, кто когда-то хоронился за моей спиной, утирая кровавые сопли.

- Тогда оставим все это, так будет проще, - предложил он миролюбиво, и Финк с готовностью кивнул.

- Это хорошо, что ты не задаешься, Бекер... Пошли сядем? Ты не думай, - продолжал тот уже спокойно, когда они уселись на порог пустующего дома - все же чуть в сторонке друг от друга, оба держа руки на коленях, ближе к ремню с оружием, - не думай, я твою должность уважаю. Не какие-то тебе там, понимаешь...

Курт молчал, ожидая продолжения; тот вздохнул.

- Я знаю, тебе не терпится услышать, чего ради я тебя сюда потащил ночью; сейчас все обрисую, не боись. Без сведений не уйдешь. Только ты мне сначала скажи, если не секрет, как это тебя угораздило? Тебя ж, вроде, вздернуть должны были?

- Повезло, - отозвался Курт, косясь в темноту и теперь уже отчетливо слыша, как кто-то ходит чуть в стороне - топчется на месте, ожидая, очевидно, завершения беседы своего приятеля с кельнским инквизитором. - Попал под опекунство одного святого отца, ну и... Все просто.

- Натурально, повезло, - согласился Финк без особой зависти и даже почти с сочувствием в голосе. - Мы-то, понимаешь, когда услышали - 'Курт Гессе', да еще говорили, что ты отсюда родом - сразу подумали о тебе, но как-то уж это было чудно. Мы спервоначалу решили - а, хрен с ним, какая разница... И когда ты шашни крутил с этой графиней - понимаешь, не нашего это ума было дело, кто и кого... гм... Вообще - ты же сам знаешь, подельников сдавать зазорно.

- Знаю, - осторожно согласился он; Финк кивнул.

- Вот так оно. А потом, когда ее арестовали, смотрю - все забегали, магистрат озверел совсем, студентов попрятали, инквизиторы галопом туда-сюда мельтешат, и все такие серьезные; тут я и подумал - нет, это уж не шутки. Посовещались с парнями и решили, что в таких делах мы не участники. Вот потому и послали эту записку именно к тебе, чтоб с тобой поговорить. Подумали - если ты, то говорить будет проще, а если просто имя совпало, то все равно лучше с тобой, чем с этим старичьем... уж извиняемся за прямоту.

- Да нет, - усмехнулся Курт, - я понимаю. Самому с ними иногда... Так что у вас случилось?

- А это, Бекер, не у нас, - вздохнул Финк. - Это у тебя. Ну, и у нас тоже, конечно, только - предупреждаю, тебе это слышать будет мерзостно.

- Ничего, - подбодрил Курт. - Говори. Я уже многого наслушался и навидался... Говори.

- Ну, стало быть, так, - решительно выдохнул тот. - Еще одно предупреждение: имен я тебе не назову, и никаких свидетелей на свой суд ты не получишь - сам должен понимать, не с нашим рылом в свидетели лезть, да и вообще на людях мелькать... Расскажу просто, что мне известно, чисто чтоб совесть облегчить и чтоб ты знал. Понимаешь меня?

- Разумеется, Финк. Я на большее не надеялся.

- Так вот, значит, что я тебе скажу. Когда их светлость граф фон Шёнборн навернулся в пьяном виде у трактира, женушка его, в общем, страдала недолго - замутила с каким-то студентом. Никто об этом не знал. Спросишь, откуда мы знали? Эта дамочка частенько его впускала к себе в дом ночью; парни видали. А еще они видели, как она появлялась в Кельне, когда ее, вроде бы, тут не было. Понимаешь, о чем я? Все думают, что она у себя в замке, а она - тут, только ночью. Ночью появилась, следующей ночью обратно, втихую. И студентик тоже - вечером шасть к ней, другим вечером шасть обратно... Ну, кроме как пообсосать косточки, нам бы и до этого дела не было бы, а только однажды она с нами связалась; причем, чертова баба, сама, представляешь? Вот так вот, в трактире, подсела к одному из наших и - не напрямик, обходами, а все же сама сговорилась с ним о работе.

- О какой? - поторопил его Курт, когда Финк умолк, глядя под ноги.

- Да надоел ей тот студент, понимаешь? осточертел попросту. А бросить, видно, побоялась - ну как он в отместку всем расскажет, что графиню натягивал?.. Так что, заказала она его. Причем чтоб ничего подозрительного. Предложила сама же на выбор - или поножовщину между студентами изобразить, или притопить его на набережной, где пониже, а после спиртного в рот налить, чтоб несло; ну, вроде как, упился...

Финк умолк, косясь в его сторону исподлобья; Курт молчал тоже, глядя под ноги и почему-то именно сейчас различая каждый шорох в ночи явственней, чем прежде...

- Я так понял, - сочувственно произнес бывший приятель, - ты в эту девку всерьез врезался... Что я тебе скажу; бывает. Бабы суки. Знаешь, если б я был уверен, что ты - это ты, я б тебе и раньше рассказал. По старой дружбе. Чтоб просто знал, в кого макаешь. Ну, а раз мы уверены не были - то и молчали. Мы ж думали, просто стерва развлекается; у каждого свои странности, лишь бы платили...

- Это был единственный случай? - спросил Курт тихо, и Финк вздохнул.

- Да нет, Бекер, не единственный. Того парня, значит, в канаву уложили, а второго закололи подле пустыря у городской стены - знаешь, там эти студики обыкновенно свои побоища учиняют, когда кто кому морду хочет набить, чтоб без свидетелей; ну, или прирезать, там... Туда и положили. Это, значит, спустя около году после мужниной смерти она от одного избавилась, еще через полгода - от другого; приятель мой тогда еще у нее спросил - ну, знаешь, типа в шутку: вы, мол, нам все время будете такие заказы поставлять? Ждем, говорит, с нетерпением. А она ему улыбнулась так... знаешь... аж дурно стало... Это он мне говорил потом. 'Подожди, - говорит, - немного, и поработай пока фантазией - не могу ведь я делать за вас половину работы, измышляя, как обставить смерть без подозрений'.

- И что? - уже зная ответ, произнес он тяжело.

- И еще этак через годик новый заказ - этого попросту прирезали на улице; потом магистратские сказали, что - мол, бывает, нечего среди ночи шляться по улицам, добрые люди в такое время дома сидят и ко сну готовятся... Вот так. А когда помер ее последний хахаль, мы подумали - то ли денег пожалела, то ли не доверяет больше; но - нам-то как-то похрену. Сама так сама. Отравила, да? - с интересом спросил Финк и тут же замахал руками: - Нет-нет, молчи, Бекер, не говори, знать не хочу... Ну, а потом ты стал этим хахалем интересоваться, у всех спрашивать, потом арест этот; ну, мы и подумали: одно дело кровь пустить, а уж порчи всякие и волшба - это, брат, совсем другое.

- Значит, Филипп Шлаг тоже был из числа любовников графини? - уточнил Курт; тот покривился.

- Знать не знаю, как его звать. Университетский секретарь.

- Ясно...

- Знаешь, - продолжил Финк несколько смущенно, потирая ладони одна о другую, - я ведь хреновый христианин; сам понимаешь... Ну, там, 'не укради', 'не убий' и все такое; 'жена ближнего', осел и кошелек его... Только ведь это все не то. Я ведь вот тут где-то, - понизил голос Финк, похлопав себя по груди, - понимаю, что грехов на мне уйма, и душа, как головешка, но я в колдовские делишки не мешался никогда и не собираюсь с ними иметь ничего общего. Это уже серьезно, понимаешь? Было б просто смертоубийство, вел бы расследование магистрат - я б тебе слова не сказал. Подельника или даже заказчика раскрывать вот так вот - это последнее дело. Я тебе ведь правду говорил, кроме шуток - должность я твою уважаю, Бекер, и все вот это рассказываю только потому, что дело ведет Инквизиция, что дело потустороннее. Понимаешь?

- Да, Финк, - серьезно кивнул Курт. - Прекрасно тебя понимаю.

- Я так разумею, что тебе бы, наверное, свидетель был бы нужен, только тут уж - извиняемся, Бекер, не взыщи. Не пойду. Да и не станут меня слушать, даже б и пошел бы. Ты, конечно, можешь устроить облаву, выловить меня и силой притащить...

- Могу, - тихо отозвался Курт, повернув голову к бывшему приятелю и увидев, как напряглись узкие плечи, а рука двинулась по бедру - к ремню, за коим пребывал в готовности самодельный нож. - Но не стану.

- По старой дружбе? - криво усмехнулся Финк, сдвинув руку ближе; он пожал плечами.

- По старой дружбе. А к прочему - ты прав, слушать тебя не станут. Единственное, чего я добился бы - твоей казни за убийства студентов.

- Я, разве, о себе что говорил? - отвел взгляд тот, вновь убрав руку на колено. - Я о своем приятеле.

- Да брось ты, Финк, - вздохнул Курт тяжело. - С кем говоришь-то, помнишь? Я ж тебя знаю.

- И что ж ты - так вот никому и не расскажешь? - с сомнением уточнил бывший приятель. - Не сдашь властям?

- Не сдам, - подтвердил он. - Во-первых, ни к чему это. Настоящий виновник - это заказчик, точнее, заказчица, а она все равно останется чистой. Во-вторых... Может, недавно еще я и колебался бы, а сейчас знаю, что не всегда все в жизни получается сделать правильно, не оставив при этом в душе сомнений...

- Вот черт, - нервно засмеялся Финк. - Правильный Бекер; глазам и ушам не верю. Ты ж таким зверенышем был - я думал, матерая псина вырастет.

- Псина и выросла.

- А, вроде 'пес Господень', да? Я, типа, юмор оценил, ага. Не, - уже серьезно перебил сам себя Финк. - Я тебя понял. Покаяние в прошлых грехах, блюстительство души - это ничего, можно. При твоей должности положено. Каждый должен соответствовать, согласен? Ежели ты монах, будь любезен не шастать по девкам и в пост не жрать строганину под кроватью в келье. Ежели герцог - не будь свиньей. А инквизитору полагается быть чем-то промеж того. Чтоб и о душе думал, и о Боге, и о людях.

Курт усмехнулся, качнув головой.

- Знаешь, Финк, от тебя я услышал, наверное, самое правильное определение нашей службы... Не беспокойся, - произнес он успокаивающе, заметив, как тот, чуть отодвинувшись, покосился в темноту. - Завтра утром я не передумаю. Тебя не тронут, я никому не скажу, с кем именно говорил.

- С другой стороны, это, выходит, измена? Ты ж был бы обязан...

- Светские пусть со своими делами разбираются самостоятельно. Извини, но я опять к делу, Финк. Это все? Все, что тебе известно, что ты хотел сказать?

- Все, Бекер. Больше ничего не знаю, ничего не могу прибавить. Что знал - сказал.

- И, - осторожно поинтересовался Курт, - сколько же добровольный помощник Конгрегации желает за свою помощь?

Финк отодвинулся еще дальше, уставясь на него ошеломленно.

- Бекер, да ты чего! - заспорил он почти с обидой. - Я ж не за деньги! Я ж не ради наживы, я от сердца! Я ж сказал - мы в колдовские дела не мешаемся, и пусть я хреновый, но зато честный христианин; грехи - одно, а вот такие непотребства - другое совсем!

- Я понял, извини, - примирительно улыбнулся Курт. - Однако же добросовестность должна быть награждена, не находишь?

- Ты что - с деньгами поперся сюда? Ночью? Один? Да ты спятил совсем.

- Неужто рискнули бы грабануть инквизитора? - он чуть приподнял с шеи цепочку Знака, до сих пор висящего поверх куртки, и Финк неопределенно покрутил головой. - Кроме того, сейчас мне уже не так легко повышибать зубы или ткнуть под ребро, как прежде. Поверь, не похваляюсь.

- Да, я много чего слышал о вашем брате... Только денег мне не надо. От тебя не возьму.

- А приятели твои с тобой согласятся? - кивнув в темноту вокруг, понизил голос Курт, ставя довольно тощий мешочек рядом на порог. - Возьми лучше. Будем считать, что я таковым образом забочусь о честных горожанах - ну как из-за этого незапланированного дохода вам получится выйди на дело на раз реже. Уже меньше на одного ограбленного кельнца.

Финк осторожно, точно бы боясь порезаться, взял холщовый кошелек двумя пальцами, глядя на него с сомнением, и смятенно хмыкнул.

- Черт возьми, я начинаю чувствовать себя... как это у вас...

- Завербованным? - мягко подсказал Курт; тот вскинул голову.

- Вот что-то вроде того, - уже тверже сказал он. - Или в самом деле вербуешь?

- Ну, как тебе сказать... Во-первых, не хочу, чтобы твои приятели косились на тебя после нашего разговора; я ведь кое-что еще помню, Финк, и знаю, что подаренная информация в душе зудит, как потерянный талер. То, что ты решил рассказать мне обо всем этом задарма - это говорит лишь в твою пользу, но навряд ли они тебя поймут. Тут немного, но довольно для того, чтобы они угомонились. Во-вторых... Да, Финк, буду говорить с тобой честно, у меня к тебе есть некоторая... просьба, так скажем.

- Черт, Бекер, ты ж знаешь - это уже другое. Работать на Инквизицию - это уже не по понятию.

- Я не прошу на меня работать, - возразил он. - Просто одна просьба - небольшая, но для меня значимая. Если ты скажешь 'нет', Финк - клянусь, это ничего не изменит, я сдержу слово и никому о тебе не скажу, не сообщу о тебе светским, мое обещание останется в силе. Я не принуждаю, не запугиваю, не покупаю тебя. Если угодно, просто прошу - по старой дружбе.

- Ну, добро, - вздохнул Финк. - Говори, что ты хочешь, посмотрим. Выслушать уши не отвалятся.

- Все просто, - пожал плечами Курт. - Хотел просить тебя сообщить мне, если вдруг следом за студентами кто-то пожелает отправить меня. Это все.

- А, - облегченно перевел дух бывший приятель. - Это пожалста. Это вписывается. Кроме того, долг платежом красен, верно? Денег ты мне дал за сведения, а что касается обещанного тобой молчания - это все равно как не дать меня вздернуть. Стало быть, и я должен отплатить тем же. Будь спокоен, Бекер, если я узнаю, что на тебя кто-то нож точит - извещу сразу же.

- И еще кое-что, - добавил Курт негромко, и Финк рядом насторожился. - Это уже не просьба, так - дружеский совет. Для твоего же блага.

- Что-то кисло мне на душе становится, когда инквизитор начинает вот такими вот словами...

- Просто совет, - повторил он. - Не берись больше за такие дела. Не стоит.

Финк сидел безмолвно еще полминуты, глядя исподлобья в обступающую их темноту, и, наконец, неловко усмехнулся.

- Бекер, да ты, никак, меня раскаять затеял? Зря это; брось. Я, как уже сказал, и должность твою уважаю, и ты вот, я смотрю, нормальным парнем остался, хоть и инквизитор, посему и обещался по дружбе доносик подбросить. Ежели что... А только вот этого не надо. Не проповедуй - не место это для проповедей.

- Никаких проповедей, Финк, - возразил он. - Простая сделка. Если ты не будешь замечен в душегубствах, от всего остального обещаю тебя прикрыть, если попадешься.

- Вот даже как? - тихо произнес бывший приятель. - Покровительство предлагаешь? Стало быть, все ж вербуешь...

- Даю совет, Финк. Всего лишь. Скажу тебе честно - мне будет досадно, если тебя вдруг заловят; и потому, что ты мне сегодня оказал услугу, и потому что в прошлом тоже ты был одним из немногих, кто не шпынял малолетку-новичка при всяком удобном случае, даже по временам заступался и прикрывал... Но, как ты верно заметил, каждый должен соответствовать. Я смогу без потерь для должности и совести отмазать от петли грабителя и вора, но еще раз закрыть глаза на убийства не сумею. Я ведь не принуждаю ни к чему, просто предлагаю: хочешь моего покровительства - вот тебе условия. Нет - твое дело. Расстанемся сегодня приятелями, Финк, мне на тебя зла держать не за что, но если угодишь в магистратскую тюрьму за то, что тебя взяли над трупом, помощи не проси.

- Надо же, - хмуро засмеялся Финк. - Щенок Бекер предлагает мне защиту. Или сплю, или мир перепрокинулся.

- Ладно. Оставим это, - отмахнулся Курт. - Это, как ты верно заметил, для проповеди не место, а мои слова становятся на нее все более похожими. Я высказал предложение; думай.

- Искуситель, - высокопарно произнес Финк, качнув головой. - Черт, это как болото: хотел шагнуть и достать слетевшую шапку, а увяз по самые яйца... Бекер, еще лет пять назад я бы тебя с первых слов послал к едрене матери, даже слушать бы не стал.

- Я знаю, - мягко отозвался Курт. - Лет пять назад все было проще; верно, Финк? И жизнь казалась дольше, и страха меньше было...

- Бекер, я сейчас таки пошлю тебя - и по матери, и еще как похуже. Не лезь в душу, а? - с бессильной злостью выговорил тот и, тут же понизив голос, добавил тоскливо: - И без тебя тошно.

- Ну, Бог с ним, - решительно оборвал Курт. - Спасибо тебе за помощь, Финк, и - честное слово, рад был с тобой перемолвиться. Если вдруг что...

- Я подумаю, - мрачно улыбнулся Финк, поднимаясь. - Давай, что ль, провожу по кварталу - чтоб не цеплялось всякое...

***

Керн был в ярости. Керн бушевал, как зимняя буря, и сыпал словами, каковых Курт не слышал даже от тех, с кем этой ночью беседовал на пустой темной улице брошенного квартала.

Он возражал - хладнокровно, выдержанно, четко; Керн повышал голос, и Ланц, сам глядящий на младшего сослуживца с видимым недовольством, не раз останавливал его, призывая к спокойствию. Минуту майстера обер-инквизитора хватало на относительно спокойный разговор, после чего он снова срывался на крик.

- В конце концов, - не выдержал, наконец, Курт, - к чему все это? Я вернулся живым и здоровым. Что вам не нравится?

- То, что ты опять самовольничаешь! - рявкнул тот, привстав с места. - Что сам решаешь то, что решать не должен! А если бы тебя прирезали там - по-тихому? Не хватало мне еще заниматься облавами на дикие кварталы, когда надо мной висит расследование такого уровня!

- Не посмели бы.

- Самоуверенный малолетний дурак! Инквизитор недопеченный! Какой идиот вручил тебе Знак?!

- Отец Бенедикт, - невинно сообщил Курт. - Своими руками.

- Не корчи дурочку, Гессе! Закончится расследование - я тебе устрою; понял меня?! Я тебе не ремня, я тебе плетей всыплю - чтоб на всю жизнь запомнил, для чего существует начальство!

- Не в первый раз, - холодно откликнулся он. - Такими nota bene у меня вся спина исписана.

- Значит, мало пороли!

- Вальтер, - укоризненно осадил его Ланц снова, и тот умолк, переводя дыхание и потирая покрасневшие от недосыпания глаза.

- Хорошо, - устало произнес Керн, снова подняв взгляд к стоящему напротив подчиненному. - Пусть. Ты вернулся. Но с чем ты вернулся?

- Я дал полный отчет, - отозвался он. - Я все сказал.

- Я это уже слышал, Гессе. Но это пустышка, это ничто! Да, конечно, мы можем подкинуть светским идею получше расследовать смерти студентов; точнее - могли бы. Времени прошло немало, и у нас нет ничего, говорящего о том, кто виновен в их смерти! Даже если доказать неслучайность их гибели - у нас нет ничего, что могло бы связать эти смерти со смертью Шлага! И у меня складывается нехорошее впечатление, что мне известно не все, что известно тебе. Ты ни о чем не забыл упомянуть?

- Нет. Я рассказал все.

Ни его рассказом, ни его ответом сейчас Керн удовлетворен не остался - это было очевидно, однако продолжить разговор уже не вышло: в комнату буквально ворвался запылившийся, задыхающийся человек, в котором Курт признал одного из курьеров Друденхауса.

- Майстер Керн, - скорее просто кивнул, нежели поклонился тот, замерев рядом с ним. - Он въехал. Я обогнал его минуты, наверное, на три - не более.

- Вот и началось... - пробормотал Керн, поднявшись. - Сколько с ним людей?

Герцог, понял Курт. Действительно - началось...

- Одиннадцать, майстер Керн, - отчеканил курьер. - Включая простую челядь.

- Стало быть, пока он едет разговаривать, - заметил Ланц.

- Да, похоже на то... - Керн кивнул со вздохом, указав курьеру на дверь. - Можешь идти, пока ты свободен... Ну, Дитрих, слышал? Hannibal ante portas[154]. У нас три минуты.

- А Густав? - забыв о раздорах, спросил Курт обеспокоенно. - Он сейчас в ее замке, один. Ему что-то грозит?

- Нет, - тоже, кажется, решив оставить споры в стороне, уже спокойно отозвался Керн. - Иначе бы еще раньше здесь был курьер от него - если б к замку фон Шёнборн приблизилась группа солдат численностью более десятка, он послал бы вестового, не дожидаясь продолжения... Нет, пока фон Аусхазен, похоже, намерен лишь припугнуть нас.

- И что нам делать?

- А ничего, - снова усевшись, пожал плечами Керн, стараясь выглядеть спокойным, однако видно было, что он не знает, куда деть руки, и пытается увидеть в окно, что происходит снаружи. - Ничего нам не делать, Гессе. Ждать. Стража внизу знает, как быть.

В этом Керн оказался прав; когда по камню перед воротами Друденхауса заколотили копыта, снизу донеслись сперва лишь просто голоса, потом - неразборчивые слова на повышенных тонах и, наконец, откровенная ругань.

- Его впускают одного, - пояснил Ланц в ответ на настороженный взгляд Курта. - Наши пропустят лишь пару солдат, если герцог слишком упрется.

Крики стихли почти сразу; около минуты в комнате висела тишина, а потом в коридоре послышались шаги - уверенные, быстрые.

- Гессе, в сторону и не ляпни глупостей, - быстро велел Керн, поднимаясь и выходя из-за стола. - Говорю только я; ясно?

- Слушаюсь, - на этот раз без пререканий откликнулся Курт, отойдя к стене и остановившись там, в шаге от неподвижного хмурого Ланца.

Дверь распахнулась тут же - тоже без стука, резко, едва не ударясь о стену; герцог Рудольф фон Аусхазен, подтянутый, рослый, прошагал в комнату, обводя тяжелым взглядом присутствующих, и усмехнулся.

- Так; я вижу, майстер обер-инквизитор, вы меня уже ждете? Это ваш соглядатай сорвался от ворот, как ошпаренный?

- Доброго дня, ваше сиятельство, - с неприкрыто лицемерным радушием ответил Керн. - Присядете?

- К черту, - отрезал герцог, нахмурясь. - Я устал, и у меня нет никакого желания задерживаться в вашей... обители благочестия более необходимого. Что за история с моей племянницей?

- Полагаю, - терпеливо откликнулся Керн, - вашему сиятельству и без моих пояснений все известно, однако я отвечу, если вам столь необходимо услышать это именно из моих уст. Пфальцграфиня Маргарет фон Шёнборн арестована по обвинению в использовании чародейства с целью оказать... давление на действующего следователя Конгрегации. Пока formula accusatoria[155] достаточно мягкая, ваше сиятельство, однако...

- Это он? - палец в потрепанной поводьями перчатке ткнул в сторону Курта; он распрямился, глядя снизу вверх на то, как герцог приблизился, разглядывая его в упор, не стесняясь. - Таких моя племянница могла бы получить десяток безо всяких колдовских вычур, одним движением ресниц. Вы что - смеетесь?

Ланц за спиной герцога сделал страшные глаза, призывая к терпению; Курт осторожно перевел дыхание и промолчал.

- Раскрывать вам подробности дела я не имею права, - голос Керна был спокоен и почти приветлив. - Когда дознание будет окончено, вы получите ответы на любые вопросы сполна, ваше сиятельство, но пока все, что я могу вам сказать, я уже сказал. Мне в чем-то понятно ваше недовольство...

- 'Недовольство', - повторил фон Аусхазен четко. - 'Недовольство', майстер обер-инквизитор, это когда у коня на прогулке слетает подкова. Когда прислуга украла окорок из кладовой, когда сосед пристрелил кролика на моих угодьях - вот тогда 'недовольство'. А когда мою племянницу, пфальцграфиню фон Шёнборн, сажают в тюрьму, как какую-то торговку, по идиотскому, бессмысленному обвинению - это уже не 'недовольство'. Это справедливый гнев.

- Для Святой Инквизиции, - по-прежнему выдержанно возразил Керн, - нет различий между низшим и благородным, ваше сиятельство. Конгрегация судит по справедливости каждого, невзирая на чины и лица, justitia simulata[156] Конгрегацией не приемлется, и в наших камерах могут пребывать подле друг друга и пастух, и герцог...

- Вы это на что намекаете, майстер обер-инквизитор?

- Вы утомлены, ваше сиятельство, - сострадающе улыбнулся Керн. - Поэтому вам слышится то, что не было сказано. Я же лишь желал напомнить вам, что Святая Инквизиция не станет прекращать расследование лишь оттого, что среди обвиняемых оказалась особа...

- Арестованных, - поправил герцог с такой же дружелюбной улыбкой. - Пока ей не предъявлено обвинений на суде - она арестованная.

- ... среди арестованных, - с готовностью поправился Керн, - оказалась особа высокого положения. Дознание ведется accurate et sine ullo studio[157], смею вас заверить, и, вынужден огорчить, пока улики говорят о полной виновности госпожи фон Шёнборн.

- Какие улики?

Керн развел руками, взглянув на собеседника с укоризной:

- Ваше сиятельство, я не могу вам сказать этого, ведь вы сами это знаете. Единственное, что я могу еще добавить, это то, что госпожа пфальцграфиня изъявила желание призвать вас в свидетели своей невиновности; мой долг велит мне соблюсти устав дознания, посему я обязан говорить с вами. Есть вам, что добавить к уже сказанному, ваше сиятельство?

- Да, есть! - вновь повысил голос герцог. - Моя племянница - взбалмошная и безответственная девчонка, но она никогда не делала того, что вы на нее навешиваете, что бы это ни было! Все эти обвинения - вздор!

- Мы обязательно примем к сведению ваше мнение, ваше сиятельство, - кивнул Керн с таким серьезным лицом, что герцога перекосило.

- И еще одно, майстер обер-инквизитор, - добавил фон Аусхазен, сжав кулак и шагнув к Керну ближе. - Если, как вы говорите, у вас достаточно улик - начинайте судебное разбирательство. Немедленно. Если улик недостаточно - это означает, что обвинить мою племянницу не в чем; моя мысль вам понятна?

- Госпожа фон Шёнборн имеет право потребовать начала суда. Она своим правом не воспользовалась, и от нее мы не слышали...

- Ну так слышите от меня, - с угрожающим спокойствием перебил герцог. - Как я уже сказал, я не желаю торчать здесь весь день, посему, майстер обер-инквизитор, давайте оставим эти словеса и перейдем к делу. Я изложу свою мысль просто. Или вы начинаете суд с тем, что у вас на нее есть - безотлагательно, завтра же - и тогда мы посмотрим, кто прав; или же признаете свою ошибку и отпускаете ее с полным оправданием и извинениями. Я выражаюсь ясно?

- Ясно и недвусмысленно, ваше сиятельство, - усмехнулся Керн; тот кивнул.

- Рад, что мы понимаем друг друга. Но учтите, майстер обер-инквизитор: если вы затеете суд, говорить вы будете уже не со мной. Князь-епископ, который оббил вам порог, это - так, мелкая пташка. Понимаете меня? Уж я постараюсь, чтобы суд продолжался столько времени, сколько будет достаточно для прибытия эмиссара лично от Его Святейшества; или, думаете, мне такое не под силу?

- О нет, - улыбнулся Керн тихо. - Уверен, вы это сможете...

- Не слишком вам этого хочется, верно, майстер обер-инквизитор? - фон Аусхазен растянул ответную улыбку - правда, более неподдельную и удовлетворенную, нежели принужденная гримаса Керна. - Причем, я ведь не в Рим снаряжу посыльного, я обращусь к Папе в Авиньоне. Вы готовы пойти на конфронтацию с такими силами ради желания осудить несчастную вдову? Которая, возможно, провинилась лишь в том, что решила отвергнуть докучливое внимание вашего мальчишки, за что он и мстит ей теперь... Будьте уверены, уже завтрашним днем так будет говорить весь Кельн, если мы не придем к согласию.

- Вы полагаете, ваше сиятельство, - не повышая голоса, поинтересовался Керн, - откровенное запугивание служителей Конгрегации - хорошая идея?.. Мне ведь тоже есть чем вас припугнуть. Что касается агентов, способных распустить нужный слух, то уже сегодня я могу заставить весь город судачить о том, как пфальцграфиня фон Шёнборн под покровительством своего дядюшки попыталась чародейским путем заполучить контроль над одним из служителей Конгрегации, дабы разрушить эту святую общину изнутри. Доказательством тому послужит ваше ревностное апеллирование к авиньонскому Папе; как вы полагаете, понравится людям мысль о том, что вы ратуете за установление власти этой французской когорты над исконными немецкими землями? Или - выбирайте - за установление власти обладающих колдовской силой над обычным людом, для чего вы и стремитесь окоротить Конгрегацию, которая единственная способна вам противостоять...

- Вы хотите войны, майстер обер-инквизитор? - сощурился герцог. - Вы получите войну; вы получите бойню, ибо столкновения с прочим миром вам сейчас не выдержать. Я это знаю. Конгрегация к такому не готова.

- Войны? Я не в том возрасте, ваше сиятельство, когда принято тяготеть к противостояниям по доброй воле; однако, будьте уверены, при необходимости мы пойдем до конца. Авиньон? Эмиссар? Пусть. Только спорить и доказывать что-либо он будет не мне. Как только мы должным образом донесем до всех мысль о том, что хранительница императорского пфальца - места, где престолодержец останавливается в своих путешествиях по Германии! - суть ведьма и злоумышленница, неужто вы полагаете, что Его Императорское Величество будет просто спокойно сидеть и смотреть на происходящее? Вы столкнете с Папой не только Конгрегацию, вы столкнете с папским престолом германский трон. Вы этого хотите, ваше сиятельство? Это будет.

- Вы хотите напугать меня вмешательством Императора? - усмехнулся фон Аусхазен. - Я верно понял вас, майстер обер-инквизитор?

- Его Величество не особенно благосклонно относится к вассалам, которые подумывают о разжигании бунтов, - заметил Керн. - На одной чаше весов - сбережение в целостности Конгрегации, любимого детища Его Величества, сохраненная autonomia, которой его благословенный отец добился с таким трудом; на другой - новая зависимость от куриальных перипетий и крах всех начинаний. Так как вы полагаете, ваше сиятельство, вы имеете основания опасаться вмешательства Его Императорского Величества? А я дойду до этого, если придется. Если вы первым начнете эту распрю. И тогда - вы правы, будет война, ибо и Конгрегация, и трон за то, что уже удалось отстоять, будут драться, ломая зубы. Не себе по большей части, хочу заметить.

- Бросьте, - покривился герцог. - Вы ведь не можете не понимать, что будет с Конгрегацией, если на всеобщее обсуждение вынести легальность вашего Императора. Избрание большинством голосов еще не делает его носителем императорской власти. Курфюрсты дали ему трон, но никто не дал короны. И пока Папа не возложит ее на его голову - он никто. Избранный Император; если мне не изменяет память, именно так он значится в официальных документах? Простой смертный, избранный простыми смертными. Земной царь, не помазанный свыше. При малейшем потрясении он скатится со своего трона, как камень с горы.

- То есть, помазание Майнцским архиепископом вами не приемлется как нечто существенное, ваше сиятельство? Я вас верно понял?

- Не давите на меня авторитетами, бессмысленно. Во всю историю избранники короновались Папой, лишь после этого именуясь собственно императорами. Ваш же покровитель, майстер обер-инквизитор, по существу пустое место. Князь от мира сего. И так будет, пока Святейший Престол не осенит его благословением.

- Авиньонский, разумеется?

- А вам не все равно, скажу ли я 'да' или 'нет'? - усмехнулся фон Аусхазен. - Ведь этого все равно не случится в обозримом будущем. Авиньон, Рим... да хоть Багдад. Нет единого Папы - нет короны, короны нет - нет Императора. У Конгрегации не хватит духу поспособствовать признанию одного из понтификов, а у вашего липового Императора - посадить на папский престол своего ставленника.

- Неужто? - тихо уточнил Керн. - А уверены ли вы сами, что ваша личная неприязнь может и должна стать поводом к международной войне? Переживете ли ее вы сами, ваше сиятельство?

- Однако, - с нехорошей усмешкой возразил герцог, - вы пытаетесь поставить меня в странное положение, майстер обер-инквизитор. Вы что же - предлагаете мне попросту закрыть глаза на то, что мою племянницу ожидает участь еретички? Просто взять - и забыть об этом? Неужели вам не понятно, что это невозможно?

- Это тяжело, - согласно кивнул Керн. - Однако, если вина госпожи фон Шёнборн будет доказана...

- А мне плевать, ясно? - вновь оборвал его фон Аусхазен, сделав еще шаг вперед. - Мне глубоко начхать на ваш суд, на улики, на ее виновность и все прочее.

- Не слишком благочестиво, - невесело усмехнулся Керн, и тот фыркнул:

- Ну, так арестуйте меня за это, майстер обер-инквизитор. Повторяю: мне наплевать на то, что вы ей вменяете. И по уже упомянутым причинам на вашем месте я не возлагал бы столь великие надежды на вашего Императора.

- 'Вашего' Императора, - тихо повторил Керн. - Слишком часто за последние минуты вы упомянули сие сочетание слов, ваша светлость.

- И что же мне за это будет, майстер обер-инквизитор? - с умилением уточнил герцог. - Верно; ничего. И, кстати сказать - я голосовал против. Итак, мои требования вы слышали: или завтра же поутру она возвращается домой, живая и невредимая, оправданная и выслушавшая извинения, или - предъявляйте свои обвинения, и пусть будет суд. Тогда - я уже сказал, что тогда будет. Это все.

Фон Аусхазен не стал выслушивать ответа; да Керн, похоже, отвечать и не намеревался. Когда за спиной герцога захлопнулась с грохотом тяжелая дверь, тот медленно прошагал к своему стулу, обессиленно опустившись на потертое сиденье, и подпер голову руками.

- Вот сукин сын, - констатировал Ланц тихо, пройдя к табурету у стены и неловко примостившись на самый краешек; Керн вздохнул.

- Он прав. Он, чтоб ему пусто стало, во всем прав. Такого противостояния Конгрегация сейчас не вынесет. Не время... Вот дерьмо, - выдохнул он зло, взъерошив седые волосы и стиснув голову ладонями. - Все наши улики окажутся детским лепетом, если он и впрямь привлечет тех, кто выше нас.

- Благодарение Богу хоть за то, - тихо заметил Ланц, - что архиепископ тупица и трус и не вмешался лично; как фактический владетель земли Кельна он нас попросту стер бы в порошок. Судя по всему, понадеялся на братца - у герцога и язык лучше подвешен, и наглости больше.

- И неспроста; ему есть чем грозить. А нам - нет. Единственное, что послужило бы четким доказательством в нашем положении - это если б мы взяли фон Шёнборн с гримуаром в руках над котлом с кипящим зельем. А все прочее...

Когда дверь распахнулась снова, вновь без стука и настежь, Курт даже не сразу обернулся - привык; похоже, подобное явление в рабочую комнату майстера обер-инквизитора было свойственно сегодня всем и стало в этот день нормой.

- Что там?

Судя по усталому и почти равнодушному голосу Керна, начальствующий пребывал в похожем расположении духа и взволноваться теперь мог разве что при сообщении об осаде, подготовленной герцогскими людьми.

- Проблемы внизу, - сообщил замерший на пороге Бруно - запыхавшийся и бледный. - Сейчас наткнулся на стражника при камере горничной...

- Что ты делал у камер?

- Это не я был у камер, это он встретил меня на лестнице, - возразил подопечный, и Керн медленно поднялся, тут же обессиленно рухнув обратно.

- О, Господи... - пробормотал он обреченно, прижимая к груди сухую ладонь.

- Мы сами, сиди, - успокоил его Ланц, поднимаясь, и, кивнув Курту на дверь, стремительно вышагал в коридор.

Глава 18

Déja-vu...

Это уже было - и тело на полу, и вытянувшийся бледный, как смерть, страж, и Ланц напротив него...

- Как ты мог это прозевать?

Вот только сегодня Дитрих не повышал голоса; усталость овладела всеми обитателями Друденхауса без исключения, усталый Курт слушал, как усталый следователь второго ранга выговаривает усталому стражу...

- Я даже подумать не мог, - тихо отозвался тот. - Она просто сидела и теребила подол - я думал, нервы, страх, не знает, куда руки девать... Простите.

Курт медленно прошагал к распростертому на каменном полу телу; на миг показалось - это Маргарет фон Шёнборн, недвижимая, бездыханная. Он присел на корточки, осторожно убрав с лица золотистые волосы, посмотрел в потухшие глаза, вновь подумав о том, как они похожи...

- Я даже не знал, что такое можно придумать, - добавил страж потерянно, и Ланц вздохнул, отмахнувшись.

- Да, уж понимаю... Каково, абориген? - приблизясь к покойной, тихо проронил он. - Грамотных развелось - плюнуть некуда. Ты понял, что она сделала?

- Да, - почти шепотом отозвался Курт, все никак не умея прогнать мысль о том, как похожа Рената на свою хозяйку. - Вижу.

Ланц присел рядом, осторожно приподняв тонкое запястье и повернув кисть руки, рассматривая распухший синий мизинец. Рената, лишенная возможности уйти из жизни любым иным способом, на глазах у стража просто выдернула несколько ниток из не подметанной полы своего одеяния, скрутила их в тонкий жгутик и туго перевязала палец. Когда отмер мизинец, она сняла нитку, и трупный яд разошелся по всему телу. Страшно и просто...

- Старика хватит удар, - произнес Ланц, снова поднявшись и отойдя к охраннику, рядом с которым замер молчаливый Бруно, смотрящий на тело на полу непонятно. - Иди отсюда, ладно? - чуть сбавив тон, велел он стражу. - Доложи о произошедшем майстеру Керну и... Не знаю, что дальше, пусть он решает, куда тебя деть. Может, отпустит сегодня.

- Простите, - повторил тот; Ланц вяло улыбнулся.

- Ты не виноват. В самом деле, столь... редкий способ сложно было заподозрить; иди. Мы здесь сами.

- Это какой-то злой рок, - тихо проронил Курт, поднявшись с корточек, но от тела не отошел, продолжая смотреть на застывшее лицо. - Это снова случилось...

- На этот раз никто не виноват, абориген. Когда мы с ней говорили - ты помнишь? - она сидела, зажав между коленями ладони. Прятала распухший палец, уверен. На такое нужен не один час; стало быть, когда ты ее допрашивал, она уже готовилась умереть.

- Это часто происходит, Дитрих? - все так же чуть слышно спросил он, не оборачиваясь. - В академии нам не говорили, как быть с собою, когда случается вот такое... Это бывает часто? Часто мы вынуждаем людей к смертному греху?

- Мы - никого не вынуждаем, - строго оборвал Ланц. - Это ее добрая воля; ясно? Часто ли? Бывает. Это часть работы. Привыкай. Тебе будут попадаться люди, которые...

- Часть работы... звучит удручающе, Дитрих. Не хочу, чтобы это - было частью моей работы.

- И я не хочу. И никто не хочет. Мы стараемся сделать все, чтобы предотвратить подобное, и обыкновенно это получается, если не лажается охрана, как в прошлый раз, или если заключенный не выдумывает чего-то сверхоригинального. Но твоей вины в этом уж точно нет.

- Есть. Я снова не подобрал нужных слов; она могла бы сознаться, могла бы...

- Стоп. - Ланц повысил голос, выталкивая слова с усилием. - Стоп, Гессе. На таких, как она, простые слова не действуют, ты сам это понял. А на большее у нас не хватило времени и полномочий. Ты изменить не мог ничего. Вся твоя вина в том, что ты в этой истории по эту сторону решетки; ясно? Но это не означает, что твоя служба сама по себе не нужна.

- 'Я тот сокол, в котором все охотники мира нуждаются каждое мгновение, - тихо проговорил Курт, не отводя взгляда от тела перед собою. - Мои жертвы - газели с черными глазами'...

- Ты мне тут познаниями не щеголяй! - велел Ланц почти зло. - Ишрака цитировать здесь не к месту.

- Да, верно... И глаза у нее не черные, а голубые... Ты заметил, как они похожи? На миг мне даже показалось - это Маргарет...

- Словом, так, абориген, - решительно отрезал Ланц. - Ты сейчас неработоспособен принципиально. Посему - иди-ка домой; Керн возражать не станет.

Курт медленно обернулся, растянув губы в улыбке, и едва слышно возразил:

- Дитрих, у меня нет дома.

- А ну, брось мне это, и вон домой, сопляк! - рявкнул тот, и он, не ответив, отстранил старшего сослуживца плечом, уходя.

Наверх Курт подниматься не стал; миновав узкую лестницу, вошел в пустую часовню, неспешно приблизившись к алтарю, и уселся на пол - как в прошлый раз, рядом с каменным жертвенником, опустив голову и ткнувшись лбом в колени. Все события последних трех с небольшим дней мелькали, словно голова была игральным стаканчиком, а воспоминания, картины, звуки - костями, грохочущими по стенкам. Мысли бились в голове, точно запертые на чердаке птицы, и одна из них пробивалась особенно пронзительно, явственно, пугая своей четкостью и неизбежностью...

- Извини, погорячился.

Он не услышал шагов приблизившегося Ланца - только голос рядом с собой; приподняв голову, Курт с усилием разомкнул губы, но выговорить не смог ничего, поглощенный этой одной-единственной мыслью.

- Гессе... - начал Ланц; он тяжело обернулся, сумев, наконец, едва различимо отозваться:

- Знаешь, Дитрих, кого мы отправили бы на костер в первую очередь, не приди Иисус тогда, явись Он сейчас, здесь?.. Куда еретичнее - 'Я Бог и сын Бога, и принес Я вам новую заповедь'...

- Хочешь поговорить? - предложил сослуживец тихо, и Курт вяло отмахнулся.

- Нет, Дитрих. Не сейчас, прости. Уходи.

- Уверен? - нерешительно уточнил Ланц, и он вновь опустился лбом на колени.

- Да, - шепнул Курт через силу. - Уходи. Мне... надо подумать.

- Ну... - пробормотал тот неловко, - как знаешь...

Ланц потоптался подле него, то ли собираясь добавить что-то, то ли попросту боясь оставить одного, и, наконец, вышел из часовни прочь. Курт сидел неподвижно еще минуту, скорее привыкая к родившейся в сознании мысли, нежели споря с ней, принимая ее, уже не бьющуюся, уже замершую в истерзанном сознании; поднявшись, постоял мгновение, глядя на Распятие над алтарем, и, развернувшись, зашагал к лестнице наверх.

... Разговор с Керном прошел тяжело. Когда Курт в сопровождении Ланца вышел в коридор, стоящий у стены Бруно встретил его взглядом почти сострадающим.

- Ну, что? - поинтересовался подопечный сочувствующе; он не ответил.

К камере Маргарет они спустились в гробовом молчании; Курт смотрел под ноги, но чувствовал спиной, что и старший, и подопечный косятся на него - один оценивающе, другой настороженно, но сейчас не это было важным. Важно было выдержать до конца...

На этот раз Маргарет поднялась, увидев его, подошла к решетке, вцепившись в нее пальцами, и заговорила тоже первой.

- Когда это кончится? - голос был надтреснутый, сухой, усталый, а в потухших глазах плескалась обреченность. - Это не может продолжаться дальше, вы не можете больше держать меня здесь!

- Успокойся, Маргарет.

Собственный голос был немногим лучше - такой же мертвый и изможденный.

- Не кричи, этим ты не поможешь ни себе, ни... Успокойся и выслушай, что я тебе скажу. - Курт помолчал, собираясь со словами и силами, и тихо договорил: - Твоя горничная покончила с собой.

- Рената? - в голубых глазах вспыхнула мгновенная злость, боль, смятение; ресницы опустились, а когда поднялись вновь, в глазах этих была лишь грусть. - Господи...

- Маргарет... Подумай, что это может означать для тебя.

Он вскинула к нему взгляд - удивленный и растерянный; Курт встретил этот взгляд прямо, не отводя глаз, и она медленно отступила назад, нервно теребя рукав.

- У меня к тебе есть несколько вопросов, - продолжил он, все так же глядя в ее глаза неотрывно. - Если ты ответишь на них правильно, все может закончиться скоро и... как надо. Понимаешь, о чем я говорю?

Маргарет бросила быстрый взгляд на Ланца, снова посмотрела на него, непонимающе и боязливо; старший шагнул ближе, глядя уже с откровенным опасением.

