КОНГРЕГАЦИЯ

ПО ДЕЛАМ ИХ

... non est ergo magnum si ministri eius transfigurentur velut ministri iustitiae quorum finis erit secundum opera ipsorum. (2 Corinthians, 11; 15)[1].

Главы 1-15

ПРОЛОГ

Прямой удар в горло Курт блокировать не стал - отшатнулся, прогнувшись назад, и попытался коротким прыжком уйти в сторону, дабы достать противника в бок; тот ударил снова - теперь обоими кинжалами сразу, опять в горло и в грудь. Острие царапнуло по куртке, второе вновь прошло мимо, и он отпрыгнул теперь вспять, держа свои клинки наизготовку, понимая вместе с тем, что человек напротив уже знает, какой удар он нанесет и куда, а потому остался на месте, замявшись в нерешительности.

- Ты ждешь знака свыше, Гессе? - ухмыльнулся противник на хорошей латыни; он сжал зубы.

Мельком он подумал о том, что не во всем Гвидо Сфорца превосходит его - самому Курту языки давались свободно, а вот кардинал за все годы, проведенные в Германии, так и не научился изъясняться по-немецки сносно...

Наказание за несвоевременные размышления пришло немедленно - просто шагнув вперед, противник сбил его руку в сторону, развернулся с ловкостью, удивительной для своего возраста, и ударил Курта ногой в правое бедро. От второго удара - рукоятью в ребра - заградило дыхание, и он повалился на колени, выронив оружие и упираясь ладонями в холодный песок, дыша тяжело и с усилием. Острие кинжала прижалось к коже под подбородком, и все тот же насмешливый голос на безупречной латыни сообщил:

- И ты убит, Гессе.

- Это было бесчестно, - отозвался он, не поднимая головы. - Я ранен! И вы били по ранам!

- Безусловно... - клинок легонько похлопал его по шее. - Сдаешься?

- Да никогда, - выцедил Курт зло; кардинал засмеялся:

- Ну и дурень. Поднимайся.

Он взялся за протянутую ему ладонь, с трудом вставши на ноги и возобновив дыхание; наставник качнул головой:

- Гессе, Гессе... Забудь, раны давно затянулись.

- Руки едва только зажили.

- Вполне достаточно, чтобы держать оружие, - фыркнул Сфорца пренебрежительно. - А прочее и вовсе ерунда. Когда ты не наблюдаешь за собой, ты перестаешь прихрамывать и спокойно дышишь; миновало три месяца, с твоим-то молодым организмом - вполне достаточный срок. Но я знаю, что ты неизменно думаешь об этом, а посему - твоя слабость есть моя сила; и, между прочим, твои недруги о честном бое помышлять не станут. И ты убит.

- Снова, - кисло добавил Курт; кардинал кивнул:

- Снова. Кроме того, весьма по-глупому.

- По-вашему, я должен был вам сдаться?

- Конечно, - передав Курту клинки, наставник развернул его, установив там, где сам стоял только что; встав на его место, со вздохом опустился на колени, упираясь в песок ладонями. - Дева Мария, мои старые кости... Встань, как я стоял. Я покажу, что надо было делать.

Курт взглянул на клинки в своих руках, на свои кинжалы, возлежащие на песке, и скептически покривился.

- На дворе ноябрь, Гессе, - нахмурился кардинал. - И в моем возрасте неполезно стоять на холодном песке. Приставь кинжал к моей шее.

- Что-то мне не хочется, - нерешительно возразил Курт. - Зная вас, убежден - вы выкинете какую-нибудь грязную пакость.

- Вперед, курсант!

- Я уже полгода не курсант... - пробормотал он себе под нос по-немецки, однако стал, как было велено - заняв ту же позицию, что и наставник минуту назад, приставив к его шее острие кинжала и отведя назад оружие в левой руке.

- Итак, я сдаюсь, - прокомментировал кардинал. - И ты, как и любой человек, после таких слов расслабляешь внимание, пусть хоть ненамного - чтобы хотя бы насладиться этим моментом, даже если оставлять мне жизнь и не собирался.

Он понял, что Сфорца намеревается сделать, но излишне поздно; увернувшись от брошенной в лицо горсти песка, Курт заслонил глаза локтем, отступив, и ощутил, как одно острие прижалось к колену, а второе уперлось в пах.

- И ты убит, Гессе. Снова.

Рядом прозвучал глумливый смешок.

- Причем весьма... курьезно.

Он зло бросил взгляд на Бруно, следящего за его занятиями вот уже более получаса, по временам отпуская комментарии, подобные этому, и начиная уже, говоря по чести, действовать на нервы.

- Замолкни, - выцедил Курт, подавая наставнику руку и помогая подняться, левой ладонью отирая глаза - все-таки, увернуться полностью не вышло.

Кардинал улыбнулся, отряхивая штанины, и похлопал его по плечу:

- За удовольствие увидеть Гвидо Сфорца на коленях не за молитвой, Гессе, надо платить. Продолжим?

В ответ он сказать не успел ничего - обернулся на чьи-то торопливые шаги; почти бегом к ним подлетел курсант и остановился, найдя Курта взглядом.

- Майстер инквизитор, - неровно дыша, обратился он, глядя преданно и с почтением; Курт подумал невольно о том, какие легенды ходят о нем сейчас в академии. В обстоятельства дела курсантов никто, само собою, не посвящал, и их мнение о нем целиком зависело от их же фантазии...

- Да? - подбодрил он.

- Отец Бенедикт зовет вас. Я бы не стал мешать, но он велел...

- Спасибо, - кивнул Курт; обернулся к наставнику, с улыбкой разведя руками. - Похоже, сегодняшний урок окончен, ваше высокопреосвященство. Спасибо, что расходуете на меня свое время; вы ведь теперь не обязаны...

- Обязан, - серьезно возразил кардинал. - Иди, не заставляй духовника ждать.

- Спасибо, - повторил Курт и, развернувшись к Бруно, бросил ему клинки. - Держи. Потрать время с пользой.

Тот поймал оба кинжала - довольно ловко, и мысленно Курт похвалил его: месяц назад или выронил бы, или промахнулся, или вовсе ухватился бы за лезвие.

- Ненавижу эту поножовщину, ты же знаешь, - недовольно покривился Бруно; он улыбнулся с неприкрытым злорадством:

- Знаю. Вперед, воитель. Желаю удачно умереть.

К главному корпусу академии святого Макария Курт шагал быстро, щурясь на нисходящее к горизонту желтое солнце и уже смутно догадываясь, о чем намеревается говорить с ним его духовный наставник. С того дня, как умирающий, почти истекший кровью господин следователь после своего первого дела был доставлен в alma mater, и впрямь прошло достаточно времени; и сколь бы ни было отрадно бывшему выпускнику пребывание в воспитавших его стенах, пора уже и подумать о возвращении к службе...

По тому, с каким торжественно-приветливым лицом шагнул к нему навстречу духовник, Курт понял, что не ошибся; прикрыв за собою дверь, он остановился, принимая благословение, и шагнул вслед за рукой, потянувшей его к скамье.

- Садись-ка, - поторопил его наставник, усаживаясь, и Курт подумал вдруг, как его духовный отец сильно сдал за последнее время; видя его каждый день в течение десяти лет обучения в академии, этого почти нельзя было заметить, однако, стоило покинуть родные стены всего-то на два с небольшим месяца - и Курт, вернувшись, осознал, насколько постарел его и без того немолодой наставник, и за те три месяца, что он провел здесь, зализывая раны, ощущение это лишь крепло...

Он сел рядом, глядя неотрывно в лицо духовника, и тот вдруг грустно усмехнулся.

- Я неважно выгляжу, верно?

Курт смутился, опустив взгляд, и пробормотал тихо:

- Вы всегда меня знали лучше меня самого, отец...

- Ой ли... - посерьезнев, вздохнул отец Бенедикт. - Ты понимаешь, зачем я хотел говорить с тобой?

- Наверное, понимаю. Рай кончился, пора возвратиться к делу.

- Не хочется?

Курт вскинул взгляд, покачав головой уверенно и решительно.

- Нет, я не это имел в виду. Да, вернуться... домой... было здорово, но это не означает, что я не желаю приступать снова к службе. Praeterita deсisa^[2], я вполне оправился и...

- Оправился ли? - осторожно спросил наставник, и Курт умолк, глядя в пол у своих ног. - Ты помнишь, о чем мы говорили с тобой, когда ты выздоравливал? Ты обещал подумать.

- Обещал, - кивнул он. - Но также сказал, что уверен в неизменности уже тогда принятого решения. Я не желаю сидеть в архиве - за бумагами, книгами, чернилами...

- Я снова хочу спросить, тем не менее - тебя все еще прельщает работа следователя? После всего пережитого?

- Тогда и я спрошу снова - вы уверены, отец, что после всего этого следователь из меня будет никудышный?

- Господь с тобой, я так не думаю. - Отец Бенедикт тяжело вздохнул, кивнув: - Хорошо. Пусть так. Возвращайся на службу. Однако есть некоторые изменения; ты ни в чем не повинен, скажу сразу. Просто было проведено... что-то вроде всеобщего совещания, где было решено, что мы, кажется, ошиблись, отсылая выпускников в одиночестве на новое, не обжитое Конгрегацией место. Ведь, не дай Бог, возникнет сложная ситуация - и новичку придется дожидаться помощи днями, как тебе, не зная, что делать...

- ... и, быть может, более опытный дознаватель сразу увидел бы то, чего не разглядел я, - невесело договорил Курт; наставник развел руками:

- Приходится допускать и такую вероятность. В любом случае, мальчик мой, вывод один: надо работать иначе.

- Id est^[3]... - начал Курт нерешительно, и тот кивнул снова:

- Да. Теперь ты отправишься в город, где уже есть наши братья - напасешься опыта, обкатаешься; а уж после будет видно, где и как ты продолжишь, если все еще сохранишь тягу к службе инквизитора... Думаю, Кельн - самое подходящее место.

Курт замер, не говоря ни слова, все так же уставясь в камни пола; минута прошла в абсолютном безмолвии.

- За что вы со мной так? - спросил он, наконец, тихо; отец Бенедикт вздохнул, опустив ладонь на его руку, тоже понизил голос:

- Praeterita decida - так ты сказал? Я вижу, что оно осталось с тобою... Но бегать от прошлого нельзя вечно, мой мальчик. Когда-нибудь оно вернется к тебе само, и, как это всегда бывает, внезапно, когда ты менее всего этого ждешь. Иди к нему сам. Посмотри на него; быть может, не так все и страшно...

- Не страшно?.. В этом городе, отец, две семьи, потерявшие близких, и две сиротские могилы на бедняцком кладбище; не так все страшно, вы сказали?

- И тюрьма, из которой ты был взят в академию, еще стоит, - мягко добавил наставник; Курт засмеялся - зло и болезненно.

- Значит, смогу по ней прогуляться.

- Быть может, так и стоит поступить? Послушай меня; ведь я десять с лишком лет был твоим духовником - неужели ты мне не веришь более?

Курт выпрямился, глядя на наставника почти испуганно.

- Господи, да с чего вы взяли? - пробормотал он растерянно; тот кивнул:

- Тогда поверь: для тебя это будет полезно. В конце концов, помни - ты уже не тот. Считай, что того Курта все же казнили, что он сполна ответил за все, а ты - просто принял в себя его память.

- Херовая это память... - пробубнил он тихо и спохватился: - Простите, отец.

Духовник улыбнулся.

- Ничего. Не забывай того мальчика полностью - от него в тебе осталось и много полезного; и разве получилось бы у меня сделать человека из того злобного зверька, если бы в нем уже не было чего-то хорошего?

- Может, что-то в нем и было... Скажите, отец, ведь это ваша идея, верно?

Наставник кивнул.

- Не стану таить. Моя.

- Согласен, - тяжело кивнул Курт, - вам, может статься, виднее; до сих пор любые ваши советы и наставления были верными, но...

- Но? - подбодрил его отец Бенедикт, подождав продолжения несколько секунд, и он болезненно поморщился, выдохнув:

- Уберите Бруно от меня. Прошу вас. Избавьте меня хотя бы от этого.

Тишина вернулась и стала подле них - недвижимо, явственно, долго; наконец, духовник удрученно вздохнул.

- Нельзя бегать от прошлого, - повторил он с расстановкой. - От прошлого, от своих страхов. От грехов - своих и чужих.

- Но почему он должен разбираться со своими грехами за мой счет? - не сдержавшись, Курт заговорил громче, напористей. - Кого вы наказываете - его или меня? За что? Я не понимаю - чего вы хотите от меня, отец!

- Успокойся, для начала, - отозвался наставник строго. - И пусть это будет моим ответом: научись быть спокойным. Хладнокровным, если угодно.

- Это тяжело.

- Я знаю, - кивнул духовник, смягчившись. - Эмоции, мальчик мой, оставь для молитв. Это повторяли тебе не раз многие люди все время твоего обучения: следователь обязан быть спокойным. Должен уметь следить за своими чувствами. Должен жить - чем?

- Логикой, - вздохнул Курт, кисло улыбнувшись, и опустил взгляд на сцепленные в замок пальцы. - Я помню.

- Вот и смотри на происходящее с позиции логики. Тебе тяжело общаться с этим человеком, потому что он когда-то предал тебя и стал причиной многих несчастий; это правда. Но правда также и то, что это понимает он сам. Ведь понимает?

- Да, - через силу согласился Курт. - И от этого лишь хуже. Я знаю, что Бруно сам себя порицает ежедневно; и именно потому я не могу удержаться от того, чтобы лишний раз не напомнить ему о прошлом. Именно потому, что я знаю - мои удары достигают цели; каждый раз, когда я вижу, как он в ответ на мои нападки умолкает и мрачнеет, я испытываю удовлетворение. Я злорадствую - именно оттого, что вижу, как ему становится плохо. Так не должно быть.

- Конечно, не должно, - наставник улыбнулся - почти издевательски. - Это грех. Помнишь, что Христос говорил? 'Переламываешь надломленную былину'.

- Тогда зачем! Научить меня спокойствию? Не верю, что нет другого способа!

- Есть, - кивнул духовник, не замявшись ни на миг. - Но к чему, если и этот хорош?

Курт замолчал, обессилено отмахнувшись одним плечом, и сжал ладони крепче; в тишине каменных стен явственно прозвучал скрип тонких перчаток. Он сдернул одну резким движением, посмотрел на кожу кисти и запястья, покрытую шрамами едва зарубцевавшихся ожогов, и вытянул руку перед собой, глядя на нее, как на чужую.

- Когда-то он мне сказал: 'Каждый раз, глядя на свои руки, ты будешь вспоминать меня, и вряд ли добрыми словами'. Он был прав. Все могло бы быть иначе, если б не Бруно. Я не могу об этом не думать. Если б не тот его удар - подло, в спину - мне не пришлось бы жечь собственные руки, чтобы избавиться от пут, в которых оказался по его вине. Может, в этом случае я был бы в силах противостоять всему, что на меня свалилось потом? Может, все было бы по-другому, и я не оказался бы раненым в пустом коридоре горящего замка...

- Из которого тебя вытащил он, - уточнил наставник; Курт глубоко кивнул:

- Да. Я об этом помню. И благодарен ему; это меня... - он замялся, подбирая слово, и нерешительно договорил: - меня это бесит.

- Ведь ты сам привел его к нам, - напомнил духовник; он покривился. - Ты сам решил оказать ему покровительство; на следствии - не ты ли снял с него обвинение в покушении?.. Доведи дело до конца. Вручаю эту заблудшую душу в твои руки.

- Да, тут мне возразить нечего - вы правы, но... Понимаете, отец, за эти три месяца, что я отлеживался здесь, в академии, мы почти... не сдружились, нет; но установилось какое-то перемирие, которое - я не знаю, чем может кончиться. Иногда меня тянет затеять драку - всерьез, до переломов и крови... - Курт торопливо натянул перчатку снова, потер глаза пальцами, встряхнув головой. - Не мучьте меня, ради Бога, заберите его; когда пройдет время, я все забуду, и тогда уже...

- Нет. Нельзя, чтобы ты все просто забыл. Переживи это.

- Вы для того отправляете меня именно в Кельн? - хмуро спросил Курт, не глядя на наставника. - Чтобы я вспомнил, что и я сам не ангел? Посмотрел на дела своих рук?

- Я не стану отвечать. Не буду направлять твои мысли; ты всегда умел думать сам, посему - думай. Просто собирайся, и завтра в путь. Возвращайся к службе, - духовник улыбался - это было слышно по тому, как прозвучал голос рядом. - Было бы неплохо, если б на этот раз ты не начал работу с горящего замка местного владетеля.

- Посмотрим на его поведение, - через силу улыбнулся Курт в ответ, поднимаясь.

От двери комнаты наставника он уходил медленно, бредя по коридорам, знакомым с детства каждым своим поворотом, каждым камешком в стене. Отчасти наставник был прав - уходить из своего единственного дома не хотелось; однако вернуться к службе заставлял не только долг. Конечно, сейчас уже не было того нетерпения, с которым Курт ожидал своего первого выхода в мир, первого дела, первого дня своей работы - сейчас он уже знал, что она такое. Служба инквизитора, как оказалось, не столько поглощающее, возбуждающее ощущение тайны, которая вот-вот будет раскрыта, сколько ненависть и страх окружающих, мучительные поиски истины, которая скрывается под множеством покрывал, словно восточная танцовщица, а когда падает последнее из них, истина открывается, становясь не тем, чем казалась. Истина, как выяснилось, в том, что служба следователя - грязь, пот и кровь. Своя, в основном...

Теперь при мысли о грядущем возвращении к службе Курт испытывал даже некоторую долю равнодушия; наверное, того же, что у мужа, идущего к жене - той самой, которая когда-то, в юности, вызывала чувство трепета и восторга, а теперь - стойкой привычки. И к которой все же не терпелось вернуться, сколь бы ни было хорошо где-то еще...

Дверь одной из келий Курт распахнул без стука, вошел, оглядывая столы, заваленные различными деталями, колесиками, проволокой, ножами, молоточками; увидя подле одного из них человека, склоненного над развернутым по столешнице пергаментом, прикрыл за собою дверь и прошел к нему.

- А, Гессе, - поприветствовал Курта тот, распрямляясь. - Проходи. Уезжаешь?

- Доброго вечера, Фридрих, - отозвался он, кивнув. - Да. Все, засиделся. Сегодня ректор меня выдворил.

- Давно пора, - одобрил тот, снимая сверток с одной из полок громоздкой этажерки и кладя его на стол. - Стало быть, вот - все готово. Смотри. Это то, что ты хотел?

Курт осторожно развернул ткань, на мгновение замерев в неподвижности.

- Да, - сказал он тихо, проведя пальцем по дуге сложенного арбалета размером с полторы ладони; Фридрих положил рядом цельностальную стрелку - гладкую, полированную, словно водная гладь в безветрие, хищно блестящую.

- Четырехзарядный, как просил. Заряды лучше не теряй, подбирай - с меня семь потов сошло над каждым, такой в один день не сделаешь; ну, думаю, сам понимаешь.

- Спасибо, - все так же тихо откликнулся Курт, беря арбалет в руку, осмотрел, разложил, пристроил палец на спуск, вхолостую прицелившись в подсвечник на соседнем столе. Мастер кивнул:

- Выйдешь от меня - испытай. К нему надо подладиться; на то, с чем ты тренировался, похоже, а все ж не то... Не знаю, где и кто сочинил такую штуковину для того гада, но в деятельной фантазии ему не откажешь. С твоим описанием я обратился к кардиналу. Верней всего, мои предположения были верными: это дело рук итальянских мастеров. Сфорцевы источники, конечно, не занимались такими делами нарочно, но кое-что кое-где кое-как услышанное и увиденное мои подозрения подтверждает. А вот как с вовсе не рядовыми итальянскими мастерами связан немецкий малефик, это уже не моего, а вашего следовательского ума дело. Свое дело - я исполнил... Вот этим - арбалет крепится к ремню. Вот чехол для стрелок, я их сделал дюжину - на три захода; хватит, не хватит - не обессудь, Конгрегация не бездонная. К вопросу о стрелках: зарядить можно любые, только бы размер совпал. Издали этот арбалет - говно, скажу сразу, но при той убойной силе, каковой обладает этот малыш вблизи, деревянные стрелки, к примеру, имеют свою прелесть: при ударе они попросту разлетятся в щепки, и половина останется в теле. Потом только вырезать.

Курт болезненно поморщился, снова ощутив неприятную пульсацию в уже заживших бедре и ключице. Отложив на стол арбалет, он взял стрелку в руку, потянул перчатку за кончик пальца, но, увидев, что на него смотрит мастер, снимать не стал - приложил гладкой поверхностью к щеке. Стрелка была холодной и скользкой, как прудовая змея...

- Продолжим, - Фридрих явно заметил его заминку, но ничего не сказал - только махнул рукой, призывая идти следом. Свернув за очередной шкаф, которых чем дальше, тем больше было, образуя почти лабиринт, он протянул Курту два кинжала. - Длина - предплечье плюс рукоять. Гарда узкая, загнута, концы заточены. Смотри, не проткни свое будущее, если вздумаешь поваляться на травке... - он хихикнул; Курт скривился. - Это - то, что было надо?

- В точности. Спасибо, - отозвался он, взвешивая клинки в ладонях, провернул, подбросил, поймал, провернул в пальцах. - Отлично...

- Пришлось перерыть всю оружейную и переделать немного - именно того, что ты хотел, не было. Сам понимаешь - у нас тут не завалы; к тому же, ты лишь третий из выпускников, кто заинтересовался чем-то большим, нежели традиционный набор из меча с кордом.

Курт невесело улыбнулся.

- При выпуске нам говорили, что оружейная в нашем распоряжении, но обмолвились, что профессионалы обходятся без 'этих штучек'. Вероятно, лишь троим из нас жизнь объяснила, что в профессионалы мы нацелились рано... К тому же, Фридрих, лично я призадумался в тот день над тем, что бы мне хотелось из 'особенного' - и понял, что могу выйти от тебя, груженый, как караванный верблюд. Посему плюнул на все, взял, что дали, и...

- И вот ты здесь, - договорил мастер, потянув его за рукав. - А теперь посмотри на то, что я тебе предложу сам... Держи.

Курт взял за пряжку протянутый ему ремень, поднял, как дохлого ужа; особенного в нем ничего не было, но Фридрих не стал бы предлагать простой кусок кожи.

- В чем юмор? - спросил он, рассмотрев ремень со всех сторон; мастер улыбнулся.

- Отогни кожу возле пряжки, с изнанки.

Курт согнул ремень в указанном месте, потянув за нечто, блеснувшее металлом.

- Лезвие, - констатировал уже очевидное Фридрих. - Гибкое - очень тонкое, так что кости им я бы на твоем месте не пилил. Но вот веревочка какая-нибудь, кожа, нетолстая ветка - это сколько угодно. Удобная вещь на случай, когда отнимают оружие или еще что; горло перерезать, к примеру - милое дело. Или вены вскрыть.

- Кому? - уточнил Курт хмуро; тот хмыкнул, пожав плечами:

- А хоть бы и себе. Возьмешь?

Курт молча кивнул, начиная всерьез опасаться, что и впрямь выйдет отсюда навьюченным - выдумка у Фридриха была неуемная. За что, собственно, и ценили...

- Как тебе это? - судя по довольной физиономии мастера, наперсный крест величиной с пол-ладони был чем-то и вовсе редкостным; Курт настороженно взялся за цепочку, повертывая разными сторонами, и, наконец, спросил:

- Давай, Фридрих, не томи. Что это?

- Нажми на камень в перекрестье.

Он надавил, уже предчувствуя, что будет, но все же едва не пропоров себе ладонь выщелкнувшимся лезвием.

- Ну, как?

- Господи... - вздохнул Курт, кладя крест на стол. - Ты ректору это показывал?.. И что он сказал?

Фридрих погрустнел, пожав плечами, и криво улыбнулся:

- Хоть не велел разобрать - и то ладно... Я думаю показать кардиналу; ему должно понравиться. Еще посмотришь?

- Все, - поднял руки Курт. - С меня хватит. Пока ты мне не подсунул отравленного Аристотеля, я лучше пойду. Испытаю арбалет, да и выспаться бы перед дорогой...

- Зря, - на миг ему даже стало жаль мастера - похоже, к тому и впрямь мало захаживали, и похвастать своими изысками Фридриху доводилось нечасто. - У меня еще много любопытного... Ну, как знаешь. Распишись в получении.

Глава 1

Вот уже четверть часа Курт сидел на табурете у стены, наблюдая за тем, как Вальтер Керн, его руководитель и наставник в следовательском деле на неопределенный срок, разбирает его верительные грамоты; и он много отдал бы за то, чтобы знать, что же там написано - свиток, врученный Керну, был довольно изрядным...

Курт пытался отслеживать лицо начальства - при начале чтения оно было хмурым и недобрым; можно было догадаться, что сейчас он читает о том, как девятилетний сирота, удрав из дома тетки (не отличавшейся, правда, добрым нравом и любовью к ближнему), связался с уличной бандой, последствием чего, помимо грабежей и краж, стали четыре убийства и смертный приговор. Потом на лице напротив отобразилось равнодушное недоверие; стало быть, Керн дошел до описания того, как малолетнего злоумышленника взяла на перевоспитание Конгрегация. Следующие несколько страниц, очевидно, описывали его бытие в академии - по временам Курт ловил на себе оценивающий взгляд и выпрямлялся, стараясь выглядеть невозмутимым. Когда глаза начальника остановились на его перчатках, он понял, что чтение близится к концу, и подобрался, готовясь отвечать на вопросы, которые неминуемо должны были возникнуть...

Наконец, отодвинув свитки в сторону, Керн шумно вздохнул, опершись о тяжелый стол локтями, и уставился на него в упор.

- Знаешь, я помню, как создавалась ваша академия, - сообщил он, и Курт так и не уяснил по его голосу, какое впечатление произвело на начальство все прочтенное. - Я был убежден, что из этой затеи ничего не выйдет. Сосредоточить в одном месте сотню малолетних сволочей в уповании сделать их людьми - это было безумством.

Курт безмолвствовал, ожидая продолжения и следя, чтобы лицо оставалось если не бесстрастным, то хоть бы попросту спокойным.

- Тех, кто решился работать там, - продолжал Керн, - я считал самоубийцами и помешанными, при всем моем уважении к отцу Бенедикту... Тебя, парень, я тоже помню, кстати сказать. Я оформлял на тебя документы, когда за тобой явился представитель академии; я не сомневался, что ты вернешься в тюрьму и получишь свое рано или поздно. Однако чудо Господне свершилось, как я вижу... Почему ты избрал работу следователя? - спросил он вдруг, и Курт на мгновение опешил.

- Я не знаю, - было его первой реакцией; увидя кривую усмешку Керна, он поправился: - Точнее - едва ли сумею пояснить это так, чтобы вы мне поверили.

- А ты попытайся.

- Наверное, я тот самый неофит, который пожелал быть святее Папы Римского.

Керн хмыкнул, снова кинув взгляд в сторону документов на столе, и осведомился уже серьезно:

- Ну, а после всего этого - отчего не ушел на более спокойную службу? Тебе не могли не предложить этого. Рассчитываешь поквитаться когда-нибудь?

- Нет, - коротко отозвался Курт и, набравшись смелости, спросил: - У вас были ранения на службе?

Обер-инквизитор мгновение сидел недвижно, глядя на него внимательно и придирчиво, и усмехнулся, откинувшись на спинку тяжелого высокого стула.

- Да, Гессе, ранения у меня были, и покушения были, и всякое бывало, и - я не ушел. Спроси почему - и я тебе тоже не отвечу... Ну, хорошо, Бог с этим... Тебя пристроили?

- Да, благодарю.

- Твое пребывание в общежитии Конгрегации не обозначает, что ты не имеешь права подыскивать себе жилье где угодно, - пояснил Керн, скручивая исписанные листы снова в свиток. - Правда, надо отметить, что оно в этом Вавилоне сейчас недешево, посему, предчувствую, делить комнату с твоим помощником тебе придется длительно. Кельн вообще довольно дорогой город и, если возникнут совсем уж неразрешимые проблемы со средствами...