- Итак, - произнес Курт, не обращая внимания на него, на Бруно, уже не косящегося, а смотрящего с неприкрытым, явным подозрением, - мой первый вопрос. Ты приходила в мой дом в мое отсутствие?

- Нет, я ведь уже говорила вам это, - проронила Маргарет; он не стал дослушивать, чувствуя, как взгляд Ланца леденеет, как в душе тоже словно бы зарождается крохотный, режущий ледяной кристаллик...

- Хорошо. Второй вопрос. Помнишь ночь, когда ты зашивала мне воротник?.. Перед этим моя куртка была в чьих-то еще руках?

- Что за черт? - не сдержался Бруно; Ланц подошел уже вплотную, уже открыл рот для возражений, когда Маргарет, еще мгновение стоящая в растерянной неподвижности, спохватилась, почти выкрикнув:

- Да! Да, была, я отдавала ее Ренате для чистки!

- Хорошо, - выдохнул Курт тихо.

- Допрос окончен, - вмешался, наконец, Ланц, ухватив его за локоть, и вытащил на лестницу под ожидающим взглядом заключенной и оторопелым - подопечного. - Ты что ж это делаешь, а? - не повышая голоса, произнес он, остановившись на верхнем пролете ступеней; Курт поднял бровь:

- Я? Проверяю версию...

- Ты кивнул ей, - оборвал его Дитрих. - Когда ты спрашивал о куртке - ты кивнул ей. Не отнекивайся, Гессе, я видел. Я видел своими глазами, как ты подсказывал арестованной нужный ответ!

- Тебе надо выспаться. - Курт улыбнулся, выдержав его взгляд почти спокойно. - Отдохнуть; тебе начинает мерещиться всякое.

- Ты заваливаешь дело, сукин сын, - констатировал тот презрительно. - Она все-таки допекла тебя.

- Думай, что угодно, но только сейчас я намерен привести к камере Ренаты племянницу моей хозяйки для опознания. И если Береника Ханзен скажет, что видела именно эту женщину в моей комнате, тебе придется признать, что Маргарет невиновна.

- Ты что - спятил? - чуть слышно выдавил Бруно, подойдя на шаг. - Ты же сам все видел, ты же... А улики?

- Найденные в ее доме? - не оборачиваясь, уточнил Курт. - Они могли принадлежать кому угодно, быть использованными кем угодно - в том числе и горничной, которая вот так превратно поняла высказанное, возможно, желание хозяйки; или подставила ее, стремясь отомстить - к примеру, за невовремя уплаченное жалованье.

- Разумеется, теперь эта девчонка в любой блондинке признает именно ее - после почти четырех дней за решеткой, а уж столь похожую... А хрен тебе опознание, - зло отрезал Ланц. - Сейчас я просто пойду к Керну и скажу, что ты не в состоянии работать.

- Вот как? - усмехнулся он. - К кому бы тогда пойти мне... А, знаю; к господину герцогу. Пожалуй, ему будет интересно узнать, что появились сведения, которые говорят в пользу невиновности его племянницы, но которые дознаватель второго ранга Ланц решил утаить...

Удар по лицу он проглотил молча - лишь дернул головой, побледнев; Дитрих отступил назад, потирая костяшки правого кулака ладонью и глядя с бессильной злостью.

- Дурак, - прошипел он ожесточенно.

Курт медленно отер губы, посмотрев на испачканную в крови перчатку, и качнул головой.

- Занятно... Рассчитываешь, что я отвечу, и меня можно будет посадить под замок? Не надейся, Дитрих.

- Сорвать бы Знак с тебя, мразь...

- Не имеешь права, - отозвался он с болезненной улыбкой, снова прижав ладонь к лопнувшей губе. - И Керн не имеет. Только по решению Особой Сессии.

- Господи, зачем? Зачем, Гессе?

- Может быть, следую твоему совету и проникаюсь искренней жалостью к арестованному? - предположил он уже без улыбки. - Итак, Дитрих, я иду к Керну сам, докладывать о том, что ты отказываешься проверить версию? Или сразу к герцогу? Или мы все-таки ведем на опознание Беренику Ханзен?

***

Береника, напряженная, измотанная многодневным заключением, еще более испуганная видом мертвого тела, признала в Ренате ту женщину, что приходила в дом ее тетки. Как Курт и рассчитывал, она не колебалась ни мгновения...

Бруно таскался следом молчаливым хвостом, ошарашенный, растерянный; когда он вошел в рабочую комнату Керна, на него никто просто не обратил внимания. Керн выслушал доклад о происходящем хмуро, переводя обреченный взгляд с одного подчиненного на другого, и заговорил не сразу.

- Vulpes pilum mutat, non mores[158], - тихо произнес он, глядя на Курта в упор. - И ты еще оскорблялся, Гессе, на то, что я поминал твое прошлое? И с Печатью, и со Знаком на шее ты так и остался кем был - подонком.

- У меня появилась версия, - отозвался он, не глядя начальнику в глаза. - И я ее проверил. Что касается всего остального - Дитриху почудилось; он так свыкся с мыслью о ее виновности, что все прочее кажется ложью или ошибкой. Кроме того, свидетельница показала, что...

- Вон, - негромко, но четко оборвал его Керн. - Вон отсюда, Гессе.

- Заверьте commendationem[159] к оправданию, - не двинувшись с места, напомнил Курт, кивнув на два листа на столе. - И подпишите постановление об освобождении. Полагаю, более нет причин держать в заключении Маргарет фон Шёнборн.

- Вальтер, - предостерегающе произнес Ланц, когда тот придвинул к себе листы, исписанные ровными строчками. - Вальтер, ты не можешь этого сделать.

- Нет, Дитрих, я не могу этого не сделать, - возразил Керн, берясь за перо; сослуживец шагнул к столу.

- Ты что же - ему веришь больше, чем мне? Вальтер, я говорю тебе - он все подстроил! Он намеренно первым делом упомянул о смерти ее горничной, чтобы она могла смело валить все на мертвеца! И он кивнул ей, клянусь!

- Ты заинтересованное лицо, Дитрих, - вздохнул обер-инквизитор, ставя под заготовленными текстами подпись. - Кроме того, у меня нет выхода... Все, Гессе. Получай. Доволен?

Курт пододвинул к себе один из листов, придирчиво изучив последнюю строчку.

- 'Sententia decernentis'[160]... Вполне, - кивнул он, сворачивая документ в трубку. - Пока я буду забирать из камеры Маргарет, полагаю, вы успеете подготовить второй экземпляр постановления?

- Выметайся, Гессе, - тяжело отозвался Керн. - Не испытывай моего терпения. Бери свою ведьму и выметайся из Друденхауса, пока я тебя не посадил в соседнюю камеру.

Он развернулся и вышел молча, не оглянувшись, не сказав более ничего; уже в коридоре, отойдя от комнаты начальника, услышал, как хлопнула дверь, и в его сторону прозвучало несколько торопливых шагов, замерших позади.

- Что ты делаешь?

Курт остановился, не сразу обернувшись к подопечному, не сразу ответил, глядя в его растерянное лицо пристально и серьезно.

- Я не обязан что-либо тебе объяснять, - отозвался он, наконец, подойдя ближе. - Но я отвечу... Бруно, когда-то ради любимой женщины ты переломил собственную жизнь; я полагал, что уж ты-то меня поймешь.

- Я?! - выдавил Бруно. - Но отказаться от статуса вольного горожанина и жениться на крепостной, попав в кабалу, не то же самое, что отказаться от исполнения долга, подстроить освобождение виновной и попасть в предатели!

- Стало быть, и ты меня не понимаешь...

- Нет, - отрезал подопечный. - Отказываюсь понимать. Ты ли еще вчера из кожи вон лез, чтобы осудить ее? Ты ли...

- Я, - кивнул Курт. - Я, Бруно. Еще вчера.

- Что с тобой вдруг? Почему...

- Я объясню тебе, что со мною вдруг, - оборвал он тихо, и Бруно умолк, глядя с выжиданием. - Сегодня, подойдя к камере Ренаты, увидев ее... Понимаешь, я знал, что в этой камере - она, что это ее тело на полу, однако на миг, на одно короткое мгновение, на долю его, мне подумалось, что это Маргарет. Мертвая. И тогда я понял, что не хочу. Я не хочу, чтобы она вот так же лежала мертвой на грязном каменном полу. Чтобы стояла, привязанная к столбу, перед беснующейся толпой. Не хочу.

- Она убийца. Преступница, - напомнил Бруно; он болезненно улыбнулся.

- Как сказал ее дядюшка... А мне плевать. Пока я вел это дело, Керн не раз указал на то, что от моего прошлого никуда не денешься, что оно всегда со мной; она убийца, ты сказал? Преступница? Что ж, я тоже. Я уже готов был забыть это, но уж больно старательно мне об этом напоминали. Выходит, Бруно, мы с нею два сапога пара. Стало быть, с нею у меня гораздо больше общего, чем с Ланцем, с Керном... со всем, что меня окружало до сего дня.

- Ушам своим не верю... Болван, она ведь этого и добивалась! Для того и были все ее слезы, просьбы - для того, чтобы ты сделал то, что сделал! Она тебя попросту использовала!

- Я знаю. Бруно, меня все использовали большую часть моей жизни. Моя тетка использовала меня как прислугу. Академия использовала - как материал, чтоб слепить из меня охотничьего пса... Конгрегация использовала натасканного академией щенка по назначению.

- Что же - вот так просто бросишь все, что совсем недавно было смыслом жизни?

- А тебе не кажется, - возразил Курт уже тверже, - что в жизни есть и другой смысл? Почему, скажи мне на милость, я должен продолжать пытаться угодить тем, кто каждый день тыкает мне в морду моими ошибками, прошлыми провинностями, грехами? Сколько лет я должен за это расплачиваться? Сколько лет должен пытаться завоевать их доверие? Почему я что-то должен доказывать этим людям, почему я вообще им что-то должен? Потому что когда-то они спасли меня от петли? Так ведь не по доброте душевной. Меня просто взяли, как вещь. Выбрали - как щенка выбирают из помета, побойчей и посмышленей. И в этом - неужели и в этом тоже ты меня не понимаешь?

- Нет. - Бруно смотрел уже не растерянно - зло. - Да, я знаю, это мерзко. Уж я-то знаю. И меня тоже не спросили, хочу ли я вообще иметь отношение к Инквизиции. Нет, выбор был, однако такой, что...

- ... что ничего иного, кроме как вручить себя Конгрегации, не оставалось, - докончил Курт негромко. - Верно? У тебя был выбор, у меня тоже был - отказаться от обучения и вернуться в магистратскую тюрьму с вполне понятным продолжением; по окончании учебы тоже был выбор - или работать, или в монастырь навеки... И сейчас, Бруно - у меня тоже есть выбор.

- Какой? Остаться верным долгу или предать? Ради юбки?

- Как, однако, многое зависит от слов... - невесело усмехнулся Курт. - А если сказать так: есть выбор - продолжать идти на поводке или сделать то, чего требует душа. Ради любимой женщины.

- Не повторяй моей ошибки, - почти попросил подопечный. - Я тебя знаю, ты тоже не сможешь жить с мыслью о том, что стал предателем; потом одумаешься и пожалеешь, но будет поздно...

- О чем? О том, что не допустил ее смерти? Или о том, что думать, наконец, начал сам? Что перестал жить по приказу, действовать по приказу, мыслить, как велено - об этом я пожалею?.. - Курт тяжело поднял руку, проведя по лбу ладонью, и вздохнул. - Сегодня у камеры Ренаты Дитрих говорил о том, как мы стараемся не допустить смерти арестованных, сколько усилий к этому прилагается... А если подумать - если подумать, Бруно! - зачем? Для чего? Чтобы потом была возможность убить их самим, вот и все. Мы усердствуем, выставляя стражу, надзирая за ними круглые сутки - чтоб, не дай Бог, не вскрыли себе вены, не повесились в камере, не наглотались пауков... Знаешь, сколько разных способов придумали люди, чтобы избежать того, что им готовим мы? Это просто... просто страшно. Мы делаем все для того, чтобы не позволить им уйти из жизни - сравнительно тихо и безболезненно, если сопоставить с тем, что их ожидает. Вот о чем еще я думал сегодня, когда смотрел на мертвую Ренату. А ты об этом никогда не думал?

- Думал. Да, я об этом думал. И не раз думал о том, что эта... женщина сказала, когда вы встретились у студентов. Справедливость немилосердна. Да. Но милосердие, такое милосердие - оно несправедливо!

- 'Справедливость'... - повторил Курт с расстановкой. - Скажи мне одну вещь, Бруно. Ответь - только ответь честно. А ты - смог бы отдать на смерть свою жену? Узнав о ней все то, что я узнал о Маргарет; смог бы? Вот так, просто, на костер ее, а?

Тот дрогнул губами, сжав кулак, но не ответил ни слова; отвернувшись, перевел дыхание, глядя в пол, и Курт вздохнул.

- Молчишь... Вот видишь.

Он помедлил секунду, глядя на свернутый документ в руке, и, развернувшись, зашагал к лестнице вниз.

Страж у камеры Маргарет, прочтя заверенное Керном постановление об освобождении заключенной, еще долго стоял неподвижно, вглядываясь в подпись, и, отпирая решетку, посекундно оборачивался на Курта, замершего в шаге от дверцы. Маргарет смотрела расширившимися глазами, замерев на пороге и теребя полотно своего измятого одеяния. Курт бережно взял ее за руку, выведя из камеры.

- Идем, - произнес он тихо; та вскинула взгляд, испуганный и непонимающий.

- Куда? Что происходит?

- Идем отсюда, - скосившись на стража, поторопил он, буквально таща Маргарет к лестнице. - Идем, я все объясню.

По лестнице они поднялись молча; Маргарет спотыкалась о ступеньки, почти повисая на его руке, и тихо потягивала носом, явно прилагая немалые силы к тому, чтобы не заплакать. Остановившись на верхней площадке, Курт развернулся к ней, молча глядя в лицо; та всхлипнула, уже не скрываясь, и потребовала - слабо и чуть слышно:

- Скажи, что происходит?

- Ты свободна, - откликнулся он, видя, как в фиалковых глазах пробудилась радость, тут же сменившаяся недоверием, почти испугом, смятением, и повторил, сжав тонкую руку: - Ты свободна. С этой минуты.

- О, Господи...

Маргарет всхлипнула снова и, вцепившись в его плечо пальцами, заплакала уже не сдерживаясь, навзрыд, задыхаясь и вздрагивая; Курт обнял ее свободной рукой, прижавшись к спутанным волосам щекой.

- Что же ты сейчас-то плачешь, - тихо улыбнулся он, гладя поблекшие золотые пряди. - Сейчас все кончилось...

- Кончилось... - пробилось сквозь плач. - Не могу поверить... мне начало казаться, что я была здесь всегда, что... Я... - Маргарет приподняла голову, глядя все еще недоверчиво, - я правда могу уйти? Прямо сейчас?

- Не совсем, - возразил Курт, и она отшатнулась; во взгляд вернулась потерянность, вернулся страх, и он улыбнулся успокаивающе, снова притянув ее к себе и обняв. - Нет, все хорошо. Сегодня ты будешь дома. Просто остались некоторые формальности. Вот этот документ, что у меня в руках, подписан Керном - это постановление о твоем освобождении из тюрьмы Друденхауса. Второй экземпляр Керн составляет сейчас, пока мы идем к его комнате. Когда он подпишет его, ты подпишешь оба; один останется здесь, в архиве, другой будет у тебя. Вот с того мгновения, как обе подписи будут на своем месте, ты и будешь считаться полностью свободной и оправданной.

- А он подпишет?.. - проронила Маргарет едва различимо, и он зло усмехнулся, потянув ее вслед за собой по коридору:

- Куда он денется... Идем. Я верну тебе твои вещи.

До комнаты на втором этаже оба молчали; Курт чувствовал, что время от времени взгляд голубых глаз исподволь поднимается к его лицу, и тогда он улыбался ободряюще, но не ничего не говорил, косясь на изредка попадающихся стражей Друденхауса, отвечающих ему такими же косыми взглядами. Когда дверь комнаты закрылась за их спинами, он все так же молча положил перед Маргарет ее платье, помявшееся и какое-то сиротливое, пристроил рядом мешочек с украшениями и отошел к окну, отвернувшись и глядя вниз, на пустой плац между двух башен.

Молчание все тянулось, нарушаемое лишь шелестом ткани и стуком башмачков по полу, тихим звяканьем цепочки распятия и булавок; он стоял все так же молча и не двигаясь, пока за спиной не послышалось тихое:

- Курт...

Он обернулся. Маргарет в том платье, в котором ее привели в Друденхаус четыре дня назад, с наскоро уложенными волосами, все с тем же пыльным пятном на щеке, похудевшая, изможденная - и сейчас была прежней Маргарет, не потерявшей ни грана своей красоты...

- Ты ведь не думаешь, что Рената виновна во всем, да? - спросила она почти шепотом; Курт качнул головой.

- Нет, - отозвался он так же тихо; он видел - Маргарет ожидает продолжения, однако лишь стоял молча, глядя в сторону.

- Почему ты молчишь? - спросила она, сделав нерешительный шаг вперед, и остановилась, теребя смятую полу; Курт вздохнул.

- А что я должен сказать? Все, что мог, я сказал тебе. Сказал, как избежать обвинения; ты ведь этого хотела? Этого добивалась? Тебе это было от меня нужно? Ты это получила.

Маргарет сжала губы, всматриваясь в его лицо, словно окаменевшее, бледное; приблизилась, остановясь совсем рядом - как когда-то, давным-давно, в полушаге...

- Если бы ты пришел в мою камеру один - хоть раз, - произнесла она тихо, - хоть раз без Ланца или... Если бы ты позволил мне сказать тебе хоть слово наедине...

- Что было бы?

- Я призналась бы - тебе. Я спросила бы, так ли уж важно, что я сделала другим, если тебе не причинила вреда и не собиралась. Да, я сделала ошибку, попытавшись привязать тебя к себе; но не ради забавы, не от скуки, не со зла, а потому что любила тебя и не хотела потерять.

- Очень хочется тебе поверить, - уныло усмехнулся Курт. - Смотрю на тебя и сам себя пытаюсь убедить в том, что это правда.

- Это правда. Ты знаешь. Иначе не стал бы помогать мне.

Он не ответил - смотрел в глаза напротив, долго, пристально; наконец, вздохнув, отступил на шаг назад.

- Идем, Маргарет, если ты готова.

Она вскинула руку, поправив выбившуюся прядь, провела пальцами по щеке, неловко улыбнувшись.

- Четыре дня в тюрьме не пошли мне на пользу, да?

- Ты... - Курт запнулся, понимая, что сейчас все, что бы он ни сказал, прозвучит избито и фальшиво; оставив попытки подобрать слова, он просто притянул Маргарет к себе - рывком, прижав к груди и впившись в губы.

- Я вся в пыли, - чуть отстранившись, прошептала она; Курт сжал руки крепче, отозвавшись таким же сорванным шепотом:

- Плевать.

- Сюда могут войти?

Он с сожалением отстранился, нехотя выпустив ее из рук.

- Могут, - вздохнул Курт, оправляя куртку, и отвел взгляд, вновь отступив. - Идем. Нельзя задерживаться - не стоит лишний раз бесить Керна.

Керн был спокоен - подчеркнуто спокоен, подтянут как никогда и немногословен. Вручив бывшей заключенной необходимый документ под пристальным взглядом своего подчиненного, он поднялся, глядя мимо бледного лица Маргарет, и выговорил - четко, безвыразительно и сквозь зубы:

- От своего имени и от лица всех, чьи неверные действия в текущем дознании привели к вашему заключению, приношу вам свои извинения за это ошибку. Вы имеете право подать...

- Я знаю, - перебила Маргарет тихо, прижав ладони к щекам, на миг прикрыла глаза и встряхнула головой. - Не надо. Я не хочу этого слушать - я сама все знаю. Я... Я хочу уйти отсюда...

- Вы свободны, - кивнул на дверь Керн, снова садясь; она растерянно застыла, глядя то на дверь, то на Курта рядом и, наконец, произнесла тихо:

- Вы хотите сказать, что я должна идти по городу одна? В таком виде?

- Прошу простить, - мстительно улыбнулся Керн, - однако развоз бывших заключенных по домам в наши обязанности не входит. Если вы желаете, можете переждать в приемной; я пошлю курьера в ваш дом или к господину герцогу, и за вами явится ваша челядь. Полагаю, через полчаса вы сможете...

- Я не вынесу здесь еще полчаса!

- Я отвезу тебя, - хмуро скосившись на начальника, бросил Курт, за руку уводя ее к двери; Керн приподнялся снова.

- Гессе?

- Да? - уточнил он, остановившись, но не обернувшись.

- Последнее. - Голос за спиной был больным и черствым, как короста. - Чтоб в ближайшие пару дней духу твоего в Друденхаусе не было. Увижу здесь - пожалеешь. Ясна моя мысль?

Курт помедлил еще мгновение и вышел, не ответив.

К конюшням они прошли в молчании; Маргарет смотрела в землю, поспевая за ним почти бегом, продолжая цепляться за руку, в другой ладони сжимая чуть смявшуюся трубочку пергамента. Единственный свободный курьерский был оседлан; не интересуясь, кем и для чего, Курт вывел его из стойла, вспрыгнув в седло, и усадил Маргарет впереди. Никто из них так и не произнес ни единого слова, пока нетерпеливый жеребец, норовящий сорваться в галоп, вышагивал по улицам с редкими прохожими, каждый из которых останавливался и, обернувшись, провожал их долгими взглядами - удивленными и растерянными...

Когда он выставил стражей Друденхауса из дома Маргарет, в пустом жилище воцарилась мертвая тишина, ничем не нарушаемая; Курт стоял у двери в приемную залу, Маргарет - у входа в коридор, ведущий к ее комнате, и оба безмолвствовали, глядя друг другу в глаза и ощущая вдруг ту неловкость, каковой не было еще несколько минут назад. Надо было сказать что-то - хоть что-то; он понимал это, но слова не шли, слова умирали в сознании, не родившись...

Когда во дворе загрохотали подковы, Курт вздрогнул, уже поняв, что кто-то, видевший их с Маргарет на улицах Кельна, доложил об этом герцогу, и тот явился лично убедиться в том, что его племянница свободна и в добром здравии. Маргарет бросила быстрый взгляд в окно, вновь подняла глаза к нему, молча сжав побледневшие за эти дни губы; он сделал шаг назад.

- Ничего не скажешь? - чувствуя шаги уже за спиной, за дверью, спросил Курт негромко; не услышав ответа, развернулся - тяжело, медленно - и вышел, затворив за собою дверь.

***

К двери дома за каменной оградой он вернулся, когда на Кельн спадали сумерки. Не обращая внимания на прохожих, уже открыто обсуждающих события сегодняшнего дня, Курт грохнул кулаком в толстые доски, привалившись к стене плечом и глядя под ноги. За стеной так и осталась тишина, и он ударил снова - громче и настойчивей и, когда в окошке показалась взволнованная физиономия, ткнул почти в самое лицо медальоном, непререкаемо потребовав:

- Святая Инквизиция, открывай.

- Простите, - забормотала физиономия, чуть отдалившись, - не знаю, могу ли я...

- Ты что - не в своем уме? - повысил голос он. - Или не понимаешь, кто я? Открыть сей же миг!

Окошко захлопнулось, из-за двери донеслись неясные бормотания и, наконец, тяжелая створка приоткрылась, пропуская его внутрь. Не обращая внимания на сетованья двух челядинцев, семенящих по обе стороны от него, Курт двинулся по уже хорошо изученному маршруту - через приемную залу, через коридор, полуосвещенный и пустой, к комнате, выходящей единственным окошком на улицу с дверью дома за каменной оградой...

Маргарет была там - сидела на низеньком табурете, сложив на коленях тонкие руки, а молчаливая грустная девица расчесывала ее мокрые волосы; увидев Курта, она поднялась, почти оттолкнув от себя свою новую горничную, и замерла, глядя растерянно и чуть испуганно.

- Пшла вон, - бросил он служанке, и та, дрогнув губами, воззрилась на свою хозяйку, теребя в руках гребень; Маргарет кивнула.

- Выйди.

Девица осторожно пристроила гребень на край постели, обойдя Курта бочком, и выбежала в коридор. Маргарет отступила назад.

- Ты много себе позволяешь в моем доме с моей прислугой, - заметила она негромко; он выглянул в дверь, убедившись, что никто из челяди не намерен подслушать хозяйские тайны, вновь прикрыл створку и медленно, размеренно прошагал к Маргарет, остановившись всего в шаге.

- Может быть, ты мне напомнишь, благодаря кому ты сейчас в своем доме? - усмехнулся Курт; та скривилась, отступив еще на шаг.

- От тебя несет шнапсом.

- Правда? - с непритворным интересом уточнил он, пожав плечами. - Странно, мне казалось, вымороженное пиво должно было все забить.

- Ты пьян!

- Разумеется, я пьян, - согласился Курт уже без улыбки, сделав к ней неверный шаг. - Неужто ты полагаешь, что после всего произошедшего я явился бы к тебе на трезвую голову и в здравом уме?

- Вот, значит, как, - Маргарет отступила в противоположную сторону. - Стало быть, со мною ты можешь говорить, лишь как следует накачавшись?

- Э, нет, милая; 'накачаться' - у меня сегодня был повод, - возразил он, шагнув следом за ней. - Даже целых два. Во-первых, сегодня я избавил от суда человека, чья жизнь мне не безразлична. Это ведь повод для радости, согласись. Ну, а во-вторых, я отмечал свое титулование - меня сделали Дважды Великим Дураком всего Кельна. Причем, вот незадача, во второй раз я сам на это напросился, а теперь... - голос осекся, и Курт тяжело опустился на табурет, где до этого сидела Маргарет, потирая виски пальцами и глядя в пол. - Теперь... Пришел пожаловаться?.. не знаю...

- В самом деле, зачем ты пришел? - тихо спросила Маргарет. - Упрекнуть меня в неблагодарности? Если ты забыл, то я напомню тебе, милый: ты держал меня в холодной камере, полураздетую, босую, без воды и пищи почти четыре дня.

- А чего ты ожидала? - Курт поднял голову, глядя на нее устало. - Маргарет, булавок, найденных в моем доме, хватило бы хорошей швее, чтоб изготовить платье! И если ты забыла, то позволь напомнить тебе, что сегодня я предал все, что было моей жизнью, ради тебя! Хотя... - он невесело усмехнулся, отвернувшись, и прикрыл глаза, переводя дыхание. - Что ж это я... Ведь я знал, на что иду. Знал, что ты меня используешь - снова. Знал - и смирился с этим...

- 'Снова'?

- Да, снова; разве нет? Вся эта история с заговорами, приворотами - все это было лишь ради того, чтобы узнавать о расследовании из первых рук. Ведь так? Что ты теряешь теперь? ответь честно - это так?

- Ты пришел, чтобы спросить об этом?

- Я не знаю, - отозвался он чуть слышно. - Может быть. Может быть, в ответ на этот вопрос я надеялся услышать 'нет'.

- Хорошо, я отвечу. Нет. - Маргарет перехватила его взгляд и вздохнула. - Нет и да. Да - сначала. И нет - после первой же ночи.

- Я польщен, - ухмыльнулся Курт. - Можно ли в свете этого надеяться, что я не отправлюсь следом за прочими? Я ведь знаю все. О твоих... приятелях из числа студентов, которые не зажились на этом свете.

- Вот как... - проронила она негромко. - Но это к делу не относится. Они были никем - все.

- Забавно; это что же, просто одно из твоих развлечений - пускать в свою постель ничтожеств? Это означает, что я - очередное из них?

- Ты говоришь со мной так, словно имеешь на меня право! - повысила голос Маргарет; он поднялся.

- А разве нет? Между прочим, ты не особенно учтива с человеком, который спас тебя от смерти, рискуя потерять свободу или жизнь. Могла бы изъявить хоть чуть благодарности.

- И какой же благодарности ты от меня ждешь? - покривилась она презрительно. - Меня саму? Что ж, если ты за этим пришел - подходи, бери и убирайся.

Курт засмеялся, шагнул, пошатываясь, вперед; Маргарет попятилась.

- Ты полагаешь, что после таких слов я должен был хлопнуть дверью? Охладеть?.. А если подойду? И возьму?

- Не посмеешь, - она уперлась спиной в стену и при его следующем шаге сдвинулась в сторону. - Я закричу!

- Не страшно, - усмехнулся Курт, подходя. - Я к крикам привык.

- А не боишься меня? - вдруг прекратив отступать, спросила Маргарет негромко. - Хочешь, я расскажу тебе, как умер Филипп Шлаг?.. Я поцеловала его. Один раз. Он умер счастливым.

- И я скажу тебе то же, - возразил он, склонившись. - Не посмеешь.

Это было похоже на уже испытанное чувство сковывающего жара, но теперь - опустошающего, уничтожающего, убивающего, и вместе с тем кажущегося самым лучшим, что только было в жизни, самым желанным...

Оторваться от этих губ стоило невероятного усилия, почти невозможного, нечеловеческого.

- Попробуй сделать это еще раз, - голос осел, голова кружилась, будто заглянул в пропасть с шаткого, осыпающегося обрыва, но все же он сумел себя заставить не сделать последнего шага, выдержать последний удар - взгляд фиалковых глаз. - Только попробуй.

- Вот этим ты и отличаешься от прочих, - все так же шепотом произнесла Маргарет. - Ты способен меня выдержать.

- Вот, значит, как? - Курт отодвинулся, пошатнувшись, уперся рукой в стену. - Значит, так ты подбираешь себе пару - как жеребца, на выносливость?

- Я тебя любила за твой дух, - возразила она твердо. - А ты меня - за мое тело. И кто из нас порочен?.. Уходи. Сейчас же.

- 'Любила'... - повторил Курт. - Ты не знаешь, что это.

Он успел дойти до двери, когда Маргарет выговорила с видимым усилием:

- Постой.

Курт замер на мгновение и взялся за ручку; она топнула ногой.

- Нет! Господи, в последние три дня я только и делаю, что упрашиваю тебя и почти пресмыкаюсь, не заставляй меня делать это снова! Не вынуждай меня просить дважды!

Он обернулся, помедлив, и прошагал к Маргарет, вновь остановившись рядом, вновь - глаза в глаза...

- Все это неважно, - сказала она убежденно. - Все, что было, что есть - все это значения не имеет; не должно иметь. Ты знаешь, что я люблю тебя. И ты любишь меня, я знаю. Несмотря ни на что - это не ушло, ведь так?

- Я пропустил какую-то булавку? Не всю куртку распотрошил?

- Прекрати, - тихо возразила Маргарет, и он умолк, убрав усмешку. - Послушай; мы причинили друг другу достаточно боли. Не надо множить ее.

- Ты солгала мне, - напомнил Курт так же чуть слышно. - Использовала меня. Это - любовь в твоем понимании? Не думаю, что мы сойдемся в некоторых взглядах на вещи.

- Чего ты хочешь? - оборвала та с вызовом и плохо таимым отчаяньем. - Чтобы я просила прощения? Каялась? Снова умоляла тебя? Тебе нравится это слушать?

Курт пожал плечами, выдавив из себя улыбку, чувствуя, что выходит холодная усмешка, и коротко бросил, не отводя взгляда от глаз цвета фиалки:

- Откровенно говоря - да.

Глава 19

- Что это было? Месть? - хрипло спросил он спустя полчаса; Маргарет потянулась, заведя руки за голову и одарив его улыбкой.

- Не удержалась убедиться в справедливости своих суждений.

Сегодня это более походило на короткую войну, на битву, яростную стычку двух хищников, на схватку даже не пса с кошкой, а волка и рыси; бывали мгновения, когда Курту начинало казаться, что обуревающая его горячая волна сейчас попросту спалит изнутри, убьет - не в понимании фигуральном, а в самом прямом, истинном значении этого слова. Казалось, что касающиеся его губы, руки, сам взгляд вынимают из тела душу - медленно, но неуклонно, словно душа его, силы, само дыхание его были чем-то материальным, как кровь, способная быть выпущенной по капле на волю, прочь, досуха. Не поддаться стоило невероятных усилий, почти невыносимых, на пределе возможностей тела и духа человеческого, на рубеже человеческой сущности, на грани сил; время от времени мозг затуманивало жаркое марево, и тогда казалось, что рассудок сейчас откажется продолжать это противостояние дальше, тело откажется бороться с иссушающим вихрем, разрывающим на части самую суть того, кто уже забыл, что был человеком, а не сжатой в исступленный комок совокупностью мяса, крови и того, что уже язык не поворачивался назвать душой - в душе человеческой просто не могли зарождаться эти чувства, не имеющие ничего общего с тем, что должны испытывать мужчина и женщина, прикасаясь друг к другу...

- Ведьма, - бросил Курт, садясь; голову повело, словно после недельного строгого поста с трехдневным бдением, и где-то за гранью восприятия снова прозвучал тихий смех.

- О, да, майстер инквизитор. Вы меня раскусили.

Он осторожно коснулся пальцем разбитой Ланцем губы, на которой, наверное, лишь к утру немного побледнеет след укуса, и медленно отодвинулся к краю постели, опустив на руки голову, собирая остатки сил, дабы возвратить способность воспринимать мир, вдруг ставший нечетким и точно бы не существующим в яви. Когда плеча коснулись тонкие пальцы, Курт вздрогнул, отодвинувшись дальше, и за спиной послышалось настороженное:

- В чем дело?

- Теперь, - отозвался он тихо, - когда мы оба получили друг от друга, что желали, Маргарет, давай все-таки поговорим. Я хочу знать все.

- Опять?! - в ее голосе прорезалась злость и тень былой дрожи; Курт приподнял голову, но к ней не обернулся.

- А как ты думала? Что я просто смирюсь со своей ролью щенка на веревочке, с которым можно поиграть, когда захочется, а когда нужно - натравить?.. Завтра, очнувшись от сердечного приступа, который у него беспременно будет этой ночью, Керн вышлет отчет моему ректору в академии и главе попечительского отделения, а это ставит крест на моей карьере.

- По отношению к инквизитору это звучит... неубедительно.

- Мне - не смешно, - отрезал Курт хмуро. - Это означает, что в течение ближайшего месяца я могу утратить Знак, должность следователя и оказаться со срезанной Печатью на помосте, и я желаю хотя бы знать, за что рискую отдать жизнь.

- Жизнь? Брось, - неуверенно улыбнулась Маргарет. - В чем тебя можно обвинить? Дело завершено, преступница мертва, а я оправдана по закону, тебе ничего не грозит...

- Расскажешь это curator'у Конгрегации... Не уводи разговор в сторону. Ты говорила, что любишь меня; но твои слова ничего не стоят, Маргарет, пока между нами не будет все предельно ясно, пока я буду узнавать из третьих рук о твоих любовниках и тайных увлечениях. Или ты начинаешь говорить - сейчас же, теперь прямо, или я решу, что твои игры со мной продолжаются, что, согласись, несколько охладит мой пыл.

- И что ты сделаешь тогда? - спросила она тихо и зло. - Покаешься перед начальством?

- А тебя волнует лишь это? Тебя тревожит лишь вопрос, насколько долго я смогу быть полезен? В этом причина того, что сегодня я здесь, в твоем доме, в твоей постели, в твоей жизни? Держишь меня про запас на случай повторного ареста?

- Второго не будет, - отозвалась Маргарет уверенно. - Что же до игр, милый, то - откуда мне знать, не играешь ли со мною ты? Быть может, это очередной ваш метод - сперва довести до отчаяния, убедить в неизбежности смерти, а после действуешь ты, мой избавитель, и вот - я твоя, плачу у тебя на плече и выбалтываю свои тайны. После чего ты пишешь отчет о благополучно завершенной работе, ты в почете, а я на костре. Это было бы весьма... по-инквизиторски.

- И именно для этого я подставил свою физиономию под нежное поглаживание Дитриха, едва не своротившего мне челюсть в припадке бешенства. - Курт поднялся, тут же снова сел обратно, сжав кулак и бросив на нее гневный взгляд. - Так? Именно для удачного завершения работы я выставил себя глупцом, став предметом насмешек для одной половины города и ненависти для другой; это ты хочешь сказать? Мне надоело это. Надоело чувствовать себя твоей прислугой. Если сейчас я не услышу от тебя ответов, это будет означать, что мои подозрения верны, и мое будущее - оказаться там же, где твои прошлые обожатели, или повторить судьбу университетского секретаря. Итак, ты будешь говорить со мною?

- Боже, ты и сейчас как на службе; не принесешь мне кувшин с водой со стола? - усмехнулась Маргарет; Курт рывком поднялся, потянувшись к одежде на полу, и она нахмурилась. - Не делай этого.

- Довольно приказов, - отозвался он, одеваясь. - Я ушел от них, однако, кажется, к ним и пришел - лишь из иных уст... Я ухожу. Если к тому мгновению, как за мною закроется дверь твоей спальни, ты не скажешь 'я поговорю с тобой', дверь эта, Маргарет, за мной закроется навсегда. Если тебя это хоть сколько-то тревожит, если до сих пор ты говорила мне правду, и я - не просто забава, ты скажешь это.

Курт не оборачивался, но чувствовал взгляд в спину - пристальный и острый; когда, медленно прошагав к ремню с оружием, валяющемуся посреди комнаты, он наклонился, чтобы подобрать его, кровать скрипнула, зашуршало покрывало - Маргарет рывком села.

- Ты не хочешь уходить, - заметила она тихо, и Курт кивнул, обернувшись лишь на миг.

- Не хочу. Но и жить так дальше тоже не хочу, не могу и не стану. Мне больно будет это делать, я не стану говорить, что это не так, не стану разыгрывать хладнокровного волокиту - ты сама знаешь, как много ты значишь для меня. Но лучше так. Лучше сейчас я вырву все, что было, из своей жизни - пусть с мясом, с болью, но зато враз, чем переживать это снова и снова.

- Неужели рядом со мной так скверно?

- Я все сказал, - вздохнул Курт, застегнув пряжку, и двинулся к двери - медлительно, нехотя, ожидая желанных слов и с каждым истекающим мгновением все более уверяясь в том, что не услышит их, что тишина так и останется рядом, провожая к двери, и в душе медленно зашевелилась, оживая, прежняя пустота...

- Не проделывай этого со мною снова! - звенящим шепотом воскликнула она. - Всему есть предел!

- Вот именно, - тихо согласился Курт. - Всему есть предел. Мой - достигнут.

- Я поговорю с тобой, - почти перебив его, быстро сказала Маргарет, отвернувшись.

Он остановился, обернувшись и глядя на ее побледневшее за последние дни лицо молча еще минуту, и медленно приблизился, присев подле нее и накрыв тонкое запястье своей ладонью.

- Спасибо.

Маргарет поморщилась, однако руки не высвободила, с усилием улыбнувшись:

- Задавайте ваши вопросы, майстер инквизитор. Отвечу правдиво на каждый.

- Не надо, - попросил Курт мягко. - Мне этот разговор неприятен, как и тебе.

- Ты уже говорил это; я помню - все эти три дня.

- Я знаю. Но что можно поделать, если иных слов подобрать просто-напросто нельзя. Мне, повторяю, неприятно все это обсуждать и тяжело будет выслушивать твои ответы, но так более продолжаться не может. Я хочу знать все. Я должен знать все.

- Что именно? - с усталым отчаянием уточнила та. - Сколько их было в моей жизни - заметь, до тебя и совершенно не имеющих никакой для меня значимости?

- Да, хотя бы, - подтвердил Курт болезненно. - И дело не в тривиальной ревности. Но знать я должен все.

- Спрашивай, - повторила Маргарет тихо, придвинувшись ближе; он опустил голову, проведя по лицу ладонью, словно стремясь стереть, сбросить нечто, бывшее маской кого-то другого, кто мог бездумно ввергнуться в пропасть слепой страсти, забыв обо всем.

- Я знаю о троих, - глухо выговорил Курт, глядя в пол, и, тяжело обернувшись к ней, посмотрел в глаза, пытаясь отследить ответ, которого, возможно, не будет произнесено вслух. - И Шлаг. Четверо. Ты убила четверых молодых парней, виновных в том, что... В чем? В том, что всего лишь надоели тебе?

- Боже, ну, какое тебе до них дело? С тобой я так не поступлю; разве не это главное?

- Ты обещала ответить, - напомнил он, и Маргарет вздохнула.

- Ну, пусть так... Хорошо. Вот тебе честный ответ. Да, ни о ком из них я изначально не помышляла, как о любви на всю жизнь, однако каждый - каждый! - в момент, когда я обращала на него внимание, когда отвечала на ухаживания, когда... Каждый был обаятельным, неглупым, здравомыслящим; словом - привлекательным, не только в смысле внешнем; это для женщины может быть довольно ладной фигурки и милого личика, ибо, - она зло усмехнулась, - в этом ее роль в нашем обществе - быть хозяйкой или, во всяком случае, любовницей. Предметом отдохновения вроде охоты или выпивки.

- Не для меня, - возразил Курт. - И не ты.

- Я знаю, - вздохнула она с мимолетной улыбкой, принужденной и невеселой. - Однако они... Сначала любой стремился стать еще лучше, еще умнее, обаятельнее и достойнее, но затем каждый становился... прости... глупым щенком, бессмысленно скулящим у ноги, а кое-кто - превозносящимся своей удачей задавакой, влюбившимся в собственный успех. И если подле меня не обнаруживался вдруг глупый болванчик, то - словно крестьянин, для которого я неожиданно становилась такой же Мартой или Фридой, чья роль в его жизни есть лишь угождение его тщеславию и потакание тайным желаниям. Остатков их разума хватало лишь на то, чтобы увидеть, как я охладеваю к ним, и тогда начинались угрозы - и угрозы раскрытием тайн наших встреч, и, в конце концов, угрозы моей жизни. Что я должна была делать? И без того пришлось нанимать этих братьев швейцарцев, чтобы чувствовать спину закрытой... Я должна была просто дожидаться, когда у одного из них хватит, наконец, духу заколоть меня на улице? Или перестать появляться на людях? Что ты бы сделал?

Курт не ответил, снова отвернувшись и глядя в пол; Маргарет сжала пальцы на его ладони.

- Я оберегала свою жизнь, - сказала она негромко, но неколебимо. - Оберегала, как умела.

- Хорошо, - наконец, отозвался он с усилием. - Пусть так. Но с Филиппом все было чуть иначе.

- Он сам виноват. В отличие от... прочих, он знал, кто я. И, поверь мне, в этом для него была немалая доля моей привлекательности; согласись, милый, тебя ведь тоже возбуждает эта мысль?

- Как и тебя, верно? - в тон ей отозвался Курт с напряженной усмешкой. - Кроме всего прочего, разве не идея склеить инквизитора занимала тебя, когда ты начала играть со мной?

- Лишь поначалу; да, это было... интригующе, - признала Маргарет нехотя. - Но - послушай; в любви всегда так, первый толчок ничего общего не имеет с возвышенными чувствами, с душевной привязанностью; первый толчок вообще не касается ни возвышенности, ни души. Изначальное желание получить кого-то зарождается вдалеке от всего этого. Обращая внимание на красивую женщину, ты, разве, думаешь о ее душе, чувствах, мыслях? Нет. Ты думаешь о своих чувствах, вернее, лишь об одном из них, причем весьма низменном. И чем это более достойно, нежели что бы то ни было иное?

- Софистика, - шепотом возразил Курт; она вздохнула, с улыбкой проведя ладонью по его щеке:

- Боже; нециничный инквизитор... Но ведь ты понимаешь, что я права. Что ты сам нашел во мне? В первый день нашей встречи - что ты мог во мне увидеть? Тело? И все?.. Но сейчас это не имеет значения - ни то, что видел ты, ни то, что видела в тебе я; сейчас все иначе.

- А Шлаг? С ним как это было? Долго он продержался?

- Прекрати, - велела Маргарет строго. - Да, Шлаг был мил. Умен. Выдержан - до поры. Но и он вскоре стал таким же, как все - с той лишь разницей, что угрожал мне неявно.

- Оклад для книги...

- Да, - кивнула она. - Оклад для книги. Когда я узнала, что происходит, когда он не удержался и рассказал мне, какой подарок готовит, что мне было делать? Любовь и сострадание не являются моими добродетелями настолько, чтобы со всем смириться и изготовиться идти вместе с ним на эшафот, взявшись за руки.

- Я был готов, - еще тише возразил Курт, и она придвинулась ближе, обхватив руками за шею и прижавшись к его виску щекой.

- Да, - согласилась Маргарет. - И это покорило меня совершенно. Никто в моей жизни никогда не делал для меня ничего подобного; и будь уверен, никто из этих влюбленных глупцов не сделал бы.

- Это сделала Рената, - напомнил он; Маргарет помрачнела.

- Да. Она - сделала.

- Ее ты тоже привязала к себе какими-нибудь иголками, нитками... чем еще...

- Нет, - жестко отозвалась та, вновь отодвинувшись. - Рената любила меня искренне, потому что в ее жизни лишь я и была чем-то добрым. Лишь со мною она знала, что важна для кого-то, лишь я ценила ее, а это, милый, многое значит для человека.

- Уж я-то знаю, - согласился Курт, снова уставясь в пол у своих ног и стиснув в замок пальцы. - Кому, как не мне, это знать...

- Ты о своей Конгрегации, верно? Для которой ты важен был лишь как шестеренка, как один из своры, не более - ты об этом?

- Не надо, - покривился он. - Я сам говорил все это, но - не надо. Невзирая на все, невзирая на свое... назовем своими именами происходящее... предательство, я сейчас молюсь о том, чтобы Керна не послушали, чтобы кураторское отделение решило, что старики накручивают, а я в самом деле добросовестно исполнил дознание. Я поступился принципами, которые признаю сам, своими, не принципами Конгрегации. Один раз. Но, невзирая на все, Маргарет, я не желаю оставлять службу, и веры я не менял. Incende quod adorasti, adora quod incendisti[161] - это не обо мне.

- Я не призываю тебя к этому, - возразила она. - Ты желаешь исполнять свою роль дальше? Хорошо. Я помогу тебе.

- Ты? - усмехнулся Курт, обернувшись к ней, но Маргарет была серьезна.

- Да, я. Сейчас, когда я готова ко всему, я уже знаю, как защитить себя от повторения... всей этой истории, а кроме того - я смогу защитить и тебя от твоего начальства. Сейчас меня уже не застать врасплох.

- Бред... - лихорадочно засмеялся он, вновь уронив голову на руки, вцепившись во встрепанные волосы. - Господи, слышал бы это кто-нибудь - ведьма предлагает инквизитору помочь сделать карьеру...

- Знаешь, слышал бы кто-нибудь из твоих братьев все то, что сейчас проповедуется Конгрегацией, лет так пятьдесят назад - и их реакция была бы такой же, - по-прежнему без улыбки возразила Маргарет. - Все меняется, милый. Как знать, что будет признаваться дозволительным еще через пятьдесят лет? Все зарождалось так, любые большие перемены начинались с одного-двух восставших против учрежденного порядка.

- И что же - ты надеешься переменить Конгрегацию с моей помощью? Для этого я нужен?

- Прекрати немедленно! - повысила голос Маргарет, ударив ладонью по подушке. - Прекрати! Я люблю тебя, и это правда, но если ты станешь требовать от меня беспрерывных подтверждений, я взбешусь!

- И что сделаешь? - согнав улыбку с лица, спросил Курт мрачно. - Меня ждет еще один поцелуй ламии? Тогда уже последний?

- Не смей. Довольно. Мы, мой дорогой, в равном положении: у тебя против меня есть мощная Система за твоей спиною и сила, а у меня, невзирая на мое положение - только сила. Твои претензии ко мне равноценны обвинениям, которые мог бы выдвинуть вооруженный до зубов наемник, коему не понравилось, что его оруженосец выше, сильнее и при желании мог бы свернуть ему шею одним движением. Да, я - могу. Всего лишь могу, Курт. Как я должна доказать, что не сделаю ничего подобного?

- Не знаю, - сникнув, ответил он, отведя взгляд; Маргарет кивнула.

- Вот так все и началось. Вся история Инквизиции построена на этом: твои предшественники не знали, как увериться в своей безопасности, а потому решили попросту истребить каждого, кто способен на нечто большее, нежели залепить пощечину или подать заявление в магистратский суд.

- Ты, однако же, свои способности употребила, - заметил он тихо. - И не раз.

- А ты никому в своей жизни не причинил вреда? - парировала та. - Не ударил никого? Не убил?.. Дай руку, - призвала Маргарет вдруг, требовательно протянув ладонь, и, не дождавшись ответа, повторила: - Дай руку, Курт.

Он промешкал мгновение, глядя на свои сцепленные пальцы, а потом медленно вытянул руку к ней. Маргарет разжала стиснутый кулак, глядя на покоробленную плотными шрамами кожу, вздохнула.

- Видно плохо, лишь средоточие всех линий... Возможно, и в этом есть действие твоей Судьбы? Ты сжег свое минувшее и будущее, осталась лишь сущность как таковая. Но даже сейчас я вижу: и ты не ангел, милый. Ты убивал - и не раз, и не только по долгу службы; верно? И впереди у тебя еще не одна прерванная жизнь.

- Ты и хиромантией владеешь, - безвыразительно заметил Курт, отдернув руку; она вздохнула.

- Ерунда все это... - Маргарет усмехнулась. - Ересь, если угодно. Мало заучивать расположение линий и их значение - для того, чтобы вот так сказать о человеке, надо уметь видеть их, не глазами, а душой. Я - вижу. И... не вздумай засмеяться над моими словами... у тебя великое будущее. Ты переменишь многое вокруг себя.

- Изменю Конгрегацию? - усмехнулся он невесело, глядя на ладонь скептически, и снова сжал кулак; Маргарет кивнула.

- Не исключено. Я не мастер, и всего я сказать не могу.

- Я не стану смеяться, Маргарет, но это... глупо. Я de facto никто, причем с повисшей надо мною угрозой следствия и обвинений в нерадивости, попросту следователь четвертого ранга, выпускник лишь год назад; что я могу изменить? я не Великий Инквизитор...

- Станешь, - убежденно оборвала она, и Курт все же засмеялся.

- Это пророчество?

- Я сказала - у тебя большое будущее, - повторила Маргарет строго. - Что же до карьеры, каковую тебе может сделать ведьма, то лет через пятнадцать ты припомнишь свое нынешнее недоверие, и тебе станет совестно за него.

- Через пятнадцать лет... - повторил Курт, посерьезнев, и теперь уже сам взял ее за руку, приблизив к себе и приподняв за подбородок чуть осунувшееся лицо к своему лицу. - Ты уверена, что спустя такой срок тебя все еще будет тревожить моя участь? Что ты не утратишь интереса, не сочтешь меня опасным или просто скучным?

- Я ударю тебя, если ты спросишь об этом снова, - шепотом ответила Маргарет, глядя ему в глаза прямо, не отводя взгляда, не дрогнув ни единой ресницей. - У тебя большое будущее, и в нем буду я.

- Это ты тоже увидела вот тут? - чуть шевельнув ладонью, спросил он. - Наше будущее?

- Нет. Себя я не вижу; как я уже сказала тебе, я не мастер. Я просто знаю, предчувствую, что... Неужто ты сам не понимаешь, что мы связаны - навсегда?

Курт еще мгновение смотрел в фиалковые глаза напротив, ощущая, что сейчас этот взгляд открыт, что сейчас это просто взгляд - пристальный, но не подчиняющий, не опасный, взгляд не хищницы-ламии, а просто женщины. Влюбленной женщины...

- Что это за трактат, из-за которого завертелось все? - спросил он прямо. - 'Трактат о любви' - странное название для книги, из-за которой можно расстаться с жизнью или угодить на суд Конгрегации.

Маргарет засмеялась, торопливо чмокнув его в губы - просто и бесхитростно, как подросток - и откинула покрывало в сторону, одним прыжком пересев к нему на колени.

- Неужели прославленные мудрецы Конгрегации так ничего и не узнали? - игриво осведомилась она, расстегивая частые крючки куртки. - Стало быть, милый, ты будешь первым инквизитором, увидевшим этот труд воочию...

- Ты покажешь мне? - не противясь торопливым пальцам, но и не помогая ей, уточнил Курт. - Когда?

- Имей терпение.

- Я хочу знать все, - повторил он, выпрастывая руки из рукавов. - Расскажи, что это.

- Это, - приблизив губы к его уху, шепнула Маргарет, - то, что тебе довелось испытать этой ночью. Это искусство, доступное таким, как я.

- Искусство убить поцелуем?

- И это тоже, - согласился шепот. - Но не это самое главное.

- А что? - не унимался Курт, стараясь не поддаваться чувству, рождаемому прикосновением тонких теплых пальцев - вновь покоряющему, пленяющему. - Что - главное?

- Самое главное, что теперь я не беззащитна.

Вдруг показалось, что это вырвалось невольно, что слова эти были сказаны в мгновение слабости, о котором она пожалела тут же - настойчивые пальцы на миг сжались, царапнув кожу его плеча, и Маргарет рывком отсела прочь, вновь зарывшись в покрывало по самые плечи и отвернувшись.

- Итак, я не знаю еще чего-то, - подвел итог Курт, помрачнев. - Чего?

- Я собиралась сказать, - отозвалась она тихо, глядя все так же в сторону. - Когда уверилась бы, что ты искренен со мною, что тебе можно верить...

- Стало быть, того, что я сделал, недостает для твоей убежденности?

- Я расскажу - всё. - Маргарет распрямилась, но смотрела по-прежнему мимо его лица, словно вовсе в никуда, словно не видя перед собою даже комнаты, озаренной колеблющимся пламенем четырех светильников. - Но вначале я хочу взять с тебя слово.

- Что я должен обещать?

- Обещай, что выслушаешь спокойно. Что не станешь делать глупостей, что не станешь делать ничего, не получив моего одобрения на это. Что обуздаешь ревность и гнев. Тогда я расскажу все.

Курт ответил не сразу - смотрел на ее напрягшиеся плечи над покрывалом, на лицо, казалось, потускневшее еще более, и, наконец, сквозь зубы выдохнул:

- Ясно. И кто он?

- Все не так просто... - начала Маргарет; он повысил голос:

- Я спросил, кто он.

- Ты дашь слово, что сначала дослушаешь все до конца? Тебе ведь это было нужно - узнать все, ведь ты сам этого хотел!

- Да, я выслушаю все; кто он, Маргарет? Отвечай немедленно, пока я...

- Герцог Рудольф фон Аусхазен, - выпалила та, бросив в его сторону короткий взгляд и вновь отвернувшись.

- Что?.. - пробормотал Курт с усилием; такого он услышать не ждал, и в первое мгновение не испытал ничего, кроме оторопелого изумления. - Твой...

- Да, мой дядя! - подтвердила Маргарет яростно, наконец, подняв глаза к нему и сжав губы. - И не надо делать такое лицо, не смей обвинять меня ни в чем!

- Так это с его помощью ты намерена устроить мою карьеру? - спросил он резко. - Благодарю вас, пфальцграфиня фон Шёнборн, но не стоит. Пользоваться услугами ваших любовников я не стану.

- Прекрати немедленно, - потребовала Маргарет твердо. - Не смей обвинять меня. Ты обещал, что сперва выслушаешь до конца; где ваше слово, майстер Гессе?

Курт поднялся, пинком отбросив свою куртку, вновь лежащую на полу, прошелся к столу, вернулся обратно, не глядя в ее сторону и чувствуя, что бледнеет; наконец, остановившись, приказал:

- Говори.

- Сядь, - таким же требовательным тоном велела Маргарет, и он уселся снова - чуть в стороне, в изножье кровати; она вздохнула. - Я снова должна перед тобою оправдываться; Господи, надеюсь, сегодня это в последний раз.

- Говори, - повторил он сухо, и та кивнула.

- Я начну с самого главного, чтобы ты более не смотрел на меня, как на чудовище. То, что было, было давно и не по моей воле. Теперь ты перестанешь вести себя, как проповедник в борделе?

Курт повернул к ней голову медленно, напряженно, ощущая, как левая ладонь сжимается в кулак; в памяти всплыло лицо герцога - сухое, высокомерное, уверенное.

- Герцог фон Аусхазен... - выдавил он тихо, - дочь собственного брата...

- Да, - кивнула Маргарет с болезненной улыбкой. - Большие люди, майстер инквизитор, большие грехи...

- Рассказывай все.

- Сегодня ты произносил это чаще, чем 'я люблю тебя', - заметила она; Курт с усилием разжал кулак, неизвестно почему пристально посмотрев на ладонь, и стиснул пальцы снова.

- Я люблю тебя, - процедил он. - А теперь я хочу знать об этой мрази все.

- Мне было тогда двенадцать, - тихо начала Маргарет, бросив в его сторону взгляд исподтишка; он сжал зубы, но ничего не сказал, оставшись сидеть неподвижно. - Мама умерла еще при родах, отец всегда был отстранен и мало обращал на меня внимания, а... дядя... Он учил меня читать, ездить верхом, мы вообще много времени проводили вместе, и мне всегда было с ним интересно, я никогда не думала, что... Я верила ему. Едва ли не больше, чем отцу.

- Твой отец жил в имении старшего брата?

- Так и не завел своего поместья, хотя его доля в наследстве это дозволяла. Ambitio - не его особенность... была. А мама происходила из бедного рода, ей и такая жизнь казалась почти раем. По крайней мере, мне так говорили... Да, мы жили на соседних этажах замка. Мы всегда были рядом. И когда все это случилось - все было как всегда; мы сидели в библиотеке, отца не было дома, и...

- Тебе было двенадцать лет, - повторил Курт; она кивнула.

- Да. Мне было двенадцать.

- Ублюдок... - прошипел он тихо, чувствуя, как заныли костяшки, а челюсти сжались до боли в скулах.

- Я была напугана, - голос Маргарет снова упал до шепота. - Я не знала, что делать, как быть. Рассказать все отцу казалось чем-то немыслимым, я была уверена, что он не поверит мне. Он ценил брата...

- Это было не раз, верно? - предположил он тяжело.

- Да. Это случалось потом еще многажды... Наконец, я все-таки не вытерпела и пожаловалась отцу. Он поверил мне с первой минуты, сразу. И был в бешенстве. Хлопнул дверью моей комнаты; я выскочила за ним в коридор, видела, как с криком 'Рудольф, подлец!' он взбегал по лестнице... Вот так я и видела его живым в последний раз, такие слова и были мною слышаны от него последними. Утром возле этой самой лестницы его нашла прислуга - со сломанной шеей.

- Вопрос, который мне следовало бы задать, будет излишен...

- Разумеется, - подтвердила Маргарет, переведя тоскливый взгляд на окно, за которым над низкими крышами соседних зданий неподвижно, безучастно, буднично тлели точки звезд. - Он даже не стал отрицать этого... Утром, когда тело нашли, он так посмотрел на меня, что я похолодела. И сказал, что от захребетников пора было избавиться давно. А после... - она запнулась, уронив взгляд и сжав пальцы до побеления, - он... как никогда раньше... словно вовсе с дешевой трактирной девкой...

Курт увидел, как дрожат тонкие пальцы, как сжались губы, а глаза снова из фиалковых стали темными, точно осенняя вода...

- Ты до сих пор боишься его? - спросил он, придвинувшись ближе. - Неужели ты - до сих пор боишься этого мерзавца?

- Теперь нет. Но тогда - да, тогда я жила в страхе. Сначала я просто ждала, пока ему все это прискучит. Потом... плакала, молилась, прося поразить его громом... чего только я не просила.

- Ясно, - вздохнул он. - Вот оно что...

- Только сейчас - прошу, не надо вещать мне о воле Господней, о том, какая кара ждет его за гробом... - на миг ее голос окреп, а взгляд снова стал твердым. - Не желаю слушать. Оставим это. Мне сейчас не нужен инквизитор Гессе, я хочу говорить с тем, кто утверждал, что я дорога ему. И не смей меня жалеть; я - не жалею. Мне мерзко при одной лишь мысли о том, что было, но о том, что стало - я не жалею. Я довольна тем, что получила в конце концов.

- Хорошо, - послушно согласился он. - Я ничего этого не скажу... И... что же ты сделала?

- Я не вызывала сатанинских созданий и не заключала с ними договоров на свою душу, если ты об этом, - жестко откликнулась она; Курт поморщился.

- Прекрати, Маргарет, - попросил он. - Ты только что сказала сама, что говорить с инквизитором не желаешь; так не надо.

- То, что я вдруг обрела - это пришло ко мне внезапно, само по себе, нежданно; когда он в очередной раз попытался... Тогда я пожелала, чтобы он умер - тотчас же, немедленно. И в тот миг я ощутила это - истекающую из него силу; я не думала тогда о том, насколько это невозможно, неестественно, тогда я просто ухватилась за то, что почувствовала, и... - Маргарет зло усмехнулась. - Это, наверное, за последние годы было самым лучшим моментом в моей жизни - увидеть его лицо, увидеть его глаза, страх в его глазах, почти ужас; как он отпрыгнул от меня, задрожал, точно умирающий... Я сама не осознала тогда, что произошло, но хватило ума и выдержки повести себя должным образом. Я сказала, что, если он тронет меня еще раз, ему не жить.

- И он?..

- Несколько дней он вовсе ко мне не приближался. Ни для чего. Он даже стремился не встречаться со мною в коридорах замка, сказался больным и большее время проводил в своих покоях. Я уже всерьез опасалась, что он... - быстрый взгляд в свою сторону Курт скорее ощутил, нежели увидел, - что он сдаст меня в Друденхаус. Я, наверное, сама тогда испугалась не меньше него. Но вскоре он все-таки ко мне подошел; был сама учтивость. Просил прощения... Я не была убеждена в том, что второй раз мне удастся то же самое, посему - что мне оставалось? Я приняла предложение о перемирии.

- Ты именно тогда и начала собирать все эти... труды о чародействе?

- Да. - Маргарет вскользь улыбнулась - едва-едва, но головы к нему не повернула, по-прежнему глядя в ночное небо за окном. - Уж на то, чтобы понять, что мои новые возможности не имеют ничего общего с Христовой благодатью, моих познаний и здравого смысла хватало. Но каяться в этом и желать от этого освободиться - нет; я намеревалась стать еще сильнее, жаждала знать, как владеть всем этим.

- И тебя никто не учил?

Она резко повернула к нему голову, усмехнувшись так, что стало почти физически больно.

- Сообщников выискиваете, господин дознаватель?

- Не надо, пожалуйста, - возразил Курт, осторожно взяв ее за руку. - Просто пытаюсь представить себе это: ты была одна, обладающая невероятной силой, но не знающая, как приложить ее, силой, за которую можно поплатиться жизнью, а этажом выше... или ниже?.. да все равно... эта мразь, только и ждущая, когда ты проявишь слабость, чтобы отомстить за мгновение своего позора... Почему он до сих пор жив? - понизив голос, спросил он вдруг. - При том, на что ты способна, что ты можешь, почему ты терпишь его в этом мире? Почему не отомстила за все, что он сделал?

- Я ведь сказала, милый, все очень непросто.

- Все просто, - возразил Курт отчетливо. - Он мерзавец и заслуживает смерти. Никакие суды здесь не помогут - подобное не выносится на обсуждение всего города, да и никто не поднимет голос на герцога; но смерть - ей подвержены все. Любые сословия и чины.

- Мне не нравится, как ты это говоришь.

- Вот как? - усмехнулся он зло. - Тебе не нравится... Иными словами, ты не желаешь его смерти; верно? Позволишь узнать, почему? Может...

- Не смей продолжать, - оборвала Маргарет, выдернув руку из его пальцев. - Если ты скажешь то, что намеревался сказать, я залеплю тебе пощечину.

- А он будет отстаивать твою честь?

Перехватить ее руку было несложно, вторую, взметнувшуюся к другой щеке, тоже; стиснув хрупкие запястья, он рванул Маргарет к себе, прижав к груди и не давая двинуться.

- Я знала - ты не поймешь! - надрывно проговорила она, силясь вырваться. - Знала - и оказалась права!

- Так объясни, - не разжимая рук, потребовал Курт. - Объясни, потому что иначе я действительно отказываюсь тебя понимать!

- Потому что тогда мне конец! - почти выкрикнула она и внезапно обмякла, прекратив попытки высвободиться и упав головой на его плечо. - Потому что тогда мне конец, - повторила Маргарет уже тихо и обессиленно. - Где-то, я не знаю, где, у кого-то, я не знаю, у кого, лежит подписанная им бумага. А в ней - всё, все, что он обо мне знает, а знает он немало. Если с ним приключится что-то, бумага будет у вас, в Друденхаусе. Свидетельство правящего герцога, двоюродного брата князь-епископа, против собственной племянницы - повод задуматься, верно?.. Расследование закончится осуждением.

- Это он сказал тебе такое? - тоже сбавив тон, спросил он, продолжая держать Маргарет в объятиях. - И это правда?

- Я не знаю. Возможно, да, а возможно, и нет... Но желания испытать это у меня не возникает.

- Все, что он о тебе знает... - повторил Курт, отстранив ее от себя и заглянув в глаза. - И откуда же он знает все это, если только ты не откровенничала с ним? А если это так (а это так, иначе откуда бы такая осведомленность), то - почему? Что за причина исповедоваться человеку, убившему твоего отца и...

- Все сложно, - повторила Маргарет чуть слышно, но неуклонно. - В двух словах не рассказать.

- Впереди еще половина ночи, - напомнил он, вновь помрачнев и отодвинувшись. - Хватит не на одну сотню слов. Говори. Пусть все будет сказано сегодня, чтобы потом не терзать душу - ни мне, ни тебе. Я слушаю.

- Пойми, мне было всего шестнадцать с небольшим, когда это случилось. Я была совсем девчонкой.

- Продолжай.

- Когда он... прекратил свои... попытки, - выговорила Маргарет с усилием, - спустя некоторое время, увидя, что именно я читаю в библиотеке... тогда еще - какой-то редкий, но дозволенный труд... Тогда он сказал, что поможет мне овладеть обретенной мною силой. Нет, я понимала, что это не было сказано из человеколюбия или иных благородных намерений, и он понимал, что утверждать такое глупо, посему он откровенно высказал свою идею: пробиться к власти с моей помощью.

- И ты согласилась. Создала союз с братоубийцей и насильником.

- Ты так плохо знаешь меня? - уже без злости, с усталым отвращением, возразила Маргарет. - Ты полагаешь, я вот так просто могла забыть обо всем, что он сотворил?.. Разумеется, это было самонадеянным с моей стороны, но - я согласилась; однако не потому, что простила ему смерть отца и его измывательства надо мною. Тогда я решила - пускай. Пусть думает, что прельстил меня всем этим, я буду делать вид, что помогаю ему, а тем временем буду помогать себе. Как иначе женщина может достичь в нашем мире чего-то, как не через мужчину?

- Да, - согласился Курт с тяжелой усмешкой. - Это я уже понял.

- Прекрати, наконец. Разве моя откровенность сейчас не есть свидетельство моей искренности к тебе?

Он встряхнул головой, прикрыв глаза, и почувствовал осторожное касание узкой ладони к своему плечу.

- Прости, - вздохнул Курт, через силу улыбнувшись. - Просто я, кажется, узнал слишком много. Больше, чем хотел...

- Выслушай теперь до конца, - возразила Маргарет, пересев ближе и, обняв, склонила голову на его плечо. - Теперь я хочу рассказать все, чтобы ты не затаил сомнений, чтобы понял меня... Тогда я просто решила играть с ним, - продолжила она тихо. - Разумеется, я понимала, что он это видит, и это осознавал каждый из нас - то, что мы держим нож у спин друг друга, и весь вопрос в том, кто сумеет выбрать нужный момент, чтобы ударить первым. Он устроил мою жизнь - титул пфальцграфини; ведь племянница герцога - это всего только племянница...

- Смерть твоего мужа - тоже часть игры?

- Нет. В том и была прелесть положения, что мужа он мне нашел крайне удобного - тот не мешался в мою жизнь, я - в его; ему была нужна единственно свобода и красивая жена с состоянием. Я занималась своими книгами, он - женщинами и посещением трактиров, что, в конце концов, и довело его до смерти. Ты ведь знаешь эту историю, верно? - уточнила Маргарет с невеселой усмешкой. - Пфальцграф фон Шёнборн отправился на тот свет в непотребном виде, переломив себе позвоночник при падении с двух ступеней трактира... Смерть, достойная всей его жизни. Безыскусная и пошлая.

- И какова же конечная цель игры? - спросила Курт, осторожно обняв Маргарет за плечи. - Занять трон? Это смешно.

- Не так смешно, как тебе кажется, - возразила она со вздохом. - Что до меня, милый, то я просто стремлюсь выжить, а для этого я должна подняться так высоко, как только хватит у меня сил. Если в государстве действует контроль, надзирающий за жизнью обитающих в нем, надо стать его частью, дабы обезопасить себя. Этого ты ведь не можешь не понимать. Ты сам его часть.

- Выходит, - подвел итог Курт, - все-таки в этом заключается моя роль. Провести тебя в те сферы, которые смогут контролировать Конгрегацию.

- Снова повторю: все непросто. Нет, теперь я не думаю о тебе лишь как о своем орудии - ведь ты сам это видишь. Ты ведь знаешь это, понимаешь, пусть и продолжаешь вести себя так, словно сомневаешься в этом. Но ведь так сложилось, что ты - здесь. Ты со мной. Быть может, это судьба. Я помогу подняться тебе, а ты - мне; и не надо смотреть на меня так. То, что я предлагаю тебе, не есть предательство всего того, чему ты служишь. В том мире, где для тебя существует лишь Бог и Дьявол, все намного сложнее, милый. Поверь. И при всех своих переменах, при всей... мягкости в сравнении с прошлым, Конгрегация даже сейчас слишком прямолинейна и беспощадна.

- Довольно, - оборвал он тихо. - Маргарет, хватит, это в самом деле слишком много для одного вечера откровений.

- Ты сам желал знать все, - заметила та; Курт прикрыл ее губы ладонью.

- Довольно, - повторил он. - Как я уже сказал - я узнал слишком много. Раньше, чем я обдумаю сказанное тобою, я не готов говорить о чем бы то ни было еще.

- Хорошо, - покладисто согласилась Маргарет. - Давай говорить не будем. Как ты верно заметил - впереди половина ночи. Всего половина.

Глава 20

В Друденхаусе Курт осмелился показаться лишь спустя три дня; стражи косились в его сторону, одаривая свинцовыми взглядами, однако дороги не преграждали и обращались по-прежнему почтительно. Встреченный в коридоре Ланц прошел молча, будто мимо бесплотного и незримого призрака, а Керн, когда Курт вошел в его рабочую комнату, не поднимаясь, лишь тяжело вздохнул:

- Явился...

Единственным, кто все еще не оставлял попыток 'образумить' его, оказался Бруно, чьи нравоучения принимали все более вид духовнической проповеди. День, проведенный в Друденхаусе, был невыносимо долгим и тяжелым; подопечный оказывался всюду, куда бы он ни шел, и в конце концов, когда наставления настигли его уже дома, Курт развернулся, зло оборвав:

- Довольно!

- Почему? - не унялся подопечный. - Потому что знаешь - я прав? Потому что понимаешь, что поступаешь неверно, и...

- Довольно, - повторил он уже чуть спокойнее. - Я сделал свой выбор; это - понятно?

- Выбор... - повторил Бруно. - Видел бы ты себя сейчас. Ты говорил мне о любви; какая, к черту любовь! Ты словно исполняешь работу, которая бесит тебя, выматывает, но которую необходимо делать! Пойми же, она тобой попросту пользуется, а когда-нибудь, когда ты будешь не нужен, ударит в спину!

- Что же, - усмехнулся Курт, - к этому мне не привыкать.

- Ну, все, с меня хватит, - зло выдохнул подопечный, приблизившись к нему двумя широкими шагами, остановился, сжав кулак. - Я терпел твои издевки, пока мог. Пока чувствовал себя неправым. Но мое терпение лопнуло.

- Я в ужасе.

- Надо было дать тебе сдохнуть, - с чувством выговорил Бруно. - Лучше бы тебе сгореть в том треклятом замке. Ты же... Черт, ты был первым человеком из всех, кого я знал, который действительно верил в то, что делал, был готов ради своего дела на все, включая потерю собственной жизни! Только потому я и пошел за тобой - хотя мог попросту развернуться и уйти, только потому я и рисковал - потому что мне казалось, что я спасаю человека, достойного уважения. А ты...

- Напомни мне, - устало отозвался Курт, - кто неполный год назад готов был едва ль не удавиться, когда оказался среди нас? Кто бесился при одном лишь слове 'Конгрегация'?

- За этот год я многое увидел. И многое понял, а вот ты, кажется, растерял остатки мозгов!

- Знаешь, тебе прямая дорога в академию с такими мыслями, - посоветовал Курт с усмешкой. - Ты как раз для нее - одинокий, преданный и никому, кроме нее, не нужный. Подай прошение; может, примут?

- А может, я так и сделаю, - понизил голос Бруно, и он приподнял брови в наигранном изумлении:

- Вот даже как оно? Ну, что же, может, ты свою мечту еще исполнишь в будущем и все-таки запихнешь меня обратно в огонь.

- Неужели все до того далеко зашло? - почти с состраданием проговорил подопечный. - Неужели вот так, за неделю, ты настолько резко переменил всю жизнь?

- Я уже говорил тебе, почему и что я изменил, повторяться не хочу. Я полагал, ты поймешь меня проще, чем другие; но если нет - как знаешь. Я не обязан перед тобою оправдываться, я вообще ничем тебе не обязан.

- Нет, обязан, - возразил Бруно твердо и, перехватив его взгляд, усмехнулся. - Что? В чем дело? Непривычно слышать от меня напоминание о том, о чем я до сих пор молчал?

- Вот об этом, к примеру? - уточнил Курт, вскинув руку в перчатке; тот рванул ворот рубашки, открыв плечо, и полуобернулся к нему спиной.

- Нет, вот об этом, - пояснил Бруно негромко, и он умолк, глядя на широкий, в ладонь, старый шрам ожога - от плеча до лопатки. - У меня теперь тоже, знаешь ли, есть своя Печать. Когда я тащил тебя по первому этажу - уже беспамятного, сверху рухнула балка. Горящая. Эта дерьмовина к черту разнесла бы тебе череп, если бы я не подставился, не говоря о том, что из тебя получился бы первоклассный инквизитор на ребрышках. Я молчал об этом - до сих пор. Я терпел все, от насмешек до мордобоя, но, как ты сам сказал, сколько еще я должен расплачиваться за старые грешки? Спасенная жизнь, как мне кажется, ценнее попорченной шкуры, посему я с тобой расплатился даже с лихвой и, черт возьми, ты мне - обязан.

- Я это запомню, - спокойно на удивление себе самому ответил Курт. - И раз уж мы снова подняли эту тему, раз уж начали говорить открыто... Я тебе благодарен. Всегда был благодарен. И именно потому дам совет от чистого сердца: не связывайся с Конгрегацией. Ты многое узнал за этот год, сказал ты; Бруно, ты и половины не знаешь. А когда узнаешь, будет поздно.

- Я знаю довольно для того, чтобы не послушать твоего совета.

- Как угодно, - вздохнул Курт, отмахнувшись. - Ты взрослый человек и отвечаешь за себя сам, а я - отвечаю за себя и за то, что делаю, посему оставь свои попытки направить меня по прежнему пути... Желаю успехов на новом поприще. А теперь выйди из моей комнаты - я хочу спать.

Подопечный вышел, ничего более не сказав, и так же, не прощаясь, тем же вечером покинул дом матушки Хольц, перебравшись в общежитие Конгрегации в Друденхаусе. Спустя день идейный осведомитель из университета упомянул, что в студенческом трактире произошла драка между Бруно и кем-то из завсегдатаев; причины остались неназванными, однако услышанный осведомителем выкрик 'изуверов прихлебатель', направленный в сторону подопечного, наводил на вполне конкретные мысли. Студенческое сообщество и Кельн вообще поделились на три неравные части: на тех, кто полагал следователя, доказавшего невиновность задержанной, изменником, тех, кто искренне в нее поверил и тех, кто предпочитал пожимать плечами, говоря, что судить не их дело. Сам осведомитель, сдав сведения, еще долго переминался с ноги на ногу, договаривая ненужные детали, и явно ожидал услышать ответ на свой невысказанный вопрос. Когда же, наконец, на вопрос, заданный уже прямо, Курт попросту бросил 'не твое дело', тот почти презрительно отозвался 'понятно' и, не откланявшись, вышел. Более никто из тайных сослужителей Конгрегации в Кельне к нему ни разу не являлся, при встрече отводя взгляд и делая вид, что не замечают идущего посреди улицы майстера инквизитора.

Всю неделю, прошедшую с того дня, как Маргарет покинула стены Друденхауса, Курт ощущал себя так, будто держит громаду обеих башен на своих плечах, снова впав в бессонницу и сумрачность, однако сейчас это не имело ничего общего с тем туманящим чувством, что лишало его сна еще так, казалось, недавно. Разговоров, подобных тому, первому откровенному разговору с Маргарет, было еще множество, и мир, который постепенно приоткрывался ему, разбивал в прах все слышанное ранее от наставников, все, прочтенное в книгах академии. Черное и белое, составляющее его прежнюю жизнь, словно растворялось, как растворяются чернила на брошенном в воду плохо выделанном пергаменте - медленно, но неуклонно...

Они виделись каждый вечер, возвращаться на ночь в комнату, снятую у матушки Хольц, Курт фактически перестал; хозяйка косилась в его сторону со сложной смесью боязни и жалости, Береника, здороваясь вполголоса, пробегала мимо, когда им доводилось столкнуться на лестнице, хотя смотрела преданно и с благодарностью за спасение из тюрьмы Конгрегации, коим, как она искренне полагала, обязана была ему. Маргарет тоже становилась все задумчивее, все чаще прерывая их беседы настоятельно, приятно, но не к месту; Курт не настаивал, боясь разрушить то единение, что воцарилось после всего произошедшего, единение, какового не было раньше - тесное, стойкое, близкое. И когда, наконец, в его жилище предстала ее новая горничная с просьбой явиться немедленно, он сорвался тотчас, предчувствуя нечто неясное, но значительное, то, о чем она думала все эти дни и о чем не говорила.

Прислуга в доме за каменной стеной привыкла к его появлению, не осведомляясь никогда о цели его визитов, не предлагая ожидать в приемной зале, не провожая в комнату - просто отпирали дверь, пропуская его, и уходили, точно являлся хозяин после недолгой отлучки по делам. Ничто не переменилось и в этот день - Курт все так же прошел к комнате Маргарет сам, вошел, прикрыв за собою дверь, и остановился, сразу поняв по ее взгляду, по напряженной, прямой, словно жердь, спине, что сегодня должно произойти нечто и впрямь особое.

- Что-то случилось? - спросил он настороженно, когда их обычный поцелуй при встрече затянулся чуть дольше, показавшись ему чуть более жгучим и будто прощальным; Маргарет отступила, глядя ему в глаза - пристально, внимательно, но снова безо всякой попытки проникнуть помимо его воли, без натиска.

- Ты веришь мне? - спросила она тихо и, увидя его нахмуренные брови, повторила, повысив голос: - Просто скажи: ты мне веришь?

- В чем? - уточнил Курт; та тряхнула головой:

- Не думай о мелочах - во всем. Спрошу иначе: ты мне доверяешь?

Он думал всего мгновение, даже не думал, а словно привыкал к этой мысли, словно она уже зарождалась в сознании и прежде, пока еще неосознанная и неопределенная, но явная...

- Да, - отозвался он, не колеблясь, и Маргарет опустила голову, вздохнув.

- Я так и думала, - произнесла она тихо, выпустив его руки. - Спасибо.

- Что-то случилось? - спросил Курт снова, и она быстро, словно летя, прошагала к столу, где рядом с обычным кувшином с водой стояла крохотная бутылочка, более походившая на пузырек с лекарственным снадобьем или ее благовониями.

- Если ты правда веришь мне, - не глядя в его сторону, заговорила Маргарет все так же негромко, - если доверяешь мне, ты сделаешь то, о чем я сейчас попрошу тебя. Сделаешь?

Курт медленно прошел к столу, глядя на пузырек из тонкой светлой глины, закупоренный плотно и крепко, и осторожно коснулся пальцем узкого горлышка.

- Это я должен выпить? - спросил он хмуро; Маргарет улыбнулась - натянуто, едва заметно.

- Милый, я не причиню тебе вреда, ты ведь знаешь это. И ты сам только что, не задумавшись, сказал, что доверяешь мне. Кроме того - ну, рассуди, ты шел в мой дом на глазах всего города, неужто ты полагаешь, что я стану травить инквизитора в собственном жилище?.. Прошу, сделай, как я говорю.

- Если для тебя это важно...

- Это важно для нас обоих, поверь.

Курт стоял неподвижно еще мгновение, рассматривая крохотную бутылочку, а потом решительно взял, выдернул пробку и, не колеблясь, опрокинул в рот, ощутив слабую горечь. Привкус был знакомым - до боли...

Голову повело в сторону раньше, чем он успел поставить пузырек обратно на стол, а в следующее мгновение руки онемели, и подле себя Курт услышал стук выпавшей из пальцев и разбившейся о камень пола глины.

- Как ты могла... - с усилием вытолкнул он онемевшими губами; Маргарет подступила к нему, подхватив за плечи, когда подогнулись колени и комната перед глазами закружилась.

- Верь мне, - успел он услышать прежде, чем тьма охватила сознание - внезапно, точно кто-то задул свечу в темной комнате, и ночь ворвалась в мир, поглотив окружающее и его самого.

***

Беспамятство отступило не так мгновенно, но все равно стремительно, возвращая к реальности, однако не давая уйти из мрака; в голове прояснело почти тотчас, и стало видно, что мрак вокруг него рукотворен - просто глаза обхватывала непроницаемая широкая повязка. Курт вскинул к лицу руку и вздрогнул от явственного, но негромкого шепота, отдавшегося перекатистым эхом.

- Не стоит этого делать, майстер инквизитор.

Он вздрогнул снова, повиновавшись без раздумий и сразу, опустив руку и поняв, что сидит, почти полулежит, на глубоком изогнутом стуле с подлокотниками. Очнувшийся мозг отмечал, что вокруг пахнет сыростью и землей, камнем с плесенью, под ногами шуршат по камню же мелкие песчинки; каждый звук разносился во все стороны, вверх, отдаваясь от близких стен и возвращаясь...

- Чей это подвал? - спросил Курт, помимо воли тоже говоря чуть громче шепота; впереди прозвучал тихий смешок.

- Вы быстро опомнились; Маргарет была права - вы сильный юноша.

- Прежде, нежели я смогу оценить вашу verba honorifica[162] по достоинству, я хотел бы знать, что происходит, кто вы и что я делаю здесь. Где 'здесь', спрашивать более не стану - судя по моему положению и тому, как я тут оказался, вы мне этого раскрывать не намерены.

- И дерзкий, - докончил шепот; голос был неопределимым - явно мужским, однако сказать, человеку каких лет он принадлежит, Курт затруднялся.

Он затруднялся даже с тем, чтобы задуматься над этим, да и над многим другим тоже - думать было мучительно трудно, и ощущение это напоминало тот туман, что владел его сознанием месяц назад, когда его мысли, чувства, его суть были в руках правившей им женщины. Курт провел языком по нёбу, ощущая тень привкуса, оставшегося от предложенного ему питья и показавшегося таким знакомым; припомнилось 'пиво по семейному рецепту', коим потчевали его год тому назад. Тогда, тому человеку, не удалось заставить его действовать по-своему; но теперь, кажется, доза была много выше, отсюда и неясность, нечеткость во владении мыслями...

Что это? Проверка? Маргарет засомневалась в его искренности? Почему? И кто проверяет? Для чего? Чтобы убедиться в том, что он не намерен написать на нее доноса? Глупо...

- Не столь уж глупо, юноша, - возразил шепот и, когда он вздрогнул опять - от неожиданности и испуга - пояснил: - Не упирайтесь. Я все равно увижу ваши мысли, прочту их, распознаю, пойму, соответствуют ли они вашим словам и делам. Евангельская истина о том, что можно узнать людей по их поступкам, не вполне соответствует правде; делать вы можете одно, но думать при этом прямо противоположное...

- Вы не ответили на мой вопрос, - сказал Курт, стараясь владеть голосом, стараясь не позволить этому неведомому шепоту поселиться в его разуме; тот вздохнул.

- Вы задали их слишком много; кроме того, майстер инквизитор, вы ведь понимаете, что вы здесь в первую очередь для того, чтобы на вопросы отвечать.

- Меня опоили снотворным снадобьем, привезли неведомо куда, не позволяют видеть собеседника, я не знаю, что происходит; вот что я вам скажу: в такой ситуации у меня не возникает желания отвечать кому бы то ни было на что бы то ни было. По меньшей мере, это повод задуматься над доброжелательностью людей, поступающих со мною подобным образом, а отсюда неутешительный вывод: с какой стати я должен быть честным с теми, кто желает мне зла?

- Зла вам никто не желает; не смотрите на меня как на врага.

Он усмехнулся.

- Я не могу на вас смотреть - никак. Физически.

- Бросьте; ведь вы понимаете меня. Вы упертый человек, майстер инквизитор... Что же, придется мне сделать первый шаг и ответить на часть ваших вопросов. Что происходит, и что вы делаете здесь, спросили вы? Происходит, как вы весьма верно догадались сами, проверка - удостоверение в вашей искренности, в вашей правдивости. Вопрос о том, что вы тут делаете, оставляю без ответа, ибо ответ будет повторением только что сказанного. Еще один ваш вопрос был - кто я. На него я тоже не стану отвечать впрямую, ибо это не суть важно.

- А что тогда важно?

- Важно, - вкрадчиво пояснил шепот, - выйдете ли вы сегодня отсюда.

- Не слишком располагает к доверию, - заметил Курт; шепот засмеялся.

- Это я понимаю. Но ничего, доверие между нами установится несколько позже и будет - я далек от иллюзий - несовершенным. В этом мире вообще весьма мало совершенства. Я бы сказал, его вовсе нет - лишь намеки на него.

- Это я уже понял, - вздохнул он с болью и услышал такой же тяжелый вздох от человека напротив.

- Не стоит таить зло на Маргарет, юноша. Если вы оставите в стороне свое самолюбие и вполне понятное, но неуместное чувство оскорбленного мужского достоинства, если задумаетесь над произошедшим с вами спокойно, вы поймете, что в ее действиях сегодня не было ничего вредоносного. Так меня впервые видят почти все. Точнее, - снова тихий смешок, - слышат. Когда-то на вашем месте сидели многие.

- И Маргарет?

- Довольно вопросов, - оборвал его шепот, и в мозг словно толкнулась крепкая, сильная ладонь, отстранившая его от не нужных сейчас мыслей, вопросов, желаний; Курт встряхнул головой, отгоняя морок, зажмурился под плотной повязкой, дабы изгнать из рассудка то, что ему не принадлежало, что не было его частью и не должно было становиться. - Вы напрасно противитесь, - продолжал голос тихо. - Все прошло бы легче, если бы вы просто позволили взглянуть на себя.

- Увольте, - возразил Курт напряженно, вцепившись пальцами в деревянные подлокотники. - Мои мысли - это мое Я, а его я раскрывать не намерен. Ни перед кем. Это моя собственность, если угодно.

- Ничего, - покладисто согласился собеседник, и ему вообразилось, что тот даже отмахнулся легкомысленно. - Я все равно вижу ваши чувства; их вы скрыть не можете, как бы ни старались.

- Вот как? И что же вы видите?

- Это последний вопрос, на который я отвечу - просто для того, чтобы вы не строили иллюзий на свой счет. Вы действительно довольно сильный юноша, в вас нет ни грана магических сил, вы совершенно ни на что не способны, однако вы весьма крепкий. Но от меня вам не удастся скрыть то, что в вашем сердце, в крови, в нервах. Вы ощущаете злость - оттого, что беспомощны и не можете это изменить. Раздражение. Вы оскорблены и - подавлены. Как бы вы ни старались держаться героем, вы в смятении; хотя, отдаю вам должное, не в панике. Но вы боитесь. Не вскидывайтесь, не говорите, что это неправда, я знаю, что это так. Вам страшно, майстер инквизитор... А теперь, когда я и без того уже сказал много, мы с вами перейдем к основной части нашего... свидания, ради чего, собственно говоря, вы и здесь. Сейчас инквизитором буду я; я стану задавать вам вопросы, а вы - отвечать на них. Но не вздумайте лгать мне. Я это увижу.

Курт не ответил, не сказал ничего, подавляя волну бешенства; человек напротив вздохнул.

- Я вижу, вы все поняли. Последнее, что я хотел бы сказать вам: мои вопросы могут вам показаться излишне нескромными, однако советую забыть о стеснении и даже на них отвечать искренне.

- Любите на досуге подслушивать под дверью спальни? Внутрь уже не пускают? - осведомился он, и голос засмеялся.

- А вы мне уже нравитесь... Но - будет. Давайте говорить серьезно. Ответьте мне на первый, самый важный вопрос, майстер инквизитор: почему вы изменили результаты своего дознания?

Курт поджал губы.

- Не понимаю, о чем вы, - ответил он, осознавая вместе с тем, что это вышло неискренне и фальшиво, что собеседник не может не увидеть столь откровенную ложь; в мозг ударила волна слабости, и шепот стал строже.

- Не надо; я же просил - не надо лгать мне, юноша. Кроме того, об этом судачит половина Кельна, посему то, о чем мы говорим, тайной быть не может. Уж не для меня, по крайней мере... Итак, почему вы это сделали?

Курт молчал; ответить как должно не мог повернуться язык, ибо сказать такие слова незнакомцу, постороннему, чужому было просто невозможно...

- Надо же, - усмешка в голосе была почти печальной. - Однако и в наше время любовь еще что-то значит. Поразительно.