- Благодарю, я вполне достаточен, - почти перебил его Курт; тот поморщился:

- А вот это, Гессе, брось. Мы не можем допустить, чтобы следователи Конгрегации шатались от ветра и провожали торговцев кренделями алчущими взорами. Посему, повторяю, если возникнут затруднения, не совестись обратиться. Понятно?

- Да, майстер Керн.

- Просто Керн, - поправил тот дружелюбно. - Не люблю разводить излишних условностей среди своих. Проще работать.

Курт кивнул, поднявшись, намереваясь уже испросить позволения уйти, когда дверь в небольшую комнату, озаренную холодным полуденным солнцем, растворилась без стука, и он обернулся, увидев худощавое лицо, явно разменявшее в давнем прошлом свои полвека; обронив взгляд в его сторону, лицо поинтересовалось у Керна, довольно невежливо ткнув пальцем в сторону вновь прибывшего:

- Это он?

- Курт Гессе, следователь четвертого ранга, - подтвердил обер-инквизитор и в свою очередь указал на лицо в двери: - Дитрих Ланц. Следователь второго ранга. Будешь служить под его руководительством.

- Добро пожаловать, - с наигранным радушием откликнулся Ланц и, снова смерив Курта уже более долгим взглядом, обернулся к начальству: - Может, взять его на допрос? пускай посмотрит, как люди работают.

- Кто там?

- Да все тот же. Соседи все подтвердили; буду дожимать.

- Понятно... - потемнев лицом, кивнул Керн. - Можно бы, не помешало б, но он только с дороги, дай парню перевести дух.

- Если позволите, Керн, я бы хотел... - вмешался нерешительно Курт, которому стало надоедать его наличие в разговоре лишь в третьем лице; тот посмотрел на него скептически:

- Уверен? Сразу в дело - не чересчур?

- Не в первый раз, - возразил он, и начальство снисходительно усмехнулось, махнув рукой.

- Иди. Но после - отдыхать, явишься завтра поутру.

Выйдя в коридор - полутемный, освещенный лишь местами - Ланц развернулся, торопливо сунув вперед открытую для пожатия ладонь:

- Дитрих. И на ты... - бросив мимолетный взгляд на скрипнувшую перчатку Курта, усмехнулся. - Стиляга... Идем. Стало быть, так, - на ходу давал объяснения он, временами оборачиваясь, дабы убедиться, что новичок не отстает. - Сидеть будешь молча, вопросов не задавать, никого не перебивать, ежели что - мне подыгрывать, что бы я ни сказал. Если же вдруг, паче чаяния, у тебя родится какая умная мысль (или если она тебе покажется умной) - подходишь ко мне и тихонько, на ушко, оную мысль высказываешь; ясно?

- Не родится, - тихо возразил Курт, и сослуживец снова обернулся с усмешкой:

- Скромность - это хорошо; однако ж, я слышал, на своем первом деле ты раскрутил крестьянский заговор?

- На первом и пока единственном, - откликнулся он неохотно. - И раскрутили там меня... Я не буду мешаться, Дитрих, не тревожься. Просто хочу увидеть, как все... на самом деле.

- Вот и увидишь. Я слышал, ты кельнец?

- De jure.

- Або'иген, стало быть, - хмыкнул тот, нарочито подчеркнуто проглотив 'р'; Курт поморщился. - А говоришь, вроде, по-человечески?

- Кёльш из меня выбили в академии, - он вскользь улыбнулся. - В буквальном смысле. К тому же, я здесь не был десять лет.

- Вот оно что... А вот я тут уж почти втрое дольше, жена - местная, и все не могу привыкнуть... Ну, да ладно. Пока вкратце дело, чтобы ты не хлопал там глазами, как болван, - продолжил Ланц, снова ускоряя шаг. - Умерла девица; по всем признакам - от удушья, но не от удушения - следов на шее нет. Соседи видели парня у ее дома - в состоянии, я б сказал, нервозном. Однако его приятель клятвенно заверяет, что тем вечером и до самого утра тот парень был в его доме, пьян, как перевозчик, и не то чтоб по домам ходить, до нужника еле добирался. Все допрошены раз по десять, раздельно, и показания соседей сходятся в мелочах; сговориться они не могли - слишком все гладко, у них бы мозгов не хватило предвидеть такие вопросы.

- Id est^[4], он был в двух местах сразу?

- Пока выходит, что так. Парня крутим уже третий допрос, а он все поет одно - ничего не знаю, ничего не делал. Поначалу я на него особо не давил, хотел убедиться, что соседи не чернят его из личных резонов; сегодня всех опросил еще по разу - не врут, сволочи. Стало быть, можно взяться за него всерьез... Итак, - остановившись у тяжелой окованной двери, Ланц развернулся к нему, дирижируя своим словам указующим перстом, - твой третий сослуживец - следователь второго ранга, Густав Райзе. Подозреваемый - Йозеф Вальзен. Опять же, дабы не растерялся: у дальней стены стул, идешь сразу туда и...

- Сижу молча. Я понял.

- Тогда входи, абориген, - кивнул Ланц, растворяя дверь и проходя первым.

Комната, в которой оказался Курт, была обставлена именно с прицелом на ведение допросов - это он отметил сразу. Для допрашиваемого был установлен табурет - напротив высокого, внушительного стола, за которым восседал следователь, ровесник Ланца и даже в чем-то на него похожий; табурет стоял так, чтобы между ним и столом оставалось еще шага три. 'Не помешает пройтись округ подозреваемого; это нервирует и сбивает с толку'; стало быть, этим здесь не пренебрегают...

Второй стол пребывал за спиной сидящего на табурете парня, вцепившегося пальцами в колени и глядящего на вошедших огромными, перепуганными глазами; туда, однако, Ланц садиться не стал - прошагав к сослуживцу, поприветствовал его кивком, шепнув что-то на ухо (вероятно, представив новичка), и остался стоять, привалившись к его столешнице спиной. Стул, о котором он упоминал, стоял у противоположной стены рядом с окном подле приземистого столика и явно назначался для секретаря, однако по многим приметам Курт сомневался, что его услугами здесь пользуются хотя бы изредка.

Он прошел к стулу, ощущая на себе настороженный, подозрительный взгляд парня на табурете; усевшись полубоком, чтобы видеть происходящее, Курт облокотился о столик и замер, стараясь смотреть на допрашиваемого безучастно.

- Ну, здравствуй еще раз, Йозеф, - произнес Ланц дружелюбно до зубовного скрипа. - Не надумал сознаться?

- Господи Иисусе, я же говорил вам... - начал тот чуть слышно; Ланц хохотнул, полуобернувшись к своему приятелю, молча перекладывающему какие-то бумаги:

- Ты гляди, Господа вспомнил. Сознайся сам, пока я тебе даю такую возможность - зачтется. Ты так и не уразумел, по-моему, что тебе вменяется: это убийство с употреблением колдовства, Йозеф, а знаешь, что это означает? Что без твоего добровольного раскаяния тебе предстоит зажариваться живехоньким. Видел, небось, как это бывает? представление не для слабонервных...

- Я ничего не сделал!

- Все так говорят, - кивнул Ланц. - Слово в слово. 'Я ничего не сделал', 'я невиновен', 'я не колдун', и все поминают Господа, Деву Марию... к моменту суда начинаются святые - знаешь, я тут иногда такие имена слышал, о которых я, инквизитор, даже ни сном ни духом, кто б мог подумать, что столько святых людей на нашей грешной земле бывало... Только вот ты к ним, парень, не относишься, и покровительства от них не дождешься. Ты убийца, и я тебя отсюда не выпущу, покуда не услышу то, что должен услышать. Понимаешь меня?

Тот потер лицо ладонями - и лицо, и руки были серыми от пыли; похоже, в камере он провел не один день.

- У меня ведь есть свидетель, - тихо возразил он, глядя на следователей просительно. - Почему вы не говорите с моим свидетелем! Меня не было там!

- Ну, почему же. С твоим свидетелем мы беседовали, и не раз беседовали. Он утверждает, что ты весь вечер и ночь пролежал пластом; кто знает, в самом ли деле ты так нарезался, или же попросту косил под пьяного, а сам в это время в ином теле пребывал на месте преступления. Знаешь, сколькие до тебя пытались отговариваться тем же оправданием? А после выяснялось, что, пока их полагали спящими, они такое творили - волосы стоймя поднимаются.

- Но я ничего подобного делать не умею! - надрывно выкрикнул парень. - Почему у меня нет защитника? Мне полагается защитник!

- А это не суд, - широко улыбнулся Ланц. - Это пока лишь допрос, а на допросе никаких защитников не бывает, дружок. Давай, Йозеф, не усложняй жизнь себе и мне - сознавайся; мне обедать пора, а я с тобой здесь теряю время и, заметь, терпение. Оно у меня ангельское, но всему есть свои пределы.

- Я ведь ее даже не знаю!

- Врешь, - мягко возразил Ланц. - Есть свидетели, которые видели тебя с ней на улице; вы говорили, причем довольно долго и с эмоциями.

- Мало ли с кем я говорил на улице! - отчаянно простонал Йозеф. - Господи Боже мой, да если каждого, с кем я общался, запоминать...

- И еще тебя видели у ее дома - до дня ее смерти, примерно за неделю, - добавил Ланц со вздохом. - Не артачься, Йозеф. Деваться тебе некуда, только и остается, что сознаться. Говори, пока я добрый и готов засчитать это как чистосердечное раскаяние.

Тот уронил голову в ладони, почти согнувшись пополам и едва не всхлипывая; Райзе, до сей минуты молчавший, приподнялся, повысив голос:

- Сядь ровно, Йозеф. Лица не прятать.

- Простите... - прошептал тот, рывком выпрямившись. - Я ничего не...

- Так, хватит, - резко оборвал его Ланц, в два шага оказавшись рядом, и тот отпрянул, едва не отъехав от следователя вместе с табуретом. - Мое терпение кончается. Говори сейчас, или я буду спрашивать уже по-другому.

- Я не виноват!

- Нет, Йозеф, ты виновен, - возразил Ланц, сделав еще шаг и остановившись за его спиной, и, наклонившись к самому уху, шепнул вкрадчиво: - Ты виновен, дружок, я вижу это по твоим мерзким бегающим глазкам. Стало быть, ты мне врешь, а я этого очень не люблю. Даю последний шанс: я все еще готов к твоему признанию.

- Я не виноват, - повторил парень тихо; Ланц выпрямился.

- Ну, хорошо же. Знаешь, хочу поделиться с тобой радостной новостью - к нам на службу перевели новичка; у него отличные рекомендации, однако пока еще не доводилось поработать.

Курт встретил косой взгляд допрашиваемого, но ни словом не возразил, как и было велено, храня молчание и стараясь не придавать лицу никакого выражения; что означало 'подыгрывать' в этой ситуации, он пока не понял.

- Я, - продолжал Ланц, - обещал ему показать, как положено работать с такими, как ты, посему тебе предстоит быть наглядным пособием. Знаешь, что такое наглядное пособие? Это такая штука, на которой показывают, что и как надо делать. Вдохновляет?

Особенного вдохновения лицо парня не выражало, чему, впрочем, удивляться не приходилось; затравленно покосившись на молчаливого новичка, он замер, ожидая продолжения. Ланц медленно прошелся к своему столу, где среди бумаг и свитков возлежала книга в толстом, окованном медью переплете.

- Доводилось слышать о 'Молоте ведьм'? - поинтересовался он, откинув верхнюю планку обложки. - Когда-то это было руководством для следователей. Наверное, ты знаешь, что теперь его не используют... Я - использую.

Он взял книгу в руки; обложка оказалась отделенной от страниц, образовавших теперь просто стопку прошитых тонких пергаментных листов. Шагнув к притихшему парню, Ланц попросту ударил его книгой по макушке, и тот вскрикнул, схватившись за голову ладонями. Курт мысленно поморщился - уж чем, а избиением друг друга подобным образом курсанты академии развлекались частенько, и выпускнику номер тысяча двадцать один доставалось не меньше, чем от самого будущего выпускника - его соученикам. Ощущения от подобной выходки были незабываемыми...

- Неприятно, да? - осведомился Ланц, с интересом разглядывая книгу. - Видишь ли, - словно обращаясь к Курту, пояснил он, - я не могу изыскать предписания, согласно которому я буду иметь право подвергнуть этого мерзавца настоящему допросу. Увы. Иначе - расходовал бы я на него неделю времени?.. И как следует въехать ему по зубам я тоже не могу - останутся следы. Но вот эта штука неплоха тем, что не оставляет переломов, ссадин, кровоподтеков - вообще ничего. Я могу сделать вот так, - от второго удара Йозеф скорчился. - И он остается чистеньким, как младенец - ни синячка... Убери руки, Йозеф.

Парень сжался, по-прежнему держась за голову, и Ланц снова склонился к его уху.

- Убери руки, Йозеф, или, клянусь, я их тебе переломаю, а потом скажу, что ты упал с лестницы. При попытке побега. Руки!

- Не надо...

- Вот видишь? - вновь обернулся к Курту тот. - Это уже начинает приносить неплохие плоды. Ощущения довольно мерзкие; да, Йозеф? Знаешь, время от времени некоторые следователи пробуют испытать на себе кое-что из того, чем пользуются на допросах. Интересно ведь, в конце концов. Так я как-то попробовал... - он демонстративно поморщился, легонько стукнув себя стопкой листов в лоб, потер его ладонью. - Уф-ф... Противно. Такое чувство, что мозги проваливаются в горло, а потом подскакивают и бьются о череп. Говорят, от такого можно и с ума поехать... Любопытно, сколько ты сможешь выдержать, пока я не услышу то, что хочу?

Он опять замахнулся, и парень, съежившись и снова вцепившись в голову ладонями, вскрикнул:

- Не надо, я все скажу!

Ланц задержал руки, глядя на Курта довольно.

- Вот и все. Пара минут - и он готов... - он шлепнул стопку листов на стол, развернувшись к Йозефу, и приглашающе кивнул: - Давай, парень. Облегчи душу.

- Я говорил правду, - торопливо забормотал тот, уже открыто всхлипывая. - Я не умею ничего такого делать, я не знаю, как колдовать, правда! Я... я убил ее, это я, но никакого колдовства не было!

- Твой приятель соврал, так? - почти нежно поинтересовался Ланц. - Тебя просто не было в его доме в тот вечер?

- Я был у него, был, но не всю ночь... Я не хотел! - почти крикнул тот, и Ланц участливо похлопал его по плечу:

- Спокойно; уверен, ты уже жалеешь о том, что сделал... Давай по порядку. Откуда ты ее знаешь, что вас связывало - только спокойно и подробно.

- Я всего лишь встретился с ней пару раз - и все! - Йозеф вскинул голову, глядя на следователя просительно. - Я просто был... был с ней несколько раз, я ее толком и не знаю! А она вдруг вцепилась в меня прямо посреди улицы, у всех на глазах, и сказала, что в положении... Я собирался жениться, понимаете? На девушке из хорошей семьи; она бы в жизни не связалась со мной, если бы узнала, что у меня ребенок на стороне!

- Продолжай, - мягко подбодрил его Ланц, когда тот замолчал, глядя в пол; парень поджался.

- Я... я предложил ей обратиться к знахарке... чтобы...

- То есть, предложил ей совершить убийство?

Йозеф закивал, не поднимая глаз; Ланц осторожно вдохнул сквозь зубы и, склонившись к нему, тихо спросил:

- И?

- Она отказалась. Потом говорила, что ей ничего не надо; но я-то знаю, что у всех них на уме! В любой момент может постучать в дверь, чтобы требовать денег или еще чего-то; я не мог этого допустить! У меня свадьба через месяц!

- Твой приятель знал, в чем участвует, покрывая тебя? - уже жестче поинтересовался Ланц. - Только не вздумай врать.

- Знал... - чуть слышно отозвался тот. - Мы... мы выпили, и я рассказал ему... о ней. А потом сказал, что готов убить ее - просто это вырвалось, я не собирался... Но потом... Наверное, я просто выпил слишком много... Я встал и сказал, что прямо сейчас пойду к ней и убью. И... пошел...

- Что ты сделал с ней?

- Я... подушкой... - уже на пределе слышимости прошептал тот. - Бросил на кровать, сел коленями на руки и... задушил подушкой...

Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:

- Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше - не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка - пусть сами решают, что будут с ним делать.

- А может, ну его? - хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. - Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой - в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи...

Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:

- Не дергайся, парень. Еще надергаешься - с веревкой на шее... Пойдем, абориген.

Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.

- Вот так и работаем, - сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. - Сваливают к нам всякую шваль; мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают... Попадаются и настоящие дела - по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.

- И насколько часто?

- Довольно... - он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: - Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?

- Всякому учили, - осторожно ответил он, и Ланц развел руками:

- Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?

- Сперва показать, - откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: - Если я не отрываю тебя от дел.

Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.

- Дел сегодня больше никаких нет, - пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. - Дел вообще негусто. Когда я говорил, что часто выдаются вот такие истории, когда нам приходится разбираться с подобными случаями, к нам касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил - большой город, большие дела? все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь - последнее 'большое дело' было с десяток лет назад... О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?

- Краем уха.

- Вот это - это было дело, - серьезно кивнул Ланц. - Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?

- Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кельне, Дитрих, однако примерно представляю.

- Ну, тогда вряд ли. Они в те годы, видишь ли, были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: 'На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут'.

- Сильно...

- Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история пошло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы^[5] постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что по их мнению тех двоих должно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя... Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам 'доколе, братие!', кто-то ударил в колокол... Слишком долго они стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий, к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.

- Их перебили всех, насколько я слышал?

- Да, почти, - кивнул тот без тени сожаления в голосе. - Те пытались прятаться... Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали, из ткацких и соседских. От алтарей отрывали - никакое 'убежища!' не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кельна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли... - Ланц криво ухмыльнулся. - Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира - весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.

- И? - поторопил Курт. - Что там вскрылось?

- Конкретно там - ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось... После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами - от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними 'плечом к плечу' на улицах в те дни... Ну, а после - по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustum judicum vulgare^[6]; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало - он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа обрушатся на Кельн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ - это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.

- Горожанам это растолковать не пытались?

Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:

- Да, верно. Смысл...

- Margaritas ante porcos?^[7].. Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кельн, а - так, обиняками, намеками... Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его неприятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является - избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать - это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся, злые, что все зря, уже были готовы бить, кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича - намека. Вот только в тот день все окончилось быстро - на Друденхаус они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры...

- А Друденхаус что же?

- А что Друденхаус? - пожал плечами Ланц. - Когда была реальная угроза войны - Керн вмешался, а прочее - это мирские дела, не наша jurisdictio. Выбрали - и выбрали... - он хитро подмигнул, тут же невинно заведя глаза к потолку. - Конечно, никто нам как простым горожанам не мешал беседовать с людьми в трактирах, узнавать новости и сопоставлять то, что узнали. А узнали мы вот что: этот умник замыслил для начала всех перессорить - князь-епископа с городом, город с местной знатью - а после, когда все уже будут с ужасом ожидать санкций, выступить героем-примирителем. Когда старик предоставил городу доказательства, Хильгера чуть не порвали...

- Чуть не?

- Ну, тяжких преступлений на нем ведь не было? Не было. Вписали в клятвенную книгу^[8], надавали по шее и отпустили... а зря. Он так и не успокоился - начал все ту же песню и с самого начала, снова слухи, снова смуты, снова начал привлекать к себе горожан; что он умел, надо отдать должное, так это говорить. Бюргермайстер снова сменился - ратманы выставили какую-то куклу от себя, и горожанам, прямо скажем, легче не стало, но снова бегать с оружием по улицам никто не хотел - надоело. Кушать-то ведь тоже хочется, надо же и работать когда-нибудь... Тогда Хильгер пошел по иному пути, в чем и была его ошибка: начал привлекать в свидетели Господа Бога. Во всеуслышание объявил, что Господь пошлет знак, говорящий о его правоте и избранности, и покарает нечестивых управителей, а заодно всех, кто терпит их на своей шее. Мы было посмеялись и махнули рукой (мало ли сумасшедших на свете?), но на следующий день Кельн затрясло. Я не помню, когда здесь в последний раз было землетрясение; может, Керн, разве что... Особой карой это не смотрелось - урон, конечно, был; посуда, там, побитая в домах и лавках... мелочи. Главное - не это, главное - сам факт.

- И его повязали? - уточнил Курт с надеждой; Ланц вздохнул:

- Лет двадцать назад он бы и дня на свободе не проходил, а сейчас... За что его было брать? За призвание имени Божия?.. Пришлось действовать его же методами - поднимать агентуру, пускать слухи и будоражить народ. А тем временем случилась новая напасть - шарахнул град, да какой. Птиц на лету убивал. А уж что с посевами, крышами и прочим имуществом, можешь себе вообразить... Хильгер заявил, что сие знак и есть, что дальше будет хуже; а чума с голодом лет только пять как прошли, все еще помнят, каково это, и кому ж хочется, чтобы снова?..

- И опять вышли на улицы?

- Вышли, - кивнул сослуживец. - Опять ворвались в ратушу, опять взяли ратманов за задницы - вынудили вытереть из книги упоминание о его сомнительных подвигах на должности бюргермайстера... Вот тогда мы дали отмашку агентуре, те в толпе начали подшептывать, что подобное обращение с городскими законами отдает произволом - если так можно с ними, то на очереди и вольности; Керн как должно поговорил с магистратом - мол, сколько можно уже терпеть смутьяна, пора бы и вспомнить, что они ум, честь и совесть Кельна... Те, наконец, почесались и начали шевелиться. Призвали гильдии 'на защиту попранных прав'. Посчастливилось, что и со стороны гильдий нашлись те, кому вся эта затянувшаяся история тоже уже надоела - один из мастеров-оружейников поднял своих, а за ними потянулись и прочие. Хильгера, наконец, повязали за бунт, его приспешники покаялись, совет разогнали вовсе. А тот оружейник прямо обратился к Керну и предложил содействие. Это было бы смешно, если б не было столь грустно: у магистрата власти побольше, чем у нас - согласно законам города, они в любое время суток могут войти в любой дом и устроить обыск, а мы...

- И что он предложил?

- Он передает арестованного Хильгера нам - поскольку нет объективных доказательств его причастия к бедствиям, должен найтись кто-то, кто возьмет на себя роль инициатора обвинения; напишет на него кляузу, проще сказать. После чего и мы будем иметь возможность обшарить его дом на предмет чего крамольного, а главное - допросить его самого. А Друденхаус со своей стороны поддержит этого парня, когда он предложит свою кандидатуру на должность бюргермайстера, а также идею сформировать новый совет исключительно из представителей гильдий, поскольку идея избрания праздных горожан себя не оправдала. Керн обязался толкнуть соответствующую речь о героическом противодействии этого оружейника ужасному малефику, желающему погубить родной город; кроме того, тот был парень умный, и о том, что город кишит нашими агентами, если не знал доподлинно, то догадывался, а что пара агентов заменяет десяток речей - этого не поймет только младенец.

- И как? Керн согласился?

- Разумеется. После обыска обнаружилась пара предосудительных книжонок, совершенно пошлые ведьминские причиндалы, а после допроса явилась и возможность выдвинутое обвинение подтвердить и усугубить.

- Казнили?

- А то. Новый бюргермайстер закатил праздник, мы устроили торжественное сожжение, а под еще не охладевшее буйство горожан как по маслу прошла и идея нового совета, и приумножение собственно магистратского гарнизона, следящего за порядком в городе. Главное приобретение Друденхауса в этой истории - то, что нынешний магистрат и бюргермайстер лично полностью нам сочувствует, и впервые со светскими у нас полное взаимопонимание. Вот только такие дела, когда воистину малефики, град и мор - они, к сожалению, нечасто случаются.

- Почему 'к сожалению'? - уточнил Курт; Ланц скосился в его сторону, усмехнувшись, и качнул головой:

- Въедливый; это недурно. Да, абориген, ты прав, 'к сожалению' - это не слишком верно, чем меньше у нас работы, тем лучше. Раздражает не то, что мало обвиняемых, а то, что мы здесь как-то незаметно, исподволь стали приложением к светским властям, причем бесплатно - за последние несколько лет они сами расследовали разве что пару краж, а все, что более серьезно, нежели убийство мыша в кладовой, сваливают на нас. Бюргермайстер, может, парень и умный, а вот магистратские дознаватели - это страх и ужас, неучи и болваны, и он сам это понимает. Конечно, можно писать на его запросах 'отказано в расследовании', но, когда видишь, как ратманским постановлением к виселице тащат явно невиновного, который оказался ближе и удобнее всего... - Ланц вздохнул, снова бросив взгляд в его сторону, и добавил, как ему показалось, стесненно: - Сам понимаешь...

Курт молча кивнул, обозревая каменные стены по обе руки от себя; высказанное Ланцем было досадным, но его не удивило: с тех пор, как Конгрегация три десятка лет назад переменила методы ведения следствия с выколачивания признаний на скрупулезное и профессиональное расследование, именно ее служители и стали на данный момент самыми наилучшими следователями в этом мире - знающими, образованными, опытными. Никакие светские дознаватели, будь то люди какого-нибудь герцога, графа или городских властей, не обладали той выучкой, внимательностью, в конце концов - добросовестностью...

- Выходит circulus vitiosus^[9], - словно бы подслушав его мысли, продолжал Ланц, замедляя шаг. - Они работают из рук вон, мы правим их ошибки, исполняем их службу вместо них, а они, видя это, продолжают работать еще хуже, зная, что мы за них все сделаем. А не делать, как я уже сказал, совесть не позволяет...

- Если они будут продолжать ездить на шее у Конгрегации, - вмешался Курт тихо, - это ничем хорошим не закончится - люди станут всю вину сваливать на нас и болтать, что инквизиторы придираются ко всем и каждому, норовя отыскать преступление там, где его нет.

- Ну, пока Бог миловал, - возразил Ланц, заворачивая к лестнице. - На нынешний день все наоборот. Не так давно была еще история - студенты местного университета закатили пирушку; понимаешь, надо полагать, что там было. Конец весенней сессии; а уж что учинили те, кто в том году университет окончил - вовсе словами не изобразить...

Курт невольно усмехнулся. Когда 'церковные мальчики', они же выпускники академии святого Макария, будущие инквизиторы, были отпущены в город отметить завершение своего обучения, тамошние студенты наутро горячо жали им руки, качая головами с уважительным изумлением. Тогда же и сам выпускник номер тысяча двадцать один с удивлением узнал, что учащиеся университетов вовсе не мирные книгоглотатели, а, пусть и образованные, но все же головорезы, склонные подчас к такому веселью, что оно могло легко квалифицироваться как Конец Света местной значимости...

- И вот наутро, - продолжал Ланц с усмешкой, - в завале в дугу пьяных студентов обнаружилась девица - причем не из трактирных девок, а из вполне доброй семьи, чтоб не сказать - известной в своем кругу. Девица была попользована не раз, причем до синяков и местами едва не до крови. Протрезвев, она тут же обвинила одного из студентов; мальчик был, скажу сразу, по сравнению со своими дружками смирный и безобидный, но никто и не подумал усомниться. Его уж было скрутили, но тот вдруг возьми и - в ноги нашему старику. От вины, сказал он, не отрекаюсь, если докажете, а только я ничего такого не помню, а стало быть, вполне может иметь место колдовство, кто-то меня заворожил. И написал надлежащую бумагу.

- Умно, - хмыкнул Курт; Ланц усмехнулся в ответ:

- Керн тоже оценил сообразительность; и хоть было ясно, что колдовство в этой истории и рядом не валялось, а делом все ж занялись. Как парень и рассчитывал, уж мы-то прошерстили всех и каждого, кто в тот вечер с ним пьянствовал, опросили трактирщика, друзей, соседей, словом - всех, едва ли не бродячих котов в округе; и выяснили, что девица сама не помнит, кто с ней был, сколько раз и что выделывал, а поскольку отцу наутро показаться было боязно, сочинила обвинение на самого безропотного и тихого из этой братии... Словом, дознание показало, что мы снова раскрыли вполне светское дело, однако не сказать, чтоб зря старались.