- В таком случае, - зло оборвал Курт, - может, прекратите над этим насмехаться?

- О, что вы, - возразил шепот благожелательно, - и не думал. Поймите вы, майстер инквизитор, я вам не враг, невзирая на то, в каком положении вы находитесь; я ведь тоже человек, тоже желаю дышать и потоптать еще немного эту землю, посему обеспечиваю свою безопасность всеми доступными мне методами. И, чтобы вы совершенно перестали воспринимать происходящее как игру с меченой костью, обещаю вам: когда вы ответите на мои вопросы, я стану отвечать на ваши. И единственно от ваших ответов сейчас, от их правдивости зависит, насколько искренен с вами буду я сам. Справедливо?

- Да, - вынужденно согласился Курт, усевшись удобнее. - В таком повороте уже есть некоторый резон.

- Хорошо; я рад, что мы пришли к согласию и вы не оказались глупее, нежели я о вас думал, майстер инквизитор. В таком случае, продолжим. Скажите, вы в самом деле разочаровались в вере - настолько?

- Нет, - не задумавшись, отозвался он, напрягшись и лишь теперь подумав о том, что привычная тяжесть ремня с оружием до сих пор продолжает ощущаться, как прежде; стало быть, его даже не разоружили...

- В этом нет необходимости, - тут же произнес шепот. - Вы все равно не сможете им воспользоваться. Кроме того, надеюсь, это в какой-то мере убедит вас, что я не желаю вам зла... Однако же, я рад, что вы начали говорить открыто; и не поджимайтесь так, юноша - стать мучеником за Христову веру вам не грозит. В отличие от ваших собратьев, я признаю за людьми право избирать себе того покровителя, к коему у них лежит душа; Иисус? Пусть. Не самый худший выбор. Если очистить его учение от всего, что к нему прилепили светлые умы вроде Молитора[163], религия вполне достойная... - шепот помедлил и договорил, а Курту меж тем вообразилось, как человек пожимает плечами: - для определенного склада людей.

- Какого, к примеру?

- Мы ведь условились с вами: все ваши вопросы - после. Не беспокойтесь, моих будет не слишком много. Итак, вы остались преданны вере, не желаете оставлять службу в Конгрегации... так?

- Так, - все еще внутренне сжавшись в комок нервов, кивнул Курт.

- И при этом освободили из заключения ведьму, - договорил шепот. - А скажите-ка, будь на ее месте кто другой - ведь вы спалили бы его? Не задумавшись?

- Спалил бы, - бросил он тихо. - Но задумавшись.

- Об этом?

До него донесся тихий хлопок ладоней, и Курт сжал кулак, слыша, как в склепной тишине таинственного подвала прозвучал скрип кожи натянувшейся на костяшках перчатки.

- Да, - через силу согласился он. - И об этом тоже.

- Для чего вам оставаться среди них? - продолжил голос еще тише. - Ведь вы уже поняли, что Конгрегация - не совсем то, чего требует ваше понимание справедливости. Да и веры, если уж по чести говорить. Почему вы хотите остаться? Только искренне, прошу вас.

На этот раз Курт ответил не сразу. В голове пронеслись десятки возможных ответов, десятки причин, сомнений и аргументов; наконец, вздохнув, он проронил - тихо и с усилием:

- Искренне?.. Маргарет сказала, что все в этом мире можно изменить. Что даже перемены в такой сильной системе, как Конгрегация, могут произойти по воле одного человека. Что я могу изменить что-то...

- Поэтому? - снова будто в какой-то части его разума уточнил шепот, точно бы заглянув в него изнутри него самого; Курт мотнул головой:

- Нет. Не поэтому; я вообще сомневаюсь в ее правоте на этот счет - по моему глубокому убеждению, una hirundo ver non facit[164]... Хорошо, - решительно согласился он внезапно. - Я скажу вам откровенно, почему; но если вам придет в голову засмеяться над моими словами - я замолчу и более не произнесу ни слова. Если хотите - убивайте или что вы там намерены были со мною сделать; но быть шутом я не согласен - ни для кого.

- Позвольте вам заметить, юноша: я говорю с вами для того, чтобы узнать вас, посему все, что вы мне скажете, будет важным и имеющим немалое значение, а над важными вещами смеяться глупо. Я - не глупец. Итак, в чем причина?

- Причина, - негромко пояснил Курт, - та же, что и год назад. Вы ведь хорошо осведомлены обо мне, верно? Знаете, что произошло со мной на моем первом деле. Так?.. Хорошо, можете не отвечать, я знаю, что - так. Так вот тогда, после той... неудачи, мне было предложено оставить следовательскую службу. Я не ушел - потому что бежать не в моих правилах. Потому что это очень просто - лишь отвернуться, закрыть глаза и уши, не видеть, не слышать. Не чувствовать. Увидя, как твой друг избивает ребенка, очень просто уйти, сказав 'я в этом не участвую', гораздо сложнее, но достойнее перехватить его за руку.

- Вы намерены перехватить за руку Конгрегацию?

Голос был серьезен - ни тени насмешки в этом шепоте Курт не услышал.

- Не знаю, - отозвался он еще тише, но тверже. - Пока - не знаю. Но бежать не желаю. Это - первое.

- Есть и второе?

- Есть, - подтвердил он с невеселой усмешкой. - Весьма важное. У меня, видите ли, выбор не столь уж велик. 'Уйти из Конгрегации' для таких, как я, означает смертную казнь, а это, как вы понимаете, немалый стимул для того, чтобы возжелать продолжить службу. Конечно, есть возможность того, что меня попросту запрут где-нибудь пожизненно, переведут на архивную работу, если повезет, однако... - он запнулся, понимая, что собеседник видит его смущение, его замешательство. - Однако это будет значить, что меня отзовут из Кельна, чего я не хочу.

- Из-за Маргарет, - уточнил шепот; Курт кивнул. - Хорошо, - неопределенно подытожил собеседник и, помолчав мгновение, продолжил: - Стало быть, если вас не отзовут, если не осудят, не снимут Знака... Что вы станете делать, майстер инквизитор? Сможете вы продолжать службу и дальше? Как? Как вы поступите, расследуя дело кого-то, подобного вашей возлюбленной?

- Я не знаю, - теперь сразу ответил Курт, выпрямившись. - Об этом я еще не думал.

- Неправда, - мягко возразил шепот. - Вы об этом думали - я вижу. И не раз.

- Хорошо, - согласился он, - думал. Но решения не принял. Не знаю, что я буду делать. Смотреть по ситуации, вернее всего. Однако, прошу прощения, этот разговор не имеет смысла - Вальтер Керн отослал отчет о произошедшем, и вскоре здесь будет представитель кураторской службы, что, скорее всего, окончится для меня печально.

- Не окончится, - коротко возразил шепот, и Курт вздрогнул снова. Неужели... - Да, - подтвердил собеседник. - Если в нашем дальнейшем разговоре я не услышу чего-то, что бы мне не понравилось, вам ничего не будет грозить.

- У вас и в Конгрегации свои люди? - усмехнулся он. - Настолько высоко?.. Тогда - к чему вам я? Я, как вы заметили сами, 'юноша смышленый'; по меньшей мере, не болван, посему уже понимаю, что происходит: дело не лишь в том, что мою благонадежность вас попросила испытать она, это - проверка перед тем, как принять меня в какое-то таинственное сообщество заговорщиков или что-то в таком роде. Маргарет - возможно, я для нее ценен по-своему, по причинам, важным лишь для нее. Но всем прочим подобные объяснения чужды, чувства неважны, подобная structura признает лишь одно, для нее главное: ценность; aliis aliud expedit[165], верно ведь? Так к чему вам я, следователь четвертого ранга, пешка, никто?

- Снова вы задаете вопросы, - вздохнул шепот. - Однако я вам отвечу, дабы не оставить ложного впечатления. Вы все неверно представили себе, юноша. Я не глава тайного союза, мы не плетем conjuratio globalis[166], имеющий в своем итоге повсеместные перемены в Конгрегации. Хотелось бы нам этого? О да. Способны ли мы на это? Нет. Посему мы можем лишь говорить сейчас, как вы сами: надо что-то делать, однако мы не знаем, что. Мы не можем ничего переменить.

- Так кто вы тогда?

- Я всего лишь собрал округ себя людей - таких, как Маргарет. Всего лишь для того, чтобы они были вместе. Чтобы не выживали поодиночке.

- Ее, однако, вы бросили, - заметил Курт неприязненно; тот снова разразился тяжелым вздохом.

- Не все так просто, как вам мыслится, юноша.

- Только это я и слышу в последнюю неделю...

- Наконец-то вы слышите правду, - заметил шепот с усмешкой, похожей на ветер. - Вначале я показался вам злодеем, затем вы стали ожидать от меня слов о добре и любви; нет, майстер инквизитор, я не то и не другое. Я всего лишь человек, которому верят другие, я тот, кто не дает им перегрызться между собою - ведь подле меня настолько многообразные личности, что без удерживающего их споры могут зайти слишком далеко, что привлечет ненужное внимание и навредит им самим. Я оказываю помощь, когда имею возможность...

- И желание?

- Возможность, - повторил собеседник чуть строже и снисходительнее. - Я не имел возможности вмешаться. Ведь Друденхаус до сих пор уверен, что Маргарет фон Шёнборн - единичный случай, просто одаренная графская вдова, направившая свои силы не в то русло. И все. Вмешайся я - и все было бы иначе. Вы еще не забыли, что такое 'охота на ведьм' в самом прямом и неприглядном значении этого слова, майстер инквизитор?

- Да, - мрачно откликнулся Курт, припомнив десятки, сотни дел, прочтенных им этой зимой в архиве, припомнив свою бессильную злость и ненависть, вспомнив, как стоял над бочкой с водой, пахнущей плесенью и гарью, после допроса Отто Рицлера, в подвале, пропитавшемся запахом пота и крови... - Я понимаю, о чем вы говорите.

- Вот так-то. Спасением Маргарет занимался ее дядя, и это было логично, это было заурядно и естественно.

- Керн был намерен идти до конца.

- Да, был риск. Была вероятность того, что ее осудят; однако не мог же я ставить под угрозу многих ради спасения одного, пусть и столь одаренного человека. Кроме того, мы ведь не сплоченная община; я говорю 'мы' лишь потому, что некоторые из нас знают о существовании друг друга, что, согласитесь, в нашем мире и в наше время уже многого стоит. Большинство из них друг друга никогда не видели - для их же блага; все они знают лишь меня. Всех их, таких, как Маргарет, объединяет лишь то, что для них я в некотором роде авторитет - лишь потому, что умнее, сильнее и старше.

- Учитель? - усмехнулся Курт; собеседник, кажется, нахмурился - голос похолодел.

- Бросьте, майстер инквизитор, оставьте ваши схемы в прошлом; нет, я им не учитель. В науке выживания? Да. В искусстве? Нет. Мы разные - я уже упоминал об этом. Я не могу их учить, равно как преподаватель латинского языка не сможет обучить арбалетчика; я не рассматриваю те редкие случаи, когда тайной слабостью учителя является еженедельная воскресная стрельба на плацу. Я даю советы. Не более.

- И Маргарет хочет получить у вас совета, стоит ли связываться со мною или лучше избавиться, пока я не узнал непомерно много?

Шепот вздохнул.

- Нет, юноша; вы здесь потому, что Маргарет хочет, чтобы вы узнали непомерно много, а для того - да, ей нужен был совет. Можно ли доверять вам. Достойны ли вы знать все, или вас следует ограничить частью. Именно потому, что избавляться от вас ей очень не хочется.

- Или убить, если я играю с ней.

- Ну, в этом случае, вы сами должны понимать, жалеть вас было бы глупо, согласитесь.

- Да, - усмехнулся Курт. - Не могу не признать... Так значит, это не ваша идея - наворовать книг из университетской библиотеки.

- Каждый из моих собратьев... или сестер по искусству развивается сам. Так, как ему угодно. Так, как он может. Насколько хватает его сил, ума, знания, смелости и выдержки. Если он попадется - он выкручивается самостоятельно. Если он поднимается выше по лестнице знаний и умений - я прилагаю некоторые силы к тому, чтобы сохранить его безопасность.

- Стало быть, они борются за то, чтобы к вам приблизиться?

- Они борются за то, чтобы стать лучше. Я определяю для себя ценность каждого; вы сами сказали - это главное. Согласно его ценности я и поступаю; к чему рисковать потерять все и всех ради того, кто не способен на большее, не способен на многое, ради того, кто может лишь слушать и ничего не умеет делать сам, искать, думать. Думать, юноша, вот что я вынуждаю их делать - думать самим. Поступать так, как решили они - но под свою ответственность... Вы считаете меня жестоким?

- Не знаю, - тихо ответил Курт. - В последние дни я несколько пересмотрел свои понятия о жестокости... А герцог фон Аусхазен? - в голосе была злость - несдерживаемая, явная. - Он чем ценен для вас?

- Деньги, - коротко отозвался шепот.

- И все? Более ничем?

- Деньги, связи. Это немало.

- Стало быть, вы не позволите мне убить его, я верно вас понял? Потому вы и запретили Маргарет это сделать?

- Я ничего не запрещал. Она сама понимает, как важно все то, что он может нам дать; и пока сама она не заняла его место, пока все, чем владеет он, не досталось ей, его надо сохранять. В этом - ее выбор; я ничего никому не запрещаю. Каждый волен поступать так, как сам сочтет нужным.

Курт качнул головой, невесело усмехнувшись.

- Выходит, каждый из них может творить, что угодно, включая убийства, и никто ему слова не скажет? Чем же тогда вы лучше, чем Конгрегация?

- Я не говорил, что я лучше, юноша; я просто другой. А чем мы различаемся, я могу вам ответить. Я даю им свободу. Свободу познавать то, к чему у них лежит душа. Свободу жить, как хотят они сами. Свободу решать, свершать собственные поступки, а не следовать указаниям. И - отвечать за них; иначе было бы, согласитесь, несправедливо.

- Отвечать... перед вами?

- Нет. Перед судьбой. Каждое деяние, совершенное человеком, несет свой отпечаток в мир, оставляет след в его душе, сути, в его судьбе, из каждого поступка вытекают определенные последствия, а вот с ними человеку и приходится разбираться.

- Пусть так, - тряхнул головой Курт, - пусть. Но я вернусь к прежнему вопросу: к чему вам я? У меня, как вы сказали, нет способностей, ни связей, ни денег. Почему я здесь?

- Ведь вы сами знаете ответ, - отозвался гулкий шепот. - Знаете, я вижу.

- Из-за Маргарет?.. - предположил Курт нерешительно. - И только лишь?

- Вы ценны для нее. Она ценна для меня. Маргарет - способная девочка; и несмотря на то, что ее последняя выходка едва не стоила ей жизни, достойна того, чтобы сделать для нее маленькую поблажку.

Он горько усмехнулся.

- Я - маленькая поблажка...

- Согласитесь, - шуршаще рассмеялся собеседник, - было бы странно, если бы для меня вы значили то же, что для нее. Да, вы для меня - прихоть Маргарет, которой я могу себе позволить потакать. Мне нужно, чтобы она была сильна, в безопасности и - счастлива. Сильной она станет в скором будущем, ее безопасность обеспечена (и благодаря вам в том числе), а счастлива она с вами, юноша, посему - пусть делает, что ей вздумается.

- Ваши последние слова означают, что проверку я прошел?

- Да, - просто ответил тот. - Сейчас я уже думаю, что разговор с вами был начат неверно: отвечая на ваши вопросы, я узнал о вас и почувствовал в вас больше, нежели задавая их... Сейчас, майстер инквизитор, вы протянете руку влево, где нащупаете такой же пузырек с настоем, какой выпили перед появлением здесь; пробудитесь вы уже в нежных объятиях своей возлюбленной.

- И это все? - уточнил Курт недоверчиво, сжав бутылочку в кулаке. - Вы не станете от меня ничего требовать, никаких клятв, никаких просьб, никаких предупреждений 'быть готовым в любой момент оказать вам содействие'?

- Это манера Конгрегации, - с усмешкой возразил собеседник. - Вы что же, не можете поверить, что все это лишь потому, что вас любит такая женщина?

- Не привык, - откликнулся Курт хмуро. - Подозрительно.

- Ну, хорошо, - в шепоте прозвучала улыбка. - Если вам от этого станет легче, я скажу, чтобы вы были готовы в любой момент оказать содействие. Вы, в конце концов, инквизитор, верно? То, что вы всего лишь в четвертом ранге, ничего не значит. Вам всего двадцать два, вы лишь год на службе, у вас все впереди. Как вы это назвали... 'свой человек в Конгрегации'... Быть может, лет через десять, когда вы подниметесь, я попрошу у вас помощи. Теперь вам спокойнее?

- Пожалуй, - пробормотал Курт себе под нос и, чуть помедлив, так же, как уже делал это сегодня, одним махом, опорожнил бутылочку со снадобьем.

***

В объятиях возлюбленной он не пробудился - та сидела в отдалении, на приземистом стульчике, глядя на него с ожиданием и точно бы какой-то опаской; Курт приподнялся на локте, разгоняя марево в мыслях, но вопрос 'в чем дело' застыл у него на губах, не озвучившись. Перехватив взгляд человека, стоящего позади Маргарет, он рывком сел, гневно осведомившись:

- А что он здесь делает?

Маргарет даже не обратила головы в сторону герцога фон Аусхазена, глядящего на него с любопытством и неприязненностью.

- Не смотри на меня так, - проронила она тихо. - Я ни в чем не виновата, он пришел сам.

- А ты впустила.

- Впустила прислуга; я ведь не могу отдать им распоряжение захлопывать перед ним дверь.

- Судя по вашей милой беседе, - вмешался герцог с кривой ухмылкой, - ты была при разговоре с майстером инквизитором чистосердечна и даже свыше меры.

- Что он здесь делает? - повторил Курт, прислушиваясь к себе и силясь понять, в состоянии ли он сейчас подняться на ноги.

- Вопрос неуместный, майстер инквизитор, - вновь заговорил герцог, приблизясь. - Это мог бы спросить я. Что здесь делаете вы, сторонний для нашей семьи человек; если кто и имеет право пребывать в доме нашей милой Гретхен, так это я.

- Не смей меня так называть, - по-прежнему не глядя в его сторону, потребовала Маргарет; Курт опасливо встал, стараясь все еще не совершать резких движений.

- Семья? - переспросил он презрительно. - Позвольте осведомиться, господин герцог, а вы имеете хотя бы приближенное представление о том, что это такое?

- А вы, майстер инквизитор? - отозвался тот.

- Объяснитесь, - потребовал Курт жестко, и фон Аусхазен с готовностью кивнул, подступив ближе:

- С превеликим удовольствием, господин висельник. Что такое, Гретхен? - усмехнулся герцог, когда Маргарет непонимающе нахмурилась. - Он не рассказывал тебе этого?.. Как это нечестно, господин дознаватель, как это несправедливо: выжать из моей бедной девочки все, при этом умолчав о собственной грешной жизни!

- Прекрати петлять и говори прямо, - потребовала она; фон Аусхазен расплылся в улыбке.

- Как пожелаешь, Гретхен. Я скажу прямо. У тебя просто ingenium unicum[167] избирать в свои почитатели личностей из не самых пристойных слоев нашего общества, однако же, теперь ты опустилась уж сверх меры вниз. Твой возлюбленный господин дознаватель, служитель Конгрегации, майстер инквизитор, в недавнем прошлом - уличный оборвыш, грабитель, приговоренный к смерти магистратским судом. До того, как оказаться в каменных комнатах Друденхауса, он провел немало времени с крысами и вшами в заброшенных подвалах Кельна среди прочих, ему подобных. Советую сжечь матрас и простыни, Гретхен.

- Вот как... - проронила она задумчиво, глядя на Курта с новым, пока еще не определимым чувством; наконец, улыбнувшись, обернулась к герцогу, одарив его взглядом недвусмысленным, явным - презрительным. - Значит, общаться с мерзавцами ему не впервой. Тем легче ему будет вытерпеть тебя.

- Она такая очаровательная, когда злится, верно, майстер инквизитор? - еще шире улыбнулся фон Аусхазен, проведя пальцем по вспыхнувшей щеке Маргарет; та увернулась, Курт шагнул вперед.

- Руки от нее! - угрожающе потребовал он, и герцог демонстративно нахмурился.

- А вы не особенно учтивы, майстер Гессе, с правящим герцогом.

- Прошу вас учтиво, ваше сиятельство, - повторил Курт тем же тоном, - убрать лапы от этой женщины, или, невзирая на воспрещения всяческих таинственных личностей, я вам эти лапы повырываю.

- Что подразумевал под этим господин дознаватель? - уточнил герцог, как ему показалось, настороженно; Маргарет улыбнулась.

- Что именно тебя взволновало, дядюшка? Его обещание окоротить твои притязания, не в меру усердные в последнее время, или...

- Или, - коротко оборвал тот. - Правильно ли я понял, что ты представила его?

- Удивлен?

- Нет.

Если это известие и в самом деле обеспокоило фон Аусхазена, то он быстро взял себя в руки; одарив Курта еще одной почти родственной улыбкой, от которой захотелось сплюнуть, словно от глотка прокисшего уксуса, тот легкомысленно пожал плечами.

- Не удивлен, - повторил герцог. - Я предвидел, что нечто подобное случится рано или поздно; и кандидатура вполне предсказуемая. Однако, майстер инквизитор, на вашем месте я бы не строил иллюзий. Наша милая Гретхен - девочка, и вы ее новая игрушка, с которой ей приятно засыпать. Но ничего, я терпелив и готов повременить, пока она вырастет и уберет игрушки под кровать. Кстати сказать, майстер инквизитор, хочу заметить, что грешок, обвинение в котором так и светится в ваших глазах, тоже есть дело наше, семейное, и вас не касающееся.

- 'Грешок'? - выдавил Курт тихо. - Так вы называете мерзость, на которую способно не всякое животное?

- Боже, что за взгляд! - усмехнулся фон Аусхазен. - Испепеляющий; да, Гретхен?.. А о своем семейственном грешке ты ему тоже рассказала?

- Замолчи, - потребовала Маргарет чуть слышно; тот засмеялся.

- Нет, стало быть... Знаете, майстер инквизитор, никто в нашей семье не ангел, включая моего бедного покойного брата и нашу милую Гретхен.

- О чем он говорит? - спросил Курт напряженно; она молча поджала губы, и фон Аусхазен тяжело, с показательным сочувствием, вздохнул.

- Позвольте, я вам разъясню, - предложил он подчеркнуто дружелюбно. - Ведь вы знаете, что мой брат овдовел рано; а вы понимаете, майстер инквизитор, что плоть слаба, а требования оной плоти весьма сильны, к тому же, когда рядом такие ладненькие, хорошенькие горничные покойной жены, кухонная прислуга и прочие, прочие, прочие...

- Убирайся, - кошкой прошипела Маргарет; тот продолжил, словно не слыша:

- Ведь вы сами видели, как Рената похожа на нашу Гретхен, верно? На том и зиждились ваши действия. К слову - сознайтесь, майстер инквизитор, вы ведь сами придушили несчастную, чтобы свалить на нее обвинение; ведь так?

- Кажется, Маргарет велела вам уйти, - с расстановкой проговорил Курт; герцог удивленно округлил глаза:

- Как! Вам не интересно дослушать о том, насколько тесные отношения были у вашей возлюбленной с ее внебрачной сестрой?.. изумительная терпимость. А ведь лет тридцать назад за одно лишь это можно было пойти на костер, если я не ошибаюсь... Не тревожьтесь, майстер инквизитор, я уже получил то, что мне было нужно, и сейчас удалюсь. И - напоследок - еще одно: не сверкайте глазами, юноша, она не позволит вам причинить мне вред. Знаете, почему? Она девочка, но умная девочка и, что бы вам ни говорила, практичная. Если что-то со мною случится, ей не достанется ни единой травинки из моего имения, ни единой медной ложечки, ни одной монетки, и покровительства курфюрста, к слову, она также лишится, утратив при том титул и имение, сохраненные единственно лишь моими стараниями. А ей этого ужас как не хочется; верно, милая? - не оборачиваясь к племяннице, чуть повысил голос тот; Маргарет поджала губы. - До встречи, Гретхен.

- Убирайся, - не поднимая взгляда, повторила та.

Когда дверь закрылась за спиной фон Аусхазена - до противного аккуратно и спокойно - Курт развернулся, сжав кулак и сделав шаг к Маргарет; она стояла молча, тоже стиснув тонкие пальцы и глядя в пол.

- И что же он получил? - уточнил Курт; та вскинула голову.

- Не смей. - Маргарет говорила тихо, через силу. - Неужели ты не видишь - он осознал, что теперь я не одна, что теперь есть ты, и желает разбить нас! Неужели не понимаешь...

- Понимаю, - оборвал он. - Теперь я понимаю все. Ни к одному из твоих поклонников ты попросту не могла испытывать ничего, потому что весь род мужской для тебя одинаков - каждый для тебя никто, пустое место. И это в лучшем случае.

- Тебя так взволновало то, что он сказал о Ренате?

- Нет, - фыркнул он зло. - На это мне наплевать; не хватало еще убиваться ревностью к женщине, тем более - мертвой.

Маргарет помрачнела, отвернувшись.

- Ты не слишком обходителен.

- Как и ты, - отозвался Курт хмуро. - Значит, в этом все дело, Маргарет?

- Снова применяешь на мне свои навыки? - с внезапным ожесточением произнесла та. - Я знаю наперед все, что ты скажешь, мой милый. Ты скажешь мне, что у меня 'однобокий взгляд на мир из-за переживания, состоявшегося в детстве', что я переношу 'на всех черты одного человека'... Я не получала уроков психологии от наставников Конгрегации, но кое-что и я знаю. И не смей укорять меня или жалеть.

- Значит, я прав?

- В чем? В том, что женское общество предпочла мужскому? В том, что я не разделяю преклонения большего числа женщин перед 'сильным полом'? Что не согласна с вашим господством в этом мире? Что в каждом из вас вижу противника? разве скажешь, что на это нет у меня оснований? 'Женщина - лишь несовершенное животное'; 'женщина скверна по своей природе'; 'мир страдает из-за женской злобы'; 'вид женщины красив, прикосновение противно'... Продолжить?

- Я продолжу сам, - возразил Курт. - Ты не завершила цитату. 'Сношение с ней приносит смерть'.

- Не для тебя. И, раз уж об этом речь - не мы в том виноваты. Отвечаем, как можем. Чего еще вы хотите ждать от женщины - покорности в ответ на ваши хозяйские замашки? Когда ты начинал свое дознание, ты ведь справлялся обо мне у студентов, что со мною общались, верно? Убеждена, что знаю, как они отзывались обо мне. 'Поразительно: женщина, а думает' - если выразить все их комплименты кратко. Для них сказать такое настолько естественно, что никто из них не счел оскорблением заявлять мне нечто подобное в лицо; и считалось, что они мне польстили! Умная женщина, способная поддержать разговор - нечто небывалое, точно говорящая лошадь. Нам возбраняют учиться, а после пренебрежительно отзываются о нашем разуме, нас содержат под замком, ограждая от внешнего мира, а после смеются над нашей слабостью; история девицы, падающей в обморок при виде мыши - это уже устоявшееся присловье... Любые отношения мужчины и женщины - это торг, и никакие высокие слова не меняют правды; а правда такова: мужчина старается купить подешевле, а женщина - продать подороже. Даже хуже - это словно осада города во время войны, когда сдача неминуема, но прежде, чем открыть ворота победителю, будущему хозяину, надо вытребовать себе как можно больше привилегий и вольностей. И к такому порядку вещей нас приучают с детства!

- Этим тебя прельстил твой таинственный наставник? - уловив мгновенное затишье в потоке ее гневной речи, спросил Курт. - Конкуренцией наравне с мужчинами? Равным отношением без поблажек и снисходительности?

- Что тебя так встревожило? - чуть сбавив злость в голосе, отозвалась Маргарет. - Я тоже могу блеснуть своими познаниями в тайнах человеческой души и сказать, что все твои проповеди - это заурядный страх за собственную шкуру.

- А я этого и не отрицал. И сейчас хочу услышать одно: а я - тоже противник? Я тоже часть враждебного мира, который надо покорить или уничтожить?

Маргарет улыбнулась - натянуто, но все-таки искренне, приблизившись и взяв его за руку.

- Нет, - ответила она, внезапно утратив всю злость, ответила так просто, что Курт поверил - тотчас и без колебаний. - Ты единственный, первый и, убеждена, последний, кто не пробуждает во мне враждебных чувств.

- А если бы твой загадочный покровитель сказал, что я ненадежен - с каким чувством ты от меня избавилась бы?

- Злишься, - произнесла та почти с нежностью, заглянув ему в глаза. - Я понимаю тебя. Но пойми и ты - я хочу, чтобы ты действительно знал все, как ты сам и желал. Я хочу, чтобы у меня от тебя не было секретов; но мои тайны - не только мои, посему я должна была показать, что тебе доверять можно.

- Показать - кому? - уточнил Курт. - Кто этот человек? Чего он добивается - от тебя, от всех, от мира? Что происходит вокруг меня, вокруг тебя, что за тайные игры?

- Теперь я скажу все - на этот раз действительно все. Ты спросил, кто он... Я не знаю. Он никогда не отвечает на вопросы прямо.

- Это я заметил, - пробормотал Курт недовольно. - Как ты познакомилась с ним? Откуда о нем узнала?

- Он пришел ко мне однажды - сам; как он узнал обо мне, я не представляю. Просто как-то раз, когда я сидела в библиотеке, он очутился там же - не знаю, как, не спрашивай. Я лишь увидела вдруг какую-то фигуру в углу - недвижную, темную, с лицом, закрытым капюшоном... Когда он заговорил о том, кто я такая, о моих возможностях, о моей силе - я спросила, не Дьявол ли он. - Маргарет улыбнулась, пожав плечами. - Тогда я ничего иного не знала, ничего иного вообразить себе не могла - для меня было лишь то, о чем слышала, о чем нам говорят, лишь две силы в мире, Бог и Дьявол...

- А это не так? - спросил Курт осторожно и тихо; она вздохнула.

- Тебе тяжело будет понять и принять это сразу, но я расскажу тебе, что на самом деле. Убеждена - сами те, кто наставлял тебя, кто растил из тебя пса Господнего, знают то, о чем я буду тебе говорить. Знают - и молчат.

Курт припомнил вторую библиотеку в академии святого Макария - всегда на замке, недоступную для курсантов и выпускников, у двери которой круглые сутки маячили два молчаливых стража, припомнил, как всегда уходили от ответа на вопрос 'что там' наставники и ректор; припомнил сотни книг, конфискованных у обвиненных, не все из коих оказывались в огне вместе с ними, и вздохнул. Труды по медицине, астрономии, ботанике - многое из этого стало в конце концов тайным знанием самой Конгрегации. Однако оставались еще неисчислимые богословские opus'ы, канувшие в небытие; и как знать, сколько их пребывает в ее руках на сегодняшний день...

- И это я понял тоже, - согласился он тихо.

Глава 21

... До того, как миру быть округ нас, мир был молод. До того, как стать ему молодым, мир был юным. До того, как стать ему юным, мир пребывал во младенчестве. До младенчества своего миру надлежало родиться.

До того, как надлежало ему родиться, его не было.

До того, как не было мира, не было того, что округ него. До того, как было ничто, ничто еще не зародилось, и время еще не текло, ибо не было берегов, в кои оно могло влиться и где могло бы течь.

Что было прежде и как стало быть то, что стало, не известно никому, и можно лишь знать, что говорят люди.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена - и блюдется им в каждый миг ее существования, надзирается в каждом событии, вершащемся в ней.

Люди говорят, что Вселенная сотворена всевластным Создателем. Сотворена - и позабыта им.

Люди говорят, что Вселенная - и есть сам Создатель, в давно прошедший миг Вечности разбивший себя на многообразие материй и тварей. И твари копошатся в останках непостижимого, немыслимо исполинского остова Создателя.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из небытия, из Ничего. Извел - и пребывает Иным, Сторонним от нее, никогда с нею не могущий сочетаться или сравниться.

Люди говорят, что Создатель извел Вселенную из своего духа. Извел - и пребывает в отдалении от нее, ожидая, когда она вновь сольется с ним, став частью его духа сызнова.

Люди говорят, что Вселенная не сотворялась Создателем. Не сотворялась - а лишь отразилась в нем и просто явилась сама собою, как Закон Бытия, по коему не может существовать лишь ничто и не более того.

Люди говорят, что Создатель не ведает о себе. Не ведает - ибо Разум его не оглядывается на сотворившееся, не взирает в грядущее и не наблюдает настоящего, а лишь существует в неохватных безднах Бытия и Небытия.

Люди говорят, что Вселенная - Величайшая Игра Создателя. Игра - и не более, каковая окончится, как только Создателю прискучит смена тьмы и света, смерти и жизни, дыхания и безмолвия.

Люди говорят, что Вселенная - Величайшая Игра Случая. Игра - не имеющая смысла.

Люди говорят, что Вселенная родилась как плод соития Предвечного Хаоса и Предвечного Порядка. Плод - равно не сносящий обоих прародителей и равно боготворящий обоих. Равно ненавидимый и равно вожделенный обоими.

Люди говорят, что Вселенная - немыслимо необъятное Живое, породившее самое себя. Породившее - и ожидающее своей смерти.

Люди говорят, что Создатель - не единый Владетель и Творец Вселенной. Не единый - а один из многих, и лишь тщится вырвать для себя право полагаться таковым, ибо в том сила богов, когда души почитают их.

Люди говорят, что Истинных Создателей никто не помнит. Не помнит - а лишь служит придуманным богам.

Люди говорят, что Истина не ведома никому. Не ведома - и лишь пробивается через камень душ, намекая и шепча о себе.

Люди говорят, что шепот, слышимый во тьме, видимый во снах, пугающий в ночном лесу, есть шепот Старых Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна перевернуть Сущее. Способна - и лишь ожидает должного времени.

Люди говорят, что шепот, чувствуемый в душе, видимый в блаженных грезах, слышимый в кронах солнечным днем, есть шепот Старейших Богов, напоминающих о своей былой силе, каковая и теперь еще способна хранить Сущее. Способна - но лишь изредка вмешивается в его судьбу.

Люди говорят, что боги любят и ненавидят человека, хранят и сокрушают его.

Люди говорят, что боги сражаются друг с другом за души и почитание. Сражаются - и битва эта вечна...

***

Шаг, шаг, поворот.

Взгляд вперед, налево, вправо. Остановка, рассеянный взгляд в сторону.

Все это давно сидит в теле, в каждой косточке, в каждой мышце, в каждой жилке - совершается само собою, без осмысления, без сосредоточенности. Без раздумий.

За то и ценят. За способность не думать. Не исполнять приказы, не размышляя над их смыслом, а впрямую - за само умение не иметь в голове мыслей. Вовсе. Ни единой. Когда нужно - в мозге пустота и безмолвие. Словно никого нет - есть оболочка из плоти, но нет внутри человека, нет существа.

Если я мыслю, стало быть, я существую...

После, когда задание исполнено, когда сдана смена напарнику, столь же пустоголовому, как любят поиздеваться сослуживцы, возвратясь для отдыха в снятую в дешевом трактире комнату - уже тогда можно предаться размышлениям над тяжелой иронией этого изречения применительно к ситуации. Можно предаться размышлениям о произошедшем за день.

Можно предаться размышлениям. Просто. О чем угодно. О паутине в углу над кроватью. О пробивающемся в окно ветре. О наличии у себя мыслей - вообще. Можно подумать - взахлеб, о чем угодно.

Словно путник, шедший сквозь пустыню, не имеющий при себе ни глотка воды, продирающийся сквозь хлесткий колючий ветер, замешанный на сухом песке, приникает к холодному ободу окованного края ведра у колодца в конце пути. Словно заслон на пути неистового потока, наконец, приоткрывается, и сквозь плотину рвется вал бьющихся в плену волн реки...

Можно подумать о том, что при всем напряжении, от коего наверняка за день работы теряется немало живого веса, работа эта по душе и в чем-то даже приятна. Можно подумать о том, что настроиться на подобный образ мыслей, а точнее - на их полнейшее отсутствие, тяжело, однако же, когда это происходит, то начинает доставлять неизъяснимое удовольствие. Окружающий мир, люди, проходящие мимо, дома, остающиеся за спиною, улица под ногами, сам объект слежки - все становится видимым до ослепительной внятности, каждое в отдельности и все вместе, ясно, непередаваемо четко. И тогда словно видим сам себе - словно извне и изнутри, точно из окна каменного дома, неподалеку от которого столь часто приходится ожидать.

Однако полных двенадцать часов работы все равно выматывают, и удовольствие перетекает в гнетущую тяжесть в каждом суставе, в крови, кажется - в самом дыхании; и когда ноющее тело опускается на пропахшую пыльной кладовкой кровать, мысли врываются в сознание, точно табун лошадей, перед которыми распахнули дверцу загона.

Тогда и приходят раздумья о том, что творится вокруг. Происходящее - по-прежнему не его ума дело; приказ о слежке исполнен - и это главное, однако тогда, вечерами, просыпается обыкновенный человек, который может промолчать в ответ на указание начальства, не высказав ни несогласия, ни одобрения, но не обдумывать приказа - не способен. Никто, собственно, этого и не требовал...

Вечерами можно поразмыслить о том, что объект слежки подолгу, по полдня или ночами, задерживается в доме обвиненной (и оправданной) в чародействе женщины, лишь по временам посещая башни Друденхауса; о том, что с объектом изредка здоровается кто-то из горожан, а кто-то - с нескрываемым пренебрежением или почти ненавистью смотрит вслед. Можно размышлять о том, что объект - действующий следователь Конгрегации, чье дознание и доказало невиновность арестованной. Можно размышлять о том, что в последнее время становится все сложнее пребывать в этом состоянии пустоты и немыслия, наблюдая за предателем, безнаказанно разгуливающим по улицам. Можно лишь вечерами успокаивать разгулявшиеся нервы тем, что начальству виднее, и только оно знает, отчего нельзя арестовать изменщика, столь явно и нагло попирающего все, чему должен служить.

Можно лишь вечерами осторожно, тихонько, задуматься над тем, кому или чему же он служит теперь, если вдруг потребовались столь редкие агенты - умеющие не скрывать свои мысли от всего, что вне, а - попросту не иметь их, оставаясь не замеченными при любой самой тщательной проверке чародеями любой силы...

***

... Люди говорят так, что был Хаос Первородный, вместилище всего сущего, бывшего и не бывшего, и царила в нем Тиамат, праматерь всего, и был Бел, сочетавшийся с Тиамат, и породили они мир, людей и животных.

И был у Бела и Тиамат сын Мардук, воин.

И возжелал он всей власти, а не данной ему от отца и матери, и восстал на Бела и Тиамат, но Бел был малодушен и отдал Мардуку власть, и закрыл глаза на матереубийство.

И Мардук оружие поднял на Тиамат и поразил военачальников ее, учителей своих Апсу и Мумму, и рассек тело матери своей, и дух ее в печали ушел в Хаос внешний.

И потомки Бела и Тиамат хранят Силу ее.

Такова Ашторет - Иштар - дочь матери своей, и два лика у нее, светлый, успокоение и защита, и темный, сила и власть.

И темный лик - врата в места, куда изгнан дух Тиамат...

***

... Люди говорят, что у всякого народа свои боги, и боги всякого народа говорят о том, как творили они мир.

Люди говорят, что иные из них лгут, а иные из них никогда не существовали.

Люди говорят, что боги могут явиться из небытия, никогда не существовавшие до поры, когда измыслили их и стали поклоняться им, взращенным на поклонении том и сотворенным тем поклонением.

Люди говорят, что человеку возможно возвыситься и стать богом.

Люди говорят, что богу возможно возвыситься и стать человеком...

***

- Этот мне больше по душе, - заметил Курт; Маргарет улыбнулась - словно бы неуверенно и стесненно.

- Я не удивлена. Это твой бог - участливый к людям и жертвенный. Моя покровительница - другая.

- Безучастная и требовательная?

- Всякая.

- И какой ее лик более привлекает тебя?

- Успокоение и защита - этого мне было бы довольно десятилетие назад. Теперь же - нет.

- Сила и власть... - вымолвил Курт тихо. - Этого ты хочешь?

- А в этом есть что-то необычное? - вскинулась Маргарет. - Всем в этом мире нужна сила и нужна власть, а таким, как я - тем более. Как я уже говорила тебе - хотя бы для того, чтобы выжить.

- Не хотелось бы обидеть даму, - с плохо скрытым сарказмом заметил Курт, - однако ее власть и сила не была слишком очевидна, когда ты оказалась в беде. Ты сильна, о подобных тебе я до сих пор лишь читал, признаю, однако...

- Ты не веришь в ее могущество? - нахмурилась Маргарет; он передернул плечами.

- Я в нее-то саму верю с трудом.

- Ты по-прежнему убежден, что всё, кроме твоего Иисуса - происки Дьявола? Демоны под личинами богов? Все, что ты узнал, не убедило тебя?

- Еще всего только чуть более недели назад, - медленно выговорил Курт, - все это было для меня не существующим вовсе. Не требуй от меня многого. Я не могу за неделю сменить веру; сомневаюсь, что это совершится вообще - через неделю ли, через месяц или год. Я готов согласиться с тем, что Тот, Кого я полагал Единственным, лишь Один из многих. Пусть так. Однако ты сама признаешь, что в мире множество тех, кого никогда не бывало, множество попросту измышленных, не существующих нигде, кроме людских преданий. Откуда мне знать, что ты не заблуждаешься, не обманута, что все это подлинно?

- Или - что не обманут ты? Мною?

- Для меня все это - сказка. Легенда.

- Все, что люди знают о том мире, не более, нежели легенда, - отрезала Маргарет. - Все, что ты знаешь о том, что полагал ранее несомненным - тоже предание. Или ты все еще убежден, что Вселенная сотворена единым и непогрешимым создателем, а бог, которому служишь ты, его сын? Только оттого, что так написали люди в книге, которую правили люди же? Прочие столь же убеждены в том, что написано в их книгах, их людьми.

- А ты всерьез уверена, что мир породила Тиамат?

- Это легенда, - повторила Маргарет - размеренно, словно втолковывая только что разъясненный урок. - Лишь легенда. Я не знаю, что на самом деле. Быть может, правы те, кто говорит, что мир создан безличной силой, и боги - лишь первые его жители, самые старшие; похожие и непохожие на нас, но - просто сильнее. Или правы все? И в творении этого мира участвовали все те, кого люди зовут богами?

- Довольно... спорно, - заметил Курт; она улыбнулась.

- Ты говоришь так, потому что тебе приходится иначе смотреть на все то, что впитывал с детства, и любой аргумент кажется тебе недостаточным. Если бы во младенчестве ты оказался в семье мавров, ты столь же скептично смотрел бы на то, что сейчас отстаиваешь... Однако же, даже в признанной всеми христианами книге есть кое-что, говорящее в пользу моих слов.

- И что же? - уточнил он ревниво; Маргарет пожала плечами.

- Сам Рай.

- Не понял.

- А я объясню, - с видимым удовольствием отозвалась она; было заметно, что мысль эта ею продумана давно и столь же давно желала быть высказанной. - В подлиннике стоит еврейское слово, которое происходит от 'защищать'. Ограждать. Иными словами, Рай - это некое огражденное место при Эдеме. И человек, созданный ветхозаветным творцом, не покидал пределов этой ограды; почему? Может быть, потому, что тогда он увидел бы других людей, сотворенных другими богами? И узнал бы, что его всевластный господин - не более чем usurpator? Даже тот, кому служишь ты, если взглянуть непредвзято на все, что он говорил и делал, пришел для того, чтобы вызволить человека из-под власти этого узурпатора - он ведь дал иную заповедь, установил иные правила, дал иной закон; и совершил жертвоприношение - с величайшим жрецом и величайшей жертвой, каждым из которых был он сам... Но все это неважно, - оборвала Маргарет саму себя. - Не то главное, на чьей совести создание мира, где мы живем. Главное - кто способен дать мне то, что я хочу.

- В обмен на что? - уточнил Курт хмуро. - Или я скверно знаю подобные культы, или ты задумала то, что мне не понравится.

- Не смотрите на меня такими глазами, господин следователь Конгрегации, - потребовала она разгневанно. - Я не намерена резать младенцев; Иштар - женщина, и подобные приношения не поспособствуют ее благосклонности. Приносить ей в жертву пресловутых девственниц я тоже не собираюсь. Как несложно догадаться, убийство женщины женщина-богиня тоже не воспримет как нечто приятное, за исключением тех случаев, когда жертва добровольна.

- И такое встречается? - с недоверчивой усмешкой переспросил Курт.

- А ты полагаешь, искренне и до последнего преданные вере попадаются лишь среди тебе подобных?

- Маргарет, я ждал долго, - оборвал он, стараясь сгладить невольную резкость в голосе. - За ту неделю, что прошла со встречи с твоим тайным magister'ом, я выслушал массу теософских лекций и загадочных намеков. Ты обещала, что я буду знать все, но у меня до сих пор такое чувство, что меня продолжают водить на поводке, использовать меня вслепую, ничего не объясняя, по-прежнему держа в неведении. Ты что-то готовишь, твой таинственный наставник сказал мне, что ты 'в скором времени обретешь силу'... Довольно. Я желаю знать, во что втянут.

- Ты по-прежнему думаешь, что мне что-то нужно от тебя, кроме тебя самого? - невесело улыбнулась Маргарет. - Все, что было, все эти, как ты их назвал, лекции - как раз для того, чтобы ты не был в неведении. Это - именно для того, чтобы ты знал все, как и хотел...

- Ты готовишь какой-то обряд, посвященный своей покровительнице, - перебил Курт снова. - Так?

Она нахмурилась.

- Что-то мне не по душе в том, каким тоном ты спросил это.

- Ты не ответила на мой вопрос, Маргарет. В обмен на какую жертву ты намерена просить силы и власти? Чем дольше ты уходишь от ответа, тем более у меня крепнут дурные подозрения.

- Боже, - засмеялась она, прильнув к его плечу и заглянув в глаза, - неужто ты решил, что эту роль я отвела тебе? Ты серьезно?

- Если я скажу, что подобные мысли не посещали меня, я солгу, - полусогласно кивнул Курт. - Разубеди меня. Скажи, что я заблуждаюсь, и никакие жертвы твоей двуликой богине не нужны.

- Ей - не нужны, - не сразу отозвалась Маргарет, чуть отступивши от него и глядя в сторону. - Она сама может явиться по своему желанию. Сама может одарить своей силой...

- Маргарет, - требовательно произнес он, чуть повысив голос, и та, наконец, кивнула.

- Да, будет обряд. И будет жертва.

Нельзя сказать, что он не ждал этого - подозрения возникли давно и лишь упрочивались с каждым слышанным им словом, с каждым днем и каждым часом, а сейчас, в эту минуту, он понял внезапно, что ни на миг и не сомневался в том, что услышит именно то, что услышал. Не сомневался - и все равно на миг ладони похолодели, а во рту пересохло, точно в горячке. Что бы ни происходило в последнюю неделю с небольшим, какие бы перемены ни совершились в нем самом, на самый главный вопрос - готов ли он к такому повороту событий - Курт должен был ответить самому себе прямо, и от ответа зависело многое. И более всего пугало то, что ответ он уже знал, ответ уже был.

Он прикрыл глаза, осторожно переводя дыхание.

Был и вопрос...

- Это попытка привязать меня, так? - спросил Курт негромко, пытаясь поймать ускользающий взгляд Маргарет. - Ты хочешь, чтобы я присутствовал, верно? Чтобы я видел все, знал все, участвовал в этом - чтобы после у меня не было пути назад. Это присоветовал твой наставник?

- Да, - отозвалась она так же тихо, но твердо. - Это был его совет. Повязать кровью. По его мнению, это последняя проверка твоей искренности. Однако я хочу, чтобы ты был рядом, по иной причине. Курт, нельзя быть предателем наполовину... не кривись, ты сам назвал себя так. Нельзя изменить прошлому лишь отчасти. Я хочу, чтобы ты спросил себя - чего ты, в конце концов, желаешь. Жаждешь ли ты всего лишь безмятежной жизни, успокоения своей совести или же - истины. Потому что, если ты хочешь знать истину, ты будешь со мною, ты увидишь все сам, поймешь все сам. Если же истина тебе не нужна...

Маргарет запнулась, и он криво усмехнулся:

- То что тогда? Тебе не нужен я?

- Ты мне нужен, - возразила Маргарет строго. - Всегда. В любом случае. И больше не смей подозревать меня в корысти или пренебрежении. Я устала оправдываться.

- Но на что я тебе, если мне не будет нужна твоя истина?

- Я отвечу тебе, - кивнула она, осторожно взяв его за руку. - Это очень сложно - и просто. Я отвечу... точнее, я спрошу, а ответишь ты сам. На что тебе была я, когда ты помог мне избежать приговора? Человек, которому была не нужна твоя истина, человек иных взглядов, иной жизни? Иной веры? Тебя заботило это - тогда? Ответь.

- Ты знаешь мой ответ, - неохотно произнес Курт. - Нет, меня это не заботило. Для меня было значимо, что ты рядом.

- Вот и все, милый. Это и мой ответ тоже. Ты начинаешь забывать, что я женщина, - улыбнулась Маргарет, и он не смог не улыбнуться ей в ответ.

- Вот уж это забыть сложно, - оспорил Курт, обнимая ее за талию. Та попыталась высвободиться; он сжал ладони крепче, и Маргарет засмеялась, нарочито строго шлепнув его по руке. - Хотя, я не стану возражать, если по окончании разговора ты напомнишь мне об этом снова...

- Непременно, - закинув руки ему на плечи, пообещала Маргарет. - И последнее. Я не хочу от тебя ничего требовать. Если ты готов принять меня такой, какая я есть, сейчас - я буду довольна. Если нет... Я подожду. Но подумай вот о чем: я предлагаю тебе возможность увидеть воочию то, что доводится увидеть не всякому простому смертному. Все, что я говорила, что еще могла бы сказать - все это ничто, это лишь слова; ты можешь увидеть все сам. Ты говорил, что не веришь в ее существование; ты увидишь ее. Собственными глазами. В конце концов, неужто тебя не одолевает хотя бы любопытство?

- Любопытство... - повторил он. - Безусловно, любопытство есть. Однако... - Курт усмехнулся - уныло и тяжело, - мой Бог как правило возражает против того, чтобы из любопытства резали людей. Или твоей жертвой будет упитанный телец?

- Тебе не придется поступаться заветами твоего бога, - с такой же невеселой улыбкой возразила Маргарет. - Да, я намерена принести ей жизнь человека. Да. Однако, попади этот человек в руки Конгрегации, ему предстояла бы участь не менее печальная, а стало быть, попустив его смерть, ты лишь сделаешь то, что совершил бы, исполняя свою службу...

- Маргарет, я жду, - несколько неучтиво вновь перебил Курт, и она вздохнула.

- Кельнский князь-епископ будет моей жертвой.

Он уронил руки, выпустив Маргарет, и отступил назад.

- Что? - выдавил Курт едва слышно самому себе. - И он... тоже?!

- Да, - кивнула она просто. - Он тоже.

- Господи, я что - последний христианин в городе?! - не скрывая злости, выговорил Курт ожесточенно, и Маргарет шагнула ближе, вновь осторожно взяв его за руку.

- Тише. Мои новые слуги не осведомлены обо мне так, как Рената.

- Архиепископ! - яростным шепотом повторил он, и Маргарет вздохнула - почти сострадающе. - И... что ж - и он поклоняется твоей богине?

- Брось ты, - недобро рассмеялась та. - Неужто ты можешь себе хотя б вообразить такое? Нет, мой двоюродный дядюшка всего лишь пошлый и примитивный дьяволопоклонник. Он - это compositio unificata[168] традиционных инквизиторских подозрений.

- Id est... - он запнулся, и Маргарет подбодрила с усмешкой:

- Давайте, майстер инквизитор, выскажите догадку. Поверь, что бы ты ни сказал, ты не ошибешься.

- Жертвоприношения? - предположил Курт; она кивнула:

- И они тоже. И месса, читаемая наоборот, и зарезанные голуби (Господня птица!), и попирание Распятия, и осквернение облаток, и питие крови, и все, что обыкновенно измышляли твои сослужители, дабы составить протокол пострашнее. Я даже думаю - не из них ли он и почерпнул свои, прямо скажем, довольно глуповатые ритуалы... И даже было несколько девственниц, принесенных в жертву, как он полагал, Сатане. Это еще одна причина, по которой его гибель доставит мне особенное удовольствие.

- Что же, в таком случае, этот недоносок делает в вашей компании? Ведь, насколько я понял, чего бы ни желал твой таинственный союзник и к чему бы ни стремился герцог - в любом случае, планы солидные, и связываться с такими личностями - к чему?

- Он архиепископ, - пожала плечами Маргарет. - Курфюрст. Тоже союзник, причем серьезный. Если бы ты не сумел устроить мое оправдание, он присоединился бы к делу.

- И стал бы развязывать настоящую войну ради тебя?

- Ради того, чтобы сохранить при себе человека, в котором есть настоящая сила, о каковой он может лишь мечтать? - уточнила Маргарет. - Даже не сомневайся. Кроме того, есть и еще одна причина, по которой я для всех них хороша, когда свободна: свободной я безопасна. С чего бы им предполагать, что я буду хранить молчание до конца, идя в гордом одиночестве на костер? Оба дядюшки прекрасно осознают: если они бросят меня на произвол обстоятельств, я утяну их за собой, а в свете этого даже всеимперская война это не стоящая беспокойств мелочь.

- Но, если так... К чему жертвовать таким покровителем? Это же глупо и нерационально. Навряд ли поставленный на его место блюститель архиепископской кафедры будет к вам столь же благосклонен.

- Он стал вести себя слишком нахально, - с заметным раздражением отозвалась Маргарет. - Много возомнил о себе. Просто и пошло - стал требовать мзды. Ведь он и затеял все свои изыскания в области сатанопоклонничества лишь ради того, чтобы обрести богатство; это, - пренебрежительно усмехнулась она, - кроме жажды мужской силы, власти и возвращения молодости. В последнее время он стал слишком наглым.

- И этот таинственный чародей не в силах поставить его на место? - усомнился Курт. - Ты не в силах? Не верю.

- В силах, - кивнула она, - однако его поведение становится все более неосторожным и может привлечь к нему внимание; а стало быть - и к нам тоже.

- Как Филипп, - уточнил он, и Маргарет нахмурилась:

- Филипп сглупил. И мне жаль, что пришлось его убить; ты это хотел услышать? Но что же, ты и этого старого мерзавца станешь жалеть?

- Удавил бы собственными руками, - не задумываясь, отрезал Курт. - Будь он изменником по убеждению - я спорил бы с тобою: сам хорош; но продать веру за деньги...

- Я развеяла твои сомнения? Ты будешь со мной?

- Да, - кивнул Курт, уже не колеблясь. - Я хочу это видеть. Когда?

- Ровно через две недели. Пятнадцатого июня - будет Черная Луна, это лучшее время для того, что мне нужно.

- Лик силы... - уже без улыбки произнес он тихо, чуть отстранившись и глядя в фиалковые глаза - пристально, взыскательно. - Что это изменит в тебе? Что тебе даст ее сила? Что ты получишь?

- Возможность избавиться, наконец, от человека, один взгляд на которого доводит меня до бешенства, - отозвалась Маргарет тихо. - Это первое, что я сделаю. Я смогу заставить его передать мне все, что он имеет - от знакомств, связей до имущества, и тогда... Ты считаешь, что это порочно, медлить с местью во имя выгоды?

- Нет. Я никогда не понимал тех, кто может броситься на врага прилюдно, средь бела дня, со спокойной душой идя после этого на казнь. Меня бы не утешала мысль о свершенном правосудии. Никогда не понимал тех, кто гордо отвернется от набитого кошелька поверженного противника, в особенности, когда этот кошелек так необходим... У меня есть лишь одно возражение: герцог фон Аусхазен - мой, Маргарет. Когда придет время, смерть он примет от меня. Это не обсуждается.

- Хорошо, - кивнула она, ни мгновения не медля, - но я должна это видеть. Я это заслужила.

- Увидишь, - ответил Курт, не скрыв дрожи в голосе. - Во всех подробностях - это я тебе обещаю.

- И он умрет в муках.

- Можешь не сомневаться, - подтвердил он с болезненной усмешкой. - В чем-в чем, а в этом я толк знаю.

Глава 22

Долгие июньские дни, становящиеся все жарче, влачились медленно, перетекая в столь же длинные и жарко-душные ночи.

Бессонница возвращалась все чаще; все чаще Курт, лежа на боку, глядел в распахнутое окно, где над соседней крышей, неспешно сползая от одного края к другому, парила луна, ночь от ночи все более полнящаяся, все более явственная и отчетливая. В одну из таких бессонных ночей на землю обрушился дождь - сплошной темной стеною, скрыв небесное светило плотными тучами. В ту ночь он до утра просидел, опираясь о подоконник и бесцельно глядя на улицу, где, скрывшийся за углом противоположного дома, был им однажды запримечен приставленный от начальства хвост. Все прочее время увидеть следящих за ним агентов не удавалось, однако Курт знал, что они есть, а временами предполагал даже почти с уверенностью, где именно; как и в прочих дисциплинах, преподаваемых в академии святого Макария, в искусстве слежки выпускник номер тысяча двадцать один преуспел неплохо, а посему, если б имел таковое желание, мог бы, хоть и изрядно потрудившись, вычислить надзиравших за ним и даже, быть может, от них оторваться...

Кельн жил своей, отдельной от него жизнью, и временами казалось, что судьба странной прихотью забросила его в город призраков, где он существует вместе с жителями и одновременно словно в каком-то ином, отличном от их, бытии, или это он сам - бесплотный призрак, до которого нет никому дела. К реальности возвращали лишь взгляды, встречаемые изредка и напоминающие о том, о чем и сам город стал уже забывать. И даже взглядов становилось все меньше, все реже доводилось встречать чьи-то глаза вовсе - Кельн заполнялся торгашами и крестьянами, начинающими свозить на рынок первые дары лета.

Несколько раз Курт заходил в кельнский собор, останавливаясь неподалеку от говорящего проповедь князь-епископа, слушая произносимые им слова и следя за выражением его лица, глаз, думая, что в десяти шагах от него стоит человек, не ведающий о том, что ждет его в недалеком будущем. 'Stat sua quisque dies[169]', звучало в мыслях. Stat sua quisque dies...

Для чего он приходит сюда, Курт до конца понять не мог, чувства, одолевающие его, были странны и непонятны ему самому. Он смотрел на лоснящееся, словно бы опухшее лицо над богатой ризой, самодовольное и нарочито-возвышенное, на уверенные движения, на массивную тушу, столь явно соответствующую тому образу священства, что установился в людском представлении об оном, и пытался вообразить себе момент, когда жизнь покинет это раскормленное тело с проданной золоту душой. Не сложится ли так, что некий бог, бесчувственный и равнодушный бог неправедного обогащения, существует где-то в необозримых далях той, иной стороны бытия, и душа эта в самом деле отдана ему, передана навеки, хотя и без оглашенного и подписанного договора, и именно к нему отойдет после гибели тела?..

Мысленному взору не раз виделось, как, заперши дверь, эти пальцы, похожие на покрытые волосом сосиски, пересчитывают то, что вскоре придется оставить, уйдя туда, куда золоту доступа нет... Ни разу Курту еще не доводилось видеть обреченного на смерть - вот так, явно. Ни одно из его дознаний еще не завершалось приговором, и не было еще человека, глядя на которого, можно было бы сказать с уверенностью - 'завтра эта жизнь оборвется'. Но даже и тогда все было бы иначе, ибо сейчас он смотрел на того, кто наслаждается бытием без боязни, без подозрений, без сомнения. Кто полагает, что впереди у него дни и годы безоблачной счастливой жизни...

Маргарет день ото дня тоже становилась все сосредоточенней и задумчивее, порою до сумрачности, и в один прекрасный день, плюнув на условности и остатки приличий, Курт едва не силой вытащил ее на загородную прогулку, реквизировав для этой цели курьерских Друденхауса, не спросив на то дозволения и никого не поставив в известность. После недолгой поездки шагом и короткой рыси они остановились далеко в полях, на пологом берегу Райна, и провели там почти весь долгий и ослепительно-солнечный день. Возвращались уже к вечеру, пересекая улицы под взглядами горожан, и на набережной разминулись с таким же, как у них, курьерским с сосредоточенным, усталым седоком. Курт остановил коня так резко, что едва не вскинул его на дыбы, чувствуя, как довольная улыбка сползает с лица. 'Курьер от попечительского отделения, - пояснил он вполголоса, глядя вслед грохочущему по мосту скакуну. - Пришел ответ на донесение Керна'. 'Тебе нечего бояться, - столь же тихо, убежденно отозвалась Маргарет. - Он обещал мне, что тебе ничто не грозит, и я верю в его возможности'. 'Может, и так, - вздохнул Курт, - однако все равно придется явиться к старику. Лучше сегодня; ненавижу безвестность'.

Долго терзаться безвестностью ему не пришлось: уже в приемной зале он наткнулся на Ланца, которому Бруно, сумрачный, злой, втолковывал что-то, отчаянно жестикулируя. Увидев Курта, оба умолкли; молчание провожало его до двери к лестнице, молчание и - ощутимые всем телом взгляды в спину. Лишь когда он поставил ногу на первую ступеньку, позади послышалось тяжелое 'Гессе!'. Он обернулся медленно, встретившись с темным взглядом Ланца, и тот шагнул ближе. 'Из кураторского отдела пришел ответ на донесение Керна', - сообщил Дитрих, и он приподнял бровь в наигранном удивлении: 'Донесение? В том смысле - 'донос' на меня, ты хотел сказать'. Тот сжал зубы так, что натянулась на скулах кожа, но на его слова ничего не ответил. 'Либо ты везучий, мерзавец, - продолжил Ланц негромко, выцеживая слова с напряжением, - либо у твоей ведьмы и впрямь немыслимые связи... Радуйся, сукин сын'. Курт лишь пожал плечами, отвернувшись от полыхающего взора своего бывшего подопечного, молчаливого, как смерть, и вновь развернулся к лестнице.

Керн был многословнее и в выражениях на ту же тему гораздо несдержаннее. Маргарет оказалась права: ответ, привезенный курьером, был четким и недвусмысленным - следователь четвертого ранга Курт Гессе действовал ad imperatum et summo studio omnino[170], и причин к проведению собственного расследования попечительским отделом Конгрегации нет...

О вышеупомянутой переписке уже через три дня стало известно половине Кельна. Курт был убежден, что невольным распространителем сведений стал Бруно; видя курьера и зная, что о его выходке Керн не мог не сообщить наверх, студенты наверняка насели на его бывшего подопечного, требуя сказать, почему до сих пор не арестован столь явно предавший Конгрегацию следователь. А получив ответ, слушатели кельнского университета в который уж раз воплотили в жизнь местную пословицу 'если что-то известно хотя бы двум студентам'...

Уже не раз до Курта доходили сведения о том, что в студенческом трактире часто разгораются споры и, случается, даже рукоприкладства между приверженцами идеи виновности некогда арестованной пфальцграфини фон Шёнборн и теми, кто искренне (либо же от нежелания над тем задумываться) полагал ее оговоренной, а дознавателя Гессе - исполнившим свой долг. А однажды вечером, за сутки до ожидаемой ночи, в кривом и тесном, как дешевый сапог, проулке, возвращаясь из Друденхауса, Курт столкнулся почти в буквальном смысле нос к носу с приятелем покойного университетского секретаря. Тот стоял, привалившись плечом к глухой стене одного из домов, глядя так, что стало понятно сразу и без сомнений: Герман Фельсбау поджидал здесь майстера инквизитора, поджидал давно и намерен был ждать до последнего. На сей раз тот был трезв, однако взгляд горел лихорадочно и отчаянно, а движения, хоть и уверенные, были рваными и излишне резкими; преодолев желание отступить назад, Курт, лишь чуть замедлив шаг, приблизился, пытаясь за эти несколько шагов решить, как лучше поступить в этой ситуации - пройти мимо молча, поздоровавшись или же остановиться...

- Я жду здесь вас, - без приветствия сообщил ему Фельсбау, когда оставалось лишь два шага, тем самым избавив его от необходимости выбора, и Курт встал на месте, пытаясь понять, насколько студент решительно настроен.

- В самом деле? - уточнил он ровно, и приятель Шлага, оттолкнувшись от стены, шагнул вперед, остановившись почти вплотную, отчего желание отступить стало еще крепче, а в голову пришла мысль о том, что закон, дозволяющий студентам носить оружие, надлежало бы пересмотреть.

- Полтора месяца назад, - тихо, четко выговаривая каждое слово, произнес студент, глядя ему в лицо, - говоря со мною, вы сказали, что я должен думать о том, как восстановить справедливость. О том, что, если я настоящий друг Филиппу, я должен говорить с вами, потому что только вы можете покарать преступника. Вы это помните, майстер инквизитор?

- Разумеется, - кивнул Курт, пытаясь не поддаться болезненному настойчивому взгляду и не отвести глаз.

- Вы нашли того, кто виновен в его смерти. Точнее, 'ту, что была виновна'. И вы - я знаю, именно вы - сделали так, чтобы она оказалась на свободе. Я слышу слишком многое и потому хочу услышать ответ на свой вопрос именно от вас, майстер инквизитор. Сейчас, сей же миг, глядя мне в глаза, скажите, она в самом деле невиновна?

Одно тяжелое, нескончаемое мгновение висела тишина; наконец, негромко, тщательно следя за собственным голосом, Курт отозвался:

- Да.

Тишина осталась еще на один миг - такой долгий, невозможно бесконечный - и Герман Фельсбау, положив руку на ремень с оружием, выговорил почти уже шепотом, беспреклонным и уверенным:

- Вы лжете.

Курт медленно опустил взгляд, глядя на то, как подрагивает его ладонь, тихо подбирающаяся к оружию, и снова посмотрел в горящие глаза напротив.

- Ты знаешь, что бывает за покушение на инквизитора? - спросил он спокойно, и Фельсбау, побелев, точно выгоревший саван, откликнулся, ни секунды не промедлив:

- Плевать.

Третий миг тишины упал, как гранитная плита, тяжко и мертво.

- Герман!

По плите пробежала трещина, и мгновения вновь стали краткими, стремительными, такими, как им и положено быть; Фельсбау вздрогнул, но на голос Бруно за своей спиной не обернулся.

- Герман, не глупи, - тихо попросил подопечный, медленно приближаясь и осторожно, шаг за шагом, вклиниваясь между ними. - Не надо.

- Это не твое дело, Хоффмайер, - не отрывая взгляда от глаз Курта, бросил студент, и Бруно опустил руку на его ладонь, прижав и без того стиснутые пальцы к рукояти и не давая шевельнуться.

- Это мое дело, - возразил он наставительно. - Когда на моих глазах человек роет себе могилу - это мое дело. Герман, даже не думай. Ты совершаешь глупость.

- Плевать, - повторил тот, и Бруно сжал пальцы сильнее.

- Он накромсает тебя на ломти, поверь, я знаю это лучше, чем кто бы то ни было; и, если ничто иное тебя не тревожит, ты при этом не успеешь сделать то, что хочешь сделать... Да уйди же хоть ты отсюда к черту! - не сдержавшись, выкрикнул подопечный, полуобернувшись к Курту, и он, неспешно отвернувшись, зашагал прочь, слыша, как за спиной зашуршали мелкие камешки под подошвами - Фельсбау рванулся ему вслед, вновь силой удержанный на месте.

- ... не его, так ее! - донеслось до слуха, уже когда Курт готов был повернуть за угол.

Он остановился, окаменев на месте всего на миг, и, круто развернувшись, тем же размеренным шагом возвратился обратно.

- Черт, дурак... - обреченно прошипел Бруно, глядя на него почти с ненавистью, по-прежнему держа студента за ладонь, рвущуюся к рукояти.

Курт требовательно вытянул руку.

- Оружие, Герман. Лучше сам.

- Не надо, - попросил Бруно тихо, и он повторил настойчивее и жестче:

- Оружие.

- Прекрати, это уже переходит все границы - даже для тебя!

- Разве? - не оборачиваясь к подопечному, переспросил Курт. - Этот человек угрожал мне и - пфальцграфине фон Шёнборн; или ты скажешь, что ты не слышал этого?

- Ничего, - губы Германа Фельсбау дрогнули в кривой нервной ухмылке, и, рванувшись, тот таки высвободил руку, одним движением расстегнув пряжку ремня с оружием. - Пусть так. Держите, майстер инквизитор. Однако, что же - вы полагаете, что, арестовав меня, вы заткнете рот половине города? Ошибаетесь.

- Посмотрим, - возразил Курт, за плечо развернув его в сторону, откуда только что пришел - на улицу, ведущую к башням Друденхауса.

Бруно шел позади - молча, но неотступно, а войдя в каменную башню, бегом метнулся наверх, к комнате Керна, откуда вышел спустя четверть часа - взбешенный и бледный. Выслушать мнение начальства о своих действиях Курту все же пришлось, однако Герман Фельсбау остался в подвале Друденхауса в одной из камер под надзором хмурого стража.

***

Вечер накануне означенного часа был сумрачным и прохладным, укрытым густеющими тучами, несущими в себе дождевое предвестие. Курт, вчера нарочно просидевший большую часть ночи в бодрствовании, проснулся далеко за полдень, почти даже к вечеру, когда в воздухе уже слышались колокола, извещающие горожан о начале вечернего богослужения. Пища, которую он остерегся назвать завтраком, была поглощена без ощущений вкуса или запаха, и спустя полчаса, шагая по вечерним улицам Кельна к собору, Курт уже не мог даже припомнить, что именно было ему подано и в каком виде.

Вопреки собственным опасениям, нервозности он не ощущал. Разумеется, были в душе и напряженность, и нетерпение, и некоторая настороженность, однако ожидаемого им от себя страха или хоть тени боязни почему-то не было; быть может, попросту оттого, что никак не могло изобразиться в мыслях подробностей или хоть некоторых приблизительных представлений о том, что сегодня могло его ждать.

Незадолго до окончания повечерия Курт проскользнул сквозь довольно густую сегодня толпу в сторону, пройдя за колоннами, и быстрым, почти бегущим шагом поднялся по лестнице колокольни к крохотной комнатке под самой кровлей. Отслеживающие его агенты сегодня на глаза не попадались, однако тот факт, что они продолжают надзирать безотвязно, был непреложен. Те, что вели Маргарет, были заурядными профанами, то и дело попадавшими даже в ее поле зрения, не искушенного подобными испытаниями; избавиться от них ей не составит труда и без его помощи.

Курт уселся на полу полутемной тесной комнатушки, прислонясь затылком к холодной каменной стене, глядя на окружие дневного светила, уже коснувшегося одним боком видимой отсюда, с высоты, крыши магистрата. Солнце, желто-белое, словно очищенное перезрелое яблоко, склонялось к закату неспешно, издевательски медлительно, забираясь за крыши домов неясным расплывчатым пятном, словно размазанным по небу серо-синими тучами. Вечернее богослужение тоже казалось длинней обыкновенного, и когда над головой, оглушая, вновь зазвучали колокола, вначале даже не поверилось, что нет еще и семи пополудни. Однако когда утихли отголоски литого звона, когда перестали доноситься снизу, со двора собора, голоса расходящихся прихожан и служек, со временем приключилась совершенно обратная напасть - оно помчалось вдруг, словно застоявшийся курьерский, и солнце точно бы ухнуло в окоем, как будто кто-то попросту вогнал его за край земли. Темнеть стало внезапно - и по вине разогнавшихся почему-то минут, и из-за все более сходящихся над крышами туч, и когда плотные сумерки стали растворять контуры окна, вновь не поверилось - теперь уже тому, что так скоро минуло еще почти два часа. Сейчас, подумал он до удивления равнодушно, приставленные к нему агенты слежки должны уже поставить на уши начальство.

Momentum veri[171]...

Поднявшись, Курт бросил последний взгляд за окно. Луны, главной виновницы сегодняшнего торжества, в эту ночь не увидеть. С другой стороны, участникам готовящегося обряда ее не будет видно в любом случае - из-под земли, из нутра нескончаемых древних катакомб, изрывших старый, полузабытый Кельн.

Запертые двери собора, темнеющие с каждым мгновением окна, погашенные светильники и свечи предоставили мраку свободно разгуливать меж колоннами, витать под сводами и обступать со всех сторон собравшихся у ризницы людей. Их было пятеро - Маргарет, тихая и собранная, бледная, словно отсутствующая, князь-епископ, Рудольф фон Аусхазен и двое вооруженных короткими клинками бойцов его личной стражи, безучастные ко всему, недвижные и молчаливые. Сам герцог тоже был при оружии - ремень оттягивала тяжелая, явно не парадная cinquedea, на рукояти которой мирно покоилась его левая ладонь.

Курт оружия не брал - об этом его не просили, однако он был убежден, что и оба кинжала, и, тем более, арбалет все равно отняли бы: кроме самой Маргарет, ему не верил никто; о том не упоминалось, однако таковое положение вещей подразумевалось само собою и было подтверждено немедленно.

- Я вижу, некоторое здравое зерно в вашем отношении к реальности имеется, - заметил фон Аусхазен и кивнул одному из своих сопровождающих. - Обыщи господина дознавателя; может статься, что я все же польстил его рассудительности.

Курт не ответил, лишь шагнув ближе и приподняв руки; Маргарет, встретившись с ним взглядом, улыбнулась чуть заметно - то ли их общей в эту минуту мысли, касающейся герцога, то ли попросту припомнив себя в комнате Друденхауса в том же положении...

- Майстер инквизитор, - мерзким, сальным голосом поприветствовал Курта и князь-епископ, сегодня пребывающий в мирском платье - довольно вычурном для хождения по катакомбам камзоле, натянувшемся на животе, точно набитый ветошью мешок. - Кто бы мог подумать.

Он снова промолчал; к святому отцу, невзирая на его близкую участь, Курт сострадания не испытывал, отмечая в душе с некоторой настороженностью почти злорадство, и потому сказать в ответ что-либо, не приправленное открытой дерзостью, сейчас попросту не мог.

- Ничего, - негромко сообщил телохранитель герцога, отступив на шаг от терпеливо ожидающего окончания обыска господина следователя, и фон Аусхазен удивленно хмыкнул.

- Действительно - кто бы мог подумать...

- Довольно, - оборвала его Маргарет. - Нам пора идти.

Сказано было тихо, почти неслышно и спокойно, однако на сей раз со стороны герцога не прозвучало ни единой колкости или хоть усмешки; сегодня хозяйкой положения была она, и под сомнение это не ставилось. Дабы напомнить о собственном статусе, Курт отстранил солдата плечом и прошагал вперед, взяв ее под руку; помимо прочего, это лишило его возможности нести светильник, каковыми вооружились все присутствующие. До сих пор ему было неведомо, насколько хорошо осведомлен о нем герцог и известно ли тому о его столь досадной слабости; даже объяснения с Маргарет на эту тему до сих пор удавалось избегать, и менять что-либо в этом отношении Курт пока был не намерен. Сейчас он вышагивал следом за одним из телохранителей с факелом, чувствуя время от времени, как тонкие пальцы, лежащие на его локте, сжимаются - то ли пытаясь ободрить его, то ли саму Маргарет, то ли для того, чтобы попросту ощутить его подле себя.

За дверью ризницы обнаружился проход, из непроглядной тьмы которого дохнуло склепом и холодом; в узких коридорах катакомб можно было двигаться, лишь ступая друг за другом, и ее руку пришлось отпустить. Более не говорилось ни слова, ни одного вопроса задано не было, ни одной реплики, касающейся происходящего, не было брошено - молчание шло вместе с ними, впереди, за спинами, витая над головами; молчание и сумрак...

Эта часть подземного Кельна пребывала в распоряжении собора - на каменных полках здесь и там обнаруживалась старая церковная утварь, списанная в этот своеобразный архив за ненадобностью, судя по всему, из-за ее чрезмерно скромного вида, какие-то узкие полусгнившие доски стояли, прислоненные к стене, у одного из поворотов; вскоре Курт всматриваться перестал - в трепещущем свете огня видно было плохо, а кроме того, любопытствующе вертеть головой, двигаясь в этой строгой и по-своему торжественной процессии, ему казалось чем-то неподобающим и неуместным.

Идущий впереди солдат остановился вскоре - коридор оканчивался тяжелой окованной дверью, темной от времени, с забитым древесной трухой отверстием замка. О том, что есть проход, когда-то ведший из принадлежащих собору катакомб в подземелья, изрывшие нутро Кельна и уходящие в бесконечность, Курт знал, как знали об этом все служащие Друденхауса, да и вообще любой мало-мальски любознательный горожанин. Когда-то ведущую в эти ходы дверь заперли, после ключ был утерян; к прочему, в обрывках весьма невнятных записей городского и церковного архивов то и дело мелькали предостережения тем, кому могло бы придти в голову взломать замок. Записанные теперь уже неведомо кем слова призывали остерегаться скрытых под землею тайн, опасных и вредоносных для человека. Разумеется, господину обер-инквизитору давно хотелось наплевать на все предостережения и явиться к упомянутой двери с топором в руке, однако же, сложная и еще более теперь запутавшаяся иерархия отношений между Инквизицией и Церковью вообще лишала его доступа к тайнам кельнского собора...

- Открывай.

Голос Маргарет в этой мертвой тишине прозвучал, как команда полководца - пронзительно и отчетливо, и Курт не был удивлен тому, что князь-епископ засуетился, неловко протискиваясь мимо него к двери, суетливо нашаривая что-то в складках одежды. Не удивился он и тогда, когда увидел в руке святого отца ключ - огромный, точно от амбара с зерном, длиною более чем с ладонь; бороздка была невообразимой формы, и Курт, припомнив уроки надлежащего обращения с замками, преподанные в академии, мысленно отметил, что подобрать отмычку под этот ключ фактически невозможно.

Вставлять его в замок, всем своим видом говорящий о том, что внутренность механизма проржавела и разрушилась, князь-епископ не стал; приблизившись к двери, он с видимым усилием сдвинул в сторону одну из клепок, под которой и обнаружилась скважина - явно пользованная не раз и даже смазанная, судя по тому, с какой легкостью провернулся в ней ключ. Отперев такой же замок почти у самого пола, он отступил в сторону, и телохранитель герцога, толкнув створку, зашагал по открывшемуся взору проходу - уверенно и не задерживаясь, как человек, бывающий здесь не впервые. Курт замер на пороге темного, беспроглядно мрачного коридора, из которого дышала сырость, мгла и невнятная, не поддающаяся разуму опасность...

- Идем, - поторопила Маргарет, коснувшись его руки, и он с облегчением отметил, что теперь ее голос прозвучал уже иначе - мягко, как и прежде.

- Значит, ход все-таки открыт... - невольно перейдя на шепот, произнес Курт, и она кивнула, потянув его за собой в темноту с ярким пятном факела.

- Открыт. И сегодня ты увидишь сам, что скрывается за ним.

И снова герцог, идущий следом, не позволил себе ни единой усмешки, которую, он был в этом убежден, не преминул бы вставить в любое другое время и в любом другом месте. А ведь он уже боится своей племянницы, понял вдруг Курт, исподволь бросив взгляд за спину. Уже сейчас, всего лишь на пороге ее близящегося могущества, герцог фон Аусхазен опасается всего того, что скрыто в ней, и наверняка пытается с некоторой внутренней дрожью вообразить себе, что же будет после этой ночи...

Когда за спинами идущих следом людей захлопнулась дверь, Курт едва не вздрогнул, а когда в замках изнутри дважды провернулся ключ, по лопаткам резанул острый холод. Чувство затерянности вернулось вновь, и все, что было перед глазами еще четверть часа назад, все вокруг - небо, темные тучи, падающее в пустоту солнце, Кельн, люди в нем - все стало словно придуманным и нигде, кроме его воображения, не бывшим.

Ходы ветвились, разбегаясь в стороны темными норами; вместо каменной кладки кое-где и пол, и полукруглый потолок, переходящий в стены, были попросту земляными, укрепленными сваями, словно в рудной шахте, и тогда под ногами хлюпала грязная зловонная жижа, а Курт припоминал, что многие из этих подземных ответвлений - остатки водопровода, прорытого когда-то римскими покорителями, отчего торжественность происходящего несколько сбавлялась. В одном из коридоров пришлось идти по доскам, уложенным на камнях над огромной темной лужей; вскоре, однако, кладка возникла вновь - за очередной дверью, уже не запертой, с раскуроченным замком. Сами коридоры стали шире, и Маргарет теперь уже сама взяла его за руку, вновь пойдя рядом. Здесь сыростью уже не пахло - воздух был сухой, звонкий от тишины, и, казалось, напитанный неизъяснимыми, призрачными ароматами.

Вскоре Курт понял, что неведомые запахи ему не почудились - вокруг и в самом деле витал легкий дымок каких-то благовоний, мягко и приятно ведущих голову, не сбивая при том, однако, ясности сознания; напротив, каждый камешек был виден четче прежнего, каждая песчинка и пылинка под ногами стали различимы внятно и близко, и было неясно, привыкли ли попросту к мраку глаза, или это диковинные ароматы подстегнули тело и мысли. А за следующим поворотом в конце каменного хода обозначилось багровое пятно дрожащего отсвета факелов.

- Мы пришли, наконец? - уточнил Курт тихо, и Маргарет, приподняв к нему лицо, улыбнулась.

- Да. Теперь уже скоро.

От того, чтобы обернуться на пыхтящего князь-епископа, он удержался...

Пятно света впереди, приблизившись, разрослось, и взору открылось пространство самой настоящей комнаты - со скобами для факелов в стенах, с каменными нишами; у дальней стены высились несколько резных стульев. Аромат, который он ощутил еще на подходе, разносился из курильниц, установленных вдоль стен - их было с десяток, и в самой комнате запах стал просто одуряющим.

Центр комнаты занимала каменная плита с выбитыми в ней петлями, в которых весьма недвусмысленно укрепились четыре ремня.

- Subitum est[172], - ухмыльнулся князь-епископ, перехватив его взгляд, устремленный на жертвенник; Курт сжал пальцы Маргарет на своей руке, отступив чуть в сторону от слишком близко стоящего солдата. - Пес лающий; неплохая замена агнца кроткого.

Подумать о том, как повести себя, о том, что подобные подозрения до сего мгновения его, в сущности, и не покидали, Курт не успел - стоящий позади князь-епископа солдат коротко замахнулся и крепко, точно стукнул святого отца по макушке.

- Он знал, что на моем ритуале должна быть жертва, - услышал он голос Маргарет рядом - точно издалека, из тумана над ночной рекой; он стоял неподвижно, глядя на распростертое в беспамятстве брюзглое тело на каменном полу. - Если бы я не направила его внимание на кого-то другого, возникло бы множество ненужных препон.

- Понимаю.

Голос прозвучал несколько сухо, и Маргарет вздохнула, ничего, однако, не сказав, лишь снова сжала пальцы на его руке. Не проговорил ни слова, к удивлению, и герцог - просто метнул в их сторону ледяной взгляд и обернулся к телохранителям, деловито пристраивавшим бесчувственное тело на каменную плиту.

- Здесь не видно луны, - чтобы сменить тему и забить хоть чем-то не нужные сейчас мысли, заметил Курт, глядя, как солдаты в четыре руки полосуют одежду святого отца, раскрывая окружающему миру волосатый белый живот, похожий на заплесневевший студень. - Как ты узнаешь, что настало нужное время?

- Я узнаю, - уверенно и просто отозвалась Маргарет. - Я уже ощущаю ее, и минуту, когда все должно свершиться, я просто почувствую.

Ее последние слова словно потонули в вязком, пропитанном благовониями воздухе, и по спине вновь пробежал холод, точно кто-то в жаркой комнате распахнул два окна, дав волю ветру - ледяному, пронизывающему. На миг в голове помутнело, и пальцы непроизвольно стиснулись в кулаки...

Когда наваждение ушло, Курт сказать не мог - через миг ли, через минуту или, быть может, больше; встряхнув головой, он выпустил руку Маргарет, отступив и глядя на неведомо откуда возникшего человека в простой, похожей на монашескую, одежде с глубоко надвинутым капюшоном - тот сидел на одном из стульев у противоположной стены, сидел спокойно, безучастно, будто был там всегда, с того мгновения, как присутствующие здесь люди вошли в эту каменную комнату под землей.

- Как вы... - начал Курт и осекся, прерванный тихим и каким-то равнодушным смехом.

- Subitum est, как сказал несчастный святой отец, - отозвался тот, поднимаясь; теперь стали различимы руки - немолодые руки видавшего жизнь человека, изборожденные глубокими морщинами и пятнами. - Вы все же пришли, ваше сиятельство?

Герцог хмыкнул, стараясь держаться невозмутимо, однако замешательства и некоторой опаски в его лице не увидеть было нельзя.

- Я привык контролировать свои вложения, - сказал он твердо. - Если бы не эта привычка, я бы давно разорился; здесь же, в настоящей обстановке, вложение связуется со слишком большими рисками, а я себе этого позволить не могу. К прочему, присутствие здесь некоей личности развеяло бы последние сомнения, если б таковые имелись, относительно необходимости моего личного присутствия.

- Надеюсь, - мягкий, тихий шепот был похож на тонкую иглу, все глубже погружающуюся в спину - до самого сердца; герцог поежился, - что вашего благоразумия достанет для того, чтобы отложить на более подобающее время все то, чему здесь и теперь не место.

- Я лишь хочу держать под надзором то, в чем заинтересован, - отозвался фон Аусхазен, отведя взгляд, и капюшон молча кивнул, обратившись теперь уже к Курту; он пожал плечами.

- У меня нет повода затевать свару.

- Хорошо. - Морщинистая рука чуть приподнялась, поманив за собою, и требовательный шепот произнес: - Идем, Маргарет. Пора.

- Стой, куда? - растерянно переспросил Курт, перехватив ее за руку; та остановилась, обернувшись, и легко коснулась губами его щеки.

- Я должна подготовиться, - пояснила Маргарет с улыбкой. - Ничего не бойся, все как надо.

- Ты уходишь?

- Я вернусь через несколько минут, - заверила она; обернувшись на вновь застывшую, как камень, фигуру, похожую на бесплотную серую тень, она понизила голос до едва слышного шепота, приблизив губы к самому уху. - Я рада, что ты будешь здесь. Что ты будешь со мной сегодня. Для меня это много значит.

- Да, - таким же чуть различимым шепотом откликнулся Курт. - Для меня тоже.

- Пора, - выдохнула Маргарет, с усилием, почти рывком, высвободив руку, и, не оборачиваясь, исчезла в темноте единственного выхода из каменной комнаты.

В комнате осталась тишина, вновь все та же склепная, мертвая тишина; на себе Курт ощущал пристальный взгляд герцога, но на него не обернулся - он смотрел на каменную плиту с привязанным к ней человеком, прислушиваясь к себе и отмечая уже почти равнодушно, что в душе ничто не вздрагивает при мысли о том, что ждет его в скором времени. Князь-епископ сейчас вообще мало напоминал человека; на плите лежала растянутая для потрошения свинья, перекормленная, расплывшаяся...

- Поневоле задумаешься - а каково мое-то будущее; верно?

От голоса фон Аусхазена позади Курт вздрогнул и отступил чуть в сторону, обернувшись; тот усмехнулся.

- Вам не страшно, майстер инквизитор, вручать свое завтра взбалмошной ведьме, одолеваемой неутолимой жаждой власти?

- Подбиваете меня в панике бежать отсюда? - поинтересовался он сухо; герцог тихо засмеялся.

- Ну, что вы, майстер инквизитор, подобная слабость не в вашем характере... К тому же, дверь наружу заперта, да и пути назад вы сами не отыщете. Я лишь хотел заметить, в какую неспокойную жизнь вы войдете сегодняшней ночью. И не говорите мне, что сейчас, глядя на это, - узловатый крепкий палец в пыльной перчатке брезгливо качнулся в сторону неподвижного тела, - вы не думали о том, какая судьба ожидает вас самого. Молчите?.. Стало быть, я прав.

- К чему вы все это? - хмуро спросил Курт; герцог вздохнул.

- Женщины, майстер инквизитор, это все зло мира. А женщина, дорвавшаяся до силы, это приговор всему, в чем есть хоть крохотное зернышко здравого смысла. Невзирая на ваше довольно неразумное поведение, каковое можно извинить ввиду ваших лет, я о вас лучшего мнения, нежели вы сами. И знаю, что вы не можете не задуматься о будущем. Ведь вы знаете, что не в ее правилах оставлять свое прошлое в живых; малышка Гретхен сжигает все черновики до клочка. Я пока обезопасил себя тем, что без моих денег и связей ее существование станет несколько более... неудобным; что же касается вас, майстер инквизитор, то ваша необходимость в ее жизни зиждется на весьма шатком основании... И снова этот взгляд, - усмехнулся фон Аусхазен беззлобно. - Вам не терпится пустить мне кровь, юноша?

Курт промолчал, чувствуя, как щеки заливает бледность, и тот качнул головой, вновь разразившись вздохом.

- А напрасно. Наверняка у вас с Гретхен выстроен план избавления от моей персоны; в этом я даже не сомневаюсь. Однако же, задумайтесь над тем, насколько ненадежны ваши собственные вложения, майстер инквизитор. Когда ваше общество надоест ей - что с вами будет? Ведь не полагаете же вы, в самом деле, что ваша с нею восторженная страсть будет длиться вечно? Пусть чувства будут живы год, три, пять... Но после - всего, что вы сможете ей дать, ей станет мало. В лучшем случае вас перестанут замечать, в худшем... Вы знаете.

- Неужто подбиваете на предательство? - криво усмехнулся Курт, тот пожал плечами:

- Впервой ли вам?