- Еще бы... А девица что?

- Ну, что - девица... Хотели вздернуть за лжесвидетельство; уже не мы - светские, но этот добряк все пороги оббил, просил для нее снисхождения. Образец милосердия... Заменили штрафом, хоть, надо сказать, весьма изрядным. Однако, насколько я слышал, инквизицию в полном объеме ей отец устроил, домашними средствами.

- Где теперь этот студент?

- А, - отмахнулся Ланц, - он родом не из наших краев, домой и уехал. Перед этим я с ним побеседовал - так, интереса ради, без протокола, чтоб подтвердить свою мысль. Разумеется, он даже и не думал, что мы что-то раскопаем, просто, сказал он мне, сегодня в Кельне никто, кроме следователей Конгрегации, не умеет или не хочет вникать в обстоятельства дел, и некоторым образом ввести нас в заблуждение было единственным способом добиться справедливости и спасти свою шкуру. Стало быть, как сказал после этой истории Керн, 'не зря работаем'. Если светским горожане начинают предпочитать нас - это уже дорогого стоит.

Вслух Курт не сказал ничего, но мысленно помянул все то, что ему приходилось преодолевать, расследуя свое первое и единственное пока дело в глухой провинции, где каждый смотрел на него если (и это в лучшем случае) не со страхом, то с ненавистью или хотя бы отчуждением; с ним говорили через силу, замалчивая, отнекиваясь, лукавя и уходя от ответов, и само слово 'инквизитор' среди тех людей было синонимом изувера и являлось едва ли не ругательным.

Похоже, здесь ему придется ко многому привыкать...

- Итак, - остановившись у широкого прохода, ведущего в полутемный коридор, провозгласил Ланц, широко поведя рукой, - в той части подсобные помещения: оружейная, кладовая, мастерская, второй этаж - архив и библиотека, подвал пустует.

- Неужто? - не сдержал удивления Курт; тот рассмеялся, довольно внушительно хлопнув его по плечу:

- А-а, сразу о деле... Нет, этот подвал здесь, в этом крыле.

- К слову, если память мне не изменяет, - нерешительно произнес Курт, озираясь, - это здание в свое время было поменьше?

- Да, абориген, твоя память тебе верна, как лучшая из жен. Подсобная часть - это старая башня, что была ранее, а вот это крыло, где мы теперь стоим, было пристроено лет шесть назад. Здесь, на этом этаже, комнаты для допросов, та часть архива, что должна быть под рукой, на третьем - как ты уже знаешь, общежитие, на первом - приемная, лаборатория и часовня. В подвале, соответственно - подвал. Кстати, из него в часовню ведет отдельная лестница, посему, если в допросной покажется, что перегнул палку - милости просим каяться. Только учти, что Керн проведением месс и исповедей развлекается редко, посему предаваться мукам совести предстоит наедине с Создателем; но, если припрет, можешь обратиться к старику с нарочной просьбой - не откажет... Подвал посмотреть интересно?

Курт отмахнулся.

- Успеется. Да и чего я там не видел...

- Как знать, - хмыкнул Ланц, - может, чего и не видел.

- Там у тебя ящик с 'Malleus''ами - на случай, если тот износится?

Дитрих перекривился, скосив взгляд в его сторону с подозрением и почти неприязненностью.

- Я надеюсь, ты не из тех человеколюбов, что призывают исключить допрос крайней степени всецело?

- Нет, - заверил его Курт категорично, качнув головой, - этим не грешен. На своем предшествующем деле, скажу начистоту, я не раз пожалел, что не могу кое-кого из свидетелей припереть к стенке и ответов требовать уже иначе.

- А знаешь, - на лице Ланца отобразилось столь заинтересованное нетерпение, что он насторожился, - я тут кое-что о вашей академии слышал...

- Воображаю себе, - пробормотал Курт с тяжким вздохом; тот развел руками, усмехнувшись почти извинительно:

- Что ж поделаешь, такая у вас репутация.

- Какая?

- Как у дома призрения для душевнобольных, - без церемоний отозвался Ланц. - И среди прочих слухов разгуливает сплетня о том, что один из ваших наставников в выпускной день каждого курсанта заводит в подвал и устраивает практикум на тему 'каково быть по ту сторону дыбы'.

Курт, не утерпевши, улыбнулся, глядя под ноги, и разразился вздохом.

- О, Господи... - проронил он едва слышно, и, подняв взгляд к Ланцу, встретил взгляд почти разочарованный.

- Неужто нет подвала?

- Подвал-то, само собою, в академии имеется, и даже допросная в нем наличествует, но никто в ней курсантов на дыбу не вздергивает. Это... в некотором роде демонстрационное помещение, просто exemplar^[10] - того, что применялось, что применяется и того, что теперь использовать воспрещено; дверь открыта, и любой из курсантов старших курсов может войти, осмотреться. Никто, в целом, не возражал и в том случае, если приходило в голову испробовать.

- Ну, и как? - с непритворным интересом осведомился Ланц. - Далеко зашел?

- Это дозволь оставить при себе, - мимовольно это прозвучало несколько вызывающе, и Курт улыбнулся: - 'Молотом' себе по лбу, скажу сразу, стучать не додумался.

Ланц усмехнулся в ответ; кажется, резкости младшего сослуживца он то ли не отметил, то ли извинил ее, снизойдя к юношеской несдержанности.

- Только ты учти, абориген, что вот такие выверты не с каждым здесь проходят, - тут же посерьезнел он, вздохнув, - если где-нибудь в провинции нас все еще страшатся, то тут все стали такие грамотные, что порою зло берет. История с тем студентом - добрый знак, но все еще редкость, как ты понимаешь; сегодняшний - сознался больше со страху не только перед нами, а и перед тем, что сотворил - хоть он и мерзавец, а все-таки обыватель, к душегубству привычки нет. А попадется кто-нибудь, кто знает, на что мы теперь право имеем, а что нам заказано - и...

Курт молча кивнул, тоже разразившись вздохом. Вольности, подобные тем, что допустил сегодня Ланц, вышестоящими просто игнорируются и замечаются сквозь пальцы, но, вообще говоря, возбранены - заключение подозреваемого под стражу, с какового момента тот именуется арестованным, но все еще не обвиняемым - само по себе считается низшей формой физического давления и официально именуется 'supplicium inclusum^[11]'. По всем предписаниям, на этом этапе дознания дозволяется лишь задавать вопросы; безусловно, при этом никакие правила не мешают следователю живописать все то, что ожидает предполагаемого преступника на допросе иного образа, однако пытка как таковая самой же Конгрегацией признана на этой стадии противозаконной. Конечно, наличествовала небольшая лазейка - если бы, кроме уже предъявленного обвинения, существовала опасность другого преступления, если бы на свободе оставались вероятные пособники, если бы какое-либо преступление можно было предупредить при полном и откровенном признании арестованного, можно было бы вполне законно перейти к допросу второй степени. Йозеф Вальзен то ли не знал этого, то ли, как и допустил Ланц, был чрезмерно подавлен осознанием того, что сделал, то ли просто напуган; в любом случае, он не воспользовался своим правом 'in jus adire^[12]', для коего было вполне достаточно и свидетельств, и аргументов. Все вышеперечисленное Конгрегацией не скрывалось, хотя, надо признать, и не разглашалось с особым рвением, но, попади под следствие тот, кто знает все эти изощренности и собственные права - и совладать с таким подозреваемым будет ох как непросто, в особенности, если доказательства вины будут не столь самоочевидными, как сегодня...

- Посему работать тебе предстоит по большей части с наглыми, осмелевшими и бесцеремонными горожанами, возомнившими о себе невесть что, - подытожил Ланц и, расплывшись в улыбке, произнес с преувеличенно радостной торжественностью, крепко пожимая его руку: - Добро пожаловать в Кельн, самый справедливый город Германии!

Глава 2

Дитрих Ланц оказался правым во всем: прибытие в Кельн нового следователя отметили немногие, по большей части представители местных властей, да еще, разве что, пара-другая девиц возжелала узнать, кем является новенький симпатичный прихожанин; те из горожан, коим было известно, в каком status'е пребывает майстер Гессе, говорили с ним по-разному - равнодушно либо учтиво, но ни открытой враждебности, ни угодливости, с которыми довелось сталкиваться прежде, он не видел. Вообще, в Кельне Курт благополучно затерялся, и, не будь он тем, кем был, его существования в этом людском муравейнике не заметила бы ни одна живая душа.

Не оказался преувеличением и тот факт, что заняться новоприбывшему майстеру инквизитору было совершенно нечем; быть может, местные жители не отличались тяготением к доносительству, а возможно, эпохой 'настучи на ближнего своего' они попросту уже пресытились, и оный период благополучно минул еще до его прибытия в Кельн. Служители Конгрегации исследовали любой случай внезапной смерти или особо тяжкой болезни любого кельнца, однако же, совершалось это в общем, как говорил Ланц, 'для отчетности' - ни одной насланной болезни доказано не было, все умершие мирно започивали при вполне заурядных обстоятельствах, и дознаватели, выразив сочувствие родне, убирались восвояси. Распорядок господина следователя был достаточно вольным: первые дни Курт бродил по городу, вспоминая улицы, в которых обитал когда-то, отмечая, что переменилось в городе многое (кроме, быть может, вечно строящегося собора, который и впрямь Конец Света встретит, надо думать, упирающимся в небо краном^[13]); местные власти, принявшиеся наводить порядок в неблагополучных кварталах десять лет тому, преуспели в этом хотя бы под водительством нового бюргермайстера. Хотя, конечно, традиционные для всякого крупного города ночные нападения на прохожих, как и прежде, приключались, по рынку следовало, как и всегда, ходить с оглядкой на кошелек, однако же, никаких слухов о бесчинствующих, как во времена его детства, бандах Курту выявить не удалось.

Спустя неделю праздности он перекочевал в библиотеку на втором этаже старой башни, отметив, что выбор книг в академии святого Макария был гораздо обширнее; наглотавшись уже прочтенного когда-то, а также старых брошюр проповеднического толка, коим, по чести говоря, более пристало место в архиве, он испросил у Керна дозволения прочесать и вышеупомянутый архив, что оказалось куда как более занимательным. В довольно просторной комнате в похвальном порядке расположились записи дел, старейшее из которых было отмечено (Курт поначалу даже усомнился в точности датировки) 1002-ым годом, когда Инквизиция как таковая еще не существовала; неведомо, как и кто ухитрился сохранить три пергаментных листа с полустершимися довольно неровными строками. Изображенное в нескольких довольно скупых и не слишком грамотно составленных фразах Курт разбирал более часу, стремясь понять, чем являлось это дело - одним из тех бессмысленных и беспощадных процессов, в основе которых не лежали ни должные основания, ни достоверные данные, либо же представленные на том далеком суде обвинения были истинными, действительными и справедливыми. Секретарь (или тот, кто когда-то, триста восемьдесят семь лет назад, исполнил его обязанности) в записях был небрежен и неопытен, опуская значимые детальности, и любой, сторонник либо противник той или иной версии, мог обнаружить в этих документах то, что подтверждало бы именно его суждение. Курт убрал сшитые вместе листы обратно на полку, так и не сумев избрать для себя тот или иной вариант...

Просматривать старые протоколы оказалось занятием увлекательным, однако порою неприятным. Выпускник номер тысяча двадцать один отличался еще в академии крайней опасливостью в решениях даже тогда, когда 'дело' и 'обвиняемый' существовали лишь в виде задачи, назначенной наставником; может статься, сказывалось дурное прошлое, невзирая ни на какие епитимьи и многолетние исповеди тяготеющее над совестью майстера Гессе, из-за чего там, где любой другой думал дважды, прежде чем заключить 'виновен', он размышлял четырежды. И теперь, читая особенно подробные протоколы судебных заседаний, не оставляющих сомнений в своей неправедности, Курт временами отрывался от строчек, пережидая приступы бессильной злости и раздражения, успокаивая себя мысленными картинами тех мучений, которым, вне всякого сомнения, теперь подвергаются те, кто когда-то нагло прикрывался именем всего того, что должно быть свято и правдиво. Когда беситься и раздражаться Курт устал, он начал упражняться в разборе дел по начальным данным - прочтя лишь обвинение и сообщения о свидетельствах, пытался сходу определить, сначала - является ли это обвинение верным, а в случае, когда это было известно достоверно - виновен ли подсудимый. В точку майстер инквизитор попадал в пяти случаях из семи. Однако же, одергивал он сам себя, когда снова выяснялось, что его рассуждения оказались верными, это - в спокойной обстановке, без довлеющей над душой ответственности, когда от ложного вывода зависит многое.

Читал Курт быстро, однако за полтора месяца пересмотрел немного - из библиотечной комнаты он уходил, когда ранние зимние сумерки сгущались во тьму и мешали видеть буквы; свеча на столе, который он придвинул к окну, так и стояла - все полтора месяца, новенькая, нетронутая. Отложив чтение, Курт торопился в выделенную ему комнату; ворчащий Бруно зажигал светильники, устанавливал их на стол и уходил.

Подопечный майстера инквизитора стал пропадать практически каждый вечер спустя пару недель после прибытия в Кельн, возвращаясь поздно или вовсе под утро, порой разя пивом едва ли не еще из-за закрытой двери. Курт ни о чем не спрашивал - отчасти он был рад, что редко видит человека, общение с которым сопряжено для него с такими душевными муками; и когда представился шанс переменить комнату общежития на другую, разбитую на две крохотных, но все же раздельных, он им воспользовался. Вышло это как-то невзначай, когда, к концу января истомившись от безделья, Курт в буквальном значении слова вцепился в первое же подвернувшееся дело, хоть и было видно сразу, что кельнским инквизиторам снова, как выражался Ланц, 'подкинули пустышку'.

Свидетельство поступило от мальчишки двенадцати лет, сообщившего, что его околдовал сосед. Парень врал - это Курт видел без всякого расследования; слишком знакомы были и тон голоса, и взгляд, и убеждающе-невинное выражение лица - все это господин следователь мог видеть несколько лет назад, наблюдая за тем, как отнекиваются от своих провинностей курсанты академии, пойманные за руку, в том числе и он сам. Кроме всего прочего, больно уж нелепы были выдвинутые обвинения - мальчишка явно повторял услышанное когда-то от старших; дела подобного рода лет пятьдесят назад были явлением довольно частым, и о них рассказывалось на каждом углу. При приближении соседа (парня двадцати шести лет - неприятного, склочного и наглого, но невиновного, как младенец) мальчишка кидался на землю, странным образом падая при этом лишь на относительно чистые места, изгибаясь и корчась; за обеденным столом сжимал кулаки так, что не мог взять ложку, однако, стоило среди блюд появиться сладостям, и одержание странным образом пропадало бесследно... Так называемое дело было расследовано в течение трех часов, из которых полчаса ушло на беседу с матерью подозреваемого - она забрасывала майстера инквизитора рассказами о невинности и безгрешности ее 'бедного мальчика', который почти все время разговора стоял в стороне, глядя на дознавателя с пренебрежением и ковыряя ногтем в зубах. Вырваться от словоохотливой матроны Курту удалось с величайшим трудом, когда сетования и просьбы перетекли в обещания 'не забыть' и 'отблагодарить'.

Еще час был потрачен на расспросы соседей и обыск в доме подозреваемого (как исполнение необходимых предписаний и для очистки совести - уже на собственном опыте господин следователь постиг, как неожиданно может завершиться то, что начиналось как проверка сплетни, поначалу кажущейся глупой и малозначащей). Завершилось расследование в доме обвинителя: выставив его родителей за дверь, Курт усадил мальчишку напротив на расстоянии полувытянутой руки и долго, с подробностями, со смаком рассказывал о том, как умирают те, чья вина в подобных прегрешениях бывает доказана. То ли мальчик имел особую ненависть к соседу, и душу его грела именно картина его страшных мук, то ли он просто оказался черстводушным, как говаривал наставник Курта в своих проповедях, однако спустя четверть часа нравоучений майстер инквизитор понял, что всякая попытка воззвать если не к состраданию, то хоть к совести этого мелкого мерзавца бесполезна и пропадет втуне, даже если угробить на это весь день. Не прерывая общего хода рассуждений, Курт перешел к живописанию ощущений повешенного, стараясь не пренебрегать подробностями, завершив свой рассказ упоминанием о том, что за лжесвидетельство можно приговаривать к подобному роду кары начиная с двенадцати лет. Одарив воспитуемого многозначительным взглядом, майстер инквизитор добавил, что доказать оное лжесвидетельство довольно несложно, оборонив невзначай поздравление с недавно исполнившимся двенадцатилетием собеседника.

Мальчишка разом утратил нагловато-равнодушное пренебрежение к наставлениям господина следователя, так же ненароком поинтересовавшись, что ждет свидетеля, который признает, что мог и обмануться в своих обвинениях; услышавши заверения в том, что виселица в таком случае отменяется, он промямлил, что желал бы пересмотреть свои показания. Провожая майстера инквизитора к двери, родители, не слышавшие разговора и глядящие на притихшего отпрыска с обеспокоенным подозрением, робко спросили, что им следует делать, чтобы избежать в будущем приступов одержимости у любимого чада. Не сдержавшись, Курт буркнул 'выпороть как следует' и, позабыв проститься, отправился писать отчет.

На следующий день у дверей приемной его поджидала матушка оправданного - в слезах благодарности и с намерением сдержать слово и отблагодарить майстера инквизитора; ни гневная отповедь, ни вежливые отказы и попытки втолковать, что была лишь исполнена работа, которую упомянутый майстер инквизитор обязан исполнять, на нее не действовали, и, будучи изгнанной, матрона вернулась вновь на следующий день. Отказаться от корзинки пирожков с мясом Курт не смог - в глазах этой женщины подобное бесчинство выглядело бы вовсе преступлением, не сравнимым по жестокости ни с чем из известного ей; приободренная, матушка Хольц, проявив поразительную осведомленность, посетовала на то, что майстеру инквизитору приходится ютиться в одной комнате с помощником, в то время как он ведь человек молодой, и собственная комнатушечка, хоть самая малая, просто необходима, в чем она рада будет помочь. Уже поняв, что подношений дороже пирожка господин следователь не примет, матрона предложила сдать комнату - по цене вполне сходной, чтоб не сказать - ничтожной, в особенности для нынешнего Кельна. Взглянув в просящие глаза, Курт не решился отказать сразу и сходил осмотреть жилье - для виду; однако, узнав, что по цене одной комнаты получает фактически две (а значит, и возможность избавиться от необходимости видеть физиономию своего подопечного минимум два раза в день), махнул рукой и оплатил два месяца вперед.

Одарив таким образом 'избавителя', матрона, однако же, не успокоилась, и временами сидящего в архиве Курта вызывали вниз, в приемную, где обнаруживалась матушка Хольц со все теми же пирожками или подобными этому блюдами, приправленными причитаниями над страшно вредоносным распорядком дня майстера инквизитора, тоже перешедшего в категорию 'бедных мальчиков'. Ланц, для которого слова 'запретная тема' и 'тактичность', похоже, были пустыми звуками, за спиной радетельной матроны строил нарочито умиленные рожи, а после, ничтоже сумняшеся уписывая принесенную снедь, со смешками сообщал Райзе, что 'сиротка обзавелся мамашей', упоминая оного, присутствующего здесь же, в третьем лице.

Все тот же Ланц в один из смурных февральских вечеров неожиданно пригласил его в свой дом; из учтивости Курт предпочел не отказываться. Явившись в назначенный час, он с удивлением узнал, что нагловатый, по временам хамски циничный Дитрих в домашних стенах является тихим и предупредительным мужем, краснеющим перед собственной женой при малейшем упреке, даже шутливом, с ее стороны. Из обрывков мельком услышанных разговоров, из недосказанных фраз за столом Курт вывел, что идея позвать к ужину одинокого сослуживца принадлежала именно ей - бездетной женщине сорока с небольшим, которая, дай ей волю, наверняка запеленала бы майстера Гессе и стала бы кормить с ложечки...

Именно за ужином, впервые за два месяца совместной службы, Ланц потребовал снять перчатки. Понимая, что тот отчасти прав, что он нарушает некоторые приличия, Курт все же прекословил, норовя отшутиться, но когда дальнейший диспут показался ему излишне острым и не стоящим уже таких неприятностей, он все-таки обнажил руки, уставясь на Ланца с требовательным ожиданием и почти вызовом, всем своим видом вопрошая - 'ну, доволен?'. Хозяйка дома смешалась, тут же припомнив, что где-то в соседней комнате ее ждет безотлагательное дело; Ланц, не моргнув и глазом, просто качнул головой: 'Ничего себе. Как это тебя угораздило?'. 'Я ношу их для того, чтобы меня об этом не спрашивали', - не слишком кротко отозвался Курт, снова затягивая руки в тонкую кожу.

Ужин прошел напряженно; лишь ближе к полуночи, когда хозяйка отошла ко сну, покинув их наедине с пивом, разговор, возвратившийся все к той же теме, все-таки наладился. Без доскональностей (половина из коих относилась к категории 'секретно, для внутреннего пользования', а половина была просто слишком неприятна и слишком еще свежа в памяти, чтобы говорить об этом) Курт поведал историю своего первого дела, увенчавшегося столь досадным образом. Ланц не стал изображать сострадающих вздохов, а лишь передернул плечами: 'Бывает', что странным образом напряженность сняло.

- Мне, - сообщил сослуживец, смотря в сторону, в недро полыхающего очага, - шестнадцать лет назад тоже довелось... поглядеть на эту часть нашей службы, что называется, изнутри. Какой-то ублюдок ночью швырнул в окно факел. Мерзко было, скажу... Главное, что я до сих пор так и не знаю, за что и кто это сделал.

- То есть как? - переспросил Курт ошарашенно. - Всеобще известно, что ни одно покушение на представителя Конгрегации за последние тридцать лет...

- ... не осталось безнаказанным. Верно. Это - общеизвестно.

- Стало быть, это неправда?

Ланц пожал плечами, одаривши Курта снисходительной усмешкой, и вздохнул.

- Как посмотреть... Того, кто поджег мой дом, взяли; допрашивали и казнили - как и принято за покушение на инквизитора, живьем и над углями. Однако дело в том, что он не имел против меня, как это принято говорить, 'ничего личного', а был нанят кем-то, но вот кем, осталось неизвестным - слишком тот грамотно скрытничал.

- Может, он врал? Пытался избежать наказания, думал - смягчат?

Тот усмехнулся снова - так, что у Курта свело зубы.

- Поверь, после того, как я спрашивал, если у него оставались еще силы врать - ему можно было б в ноги раскланяться за стойкость. Так вот и думай, как полагать - наказан был посягавший на жизнь следователя или нет... А ты теперь, стало быть, огня шугаешься? - спросил Ланц внезапно, не меняя тона, и он вздрогнул.

- Откуда ты это взял?

Сослуживец засмеялся, пихнув его кулаком в бок.

- Абориген, я все-таки следователь, кое-что соображаю. Ты уходишь из архива, когда начинает смеркаться, свечой ни разу не попользовался, когда идешь по коридору - мимо факелов проходя, делаешь шаг в сторонку, сейчас сел подальше от очага, хотя в доме у меня, надо сказать, не жарко. Когда Марта поставила на стол светильник, ты отодвинулся и косился на него все время ужина. Я все раздумывал - к чему б это; теперь понятно.

- Не говори никому, - кисло усмехнулся Курт, отведя взгляд. - Засмеют.

- Буду нем, как могила! - торжественно заверил тот и на следующий день в подробностях проболтался Райзе.

Зима прошла муторно и скучно, Бруно все так же продолжал исчезать неведомо куда, Курт все так же занимал себя изучением архива; теперь вечера в доме Ланца стали довольно частым явлением - ни от одного приглашения он не отказывался: во-первых, при всей своей бесцеремонности Дитрих был все же интересным собеседником, а во-вторых, вкупе с пирожками матушки Хольц эти ужины помогали неплохо сэкономить на пропитании...

К концу февраля Курт почувствовал, что, невзирая на зимнюю пору, начинает зацветать - сам себе он стал напоминать луг, затопленный когда-то паводком; оставшаяся в низменностях вода застоялась, недвижимая и сонная, и на зеркальной поверхности принялись нарождаться вязкие комочки тины. Когда, пробудившись однажды утром, он вообразил себе утро следующего дня, а после - еще одного, и еще такого же спустя неделю, месяц, полгода, Курт не слишком любезно сдернул одеяло с Бруно, без задних ног спящего в соседней комнатушке, и непререкаемым тоном повелел одеваться. Притащив сонного и продрогшего подопечного во внутренний двор двух башен, он снарядил Бруно кинжалами, сыскавшимися в оружейной, и едва ль не час гонял его по площадке, лишь после этой разминки ощутив, наконец, что жизнь вокруг не остановилась, а в венах течет все-таки кровь, а не зеленая болотная вода.

Ланц и Райзе, услышавшие звон, вышли полюбоваться и долго еще следили за тренировкой один - с пристальной внимательностью, а другой - с явным осуждением: не отметить, что Бруно сдерживает натиск противника с трудом (при том, что натиск время от времени делается нешуточным), было нельзя. От этого Курт избавиться, как ни силился, не мог: даже когда ему мнилось, что все обиды прощены, что все позабыто - стоило им сойтись в единоборстве, и он начинал понимать, что прилагает немалые усилия к тому, чтобы не ударить всерьез, если не лезвием, то хотя бы рукоятью, локтем, кулаком, коленом... От того, что Бруно ни разу не пожаловался, молча снося эти избиения, становилось совестно, отчего Курт злился на себя самого и, парадоксальным образом, еще более - на своего подопечного. Порою он начинал помышлять о том, что такая безропотность не в характере Бруно, что во всем прочем он - equus sessorem recusans^[14]; все чаще приходило в голову, что подобная тактика поведения была присоветована ему отцом Бенедиктом, решившим таким образом принудить своего духовного сына воззвать к своим христианским добродетелям ...

Спустя неполный час Ланц призвал прекратить тренировку, как показалось Курту - проникшись к избиваемому некоторым состраданием; отобрав у Бруно клинки, Дитрих повел плечами, вставши напротив, и кивнул:

- Ну-ка, оставь парня в покое и испытай свои академические выкрутасы с настоящим бойцом.

За время последующих нескольких минут Курт не раз вспомянул добрым словом изводившего его кардинала - противником Ланц оказался серьезным; недостаток изысканных приемов он с успехом восполнял точным, быстрым и сильным исполнением приемов заурядных, обыкновенных для кинжального боя. Однако победу одержал все же выпускник; как верно было им замечено, мессир Сфорца приемы предпочитал грязные до циничности, деятельно проповедуя их полезность курсантам. В конце концов, как упоминал не раз все тот же кардинал, задача будущего инквизитора не состоит в том, чтобы научиться выстаивать по два часа в схватке, главное умение, которому следователь Конгрегации должен научиться - обезоружить, обездвижить или убить как можно больше противников на единицу времени...

- Надо же, - усмехнулся тогда Райзе, помогая Ланцу подняться с утоптанного мокрого снега. - А академист-то знает, за какой конец ножа держаться.

Ланц просто одобрительно хлопнул его по плечу, а Бруно посмотрел с сожалением - видно, он ожидал, что старший следователь сумеет отомстить за его страдания. С того дня упражнения во внутреннем дворике двух башен стали неизменными - Ланц проникся нешуточным азартом, торжествуя почти по-детски всякий раз, когда младшему сослуживцу случалось проиграть; наконец, он таки вынужден был признать, что академия выпускает в мир не лишь 'псалмопевцев, не способных состязаться с настоящими следователями'. Причислять к разряду 'настоящих' самого Курта он, однако же, не спешил.