Он сжал кулак, вскинув голову, но в ответ ничего не сказал, лишь стиснув до боли зубы; герцог кивнул.

- Я вижу, кое-что вы уже осознали; хорошо, что сейчас у вас хватило ума не впасть в буйство, майстер инквизитор. Быть может, оттого, что понимаете мою правоту?

- Что вам нужно от меня? - спросил курт устало. - Вам-то я уж точно не смогу быть полезен.

- Как знать, - возразил фон Аусхазен убежденно, оглянувшись через плечо на темный ход, где исчезла Маргарет. - Вы неглупы, готовы к переменам и - занимаете кое-какое место в нашем мире; маленькое место, однако же, не ничтожное, которое с помощью покровителя малышки Гретхен можно весьма скоро повысить. Я вполне отдаю себе отчет в том, для чего я нужен здесь, для чего нужен ей, однако я не желаю всю жизнь быть лишь благотворителем. А мое разительное отличие от этого таинственного господина состоит в том, что я предпочитаю работать со всеми, кто склонен к сотрудничеству, не привередничая, не придираясь к мелочам и не ожидая слишком многого. По моему глубокому убеждению, пригодиться может всякий, и от самого незначительного из союзников подчас можно ожидать судьбоносных поступков... Это первое. И второе: мы с вами, как бы вам ни было неприятно с этим соглашаться, в одном положении - ad summam[173], каждый из нас обречен в будущем проститься с земным бытием не по своей воле и в самый неожиданный момент. Если вы не испугаетесь над этим задуматься, вы поймете все сами; собственно, уже начали понимать...

- Предлагаете прикрывать вам спину от коготков Маргарет? - сквозь болезненную улыбку выдавил Курт. - Lepide[174].

- Взгляните на нашего святого отца, - с такой же хмурой улыбкой посоветовал фон Аусхазен. - Он тоже полагал ситуацию забавной. Думаю, когда он очнется от удара Петера, он круто переменит свое мнение.

- Как знать, - снова бросив взгляд на неподвижного князь-епископа, возразил Курт, - быть может, мне повезет?

- Вы не игрок, майстер инквизитор; в ваших глазах нет азарта. В ваших глазах я вижу расчет. Что в самом деле забавно, так это то, что этого не видит наш тайный покровитель; может статься, слишком избалован дарованными ему судьбой способностями и слишком полагается именно на них... Я вижу, огонь в глазах несколько утих, майстер инквизитор? Это обнадеживает. Собственно, что нам с вами делить? Гретхен? Бросьте; это она делит любого, к кому прикоснется - делит между собою и окружающим миром, нарезая на ломти, пока не истечете кровью. Вам было бы лучше никогда не знать ее и никогда не делать того, что сделали; но коли уж вы так или иначе впутались в это, придется выживать. Выжить подле ее каблука невозможно... Сейчас я не надеюсь склонить вас на свою сторону, майстер инквизитор; если б это удалось столь легко, я допустил бы лишь две мысли: либо что вы прикидываетесь, либо - что вы глупее и слабее, нежели я полагал. Но вы сами, я уверен, после всего, что увидите здесь, после того, как увидите ее по окончании обряда - вы сами задумаетесь над моими словами. Я знаю также, что гордость не позволит вам завести об этом разговор самому, когда вы осознаете справедливость всего того, что услышали от меня сегодня, а посему я просто задам все те же вопросы сам - несколько позже, когда до вас дойдет смысл произошедших в вашей жизни перемен.

- Не утруждайте себя, - отозвался Курт, и герцог снисходительно улыбнулся.

- Не слышу твердой убежденности в вашем голосе, майстер инквизитор.

Он не ответил, увернувшись от ладони, попытавшейся покровительственно похлопать его по плечу, и отошел к дальней стене, усевшись на один из стульев. От того, на котором несколько минут назад восседал человек в капюшоне, словно тянуло холодом, неощутимым, неосязаемым, но чувствуемым всей кожей.

Глава 23

Князь-епископ очнулся нескоро; распахнув глаза, несколько мгновений он смотрел в потолок над собою мутным и непонимающим взглядом, а потом рванулся, сотрясаясь всем телом, застонав и огласив комнату словами, от которых фон Аусхазен гадливо поморщился. Дальнейшее было ожидаемым - от ругательств и стонов тот перешел к мольбам, после - к угрозам и вновь к просьбам; присутствующие хранили молчание. Герцог, кажется, пребывал сегодня не в духе, а Курт попросту был поглощен иными мыслями, в которых обреченный святой отец занимал место мизерное и незначительное. Наконец, когда крики и плач стали уже раздражать, фон Аусхазен со вздохом кивнул телохранителю:

- Заткни его, Бога ради, Петер.

Солдат молча прошагал к вороху тряпья, некогда бывшему архиепископской одеждой, выбрал кусок подлиннее и пошире и соорудил весьма профессиональный кляп. Еще минуту тот пытался ловить взгляды присутствующих, мыча нечленораздельные моления, но вскоре, поняв тщетность своих усилий, умолк, давясь слезами в горле.

- Чем они там занимаются столько времени... - тихо произнес фон Аусхазен, обернувшись на вход, и в ту же секунду на пороге возникла фигура в капюшоне.

- Терпеливые наследуют землю, ваша светлость; помните Завет, - произнес шепот укоризненно; тот отступил.

- В Завете такого не сказано, - возразил герцог, отведя взгляд, и фигура пожала плечами:

- Будет. Ну, хватит вольностей; станем серьезны. Время пришло.

Маргарет шла следом - не глядя по сторонам, не бросив ни взгляда на присутствующих в комнате людей, не удостоив ни единым взором забившуюся в ремнях жертву; глаза ее были устремлены перед собою, и Курт засомневался даже, что сейчас они вообще видят что-либо, касающееся этого мира. Платье она сменила на накидку - легкую, струящуюся, и по тому, как при каждом шаге обвивал ноги тонкий шелк, Курт понял, что кроме этого эфемерного одеяния на ней нет ни клочка иной одежды. Обувь она сняла тоже, ступая по каменному полу легко, как кошка, и так же мягко, будто готовясь в следующее мгновение сорваться с места в прыжке, сжав в коготках трепещущую в ужасе добычу...

Следом шагнули двое, замерев по обе стороны от единственного выхода; их подошвы ударили в камень гулко после тихих шагов безликого чародея и неслышной жрицы. Оба были не вооружены, однако Курт понял - не увидел это в их движениях, не прочел по лицам, не вывел из каких-то мелочей в их внешности, а - просто понял, что не мечи их главное и самое опасное оружие. Эти двое были с тем, безликим, и это все объясняло.

Более не сказано было ни слова, не произнесено ни звука, лишь князь-епископ продолжал стонать и биться в путах, однако на него сейчас Курт внимания не обращал.

Все, прочтенное им о подобных ритуалах когда-то в академии и после, в архиве Друденхауса, грешило неточностями, неполнотой или недостоверностями, и кроме прочих мыслей и чувств его одолевало и самое обыденное любопытство. Поднявшись, он приблизился к жертвеннику, остановленный движением руки безликого за несколько шагов до каменной плиты; герцог встал неподалеку, и оба его телохранителя замерли за спиной господина дознавателя. Судя по всему, в его должном поведении сомнения все же сохранялись немалые...

Тем временем на пол по обеим сторонам плиты встали две чаши, и Курт припомнил, что в камне выбиты два желобка, которые он при первом беглом взгляде счел фрагментами древней полустершейся резьбы и которые, похоже, предназначались для стока крови. Чуть погасшие курильницы были заполнены снова, и в воздух ринулись ароматы, кружащие голову; и с миром вокруг внезапно что-то произошло - вновь стали явственно различимы все детали окружающего, вновь все стало восприниматься отчетливо и полно, будто тело могло теперь не только видеть и слышать, не только внимать запахам и звукам, но и ощущать нечто, чего как будто не замечало до сей минуты, но что всегда пребывало здесь, рядом, окружало всегда, не видимое, но существующее. И вместе с тем все словно отдалилось - стены, пол, тяжелый темный потолок и даже бьющийся свет факелов и светильников; все стало будто нарисованным или вытканным на старом, потрепанном гобелене, словно не настоящим или попросту ненужным, и все, что осталось - два человека у жертвенника и каменная плита, и даже жертва проступала в этом новом мире просто аморфной грудой мяса и крови.

Безликая фигура замерла у изголовья, а неслышная похожая на кошку жрица встала слева; сейчас Курт видел лишь ее спину - прямую и неподвижную, и - в опущенной вдоль тела руке - короткий нож с серповидным лезвием, отблескивающим в свете огня алым трепещущим светом.

На прочих он не смотрел и сорвавшихся уже на задушенный визг стонов привязанного к жертвеннику человека не слушал и не слышал - он слушал тишину, слушал, как в этой тишине различаются звуки, на которые прежде не обратил бы внимания и которые, казалось, вовсе недоступны для человеческого уха - шорох шелковых складок одеяния неподвижной женщины в пяти шагах от него, потрескивание крупинок благовоний в курильницах, шелест пламени факелов и светильников и биение собственного сердца, поразительно ровное, спокойное и почти безмятежное. И когда в тишине разнесся голос, лишь краешком сознания он отметил, что голос этот чуть слышится, что он должен слышаться едва-едва, что слова произносятся почти одними губами, и в любое другое время, в ином месте и ином мире он попросту ничего не расслышал бы и не разобрал ни звука.

- Zi'dingir mul'dilbat

Ilu Ishtar beltum sha ilani

Ilu Ishtar sharrat ki'mul'an'el

Sharrat sharrati iltu ilati

Sharrat sha kishshati nishi

Ia cit'shupu Ia urru shami u ircitim

Ia dapintu sha cabi nakirtim

Labbatum sharrat tahazi

Shemuya.[175]

Momentum veri, снова проговорил он мысленно, точно бы довершив произнесенное жрицей, и невообразимым усилием воли отогнал от себя мысли прочь - все до единой, каждую; все эти размышления сейчас не имели смысла, были ненужными как никогда, лишними. Сейчас в голове должна быть пустота; сейчас важным было лишь то, что происходило в пяти шагах от него, важным был этот новый мир, в котором были только безликий чародей, жрица и алтарь, в котором даже сам он был словно частью этих стен или случайно залетевшей в комнату пылинкой, бесплотным зрителем, не связанным с реальностью и не существующим в ней...

- Ishtu babi ilu Nabu ili rabi alsiki

Mu'ma shemuya ina ashari sha ilu Nabu enenuki

Sharratum sha sinnishati u karradi alsiki

Beltum sha calati u epi

Shemuya.[176]

Она вскинула руки; накидка свободно соскользнула с плеч, упав на пол темным шелковым облаком, обнажив белую кожу, тоже отливающую розово-багряным светом, как и лезвие ножа в тонких пальцах.

- Kima sha bi'ri'ig atti u kishshati nishi imhuru

Alsiki

Shemuya.

Nin'kur'ra

Nirartu

Iltu ameli

Iltu sinnishti

Igi'ki mituti ippish.[177]

Сейчас не было и мысли о том, что он видит перед собой просто женщину (свою женщину) обнаженной, а главное - что таковой ее видят другие, для чьих глаз не предназначено это тело; и не оттого лишь, что ни один взгляд не загорелся вожделением, ни один не заскользил по этой светящейся алым коже. Просто: это было сейчас неважным. Или - не это сейчас было важным...

Она опустила руки; различимо было лишь движение локтя - ни на миг не промедлившее, уверенное и короткое, скопище мяса на каменной плите содрогнулось, словно надеясь уползти от лезвия, рассекающего вену у локтя. В тишине простерлись секунды - быстрые и долгие, и, разбивая безмолвие на куски, по дну одной из чаш застучали первые капли.

- Ilu Ishtar sharrat mushi bab'iki put'u

Ilu Ishtar beltum sha calati bab'iki put'u

Ilu Ishtar namcaru sha kishshati nishi bab'iki put'u

Bab sha mul'dilbat pu'tu.[178]

Капли падали с размеренным глухим звоном, учащаясь и все больше торопясь, и голос жрицы стал громче и насыщенней, точно капли эти были водой, впивающейся в иссушенную землю, где закаменел в ожидании всход, готовый пробудиться к жизни и теперь восстающий, напоенный и воспрянувший.

Она обошла жертвенник, встав теперь справа - каждое движение, каждый шаг словно были частью странного танца, такой же частью, как все сегодня; она не шла - стлалась, перетекая из одной части такого странного в эту ночь мира в другую, непередаваемо сильная сегодня и неизъяснимо прекрасная - обнаженная жрица с хищно сияющим лезвием в руке, окрасившимся алым.

- Inim'inim'ma shu il'la ilu Ishtar'kan.[179]

Ему не пришло в голову, что призрачный, тихий свет, возникший над жертвенником, есть творение его рассудка, замутненного сладковатым дымком благовоний, так перекроивших окружающее, не подумалось, что это лишь воображение играет с ослабевшим разумом; ни на миг не возникло сомнений в том, что нечто, напоминающее бьющую сквозь листву в подлеске луну, вошедшую в полную силу, на самом деле есть, существует, живет в пяти шагах напротив...

- Sħaa raoħtu'ge traoma... Sħaa traoma'k'ge kramokyar.

Этот голос был другим, голос безликого - такой же безликий, бесцветный; и сколь бы ни были ничтожны познания в приоткрывшихся сегодня тайнах, каким-то нервом, сутью, памятью, спрятанной не в душе даже - в теле, в костях, в крови - ощутилось разительное отличие этих слов, голоса, пробуждаемой им силы от всего того, что было услышано прежде...

- Sħaa kraman ten kraman vorshaera'n z'darmenar kraman'ke.

И вновь вернулось чувство осязаемого физически холодного ветра, принесенного неведомо откуда в эту окованную камнем комнату, и тени, бросаемые бьющимся пламенем светильников и факелов, словно зажили сами по себе, не согласуясь с танцем огненных языков, все более темные, насыщенные, живые...

Momentum veri...

Холод. Холод расползался по спине, точно развивающийся клубок змей - медленно, неотвратимо, проникая в сердце и сковывая мозг острым обручем, и сбросить это леденящее чувство стоило усилия нечеловеческого; нечеловеческого - как и все, что происходило здесь и сейчас.

Сейчас...

Nunc aut nunquam[180].

Сейчас.

Пять шагов, отделяющих его от обнаженной жрицы, Курт преодолел спокойно - почти праздно, так размеренно-невозмутимо, что и телохранители герцога, и двое, явившиеся вместе с безликим, не сразу осознали, что происходит, не сразу сорвались с места, чтобы помешать ему.

Последний шаг. Последний спокойный удар сердца. Последнее мчащееся вскачь мгновение.

Маргарет успела обернуться, когда он аккуратно взял ее за правое запястье, успела бросить взгляд - удивленный, растерянный; именно это выражение застыло в мертвых глазах Филиппа Шлага, в последний миг своей жизни понявшего, что предан, растоптан, что человек, которому безоглядно верил, наносит вероломный удар в спину...

Она успела обернуться. Успела проронить одними губами:

- Что...

Курт сжал пальцы, выкрутив тонкое, словно веточка, запястье в сторону, легко отобрав серповидный нож, и коротко, не тратя времени на замах, ударил по белокурому затылку шишковидным навершием рукоятки, уронив безвольное тело на пол.

Momentum veri.

Момент истины.

Момент...

Один момент, миг, всего один только миг остался в его распоряжении, и лишь сейчас, наверное, стало ясно до боли, отчетливо и несомненно, как много времени вмещает в себя это понятие - 'мгновение ока'. Вот так - ресницы опускаются, на неуловимую бесконечность скрывая окружающий мир под веками, и поднимаются снова. Один миг. До этой ночи их было множество - мгновений, решающих судьбу, важных, нужных. Но лишь сейчас случилось это - мгновение, пронесшееся стремительно и вместе с тем вытянувшееся, словно подбросили клубок нитей, сжатый, плотный, и он покатился, разматываясь и превращаясь из самого себя в нечто бесконечное и безмерное.

Это мгновение протекло в неподвижности. Двое солдат все еще стояли на месте, не схватившись даже за оружие, двое у двери успели сделать шаг к нарушителю спокойствия и теперь занесли ногу для второго шага, герцог, бледный и оторопевший, застыл, как изваяние, и, что пугало более всего, такой же застывшей была фигура в капюшоне - в двух шагах напротив, отделенная лишь неровным углом каменной плиты, и тени скрывали лицо, так что неясно было, куда устремлены его глаза. За это мгновение успели придти и уйти мысли, которые прежде не впускались в разум. Дверь, отгородившая катакомбы от внешнего мира, заперта, и следящие за ним агенты вряд ли сумеют взломать эти замки. А если и смогли - то слишком поздно, не сумев потом отыскать его следа в запутанных коридорах. Значит, готовая к захвату зондергруппа так и осталась во дворе кельнского собора. Значит, здесь, в этом каменном склепе, он - один. Значит, столь рискованно спланированная операция все-таки споткнулась о непредвиденное препятствие, и помощи не будет. Значит, все, что происходит теперь - взгляд в лица людей напротив и по обе стороны от него, стук собственного сердца, холодный воздух, вливающийся в легкие, весь этот невероятно бесконечный миг - все это в последний раз. Значит, когда это мгновение, наконец, кончится, их останется еще не более десятка, мгновений, отделяющих его от смерти. И это - тоже было впервые: в любой, самой безвыходной, ситуации до сих пор оставалась надежда на избавление, пусть призрачная и отчаянная; теперь же, с ножом в руке против трех обладателей неведомой силой и троих вооруженных бойцов - теперь надежды не было. Последняя ночь в жизни. Последний час. Последний момент.

Momentum veri.

Время разогналось снова, и случилось это прозаично, просто, к яви возвратил не страх смерти - страха, к удивлению, не было вовсе, не что бы то ни было еще, приличествующее случаю, а - омерзительный, посторонний в этом облаке ароматов запах, который, бывало, преследовал в заброшенных или опустившихся кварталах, в дешевых больницах для неимущих - кислый, вязкий дух человеческих испражнений. Здесь, у самого жертвенника, его не могли забить запахи неведомых благовоний. Что касалось святого отца, его как раз перспектива неотвратимой гибели испугала весьма и весьма.

Именно эта мерзость вернула мозг в действительность, встряхнула рассудок, заставив вспомнить, что есть - кроме этих стен и этой исчезающей призрачной луны, этих оживающих теней, марева, кружащего воздух - есть реальный мир, с улицами и домами, с птицами на чердаке Друденхауса, с людьми на улицах, с ним самим, с теплой рукоятью в ладони и - с тем, что он должен был, обязан был успеть сделать до того, как упадет на этот каменный пол и больше не встанет...

Он успел нащупать под пряжкой ремня стальную полоску (Фридрих, долгих тебе лет!) и рвануть, вытянув одним движением тонкое стальное лезвие, гибкой острой плетью рассекшее воздух с мелодичным, тихим свистом, успел сделать шаг вперед, пытаясь обойти каменную плиту раньше, чем герцогские телохранители заступят ему дорогу, и вдруг услышал громкий, лязгающий щелчок. Этот звук Курт узнал бы из тысячи - звук спускаемой струны арбалета.

Ни у кого из присутствующих стрелкового оружия не было, и тело не успело напрячься в ожидании холодного, пронзающего удара - мозг уже понял, что летящая с неистовой скоростью смерть предназначена не ему; понял раньше, чем глаза увидели одного из спутников безликого, отлетевшего к стене, а потом - невысокого щуплого человека с двухзарядным арбалетом в руке, всадившего второй болт в живот другому сопровождающему.

Значит, агент слежки все же прошел - вскрыв ли замки той двери или сломав их, неважно, но - прошел. Значит, и группа тоже здесь? Значит или нет?..

Нет, понял он, увидев, как тот врывается в комнату, вытягивая короткий кинжал из ножен. Группы нет. Почему, что еще сорвалось, задержалась ли помощь или не явится вовсе - думать об этом сейчас времени не оставалось. Сейчас оставался лишь еще один миг на то, чтобы развернуться к герцогским телохранителям, за спины которых тот довольно резво отскочил. Было еще полмгновения порадоваться тому, что у обоих тоже короткое оружие...

То, что вырвалось из горла безликой фигуры, было не словом, не криком, не шипением даже, а будто беззвучным, бьющим по ушам ударом в воздух, и боковым зрением Курт уловил, как его 'хвост', словно наткнувшись на невидимую стену, содрогнулся, хватанув воздух ртом, и побелел, уставясь перед собою остекленевшими глазами. Он пробежал еще два шага, и было видно, ясно видно, четко до дрожи в каждой жилке, что эти два шага делал уже мертвец, просто по инерции ноги пронесли безжизненное тело вперед, пока, запнувшись, он не упало, откатившись в сторону, точно куль с мукой...

И это случилось снова - снова возникло это долгое, тягучее, как клей, мгновение, в которое опять уместилось бессчетное количество мыслей и весь мир, что был вокруг. Когда капюшон развернулся в его сторону, обратившись к нему тенью вместо лица, Курт понял, что не успеет - ничего не успеет. Даже попытаться. За это долгое мгновение он понял, что сделать не может ничего - ни отпрыгнуть в сторону, как от выстрела, ни закрыться, как от удара мечом, ни уклониться - ничего. Что может только ждать смерти - глупой, бессмысленной и напрасной; и ждать осталось недолго...

Удар голоса о воздух прозвучал снова, и в голове точно бы что-то взорвалось, словно вены в висках лопнули, а глазам вдруг стало горячо, как будто его окунули в поднимающийся над углями дым - прожигающий насквозь, но вместе с тем ледяной, как сугроб у порога в февральскую метель. Курт покачнулся, схватившись за камень жертвенника, ненавидя себя за слабость, за свое самомнение, из-за которого случилось все, что случилось, из-за которого сейчас погиб человек - так же, как погибнет теперь и он, бесполезно.

- Не может быть! - голос из-под капюшона вырвался со свистом, и сквозь соленый туман на ресницах он увидел, как фигура отступила назад, к стене.

Не может быть, повторил он мысленно, выпрямляясь и чувствуя, как боль уходит, как рассеиваются цветные звезды в глазах, а трое напротив смотрят на него с опасением, почти со страхом; им не хочется вступать в бой с человеком, выжившим после такого...

Он не стал задумываться больше о случившемся; почему это произошло и как, выяснить можно и после, если будет возможность, если будет еще в этом смысл, а сейчас - прыжок вперед сквозь остатки боли, пока те трое не опомнились, пока в шоке, пока ошеломлены происходящим.

Удар заточенной стальной полосой в правой руке, как плетью - удар достигает цели сразу, с чавкающим свистом прочертив алую полосу по горлу не успевшего отскочить стража. Один.

Плотный, коренастый Петер метнулся чуть в сторону, обходя продолжающее извиваться лезвие, пригнулся, не пытаясь сблокировать стальную змею, вывернулся у спины; разворот и шаг - но не назад, а вперед, вплотную, нанизывая тяжелое тело на серп ритуального ножа в левой руке. Второй.

... Миг? Два?..

'Если после пятнадцати мгновений боя противник все еще не побежден - думай, что ты сделал не так'... Мессир Сфорца мог бы гордиться, будь он здесь...

Сейчас должен быть второй удар, сейчас человек в капюшоне должен собраться и попробовать снова. Сколько времени ему нужно для того, чтобы повторить свою попытку? Тоже мгновение? Больше? Меньше?..

Он успел увидеть, что тот стоит недвижимо, и морщинистые сухие руки просто висят вдоль тела, а капюшон, опустившись, скрыл даже ту тень, что темнела вместо его лица, словно безликий чародей внезапно уснул - прямо так, стоя у стены. И ощущение ледяного ветра вернулось снова, теперь более осязаемое, сковывающее, но не тело, а - душу...

От удара фон Аусхазена Курт увернулся едва-едва, изогнувшись и отскочив в сторону; cinquedea рассекла воздух у самого лица и так же, не прерывая движения, вернулась, задев кромкой правый рукав над локтем, и в воздух взвился рой рубиновых капель - словно маленькая алая радуга. Он отпрянул, попытавшись достать противника ударом заточенной полосы в правой руке; тот не отклонился, не отступил, просто подставив клинок и тут же с силой рванув его в сторону, выворачивая кисть. Стальная плеть, свистнув, ударила по тому же плечу, рассекая кожу куртки и мышцу, и со звоном отлетела к стене. Курт едва не опрокинулся на подставленное лезвие; взмахнув руками, чтобы удержать равновесие, он повалился назад, перевернулся через голову по вязкой, трясущейся туше князь-епископа, приземлившись на ноги по ту сторону алтаря и едва не упав, когда каблук запнулся о лежащую на полу Маргарет.

- Самое время предложить вам в панике бежать отсюда, - заметил герцог с усмешкой; Курт не ответил, скосясь на неподвижного чародея у стены.

Почему он бездействует? Почему вокруг что-то есть, вокруг точно что-то есть (или кто-то?..), но на него вдруг внимание обращать перестали? Или готовится нечто такое, против чего он не устоит? Стоит ли постараться сейчас пробиться к нему, пока он в этом странном оцепенении? Или не пытаться ухватить журавля в небесах и постараться сделать хотя бы то, на что хватит сил, а именно - пустить кровь этой синице по ту сторону каменной плиты...

Фон Аусхазен, опершись ладонью о жертвенник, метнулся вперед, перепрыгнув его с неожиданной для своих лет легкостью и проворством, и он снова отскочил в сторону, не отбивая тяжелого клинка, клюнувшего его вдогонку. До одного из убитых стражей оставалось два шага; Курт бросился на пол, схватил выпавший из мертвых пальцев кинжал, стиснув испачканную в липкой крови рукоять и рывком поднявшись на ноги; навстречу вновь сверкнул треугольник лезвия, и, крутанувшись на месте, он пропустил удар мимо ребер, почти впритирку, попросту ударив фон Аусхазена носком сапога в пах.

Тот дернулся в сторону, и удар пришелся в бедро, однако cinquedea на миг приопустилась, открыв правое плечо; серповидный нож в другой руке ударил со всей возможной силой, но лезвие лишь разрезало камзол, соскользнув с противным скрежетом. Кольчуга под верхней одеждой; это уже хуже...

- Стоять на месте, оружие на пол! Святая Инквизиция!

Это был голос из прошлого. Голос из жизни. Из мира - того, другого мира, оставшегося за толщей камня и земли.

Deus ex machina.

- На пол оружие, руки на виду! - повторил голос Гвидо Сфорца - громкий, уверенный, злой, разносясь под низкими сводами, словно грохот обвала, и Курт с готовностью сделал два поспешных шага назад и чуть в сторону от смотрящих в комнату арбалетных болтов, дыша тяжело, хрипло, сорванно, чувствуя облегчение, которого не испытывал уже давно, чувствуя, что жизнь возвращается, возвращается та реальность, в существовании которой он уже начал сомневаться здесь, в этих клубах дурманящих курений и холодного неощутимого ветра...

- Вот черт, - равнодушно проронил герцог.

Cinquedea полетела на пол, и от этого звука словно разбилось что-то, держащее в неподвижности темную фигуру у дальней стены, к которой осторожно, исподволь, подступали двое - не вооруженные, как и те, кто пришел с безликим...

Звон брошенного на пол клинка прозвучал, как голос колокола.

Звон словно остался в воздухе, в мгновение ока заполнив весь мир, проникнув в каждый нерв и вытянув его в струну, и прежде, чем Курт успел крикнуть предупреждение, вновь приподнялся капюшон без лица, вскинулась рука, изборожденная темными морщинами, и двое напротив безликого разлетелись в стороны, словно тряпичные куклы. Кардинал рванулся вперед, и рука с сухими, как ветки, пальцами качнулась к нему; Курт бросился к наставнику, не надеясь ни на что, понимая, что сделать не может ничего, снова - ничего...

Тот отшатнулся, закрыв лицо рукой с тяжелым баклером - движение было инстинктивным, безотчетным - и так же отлетел прочь, повалившись на руки ученика безвольно и тяжело. Оба опрокинулись на каменный пол; звон впился в мозг последним пронзающим переливом одновременно с уже пережитым сегодня биением пронзительного, но не слышного голоса о плотный, словно туман, воздух; и снова в глазах потемнело, и теперь исчез даже мир, поглотивший его этой ночью, мир призраков, мрака и теней...

На этот раз боль ушла не сразу, не сразу стали видеть глаза, не сразу вернулись звуки, доносящиеся до затуманенного рассудка из окружающего; Курт с усилием разлепил веки, как оказалось, плотно зажмуренные, и почти наощупь, почти ползком, добрался до тела кардинала, упираясь в пол ничего не чувствующими руками и поскальзываясь на сбегающей по ладоням крови.

- Ваше высо... - голос сорвался; язык не желал ворочаться, выговаривая сложные слова, и курт просто крикнул, слыша, что выходит шепот, и понимая, что обращается к мертвому, но не желая верить в это: - Сфорца!

- Мессир Сфорца, курсант, - чуть слышно возразил мертвец на своем ужасающем немецком; закашлялся, приподнявшись, и сипло выдохнул: - Verginita puttana Maria con dodices apostoles...

- А нас за такое пороли, - улыбнулся Курт с невероятным, немыслимым напряжением, тяжело проглотив облегченный вздох.

- И справедливо пороли, - шепотом отозвался кардинал, с усилием упершись в пол левой рукой и прислонясь к стене; глаза кардинала были закрыты, лицо - цвета тщательно отстиранной простыни, провисевшей под солнцем не один день.

Краем глаза Курт видел, что герцог по ту сторону каменной плиты стоит, покачиваясь, тоже привалясь к стене спиной и закрыв ладонью лицо, а арбалетчики больше похожи на сборище ополченцев, минуту назад со всех ног умчавшихся с поля боя, а не на зондергруппу Конгрегации.

- Он ушел, - подал голос Сфорца, и еще несколько секунд Курт соображал, о чем речь, о ком он говорит, если - вот он, герцог фон Аусхазен, безоружен и в течение некоторого времени даже безвреден, и лишь невероятное напряжение памяти выбросило, наконец, на поверхность - фигура в капюшоне, тень вместо лица, указующий перст, сухой, как ветка...

Он рванулся к выходу из комнаты, и рука кардинала ухватила его за локоть.

- Брось, Гессе, - тихо проронил тот. - Бессмысленно. Он ушел.

Курт остался сидеть на полу, стягивая посеченную куртку и кривясь, когда края разрезанной кожи царапали раны; два арбалетчика, все еще немного оглушенные, медлительные, вязали безропотного фон Аусхазена, еще двое отвязывали вновь лишившегося сознания князь-епископа, перетягивая порезанные вены обрывками его одежды.

- Вот это да... - проронил шарфюрер[181], что стоял над неподвижным телом Маргарет, присел, перевернув ее лицом вверх, и Курт поморщился.

- Голой ведьмы ни разу не видели?

- Ну, не так, - с чувством отозвался тот, вновь опрокинув ее спиной кверху, и, заведя руки к лопаткам, затянул на тонких локтях веревку. - Не окочурится? У нее голова разбита.

- Не льстите мне; просто рассечена кожа, - возразил он, стащив рубашку и пытаясь понять, насколько глубоки порезы на руке. - Зараза...

- Excellenter[182], майстер инквизитор, - тихо проронил герцог, покачнувшись, когда вязавшие его арбалетчики дернули за веревку, затягивая узел. - Целый месяц водить за нос весь Кельн... так очаровать малышку Гретхен... Преклоняюсь.

Курт поднял голову, глядя на фон Аусхазена так, будто увидел его впервые, и несколько секунд сидел молча и неподвижно.

- Да, - устало произнес он, наконец, с трудом поднимаясь. - Кстати.

К герцогу он подошел медленно, тяжело, остановился напротив, окинув его оценивающим взглядом, и четко, резко вмял колено в живот - под ребра. Тот согнулся, сипло втянув в себя воздух; от удара о кольчугу под камзолом коленный сустав задергало, и запоздало пришло в голову, что бить надо было ниже.

- Дочь брата, ваше сиятельство, - пояснил Курт буднично, глядя на затылок с густой проседью сверху вниз, - это родственная кровь, не предназначенная для соития.

Никто из присутствующих не одернул его, никто и не смотрел в его сторону, даже, поразительным образом, те двое, что держали за локти фон Аусхазена; отвернувшись, Курт возвратился к стене, где кардинал стягивал с левой ладони баклер, и вновь уселся рядом.

- Не слишком это достойно, - хрипуче выдавил герцог, распрямляясь, - бить связанного.

- Ну и что, - равнодушно откликнулся Курт, понимая, что надо перетянуть порезанную руку, но не желая больше двигаться; изнеможение пришло внезапно, замешанное на усталой злости на себя, на безликого, сумевшего вот так просто выйти из комнаты, забитой вооруженными бойцами, словно бочка - сельдью...

Сейчас топот бегущих людей он услышал издалека, услышал надсадное дыхание, а когда в каменную комнату ворвались еще пятеро, стали слышны и ругательства - долгие, от души.

- Абориген, жив? - оборвав поток пламенной речи, ничего общего не имеющей с благородным немецким, спохватился Ланц, всматриваясь в его лицо; лицо самого дознавателя второго ранга было исполосовано, точно минуту назад он продирался через покрытый шипами куст.

- А розы где? - спросил он с усмешкой, не ответив, и, встретясь взглядом с негодующим взором Ланца, уточнил: - Что вас так задержало?

Керн махнул рукой за спину с нервной усмешкой:

- Сделали пару привалов по дороге.

Вот так, при оружии, в простой куртке, он видел майстера обер-инквизитора впервые, и выглядел тот каким-то даже незнакомым и неестественным без своего стола с бумагами и отчетами; от болезненного смешка Курт едва удержался, вообразив своего начальника в виде этакого кентавра, представляющего помесь человека и стола.

- Не поверишь, - Райзе, такой же исчерканный глубокими царапинами, присел на корточки напротив, взяв его за порезанную руку, скривился. - Н-да... Не поверишь, академист: кошки. Целая армия злобных, как сам дьявол, кошек.

Он улыбнулся.

- Кошки?..

- Смешного в этом мало. Посмотри на его лицо, - кивнув через плечо на Ланца, нахмурился тот. - Это сделала одна из этих тварей. Ты хоть отдаленно представляешь себе, на что способна сотня бешеных кошек?.. Однако это еще полбеды; потом появились... - он на миг замер, глядя мимо руки Курта, лежащей в его ладони, и встряхнул головой. - Тени. Правда, они кошек расшугали; nullum malum sine aliquo bono[183].

- Тени... - повторил он отстраненно, передернувшись.

Тени...

Кошки - это армия темной жрицы, в этом нет сомнений; однако тени, живые тени... Даже его познаний хватало на то, чтоб ощутить различие между силой Маргарет и тем, что вплетал в ее слова безликий колдун. Вот почему не повторил он своей попытки, вот чем был он занят; знать бы это тогда, в ту минуту - и вместо того, чтоб пытаться устранить источник его средств и связей, можно было бы практически безнаказанно убить его самого...

- Спасибо, что спросили, - чуть слышно вклинился кардинал. - Я тоже в полном порядке.

- Боже, - спохватился Райзе, - простите, ваше высокопреосвященство. Вы ранены?

- Да, - кивнул тот, глядя на свою левую руку, точно на неведомо откуда взявшееся, чуждое собственному телу дополнение; Густав выпустил плечо Курта, пересев ближе к кардиналу, и осторожно ощупал его запястье.

Кисть руки Сфорца напоминала лапу мертвой птицы - скрюченную, сухую; Райзе переглянулся с Керном, и тот предположил нерешительно:

- Быть может, просто онемение... после отпустит...

- Не отпустит, - равнодушно отмахнулся здоровой рукой кардинал. - Сердце сдюжило - и то утешает, но хорошим instructor'ом мне теперь уже не быть.

- Он пытался проделать то же самое и со мной, - тихо произнес Курт. - Почему у него не вышло?

- Потому что к твоему прикрытию привлекли едва не весь выпуск особого курса прошлого года, - откликнулся кардинал, прикрыв глаза и откинувшись к стене спиною. - И целиком абиссус[184].

- Целиком - что? - уточнил Ланц; Курт вздохнул, глядя в пол.

- Мы так называли монастырь, - пояснил он негромко, - куда переводят тех, кто отчислен из академии или тех, кто честно выучился, но работать по каким-то причинам не смог; мы наивно полагали, что наставники об этом прозвании не знают... Ходили слухи, что братия этого монастыря - вся сплошь праведники. Значит, не слухи? - уточнил он; кардинал, вновь предавшись созерцанию своей ладони, через силу улыбнулся.

- Не сплошь, разумеется, и не лишь только праведники, однако силы их молений за тебя хватило, как видишь. Подробности после, Гессе. Во-первых, стоило бы для начала покинуть сие премерзкое место, а во-вторых, многое из того, о чем ты спросишь, столь секретно, что даже для ушей майстера обер-инквизитора не назначено. В-третьих, - хмуро добавил он, вперив требовательный взгляд в Райзе, - кто-нибудь, наконец, забинтует моего курсанта?

Тот послушно выпустил похолодевшую скорченную руку кардинала, пересев снова к Курту, Ланц со вздохом отошел в сторону, и утихшая было суета вновь завертелась вокруг.

Курт сидел неподвижно, закрыв глаза и снова чувствуя безмыслие, пустоту в рассудке, однако теперь - блаженную и отстраненную, успокоенную. Отчетливость восприятия мира отступила куда-то за грань разума и ощущений - от усталости или, быть может, развеивался постепенно чуть сладковатый дымок неведомых благовоний в курильницах; или же попросту теперь, когда закончено было дело, коему отдавались все силы, мысли, чувства, каждая минута жизни последнего месяца, тело и разум желали насладиться тем, что беспрерывного напряжения сил более не требуется, что мысли теперь не надо держать в узде каждый миг, а чувства выверять и укрывать. Этого временного покоя не нарушала даже впивающаяся в кромки ран игла...

- Не спи, - тихо окликнул его голос Райзе; по щеке осторожно, но все равно ощутимо хлопнула ладонь. - И встань с пола.

Курт разлепил веки, понимая, что скатывается в сонное оцепенение, и вяло усмехнулся.

- Хоть бы однажды для разнообразия завершение моего расследования выглядело иначе, - вздохнул он, упершись в пол ладонью, и с усилием поднялся. - Меня опять бинтуют, я вот-вот отрублюсь, и - снова упустил главного подозреваемого.

- Бинтовать я закончил, - возразил Райзе наставительно, - уснуть сможешь, как только доберемся до Друденхауса, а что касается последнего - не гневи Бога, академист. Fecisti quod potuisti, faciant meliora potentes[185]; спасибо, что вообще жив.

- Да. И это я тоже уже слышал год назад...

- Выведи его на воздух, Дитрих, - приказал со вздохом Керн. - Кроме того, что ему не помешало б проветрить голову, вскоре очнется наша одаренная дама; лучше, чтоб она его сейчас не видела. Истерик нам здесь еще не хватало.

Курт не возразил, послушно пойдя за потянувшей его рукой, слыша позади шаги молчаливого арбалетчика.

В катакомбах было по-прежнему мрачно, сыро, темно, однако прежнее ощущение давящей тяжести, угнетения исчезло; недалеко от выхода из-под ног метнулась прочь, зашипев, перепуганная насмерть кошка с всклокоченной шерстью и огромными ошалелыми глазами. Ланц тихо выругался ей вслед, явно жалея о том, что не может ускорить бедную тварь хорошим пинком.

За стенами собора, смывая остатки ночной темени, бил в землю стремительный, хлесткий летний ливень.

Глава 24

- Ты гляди, он и не думает переставать, - тихо заметил Ланц, скосивши взгляд в окно; рамы были выставлены, и в рабочую комнату майстера обер-инквизитора проникал влажный, душный воздух, пропитанный моросью, висящей в воздухе вот уже вторые сутки.

Керн переглянулся с подчиненными, покривив губы, и вздохнул.

- Вот и я о том же, - согласился Дитрих все так же негромко. - А если это будет еще с неделю? Не навес же над ними сооружать...

- Полагаешь, - уточнил Курт с сомнением, - что приговор удастся вынести в ближайшие дни?

- А у нас выбор имеется? Абориген, ты прикинь, сколько времени может потребоваться, чтобы до папского слуха дошло все то, что затевается здесь; и еще не известно, какой именно из святейшеств вздумает обратить на все происходящее свое внимание. Положим, от Рима мы еще как-то сумеем отбрехаться - на то здесь мессир Сфорца; но если Авиньон... Хоть ты лопни, а суд должен пройти скоро, и когда в Кельн явится гневный курьер с указанием пересмотреть дело, мы должны уже смести пепел в совочек. И никакие улики, никакой арест на месте преступления нам уже не помогут; даже сейчас вполне может выясниться, что попросту одинокая вдовушка развлекалась с любовниками в катакомбах, за что ей не костер полагается, а покаяние с постом. Ну, может, князь-епископа с места снимут - и все... И я уверен, что люди герцога наверняка уже собрались в армию с намерением взять Кельн приступом. Два курфюрста, арестованные разом; вообрази только! такого никогда, ни разу за всю историю Империи, не бывало. Город обложат, как Трою, и дай Бог, чтоб не с теми же итогами. Дня три у нас есть, не более.

- Причем, все должно смотреться чинно и мирно.

Голос Сфорцы так и остался спустя уж сутки после пережитого им удара надтреснутым и сухим. По возвращении из катакомб сердце кардинала все же воспротивилось полученному насилию, и Райзе более четверти часа бился над умирающим, пока экстренно вызванный профессор Штейнбах спешил в лазарет Друденхауса. Откачать страдальца удалось лишь к вечеру, и сейчас Сфорца, держась за висящую на перевязи левую руку, сидел у стены, привалясь к ней затылком, и говорил мало, коротко и с явным усилием. Левый уголок бледных губ кривился в навсегда застывшей усмешке, отчего при взгляде на его лицо становилось не по себе.

- Если мы не станем дожидаться приличествующей событию погоды, - пояснил он едва слышно, - станут говорить, что дело завершено слишком спешно. И задумаются над его верностью.

- Или, - возразил Курт, глядя в окно, на мелкие капли, туманящие облик города, - скажут, что сам Господь осудил преступников, усугубляя вынесенный приговор.

Керн вновь перекинулся с подчиненными долгими взглядами и кашлянул, задумчиво предположив:

- Подразумеваешь продление процесса казни?..

- Дрова можно будет выжимать, если все это не прекратится, - кивнул он, не оборачиваясь к начальству. - Однако же ухищрения вроде избыточного количества смол, масел или навесов лишь подчеркнут тот факт, и без того явный, что мы спешим, а стало быть - чего-то боимся. Стало быть - неправы. Все, что нужно - простите меня за прямоту, наплевать на все; пусть идет, как идет. Надо лишь подсказать добрым горожанам верное истолкование происходящего.

- А я себя полагал циником... - тихо пробормотал Ланц; майстер обер-инквизитор покосился на Курта, глядя пристально и придирчиво, и встряхнул головой, будто отгоняя какие-то несвоевременные сейчас мысли.

- Бог с ним, - подытожил он решительно. - Пусть так; в самом деле, и без того немало вопросов, какие требуют решения. Пусть люди говорят о Божьей каре.

- Понял, - отозвался Райзе коротко. - Сделаем.

- Не пора ли вернуться к делу? - прервал его Курт. - Сколько он уже... - губы покривила невольная усмешка, похожая на теперь вечную гримасу кардинала Сфорца, - в подвешенном состоянии?

- Да уж с часок есть... Завести вторую допросную, что ли...

Ланцу никто не ответил.

Вообще, то, что сейчас происходило в главной башне Друденхауса, сложно поддавалось какому-либо нормотворческому установлению; общение с арестованными подпадало как под понятие 'допрос', так и под определение 'судебное разбирательство'. Протоколы составлялись по ходу дела, причем одновременно - и протоколы допросов и, тут же, после обсуждения наскоро, черновик протокола суда; новости по делу приходили ежечасно, доставляемые служителями, что рыскали, как никогда похожие на псов, по катакомбам, замкам арестованных, по кельнскому собору, снова возвращаясь, после чего кто-либо из них с докладом торопился обратно в Друденхаус.

Всяческие премудрости, как называл их Ланц, относительно правильности употребления понятий 'арестованный' и 'обвиняемый' были забыты даже обычно щепетильным в этом вопросе выпускником номер тысяча двадцать один; с минуты, когда он вышел на ночной двор собора под плотную стену ливня, с той ночи, когда брел к чернеющим в темноте башням Друденхауса, ощущая холодные струи дождя на лице, внутри словно что-то переключилось - как сдвигается механизм арбалета, удерживающий в напряжении струну. С той минуты стрела сорвалась, и теперь летела, прошибая преграды, которые когда-то казались незыблемыми, обязательными и верными. Или, быть может, это случилось еще раньше, когда следователь Гессе решил для себя, что готов смириться с риском потерять наживку при попытке застать Маргарет фон Шёнборн на месте преступления. Когда, призадумавшись, понял, что, будь на месте князь-епископа другой человек, не виновный ни в чем, кроме того, что ему предстоит играть роль червячка, на которого Конгрегация будет ловить крупную рыбу - он и тогда в критический момент, в тот самый момент истины, думал бы не о том, как спасти жертву. Точнее, он об этом не думал бы вовсе. Приоритеты - так называли это наставники, которые забраковали курсанта Гессе, отбирая кандидатов для особых курсов, где воспитывались агенты...