Весна в этом году пришла рано, и свой двадцать второй день рождения господин следователь встретил ясным, теплым мартовским днем. Ланц и Райзе, наткнувшись на него поутру в башне, пожелали здравия и счастья, а на вопрос, откуда им стали ведомы такие подробности его биографии, невозмутимо пожали плечами: 'Бумаги твои прочли, конечно'. Мгновение Курт размышлял, следует ли ему оскорбиться на подобное бестактное вторжение в собственную жизнь, но лишь махнул рукой: ни один, ни другой просто-напросто не поняли бы его возмущения; эти двое исповедовали один, довольно парадоксальный (или, напротив, логичный?..) для инквизитора, принцип в жизни - nil sancti^[15], который, как заметил он сослуживцам, те должны выбить в камне над дверью главной башни Друденхауса...

***

На исповедь к Керну Курт старался не частить - ему все казалось, что тот полагает новичка либо несерьезным, либо неискренне кающимся, ибо выслушивал всегда молча, разражаясь порой вздохами, в равной мере тяжкими при упоминании разной серьезности прегрешений, не злоупотребляя нравоучениями, посему, вместо легкости после беседы с ним Курт ощущал досадное раздражение, каковое оставляло его нескоро и словно бы нехотя. Сегодня он добросовестно выслушал богослужение в Кельнском соборе, однако в часовню Друденхауса на исповедь не собирался; вообще говоря, старшие сослуживцы тоже не блистали тягой к частому покаянию пред майстером обер-инквизитором, предпочитая выяснять свои отношения наедине с Создателем.

- Это принципиально глупое положение вещей.

Курт слышал это от Райзе далеко не в первый раз, равно как и от Ланца; он и сам время от времени выговаривался на ту же тему, понимая вместе с тем, что от частых повторений ничто не изменится.

- Инквизитор не может и не должен рассказывать о своих тайнах, пусть хоть и личных, сослуживцу. Священник от Конгрегации должен быть постоянно при каждом отделе, и именно священник, с которым мне не приходится вместе исполнять мою службу; к чему моему коллеге знать, о чем я думаю и чем занимаюсь?

- А вот я и без исповедей знаю, о чем ты думаешь, - хмыкнул Ланц. - И чем при этом занимаешься - догадываюсь. Временами даже - с кем...

- Я-то хоть не женат.

- Эй! - повысил голос тот, приподняв кулак к лицу сослуживца. - Ты меня не злословь при молодом поколении, невесть что еще подумают. Я образцовый семьянин и кристально чист в помыслах.

- Ну, разумеется, - откликнулся Райзе, покривившись в усмешке, и полуобернулся, встретившись взглядом с Куртом, шагающим чуть позади: - Учись, академист, может статься, и ты достигнешь такой совершенности духа, просветленного божественным благоволением; знай себе твори, что желаешь, а помыслы при том будут чисты и непорочны.

- Давай, пятнай старого друга, не стесняйся... Зато у тебя полная гармония: все помыслы приведены в соответствие с деяниями.

Слушать пререкания сослуживцев Курт вскоре перестал; задержав шаг, он наблюдал за небольшой процессией чуть в стороне - эту довольно миловидную девицу в сопровождении двух оживленных дам и двух же угрюмых вооруженных мужчин, сидящую в седле непринужденно, будто на скамье в собственном доме, он заметил еще в церкви. Судя по столь внушительному эскорту, по одеяниям самой девицы и ее прислуги, а так же при взгляде на то, как приветствовали ее встречные горожане - дамочка была из непростых...

- Эй, абориген, - повысился голос рядом, и под ребра довольно ощутительно ткнулся кулак; Курт вздрогнул, обернувшись к Ланцу недовольно. - Рановато започивал.

- Не мешай парню, - проследив его взгляд, усмехнулся Райзе. - Он предается целомудренным помыслам.

Ланц что-то ответил, однако слов Курт не расслышал: девица, полуобернувшись, скользнула взглядом по их компании, задержавшись на его лице с любопытством, и в голове на миг стало пусто и жарко. Помедлив еще мгновение, она легко потянула повод, завернув коня к ним, и Ланц, растянув улыбку и изобразивши почтительный поклон, проговорил едва слышно, не шевеля губами:

- Изнежилась - в церковь верхом... Доброго дня, госпожа фон Шёнборн, - тут же повысил голос он, когда наездница остановилась в нескольких шагах. - Вас давно не было видно у мессы.

Та улыбнулась - открыто, непосредственно, одарив Дитриха благожелательным взглядом глаз цвета первой весенней фиалки, и пустота в голове вспыхнула вновь, сковав мысли; Курт внезапно перестал замечать окружающее, видя только эти глаза, эту улыбку и тонкую золотистую прядь, невзначай выбившуюся из-под невесомой ткани покрывала.

- Допрашиваете меня, майстер инквизитор?

Пустота мыслей заполнилась этим голосом - ровным и певучим, и впервые за последние месяцы местный говор не показался таким уж раздражающе косноязычным; когда же заговорил Ланц, эти звуки напомнили святотатственный вопль осла во время богослужения.

- Как вы могли подумать обо мне столь дурно, госпожа фон Шёнборн; призываю вас понять мое беспокойство - мы не имели удовольствия видеть вас всю зиму...

- Словом, вы желаете знать, удостаивалась ли я участия в необходимых службах, майстер инквизитор, верно? - перебила та, тихо засмеявшись, и торжественно кивнула: - Да, все должные требы были исполнены в моей замковой часовне; если вам желательно знать, отчего я не являлась в Кельн, вы просто могли бы спросить об этом откровенно. Тогда я бы ответила вам, что этой зимой мое здоровье значительно пошатнулось, и я едва могла подняться с постели. Вы удовлетворены?

- Не сочтите наше усердие неуважением, госпожа фон Шёнборн, - вмешался Райзе. - Служба вынуждает временами задавать весьма обидные вопросы.

- В самом деле? - она улыбнулась еще веселее, почти озорно, склонив к плечу голову. - Майстер инквизитор, как вы полагаете, если бы я всю зиму просидела над ужасными запретными гримуарами, тщась вызвать в наш грешный мир ужасных богопротивных созданий - в ответ на ваш вопрос я бы вам об этом сказала?

- Не знаю, - без смущения улыбнувшись в ответ, пожал плечами тот. - Сказали б?

- Всего вам доброго, господа дознаватели, - вновь засмеялась дама, разворачивая коня; стражи бросили на инквизиторов уничтожающий взгляд, служанки - негодующий, а Ланц посмотрел в удаляющуюся тонкую спину с аппетитом.

- Вот кого я бы с удовольствием исповедал, - произнес он неспешно и, обернувшись к приятелю, подмигнул: - Хотел бы я знать, что она повествует нашему святому отцу.

- Я бы предпочел допросить, - со смаком возразил Райзе. - С обыском. А вот академист сражен наповал; что, Гессе, весна пришла?

Курт с усилием отнял взгляд от светлого затылка впереди, видя, что молчаливый Бруно, стоящий за его плечом, скрывает глумливую ухмылку; стараясь не замечать откровенной насмешки в глазах сослуживцев, он кивнул вслед удаляющейся процессии:

- Кто это?

- Ну, это просто непростительная невежественность, - с издевательской улыбкой протянул Ланц. - Почти полгода в Кельне - и не знать нашу прекрасную госпожу... Мы имели счастье лицезреть пфальцграфиню Маргарет фон Шёнборн, к тому же - племянницу рейнского герцога Рудольфа фон Аусхазена, двоюродную племянницу князь-епископа Кельнского; владелицу того большого и страшно дорогого дома, мимо которого ты идешь в Друденхаус, а также не слишком большого (по сравнению с замком дяди-герцога), но также дорогого замка с хорошими землями неподалеку от Кельна - наследство от покойного мужа.

- Она вдова? - уточнил Курт, и Райзе расплылся в улыбке:

- Вдова. Хотя, для таких, как она, больше подходит - вдовушка...

- Для каких?

Тот вздохнул - тяжко, словно бы младший сослуживец был нерадивым и непонятливым учеником, никак не могущим осознать простых истин.

- Парень, в двадцать лет вдовами не бывают, - пояснил он с расстановкой. - В двадцать лет бывают одинокой женщиной - познавшей уже, к слову сказать, некоторые жизненные удовольствия.

- И есть основания ее в этом подозревать?

Ланц расхохотался - так оглушительно и бесцеремонно, что Курт поморщился.

- Абориген, ты что - на суде? Какие, к Богу, основания? Здесь несложная логика: она уже три года как в одиночестве, и по ее глазам не скажешь, чтобы наша сиятельная госпожа графиня относилась к тем девицам, что во вдовстве замыкаются в часовне и предаются раздумьям о Женихе Небесном.

- Мало ли, чего нельзя сказать по глазам, - впервые за сегодняшнее утро разомкнул губы Бруно; Ланц согнал с лица улыбку, глубоко, едва не до поклона, кивнув:

- Понимаю. Твоих чувств я затронуть не хотел. Однако же, в отличие от тебя, наша девочка утратила не возлюбленную половину и вступила в брак не по симпатии, а по дядиному повелению - тот нашел жениха, подходящего, по его соображениям, для нее, сам условился о приданом, сроках, месте венчания; обо всем, своего суженого она видела до свадьбы от силы раза три.

- Дядя? - переспросил Курт. - Почему дядя, не отец?

- А в этом, абориген, у вас с нею много общего: ей было лет двенадцать, когда отец скончался; матери она вовсе не видела - умерла в родах... Вот только с дядей ей посчастливилось более, чем тебе. Отец ее умер внезапно, особого завещания составить не успел, посему герцог остался владельцем его части наследства per successiones^[16]; к его чести надо сказать, что до свадьбы она ни в чем отказов не знала, на приданое он не поскупился - это помимо того, что ей полагалось по закону в момент вступления в самостоятельную жизнь, да и жениха подобрал не из своих приятелей, которые, надо сказать, пороги обивали. Жених, конечно, оказался мужчина видный, о нем много благородных девиц слезы проливало; кроме богатства и титула - не слишком большая разница в возрасте, уживчивый нрав и слава дамского угодника. Вместе они прожили чуть больше, чем полгода, а однажды зимой господин пфальцграф изволили загулять в трактире допоздна и сверзиться со ступеней в непотребном виде. Долго потом пытались подробности замять, но - слухи, они ведь не спрашивают, они приходят - и все; об этом не говорят, но все знают. Посему (отвечая на твой вопрос) - ни особенной любви, ни долгой привычки у нее к мужу не было, зато показать ей, что надо получать от жизни, он успел; ergo^[17] - имеем дамочку в соку, одинокую, неглупую, красивую и, выразимся благопристойно, опытную.

Курт выслушал монолог Ланца молча, глядя вперед, туда, где скрылась за поворотом прекрасная всадница, чувствуя затылком, как Бруно смотрит на него с сочувствием и насмешкой. Райзе склонился к нему, нарочито внимательно заглянув в лицо, и ободряюще похлопал по плечу:

- Дерзай, академист, у тебя есть шансы. Кем бы ты ни был до своей академии, сейчас ты принадлежишь к сословию, которому все они, in universo^[18], в пупок дышат; уделить тебе внимание ей вполне допустимо, не уронив достоинства родовитой вдовушки, а уж залезть в постель к молодому симпатичному инквизитору грезит каждая вторая.

- Слышали бы горожане доброго Кельна, - усмехнулся Курт, - что проповедует их инквизитор. На согрешение подстрекаешь?

- После исповедаешься, - легкомысленно передернул плечами Райзе. - На крайний случай, могу продать индульгенцию; в цене сойдемся.

- Я подумаю, - отстраненно улыбнулся он, прислушиваясь к тому, как тихо уходит оцепенение, рожденное взглядом фиалковых глаз.

Чувство было до этой минуты неведомое, странное, поселяющее в душе смятение оттого, что никак невозможно было решить для себя, следует ли всеми силами пытаться от него освободиться или, напротив, ввериться ему без оглядки.

Воздух лишь подступившей весны, еще недавно казавшийся мерзким, промозглым, стал вдруг теплым, пропитанным солнцем и запахом не грязных улиц, а талого снега и земли, отогревшейся и ожившей; обо всем этом было не раз слышано и прочтено, но до сей поры Курту казалось, что подобные трансформации есть измышления стихотворцев, которые пользуют все влюбленные от недостатка собственной фантазии, когда необходимо высказать предмету воздыхания нечто располагающее. Всем существом теперь ощущалась неестественная двойственность: кровью, сердцем, мыслями он пребывал вдалеке, будто какая-то часть его так и продолжала идти следом за светловолосой красавицей; и вместе с тем все те же мысли наблюдали, отслеживали каждое возникающее в нем чувство, разъясняя рассудку, что во всем виновны (прав Райзе) весна, внешняя приглядность предмета внезапных желаний и, собственно, желание как таковое, порожденное долгой воздержанностью. Рассудок же подсказывал, что, может статься, влечение его к этой женщине поумерилось бы, не будь она столь интригующе недоступной; быть может, она даже забылась бы почти тут же, оставшись в памяти лишь образом и словами 'приятная девица', каковых было сказано походя вслед многим уже много раз в этом городе. Но этот взгляд, брошенный в его сторону и задержавшийся на нем чуть дольше, чем из любопытства - это было, словно бы природная, не ручная птица сама по себе, не призванная и не подманенная зерном, сорвалась с ветки и ненадолго уселась на руке; и хоть все тот же рассудок пояснял, что дело тут более в лестном внимании высокой особы, каковым Курт не бывал избалован прежде, половина его существа все старалась отыскать в этом взгляде намек на обещание...

- Не потопни в желаниях, абориген, - оборвал его мысли Ланц уже серьезнее, и он почувствовал, как щеки заливает краска. - От того, что не по зубам, лучше держаться подальше.

Отвернувшись, Курт лишь молча убыстрил шаг, глядя в землю и всеми силами пытаясь заставить свою вторую, рациональную, часть взять главенство над той, что призывала не слушать ни чужих советов, ни самого себя.

***

Весна бушевала в синем, как альпийская река, небе, отражаясь в водах Райна и окрашивая его в подернутую дрожащей рябью синь; в кронах деревьев, налитых соком, даже в каменных улицах Кельна сквозь запах слякоти с трудом, едва-едва, но все более настойчиво прорывался аромат весны.

Весна смешала мысли, расстроила чувства и лишила покоя; весна набирала силу, отнимая их у томящегося от скуки и тоски следователя, дни в архиве стали казаться изматывающе унылыми и лишенными смысла - Курт подолгу сидел теперь над раскрытыми листами протоколов, глядя в строчки и ничего не видя, или смотрел в распахнутое окно, подперев голову ладонями. В первый день встречи с графиней Маргарет фон Шёнборн ощущение двоякости собственной души ушло, и уже следующим утром, проснувшись и прислушавшись к себе, Курт уверился в том, что вместе с первым впечатлением отдалилось и чувство, и в последующие два или три дня все более успокаивались и дух, и тело... Но вдруг все вернулось - нежданно, словно ливень в разгар лета; однажды ночью просто открылись сами собою глаза, и сон, при одном воспоминании о котором начинали гореть щеки, ушел внезапно и без остатка, уступив место ненужным мыслям и тщетным желаниям. До утра Курт просидел на скамье у окна, смотря на круглую, безупречно ровную луну, не понимая, отчего так притянуло его взгляд бездушное светило, и понимая, каким тривиальным и смешным показалось бы все происходящее ему самому еще неделю назад...

С той ночи покоя не стало; хотя, заметить надо, что Курт был далек от того, что суровые проповедники зовут 'дьявольским томлением', а стихоплеты всеразличного толка - любовной горячкой, он не терялся в окружающем его мире, не пропускал мимо слуха обращенные к нему вопросы и смог бы, будь в том нужда, провести богословский диспут по силе своих знаний, но вот желания отвечать на вопросы, всматриваться в мир или спорить не было.

Курт не спешил более в Друденхаус, как прежде, спозаранок, а по дороге к башням, проходя мимо двухэтажного каменного дома за глухой оградой, мимовольно замедлял шаг, тщась разглядеть движение за узкими окнами, едва виднеющимися над кромкой камня. Возвращаясь в свое жилище, стараясь, чтобы идти уже в сумерках, он всякий раз облегченно переводил дыхание, видя, что в том окне, где однажды удалось разглядеть белокурую головку, горит огонь, а стало быть, Маргарет фон Шёнборн не вернулась в отдаленный замок, а все еще здесь, недоступная, но близкая...

Бруно, поначалу наблюдающий за ним с насмешкой, все более начинал поглядывать настороженно, сочувствие в его взгляде превратилось в откровенное опасение, и однажды вечером, глядя на то, как Курт лежит неподвижно, уставясь в потолок, посоветовал: 'Знаешь что, сними себе девку и угомонись, наконец. Смотреть больно'.

Подопечному он тогда не ответил ни слова, но сам себе, взяв в кулак остатки воли, повелел собраться. 'Следователь должен жить логикой' - с расстановкой думая каждое слово, мысленно напомнил себе Курт; и если чувства тянули в пучину фантазий, то разум, логика говорили об их бесплодности и потому - бессмысленности. Разум все говорил и говорил, и его противостояние чувствам длилось до поздней ночи, когда, наконец, чувства сдались с тяжким боем, не погибнув, но сложив оружие и уступив место расчету. Расчет был прост: итогом его терзаний станут разочарование и новые муки, отнимающие силы и способность исполнять службу как должно, а стало быть - лишающие его существование смысла, прежде всего для самого себя...

Перемены, случившиеся в нем, были заметны и ему самому, когда, проснувшись утром, Курт не ощутил того непременного желания тотчас собраться и пройти мимо заветного дома, и Бруно, смотрящему на него теперь с некоторым удивлением и долей подозрительности, и Ланцу, который, одарив его пристальным, оценивающим взглядом, внушительно шлепнул ладонью по спине:

- Ну, слава Богу, продышался, абориген? Вовремя. Займись-ка теперь делом.

Глава 3

Райзе ждал его на месте - на втором этаже дома, чей хозяин сдавал комнаты исключительно студентам: в течение первой сессии быстро определялись те, кто станут постоянными жильцами, которые, если и задерживались с уплатой, то вскоре изыскивали средства покрыть долг. Сейчас владелец дома, угрюмый и недовольный, сидел в углу одной из комнат, понуро глядя на постояльца, который сегодняшним утром съезжал внезапно и не по своей воле; постоялец возлежал в постели, вытянув руки вдоль тела, и мутными стеклянными глазами смотрел в стену напротив. Пробыл он в таком положении, судя по заключению Райзе, целиком ночь.

- Можно, конечно, осмотреть подробнее, в лаборатории, - пожимая плечами, добавил он, склонившись над лицом покойного, - но не вижу, говоря по чести, необходимости.

- Парень помер от сердца, - недовольно и спешно подал голос присланный от городских властей дознаватель. - Или от чего другого, только в любом случае не наше это дело. Если от болезни - звать священника, отпевать, и всего делов; если по вашей части - мне все равно тут делать нечего, не убийство - и ладно. Так что - всего вам, и желаю удачного расследования.

- Сукин сын, - безвыразительно сообщил Райзе вслед ушедшему, распрямляясь и глядя на тело перед собою. - Ленивый сукин сын.

Курт проводил взглядом торопливую фигуру дознавателя и медленно прошагал к постели, у которой Райзе, присев на корточки, осматривал руку умершего, приподняв ее двумя пальцами за запястье.

- Умер во сне, - сообщил сослуживец, поднимаясь. - Простыня не смята, пальцы не скорчены, подушка не сбита, лицо спокойно - не думаю, что он был в сознании. Следов отравления тоже не вижу - ни пятен, ни, опять же, ничего похожего на желудочные судороги или вообще какое-то напряжение; попросту уснул и не проснулся.

- Не странно ли? - нерешительно предположил Курт, глядя в остановившиеся глаза - взгляд умершего студента был безмятежным, и если б не матовый глянец белков и радужки, можно было подумать, что он вот-вот повернет голову и спросит, что делают в его комнате эти люди...

- Брось, академист, - возразил Райзе с невеселой усмешкой, отходя от постели и окидывая взглядом стены. - Младенцы в колыбелях умирают - просто не просыпаются однажды, и все, и не всегда в этом виновны повитухи-ведьмы, няньки-колдуньи и соседи-вервольфы. Мы многого еще не знаем о человеческих слабостях, недугах и хворях.

- Я не говорю, что дело в ведьмах и колдунах... Густав, ведь, кроме ядов и насланной порчи, есть многое, от чего можно вот так не проснуться - к примеру сказать, снотворные настои, которые, если их перебрать...

- Комнату я уже осмотрел - никаких пузырьков, банок, склянок и прочей дребедени; предвижу твое возражение, что он мог принять это нечто вне дома, однако - скажи на милость, зачем кому-то убивать студента столь изощренно? Проще подстроить поножовщину - это у них явление частое.

- Это... - Курт обернулся на хозяина дома, вслушивающегося в разговор следователей, и решительно качнул головой в сторону двери, чуть повысив голос: - Свободен.

Тот поднялся, с явным неудовольствием взглянув на студента, столь бесцеремонно и хитроумно избежавшего платы за прошедший месяц, и, тяжко вздыхая, поплелся в коридор.

- Это не аргумент, - продолжил свою мысль Курт, закрыв за хозяином дверь и вернувшись к постели с телом. - Могут убить свинопаса за то, что он узнал тайну короля, равно как и придворный может пострадать за тайну раба.

- Apte dictum^[19], - кивнул Райзе. - Запишу где-нибудь. Только здесь ты вряд ли раскопаешь королевские тайны, академист; это просто студент, у которого (скорее всего - прав этот бездельник) были проблемы с сердцем. Случается. Знаешь, всякое бывает; бывает - старик семидесяти лет держится неделю допроса, а бывает и так, что, лишь покажешь молодому здоровому парню пару щипцов с иголками - и он испускает дух от остановки сердца...

- Все верно, - не особенно почтительно прервал Курт старшего сослуживца, - но если он умер, как ты говоришь, во сне - почему открыты глаза? А если он скончался в сознании, то откуда эта тихость в его лице?

- Резонно. Отвечаю - по опыту: случается, что веки подымаются уже после того, как останавливается сердце, при последней мышечной судороге.

- Слишком много допущений. Слишком много вопросов.

Райзе улыбнулся - снисходительно и почти отечески.

- Слишком много рвения и скуки. Я понимаю, что после полугода бездействия тебе хочется ухватиться за первое, что лишь чуть подходит под понятие 'дело', однако же...

- Густав, я не рвусь выслужиться. Но посуди сам: смерть без видимых причин, она сама по себе странна; если не этому надлежит привлекать наше внимание, то тогда что же должно возбуждать подозрение? Большая черная жаба в его шкафу?

- Не становись на дыбы, академист, - примирительно откликнулся Райзе. - Но не говорит о сверхъестественных причинах только лишь отсутствие наружных повреждений...

- ... а также мышечная судорога, которая заставила его открыть глаза, но не исказила черт лица, не задела собою ни единой более мышцы; а также его слишком покойная поза - посмотри, на этой постели будто никто и не спал, будто он лег вот так, на спину, и не двинулся. А также...

- Будет, довольно, - вскинул руки Райзе, кивая каждому слову. - Я понял твою мысль. Однако же - послушай; с таким подходом к делу в любом событии можно найти умысел и козни темных сил. Чем это оборачивается - ты не хуже меня знаешь.

Курт умолк, снова приклеившись взглядом к мертвым глазам, глядящим в никуда с таким спокойствием и благостью; было в этом взгляде нечто противоестественное - кроме того, что это был взгляд мертвеца, что-то было не так, невозможно, вовсе неправильно. Что-то приковывало к себе внимание, но никак не могло осмыслиться, осознаться. Он потер пальцами лоб, ощущая, как медленно, но верно разгорается в голове стойкая, противная боль; и это вернее, нежели четкая улика, уверило Курта в том, что здесь, в этой комнате, есть то, что он должен во что бы то ни стало увидеть...

Наконец, вздохнув, он произнес почти просяще:

- Ну, согласись же, не все тут чисто.

- Что тебя так затронуло, не пойму, - вздохнул Райзе, обернувшись снова к телу и всматриваясь в него, желая, кажется, понять, что именно привлекло внимание младшего сослуживца и убедиться в том, что тот не увидел нечто, что ускользнуло от его внимания. - Все, о чем ты говоришь, не есть улика. Это домысел. Можешь ты мне сказать четко, что тебя настораживает?

Курт отвел взгляд в сторону, не зная, как ответить, и, наконец, решившись, тихо проговорил:

- У меня... болит голова.

Райзе на мгновение замер в неподвижности, смотря в его лицо пристально, ожидая продолжения сказанного, а осознав, что оного не последует, повторил:

- У тебя болит голова? И это твоя улика? Ты что - издеваешься надо мною?

- Зараза... - вдруг раздражившись на все происходящее, на себя самого, на Райзе, который никак не желал увидеть того невидимого знака, что видел он, Курт стиснул лоб ладонями, тщась подобрать нужные слова и злясь еще более оттого, что слова все не шли. - Это со мной случается, Густав, я говорю вполне всерьез. Так бывает, когда я вижу что-то, что не укладывается в порядок вещей, но пока не могу четко самому себе сказать, что именно...

- Так ты у нас со способностями? - уточнил тот тоном неясным, словно сам для себя не определив еще, хорошо ли это; Курт качнул головой:

- Нет, к сожалению, я самый обычный человек, и никаким даром свыше не наделен. В академии, по крайней мере, ничего такого во мне не обнаружили; я думаю, что все это можно объяснить анатомически, сказать, что от напряженной работы мозга ускоряется кровь в венах, поднимается давление и оттого болят сосуды... Я не знаю; словом, здесь что-то есть, на чем остановилось мое внимание, но что я не могу никак уразуметь.

- Ересь какая, - не слишком обходительно отозвался тот. - Ты призываешь меня утвердить к расследованию дело, потому как ты, быть может, не выспался или простудился, или подхватил иной какой недуг...

- Поверь, я отличаю обычную головную боль от той, что уйдет, когда я раскрою, что меня изводит, - Курт слышал, что тон избрал не особенно учтивый по отношению к старшему по чину, и собрался всеми силами, чтобы сбавить свою взвинченность. - Густав, я понимаю, что к моему мнению прислушиваться нет резонов, понимаю, что я действующий следователь без году неделя. Если тебе кажется, что здесь нечем заниматься - не надо; но в одном ты прав, я изнываю от скуки, я ведь все равно ничего не делаю, ничему (совершенно ничему!) не помешает, если я разберусь детальнее.

- Знаешь, академист, ты во всем прав, - недовольно согласился Райзе. - И оснований слушать тебя я не вижу, и в работе ты недавно, и чем тут заниматься, не представляю; но - давай мы определимся так. Труп я для тебя придержу и... ну, не знаю... комнату обследую снова - тщательнее; а ты дуй к Керну и объясняйся с ним. Если он даст тебе дозволение на то, чтобы открыть дело, я смирюсь с его предписанием; большего я сделать не могу, или он меня на смех подымет - и это в наилучшем случае.

Курт расплылся в улыбке, несколько панибратски ахнув его по плечу, и попятился к двери:

- Благодарю, Густав, ты не...

- Не надо этого говорить, - с преувеличенным испугом возбранил тот. - От этого у меня лишь более создается чувство, что я все же пожалею. Иди; если тебя не будет через час - я выдаю свое заключение и закрываю то, что ты норовишь сделать разбирательством.

Он кивнул - уже молча - и рывком распахнул дверь.

К Друденхаусу Курт шагал стремительно, не летя сломя голову лишь потому, что вполне воображал себе, как в лучшем случае несолидно будет выглядеть скачущий по грязи через лужи майстер инквизитор; в худшем же - чего доброго, создаст ненужные слухи. Бегом он припустил уже перед самыми воротами новой башни и по лестнице, отчего к Вальтеру Керну почитай вломился, невольно растворив дверь самим собою. К удивлению Курта, начальство отнеслось к его идее с большей невозмутимостью, нежели Райзе - Керн не обнаружил особенной заинтересованности в предложенном им расследовании, однако и отговаривать с излишним усердием не стал, и вскоре он тем же темпом спешил обратно.

Густав тем временем добросовестно (хотя, Курт был убежден, что сделано это было скорее от скуки, дабы скоротать время ожидания) исследовал всю небольшую комнатушку покойного, не просто осмотрев все, что было возможно, но и составив основательную опись наличествующих в ней предметов с отметками, извещающими, что из имущества принадлежит хозяину жилища, а что - постояльцу. Узнав о решении вышестоящего, он пожал плечами, не скрывая своего удивления, и заметил, что, быть может, и впрямь что-то здесь имеется, на что следует обратить свою заинтересованность, если уж Керн дал дозволение на следствие; однако, тут же добавил он с сарказмом, не исключается и вероятность того, что тот просто смилостивился и дал несчастному сиротке игрушку, дабы потешить самолюбие, а заодно и отвязаться от надоедливого новичка. Курт не возмутился и не оскорбился ни на столь часто и беззастенчиво упоминаемый по отношению к нему эпитет, ни на последнее замечание сослуживца, в глубине души будучи уверенным в том, что Райзе частью прав - вполне могло статься и так: начальство по его не слишком мирному взгляду осознало, что проще дать рьяному подчиненному самому увериться в напрасности его затеи, нежели издерживать силы на то, чтоб его переубедить.

- Ты этого хотел, - подвел итог Райзе, с издевкой пожимая ему руку и направляясь к двери. - После не хнычь.

- Я ценю, что ты в меня веришь, Густав, - не выдержал Курт; тот рассмеялся, уже с сочувствием, и кивнул, берясь за ручку двери:

- Желаю удачного разочарования. А серьезно - если что, обращайся.

Оставшись наедине с безмятежным студентом, Курт с минуту стоял посреди комнатушки, медленно озираясь вокруг; удовлетворение и радость от того, что добился своего, мало-помалу уходили, уступая место некоторой потерянности. Не слишком удачно завершенное первое дело, при ведении которого выпускник академии святого Макария, приходится признать, не блистал особенным здравым смыслом, не вселяло уверенности в своих силах, да и Райзе со своей иронией несколько выбивал из колеи - более, нежели он пытался показать...

- Вот зараза... - тоскливо пробормотал Курт, приблизившись к телу на постели, и, пристально вглядываясь в лицо покойного, озлобленно сообщил: - Если выяснится, что ты понапрасну обеспокоил меня - пойдешь как лжесвидетель.

Студента, судя по его невозмутимому лицу, данная перспектива пугала слабо, что, впрочем, было малоудивительно - его неприятности в этом мире закончились, а вот проблемы господина следователя лишь начинались, и винить в этом, как всегда, было некого, кроме себя самого.

- Итак... - неопределенно подбодрил себя Курт и, усевшись на краешек скамьи у стола, решительным движением шлепнул перед собою опись имущества покойного.

Филипп Шлаг (двадцати шести лет, студент Кельнского университета, пришлый) за три года своего обучения не скопил особенных богатств: вся немногочисленная мебель была, разумеется, во владении хозяина дома (Якоб Хюссель, урожденный кельнец, холостяк, пятидесяти четырех лет) и состояла из шкафа, скамьи, на которой восседал майстер инквизитор в данный момент, табурета, стола и кровати. Даже постельное белье, если верить составленному списку, принадлежало домовладельцу; стало быть, бралась и дополнительная плата за поддержание оного в периодической и относительной чистоте...

Книг у почившего фактически не было, не считая 'Experimenta et observationes ad biologiam plantarum'^[20] и справочника 'Siglorum vocumque abbreviatorum explicatio'^[21] в десяток листов с разорванной обложкой; к слову, опрятностью Шлаг явно не отличался - одежда, которую он снял перед сном, валялась прямо на полу, и лишь рубашка висела на столбике изголовья, приветственно помахивая свешивающимся вниз рукавом на слабом весеннем ветерке, проникающем в растворенное окно.

По показаниям хозяина дома, вернулся студент поздно - почти в полночь. В шкафу, сообразно списку, лежал свечной огарок и пара непочатых свечей, пустой подсвечник стоял на столе, а светильник с, судя по запаху, дешевым и довольно-таки грязным маслом - на подоконнике, где держать его зажженным не станет ни один человек в своем уме; стало быть, вчерашним вечером студент медицинского факультета Филипп Шлаг, войдя, немедля же разделся, разметав вещи как попало, и улегся в постель. Где и умер вскоре после этого, как вывел Райзе, да и как мог судить сам Курт по величине и цвету трупных пятен на лопатках и пояснице. Даже самый усталый человек, возвратившись в свое жилище, сперва зажигает свет, дабы не сшибать собою углы (исключения вроде него самого к делу не имеют касательства - навряд ли Шлаг страдал пирофобией); стало быть, покойный был не просто усталым, а усталым, как это ни курьезно в данной ситуации, смертельно.

- Нихрена себе утомился на учебе, - хмыкнул Курт, вновь адресовавшись к недвижимому телу. - А еще говорят, что от лишения сна умереть нельзя... Ректора вашего, что ли, замести за жестокость?..

И хоть побеседовать с ним надо наверняка, уже всерьез додумал Курт, сложив и убрав список; вообще, пообщаться необходимо со всеми, кто умершего знал - это положено по всем предписаниям, но с руководством университета и с наставником студента в ботанических науках уж тем паче. Кстати сказать, 'медицина и ботаника' и 'необъяснимая смерть без видимых повреждений и признаков насилия' - это сама по себе довольно настораживающая чреда понятий; чего только ни существует в мире трав, умеющее не оставить ни запаха от губ, ни пятен где-либо, ни следов судорог, ни вообще каких-либо примет отравления. Если слушатель медико-ботанического курса Филипп Шлаг принял нечто, убившее его и не оставившее никаких признаков этого, оное вещество теперь осталось лишь только в крови, где даже Райзе с его химическими познаниями не сумеет ничего вычленить...

Курт вздохнул, скосившись через плечо на тело, вновь начиная ощущать, как где-то над переносицей оживает мерзостная, точно ввертывали заржавелый штырь, тяжелая боль; разразившись еще одним вздохом, прошагал к изголовью и присел на корточки, глядя в окаменелое белое лицо. Вот, внезапно осознал он, вот в чем дело: лицо не попросту спокойное - даже вовсе не спокойное, а - ублаженное какое-то, лицо человека, ублаготворенного и не желающего более в жизни ничего, кроме того, что обрел в сей миг; такие лица бывали у людей, достигших в молитвенном бдении того состояния, когда они перестают замечать окружающее, слышать людей подле себя и даже видеть Распятие, перед которым начинали произносить слова молитвословий. Словно просто вошел через распахнутое окно ангел во всей силе и славе и унес душу спящего человека прочь, и человек в предельный миг жизни успел открыть глаза и узреть ангела...

- Что ты увидел? - тихо пробормотал Курт, всматриваясь в остановившийся взгляд перед собою. - Что тебе пригрезилось?

Человек, умерший во сне; человек с умиротворением в лице и целой вселенной во взгляде - почему? Разве не должно было в последнее мгновение его жизни сердце, сжавшееся в конвульсии, легкие, мозг - разве не должно было его тело родить в сознании всплеск смятения, страха, изумления, в конце концов, каковое зачастую можно увидеть во взоре мертвых? Разве не должен был присниться Филиппу Шлагу апокалипсис, раздирающий его на части? Разве не должен был его рассудок встрепенуться, хотя бы задав самому себе в последний миг вопрос - 'что происходит?', хотя бы удивиться странным ощущениям умирающего тела?..

- Ты не спал, верно? - уже шепотом произнес Курт. - Ты не спал, когда в последний раз вздохнул... Пусть в последнюю секунду - но ты свою смерть видел, я знаю...

Этого нельзя будет объяснить начальству, этого наверняка не поймут ни Райзе, ни Ланц, он не сможет подобрать верных слов, точных определений, всего того, что Керн согласился бы назвать и признать уликой, но - Курт был убежден, что смерть застала Филиппа Шлага в сознании, в памяти, хотя и остается безвестным, насколько она была ясной. Если даже гибель и стала подкрадываться к нему во сне, то в момент ее прихода, пусть на долю мгновения ока, но он пришел в себя, этот взгляд, пусть остановившийся и мертвый, пусть стеклянный и мутный, как плохо ошлифованный хрусталь - взгляд этот был слишком осмысленным, слишком внятным, слишком понимающим, знающим; знающим то, о чем не может рассказать дознавателю.

Если первое, пришедшее в голову Курту, окажется верным, если все дело в отраве, которую пока еще неясно как принял в себя этот студент, то, стало быть, это не был банальный яд, просто убивающий жертву, это было нечто, введшее его в смерть спокойно, безболезненно и даже блаженно. Почему? Что это может означать? Что его убил тот, кто не желал причинить страдания? Или - он убил себя сам, и наиболее легкий способ избрал сам же...

Курт поднялся, глядя на лицо, сливающееся цветом с простыней; если выяснится, что второе предположение верно, чего он добьется своим расследованием? Того, что парню, если дознание завершится скоро, откажут в отпевании и в погребении на церковном кладбище; тело даже не поленятся извлечь из земли и - в соответствии с законом - перенести на кладбище проклятых, к прочим самоубийцам и злоумышленникам, если следствие установит истину позже. Родственники не смогут заказывать поминальные службы, а имя не будет упоминаться в устах ни одного священнослужителя ни на одном из молебствий до скончания веков; и, если он, следователь Конгрегации, окажется неправ, если ошибется, если сделанные им выводы не будут соответствовать истине - то для чего все это? Кому нужно все то, что он затеял? Здесь, сейчас, ценой ошибки могла быть не только жизнь человека, если версия убийства окажется более вероятной, если появится подозреваемый, как в прочих, более частых случаях, которые доводится расследовать Конгрегации; цена - посмертие и память. Даже если следствие скажет, что покойный наложил на себя руки сам, что это - voluntaria mors^[22] и при этом не ошибется, если это окажется правдой, навряд ли майстер инквизитор почувствует себя довольным и скажет сам себе, как Керн, что 'не зря работал'...

Теперь стало мниться, что во взгляде напротив сквозь умиротворение, сквозь благостную безмятежность пробивается упрек, словно бы человек, возлежащий на узкой кровати, призывал господина следователя отступиться от никчемной идеи, от того, что лишь принесет беду - всем. Укоризна в серых, как осенний пруд, глазах становилась все явственнее, все более отчетливой, и уже стало казаться, что вот-вот приподнимется голова, и голос, с усилием вырываясь из бесцветных губ, спросит с детской обидой - 'за что так?'...

Дверь, открывшаяся за спиною под чьей-то рукой, ударила по мозгу скрипом, словно распоров его надвое; Курт вздрогнул, сморщившись, и обернулся к владельцу дома, замершему на пороге и смотрящему на него с некоторым удивлением.

- Я прошу прощения, что нарушаю ваше... - усмешка Хюсселя была столь явственна, что он поморщился снова, - уединение... но мне крайне необходимо кое-что знать...

Мысленно оценив весь юмор ситуации, когда свидетель порывается задавать вопросы инквизитору, Курт поднялся с корточек, снова бросив взгляд на глаза Филиппа Шлага; словно наваждение ушло, и вновь в них невозможно было увидеть ничего, кроме все того же покоя, тишины и блаженства...

- Пройди, - повел рукой он, и теперь покривился Хюссель.

- Вы меня извините, майстер инквизитор, но мне бы было как-то спокойнее от него подальше; я, знаете ли, не тяготею к обществу трупов. Вы можете заниматься своими делами дальше, я вас надолго не обеспокою, просто знать бы хотелось - раз такое дело, раз следствие, стало быть, я вам нужен буду? Поймите меня правильно, у меня, кроме этого покойника, еще десяток живых, и мне надо думать о моих постояльцах, да и дел по горло...

- Где мы можем поговорить, чтобы тебе было не так беспокойно? - оборвал Курт, и тот распахнул дверь шире:

- Прошу в мое обиталище.

Выйдя в коридор, он остановился, с некоторым удивлением глядя на того, кто, привалившись к стене, стоял напротив двери, уставясь в пол сумрачно и недовольно.

- Бруно? - уточнил Курт, словно бы в ответ мог услышать - 'нет, это не я'. - Ты здесь чего ради?

- Майстер Райзе прислал, - без особенного удовольствия откликнулся тот. - Я так понял - праздность кончилась; он подумал, что я могу потребоваться. Но если я не нужен, то...

- Нет, ты нужен, - возразил Курт, мысленно отвесив большой почтительный поклон Райзе, который, пусть и не разделял его энтузиазма, высмеяв все начинания младшего сослуживца, все же оказался столь предусмотрителен и, прямо сказать, предупредителен. - Стой возле вот этой самой двери; и если кто-то попытается сюда войти, ты должен остановить его любым способом, какой представится подходящим.

- Вплоть до? - уточнил Бруно недоверчиво, и он кивнул:

- Вплоть до.

Хюссель покосился на подопечного майстера инквизитора не то с неудовольствием, не то с некоторой настороженностью; Курт уже приближенно представлял себе, что именно сейчас тревожит владельца дома и о чем ему так не терпится спросить у господина следователя: комната, по большому счету, почитается теперь пустующей и простаивает зря, посему хотелось бы знать, сколько еще времени начатое расследование будет препятствовать ему сдать ее снова и вновь начать получать свой законный доход...

- Я о комнате, - подтвердил его мысль Хюссель, когда они расселись в его 'обиталище' этажом выше, закрыв за собою дверь. - Понимаете, ведь...

- Понимаю, - оборвал Курт, пытаясь определиться для себя, как ему должно вести себя; его общение с местными жителями до сего дня было нечастым, и было неизвестно, какого отношения к своей должности возможно ожидать от них. Избыточная вежливость могла в первые же мгновения разговора вызвать к себе отношение снисходительное вплоть до презрения, излишними же строгостью и высокомерием он рисковал столкнуться с неприятием иного рода - откровенным пренебрежением и насмешкой; страх перед Конгрегацией, столь мешающий в работе ранее, среди кельнцев был не в моде. - Все понимаю, Якоб, и я не стану долго задерживать твою комнату в столь непотребном виде. Лишь только я все осмотрю как следует, она в твоем распоряжении. Я тебя успокоил?

- Отчасти, майстер инквизитор. Вы теперь будете допрашивать моих постояльцев?

- Опрашивать, - поправил Курт, и тот тяжко вздохнул:

- Это ваши различия, а мне, простите, все едино...

- Что за печаль? - искренне удивился Курт, пожав плечами. - Это не помешает твоему распорядку...

- Нет, майстер инквизитор, вы уж простите, что прервал вас... Вы подозреваете убийство, верно?

Курт развел руками.

- Я не могу об этом говорить.

- И не надо, - отмахнулся тот. - И без вас о том говорят все кому не лень. Понимаете, если уж у тела задержался следователь, а после еще и прислали человека из Друденхауса - все уж и так говорят, что у меня в доме убили постояльца. Понимаете ли, майстер инквизитор, у меня в доме! А кое-кто припоминает, что покойник должен мне за два месяца, и я...

Вся вежливая уверенность Якоба Хюсселя улетучилась разом, как-то вдруг и почти без остатка; он вскочил, сделав два порывистых шага к двери, снова к Курту, остановился подле него, теребя рукав.

- Понимаете, майстер инквизитор, все они время от времени бывают мне должны, и, сами понимаете, не особенно меня жалуют, я ведь... - владелец снова сел, уже не глядя на собеседника и понизив голос. - Я содержу этот дом уже почти двадцать лет и таких студентов здесь перевидал несчитано; в глубине души каждому из них я сочувствую, но... Поймите, просто я не скуплюсь на слова, когда они держат оплату по два-три месяца; я терплю, но, в конце концов, могу и выселить, ведь нельзя же корить меня за то, что я хочу получать плату за свои услуги...

- Ясно, - оборвал его Курт; это вышло жестко, но он не стал смягчать тона. - Филипп Шлаг был должен тебе, и ты грозил ему выселением. Я полагаю, в крепких выражениях. Так?

- Я говорил ему, что он должен вернуть долг, вот и все! - возразил Хюссель с отчаянной твердостью. - Понимаете, это многие слышали, и, как я говорил, не особенно меня любят...

- Имеешь в виду, что они могут наговаривать на тебя; так?

Тот сник, неопределенно повертев головой, и невесело улыбнулся, наконец, подняв к нему глаза.

- Не так, чтоб наговаривать... Если они расскажут правду... то есть - как они ее видят... Я решил поговорить с вами первым, сам, чтобы вы не сделали неверных выводов, услышав пристрастных свидетелей. Хочу объясниться, оправдаться, что ли...

- Ты не должен оправдываться, - перебил Курт; вообще, продолжение этого разговора, строго говоря, не имело смысла, ибо все и так было предельно ясно - не имея хорошего отношения к себе среди своих постояльцев, Якоб Хюссель испугался того, что новичок, жадный до дела, наслушавшись их рассказов, ухватится за удобного подозреваемого. Кое-что, все-таки, было живо; не все в Кельне были такими, как их обрисовал Ланц - расхрабрившимися и обнаглевшими, и опасливое отношение к ведомству, одно лишь именование которого у большей части обитателей Германии вызывает непроизвольную дрожь, в чем-то сохранилось. - Ты не должен оправдываться - ты не обвиняемый.

- Понимаете ли, майстер инквизитор, мне и подозреваемым-то быть не слишком хочется, - пояснил хозяин со вздохом. - Кто у меня селиться тогда будет... Позвольте, я вам просто расскажу, что было, хорошо?

- А что-то было? - уточнил Курт; тот замялся, снова отведя взгляд.

- Был... разговор неприятный у меня с ним накануне... Точнее - не так чтоб накануне, а дня за три, наверное. Некоторые слышали...

- Рассказывай, - махнул рукой он - в конце концов, не говорить же столь искренне рвущемуся сотрудничать свидетелю, что и без того все ясно, и пускай он помолчит; кроме того (как уже случалось выяснить не только со слов других, но и на собственном опыте) временами из рутинного, с виду бессмысленного разговора, проведенного лишь только из следования предписаниям, можно попутно узнать много любопытного.

- Извольте, - кивнул Хюссель, выпрямляясь на табурете и глядя мимо собеседника. - Третьего, кажется, дня (точно, уж простите, не могу припомнить) я его встретил внизу, у лестницы к комнатам, и напомнил, что второй месяц кончается, а он все должен. Тот лишь рукой махнул - понимаете, просто отмахнулся от меня, и все; а еще улыбается, гаденыш, прости Господи, прими его душу грешную... Ну, как это бывает, слово за словом, перешли на крик: я ему говорю, что выселю, а он только улыбается, будто все ему нипочем; все они начинают на моей шее ездить, пользоваться моей добротой. А покойник... в том смысле - тогда еще постоялец... издеваться начал. 'Кроме денег, - говорит, - есть в жизни высокие материи, а ты, - говорит, - все о богатстве беспокоишься'. Тут я и не стерпел. Какие, к матери, прошу прощения, высокие материи за мой счет? Пусть платят вовремя, а после философствуют, сколько им вздумается, о чем пожелают. Ну, и наговорил ему тогда всякого... Сверху его приятели спускались, несколько, уж не помню сейчас, кто, и стояли, мерзавцы, слушали и подсмеивались ему. А когда он уже уходил, я ему вслед сказал, что или он заплатит, или хуже будет.

- Вот оно что, - неопределенно отозвался Курт, и владелец комнат слегка побледнел.

- Я-то думал тогда, что - вот месяц кончится, и укажу ему на дверь, чтоб знали впредь, - пояснил Хюссель поспешно. - Вот прямо с утра, подумалось тогда, в комнату к нему войду и скажу, чтоб выметался, и пусть бы не говорил, что я не предупреждал его заранее и не пытался по-хорошему. А эти стервецы давай ему вдогонку смеяться, что, мол, заплати лучше, а не то он тебя на потроха продаст, чтоб покрыть издержки...

Курт вздохнул - почти сострадающе; еще на память молодого Хюсселя пришлись времена, когда вот такого опрометчиво брошенного слова бывало вполне довольно, чтобы быть уверенным в своем будущем - как правило, неприятном и кратковременном. Да и тридцать лет назад начатые в Конгрегации реформы шли медленно и неохотно; излишне крепки в устоях были старые служители, сверх меры крепко держались они за старые правила и свою власть. По большому счету, новая Конгрегация в ее нынешнем виде в лучшем случае ровесница майстера Гессе...

- А сегодня, когда вы вернулись в комнату, один из них меня повстречал все там же, у лестницы; что, говорит, господин Хюссель, доигрались, уморили парня, вот и Инквизиция по вашу душу...

- Ну, это, я полагаю, они не всерьез, - утешил его Курт, видя, что владелец не на шутку взволнован. - Уверен, тебе ничто не грозит в связи с этим.

- Вы думаете? - с такой надеждой произнес тот, что он улыбнулся:

- Расследование веду я, а я пока не вижу причин считать, что ты можешь быть здесь замешан. А теперь, если твои вопросы исчерпались и ты успокоился за свою судьбу - позволь, буду спрашивать я.

- Конечно! - отозвался Хюссель с готовностью; слова господина следователя явно уняли его взволнованность слабо, но столь долго и несолидно мяться в присутствии того, кто годился ему едва ль не во внуки, не позволяла пресловутая гордость вольного горожанина. - Я готов, всем, чем смогу...

- Когда ты его видел в последний раз? - оборвал владельца Курт и пояснил, не услышав ответа: - Живым, разумеется. Где, когда, в каких обстоятельствах.

- Вчера, - кивнул Хюссель, на миг заведя глаза к потолку. - Вчера, здесь; я отпирал ему входную дверь - на ночь, понятное дело, я ее запираю, и если кто из постояльцев припозднится, приходится просыпаться и отодвигать засов.

- А помощников у тебя нет? Почему ты сам?

- Есть, лентяи, - откликнулся тот так тяжко, что уточнять Курт не стал, лишь сочувственно вздохнув:

- Ясно. В котором часу это было?

- Почти в полночь - я говорил майстеру Райзе, поздно ночью, все спали уже - ну, или просто разошлись по комнатам; студенты, они ж временами по всей ночи спать не ложатся, вы ж знаете, но - все уже были тут, кроме него.

- Якоб, в каком он был настроении? - вновь припомнив почудившийся ему немой упрек в глазах Филиппа Шлага, спросил Курт. - Ничего необычного в его поведении тебе не показалось?

Хюссель приумолк, глядя на него несколько растерянно, и пожал плечами, неловко улыбнувшись:

- В каком настроении?.. Да почем мне знать, оно мне надо? В обычном настроении.

- Припомни. Как он себя вел, что говорил, не был ли излишне весел или, напротив, опечален, возбужден...

- Я не знаю... - судя по мучительной складке на лбу владельца дома, тот искренне пытался вспомнить то, что от него требовали, и все никак не мог; вполне понятно, подумал Курт, если запоминать все, что делает или говорит каждый постоялец, не хватит ни сил, ни нервов, однако вслух высказывать этого не стал, глядя на Хюсселя с взыскательным ожиданием. - Был усталым, это понятно. Возбужден? Да, вот сейчас вы спросили, майстер инквизитор, и я подумал - да, был. Такой, знаете, вроде навеселе. Может, навеселе и был, не знаю; от них субботними вечерами частенько пивом разит, я уже принюхался, не замечаю... А вот опечаленным его называть я б не стал - нет, покойник был вполне жизнерадостен...

Хюссель осекся, хлопнув глазами; во взгляде отразилась борьба между едва сдерживаемым нервозным смехом и опасением вызвать праведный гнев представителя Конгрегации за нарушенные приличия и греховную насмешку над почившим. Господин дознаватель чуть повел уголком губ, словно давая дозволение, и тот облегченно хмыкнул, тут же возвратив серьезность.

- Стало быть, подавлен он не был? - уточнил Курт, ощущая облегчение - на самоубийство, кажется, ничто не указывало; однако же все более казалось, что тот упрек во взгляде Филиппа Шлага не почудился ему. Быть может, это был укор в том, что следователь не видит чего-то, что так легко разглядеть, что лежит на поверхности, в том, что возмездие медлит?.. Или просто надо больше отдыхать и меньше читать всяких небылиц на ночь...

- Подавлен был я, - сообщил Хюссель почти жалобно. - И снова напомнил ему о долге...

- Ясно. Он опять надерзил.

- Знаете, майстер инквизитор, а ведь нет! - вдруг понизил голос тот, даже оглянувшись в испуге, хотя за его спиною была лишь глухая стена. - Сейчас, сегодня, после его смерти, когда вы начали спрашивать, я думаю - это странно, да?

- То, что он не был груб?

- Нет, не то; он не просто не стал лаяться со мной, а как-то спешно принялся желать мне доброй ночи, а когда я снова о деньгах, сказал - да, мол, будут, будут, и так убежденно... Понимаете, я ведь эту публику знаю, и по тому, как они изъясняются, уже могу понять, врут ли. Так вот этот говорил так... твердо, знаете ли.

Курт кивнул, ничего не сказав в ответ; итак, начальные заключения таковы: накануне своей смерти покойный студент был чем-то возбужден, однако не в унынии, при этом спешил поскорее отвязаться от общества владельца дома и остаться наедине... С кем-то?..

- Ты видел, как Шлаг уходил к себе? - уточнил он, и Хюссель закивал:

- Да, без сомнения, а куда ж ему еще деваться ночью?

- Это ясно, - оборвал Курт требовательно, - однако ты - видел, как он ушел в свою комнату?

Хозяин приумолк, неопределенно пожав плечами, и потерянно пробормотал, вновь принявшись теребить рукав:

- Наверх он поднялся, это доподлинно, это - я могу ручаться; я засов вдвинул и ушел спать... А куда он после направился - наверняка к себе, куда ж еще? Ну, может, к какому своему приятелю из соседей.

- Стало быть, Якоб, дверь ты снова запер изнутри после его прихода? Это точно?

- Майстер инквизитор, я ведь не младенец и не первый год тут обитаю; что ж я, не соображаю, разве? Это уже въелось, как почесаться, я прошу простить; разумеется, засов я вдвинул... - он вдруг вскинул взгляд к лицу собеседника, осознав, кажется, смысл заданного вопроса, и уточнил нерешительно: - Вы это к тому, не мог ли кто войти ночью по-тихому и моего постояльца того... упокоить?

- Вроде этого, - согласился Курт не слишком охотно, и хозяин вновь побледнел, взволнованно закачав головой:

- Господь с вами, что касаемо безопасности с улицы... в том смысле - опасности с улицы, то у меня все в налаженности, я ж ведь, прошу прощения, тоже тут живу, так что ж я - самому себе враг, разве? Никто войти не мог, за это я вам головой руча... - в горле его что-то булькнуло, будто Хюссель набрал в рот воды и, уже сглотнув, вдруг обнаружил, что это нечто непотребное. - Хочу сказать - я уверен, что никто не мог, то есть, за то, что я дверь запер, я точно отвечаю, а...

- Хорошо, - остановил его Курт, подняв руку, и тот замолк. - А если так, Якоб: твоя комната от двери в довольном отдалении, и если допустить, что кто-то из постояльцев пожелает потихоньку отпереть ее и выйти или же кого впустить - это возможно сделать так, чтобы ты не услышал? Чисто в теории.

- Я не знаю... - тихо проронил тот, вяло дернув плечом. - Наверняка; стук-то я слышу, когда кто-то из них припозднится, а вот засов услышать...

- Стало быть, такое возможно. Так?

- Должен признать, что - да; у меня ведь все здесь в полном порядке, петли смазаны, пол натерт, комнаты... - Хюссель наткнулся на нетерпеливый взгляд майстера инквизитора и запнулся, поспешно договорив: - В том смысле, что при желании... чисто в теории... можно и такое.