Или - произошел этот внутренний щелчок еще раньше? В те минуты, когда, сидя у алтаря в пустой часовне Друденхауса, он привыкал к возникшей в нем мысли, когда он уже знал, что и как надо сделать, чтобы исполнить то, что должен? Когда в его мозгу появился план всей этой долгой, муторной и, вообще, авантюрной затеи с 'внедрением'. Когда, рассказывая о своих планах сослуживцам и Керну, видел их взгляды - ошарашенные, пристальные, удивленные, придирчивые; когда, встречая эти взгляды, понял вдруг, что в нем самом ни одного из этих чувств нет. Что их нет вовсе. Никаких. Потому что к тому моменту он уже понял, что важно. Свои приоритеты к тому времени он расставил. Потому что тогда уже знал: главное - не взгляды, не шепот за спиной, не открытая неприязнь или похвала. Facere debentia faci ^[186]. Остальное несущественно.

Сейчас он действовал все так же - расчетливо, спокойно и отстраненно, снова время от времени видя все те же обеспокоенные взгляды, понимая, что от него ждут срыва, ждут тоски, хотя бы хандры, по меньшей мере; Курт принимал эти взгляды молча, ничего теперь не объясняя, не возражая и уже не злясь, потому что понял - от него ожидают того, чего ждали бы от себя. Втолковать Ланцу или Керну, чем он так отличен от них, почему ничего подобного в его душе не зародилось, он едва ли смог бы, как не мог пока объяснить даже самому себе - просто принял свое безучастие как факт, а посему лишь молча исполнял все, что сейчас требовалось исполнить, не вдаваясь в споры и пререкания.

Когда Керн приказал 'не совать носа' в допросную, где проходила беседа с Маргарет, он лишь пожал плечами, все так же равнодушно откликнувшись 'слушаюсь'. Сказать, что он потерял прежний интерес к делу, утратил азарт, с которым ухватился за подвернувшееся ему дознание два месяца назад, было нельзя - Курту все так же не терпелось быть везде, где сейчас хоть что-то происходило. Он все так же жалел, что не может быть сразу в нескольких местах - в замке фон Шёнборн, где обыск теперь шел уже не силами всего двух усталых следователей, а немалой ордой специалистов; что не может оказаться при этом и в городском доме герцога тоже, где обнаружили подробнейшие планы подземных лабиринтов Кельна (один из ходов которых, к немалому изумлению даже Керна, оканчивался замурованной дверью в старую башню Друденхауса), в покоях князь-епископа, в соборе, в катакомбах, где прибывшие с кардиналом люди нашли комнату с книгами и рукописями, в том числе и тем злосчастным 'Трактатом', каковой, никому более не попадаясь на глаза, исчез в небытии. На любые вопросы о нем Сфорца хмурился и повелевал заниматься своим делом...

За стенами Друденхауса происходило множество всего того, что проходило мимо него, а вот допросы арестованных - это единственное, что Курта занимало всего менее: ничего нового или существенного узнать он уже не мог.

Что касалось князь-епископа - от него теперь кто угодно вряд ли смог бы добиться хоть одного вразумительного слова: напуганный близящейся смертью, обрадованный спасением, тот, очнувшись в тюрьме Друденхауса, поначалу не сразу понял, где находится, а когда это дошло до его рассудка, рассудок отказался служить своему хозяину. Сейчас святой отец, связанный, дабы не рвал с вен бинты, никем не тревожимый, пребывал запертым в самой дальней камере, перемежая слезы истошным смехом и долгой, но путаной декламацией псалмов. По временам он замирал, молча уставясь в стену напротив, и не реагировал ни на что вовсе; даже когда ради очистки совести в его бедро вонзили длинную, словно шило, иглу, в расплывшемся отстраненном лице ничто не дрогнуло - лишь плечи передернулись, словно сгоняя назойливую муху.

Маргарет снова молчала. Она не требовала свидетелей в свою защиту, не грозила вмешательством высоких покровителей и не кричала о своей невиновности; она молчала в прямом смысле этого слова - как когда-то Рената. Разница состояла в том, что Маргарет вполне воспринимала обращенные к ней слова и вздрагивала, когда слова эти становились слишком прямыми, а по дороге в допросную разразилась настоящая истерика с бессильными и бессмысленными попытками вырваться, слезами и криками. 'Она сама не видит смысла в собственном упорстве, - со вздохом признал Ланц после очередного допроса. - Это своего рода stupor, только мысленный, без телесного оцепенения и нечувствия. В подобном состоянии пребывают попавшие в невероятную ситуацию и пытающиеся убедить себя, что спят; это пройдет и само... Вот только ждать мы не можем'.

Рудольф фон Аусхазен в состоянии шока не был - его упрямое молчание, какового, по чести сказать, Курт от него не ожидал, было иной природы. Герцог был сейчас той самой собакой - раненой, умирающей собакой - разлегшейся на охапке сена и не подпускающей к ней никого. Точнее сказать, то была собака, знающая, где спрятана эта охапка, и готовая унести тайну с собой в могилу. В городском доме фон Аусхазена, принадлежащем de jure архиепископу, нашли записи - целую кипу тонкого пергамента с инициалами и цифрами, каковые яснее любого признания говорили о том, что герцогская казна оплачивала благополучие многих, и не следовало обладать недюжинным умом, дабы понять, что суммы с таким количеством знаков навряд ли являлись подношениями к именинам и Рождеству; единственное, что надо было успеть выбить из обвиняемого - это люди, скрытые под двумя-тремя буквами напротив этих цифр.

Что же до Маргарет, то, учитывая все, что из нее удалось выудить за этот месяц, невыясненным оставался лишь один вопрос: имя. Только одно имя - имя безликого чародея. Решиться на слишком уж крайние меры при допросе заключенных Керн по-прежнему не мог, понимая, что хрупкая, привлекательная обвиняемая, какие бы слухи ни распустили в Кельне агенты Друденхауса, будет смотреться невинной жертвой, если ее облик скажет собравшимся для созерцания казни горожанам, какими методами от нее были получены некоторые сведения. Собственно, завершить суд и подмахнуть заключение можно было в любую минуту; признания своей вины арестованными не требовалось для вынесения приговора - доказательств этой вины было предостаточно, однако оставались невыясненными некоторые сведения, не интересующие (и которые, собственно говоря, не должны интересовать) добрых граждан Кельна, но весьма важные для Конгрегации.

Имя человека из попечительского отделения, благодаря которому следователь четвертого ранга Курт Гессе был признан добросовестным, все еще было неизвестно; попечительскому же отделению было не ведомо ни о всем том, что творилось в Кельне в этот месяц, ни об арестах. Завершение операции проходило под руководством академии святого Макария, силами Друденхауса и зондергруппы; мысль сообщить о предателе в рядах curator'ов даже не обсуждалась, ибо нельзя было ручаться за то, в чьи руки попадет такое донесение. Кельнское отделение Конгрегации по делам веры снова пребывало в состоянии предвоенного напряжения, пытаясь подсчитать, сколько времени необходимо на то, чтобы в город явились папские эмиссары и представители попечительского отдела; разговор и с теми, и с другими предстоял долгий и увлекательный. Керн полагался на свою давнюю дружбу с главой curator'ов Рихардом Мюллером, однако...

Герман Фельсбау был отпущен на свободу без предъявления обвинений лишь утром следующего дня - до того часа о нем, говоря честно, попросту забыли. Несколько ошалелый от столь неожиданного поворота событий студент был снабжен документом, свидетельствующим о том, что его арест был досадным недоразумением, не глядя подписал отказ от каких-либо претензий по поводу несправедливого обвинения, после чего был выпровожен из Друденхауса с обещанием побеседовать с ректором, если по причине произошедшей неприятной ошибки в университете начнутся проблемы.

Бруно пребывал в не меньшем шоке.

Поначалу он не сразу понял, что же вообще происходит; столкнувшись в коридорах Друденхауса с герцогом, идущим под присмотром двух стражей в допросную, он остановился и долго смотрел вслед - Курт видел это от двери на лестницу. А когда мимо подопечного прошел он сам, глаза бывшего студента остановились на Ланце и Райзе, идущих позади него; в лице промелькнула гремучая смесь ожесточения и сочувствия, а потом, когда от повязок на его руке взгляд спустился ниже, к ремню с оружием, тот замер, уставясь растерянно и непонимающе, и - это Курт ощутил затылком - долго еще стоял, так же глядя вслед уходящим. Сейчас он безвылазно сидел в 'Веселой Кошке', исполняя полученный от Керна довольно туманный приказ 'не путаться под ногами' и 'смотреть в оба'; ни одного вопроса о происходящем он до сих пор так и не задал, с Куртом все еще не перемолвился ни словом, и какие мысли бродят теперь в его голове, было неведомо.

***

' ... Этот человек появился в моем замке сам. Я не знаю, как он свел знакомство с Маргарет, я этого не видел и ничего не могу сказать по этому поводу. Она однажды рассказала мне о нем, заметив, что он и велел это сделать, дабы я подготовился к его визиту - он желал обсудить со мною 'какое-то дело'.

Нет, согласия от меня не требовалось, мне лишь был сообщен сам факт.

Не помню, когда. Несколько лет назад. Он появился прямо во время утренней трапезы - просто вошел в залу и остановился напротив стола. Как его пропустила стража, я не знаю.

Разумеется, я могу это предположить: никто из присутствующих, кроме меня и Маргарет, его не увидел; надо думать, именно так он и вошел. Замечу, что он ушел и от ваших бравых парней в катакомбах - легко и на глазах у всех [...]

Когда я с ним заговорил, прислуга посмотрела на меня, точно на помешанного, и именно по их взглядам на него, как на пустое место, я понял, что они его не видят. Он подал мне знак, чтобы я шел за ним, но я пребывал в растерянности и не сразу принял решение, следует ли подчиняться какому-то старику, которого я вижу впервые в жизни.

Нет, я не видел его лица. Я сказал 'старик', потому что видел его руки - они в морщинах. И еще голос...

Он что-то сказал или прошептал... или... Я не знаю, как это объяснить. Он что-то сделал. И разносчик упал замертво - прямо там, где стоял. После этого я, само собою, оставил все сомнения; чего бы он ни желал, а такой человек, согласитесь, способен заставить себя выслушать. Потом, когда мы уединились в моих покоях, он... Не знаю, что это было, иллюзия или... Он что-то сделал с моим рассудком.

Я же сказал - не знаю, что именно. Он как будто погрузил меня в меня же, в какие-то глубины меня самого. И показался мне сам. Это было... неприятно.

В самом прямом смысле, а в каком еще, по-вашему? Там... что бы это ни было... там была моя человеческая судьба, простая, как палка, я увидел свое будущее - банальная скучная жизнь и банальный тривиальный конец, в старческой немощи и безвестности. Там был я, слабый, ничтожный, и был он - сильный и всемогущий. Как будто меня поставили перед Богом. И Бог спросил меня - ты хочешь существовать так? И умереть хочешь таким?..

Да идите вы к черту, меня ждет костер заживо, куда еще хуже? Вы хотели, чтобы я говорил? Говорю, как могу. Если вам это не по душе, я могу снова замолчать [...]

Нет, о свержении Императора тогда речи не шло.

Да понятия не имею, чего я хотел. Не хотел оставаться курфюрстом на вторых ролях, вот чего я точно не хотел.

Да, власть. Это вызывает у вас удивление? Отчего-то никто не удивляется, когда за германский трон цепляется выскочка-богемец, но все искренне изумляются, когда подобные мысли возникают у немецкого герцога...'

' ... отыскано и может быть присовокуплено к уликам:

В покоях архиепископа

1. Наперсный архиепископский крест, камень в изножье вынимается, и под ним самостоятельно и весьма щербато пробито отверстие. Предположение: сквозь это отверстие Распятие может быть подвешено в перевернутом виде.

2. Составленный scaenarium проведения нечестивой мессы в нескольких вариантах (с животными и человеческими жертвами, а также без оных).

В отделении катакомб, соседствующем с местом задержания

1. Козлиная голова.

2. Жертвенный нож.

3. Причастная чаша со следами крови.

4. Требник, принадлежащий архиепископу (опознан служкой).

5. Самостоятельно выплавленные свечи грязно-серого цвета (явная неудачная попытка изготовить черные)...'

' ... Двоюродный брат? Это, по-вашему, причина для того, чтобы проникнуться к нему состраданием? Да не будь он нужен, я удавил бы старого идиота уже давно.

Осточертел; как вам такое обоснование? Ему всего мало - мало власти, мало денег. Он ничего не желал делать сам, ни за что не желал отвечать, но хотел пользоваться всеми благами.

Да, это единственная причина.

[...]

Это был мой замысел. Одним махом освободиться от нахального и бесполезного груза, подвести репутацию Друденхауса под удар и избавиться, наконец, от вашего мальчишки. Тело архиепископа, найденное утром в соборе подле алтаря... Отличный повод для слухов. Друденхаус устранил неугодного ему высокопоставленного священнослужителя, и даже можно сказать, кто именно был исполнителем - разумеется, инквизитор с криминальным прошлым...

Все зависело бы от его поведения. Если б ваш парень встал на дыбы - что ж, его воля. Проявил бы благоразумие - и я помог бы ему отвертеться.

Разумеется, не просто так; я что же - похож на благотворителя?.. Какой разумный человек откажется иметь в своем распоряжении обязанного ему служителя Конгрегации, который, ко всему прочему, повязан такой тайной, как ритуальное убийство?

Откуда мне знать, зачем. Пригодился бы...'

***

К утру восемнадцатого июня, спустя двое суток после ареста, в башнях Друденхауса начала витать уже не напряженность, а почти подавленность: Маргарет продолжала хранить молчание, герцог выдавал информацию мелкими порциями, надеясь, видимо, унести с собою в могилу хотя бы небольшую часть своих тайн, и отчаявшийся Керн даже предпринял попытку вытянуть хоть что-то из бессвязных бормотаний князь-епископа. Промучившись с ним с полчаса, майстер обер-инквизитор махнул рукой на все свои усилия.

Курт с утра сидел над составлением судебного протокола, списывая начисто достаточно вольные наброски старших сослуживцев, размышляя над тем, что все происходящее - наглейшее, неприкрытое попирание всех норм и правил. Если curator res internis[187] вздумает копнуть чуть глубже, когда явится в Друденхаус, он схватится за голову, ибо по всем положениям запертые в камерах люди будут казнены без суда и, собственно, следствия как такового...

Ланц и Керн, хмурые, как и все последние дни, вошли молча и тихо, словно он был замершим в кустарнике зверьком, которого можно спугнуть резким движением. К столу они не сели - остановились напротив, переглядываясь и явно не зная с чего начать; Курт со вздохом выпрямился, отложив перо, и тяжело поднялся.

- Да бросьте вы, - произнес он устало. - Уж столько всего случилось, и я столького уже навидался и наслушался... Говорите, в чем дело. Кто-то из них испустил дух на допросе?

- Если б так, я бы сейчас не вздыхал, - возразил Керн, не глядя на подчиненного, - а рвал бы на себе волосы и пил сердечные настои. Нет, Гессе, все живы, хотя и не здоровы; герцог таки заговорил - имена его сообщников известны. Всех, кроме предателя в попечительской службе - его знал только этот таинственный чародей... И Маргарет фон Шёнборн почти раскололась.

- Почти? - уточнил Курт, пытаясь по их лицам понять, к чему клонит начальство. - Как сие разуметь?

- Сперва я хочу сказать, Гессе, что это не приказ; понятно? То, что я скажу, не обязательное к исполнению указание, и...

- Короче, Вальтер, - оборвал он, и обер-инквизитор на миг приумолк, снова переглянувшись с Ланцем.

- Словом, вот что, - продолжил Керн все так же нерешительно. - Она готова говорить, но требует твоего присутствия на допросе.

- Ясно, - неопределенно отозвался Курт, пытаясь оттереть с пальца чернильное пятно.

- Я понимаю, чего она хочет. Ей плевать на то, кто ее будет допрашивать, просто понимает, что поговорить с тобой наедине ей не позволят, посему... Она просто хочет выговориться. Хочет устроить свою следующую истерику в твоем присутствии. Гессе, ты не обязан этого делать, повторяю, это не приказ. Я даже просить тебя об этом не имею права.

- Почему? - проговорил Курт равнодушно, пожав плечами. - Имеете. Полное.

- De jure - да, - согласился тот. - Как подчиненному - да. Но не хочу и не буду. Ни приказывать, ни даже просить.

Он улыбнулся, оторвав глаза от упрямого чернильного пятна, и смерил хмурое начальство взглядом.

- Уже просите, Вальтер, - окончательно отметя обломки субординации в сторону, возразил Курт. - Я с ней поговорю, это несложно.

- Уверен?

- Я общался с ней тридцать один день. Полагаете, эти несколько минут будут чем-то отличаться?

- О, Господи, - вздохнул Керн тяжело, усаживаясь у стола, и воззрился на подчиненного покрасневшими от бессонницы глазами. - Гессе, ты на самом деле столь спокоен, как желаешь показать? При всем уважении к тому, как ты держался этот месяц, я не могу поверить в то, что тебя совершенно не тревожит происходящее. Я хочу знать, я хочу, чтобы ты ответил мне - сей же миг и откровенно: что на самом деле сейчас происходит у тебя на душе и в разуме.

- Это, - не сразу отозвался Курт, - спрашивает обер-инквизитор или аббат?

- Есть разница? - уточнил Керн настороженно, и он кивнул.

- Немалая. Обер-инквизитору я не отвечу. Впрочем, аббату тоже. Разве что privatim[188], в часовне, на исповеди. Готовы выслушать?

- А тебе это нужно?

- Нет.

- Боже милостивый, - обреченно простонал Керн, опустив лоб в ладони. - За что ты на мою голову...

- Будет вам, - мягко, словно престарелому отцу, сказал Курт, садясь напротив. - Сейчас важно не это. Я поговорю с ней. В конце концов, ad imperatum[189] она имеет право 'на очную ставку с инициатором обвинения' (помните?), 'со свидетелем обвинения', и...

- Да брось, - покривился доселе молчавший Ланц. - Хрен с ними, с ее правами; а протокол судебного заседания ты сам пишешь. Найдешь, куда вставить замечание о том, что от очных ставок обвиняемая отказалась. Если тебе это претит, абориген, если на самом деле ты не уверен, что это не слишком после всего, что уже было - просто забудь о том, что сейчас было сказано. В конце концов, кое-что уже дали обыски; а что до нее - куда она денется, есть способы разговорить человека без особенных внешних повреждений. Дожмем.

- Я не сомневаюсь в том, что нужные сведения из нее можно выбить и без того, однако - когда это случится? Сегодня к вечеру? Завтра? Каждый час на счету. Какие слухи расползутся по городу за это время? Кроме наших агентов, в Кельне действует еще и немалая армия досужих сплетников, которым нечем себя занять, кроме как будоражить народ. Это primo. Secundo: кураторская служба не могла не прознать обо всем сейчас, спустя три дня; спорить готов - сюда уже направляется их представитель, и когда он явится?.. Tertio: (это помимо опасности со стороны герцогских вассалов, которые, убежден, уже на подходе к Кельну) подсчитайте скорость почтового голубя и переложите на расстояние до Италии и Франции. Убежден - хоть один папский посланник или курьер с указанием прекратить дело уже в пути. И, наконец, последнее: я не вижу проблемы в разговоре с Маргарет фон Шёнборн. Если это поможет делу - я с ней встречусь, Вальтер. И меня это совершенно не тревожит.

- Вот это и пугает... - чуть слышно проговорил Керн. - Ну, hac abierit[190]. В любом случае, дольше тянуть уже нельзя, завтра я намерен объявить приговор и дату казни - как бы все ни повернулось.

- Хорошо, - кивнул он просто; старшие бросили в его сторону короткие взгляды и промолчали.

Курт осознавал, что молчат все о главном: не было никакой убежденности в том, что на вопросы, задаваемые следователями, у обвиняемой есть ответы. Доказательств тому, что имя безликого ей известно, не было, и единственное, что могло бы послужить (всего лишь!) предположением, был короткий разговор, произошедший за неделю до ритуальной ночи. На вопрос об имени своего таинственного наставника Маргарет не ответила 'не знаю', а лишь отмахнулась, сказав, что это не имеет значения. Тогда Курт настаивать не стал, не без оснований полагая, что сможет добиться своего в скором будущем.

Добиться, однако, оказалось сложнее, нежели он рассчитывал, и сейчас, идя по узкой лестнице вниз, Курт думал о том, что сегодня нет сомнений, нет колебаний, которые терзали душу, когда вот так же всего два месяца назад он спускался по этой же лестнице, чтобы говорить с Отто Рицлером в том же подвале. И когда из раскрывшейся двери допросной пахнуло все тем же, таким же знакомо-тошнотным запахом раскаленного воздуха, пота и крови - даже тогда ничто не шелохнулось ни в нервах, ни в сердце, ни в разуме. Ничто не дрогнуло, когда встретил взгляд фиалковых глаз, устремленных на него с ожиданием, с болью, с негодованием, с мольбой и ненавистью - со всей невообразимой смесью чувств, какие могли только зародиться в женщине, стоящей в пяти шагах напротив.

- Перерыв.

Голос Райзе, сидящего за тяжелым столом рядом с по-прежнему бледным Сфорца, прозвучал буднично, словно это был голос каменщика, объявившего своим товарищам о том, что пора бы заморить червячка и передохнуть; Маргарет вздрогнула, губы ее шевельнулись, но не вымолвили ни звука, лишь фиалковые глаза все так же неотрывно смотрели на вошедшего, пытаясь отыскать в его лице то, чего там не было...

- Вы хотели его видеть, - продолжил все такой же обыденный, немного усталый голос Райзе, и глаза цвета луговых озер на миг метнулись к нему, деловито перекладывающему на столе разрозненные кипы бумаг. - Вот он.

- Я вижу, - тихо донеслось, наконец, из опухших губ, и Курт шагнул еще ближе, остановившись в двух шагах - почти вплотную.

С Маргарет эти дни не только разговаривали - это было видно сразу. Курт не назвал бы свой взгляд наметанным, однако кое-что - следы, отметины, кровоподтеки - было знакомым, было, он бы сказал, академичным. То, чего не разглядишь из толпы, что не бросается в глаза. Иглы. Они использовались не раз, и даже можно было с уверенностью утверждать, что это дело рук Ланца. Magicus baculum[191] Дитриха. Его почерк. Бич; не плеть, не розга - эти следы не узнать нельзя. Это Райзе.

- Хорошо держишься, - заметил Курт, бросив через ее плечо взгляд на исполнителя. - Не ожидал.

- Это должно было мне польстить? - чуть слышно произнесла Маргарет; он пожал плечами.

- Учитывая твоих следователей - разумеется... Итак, ты хотела меня видеть. Зачем?

- Зачем?.. - проронила она растерянно, с усталой злостью. - После всего, что ты сделал - ты спрашиваешь 'зачем'?!

Курт не ответил, стоя все так же в двух шагах, глядя с выжиданием; она отерла лицо о плечо, стиснув в кулаки ладони поднятых над головой рук, и сжала зубы, пытаясь не дать себе заплакать.

- Я... - голос ее сорвался; Маргарет судорожно сглотнула, переведя дыхание, и договорила: - Я хочу знать, когда все, что между нами было, стало игрой.

- Всегда, - отозвался он просто и, перехватив ее взгляд, уточнил: - С того дня, когда я понял, что Филиппа убила ты. Ты это хотела узнать?

- Всегда?.. - повторила Маргарет потерянно. - Значит, все это... пьяная выходка в моем доме... наш день на Райне... все, что ты мне говорил... Все ложь?

- Не все. Я обещал, что герцог фон Аусхазен заплатит за совершенное, и ты это увидишь. Так и будет. По приговору ему предстоит умирать первым, после - князь-епископу и тебе, посему рассмотреть ты сможешь все в подробностях. И, как я и обещал, он умрет в муках: за покушение на инквизитора его участь - коптиться над углями, а это часа два-три.

Она засмеялась хриплым дергающимся смехом, опустив голову, и глаза подняла не сразу.

- Это что же, - спросила Маргарет надрывно, - такой особый инквизиторский юмор? Это должно быть, по твоему мнению, забавно?

- По-моему, да, - откликнулся Курт. - Но я не удивляюсь, что ты не оценила. Это все, что ты хотела услышать?

- Ты говорил, что...

Маргарет запнулась, боясь вымолвить хоть слово, боясь с первым же звуком выпустить на волю слезы; он вздохнул.

- Что люблю тебя? Говорил.

- И ты так просто... вот так просто... сменил любовь на ненависть?

- Ты хотела, чтобы я сказал тебе то, что ты и сама знаешь? Ты хочешь услышать это именно от меня? Хорошо. Слушай. Будем логичны, - предложил Курт по-прежнему спокойно. - Что есть такое - 'любовь'? Это удовлетворение от того, что находишь человека, соответствующего твоим представлениям об идеальном друге и - любовнике. Любовнице, в моем случае. Идеальной любовницей ты была. Мне будет сложно найти нечто похожее в будущем... Но у меня впереди еще много времени. Что такое идеальный друг? Это тот, кто разделяет твои представления о мире, о человеке, обо всем; мелкие несхождения во взглядах допустимы, но ограничены. И отсюда, милая, возникает вопрос: а по какой причине я должен продолжать любить человека, который в корне отличен от меня? До того дня, когда я узнал, что ты вот так просто, словно муху смахивая со стола, убиваешь человека - это было... Однако, люби я тебя хоть и до полусмерти, до исступления, сколь угодно глубоко и искренне, это ничего бы не изменило - ну, разве, сейчас, стоя перед тобой, я, быть может, давился бы слезами, как ты. Ситуация проста, Маргарет: я инквизитор, а ты - уж прости за vilitas verborum[192] - ведьма. Убивающая людей. Мой долг - остановить тебя любыми способами. Что тебя все еще удивляет?

- Долг? - переспросила она с болью. - Любыми способами? Стало быть, исполнение долга оправдывает подлость?

- Да, - кивнул Курт. - По отношению к противнику - вполне. Sycophantae sycophantari[193], Маргарет; я воспользовался твоим же оружием, всего лишь. Хочешь узнать, не терзаюсь ли я из-за этого? Вынужден тебя разочаровать. Нет. Что ты желаешь знать еще?

- Что с тобой случилось? - почти шепотом выговорила Маргарет. - Когда ты таким стал?

- Я таким был. Всегда. То, что ты этого не увидела, не поняла, не начала опасаться вовремя - это твоя ошибка. К чему ты потребовала этого разговора? Зачем? С целью пробудить во мне сожаление? Раскаяние? Чего ты хотела добиться?

- Может, чтобы ты сказал, что тебе жаль...

- Тебя? - уточнил Курт. - Мне жаль тебя и жаль, что все так сложилось. Все-таки, я тебя любил когда-то, и мне жаль потерять то, что мне нравилось; это primo. А secundo - я уже говорил, что сострадаю каждому, кто оказывается в твоем положении. К этому меня тоже обязывает мой долг инквизитора. А еще мне жаль четверых молодых парней, которые помешали тебе своим существованием, и их, Маргарет, мне жаль гораздо более - они виновны разве лишь в глупости, однако за такое обыкновенно не убивают. Ты все еще не поняла? Ты здесь не за то, что вздумала поклоняться кому-то, кому не поклоняюсь я. Мне все равно, кто и как проводит свое время, пока его вера не вступает в противоречие с Законом. И это не блажь Конгрегации, при любом государственном устройстве и любом правителе, в любой стране есть несколько непреложных правил, которые не должны меняться по первой прихоти. Одно из этих правил гласит: не отнимай жизнь.

- Вот как? А что намерены сделать ты и твои... собратья?! - почти выкрикнула Маргарет. - Будь последователен в собственных убеждениях!

- К сожалению, мне придется это сделать. Это приходится делать по всему миру многим судьям, чтобы сохранить справедливость. Это - если говорить о высоких материях. А если сказать проще, то - чтобы другим было неповадно. Для назидания в том числе. Я ответил на твой вопрос?

Маргарет всхлипнула, все-таки не сумев удержать слезы, опустила голову, ткнувшись лбом в плечо; Курт стоял неподвижно и молча, пока, вновь с усилием подняв взгляд, она не спросила тихо:

- Значит ли это, что мне не избежать... - голос снова осекся и снова упал до едва различимого шепота, - что я в любом случае...

- Попадешь на костер живой? - договорил Курт; она зажмурилась, закусив губы, и медленно кивнула. - К сожалению для тебя - да. Это первый суд над особами подобного общественного положения, и он должен быть показательным - ad terrorem ceterorum[194]. Всем троим предстоит высшая мера.

- Ты откровенен...

- Если ты хотела не откровенности - для чего требовала встречи со мной?

- Уже не требую, - все так же шепотом отозвалась Маргарет. - Я услышала достаточно.

- А я - нет. Ты обещала назвать имя, - напомнил Курт. - Таков ведь был уговор?

Она не ответила, отведя взгляд в сторону, и он повторил - тихо, но настойчиво и жестко:

- Имя.

- А если нет?

Это едва прозвучало, произнесенное одними губами, тихо, как ветер; Курт шагнул ближе.

- А если нет, - тоже понизив голос, ответил он, - я сменю на твоем допросе одного из следователей. И когда за тебя возьмусь я, поверь, ты возблагодаришь свою темную богиню, когда, наконец, будет оглашен и исполнен приговор - даже такой.

- Господи!.. - простонала она надрывно, и Курт кивнул:

- Самое время... Имя, Маргарет.

- Последний вопрос, - вдруг неожиданно твердо и решительно возразила та, вскинув голову, и он нахмурился, ожидая неладного. - Не поцелуешь меня на прощание?

- Гессе, нет! - голос Райзе прозвучал в каменной тишине резко, почти криком; скрипнул по полу табурет - тот поднялся, сделав шаг к ним. - Не прикасайся к ней.

- Боишься меня? - потрескавшиеся губы улыбнулись, и в фиалковых глазах на миг промелькнуло злое торжество. - А как же твой долг? Разве не твоя святая обязанность рискнуть ради того, чтобы его исполнить? Давайте, майстер инквизитор. Не испугаетесь же вы слабой женщины. Или призрак Филиппа стоит перед вашим взором?

- Гессе, не смей, - осторожно приблизившись на шаг, повторил Райзе; он не обернулся, не ответил, и Маргарет засмеялась, выпрямившись.

- Неужели не...

Договорить он не дал.

Губы ее были горячими, сухими, воспаленными, и на языке остался привкус крови...

- Имя, - повторил Курт, чуть отстранившись и видя, что в глазах ее застыло изумление, боль, смятение...

- Мельхиор.

Голос Маргарет прозвучал слышно всем, но вместе с тем словно несуществующе, бесцветно, мертво.

- Так он называл себя. Уверена, что имя ненастоящее, но больше мне сказать нечего...

Подле нее Курт не задержался больше ни на миг - коротко кивнув, развернулся и зашагал к двери. Тишина провожала почти до порога, и уже когда он взялся за ручку, потянув на себя, в спину настигло:

- Будь проклят.

- Да заткните же ее, в конце концов! - уже в полный голос крикнул Райзе, срываясь с места.

Курт сделал шаг через порог и медленно, неспешно прикрыл за собой дверь.

- Будь проклят! - снова донеслось до него, заглушенное звонким ударом по лицу.

***

'Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, рассмотрев пункты, по которым вас обвинили и обвиняют, исследовав ваши показания и inquisitio[195] Высокого суда, а также показания свидетелей, Высокий суд основывает свой вердикт на том, что было сказано и сделано во время разбирательства.

На законном основании мы заявляем, что вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, являетесь преступниками пред лицом Господа и людей, как по закону Божьему, предаваясь целиком греховным страстям, так и по закону человеческому, совершая убийства и смущение невинных душ человеческих. На основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в убийствах многих честных граждан вольного города Кельна, распространении заразы еретичества и в заговоре с целью убиения Его Императорского Величества при помощи темных диавольских сил. На основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в попытке покушения на свободу души инквизитора Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи Курта Игнациуса Гессе.

Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех еретичества слушателя университета Кельна, Филиппа Шлага, а также в убийстве упомянутого слушателя университета Кельна. Филипп Шлаг по завершении разбирательства признан околдованным и посмертно оправдан.

По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, виновными во всех названных преступлениях.

Высокий суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт. Настоящим приговором вы будете преданы наиболее достойному и справедливому воздаянию в соответствии с установлениями закона.

Герцог Райнский Рудольф фон Аусхазен, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к истлеванию над углями, покуда душа не покинет его, после чего тело его будет сожжено и пепел его будет развеян за пределами города.

Гюнтер Вайзенборн, князь-епископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, обвиненный и осужденный по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел его будет развеян за пределами города.

Маргарет фон Аусхазен, пфальцграфиня фон Шёнборн, обвиненная и осужденная по всем пунктам, приговаривается к сожжению без предварительного удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.

Да будет это наставлением каждому и укреплением в вере и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь'.

***

Сегодня Кельн был наполнен запахом зелени. Дождь так и не закончился, лишь превратился в постоянную капельную пелену, висящую в воздухе почти неподвижно, и солнце - это казалось выдуманным, ненастоящим - солнце по временам выступало с небес, невероятно жаркое в этом водяном окружении, распаривая ярко-зеленые от дождя листья. И Кельн одуряюще пах зеленью - влажной, горячей, насыщенной. Кельн плавал в запахе зелени, дождя и предощущения смерти...

Курт закрыл глаза, отвернувшись от окна, и тщательно, аккуратно оправил рубашку. Новая куртка лежала на подоконнике; Керн даже не стал это обсуждать, не стал требовать написания запроса на возмещение ущерба, полученного при исполнении службы - просто заказал ее сам, за собственные деньги, и в тот же день Курт сжег старую, с порезанными рукавами и некогда распоротым воротником; черная кожа покрывалась прозрачными каплями, прилетающими из неподвижного воздуха - точно брызгами серебра, которое расплавил кто-то, а потом широким жестом расплескал...

Proba me Domine et tempta me ure renes meos et cor meum[196]...

Еcce excoxi te sed non quasi argentum elegi te in camino paupertatis[197]...

Курт вздрогнул, когда дверь за спиною растворилась - осторожно, тихо. Вздрогнул, хотя понял, не оборачиваясь, кто это.

- У студентов делают ставки.

Голос Бруно был тихим и похожим на голос лекаря у постели умирающего.

- Большинство уверено, что на площади тебя сегодня не будет.

- На что поставил ты? - уточнил он, и смех подопечного прозвучал, как скрип старых ворот заброшенной конюшни.

- На выигрыш, - откликнулся Бруно, тут же посерьезнев, и договорил спустя миг - почти утвердительно, почти не спрашивая: - Ты ведь не обязан там присутствовать.

- Не обязан, - согласился Курт, отошел от окна и уселся на постели у стены. - Но должен.

Тот не спросил 'почему' или 'зачем', просто прикрыл за собою дверь и медленно прошел в комнату, пристроившись на табурет у стола, глядя не на него, а в окно, на туманную взвесь в пропитанном зеленью воздухе.

- У меня спрашивают, - снова заговорил Бруно спустя минуту, - что это было - все это... Пока я с умным видом отвечаю, что не имею права раскрывать подобные сведения, хотя все, кажется, видят, что я сам ничерта не понимаю и не знаю. Я прав насчет сведений, или я могу задать этот вопрос тебе?

- Ты и без того поразительно долготерпеливо молчал, - кивнул Курт с бесцветной усмешкой. - Можешь задать вопрос.

- Так что это было? Освобождение Маргарет фон Шёнборн, ссора с Ланцем... все подстроено?

Он не ответил, лишь кивнув - чуть заметно; и Бруно тяжело выдохнул, взъерошив волосы и опустив голову в ладони.

- А эта прочувствованная речь в коридоре Друденхауса... Тоже игра? - уточнил подопечный и, дождавшись очередного молчаливого кивка, понизил голос: - А в таком случае - что было бы, если бы я внял твоему 'совету' и послал вашу Конгрегацию к черту? Только не так, как ты, а - искренне? Сейчас я был бы вместе с ними?

Курт ответил не сразу.

- Смотря насколько далеко ты зашел бы, - отозвался он, наконец, после полуминутного безмолвия, и тот нервно засмеялся, распрямившись. - Однако ведь, этого не случилось, верно?

- Ты на это рассчитывал? Или...

- Нет, мне не было все равно, - мягко перебил Курт. - Я тебя хорошо узнал за этот год. Знал, что ты будешь делать и как думать.

- Даже вот так... Скажи мне тогда еще кое-что: к чему было разыгрывать передо мной все это? Я не спрашиваю о том, почему я не был в курсе; понимаю, на каких я тут правах и с каким доверием, но зачем вы устраивали эти представления в моем присутствии? Если ты, как говоришь, знал, что я не встану на твою сторону, что не ввяжусь во все это...

- Именно потому, - снова не дослушав, ответил он негромко, и Бруно умолк, непонимающе нахмурясь. Курт вздохнул. - Я объясню. Primo: дело не в доверии, как его понимаешь ты. У меня была мысль посвятить тебя в происходящее... Да, была, - повторил он, встретив настороженный, недоверчивый взгляд подопечного. - Меня разубедили Дитрих и Вальтер. Не потому, что кто-то из них или я сам не верили тебе в том смысле, как ты подразумеваешь. Дело в другом. Невзирая на то, что у тебя уже был подобный опыт, я не был убежден в том, что ты сможешь притворяться должным образом.

- Опыт?

- Меня ты провел. - Бруно метнул на него напряженный взгляд, однако на этот раз смолчал, быть может, удивленный тем, насколько теперь это было упомянуто спокойно и почти безмятежно. - Тем не менее, как верно заметил Дитрих, ты играл в целом пару-тройку дней, к тому же - я вполне отдаю себе отчет в том, что тебе-то удалось надуть всего лишь меня, id est[198] - зеленого юнца, выпускника, полного идеалов, самомнения и прочих мешающих работать мелочей. И даже при этом за минуту до твоего удара я засомневался, а за несколько секунд был уже почти уверен в том, что что-то не так; и не будь я уже настолько вымотан - был бы готов к подобному повороту дела. Именно потому твое участие в операции и было отклонено - по недостатку способностей лицедея. В собственных возможностях у меня тоже были сомнения, однако в этом вопросе выбора уже не было... Но и (secundo!) твоя помощь в этом деле мне тоже была нужна.

- Да? - неопределенно переспросил подопечный1, и Курт усмехнулся.

- Не задавайся. Неоценимой или необходимой я ее не назвал, она была мне просто нужна. Мне припомнилась эта местная пословица о двух студентах, которые, если им что-то известно...

- Вот оно что...

- Ты тесно сошелся с ними, пропадал у них едва не каждый вечер, они доверяли тебе; ты был для них источником достоверных сведений из Друденхауса. Я был уверен, что ты обязательно расскажешь им о том, что произошло. Поскольку сведения нельзя было назвать секретными - весь Кельн знал об этом - ты вполне мог сообщать им детали. Бесноваться от того, что я вытворяю. Именно ты и подтвердил для всех тот факт, что мой поступок искренен, что я действительно предал пусть не Конгрегацию, быть может, но хотя бы Друденхаус. Об этом с твоей подачи заговорили студенты, а с их слов - и весь город, а когда о чем-то говорит весь город... Ну, кто усомнится в правдивости сказанного?

- Значит, - мрачно подытожил Бруно, - я, того сам не зная, исполнял работу агента Друденхауса; так?

- За службу агента в течение месяца тебе заплатят, если я напишу запрос.

- Напиши, - бросил подопечный почти с вызовом, и он пожал плечами.

- Хорошо.

Ненадолго вновь вокруг встала тишина; Курт, неспешно поднявшись, прошагал к окну и некоторое время неподвижно стоял, снова вдыхая запах зелени и мокрого солнца.

- Отец Бенедикт, - заговорил он спустя минуту, сдернув куртку с подоконника и встряхнув от капель, - снова оказался прав. Даже не думал, как скоро мне предстоит в этом убедиться.

- Прости? - уточнил подопечный непонимающе; он обернулся.

- Прощаю. - Бруно посмотрел пристально, однако теперь не стал переспрашивать, со вздохом отведя взгляд. Курт усмехнулся: - Сейчас это произносится так спокойно и от души, потому что смысла в этом нет, верно?..

- Что-то изменилось? - спросил подопечный угрюмо. - Или хочешь сказать - квиты?

- Да, и это тоже, - отмахнулся Курт почти легкомысленно, - однако не мщение главное, если считать моей местью то, что я тебя использовал, как когда-то ты - меня. Месть приносит успокоение, быть может, удовлетворенность... удовольствие, в конце концов, однако не примирение; не вижу ничего плохого в мести при определенных обстоятельствах, хотя в данном случае мои действия такой цели не преследовали. Sed[199], если это успокоит тебя - да, квиты.

- И все же не совсем, - тихо возразил Бруно, покосившись на его ладонь, которой Курт упирался в подоконник; он кивнул.

- Вот именно. Вторая заповедь мести - она всегда должна быть равной или превосходить обиду. В нашем случае это сложно высчитать... да и не нужно. Я пытался это сделать почти год; напрасный труд. Все это, хоть и иными словами, ты высказал сам же, вот в этой самой комнате. Чтобы покончить с высокими словами, от которых у меня, сказать по чести, уже свербит в зубах, я выражусь просто: для полного примирения необходимо понимание. А я понял кое-что, когда сделал то же, что и ты - в точности: я втерся в доверие с намерением однажды нанести удар в спину... - Курт мгновение смотрел на подопечного, глядящего в пол, и вдруг усмехнулся. - И еще я понял, какое у меня было глупое выражение лица в тот момент.

Тот вздрогнул и отвел взгляд еще дальше в сторону.

- Это, - продолжил Курт уже серьезно, - не означает, что я жалею о сделанном. Твои приятели зря спорят, буду ли я на площади сегодня: буду. Ланц и Керн зря ждут от меня срыва. Райзе напрасно вздыхает мне вслед и боится произносить ее имя. Я сделал то, что считал и считаю нужным, я сделал бы это снова, и у меня нет сожалений - ни на йоту, ни миг. Я спокоен, потому что я прав. Как и ты думал тогда. Твой поступок нельзя назвать предательством, потому что предательство - измена своему. Тогда я не был своим. Ты исповедовал другие идеалы, я был чужим, я был противником и я - проиграл. Злобствовать я имею право лишь на это, на себя за то, что был невнимателен, неумен и слаб. На тебя - только в том случае, если бы ты оставался противником, каковым ты более не являешься; мало того - твои ошибки тобой осознаны и отринуты. Conclusio[200]. Мы на одной стороне, и все, совершенное нами как неприятелями, должно быть... не забыто (снова прав отец Бенедикт), ибо полезно все, что знаешь и помнишь, а - переосмыслено. У меня была возможность и понять это, и - уже совершить, посему у меня с этим проблем нет. А у тебя?

- Черт... - не сразу откликнулся Бруно, поднявшись и нервно оправив рукав. - После такой проповеди я и слова добавить боюсь.

- У тебя ко мне тоже должны быть претензии, - согласился Курт спокойно. - Накопилось за почти год; понимаю. На собственные согрешения я закрывать глаза тоже не намерен. Обсудим это, или тебе нужно время?

- Забыли, - просто отмахнулся подопечный. - Если мы начнем выставлять взаимные счеты - ты прав, добром это не кончится. Буду тешить себя грешной горделивой мыслью о том, что я сделал первый шаг.

- Мир?

Бруно посмотрел на протянутую руку и, не колеблясь, шагнул навстречу, сжав ладонь в скрипнувшей черной перчатке.

- Мир, - подтвердил он нарочито торжественно и опасливо отодвинулся. - Обниматься не будем, ладно?

- Я уже наобнимался за последний месяц, - отозвался Курт, и подопечный согнал с лица улыбку, отступив и снова скосив взгляд в окно.

- Ты действительно пойдешь туда? - спросил Бруно уже серьезно и тихо. - Наплюй на всех, тебе не обязательно там быть. Что и кому ты хочешь доказать?

- По протоколу там должен присутствовать следователь, ведший дознание, и я не вижу причин к тому, чтобы что-то менять. А доказать... - Курт помолчал, тоже переведя взгляд на висящую на улице пелену, и пожал плечами. - Если меня не будет на площади сегодня, многие уверятся в том, что в деле что-то нечисто. Что я чувствую себя неправым, быть может - даже виноватым, а это означает, что процесс неправомочен. И без того суд был, мягко говоря, скорым и мутным. Если я не приду - это подорвет репутацию Инквизиции как таковой, а она, как мы с тобой уже обсуждали год назад, и без того в состоянии...

- ...плачевном.