Курт медленно кивнул, подавив вздох. Можно... Конечно, можно, только к чему был задан этот вопрос, он и сам не понимал; если смерть Филиппа Шлага имеет неестественное, насильственное объяснение, то это либо обычное мирское отравление, либо же - и впрямь maleficia, что по ведомству Конгрегации, однако и в том, и в другом случае находиться подле пострадавшего вовсе не обязательно, а даже и, напротив, нежелательно. Станет ли злоумышленник пробираться ночью в дом к жертве, если яду можно подсыпать и в другом месте, а вред сверхъестественный наносится, как правило, на расстоянии, в том-то и его преимущество, а также сложнодоказуемость...

- Ясно, - подытожил Курт, мысленно подведя черту и поставив птичку напротив пункта 'поведение жертвы накануне гибели'; уверенность в том факте, что смерть студента - нечто странное, окрепла окончательно. - Ты упомянул его приятелей из твоих постояльцев. Имена помнишь?

- Разумеется, - покривился Хюссель со вздохом. - Все они у меня вот где уже сидят; раньше такого не бывало, знаете ли, раньше юноши знали, как себя вести со старшими. А нынешнее поколение никаких понятий об уважительности не имеет...

Он вновь запнулся, встретивши взгляд Курта; тот вопрошающе изогнул бровь, и хозяина опять кинуло в бледность.

- В том смысле... - пробормотал он смятенно, - что... я не всех кряду имею в виду, я ни в коей мере не желал вас оскорбить, майстер инквизитор...

- Имена, Якоб, - оборвал он, и тот закивал:

- Да, конечно, прошу прощения...

Запомнить неполный десяток имен было делом нехитрым, однако Курт снова укорил себя за несобранность и недальновидность; Райзе, к примеру, отправившись на освидетельствование места происшествия, не забыл прихватить с собою письменный набор, а майстер Гессе в поспешности и возбужденности предчувствием грядущего дознания ни о чем подобном не задумался. Теперь придется держать все девять имен в памяти, пока не представится возможность их записать...

В душе шевельнулся неприятный червячок - не то плохие предчувствия в связи с новым делом, не то просто недовольство собою самим; с собственной рассеянностью некогда курсант, а теперь выпускник номер тысяча двадцать один ничего не мог поделать, как ни старался; конечно, как говорится в набившей оскомину пословице, errare humanum est^[23], однако же, выпускник сum eximia laude^[24], как выяснилось, ошибался слишком часто и порою - страшно...

Курт вздохнул, усилием воли заставив мысли не разбегаться в стороны, и принудил себя слушать то, что говорит владелец дома. Может быть, наставник был прав, призывая его оставить службу следователя, продолжали, тем не менее, ползти нехорошие думы; возможно, так и следовало поступить, перейти к тому занятию, где самое большее, что можно испортить - это лишний лист пергамента, а если ошибиться - то в неверно переписанном с подлинника слове. Последним экзаменом станет ваше первое дело, говорили наставники академии, и, быть может, он свой экзамен провалил? Быть может, его, если говорить правдиво перед собою самим, громкий провал свидетельствует о том, что все это - не для него? Что такое его неуверенность и смятенность - просто ли память о неудаче или внутренний голос, советующий оставить то, к чему не способен?

Нет, возразил Курт самому себе, понимая вместе с тем, что лишь пытается сам себя убедить; нет. Наставники сами рекомендовали его когда-то именно к дознавательской службе, и факт, что он способен разглядеть в неприметных мелочах нужное и важное, говорит о том, что они не обманулись в нем. Ну, что же, с мысленной невеселой усмешкой подумал он, поднимаясь и прощаясь с хозяином дома, остается лишь доказать это - и им, и, что главное, себе...

Глава 4

Бруно, когда он вернулся к комнате умершего, обнаружился вставшим у самой двери, привалившись к ней спиной; напротив него, упершись кулаками в бока, стоял недовольный парень и увлеченно, зло, что-то доказывал.

- Это мои обязанности, понимаешь ты! - расслышал майстер инквизитор, подойдя ближе. - Не валяй дурака, я не могу торчать здесь весь день!

- Говори вот с ним, - с явным облегчением отозвался подопечный, кивнув на приближающегося Курта. - Здесь он решает.

Парень развернулся, окинув приближающегося следователя взглядом, не сулящим ничего доброго.

- Ты тут главный? Может быть, ты сумеешь мне объяснить, что происходит?

Курт остановился рядом, ответив таким же недобрым взглядом, и пожал плечами:

- Это зависит от ряда обстоятельств, первое из которых, немаловажное - кто ты такой?

- Секретарь ректора университета, Хельмут Шепп. Позволь озвучить еще одно немаловажное обстоятельство - некий сукин сын не пускает меня в комнату.

- Этот сукин сын, - пояснил Курт с обходительной улыбкой, - состоит на службе в Конгрегации и исполняет указания следователя Конгрегации, стало быть, твое недовольство, направленное на его действия, направлено на меня. Итак, сукин сын, который не пускает тебя в комнату, это я. А теперь, когда мы оба поиграли мускулом, давай начнем сначала и предельно вежливо. Курт Гессе, инквизитор.

На протянутую руку в черной перчатке студент посмотрел, как на ядовитую змею, и решиться на фамильярное пожатие так и не сумел; на Бруно секретарь покосился так, словно это он виноват во всех бедах этого грешного мира.

- В мои обязанности, - пояснил Шепп с видимым недовольством, - входит неприятный в исполнении долг заниматься делами покойного и самим покойным; не хочу сказать, что я рвусь в компанию трупа, однако мне необходимо войти. Может, вы мне объясните, майстер Гессе, почему ваш человек не пускает меня?

- Разумеется. По факту смерти Филиппа Шлага ведется расследование, посему, пока мною не будет осмотрено все, что может представлять в свете этого интерес для следствия, никто не может остаться наедине с возможными уликами.

- Уликами? - растерянно переспросил секретарь ректора и посмотрел на Бруно; тот пожал плечами. - Вы что - всерьез? Это что же - убийство?

- Это я и стремлюсь выяснить. - Курт движением головы велел Бруно отойти и растворил дверь. - Прошу.

Войдя в комнату, Шепп остановился в нескольких шагах от постели, глядя на тело придирчиво и с некоторой долей неприязненности; наконец, обернувшись к следователю, он заметил вполголоса:

- Что-то на убийство не слишком похоже.

- Ну, разумеется, горло у него не вскрыто и нож в животе не торчит, - согласился Курт. - Однако же, я тебе, кажется, представился, не так ли? Какие, в таком случае, вопросы?

Того, как секретарь покривился, было невозможно не увидеть, да тот и не стремился сокрыть пренебрежительного отношения к словам майстера инквизитора.

- Прошу прощения - вы всерьез предполагаете, что его уморил злой малефик? - уточнил Шепп с откровенной издевкой. - Да вы шутите.

- Ага, - хмуро согласился Курт, выкладывая на стол список вещей. - Я вообще парень веселый и люблю зажигательный и искрометный юмор. А теперь к делу; дабы сберечь нам обоим время, окажу некоторую помощь - вот перечень его пожитков, переписывай, а я тем временем задам тебе пару вопросов. Это - понятно?

- И как ты с ним ладишь, - вздохнул секретарь в сторону Бруно, и тот, отвернувшись, нервозно дернул губами.

Курт кинул взор на своего подопечного, чуя неладное, вновь на секретаря, примостившегося у стола, и медленно произнес:

- Вопрос первый: вы знакомы?

- Да, - неохотно откликнулся Бруно, снова прислонившись к стене и по-прежнему глядя в сторону. - В некотором роде.

Ну, разумеется, уже сам домыслил Курт - в отличие от него, просидевшего пять с лишком месяцев в архиве над старыми бумагами, подопечный едва ли не всякий вечер пропадал куда-то, возвращаясь нередко затемно; будучи некогда студентом, пускай и весьма краткое время, с кем еще в Кельне он мог свести столь тесное и продолжительное знакомство? Разумеется, с учащимися местного университета... Это хорошо - лишний источник информации не повредит; надо думать, за эти почти полгода Бруно многих успел узнать довольно близко и, быть может, сумеет рассказать что-нибудь интересное.

- Ясно, - кивнул Курт, пристраиваясь полубоком на краешек стола; взглянув на перо в руке секретаря, он спохватился, выхватив его одним движением. - Ну-ка, дай.

Имена соседей покойного он записал на обороте перечня его имущества прямо здесь же, не таясь, и когда Шепп, перегнувшись к нему через стол, поправил господина дознавателя в написании одной из фамилий, Курт лишь кивнул, благодаря за помощь.

- Теперь вопрос второй, - продолжил он, возвращая перо и помахивая листом, дабы просушить чернила. - Лично ты насколько хорошо знал Шлага?

- Не так чтоб очень, - откликнулся секретарь, принявши положение 'наизготовку' и многозначительно глядя на список в руке Курта; тот положил лист на стол. - Я с факультета литературы, он - ботан, девки нам нравились разные, пиво я темное не люблю, он к петушиным боям равнодушен.

- Тогда - третий вопрос, - кивнул Курт. - Была ли у него любовница? Или, может, кто-то, на кого он хотя бы положил глаз?

- Представления не имею, настолько хорошо мы знакомы не были. Вам бы поговорить с его приятелем, они соседи, с Германом... - секретарь приподнял край листа перед собою, ища имя в списке; Бруно нехотя разлепил губы, тихо подсказав:

- Фельсбау.

- Верно. Вообще, - на миг отвлекшись от писания, заметил Шепп, - вам бы, майстер Гессе, лучше расспросить своего помощника, он со многими знаком и знает побольше моего.

- Я это учту, - сухо отозвался Курт. - Однако же, ведь тебе по должности полагается знать не менее. В чем дело?

- В чем дело? - хмыкнув, переспросил тот и ткнул пером в сторону неподвижного тела на постели: - А вот он, прежний секретарь; я на этой должности с сегодняшнего утра, всего-то пару часов, посему удивляться тут нечему. Ваш же помощник с нашими слушателями общается не первый месяц почти каждый день, а стало быть, лучшего информатора вам не найти.

Курт молча перевел взгляд на белое лицо Филиппа Шлага, мимовольно постаравшись отыскать в нем хоть оттенок следа того растерянного упрека, что причудился (или все же увиделся?..) еще только несколько минут назад, однако лицо это вновь было преисполнено лишь все того же покоя, тишины и блаженства.

Стало быть, умерший был секретарем; может ли здесь таиться корень преступления? Что может сделать, захотеть сделать или помешать сделать тому, кто захотел, секретарь ректора университета - что такого, чтобы за это расплатиться жизнью? Есть ли смысл разматывать эту линию, или же это ложный след?

- Что, кроме возни с умершими, входит в твои обязанности? - спросил он, глядя, однако, все так же на тело перед собой. - О них ты мне можешь сказать, или и это тоже тебе неведомо?

- Грех вам измываться над несчастным, - с тяжким вздохом укорил его Шепп, не отрывая взгляда от ровных строчек перед собою. - И без того мне тяжко немыслимо, лишь токмо воображу себе все те тяготы и труды, кои мне предстоят...

- Откажись от должности, - не вытерпев, ухмыльнулся Бруно; тот приподнял голову, окинув его исподлобья убивающим взглядом.

- Да? А стипендиум ты мне станешь выплачивать?

- Тогда не хнычь.

- Так значит, - перебил подопечного Курт, - от твоих грядущих дел будет не только бессонница и головная боль, но и кой-какая выгода?

- Ну, выгодой это называть было бы слишком громко...

- Да неужто? Парень, то, что я задаю тебе вопросы, не означает, что сам я ничего не знаю; просто исправь меня, если я что-то запамятую. Ты составишь список вещей умершего, который будет прилагаться к извещению о его смерти, каковое (тоже ты) отошлешь его семье, и если никто не явится за ними в означенный тобою срок, вещи будут принадлежать университету. Поскольку же подштанники и две рваные книжки университету не нужны, они будут проданы (через тебя же), а доход будет привнесен в казну учебного заведения (тобою же, ибо на тебе также лежит забота о бухгалтерии). Разумеется, та часть, что связана с расходами ректората, не под твоим контролем, но все остальное - это в твоем ведении. Я пока все верно говорю?

- Даже слишком, - тихо буркнул Шепп, снова на миг отвлекшись от своей работы; Курт кивнул.

- Хорошо. Также ты будешь заниматься перепиской университета, блюсти архив, на тебе будет сношение университета с магистратом, ректората - со студенческим советом... Так? Если кто-либо из студентов провинится, за исполнением наказания тоже будешь надзирать ты от имени ректора; кстати, в особенности это любопытно в связи со штрафами, которые ведь можно и не уплачивать, если секретарь... так скажем - позабудет упомянуть о проступке. За умеренную мзду, само собою.

Шепп застыл, перестав улыбаться, и медленно поднял голову, глядя на Курта уже серьезно и с отчетливо видимой опаской.

- Это вот все вы к чему? - поинтересовался он настороженно. - Вы что же, майстер Гессе, намекаете на то, что я убил его ради места секретаря?

- Я так сказал? - удивленно переспросил Курт, и тот поморщился. - Всего лишь несколько возражений твоим словам; как мы только что вывели, служба секретаря не такой уж и неблагодарный труд.

- Ну, положим, так, - согласился Шепп сквозь зубы, вновь принявшись скрипеть пером с утроенной силой. - Однако я этой должности не выклянчивал, ясно вам, майстер инквизитор? В ядах не смыслю, и в значении ремесленническом руки у меня растут из задницы, посему мало-мальски пристойную восковую фигурку слепить таланту не хватит!

- Спокойно, Хельмут, что-то ты разволновался. Я просто задаю вопросы.

- И сами же на них отвечаете.

- Такова моя служба - делать предположения, - пожал плечами Курт, и тот сжал губы.

- Ваши предположения ошибочны, господин дознаватель, не там вознамерились копать; не надо на меня теперь всех собак вешать. Если что-то и было в его смерти подозрительное, то это не связано с его должностью, а если связано - то не через меня; спросите кого угодно, я на такое не способен и вообще ни в чем крамольном ни разу не замечен.

- Я тебя не обвиняю, - возразил Курт. - Однако же спрошу обязательно. Полагаю, и в записях прежнего секретаря найдется упоминание о различных инцидентах; в том числе драках с участием студентов, и не всегда просто кулачных. Уверен, что твоего имени там нет?

Шепп резким движением поставил точку, выпрямившись, и одарил майстера инквизитора взглядом долгим и преисполненным неприятия.

- Euge!^[25] - подытожил он, бросив перо на стол, отчего по деревянной темной поверхности разбежалась россыпь мелких точек. - Nec plus ultra!^[26] Знаете-ка что, майстер инквизитор, меня начинают поражать все те похвалы вашей сообразительности, которых я наслушался от вашего помощника!

- А вот хамить не надо, - предупредил Курт, невольно кинув в сторону подопечного удивленный взгляд; оказывается, за его спиной Бруно распускает о нем благопристойные слухи... С чего бы? нелицемерно полагает своего надзирателя неглупым и достойным одобрения? Или же попросту дело в том, что ему приходится перед придирчивым и предвзятым окружением изображать достойным то, чему судьба приневолила его служить... - И врать тоже. Я не собираюсь пока ни в чем никого обвинять. Однако на свои вопросы я требую честных ответов, иначе придется волей-неволей задуматься над тем, почему мне говорят неправду, а это вызовет неприятные мысли, ибо, как известно, mendax in uno, mendax in omnibus... et cetera ^[27]. Мне плевать, с кем кельнские студиозусы устраивают поножовщины и каким образом воруют с кухни колбасу; это меня не касается до тех пор, пока ножи не заговоренные и пока колбасу не призывают сквозь окно по воздуху, посему и до конкретно твоих проступков мне дела нет. Я не уполномочен и не намереваюсь наблюдать за порядком в вашем муравейнике, однако информация мне может оказаться полезной для дела, и когда я спрошу, кого и когда бывший секретарь застигал за каким-либо занятием, воспрещенным университетом, кто и как увильнул от наказания или же таковое принял - мне должны отвечать, причем быстро, четко и правдиво. Это - понятно?

- Ну, хорошо! допустим, год назад с меня взыскали штраф за потасовку во дворе общежития, и что! - с вызовом бросил Шепп. - Меня оскорбили, и я достойно ответил! Но это не значит, что я после этого целью своей жизни избрал отравление университетских секретарей!

- Разумеется, нет, - согласился Курт, забирая у него список и аккуратно сворачивая в трубку.

- Что я должен сделать, чтобы вы прекратили свои нападки? Сегодня же пойти к ректору и отказаться от места?

- Нет, к чему же так. Что мне от тебя надо, так это перечень всех, кто имел неприятности и был замечен Шлагом; негласные случаи я бы тоже просил упомянуть.

- Это вряд ли возможно, - нерешительно откликнулся секретарь, вдруг как-то разом утратив свой дерзкий тон. - И не поймите меня неверно, майстер Гессе, дело в том, что студенческий кодекс...

- Есть только один кодекс, который не подлежит нарушению, - оборвал он резко. - Это кодекс справедливости, и он требует не скрывать от следствия факты, могущие помочь выявлению истины. Поэтому повторяю: мне нужен перечень тех, кто был подвергнут взысканиям за все время пребывания Филиппа Шлага на посту секретаря. И отдельным списком - те, кому удалось уйти от наказания путем подкупа. Скажу сразу, что все останется в тайне, и я не буду ни ставить в известность ректорат, ни информировать городские власти о том, что узнаю; если у тебя есть в этом сомнения, готов заслушать список на исповеди.

- А вы в священническом звании? - с сомнением уточнил тот. - Имеете право исповедовать?

- Нет, - безмятежно отозвался Курт, и Шепп криво усмехнулся, убирая перья и бумагу:

- Ясно... И слава Богу. Никакие сокровища мира не заставили бы меня выговорить 'pater, peccavi^[28]', обращаясь к вам, майстер Гессе. Кроме того, мне устроят темную через час после того, как я назову вам хоть одну фамилию из второго списка. Как я уже говорил, студенческий кодекс не позволит им стерпеть болтуна в своей среде.

Курт обернулся на Бруно, все так же молча и неподвижно стоящего у двери, и, упершись локтем в столешницу, перегнулся через стол, склонясь к самому лицу секретаря.

- Они ведь об этом не узнают, - тихо заметил он. - Я не скажу, и если ты не станешь откровенничать, никому и в голову не взбредет, что сведения пришли ко мне через тебя.

Тот медленно поднял взгляд, уставившись Курту в глаза, и так же тихо уточнил:

- На донос подбиваете?

- Назови, как тебе больше понравится, - предложил он, и Шепп отвел взгляд, нервно царапнув пальцем по старому дереву досок.

Несколько мгновений в комнате висела тишина, нарушаемая только дыханием и едва слышимыми звуками улицы; наконец, выждав достаточное, как ему показалось, время, Курт все так же тихо продолжил:

- У меня есть много способов тебя уговорить. Первый вариант - я начну читать тебе проповедь о том, что ты, возможно, поспособствуешь исполнению правосудия, нарушив то, что является всего лишь обычаем. Mos pro lege^[29], парень, это prava consuetudo^[30]. Я могу также еще раз повторить, что все сказанное останется только вот тут, - он коснулся пальцем лба, - и нигде более. После этого я могу спросить, так ли важно сохранить тайну каких-то студенческих выходок, рискуя оставить нераскрытой загадку смерти человека и, возможно, безнаказанным - ее виновника. Если же мои воззвания к твоей совести останутся без ответа, я могу перейти к более традиционным способам - id est^[31], к денежному вопросу. Назови цену, за которую ты был бы готов забыть о традиции в угоду закону, и мы это обсудим; убежден, мы сойдемся в цифрах, мы ведь разумные люди. Также я могу сказать, что этот вариант был бы для меня предпочтительнее: невзирая на расходы, которые мне придется понести, я буду твердо уверен в том, что ты в один прекрасный день не воспылаешь любовью к студенческим обычаям, нарушенным тобою, и не ринешься каяться перед своими собратьями. Если простое сотрудничество с инквизитором они простят, то сотрудничество оплаченное - это уж навряд ли. Третий вариант неприятный, и для меня, и для тебя; я могу задержать тебя для допроса. Мне надо лишь потратить около часу на доказательство того, что покойный секретарь когда-то тебя чем-либо задел. Разумеется, до суда дело не дойдет, и вскоре мне придется тебя отпустить, и весь Кельн будет некоторое время судачить о том, что я переусердствовал или ошибся, что для меня, конечно, досадно; однако же - я еще новичок, сделают скидку на возраст. У меня еще все впереди, вскоре это всеми забудется. А для тебя неприятность состоит в том, что у меня будет день или два на задушевную беседу с тобою наедине. Этот вариант мне не нравится, и не только лишь оттого, что он чрезмерно сложен и привлекает внимание; я не желаю использовать на практике свои познания в области анатомии. Не люблю причинять лишнюю боль людям. А главное - отношения, построенные на таком фундаменте, делают сотрудничество шатким и недолговечным, полностью исключая всяческое доверие; а оно в таком деле необходимо.

- Доверие? - чуть слышно переспросил Шепп, не поднимая глаз, и нервно усмехнулся. - Не слишком идущее к случаю слово.

- Ну, почему же, - возразил Курт серьезно. - Самое подходящее. Особенно если мы вернемся к первому варианту и на нем остановимся как на самом наилучшем для нас обоих. Или ты все же предпочитаешь сотрудничество оплаченное?

Секретарь не ответил, по-прежнему глядя в стол и нервно кусая губу; наконец, тяжело, словно камень, поднял взгляд и вымученно улыбнулся:

- Вербуете, майстер инквизитор?

- Уже завербовал, - убежденно возразил Курт, распрямляясь. - Итак, списки, Хельмут. Сколько дней тебе понадобится?

- Учитывая то, что мне надо еще вникнуть в дела, - тихо ответил тот, снова отведя глаза, - а также то, что придется заниматься делами покойного... дней пять.

- Два, - мягко поправил Курт и, перехватив ошеломленный взгляд, кивнул, повторив: - Два дня. Передашь через Бруно; он к тебе явится. Это - понятно?

- Вполне. Однако же... Однако - ведь я не могу утверждать, что знаю обо всех случаях, не попавших в его отчеты; я не уверен, что второй список будет полным.

- Не страшно.

Секретарь покосился на его лицо, глядя долю мгновения пристально, и снова отвернулся.

- Понятно. Глупо было бы полагать, что я такой один...

- С делами здесь ты закончил? - прервал Курт, и тот неловко махнул переписанным перечнем, передернув плечами:

- С этим - да...

- Хорошо. Договоришься о перевозке тела. Узнав, что происходящим заинтересовалась Конгрегация, местный епископ будет настаивать на отпевании в кельнском соборе; любопытствующие, которые придут посмотреть на панихиду, это неплохие пожертвования... При всем моем уважении к предприимчивости его преосвященства, вынужден дать тебе указание не уступать и труп отстоять любой ценой. Это ваш студент, и университет желает отпевания в своей часовне.

- Понял, - уже едва слышано произнес Шепп, поднимаясь. - Я могу идти?

- Свободен, - подтвердил Курт, тоже вставая, и с чувством пожал секретарю руку; того перекорежило, словно в ладонь лег раскаленный камень. - Приятно было иметь с тобою дело.

Шепп отдернул руку, схватив со стола сумку с принадлежностями, и молча зашагал к двери; Бруно сделал шаг в сторону, давая дорогу, и тот на мгновение остановился.

- Когда наступит момент, в который я уже не смогу передумать? - спросил он, не оборачиваясь, и Курт пожал плечами:

- Да когда угодно. Можешь, выйдя отсюда, наплевать на наш уговор; в этом случае, согласно всем законам, мы вернемся к тому, с чего начали - ты мне ничего не должен... и я тебе тоже. Разве я тебя к чему-то принуждаю? Все зависит лишь от тебя, Хельмут; если ты решишь, что помощь расследованию оказать не хочешь - что ж, твоя воля. Наверное, твои соученики согласятся с твоим решением, одобрят то, что ты разорвал свои отношения со всеми ненавидимой Инквизицией. Правда, сложно будет их убедить в том, что отношения эти длились всего минуту; но ведь ты с этим разберешься, верно?

- Правильно ли я понял, - глухо произнес Шепп, все так же стоя к нему спиной, - что тогда вы ославите меня как доносчика?

Курт не ответил, молча прислонившись спиной к столешнице и глядя на то, как Бруно отвернулся, уставившись в сторону; секретарь вздохнул.

- Понятно. В таком случае, майстер инквизитор, мы остановимся на втором варианте; ведь вы, помнится, сказали, что вам он больше по душе?

- Как тебе угодно, - согласился он, и Шепп, помедлив еще мгновение, вышагал в коридор, аккуратно притворив за собою дверь.

- Подлец и циник, - тихо проронил Бруно, выждав полминуты; он усмехнулся:

- Да неужто? В чем же это? Ведь я его не на мятеж подбивал и не на преступление, а на то, чтобы помочь правосудию.

- Громкие слова и ничего более.

- Слова о студенческих обычаях покрывать правонарушения, по-моему, куда громче, не находишь?

- Ты всерьез полагаешь, что его отравил кто-то из студентов? Это глупо.

- Возможно, - согласился Курт, - однако проверить не помешает. Ко всему прочему, это может помочь мне прояснить один важный вопрос: при такой должности как случилось, что он вот уж два месяца не выплачивает за комнату.

Бруно неловко переступил с ноги на ногу, снова отведя взгляд в сторону, и предложил неуверенно:

- Могу поговорить с его приятелями, может, удастся что-то выяснить...

- С каких это пор ты стремишься мне помогать? - с преувеличенным удивлением поинтересовался Курт. - Какое-то подозрительное рвение вдруг в тебе пробудилось.

- Только не говори, что ты сам не подумал воспользоваться моими знакомствами, когда услышал, с кем я все это время провожу вечера; если б я сейчас сам не предложил этого, ты бы мне приказал, так в чем дело?

Курт пожал плечами, пытаясь захватить его взгляд, и допустил язвительно:

- Может быть, я не убежден в том, что до меня дойдут неискаженными их ответы на твои вопросы, и раздумываю, как быть?

- Не доверяешь?

- 'Радуйся' - сказал Иуда и ударил Христа бутылкой по голове... - откликнулся он; Бруно побледнел и сжал зубы, и он вновь ощутил приступ угрызений совести. Ведь после этого Иуда полез за ним в огонь, рискуя потерять собственную жизнь...

- Я не навязывался с тобой работать, - процедил подопечный. - И в вашу Конгрегацию не рвался.

- У тебя был выбор, - вновь не удержался Курт, вместе с тем мысленно бичуя себя за желчность; Бруно усмехнулся:

- Выбор? Меня купили, позволь напомнить.

- Был выбор, - повторил он. - Ты мог предпочесть возвращение к своей прежней жизни; в конце концов, преподавание грамоты графским детям - не такое уж хреновое занятие. Правда, наказание за побег могло несколько подпортить удовольствие...

Бруно выдохнул сквозь зубы, круто развернувшись, и рывком распахнул створку двери.

- Стоять, - чуть повысив голос, скомандовал Курт, и тот замер. - Дверь закрой.

Подопечный мгновение стоял недвижно, глядя в пол у своих ног и сжимая ручку так, что костяшки пальцев заострились и побелели; наконец, медленно и тихо прикрыв дверь, повернулся, глядя почти с ненавистью. Он кивнул.

- Вот так. - Курт помолчал, борясь с желанием отпустить еще одну колкость и глядя на хмурое лицо в нескольких шагах от себя; наконец, выдохнув, он с напряжением потер ноющий лоб и через силу добавил: - Сейчас не время обострять отношения. Я мог бы еще сказать, что понимаю тебя и сочувствую, но ты решишь, что я опять издеваюсь.

- А ты скажи, - предложил тот. - Может, и не решу.

- Хорошо. Я тебя понимаю и сочувствую... - улыбку Курт родил с таким усилием, что едва не свело челюсть. - Кроме того, у нас намного больше общего, чем ты думаешь; я ведь в таком же положении, что и ты, ближайшие девять с половиной лет.

- Да? - с подозрением уточнил Бруно; он кивнул:

- А как ты думал. Конгрегация затратила на мое воспитание, содержание и обучение силы и средства; десять лет после окончания академии я не имею права оставить службу - могу выбрать между должностью следователя, служителя архива или еще какой, но уйти права не имею. И даже спустя этот срок Особая Сессия примет постановление, заслужил ли я быть отпущенным на волю. Но до этого надо еще дожить, что, сам понимаешь, задача не из простых. Посему - я тебя действительно понимаю и вполне сочувствую... Тебе стало легче?

- А то, - с нескрываемым удовлетворением отозвался тот, и Курт улыбнулся снова:

- Отлично. Тогда давай работать. Работу мы начнем с такого вопроса: действительно ли ты столь многих знаешь, и как тебя принимают в их обществе?

- Нет, - все еще с некоторой холодцей возразил Бруно. - Работу мы начнем с одной маленькой поправки, которую попрошу иметь в виду. Я по-прежнему не желаю иметь с вами ничего общего. Как я уже говорил, лично тебя я всегда считал парнем неплохим, однако Инквизиция мне как не нравилась, так и не нравится, понял меня? И помогать тебе я буду лишь до той поры, пока будет оставаться подозрение на убийство, в чем ты меня почитай убедил; опять же, ежели я заподозрю, что ты гонишь к столбу того, кто явным образом не имеет к этому касательства - можешь меня ставить рядом с ним, но помогать тебе в этом я не стану...

- Ты ведь уже знаешь меня, - тихо перебил его Курт. - Неужели когда-либо из моих действий можно было сделать заключение, что я на такое способен?

- Нет, - ни на мгновение не задумавшись, отозвался Бруно. - Даже напротив - твоя добросовестность по временам ни в какие ворота не лезла; потому я и говорю, что помогать тебе все-таки буду, но только как человеку, расследующему возможное убийство. Это, - передразнил он с усмешкой, - понятно?

- Да не то слово. Яснее некуда. А теперь возвратимся к моим вопросам: насколько близко ты всех их знаешь и насколько близко они тебя принимают?

- Средне. - Бруно медленно прошагал к столу и уселся на табурет, где до того восседал новый секретарь университета. - Кое-кого я знаю близко, кое-кого лишь по имени, некоторых вовсе лишь в лицо. Вот с этим бедолагой был знаком мельком - он как-то влез с поправками в наш разговор... уже не помню, о чем; нас представили. Свести с ним более тесное знакомство не было времени; вообще, не было времени разобраться, хочется ли нам обоим этого. От себя могу добавить, что он мне показался рассеянным и нервозным. Однако мне могло это и впрямь лишь показаться - вернее тебе скажут те, кто знал его дольше.

- Например, его сосед.

- Да, скажем, он. Фельсбау, Герман. Теперь твой второй вопрос. В трактире, где они обычно собираются перетереть косточки всему городу и обсудить лекции, меня знают многие и принимают близко. Я, конечно, не душа компании, однако со мной многие общаются и... Да, можно сказать, что я у них в доверии.

- В этом не сомневаюсь, - вновь не удержался Курт. - В доверие ты входишь быстро, этого у тебя не отнимешь.

На этот раз Бруно выслушал его колкость с каменным лицом и, когда продолжил, голос остался таким спокойным, что он вновь попрекнул себя за неуместную насмешку.

- На твоем месте я бы не жаловался хотя бы на это - hoc casu^[32] тебе это лишь на пользу.

- Нахватался. 'Hoc casu'... Хорошо, - перебил Курт самого себя, чтобы не погрязнуть в распре, что кончалось обычно острым желанием втянуть своего подопечного в драку с членовредительством; сейчас было не время предаваться воспоминаниям о старых обидах - это мешало работе. - Раз так - стало быть, будешь теперь при мне, с утра и до вечера, твои знакомства могут мне помочь избежать длительных представлений и предварительных бесед.

- Полагаешь, если я тебя представлю, они забудут, с кем говорят?

- Полагаю - там будет видно. Поднимайся, - распорядился он, наподдав Бруно кулаком в плечо, с трудом воздержавшись от того, чтобы двинуть всерьез. - Идем по соседям.

***

Германа Фельсбау на месте не оказалось, да и иных соседей отыскалось лишь двое; чтобы сэкономить время, Курт собрал обоих в одной комнате, прогнав их по основному списку вопросов, уже заданных секретарю.

Оба косились на Бруно, с коим были знакомы, пускай и весьма шапочно, как на предателя, однако с господином следователем говорили вежливо, мирно и без запинки; покойный, по их словам, действительно в последние месяцы был несколько странным - рассеянным и малообщительным, чего ранее за ним не замечалось. Парнем он всегда был пусть не веселым, однако жизнерадостным, временами до легкомысленности, каковая, впрочем, имела и свои пределы - к примеру, греху излишнего увлечения игрой не предавался; если, бывало, начинал проигрывать, игру оставлял и на увещевания продолжить не поддавался.

Перемены случились в нем чуть менее полугода назад - сперва он стал рассеянным и унылым, а однажды 'засветился'.

- Засветился, - уточнил Курт, - это в каком смысле?

- В прямом, - откликнулся один из соседей. - Как будто наследство получил или с ангелом повстречался в переулке.

'Словно просто вошел через распахнутое окно ангел во всей силе и славе и унес душу спящего человека прочь, и человек в предельный миг жизни успел открыть глаза и узреть ангела' - припомнил он собственные мысли всего полчаса назад...

- Вы не пытались узнать у него, в чем дело, что с ним происходит? - никак не ответив на услышанное, спросил Курт. - Не поверю, если скажете, что вас не одолевало любопытство.

- И справедливо не поверите, одолевало. Только он ничего не говорил, или отмалчивался, или отшучивался, или прямо посылал к чер... в том смысле - отвечал, что это не нашего ума дело.

- У него была любовница? - продолжил он и разъяснил: - Симптомы, так сказать, весьма схожи с поначалу тайным, а после удовлетворенным увлечением, согласитесь.

- Похоже, вы снова правы, майстер Гессе, - кивнул другой студент и развел руками, вздохнув: - Но мы никого с ним не замечали. Знаете, обыкновенно, если что-то ведомо хотя бы двум студентам - полагайте, что через сутки это станет известным всему Кельну; ergo, касаемо его увлечения, is, si quis esset, aut si etiam unquam fuisset, aut vero si esse posset^[33], то никто из его знакомых о таковом не знал. Ну, может, кто-то один, причем умеющий сохранять тайны...

- Герман Фельсбау, к примеру?

- Я такого не говорил, - насторожился тот. - Просто хотел сказать, что о его любовных похождениях ничего не было известно, вот и все. Не передергивайте.

- Не напрягайся, - встрял Бруно, сидящий на подоконнике отворенного окна молча почти все время беседы. - Никто не намеревается вешать на него обвинение.

- Ну, если ты так говоришь... - с сарказмом раскланялся студент, и Курт, поморщившись, оборвал его:

- Он был должен за комнату, за два месяца. Вы знаете об этом?

- Да все знают. Они с Хюсселем так бранятся по этому поводу, что не услышать их просто-напросто невозможно. Вчера, кстати сказать, они повздорили снова - мы при этом присутствовали; Шлаг нес какую-то превыспреннюю чушь и платить не так, чтоб отрекался (попробуй он!), а как-то весьма смутно выражался о сроках. Хюссель наорал на него... Уверен, если б парень не преставился - он его бы выдворил в конце месяца.

- Есть предположения, почему человек на такой должности испытывал подобные затруднения? - поинтересовался Курт, и студент округлил глаза с плохо исполненным изумлением:

- На какой 'такой'? Стипендиум секретаря не так уж чтоб сильно скрашивает жизнь...

- Да брось, - оборвал он, и тот умолк, отклонив взгляд в сторону, исхитряясь при этом укоряюще коситься на Бруно. - И не жги его взглядом - и без него я превосходно знаю, какие дела творятся в университетских сообществах, не вчера родился. Не будем терять время, обсуждая доказанность коррупции в студенческом союзе и прочие прегрешения вашей братии, просто прими как факт, что я понимаю, о чем говорю. Стало быть - я повторяю свой вопрос: есть предположения, отчего он при такой должности был столь стеснен в средствах?

Студент метнул быстрый взгляд на своего притихшего приятеля и вяло пожал плечами, понизив голос:

- Никаких. Играть, как я уже говорил, не играл - не так, чтоб заигрываться, пить не пил - не спивался, по крайней мере. Дорогих одежд не приобретал. Не знаю.

- И никаких новых увлеченностей у него не появилось вместе со всеми этими странностями? - не отставал Курт, не обращая внимания на откровенно недовольные лица соседей. - Ничего, что не бывало замечено за ним ранее?

- Лекции гулял частенько, - отозвался другой. - Временами это каждый делает; ректорату что, деньги уплатил, а там - учись, не учись, твое дело... Знаете, что я вам скажу, - добавил он несколько нерешительно, - что касаемо его рассеянности и прочего - это ведь с поздней осени началось, потом зима; сами, наверное, знаете, как это бывает в такое время года - снег, холод, пасмурно, дни короткие, времени ни на что не хватает, ничего не поспеваешь сделать, что нужно... Ничего не хочется, никто не мил; словом сказать, depressio.

- Знаю, - подтвердил Курт, подумав, что в словах студента и впрямь может быть некое рациональное зерно, - бывает. Так стало быть, именно с наступлением весны вся эта его... рассеянность и подавленность ушли?

- Пару недель как. Вот потеплело совсем, снег почти растаял - с начала апреля, in universо^[34]. А зимой, скажу вам по себе, и учиться-то не всегда есть желание; так и с Филиппом, похоже, было. За обучение он уплачивал, как и прежде, аккуратно, а занятия пропускал довольно нередко. В библиотеке чаще показывался, чем на лекциях.

В библиотеке...

Курт вздохнул. Зачастую те, кто проводил слишком много времени среди библиотечных собраний, имея характеристику от окружающих 'странный в поведении', рано или поздно оказывались в поле зрения Конгрегации, однако же не в роли пострадавших, а в виде подследственных... Неужто Филипп Шлаг сумел изыскать среди университетских книг нечто запретное, сведшее его, в конце концов, в могилу?

Это бы многое разъяснило, недовольно подумал Курт, снова вздохнув, однако же, если сложить вместе все то, что было сегодня услышано о нем, покойный не особенно сходен с человеком, могущим увлечься потусторонними забавами; maximum - какой-нибудь хиромантией, потехи ради; ко всему прочему, насколько применимо к пропадающему в библиотеке студенту определение 'слишком много'? Многие из этих людей впервые прикоснулись к книге собственно здесь, в университете; книга - до сих пор удовольствие исключительное и не каждому достающееся, а хорошая книга - уж тем паче, и мало-мальски неглупый и алчный до знания человек попросту не может не воспользоваться вдруг раскрывшейся ему доступностью рукописных трудов. Конечно, надо будет и поговорить с библиотекарем, и проглядеть список наличествующих в университете книг (та еще работенка...), однако - здесь едва ли что-либо возможно выловить...

Попрощавшись с недовольными свидетелями, Курт вышагал в коридор, задумчиво глядя под ноги; ожидать, что в первые же часы своего расследования он сумеет узнать больше, было бы странно, однако данных катастрофически недоставало, а те, что имелись, не говорили ни о чем. Перепады в настроении, загадочные траты и увлеченность чтением - все это могло быть и вовсе между собою никак не связанным.

- Где можно отыскать этого его приятеля, Фельсбау? - спросил Курт, не поворачивая к Бруно головы, все так же глядя в пол; тот вздохнул:

- Сейчас у него лекции; знаешь, давай-ка просто я тебя этим вечером приведу в то самое местечко, где студенты собираются - там ты увидишься со всеми, кто тебе нужен, убежден. Это будет много проще, нежели гоняться по всему Кельну в поисках свидетелей поодиночке.

- Ты прав, - через силу вынужден был согласиться Курт; встряхнув головой, чтобы придти в себя, потер глаза ладонями. - Отложим до вечера.

- Так может, пожрать бы, а? - предложил Бруно с воодушевлением. - Я сегодня не завтракал. А тебя наверняка дожидается порция кренделей или еще чего; матушка Хольц в этом отношении дама постоянная...

Курт поморщился. Сейчас действительно следовало отправиться в Друденхаус - надо было и получить некоторые сведения от Райзе, и отчитаться Керну, однако неотвязная благодарная мамаша, и впрямь с завидной регулярностью снабжающая господина следователя съестным, сегодня раздражала более обычного. Когда отцы новой Конгрегации составляли акт, запрещающий инквизиторам принимать ценные подношения от частных лиц (исключая оговоренные случаи, с массой сопроводительной документации и условностей, исключающей всяческие махинации со средствами), в благодарность ли или как пожертвование, они забыли упомянуть о пирожках с печенью и назойливых старушках.

- Да брось, - заметив выражение его лица, усмехнулся Бруно, подталкивая его к лестнице в плечо. - Считай, что таковым образом она уплачивает часть общественного налога; и посмотри на это со стороны практической - трактиры в Кельне не дешевеют.

Курт молча дернул плечом, высвободившись из его пальцев, и зашагал вниз, думая уже о другом, пытаясь составить примерный план действий на сегодняшний день.

Глава 5

В одном свежеиспеченный секретарь ректора Кельнского университета был прав: не единственно к нему сумели подобрать свой ключик обитатели Друденхауса, склонив к сотрудничеству с Конгрегацией - перечень наличествующих на нынешний день осведомителей из среды студентов был не так чтоб внушительным, однако ж вполне изрядным. Получить список от Керна было довольно непросто - за это Курт расплатился предоставлением начального отчета, составление коего отняло массу нервов и времени, а также сопроводительными растолкованиями, изложенными устно; ни то, ни другое начальствующего не удовлетворило, и упомянутый список пришлось выпрашивать, а после и почти требовать, поступившись принципами скромности и напомнив, что прошлое пустяковое дело, на которое обратил свое внимание выпускник номер тысяча двадцать один, увенчалось обнаруженным заговором порядочных размахов. 'Лишь потому я и позволил тебе копаться в происходящем, - признался тогда нехотя Керн. - Если б не твоя laudatio^[35], я б с тобой и говорить на эту тему не стал'.

Список был Курту не по рангу, это он понял сразу же, прочтя лишь первое имя в нем; вскинув к начальству изумленный вопрошающий взгляд, он встретил взор хмурый и, казалось, недовольный собственным решением. 'Вот именно, - кивнул Керн, погрозив ему пальцем. - Не приведи Господь, Гессе, ты будешь неаккуратен в беседах. Ты меня понял?'...

Первым в списке стояло имя преподавателя факультета медицины, Юлиуса Штейнбаха. Однако и того мало: оный преподаватель был официальным служителем Конгрегации, занявшимся преподаванием от избытка свободного времени; это было не просто удачей, а отдавало даже каким-то благоволением свыше, в чем Курт уверился окончательно, прочтя краткое изложение всего того, в чем знал толк профессор Штейнбах. 'Стало быть, он сумеет провести вскрытие?', - уточнил Курт, и начальство схватилось за голову.

Вопреки ожиданиям, получить от Керна дозволение на анатомирование покойного секретаря оказалось проще, нежели злополучный список осведомителей; наскоро отделавшись от и впрямь поджидавшей его мамаши Хольц, он направился к университетскому двору.

Присутствие Бруно действительно избавило господина следователя от множества сложностей, к примеру, связанных с поиском тех, кто теперь был известен по именам, но кого он не знал в лицо - за то лишь время, каковое потребовалось, чтобы преодолеть лестницу и полтора крыла внушительного здания, одной лишь только своей учебной частью спорящего по размаху с башнями Друденхауса, подопечный указал ему на двоих студентов, упомянутых в перечне осведомителей, что позволило здесь же, отойдя к аркам больших сводчатых окон, побеседовать с каждым, задав необходимые вопросы и поручив предоставить список негласных нарушителей спокойствия, сумевших откупиться от штрафов и взысканий.

Юлиуса Штейнбаха майстер инквизитор обнаружил в профессорской трапезной; замерев в двух шагах от двери, Курт с минуту колебался, решая, стоит ли сейчас вот так, на глазах у всех, подступать к преподавателю и говорить с ним; наконец, напомнив себе, что излишняя осторожность способна привлечь внимание более, нежели полное отсутствие таковой, он прошагал к столу, где тот поглощал свой обед, и, испросив дозволения, уселся напротив. В конце концов, покойный посещал его лекции, посему и не было ничего удивительного в том, что господин следователь решил побеседовать с господином профессором, что, кстати сказать, впрямь намеревался сделать и прежде.

Приема Курт ожидал прохладного, скептического и снисходительного, однако, к его немалому облегчению, Штейнбах просьбе не удивился; по крайней мере, никаких эмоций он не выказал, поинтересовавшись лишь, получена ли господином следователем соответствующая sanctio, или же имеет место 'снова самоуправство'. Никак не отреагировав на последнее замечание и не показав, в свою очередь, собственного удивления, Курт клятвенно заверил, что дозволение вышестоящего имеется в письменном виде, и перешел к тем вопросам, каковые полагал задать профессору уже как преподавателю покойного Шлага. К сожалению, многим тот помочь не сумел, ибо не особенно способный, обычный в поведении и ничем не примечательный внешне бывший секретарь запомнился ему именно благодаря своей должности, и только лишь; о характере своего студента профессор ничего существенного сказать не смог, его отсутствие на лекциях отмечал мимоходом, не удивляясь довольно частому среди слушателей явлению, а что же до его душевного состояния, то с этим вопросом, собственно, майстеру Гессе лучше побеседовать с духовником университета, к коему нет-нет, да и заглядывали хоть изредка. Все то, что не было сказано на исповеди, будет в его распоряжении - местный святой отец к Конгрегации относится с большим пиететом, мечтая, кажется, втайне иметь к ней непосредственное касательство; и хотя никто не намекал ему на подобную необходимость, исправно сообщает о всех случаях неправедности и вольнодумия. Дабы не обидеть старика, более трех с лишним десятков лет подвизающегося в стенах университетской часовни, Керн терпеливо выслушивает его жалобы, как правило, малополезные, благодарит и выдворяет с миром...

Духовник кельнских студиозусов и в самом деле не смог сказать ничего значимого, лишь засвидетельствовав услышанное ранее от прочих опрошенных, хоть и, надо отдать ему должное, воистину всячески тщился оказать содействие майстеру инквизитору, припомнив и самого секретаря, и детальности его поведения, и даже слегка поступился правилами, упомянув о том, как тот вел себя на исповеди. Правда, ничего конкретного названо не было, в этом святой отец остался верен сану и возложенной на него в этой связи ответственности, однако заметил, что, по его суждению, исповедуясь, Филипп Шлаг говорил словно бы сквозь силу, избирая слова и, стало быть, недоговаривая. Вообще, таковое случалось, когда кое-кто из слушателей университета готовился и все никак не мог напастись смелости, дабы повиниться (как правило, чаще это оказывался грех плотский либо же хищение), однако в случае с покойным это длилось вот уж полгода, и священник совсем уж было вознамерился как следует с ним побеседовать, но тут приключилось это несчастье, помилуй, Господи, его душу... Отделаться от святого отца оказалось не легче, нежели от кренделей матушки Хольц; принудить его к молчанию Курт сумел лишь тем, что, поднявшись, строго и почти резко повторил (в третий уже раз), что весьма признателен за явленную ему помощь, ценит подобное истинно христианское усердие и ревность о истине, однако вынужден откланяться и заняться далее делом. Ушел он в ощущении, что престарелый ревнитель остался несколько обиженным, как ему явно показалось, недостаточным участием майстера инквизитора к его познаниям и мыслям.

Выходя из дверей учебной части, Курт повстречался с новым секретарем, суетящимся у носилок, укрытых кипенным полотном, из-под какового постоянно выскальзывала левая рука с тонкой и почти прозрачной кожей; руку Шепп брал двумя пальцами за запястье, кривясь при том неимоверно, и водружал обратно, что, впрочем, помогало слабо и повторялось раз за разом через каждые три-четыре шага. Встретившись с майстером Гессе взглядом, он потемнел лицом, отведя глаза, и прицыкнул на двоих пыхтящих носильщиков, ответивших ему начистоту и не скупясь на эпитеты, предложив, если он чем-либо недоволен, тащить труп самому, как ему нравится. Новоприобретенным добавлением к своей должности секретарь недоволен был явно, чего и не думал утаивать; однако же, услугами таких недовольных, если доверять списку, полученному Куртом сегодня, и примечаниям Керна, местное отделение Конгрегации пользовалось уже не первый год вполне успешно. Впрочем, надо отметить, что осведомители, как пояснил все тот же Керн, разделялись на три разновидности: купленные, устрашенные и идейные. Те, кто получал за свои услуги плату, тоже бывали двух типов - те, кто брал деньги исходя из положения 'ну, не отказываться же, раз дают', и те, кому было, собственно говоря, все равно, кому и что продавать. К услугам последних старались без особенной нужды не прибегать, оставляя их на крайний случай или же выслушивая, когда те являлись с донесениями сами. Запуганные шли на сотрудничество крайне нехотя, держась в узде лишь благодаря имеющимся на них материалам различной серьезности; с оными надо было говорить осмотрительно, стараясь одних не оскорбить опрометчивым словом, а других - не выпустить из кулака излишней обходительностью и терпимостью. С идейными было проще всего. Таковых было немного, но эти, как правило, работали просто, иллюзий не имели и были готовы фактически на все, если слышали обоснование для порученных им действий. Что немало облегчало дело, обоснованием для них могло послужить и тривиальное 'так надо'.

Секретарь в свете этого являлся тем, кто берет плату, будучи не в силах сознаться самому себе, что сотрудничество с Конгрегацией - дело не столь уж недостойное, как то принято считать в окружающем его обществе; некоторое давление, оказанное на него при вербовке, сохраняло иллюзию подневольности, кою вышеупомянутая мзда должна была скрасить. Скосившись на Бруно, Курт, не сдержавшись, усмехнулся. Этот был, если следовать всем подобным определениям, купленным (в более, правда, буквальном смысле), запуганным, работающим время от времени за идею при должном обосновании. Гремучая смесь...

***

В трактир, где собираются кельнские студенты, этим вечером Курт так и не попал - весь день незаметно ушел куда-то, поделившись между разговорами, кратким обедом, снова разговорами и бесконечными отчетами, которыми его, похоже, решил вконец извести Керн. Майстеру инквизитору даже пришла в голову крамольная мысль о том, что начальство придумало это муку нарочно, дабы он, увидев, какое количество бумаготворчества должно сопровождать едва лишь начатое расследование, плюнул на все и бросил дело.

За остаток дня успев переловить почти всех соседей покойного (и не узнав, как и ожидалось, ничего нового), Курт позволил себе урвать неполный час сна, а ближе к темноте, оставив Бруно, в одиночестве направился к каменной громаде университетского здания. Профессор Штейнбах встретил его у двери входа для обслуги, только что разошедшейся по домам; в университетский подвал они спустились быстрым, едва ль не бегущим, шагом, заговорив лишь тогда, когда дверь за ними закрылась, оставив их наедине с недвижимым телом, горящими подле него светильниками и инструментами, разложенными в готовности.

- Все же не понимаю, - повторил уже сказанное сегодняшним днем Штейнбах. - Я мог управиться и в одиночестве, утром вы получили бы мой отчет о вскрытии.

- Профессор, я ни в коей мере не подвергаю сомнениям ваши таланты, - улыбнулся Курт, вставши у бескровного, почти молочного в полумраке лица покойного секретаря. - Однако, кроме простого любопытства к самому процессу, есть еще одна причина: до завтра я просто-напросто извелся бы от нетерпения.

- Немногие из дознавателей на моей памяти имели интерес к процессу анатомирования... Ну, если уж вы все равно здесь, станете помогать. Не сочтете зазорным, господин следователь?

- Я в этом не смыслю, - предупредил Курт, и тот махнул рукой:

- Не страшно. Будете держать светильник.

- Нет, - отозвался он поспешно и, встретившись с непонимающим взглядом, смешался. - Прошу прощения, профессор, пусть что угодно, могу руками вытащить для вас каждую кишку, но... Это долгая история. Просто: что угодно, но к светильнику я не притронусь.

- Как знаете, - пожал плечами тот, закатывая рукава и повязывая кожаный фартук, похожий на мясницкий. - Поскольку не уверен, что вы хотите обмакивать в это перчатки, стоящие половину вашего жалованья, снимите-ка их и наденьте вон те. Как знать, возможно, если уж у вас такое рвение, я попрошу вас подержать селезенку у светильника, коль скоро держать светильник у селезенки вы не желаете.

Пока майстер инквизитор, сняв куртку, облачался в такой же фартук и старые, явно не один раз побывавшие в деле, перчатки из тонкой кожи, Штейнбах прибавил фитили светильников, придвинув их ближе.

- Итак, - не оборачиваясь к Курту, сообщил он, близко наклонившись к телу, - с первого же взгляда, еще без вскрывания нутра, могу вам сказать, что я исключаю. Исключаю инсульт. Вы знаете, что такое инсульт, майстер Гессе?

- В общих чертах, - отозвался он, подойдя и встав рядом; Штейнбах указал на лицо Шлага, проведя пальцем по коже:

- При инсульте в часть мозга изливается кровь, что, как вы понимаете, с жизнью слабо совместимо. Бывает, живут, однако же таковое повторяется снова и снова, при каком-либо переживании, напряжении... Да и просто - человек стареет, организм крепче не становится.

- Этот молодой.

Штейнбах кивнул, грустно усмехнувшись:

- И младенцы умирают в колыбелях, причем не всегда в этом виноваты...

- Я знаю. Няньки-колдуньи и прочее... - Курт с интересом покосился на лицо человека рядом и поинтересовался с несдерживаемым любопытством: - Скажите, Райзе учился у вас?

- У меня, все верно... Итак, возвращаясь к нашему другу; инсульт я исключаю по той причине, что после такового судорогой сведена часть тела. Если бы, скажем, кровь излилась в левую половину его мозга, правая была бы скрючена и парализована, ad vocem^[36], если б после такого довелось выжить.

- Правая? Почему правая?

- До конца сие еще не изучено, однако же закономерность очевидна и подтверждена: все то, что происходит в одной половине мозга человека, имеет влияние на противоположную половину его тела. Кстати сказать, некоторые из особо увлеченных исследователей задумались над тем фактом, что, хотя большая часть человечества предпочитает пользоваться правой рукой для письма, поглощения пищи или удержания оружия, случается явление тех, кому более удобно все это делать левой рукой. Поскольку факт дьявольского участия мы с вами обсуждать не будем, остается предположить, что на пользование той или другой руки имеет влияние развитость той или иной половины мозга более или менее.

- В академии меня переучили на правую руку, - несколько обиженно отозвался Курт. - 'Следователь Конгрегации не может быть помеченным Дьяволом'; чтоб люди не косились... Однако левой я до сих пор и пишу, и бью лучше; по-вашему, я недоразвитый?

Штейнбах рассмеялся, отечески похлопав его по плечу, и качнул головой:

- Нет, майстер Гессе, вы не так поняли. Чтобы вам было проще уразуметь, опишу это так: вообразите, что от вашего мозга к прочему телу тянутся ниточки, им управляющие, но не напрямую, а как бы крест-накрест. Можете в этом увидеть божественный символизм, если вам так больше нравится. К одной половине тела ниточек идет более, нежели к другой, и они крепче. Стало быть, в вашем случае от левой части мозга их тянется меньше; вместо нее их закрепила на себе правая половина.

- И о чем это говорит?

- Господи, юноша, и без того я вам сообщил в некотором роде открытие, а вы от меня требуете подноготную человечьей сущности!.. Понятия не имею, о чем это говорит. Спросите у меня об этом лет через сто пятьдесят; а теперь давайте-ка вернемся к делу. Стало быть, так: ни паралича, ни судорог мы у нашего гостя не наблюдаем, здесь, как вы можете видеть, все в полном порядке.

- Значит, смерть вызвана не естественными причинами?

- Не спешите, господин следователь, экий вы быстрый. Вполне возможно, что, открыв брюшную полость, я обнаружу cirrocis в последней степени...