- Сказано излишне сильно, - чуть улыбнулся Курт, - однако близко к истине. За год ничего не переменилось - разве что в худшую сторону. Близится большая распря с папским престолом; думаю, даже ты это понимаешь при всей твоей неинформированности... Просто нельзя давать ни тени сомнения - ни в чем.

- Тебе уже доводилось это видеть? - еще тише спросил Бруно, кивнув через плечо влево, где за окном, застланным водяной пылью, на площади высились три помоста; он кивнул.

- Разумеется. Однажды. Ближе к получению Печати. Это обязан увидеть любой будущий следователь - для назидания и, наверное, ideo se ipsum probare[201], прошу прощения за lusus verborum[202]; если ты не в состоянии смириться с тем, к чему приводят твои действия - стало быть, в инквизиторах тебе не место. Но Конгрегации...

- ... нужны разные люди, я помню. Ты, значит, решил, что ты с этим смириться можешь...

- Смириться, - повторил Курт, выглянув в окно снова; определить что-либо по солнцу было почти невозможно, однако время близилось - он знал это и так. - Самое верное определение. Ты, я полагаю, останешься?

- Нет.

Ответ подопечного прозвучал четко и почти жестко; встретив взгляд Курта, тот пожал плечами, вздохнув.

- Я... так уж вышло... тоже с вами. Как бы там ни было. Можно сказать, что я тот самый 'разный', который нужен Конгрегации, да? Хочу знать, в чем участвую. Чему помог и помогу исполниться - еще не раз, как я мыслю. Хочу это видеть. Точнее, - поправился он с нервным смешком, - видеть я этого не хочу совершенно. Но смотреть буду.

В стоячем влажном воздухе Кельна удушливый запах, пришедший с площади перед церковью святой Агнессы, вперемежку с дымом висел плотной пеленой, мешаясь с дождевыми каплями, оседая на лице, одежде, впиваясь в легкие. Глаза щипало, дым выжимал едкие, как кислота, слезы; в голове стоял туман, похожий на эту дымно-жаркую завесу, и тело услужливо подсказывало воспоминания - горящее нутро замка, дым, жар, неподвижность. Смерть. Вкус пепла на губах. Вкус крови на губах.

Рассудок отказывался разделять воспоминания годичной давности и то, что началось три с лишним часа назад и - все еще продолжалось за спиной, на площади. Курт ушел раньше - когда утихли крики и стало неузнаваемым то, что знал. На него больше не смотрели - и он ушел.

Бруно молча шел позади, но его шаги едва осознавались. В голове гудело пламя, все так же будя полузабытые воспоминания и так же переплетаясь с только что слышанным треском и свистом влажного дерева, заглушающим нечеловеческий непрекращающийся вопль. Пламя и смерть. Смерть, которой когда-то едва избежал сам. Пепел. В воздухе, в легких. На губах. Вкус пепла на губах. Вкус крови на ее губах; это было только вчера...

Споткнувшись, он едва не упал, ощутив, как рука поддержала под локоть; высвободившись, отмахнулся, не глядя.

- Я в порядке.

Своего голоса он не услышал, однако ладонь с локтя убралась, и он зашагал дальше, все явственнее ощущая привкус пепла и крови. Еще вчера. Словно только что. Словно - вот сейчас, те же губы...

Когда тошнота ударила в горло, Курт насилу удержался на ногах, упершись в стену какого-то дома ладонью и согнувшись пополам; его вырвало горькой, мерзкой слизью, и снова, и еще раз, а вкус пепла все оставался и, казалось, проникал сквозь кожу, в легкие...

Желудок уже опустел, и следующий приступ был просто спазмом, судорогой; ладонь соскользнула со стены, и под локоть снова подхватила рука, не давая упасть. На этот раз он не стал отталкивать эту руку и дальше шел, опираясь на нее, пошатываясь и слабо видя дорогу.

ЭПИЛОГ

- Хорошо, что никого не встретилось до самого дома. Славно бы я выглядел в глазах добрых горожан...

Курт сцепил пальцы лежащих на коленях рук замком и покосился на наставника с болезненной усмешкой.

- И хорошо, что Бруно молчал всю дорогу. Если б он принялся меня утешать, меня бы, наверное, снова вывернуло.

- Тебе ведь все еще не по себе, - заметил отец Бенедикт тихо, и усмешка сама собой исчезла. - Тебя гложет это?

Курт молча посмотрел в пол у своих ног. Знакомый пол, со знакомыми трещинами в камне - знакомыми до каждого извива; сколько это было уже - вот такая странная исповедь, не в часовне академии святого Макария, а в ректорской зале...

- Гложет? - переспросил он медленно. - Нет, если вы хотели знать, не раскаялся ли я в том, что сделал. Я считаю, что был прав...

- Но? - осторожно уточнил наставник. - Ведь что-то есть у тебя в душе, не знаю, сомнения это или сожаление.

- В моей душе, отец, многое, - согласился Курт, все так же глядя в пол мимо своих сцепленных ладоней. - Сомнения? Да. Сожаление... Я не знаю, должно ли оно быть; если сейчас вы развеете сомнения, его не будет, если нет - я начну сожалеть... Я говорю путано, потому что мои собственные мысли не совсем ясны.

Отец Бенедикт сидел в тишине, когда он вновь умолк, не торопя его, и за это Курт был ему благодарен.

- Я не сомневался, - заговорил он снова спустя полминуты. - Когда сама мысль затеять все это пришла мне в голову - я не сомневался. И после, до самого конца... Может быть, я просто запретил себе все мысли об этом, чтобы не сорваться. Но теперь... Я как-то сказал Дитриху Ланцу, что готов предоставить свою душу для любых прегрешений, если это поможет делу, которому я служу, но тогда не думал, как верно могут сбыться мои слова. Сейчас это было просто... - он тяжело усмехнулся, - блудодеяние. Во имя справедливости. А что потом? На что я готов, как далеко я готов зайти? Ведь дело в том... понимаете, отец, дело в том, что я до сих пор не порицаю себя за это. Не сожалею. In hostem omnia licita[203] - вот чем я руководствовался, и так считаю до сей минуты. Меня это не тревожит, вот в чем дело. Меня не тревожит то, что я в течение месяца методично вел к смерти и лгал в лицо - с улыбкой лгал - женщине, которая меня любила. Которую всего несколько дней назад любил без памяти. Это все исчезло, когда я узнал, что она такое. Просто исчезло. Ушло. Тотчас. И у меня в душе не дрогнуло ничего; вы понимаете? Но это должно быть, ведь так? Это свойственно человеку, это в порядке вещей. Тогда почему все случившееся не взволновало меня?

- Это и есть твои сомнения? - тихо уточнил наставник; Курт кивнул. - Ты ведь пытался объяснить все это сам себе, верно?

- Да. И ей, когда она спросила об этом.

- Это я знаю. Я читал твои отчеты и записи допросов... Но в чем же еще тогда колебания?

- Мне нужно ваше слово, - решительно отозвался Курт, подняв, наконец, голову и посмотрев наставнику в лицо. - Я прав? Имеет ли право служитель Конгрегации на такие мысли и такие убеждения? Или другие были правы, и прошлое дело поломало меня, и теперь...

- ... у тебя с головой не в порядке? - без церемоний договорил отец Бенедикт, и он усмехнулся снова.

- Да.

- О, Господи Иисусе, - вздохнул духовник тяжело, но как-то наигранно. - Воспитал я вас на свою голову... Это, вообще, занятие неблагодарное - пытаться влезть в душу тому, кто обучен сам влезать в душу другим; а ты, мой мальчик, научился этому неплохо, сам знаешь. Никогда не приходило тебе в голову, насколько это зрелище странное и почти противоестественное - беседа двух инквизиторов о проблемах одного из них? И чем старше вы становитесь, дети мои, тем трудней мне с вами... - Курт молчал, снова уставясь в пол, и наставник вновь разразился тяжким вздохом - теперь искренне. - Вот что я тебе скажу. Служитель Конгрегации - имеет право и даже обязанность мыслить и поступать именно так. Поступать так - приходится. Мыслить - это дано не каждому... и, возможно, это даже к лучшему. Я понимаю твои опасения: ты боишься очерстветь. Боишься, что со временем подобное равнодушие овладеет тобою не к месту, что когда-нибудь ты поступишься чем-то вовсе недозволительным - и тогда пострадает невиновный. Насколько мне известно, это в твоей работе твой самый большой страх...

- Да. Я боюсь.

- Боишься себя самого, - подытожил наставник тихо и, помолчав, договорил: - И это хорошо. Бойся. Бойся как следует, и ничего подобного не произойдет. Сейчас ты снова ждешь от меня вердикта, как прежде?.. Вот он: совершённое тобою справедливо. Это главное. Раскаиваться тебе не в чем. Ведь ты знал, что я скажу именно это, верно?

От того, как почти по-приятельски духовник толкнул его локтем в ребра, Курт на мгновение смутился.

- Знал, - неохотно выдавил он сквозь невольную улыбку. - Но мне надо было это услышать от вас, отец.

- Наставника инквизируешь, - укоризненно вздохнул отец Бенедикт и посерьезнел. - А теперь, если это все, что хотел спросить ты, спрошу тебя я. Как ты спишь?

Улыбка слетела с губ, точно последний, иссохший лист с ветки поздней осенью, и Курт снова уронил взгляд в пол.

- Не вернулись ли кошмары, хотите спросить... - отозвался он чуть слышно. - Да, поначалу... В первую ночь. Сначала снова снился замок фон Курценхальма, снова огонь... а потом...

- А потом - она, - договорил отец Бенедикт уверенно, когда он замолчал.

- Да. А потом она, - подтвердил Курт. - Когда я проснулся, очнувшись от кошмара с замком, я увидел... это. То, что от нее осталось. Рядом. В своей постели. И после этого проснулся снова. Это повторялось еще несколько раз, но сейчас, спустя почти две недели... Понимаете, сейчас - я сплю, как младенец. Потому я и хотел слышать именно ваши слова, именно от вас узнать, что я не чудовище. Я очень быстро все это забыл, понимаете? Когда разум привык разделять воспоминания о том, что было со мной, и о том, что я видел на площади Кельна, когда все это перестало переплетаться у меня в рассудке - я тут же все забыл. И успокоился. Но даже когда все это еще было, когда я вот так просыпался в холодном поту - я ведь и тогда знал, что она снится мне не потому, что я страдаю о ней. Я знал, понимал, что причины всего две: мои собственные переживания год назад и... - Курт помедлил; слово казалось неподходящим, излишне грубым даже по отношению к той, что больше не волновала душу, однако договорил: - и брезгливость. Стоило вспомнить, как мы с ней... и подкатывала тошнота. Я даже засомневался... - он осекся, удивляясь тому, что не разучился до сих пор краснеть, и чувствуя пристальный взгляд наставника. - Засомневался в том, что в будущем это не будет всплывать перед глазами, когда... гм...

- И как? Проверил? Не всплыло? - медовым голосом уточнил духовник, и теперь покраснели даже уши.

- Только ради эксперимента, - пробормотал он, не поднимая головы.

- Двадцать раз 'Ave', майстер инквизитор, - строго и безапелляционно повелел отец Бенедикт. - Каждый день до конца этой недели. Да и попоститься не помешало бы, верно?

- Да, отец, - откликнулся Курт кисло; тот улыбнулся.

- Добро пожаловать домой.

Он закрыл глаза, вслушиваясь в эхо последнего слова, и тяжело перевел дыхание.

- Домой... - повторил Курт медленно и, подняв голову, снова посмотрел наставнику в лицо. - Это становится традицией - возвращаться в академию после каждого дела - для лечения либо телесного, либо душевного...

- Хорошая традиция, - заметил отец Бенедикт, и он вскользь улыбнулся.

- Да.

- Что еще у тебя на уме? - вдруг спросил наставник, заглянув ему в глаза и нахмурясь. - Ведь ты сказал и спросил не все, что желал; что еще тебя тревожит?

Курт вновь опустил глаза, нервно потирая пальцем ладонь, и несколько мгновений молчал, не отвечая. Тревожило многое, и собственные переживания уже задолго до возвращения в академию, уже в Кельне, довольно скоро отступили на задний план под натиском обстоятельств: когда завершилось то, что с трудом поворачивался язык назвать судебным разбирательством, когда свершился приговор, не замедлили проявиться и последствия.

Еще когда город спал, когда арестованных только вели и несли к двум башням Друденхауса, ворота Кельна были на запоре. Ночью это никого особенно не удивило - таковы были правила любого города, однако поутру запоры не отомкнулись, тяжелые створы не распахнулись, и собравшихся перед воротами с обеих сторон ожидала неприятная неожиданность: приказом бюргермайстера особам любого положения на неопределенный срок запрещался как въезд, так и выезд. Исключение составляли лишь служители Друденхауса, проводящие обыск замка графини фон Шёнборн, выезжающие за пределы стен в сопровождении охраны. По всем улицам и закоулкам стояла стража, как и при первом аресте Маргарет, но теперь вооруженные люди были и на стенах, и далеко за границы Кельна были высланы дозорные. Бюргермайстер и без советов Керна, которые, тем не менее, были даны, сам осознавал вполне четко один непреложный факт: вассалы герцога Райнского, одного из семи курфюрстов, не останутся сидеть по домам, узнав о его аресте. О вмешательстве подданных архиепископа никто особенно не беспокоился: лезть в 'церковные разборки' никто из них не стал бы, наличествующее в городе епископское малое воинство вкупе с причтом сидело тихо, стараясь не высовываться и не попадаться лишний раз на глаза, и лишь какой-то заикающийся от страха несчастный был послан к дверям Друденхауса, дабы осведомиться о происходящем. Гвидо Сфорца вышел к оному лично, и внушительный вид кардинала, еще не отошедшего от ночного сражения, произвел впечатление даже, наверное, большее, нежели сказанные им слова.

В самом Кельне неуклонно развивалась тихая паника, которая лишь немыслимыми усилиями бюргермайстера не превратилась в громкую, хотя несколько видных горожан и явились в магистрат с запросами объяснений, а кое-кто - прямо к воротам с требованием выпустить их немедленно. А на следующий после казни приговоренных день дозорные ворвались в город с известием о том, что весьма внушительное войско на подходе: если и не все, то большинство вассалов герцога фон Аусхазена оказались верными данной ими присяге и не посмели оставить своего правителя в беде. Наследник герцога из какой-то уже немыслимо разбавленной ветви рода, единственный кровный преемник, сумел собрать по первому же зову почти всех подданных своего заключенного под стражу именитого родича, и город оказался окруженным уже через считанные часы после поднятой дозорными тревоги. На требование немедленного освобождения курфюрста был получен неутешительный для осаждающих ответ, каковой недвусмысленно подтверждали доносимые со стороны города ветром легко узнаваемые пепельные запахи, и на некоторое время воцарилась напряженная неподвижность: город ждал, а собравшаяся за стенами знать, оставшаяся без господина, явно проводила срочные совещания на тему своих дальнейших действий. Совещание завершилось ближе к вечеру, и под стены подле главных ворот явилась делегация во главе с наследником фон Аусхазена, требующая на сей раз объяснений и грозящая в случае неудовлетворительности оных взять Кельн приступом. Бюргермайстер в ответ на все порицания лишь заметил, что все произошедшее не находится в юрисдикции властей города, и дальнейшие обсуждения велись уже с майстером обер-инквизитором. Курт был призван в сопровождение, и на вопрос, что, собственно, на переговорах такого уровня забыл следователь четвертого ранга, Керн, одарив его хмурым взглядом, отозвался без малейшей тени усмешки: 'Хочу, чтоб ты увидел собственными глазами, что ты здесь заварил. Чтобы знал, на что замахнулся'.

Взошедши на стену, Керн, поглядывающий на пришельцев в буквальном смысле свысока, коротко, но четко прояснил ситуацию, предложив всем, у кого еще остались вопросы, оставить снаружи слуг и оружие и войти в ворота, дабы провести беседу, как полагается приличным людям, не надрываясь в крике. Наверняка не последней причиной к тому было его изрядно пошатнувшееся от всех переживаний последних дней здоровье - за минувшие со дня казни сутки Курт ни разу не услышал от своего начальства не только крика, но и излишне громкого звука, лишнего слова, не видел лишнего движения; до состояния Гвидо Сфорца ему было далеко, однако сердце главы Друденхауса явно переживало не самые здравые свои дни.

Очередное затишье по ту сторону стен исторгло из себя герольда герцогского наследника, каковой, будучи пропущенным в город, зачитал обращение своего господина. Обращение пестрело угрозами и требованиями, кои были выслушаны майстером обер-инквизитором со спокойствием камня. В ответ вестник лишь получил клятвенное заверение в том, что при личном появлении его господина тому не грозит ни смерть, ни арест в случае его достойного поведения, и уже при приближающихся сумерках, в глубокой тиши, оглашаемой сверчками, в ворота вошла делегация, состоящая из троих герцогских вассалов различного достоинства и наследника фон Аусхазена. Назвать поведение явившихся достойным можно было с большой натяжкой, разговор пошел на повышенных тонах, однако прервался, едва начавшись. Керн, в очередной раз изложив вкратце свершившиеся события, заметил, что расследование Инквизиции, вообще говоря, не есть дело светских властей или управителей, при любых сомнениях желающие, у которых достанет на то смелости и наглости, могут обратиться за разъяснениями лично к Императору, а для анафематствования тех, кто продолжит угрожать городу, находящемуся под личным покровительством престолодержца, и служителям Конгрегации, в Друденхаусе наличествует сеньор Гвидо Сфорца, кардинал и нунций понтифика. Излишне настойчивым было невзначай предложено задержаться под стенами Кельна и дождаться появления императорских войск, которые, согласно просьбе майстера обер-инквизитора, бюргермайстера и прочих значимых в городе людей, должны уже быть на подходе.

Неведомо, что именно из аргументов возымело свое действие, однако же тон делегации несколько снизился, притязания поутихли, а за последующие два дня мало-помалу, нехотя, рассосалась и собравшаяся вокруг стен трехтысячная армия. Не ушли лишь несколько либо особо упорных, либо особо преданных, либо особенно заинтересованных, включая герцогского наследника; оставшиеся разложили неподалеку небольшой лагерь подчеркнуто мирного характера, в соответствии с советами Керна таки дождавшись появления войск, возглавляемых в том числе и ' старшим надзирателем стражи безопасности земель Империи'. Лишь тогда снятый с осадного положения город распахнул ворота, приняв в свои недра небольшую часть приведенной с ним армии, и вновь, теперь на встречу с императорским представителем, Керн взял подчиненного с собою, на осторожно высказанные сомнения блюстителя безопасности ответив, что этому следователю начального ранга известно больше, чем всем придворным советникам вместе взятым.

Беседа с императорским комиссаром прошла в обстановке куда более спокойной, угрозы обсуждались вполне внятные, а главное - общие, ситуация оценивалась четко. Территория Кельнского архиепископства и владения герцога переходили под прямое императорское управление 'до выяснения всех обстоятельств', впереди была грызня наследников, посему прибывшие войска должны будут оставаться в ближайших окрестностях и самом городе еще не вполне определенное, но вполне протяженное время. В завершение прибывший заметил, что господин Император пока еще пребывает в неведении относительно итогов судебного процесса и наверняка не останется равнодушным, проведав о его результатах, на что Керн лишь тяжело усмехнулся: 'Узнав, что мой парень снял с него двух курфюрстов с голосами 'против'? Один из которых - прямой претендент на Германский трон? Еще бы. Какое уж тут равнодушие'. Тот дернул бровью, скосившись на безмолвного свидетеля их разговора, и в ответ промолчал. Так же, как лишь молча вздохнул последний высокий гость, навестивший Кельн - посланник Папы, который не смог обойти вниманием настолько громкие дела, начатые новой и de facto неподвластной ему Германской Инквизицией. К счастью, обещанных покойным герцогом эмиссаров из Авиньона так и не появилось, а с прибывшим из Рима собратом кардинал Сфорца столковался быстро, мирно и тихо, уединившись с оным для беседы в часовне Друденхауса.

Город с трудом успокоился спустя неделю, хотя тема для всех разговоров по-прежнему была преимущественно одна, вслед майстеру инквизитору по-прежнему смотрели, шепчась, а по улицам то и дело расхаживали вояки имперской гвардии.

И вся эта суета прошла мимо лишь одних людей в Кельне: зондергруппы во главе с хмурым, как ночь, шарфюрером. Ни на что не надеясь, ничего не ожидая, он снова и снова прочесывал катакомбы, обшаривал улицы, понимая при том, как и сам Курт, что найти безликого по имени Мельхиор в пределах города - мысль безумная. Запертые круглые сутки ворота явно не остановили его, если он вздумал уйти, а перепутанные улицы, бесчисленные дома и домики укроют кого угодно, не только чародея невероятной, немыслимой силы, сталкиваться с которой еще не приходилось...

- О чем твои мысли? - повторил наставник, и Курт, встряхнувшись, снова обернулся к духовнику. - Что есть еще, о чем не было тобою сказано?

- Да, - согласился он, наконец. - Есть еще одно. Я не упомянул об этом ни в одном отчете - не знаю, стоит ли оно того, ведь это всего только мои предположения, не более. Если вы скажете сейчас, что я должен это сделать, я так и поступлю.

- Я слушаю тебя, - подбодрил наставник, когда он умолк снова.

- Имя того, безликого, - пояснил Курт тихо. - Вот что меня настораживает. Человек, с которым я столкнулся на своем прошлом дознании, из-за которого я прячу руки и, бывает, просыпаюсь в кошмарах - он ведь тоже был довольно... в некоторых отношениях... сильным чародеем. Я тогда просто подвернулся ему под руку, ему был нужен просто один из следователей, чтобы подставить его под убийство членов баронской семьи и тем самым опорочить саму Конгрегацию. Как ни посмотри на это - но это заговор. В самом мерзостном смысле. Мне повезло, и я выкрутился...

- Ты 'выкрутился', - возразил наставник, - потому что достоин звания, которое носишь.

- Неважно, отец. Главное в том, что у него почти ничего не вышло. 'Почти' - ибо слухи все равно разошлись, неприятные слухи о следователе, который пренебрег добросовестностью в работе и стал виновником гибели людей. Можно ли произошедшее считать частью, началом большой войны с Конгрегацией? - Курт бросил взгляд на хмурое лицо наставника и вздохнул. - Теперь - то, что случилось в Кельне. Тот, кто был там, этот безликий - он тоже сильный. Сильнее, чем первый. Опаснее. Можно было бы предположить, что между собою они не связаны, что один - участник заговора, а другой просто пытался обезопасить себя знатными союзниками, лишь чтобы выжить, однако... Имена, отец. Первого звали Каспар. Ничего подозрительного - заурядное немецкое имя, non factum даже, что настоящее, и мне бы в голову не пришло заподозрить неладное, если бы не этот, второй. Мельхиор, она сказала. Каспар, Мельхиор... - он пристально посмотрел в глаза наставнику. - Означает ли это, что где-то есть и Бальтазар? Что они связаны? Что они - часть одной сети, которую плетет некто с целью уже не скомпрометировать, а - уничтожить Конгрегацию? Значит ли это, что я с первого своего дела ввязался во что-то нешуточное? Значат ли эти имена - библейские имена - что заговор против Конгрегации ведет тот, кто... - он запнулся на миг, но все же договорил: - тот, кто является сейчас ее самым непримиримым и сильным противником? Что Инквизиция на пороге теперь уже явной, не скрываемой войны с папским престолом? И Кельн... Я достаточно увидел, чтобы понять: когда в одном городе Конгрегация обосновывается с таким размахом, это неспроста. Огромный Друденхаус (в сравнении с другими городами), обер-инквизитор и два следователя... теперь уже три... штат охраны, курьеры, свои конюшни... Если распределить это на те города, где нас еще нет вообще, хватило бы на многие из них, но - мы этого не делаем. Значит, Кельн - негласная столица новой Конгрегации? Пробный камень... за пазухой? Это означает, что мы готовимся? Что я поторопил события, привлек внимание прежде времени? Все это приходило мне в голову еще до того, как явился папский посланник. Хорошо, что из Рима; и спасибо Его Высокопреосвященству. Хорошо, что Авиньон поленился вмешаться. Хорошо, что посланник застал уже пепелище; а если бы обвиняемые были еще живы - что произошло бы? В самом деле процесс продолжился бы - до победы, нашей или их? Скорее всего - так; верно? И когда-нибудь именно это и произойдет, и тогда уже, быть может, мы даже пойдем на конфликт нарочно, сами? Ведь к тому моменту и готовимся - когда все это можно, нужно будет завершить. Так?

Отец Бенедикт сидел молча, сгорбясь, и снова Курт подумал о том, насколько стар его духовный отец, насколько изможден и как близок к отдохновению, от которого уже не восстанет...

- Не понимаю, почему ты, - тихо вздохнул тот, наконец. - Сколько выпускников со способностями - хоть какими-то; а ввязался в это ты, не одаренный ничем, кроме стойкости и интуиции. Почему именно тебя просто-таки выносит на подобные дела?..

- Выходит, я прав? - уточнил Курт едва слышно, и наставник вздохнул снова.

- Господи Иисусе... Ты прав, мальчик мой, почти всецело; не прав лишь в одном - война уже началась. И - да, прав; то, что случилось в Кельне с твоей подачи, подхлестнуло события... Не пиши никаких добавлений к своим отчетам, - повелел духовник почти шепотом. - Те, кому положено это знать, знают все и без того. Что же до тебя - пойми, почему я по-прежнему настаиваю на том, чтобы следовательскую службу ты отринул. Ты уже дважды перешел им дорогу, и я боюсь за тебя; гибель любого из вас - удар по моему сердцу, а я опасаюсь, что ты... буду говорить открыто... что ты не переживешь этой войны. У тебя нет защиты перед теми, с кем приходится сталкиваться. Да, эта женщина была права: ты сильный. Ты способен выдержать - но лишь немногое, доведись повстречаться с кем-то схожим в одиночку, без помощи наших одаренных братьев - и ты...

- Могу погибнуть? - договорил Курт, когда наставник умолк. - Отец, я знаю это. Но разве не для того меня взращивали, чтобы я противостоял подобным людям?

- Аd impossibilia nemo obligatur[204], - возразил отец Бенедикт. - Не я. Для того ли я воспитывал всех вас... растил тебя десять лет, чтобы после потратить еще полчаса на панихиду?

- Мы ведь идеальны для службы в Конгрегации, - заметил Курт негромко. - Выпускники академии. Одинокие, без семьи, родителей, без всего того, что связывает человека с миром. Ведь и потому тоже сама идея святого Макария была так заманчива, разве я не прав?.. Каждый служит самозабвенно, и если один из нас погибнет, о нем некому будет страдать.

- Я страдаю - о каждом, - сухо откликнулся наставник. - У меня больше сотни детей, и несчастье каждого - это мое несчастье.

- Я знаю, отец, - улыбнулся Курт, тут же посерьезнев. - Но службы не оставлю. Разумеется, вы можете своей властью лишить меня моей должности, но я знаю, что вы не поступите так со мной. Я останусь там, где я есть, и пусть все будет, как будет. Кому суждено быть повешенным...

- По меньшей мере, будь осторожен впредь. Я не призываю тебя страшиться каждого куста или в каждом новом расследовании видеть нити большого заговора, однако же - следи за собой. И окружающими. А кому и что суждено... - духовник скосил на него пристальный взгляд, качнув головой, - этого не дано знать никому.

- Вы ведь теперь ждете, когда я перейду к главному, ведь так, отец? - спросил Курт уже напрямую. - Я же знаю, что вы знаете, что я об этом спрошу.

- Опять инквизируешь духовника, - заметил отец Бенедикт теперь почти серьезно.

- Возможно, - не стал возражать он. - И вот - я спрашиваю о самом главном. Теперь, после всего того, что я уже наслушался и насмотрелся - теперь меня допустят во вторую библиотеку?

- Сомнения? - уточнил духовник, и Курт решительно качнул головой:

- Нет. Ничто из узнанного и даже увиденного мной не поколебало меня ни в вере, ни в уверенности. Подозреваю ли я, что сказанное мне - правда? Да, подозреваю, что частью - именно так. Изменит ли это что-нибудь? Нет. Если Тот, Чьим именем я исполняю свое дело, лишь 'один из', я все равно с Ним. Если... - Курт помедлил, все так же глядя духовнику в глаза, - если даже никогда бы не было Бога Иисуса Христа, даже если никогда не существовало бы человека Иисуса - это ничего не меняет. То, что мы делаем, касается справедливости как она есть и в своей сути неизменно.

- Он был, - коротко возразил наставник, и Курт кивнул.

- Тем лучше. И - тем более, я хочу знать больше, чем знаю. Ведь я заслужил это, не так ли?

- О да. Ты заслужил, - вздохнул отец Бенедикт. - Кроме того... Я горд своим воспитанником; говорю тебе это уже не в первый раз, помнишь?.. Так вот, мой мальчик, я горд и твоей рассудительностью, и твоей твердостью, однако же, я не хочу, чтобы сомнения, возможно, проявились в будущем. Это вторая причина, по которой - да, я впущу тебя во вторую библиотеку.

- Ведь там сейчас 'Трактат', из-за которого завертелось все это? - уточнил Курт. - И многое другое, о чем на занятиях не рассказывали и о чем не всякому положено знать.

- Там многое, - смерив своего духовного сына долгим оценивающим взглядом, словно пытаясь найти что-то, что, быть может, упустил прежде, подтвердил наставник, понизив голос.

***

'... Что же до поднятого вопроса, каковы силы, с коими довелось сойтись нашему служителю, и каковы носители и адепты оных, а также начатки их верований и основы их культа, по долгом размышлении и восстановлении ведомых мне знаний и сведений ответить могу следующее.

Первое, о чем подобает упомянуть. Сии силы - есть стоящие за пределами порядка, блюдомого самою природой вещей, губительные и для человеческого рода в самом его существовании, и для мироздания в целом, зиждущегося на взаимнососуществующих основах бытия, природы и равновесных законах. Впрочем, осужденная и сама не отпиралась от служения своего силам древнего Хаоса, посему доказательства сказанного мною будут излишними.

Второе. По прочтении протоколов допроса осужденной, из повторенных ею слов, читаемых при совершенном ею обряде, а также по сравнении их с речениями ее наставника и при приложении к сему изложенного ею учения, надлежит заметить, что в упомянутом ритуале совмещались две силы, действующие совокупно, но принадлежащие к различным течениям одного, впрочем, порядка, о коем и было мною сказано выше.

Третье. Показания осужденной о собственных верованиях, чаяниях и воззрениях, о назиданиях ее наставника, из коих сии воззрения изначально произросли, а также порядок и построение проводимого ею обряда свидетельствуют о следующем. Не будучи твердо убежденным в том, что осужденная воспримет в полной мере все его учение, сущность коего заключается в полном отвержении и разрушении всего сущего миропорядка, именуемый ею (и в дальнейшем здесь) 'Мельхиором' адепт некоторым образом вводил вверившуюся ему ученицу в заблуждение. Будучи лишь женщиной, пусть и наделенной сверхобычной силою, однако с понятиями, стремлениями и представлениями приземленными и заурядными, осужденная не могла бы искренне принять сторону истого адепта древнего Хаоса, ибо даже и малефикам таковые личности и их идеи кому мерзки, кому страшны, кому неудобны, но уж подлинно не единомысленны, ибо тяга к властвованию или богатству, или иному чему, что подвигает упомянутых малефиков на их деяния, не имеет вероятности материализации без существования Мира, людского рода и всего, что окружало и окружает их и что они хотели бы лишь переменить или подчинить, но отнюдь не разрушить. Посему, лишь приоткрыв завесу, отделяющую великое и неприглядное Сокрытое от простых смертных, сей Мельхиор не раскрыл осужденной тайны всецело, но лишь означил некие ее очертания, каковые отвечали бы ее душевным устремлениям, созвучны были бы ее желаниям, но не могли бы отпугнуть ее и подтолкнуть к отрицанию его идей. Далее, пользуясь ее неосведомленностью и доверием, сей адепт (со слов осужденной и по логическому допущению) настоял на необходимости его участия в отправлении ритуала, по его словам - ради поддержания и вспомоществования, по разумному же рассуждению - во имя утверждения и воплощения собственных замыслов и привлечения благосклонности истинных своих Хозяев, о вмешательстве каковых осужденная не была уведомлена. Замечу здесь, что не все адепты первородного Хаоса стремятся к полному уничтожению зримого мира и порядка в нем, надеясь подчинить себе силы древних богов и властвовать с ними, что, как понятно, не есть возможно даже in potentia и все равно завершится разрушением мироздания.

Далее. Полагаю необходимым пояснить, в чем суть различие и грани упомянутых мною здесь различных течений одного учения, кое, впрочем, никогда не бывало ни единым, ни собственно учением.

Совокупные истоки таковых и подобных впоследствии разобщившихся культов лежат в преданиях о сущностях, коих не могу назвать персонами, из первородного Хаоса, уничтожаемых собственными порождениями, с каковых преданий и возникают деления в пантеоне и обычаях. В традиции греческой имелось сказание о Кроносе, поядающем детей своих, и Зевсе, сокрушившем оного, et cetera his similia[205] у прочих народов и культов. Такова их история: на смену властвующему приходит новое поколение богов, каковое разрушает власть прежнего, и каждое следующее поколение все более тщится строить упорядоченность в мироздании, противопоставляя себя древнему Хаосу. В наличествующем ныне образчике мы зрим легенду о Тиамат, коя была побеждена собственным исчадием, и, как во многих прочих примерах, при оном исчадии возникает супруга, мать-богиня, на каковую впоследствии переносятся атрибуты, свойства, черты и качества прежнего женского божества, в особенности же ее разрушительный и воинственный aspectus, чего, опять же, обвиненная и не таила и открыто исповедовала свою заинтересованность именно в темной стороне лика упомянутой богини, известной под именами Иштар, Эстер или Астарта, в зависимости от места обитания и языка ее почитателей. Как показывает нам история, почитания богинь-матерей неизменно восходит к породившему их Хаосу и, даже если начинается весьма невинно, дабы женщины тешили себя имением покровительницы своего активного начала, завершается неизменно извращением начального посыла в разрушительность, озлобление и кровопролитие, и уж достоверно - в непотребства плотского характера, каковые в древних народах и культах всегда были в большом почете и распространении.

К сему полагаю необходимым приложить упоминание и мое видение событий, описанных в Библии, а именно - разумею Esther[206], каковая повествует о вещах, для божественного предания странных и туманных, однако приобретающих свет и ясность, ежели взглянуть на них иначе. Как известно, в оной Книге поведано о том, как персияне, притесненные и ущемленные на собственной земле иудейскими дельцами, соблазнили царя своего Ксеркса дать им дозволение на избиение еврейских пришельцев, и известно также, что Эсфирь, царица, хитростью выманила у супруга своего благословение на обратное деяние. Известно, что иудеи, снабженные царским одобрением, перебили в те дни многие тысячи человек из величайших персидских родов. Однако не известно следующее, что становится вероятным при тщательном рассмотрении сей истории. Первое. Эсфирь, по-гречески, есть Эстер, что на языке иудеев, что римлян; и сие есть, как было мною уже упомянуто, произношение имени Иштар или Ашторет, или же Астарта. Второе. Брат же ее, способствующий и помогающий всему свершившемуся, звался Мардохей, что и есть инакое Мардук, супруг сей богини. (Думаю, верно будет вывести, что предание было лишь подведено к всеобще известному толкованию иудейскими хронистами - быть может, ради вселения в народы страха перед племенем, каковое долгие поколения пребывало в рабстве и позабыло уже само времена, каковые ознаменовывались победами оружия его и трепетом врагов. Тех, рассудили их мудрецы, кто избил безнаказанно стольких многих, станут трепетать и опасаться. Но сие не суть важно и в обсуждаемом случае неинтересно). Третье. Никакие правители, сколь угодно подвластные своим женам, не сумели и не возжелали бы дать свое благословение на убийство тысяч своих единоплеменников в угоду и защиту инородцев, как бы ни была велика известная зависимость от их деятельности, и в случае крайностей поступают с ними так, как французский король поступил с рыцарями Храма, да смилуется Господь над душами всех их. Итог сказанного таков. Первое: сестра и брат Эстер и Мардук есть не иначе как жрец и жрица культа сих божеств, состоящие явно в кровосмесительной связи, обычной для их культа, и сие не пробуждает удивление, ибо зачастую служители оставляли свои имена, обретенные при рождении, и нарекали себя именами своих кумиров. Второе. Ничего необыкновенного нет также и в том, что некто из персиянской знати внушил правителю мысль о избиении культистов, каковые могли вызывать нарекания у прочих подданных чем угодно, вплоть до излишнего рвения в жертвованиях, до каковых, кровавых и извращенных, боги сии весьма большие охотники, в особенности же собственно Ашторет. И третье. В таком свете нет и ничего невозможного в том, что жрица, будучи супругой правителя (наложницей, любовницей или кем еще, что не имеет значимости), сумела обратить его мысли вспять и заполучить от него противное прежнему распоряжение, ибо, как ведомо даже самому необученному хронисту и исследователю, жреческое сословие, явно или неявно, имело влияние на царей всегда, неизменно и крепко. И, как мы видим на примере нашего служителя и обвиненной, таковые жрицы имеют в особенности на мужчин воздействие и иного порядка, и Бог весть, что учинил бы оный служитель, ежели б совершённое над его душою не было пресечено вовремя и не оказался бы разум его в силах хоть вмале противиться сим чарам, на каковой факт рекомендую обратить внимание особо, как и на то, что упоминаемый выше 'Мельхиор' был обманут им, хотя и обладал властью видеть мысли и чувствования людские.

Также считаю необходимым предоставить мое краткое повествование для ознакомления сему служителю, дабы не попустить смятению и сомнениям поселиться в его душе и разуме, каковой постиг истины и свидетельства, прежде ему не ведомые и вступающие в некое противоречие с известным ему до сей поры учением. Полагаю, что сей юноша вполне разумен и способен к тому, чтобы воспринять подлинное положение вещей в мире земном и надземном, а недостаток же познаний и прямое замалчивание перед ним приоткрывшейся ему истины способны пробудить к жизни мысли неверные и вредоносные.

Далее. Что касаемо слов, используемых при совершаемом обряде. Перечтя все то, что обвиненной было повторено, а нашими служителями записано, могу сказать с верностью, что сие есть язык халдеев вавилонских, каков он был до времен персиянского владычества, каковое оный язык впоследствии извратило. Каковы же истоки словес 'Мельхиора', с убежденностью говорить не могу, ибо единое лишь изречение есть материал для исследования недостаточный. Склоняюсь к мысли о том же вавилонском наречии, однако ручаться за то не стану.

Далее. Что касается личности сего адепта. Собственного знакомства с оным ни подтвердить, ни опровергнуть не могу, ибо приметы весьма расплывчаты и банальны, а сила и возможности его есть нечто для ему подобных типичное. Имя же, как известно, есть вещь эфемерная, непостоянная и зависящая также и от произволения его носителя.

Итог же произошедшему могу подвести следующий: сей адепт не станет укрываться и таиться, своих деяний не прервет и не оставит тщаний и впредь вершить нечто, подобное тому, что ныне удалось пресечь. Да не прозвучит сия острота дурно, но могу сказать, что нехватка информации о 'Мельхиоре' еще будет возмещена в будущем'.

***

Absolute clam.

(addicio ad praecepta[207])

... В свете вышеизложенного и выводов из предоставленных следователем четвертого ранга Куртом (Игнациусом) Гессе отчетов, а также после изучения ваших заключений, рекомендуется крайняя осмотрительность по возвращении к месту службы вышеупомянутого следователя, возведенного отныне во второй ранг, минуя предыдущую ступень. Не имея полной информации о причинах столь необыкновенной устойчивости упомянутого следователя к известным воздействиям, а также собрав некоторые сведения о произведенных им ранее расследованиях, не известные нам на данный момент, однако совершенно явно могущественные силы могут принять решение об устранении столь опасного служителя Конгрегации. Пока мы не видим причин к установлению постоянного наблюдения за вышеупомянутым следователем, однако рекомендуем тщательно контролировать его окружение.

Данное предписание не ограждает следователя второго ранга Курта (Игнациуса) Гессе от исполнения службы, связанной с риском. Также рекомендуется и впредь поддерживать инициативы упомянутого следователя в расследованиях, каковые им будут сочтены заслуживающими внимания.

Июль 2007

[138] Сводом Законов (лат.).

[139] вообще (лат.).

[140] 'козел отпущения' (лат.).

[141] согласно предписаниям (лат.).

[142] профессиональная деформация личности (лат.).

[143] Надо обязательно прислать смену. Поверь мне, каким бы странным это ни показалось, это не игра воображения (лат.).

[144] Думаешь?

[145] Тебе это знакомо? (лат.).

[146] До боли (лат.).

[147] наоборот, наизнанку (лат.).

[148] народного заговора (нем.).

[149] Молчание равносильно признанию (лат.).

[150] как минимум (лат.).

[151] анонимное сочинение (лат.).

[152] Bäcker - булочник (нем.).

[153] Fink - зяблик (нем.).

[154] Ганнибал у ворот (лат.).

[155] формулировка обвинения (лат.).

[156] лицемерная справедливость (лат.).

[157] добросовестно и беспристрастно (лат.).

[158] Лиса меняет шкуру, но не нрав (ла.).

[159] рекомендацию (лат.).

[160] 'Постановление исполняющего роль судьи' (лат.).

[161] Сожги то, чему поклонялся, поклоняйся тому, что сжигал (лат.).

[162] комплимент (лат.).

[163] Молитор, Ульрих - доктор права, один из первых авторов, отстаивавших справедливость преследований за 'колдовскую ересь'. Реальные годы жизни - вторая половина 1400-х годов.

[164] одна ласточка весны не делает (лат.).

[165] у всякого свои интересы (всякому полезно свое) (лат.).

[166] глобальный заговор (лат.).

[167] уникальный талант (лат.)

[168] стандартный набор (лат.).

[169] Каждому предназначен свой день (лат.).

[170] согласно предписаниям и с величайшим усердием во всех отношениях (лат.).

[171] Момент истины (лат.).

[172] Сюрприз (лат.).

[173] в конечном итоге (лат.).

[174] Забавно (лат.).

[175] Божество-Живущее Дилбат [Венеры]!

[Бог] Иштар, Госпожа Богов!

[Бог] Иштар, Властвующая над Землей-Восходящей-В-Небе-Звезды!

Властвующая Властвующих, Богиня Богинь,

[Бог] Иштар, Властвующая над всеми людьми!

О Сияющий Восход, О Свет Неба и Земли!

О Победительница войск враждебных!

Львица, Властвующая над сражениями,

Услышь [меня]! (аккадский)

[176] Из Врат Великого Бога Набу [прим. - бог мудрости] [я] обращаюсь [к Тебе]!

Именем, полученным мной в месте-где-дарит Набу, [я], [Тебя] заклинаю!

Госпожа, Властвующая над Женщинами и Воинами, [я] обращаюсь [к Тебе]!

Госпожа Сражений и Любви,

[Я] обращаюсь [к Тебе] (акк.).

[177] Во имя Договора, который Ты и все люди приняли

[Я] обращаюсь [к Тебе]!

Услышь [меня]

Та-Кто-Стоит-На-Горах!

Та-Кто-Помогает!

Богиня Мужчин!

Богиня Женщин!

Твой взгляд умерших возвращает (акк.).

[178] [Бог] Иштар, Властвующая над Ночью, открой мне Свои Врата!

[Бог] Иштар, Госпожа Сражений, открой мне Свои Врата!

[Бог] Иштар, Меч всех людей, открой мне Свои Врата!

Врата Дилбат [Венеры] открой мне! (акк.).

[179] Исток истоков [всех] богов [Бог] Иштар нерушимая (акк.).

[180] Сейчас или никогда (лат.).

[181] Scharführer - командир группы (нем.).

[182] Отлично, превосходно (лат.).

[183] нет худа без добра (лат.).

[184] Abyssus - бездна (лат.).

[185] Сделал, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше (лат.).

[186] Делать, что должно (что должно быть сделано) (лат.).

[187] 'попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки)' (лат.).

[188] наедине (лат.).

[189] согласно предписаниям (лат.).

[190] пусть так (лат.).

[191] Волшебная палочка (лат.).

[192] пошлость, банальность (лат.).

[193] Перемошенничать мошенника (лат.).

[194] для устрашения прочих (лат.).

[195] расследование (лат).

[196] Искуси меня, Господи, расплавь внутренности мои и сердце мое (лат.).

[197] Вот, я расплавил тебя, но не как серебро, испытал тебя в горниле страдания (лат.).

[198] То есть (лат.).

[199] Но (лат.).

[200] Вывод (лат).

[201] чтобы испытать себя самого (лат.).

[202] игра слов, каламбур (лат.).

[203] По отношению к врагу все позволено (лат.).

[204] Никого не обязывают к невозможному (лат.).

[205] и прочее, этому подобное (лат.).

[206] Книга Эсфири.

[207] Совершенно секретно. Дополнение к указаниям (лат.).