- Свидетели говорят - этот был не любитель выпить, - заметил Курт, и профессор пожал плечами:

- Это лишь так, для примера. Не спешите с выводами, покуда я не закончу. Однако же, сразу скажу вам, что есть некоторое обстоятельство, которое меня не так чтоб настораживает, однако наводит на размышления. Вам ничего не показалось в нем странным?

- Его лицо, - ответил он тут же. - Слишком спокойное.

Штейнбах поднял голову, посмотрев на него странным взглядом, не то удивленным, не то разочарованным.

- Лицо? - переспросил он. - Вы обратили внимание на лицо, майстер Гессе? Господи Иисусе... Будьте любезны низойти своим целомудренным взором существенно ниже упомянутого вами лица и взглянуть на точку мужественности нашего посетителя. Не знаю, сколько нагих мертвецов вы повидали на своем веку, однако - не полагаете же вы, что таковая готовность к действию для покойника в порядке вещей?

Курт вспыхнул.

- Я не медик, - почти обиженно ответил он, выпрямившись и вздернув голову. - Разумеется, моих познаний хватает на то, чтоб понять ненормальность подобного... обстоятельства, я все же прошел начальный курс анатомии, причем, смею вас заверить, экзамен мною был выдержан на высший балл.

- Да бросьте, я не намеревался вас задеть. Однако же не думал, что вы не поинтересуетесь у меня именно этим в первую очередь.

- Ведь такое случается при удушении, quod sciam^[37], - заметил Курт уже спокойнее, однако по-прежнему смущенно. - Я полагал, что, поскольку вы сами ничего о том не упомянули, то ничего и нет странного...

- Не при удушении, - возразил Штейнбах, отступив на шаг назад и осматривая покойника, будто иконописец - заготовленный к образу пейзаж, - а при повешении.

- Есть разница?

- Ну, разумеется, господин отличник по анатомии. В том и другом случае происходит сдавливание дыхательного горла (мы не рассматриваем тот вид узла, при котором ломаются позвонки); однако же в каждом эпизоде свои маленькие детальности: давление оказывается разного свойства и на различные участки тела, что дает и разный результат. Если вы удушите человека руками, ничего подобного вы наблюдать не будете; труп как труп. Удавкой, да будет вам известно, вы этого, - палец в кожаной перчатке ткнул в сторону застывшего в готовности инструмента, - тоже не добьетесь; разве что, связав жертву, набросив петлю несколько сбоку и затягивая медленно, в течение, скажем, минуты-полутора. Имеет также значение положение тела и способность оного тела двигаться в агонии, амплитуда, так сказать, конвульсий. Однако же, в любом случае, здесь мы ничего подобного не наблюдаем, я исключаю удушение любого типа, и не только из-за отсутствия странгуляционной борозды; если б его лишили доступа воздуха хоть и подушкой, или же попросту зажав нос и рот ладонями, мы наблюдали бы безошибочные признаки, как то - синюшность около губ, под ногтями, в ямках ноздрей, да и выражение лица, столь вам запомнившееся, было бы не в такой степени умиротворенным. Словом - что, господин отличник?

- Asfixia, я помню. А вы согласны с тем, что лицо все же странное? - стребовал Курт. - Согласитесь же, что-то не так.

Штейнбах кивнул, склонившись над телом и заглянув умершему в глаза.

- Да, в некотором роде нетипическое лицо. Однако же, майстер Гессе, еще это ни о чем не говорит, кроме того факта, что он скончался без мучений - вернее всего, во сне.

- Мне кажется, он был в сознании, - тихо возразил Курт, и профессор, распрямившись, вскинул к нему заинтересованный взгляд:

- В самом деле? Отчего же такая мысль?

- Я не знаю... - вновь смешался он, неловко передернув плечами. - Ita mihi videtur^[38]... А вам - нет? Взгляд у него... осмысленный, что ли; будто он посмотрел на кого-то в последний миг жизни.

- Все может быть. На кого-то... А может, на что-то? На балку под потолком. На свою руку. На последний образ того, что ему приснилось перед смертью, и что не успело еще развеяться при пробуждении; воображение, майстер Гессе, несомненная добродетель следователя, однако и его надо ограничивать, дабы оно не завело вас в дебри, из коих после будет сложно выбраться. Если вы ожидали от меня такого заключения, то его я вам дать не смогу: наши науки, увы, еще не столь абсолютны, чтобы установить подобные тонкости.

- Нет, что вы, я все понимаю. Просто... - уже жалея о вырвавшемся, пробормотал Курт, - просто мне почудилось, я решил уточнить... Забудьте; давайте продолжим, профессор.

- Продолжим, - согласился тот, взявшись за ланцет и поднявши руки наизготовку. - Ну-с, демонстрацию орудий мы опустим, на него это не подействует, и говорить он не станет... Начнемте допрос покойного с разреза; а вы, коли уж тут, учитесь, вдруг когда пригодится. Только не шлепнитесь здесь в обморок.

Курт не ответил, лишь сделав еще шаг и приблизившись к Штейнбаху почти вплотную, следя за ровным, уверенным движением лезвия. За то, чем сейчас заняты два служителя Конгрегации, подумалось ему вдруг, еще совсем недавно все те же служители жгли заживо, вне зависимости от наличия раскаяния и поведения подсудимого на допросе и после признания - осознать, а главное, утвердить полезность подобных процедур старая Инквизиция была не в силах. Или не в уме, додумал Курт крамольную мысль до конца. Собственно говоря, и по сю пору никто не провозглашал всепрощения каждому неугомонному исследователю, которому взбредет в голову, выкопав ночью тело, упражняться на нем в анатомии; для начала, это шло вразрез с законами мирскими, по которым лишь родственникам предоставлено право решать, что и как следует и можно сделать с почившим. Разумеется, существуют бродяги, бессемейные и прочие никому не потребные ни при жизни, ни после смерти представители человеческого сообщества, которых никто не хватится и никто не станет жалеть; однако же, Курт был далек от того, чтобы порицать вышестоящих за продолжающиеся суды над потрошителями трупов. Что касалось самой Конгрегации, можно было быть уверенным, что это производится исключительно для пользы дела теми, кто сможет оценить результат, выражаясь проще - кто поступится некоторыми правилами не понапрасну. Собственно говоря, последние двое арестованных тоже были отпущены восвояси со строгим наказом впредь быть осторожнее и не наглеть с добычей материала; один из них был подающим надежды армейским хирургом, а перу другого принадлежали несколько вполне даровитых трудов по системе кровообращения. Разумеется, оба теперь на крючке и будут обязаны оказать любую помощь в любое время дня и ночи любому служителю Конгрегации по первому требованию в любой точке страны.

Возможность дать дозволение на официальные анатомирования хотя бы университетам, он знал, сейчас обсуждается - обсуждается вот уж лет семь, если не больше, однако пока противников этой идеи более, нежели приверженцев. Ратующие за сохранение запрета, в основном представители старой гвардии, апеллировали к высокой человеческой сущности, недопустимости попрания достоинства образа Божия; сам Курт, однако, был согласен с ними по иной причине: сущность человеческую он полагал не столь уж высокой, скорее, подлой, а стало быть, склонной к злоупотреблениям. Кроме того, что станет сложнее отслеживать тех, чье темное искусство вполне можно будет замаскировать под простую научную работу, никаких сомнений не было в том, что торговля трупами для университетов в конце концов дойдет до абсурда, если не до убийств ради обретения этого самого трупа. И если тела взрослых покойников появляются с завидной регулярностью, то дети и младенцы, а паче - утробные (чей организм, к слову, изучен и вовсе из рук вон), даже при всей их немалой смертности среди простого люда, будут товаром просто ходовым...

Пока Конгрегацией использовались труды, составленные вот такими профессорами Штейнбахами, состоящими у нее на службе, а также конфискованные дневники осужденных, временами даже за колдовскую деятельность; тот факт, что задержанный оказывался не просто исследователем, а вполне справедливо обвиняемым, не отменял зачастую весьма верных выводов о человеческом организме, сделанных ими в процессе запретных операций. Призывы не использовать в медицине результаты, полученные таким образом, оставались без внимания. Самый крупный спор произошел лет десять назад, когда в одной из приальпийских провинций был осужден доктор, полосующий уже не тела, а живых людей; профессора, само собою, сожгли, но его исследования остались и были использованы при обучении лекарей Конгрегации, и, надо сказать, столь подробного и переворотного в медицине труда до сей поры еще не было.

- О чем задумались, майстер Гессе? - вторгся в его мысли голос профессора, и Курт, пожав плечами, невесело улыбнулся:

- Забавно: мы нарушаем закон. Ради законного установления справедливости.

- Вас это так коробит?

- Просто... странно. Особенно при том, что, будь на моем месте светский дознаватель, а на вашем - просто преподаватель медицины, мы рисковали бы уже завтра повествовать какому-нибудь Курту Гессе, почему и как мы дерзнули это сделать. И не факт, что желание раскрыть возможное преступление помогло бы нам отвертеться от костра.

- Подержите-ка вот тут крючочек, господин нарушитель... В том и различие, - продолжал Штейнбах под хруст разделяемых ребер и чавканье мяса. - Вы не светский дознаватель, а я - медик Конгрегации. Вы сами ответили.

- Это все дозволяет?

- Нет, мой юный друг, это все извиняет... Потяните на себя... Но можете думать и так. Вам, можно сказать, все позволено. Скажем так, есть очень немногое, чего вам было бы нельзя. Разбирает гордость?

- Гордыня, кстати сказать, грех, - заметил Курт с улыбкой; Штейнбах пожал плечами.

- И на грех вы тоже имеете право; по ситуации... Итак, если с душеспасительными беседами вы завершили, дозвольте теперь перейти к нашему делу. Вам хорошо видно?

- В мелочах.

- Стало быть, начнем с того, что вы видите.

- Сердце, - ответил Курт, надавив пальцем на замерший комок мышц и артерий. - С виду в порядке; однако же, как я говорил, я ведь не медик...

- Но вы правы. Уже с начального взгляда видно, что внутренние органы здоровы - лошадиные легкие, сердце, как у быка; посмотрите сюда - я бы отдал полжизни за то, чтобы другую половину прожить с такими артериями.

- Так отчего он умер? - поторопил Курт, и профессор вздохнул, убрав его руку из разверстого нутра покойного.

- Непозволительная нетерпеливость для дознавателя, майстер Гессе; давайте будем последовательны. Итак, я беру назад свои предположения о поврежденной или хоть просто болезненной печени - это отменный образчик того, что бывает с юношами, не злоупотребляющими напитками крепче пива. In vino veritas, майстер инквизитор, однако же - in aqua sanitas^[39]... Возьмите это себе на заметку.

- Так естественных причин все же нет? - снова не утерпел Курт, и профессор обернулся к нему почти гневно:

- Да постойте вы, в конце концов! Имейте же выдержку... Подайте мне вон тот зажим.

За тем, как Штейнбах полосовал сердце, он следил, едва не приплясывая на месте от нетерпения, заглядывая вовнутрь секретаря через профессорское плечо, так что, в конце концов, не выдержавши, тот дернул рукой, оттолкнув его от себя.

- Не наваливайтесь на мой локоть, ради всего святого, не путайтесь у меня под руками; станьте слева. Господи Иисусе, лучше бы вы и впрямь грохнулись в обморок...

- Вижу по вашему лицу, что и внутри сердце в полном порядке, - отметил Курт, увидев, как седеющие брови Штейнбаха сошлись на переносице, а потом медленно поползли вверх. - Я прав?

Тот выпрямился, опершись о стол кулаками, и медленно кивнул.

- Да, вы правы... - профессор бросил на изрядно помятое блюдо, видавшее, кажется, много лучшие времена, ланцет и крюк жутковатого вида, вновь разразившись вздохом, и испачканным в свернувшейся крови пальцем рассеянно приподнял и шлепнул обратно половинку сердца. - Вот что я вам скажу, майстер Гессе; первое: я не вижу причин для естественной смерти. Учитывая внешние признаки, можно было бы допустить две причины, а именно недостаточность сердечной деятельности или же инсульт. Инсульт, как я уже сказал, мною был отброшен еще до анатомирования, и я пояснил, по какой причине. Теперь что касаемо сердца.

- Оно здорово, - констатировал Курт, и профессор глубоко кивнул:

- Совершенно. Абсолютно; я бы вообще сказал, что перед нами на редкость здоровый и крепкий юноша; несколько худоват, однако это нормально для человека с его распорядком дня. Если б причиной его гибели стало то, что принято называть сердечным приступом, мы увидели бы на сердечной мышце сизое пятно отмершей ткани. Ведь что такое этот самый приступ? Сердце просто приостанавливается на миг-другой, а для нашего с вами столь важного органа это фатально: лишь чуть застаивается кровь, чуть только перестает сокращаться мышца, и образовывается гематома. А, говоря вульгарно, сердце с фингалом работать если и сможет, то недолго и крайне тяжко; здесь мы не видим ничего подобного. Далее. Простая остановка сердца во сне, оставляющая человека в блаженном неведении относительно происходящего, покуда он не узрит пред собою святого Петра, возможна в случае атрофии сердечной мышцы. Вы знаете, что это такое?

- Ослабленное сердце? - предположил Курт, и тот кивнул снова.

- Верно. Но в таком случае мы бы наблюдали сердце укрупненных размеров, а стенки его были бы много тоньше нормы, отчего, собственно говоря, и происходит его остановка - словно бы вас, майстер Гессе, заставили бы тащить на себе воз с дровами. Не по силе работа. Все остальное, от чего мог бы скончаться молодой человек, отметается без обсуждения - для прочих болезней нет причин внутренних либо же им не соответствуют признаки внешние.

- Итак, ваше заключение, профессор, - сдерживая неуместную радость, подытожил Курт, - такое, что он умер не сам. Я верно понял?

Штейнбах скосил на его просветленное лицо усмехающийся взгляд и поинтересовался, подтолкнув его локтем в бок:

- Можно узнать, чему вы так радуетесь, майстер Гессе? Тому, что бедный юноша умер, или тому факту, что кто-то запятнал свою душу грехом смертоубийства?

Он вспыхнул снова, опустив голову, и неловко кашлянул, чуть отступив назад от тела.

- Простите... Я не радуюсь, всего лишь доволен оттого, что не ошибся я...

- Ай, бросьте; я же шучу... Однако, - посерьезнев, продолжил Штейнбах, опустив глаза к развернутому, словно открытый мешок, нутру покойного секретаря, - вынужден слегка остудить ваш пыл. Заключения об убийстве или, на худой конец, самоубийстве я вам тоже не дам.

Курт удивленно округлил глаза, тоже бросив взгляд на обнаженные органы, словно надеясь прочесть в них, подобно гадателю, ответы на свои вопросы здесь же и сейчас, и растерянно пробормотал:

- То есть как? А как же такое может быть - нет причин для естественной смерти, и при том человек не убит? Ведь вы сами сказали - умереть ему было не от чего!

- Сказал, да... Дайте-ка я выражусь яснее, юноша: я не знаю причин ни для того, ни для другого. Болезней, от коих можно было бы распрощаться вот так с жизнью, я найти не могу, но и никаких следов отравления я не вижу. Повторяю - 'я не могу найти' и 'я не вижу'. Исходя из существующих на нынешний день знаний и умений нашей медицины, исходя из моих не так чтоб скромных способностей, я вынужден констатировать, что смерть странная. Если вас удовлетворит подобное заключение, вы его получите в письменном виде от меня завтра.

- Конечно, - торопливо согласился Курт, - меня это не удовлетворит, однако удовлетворит Керна, сейчас главное для меня хотя бы это; однако я хочу понять...

- Я объясню, - мягко прервал его Штейнбах, подняв окровавленную руку, и он умолк. - Я объясню вам, почему меня самого так удивляет произошедшее. Начнем с того, что, поскольку естественная смерть фактически исключена, а повреждений механического порядка не наличествует, остается предположить что?

- Яд.

- Яд. Верно. Однако никаких признаков отравления в организме нашего гостя нет.

- Постойте, но - вот же, трупные пятна на спине, так разве нельзя предположить отравление ландышем?

Штейнбах вздохнул, отерев локтем лоб, и медленно повторил:

- Отравление ландышем... Ландыш, майстер Гессе, convallaria, или, если быть более точным, его ягоды - это весьма сложная, опасная при неумении и сложная в обращении помощь работе сердца. В случае же, когда данное вещество применяется к сердцу вполне здоровому, а тем паче, если доза существенно превышена (а в нашем случае это должно было бы быть), происходит то самое влачение воза с дровами - сердце разгоняется, пульс при этом мы бы наблюдали (если б застали последние минуты жизни) быстрый, нитевидный. И - да, вы правы, происходит приток крови к оному сердцу, отчего образовываются пятна напротив него. Однако здесь мы их наблюдаем всего лишь в месте соприкосновения тела с кроватью, на лопатках, несколько выше - это явление частое и, скажем так, нормальное. При ландышевом варианте, кстати скажу, было б еще одно пятно - на затылке.

- Но ведь есть еще и цианиды, - не мог успокоиться Курт, - в конце концов, мак... не знаю... цикута!

- Позор, господин следователь, - заметил Штейнбах с усмешкой, и он закивал:

- Да-да, это я хватил, я знаю; от цикуты умирают в несколько часов и с большими мучениями; лицо... Но прочее?

- Бог с вами, объяснюсь всецело, что ж поделаешь, - вздохнул, отмахнувшись, профессор и переменил позу, распрямив спину. - Что вы там упомянули первым, майстер Гессе? Цианиды? Они, как вам известно, отдают сильным запахом миндаля, посему его вы, учитывая время смерти, уловили бы еще от губ этого юноши, едва склонившись к его лицу, а уж после вскрытия он стал бы и более явственен, невзирая на прочие перебивающие его запахи. Кроме того, при отравлении цианидами кровь жертвы приобретает рубиново-красный цвет, а здесь, изволите ли видеть, имеет место обычная трупная темная кровь. И уже совсем явный признак - синюшность слизистых оболочек тела; вот, посмотрите. Видите? - уточнил Штейнбах, отогнув нижнюю губу покойного, демонстрируя его десны и внутреннюю сторону щеки. - Уже здесь был бы четко виден синеватый цвет тканей, да даже и снаружи губ это легко можно было бы разглядеть.

- Ясно, - понуро кивнул Курт.

- Следующее, что вы назвали - мак? Ну, это совсем просто. Конечно, при этом сердце просто останавливается, и человек элементарно не просыпается. Однако, не вы ли сами говорили, что, по-вашему, он был в сознании?

- Я готов поступиться своей убежденностью.

- Вот как? - усмехнулся тот. - Не надо. Вашей теории пока ничто не подтвердило, однако ничто ее и не опровергает. В любом случае, майстер Гессе, нет главного признака макового отравления - суженного зрачка. Взгляните сюда, - призвал Штейнбах, склонившись к самому лицу умершего и приглашающе махнул рукой; Курт наклонился тоже, всматриваясь в остекленевшие глаза. - Видите? Зрачок почти во всю радужку - он и в самом деле либо спал, либо же, если вы все-таки правы, пребывал в полной темноте; но и в том, и в другом случае ни о каких веществах, добытых из мака, нет и речи. Его зрачок должен был быть величиной почти в иголочку.

- Зараза... - пробубнил он раздраженно, выпрямившись и глядя на распотрошенное тело на столе почти со злостью.

- Варианты вроде бледной поганки, дурмана или аконита, - продолжал профессор, - я бы мог и вовсе не упоминать - это судороги, пена на губах, красное лицо, кровоизлияние в глаза, скрюченные пальцы и прочие приятные вещи. Что же до digitalis, или наперстянки, которой, как вы, должно быть, знаете, весьма удобно пользоваться по причине сложноопределимости ее наличия в организме, то ее я также не могу рассматривать: мы видели бы лицо, руки и ноги, более бледные, нежели у этого юноши, и уж точно не могло быть вот этого свидетельства его мужской состоятельности. Кровь отлила бы от всех конечностей; дабы вы не затаили сомнений, повторяю - от всех.

- Я понял, - кисло откликнулся Курт.

- Есть в нашем мире яды, которых я не знаю, - словно бы извиняющимся, тихим голосом продолжил Штейнбах. - Возможно, существуют такие, чье присутствие неопределимо вовсе, и сейчас мы столкнулись именно с таким случаем. Возможно, существуют и болезни, не дающие видимых осложнений ни на один из органов, а тем не менее, убивающие человека, и теперь перед нами пример именно такой болезни.

- А может статься, - договорил Курт осторожно, - что это все-таки наше дело?

- Может быть, - пожал плечами тот. - Это уже вне моих познаний и обязанностей; насколько это от меня зависит, я свою работу сделал. Quantulum judicare possum[40], нет следов смертельной болезни, но не вижу и признаков насильственного прерывания жизни.

- Вы все равно мне помогли, - скорее для самого себя возразил Курт. - В любом случае смерть странная; если использован редкий и таинственный яд для убийства простого студента - это странно; если это была maleficia - слово 'странно' даже странно упоминать; я останусь не у дел только в том случае, если мы наткнулись на новую болезнь.

- К вашей великой радости, могу сказать (и впишу в отчет обязательно), что это - вряд ли, - утешил его Штейнбах и, потянувшись, зевнул, прикрыв рот локтем. - Итак, вы удовлетворены, майстер Гессе?

- Вполне, - откликнулся Курт, и профессор кивнул.

- Отлично. Будем зашивать.

***

Курт пробудился поздно, с тяжелой головой, совершенно не отдохнувшим и будто бы разбитым на кусочки, держащиеся вместе только каким-то чудом, а при попытке вспомнить, что за сны посетили его в остаток этой ночи, припоминалось лишь что-то жаркое и поглощающее; однако это не были кошмары, все еще одолевающие его время от времени - сегодня не снился горящий замок, грозящий погрести его под каменными пылающими развалинами, тем не менее, осталось чувство опустошенности, будто он был той лодкой, что изготовляли далекие предки, выжигая внутренность древесного ствола...

До Друденхауса он брел, насилу переставляя ноги и зевая на каждом шагу, однако, войдя в приемную, ощутил, как вялость ушла, а сон слетел: зажавшись в самом отдаленном и темном углу, его поджидал студент - один из тех, с кем Курт говорил вчера. Косясь в сторону Бруно, тот сунул господину дознавателю составленный им список негласных нарушителей, коротко попрощался и удалился тут же; стало быть, запоздало констатировал Курт, идейный...

За последующие полтора часа к нему явились еще двое (одному из которых пришлось таки платить), однако самым точным и удобочитаемым оказался опус именно того, первого посетителя: составляя перечень, идейный пособник Конгрегации поделил лист на две части, пометив, что одна содержит список тех, о ком ему известно достоверно, а другая основана на слухах и сплетнях, дошедших к нему через пятые руки.

Снабдившись своим подопечным, майстер инквизитор совершил еще один набег на университет, переловив оставшихся осведомителей и безоговорочно велев предстать перед ним сегодня же с письменно изложенными сведениями. К сожалению, платить за упомянутые сведения пришлось снова, хотя и не слишком много - доносители Конгрегации, надо отдать им должное, с запросами не наглели, однако Курт несколько погрустнел, подсчитывая, сколько еще ему, возможно, придется потерять от собственного жалованья; требовать от Керна возмещения его расходов он не мог, ибо сама необходимость проведения начатого им расследования еще не была признана начальством.

Вооружившись пером, Курт провел следующий час за столом у окна, переписывая имена заново из трех списков в один, так же разделенный, только уже не на две, а на три доли - достоверную, недостоверную и неизвестную. Как и следовало ожидать, самой объемной оказалась часть, содержащая сведения невнятные, чуть меньше - недостоверные и уже самой короткой - с фамилиями тех, о чьих проступках было известно с точностью. После краткого обеда, состоящего из принесенной матушкой Хольц снеди (от которой сегодня в свете произошедших расходов отказываться в голову не пришло), явились выловленные этим утром осведомители, не пополнив, правда, составленного перечня новыми именами.

Для завершения проделанной работы не хватало донесения нового секретаря, однако уже сейчас Курт мог сказать с кое-какой твердостью, что за последние несколько месяцев Филипп Шлаг сильно подобрел - не зарегистрированных им нарушителей было слишком уж много; и даже не зная, сколько каждый из них заплатил ему за молчание перед ректоратом, можно было предположить, что покойный незадолго до смерти должен был сколотить, по студенческим меркам, небольшое состояние, из коего уж точно нельзя было не найти средств на оплату жилья.

Разумеется, сведений было недостаточно, однако, насколько было известно Курту, в подлунном мире на сегодняшний день существовало не так уж много причин, по которым можно понести крупные убытки; учитывая, что бывший секретарь вряд ли мог быть отнесен к тем, кто раздает свое имущество нищим, а в его гардеробе не было обнаружено ни одной дорогостоящей вещи, таких причин всего три: игра, чрезмерное пьянство или женщины.

Вот только, если верить утверждениям его соседей, игрой почивший не увлекался, не в меру хмельным его не видели ни разу, а любовницы он не имел.

Глава 6

Трактир, куда этим вечером господин дознаватель направился в сопровождении Бруно, назывался 'Веселая Кошка', однако все просто говорили 'у студентов', поминая старое двухэтажное строение неподалеку от университета, и каждый, кому было до этого дело, понимал, о чем речь. Существовало, правду сказать, и еще одно именование, распространенное среди жителей Кельна, и какой-то шутник даже подправил жирным углем вывеску, дав трактиру нелегитимное имя 'Веселый еретик'[41].

Держатель этого местечка некогда разумно рассудил, что задирать цены нет смысла, и вскоре к этому самому близкому к месту учебы и самому дешевому при том заведению потянулись слушатели Кельнского хранилища знаний; в результате вот уже не первый десяток лет трактирчик не так чтоб процветал, однако держался на плаву куда увереннее прочих благодаря своим постоянным посетителям.

- В этом месте есть несколько правил, - обмолвился Бруно, когда до 'Кошки' оставалось два поворота улицы. - Во-первых, никаких драк внутри.

- Хорошее правило, - заметил он с усмешкой.

- И второе - по возможности не привлекать к разборкам с посетителями городскую стражу; официально этот трактирчик к университету не имеет ровно никакого касательства, однако кой-какие обычаи университетской общины в него перенесены, скажу так, негласно.

Некоторые из них придется подправить, мысленно возразил Курт; если и теперь в ответ на его вопросы ему начнут проповедовать ценности студенческих традиций, у него не останется иного выбора, кроме как, поправ установленные хозяином законы, припомнить corpus juris legitimum[42]. Правда, этого он был намерен избежать по двум причинам: во-первых, к явным нарушителям устоявшихся обыкновений отношение всегда и везде крайне неприязненное, вне зависимости от их правоты, а во-вторых, подобный поворот событий, когда у майстера инквизитора его должность останется единственным способом давления, будет означать, что словесную брань с кучкой студиозусов он проиграл...

- И последнее, - перехватив его руку, уже протянувшуюся к двери, добавил Бруно. - У меня среди этих людей не так чтоб друзья, однако - приятели есть; поумерь, Бога ради, свой пыл, не рассорь меня с ними.

Курт на мгновение приостановился, чувствуя, как с губ срывается очередная шпилька, и понимая, что сутки мирного сосуществования с его подопечным оказались тяжким испытанием для его добродетели.

- Если твои приятели не разделяют твоих симпатий к тайным обществам, все пройдет тихо, - не сумел удержаться он, снова в ту же секунду начав корить себя за несдержанность и едва удерживая себя теперь от того, чтобы извиниться; и тот факт, что Бруно вновь все снес незлобиво, лишь добавил камень к той груде тяжести, что скопилась на душе.

- Тайные общества, - почти хладнокровно откликнулся подопечный, - это традиционное развлечение студентов, посему тебе просто придется сделать над собой усилие.

Не дожидаясь продолжения их столь приятной беседы, тот толкнул дверь, входя, и Курту ничего не оставалось, как просто молча шагнуть следом.

Первый этаж оказался малолюден, и, стоило ему прикрыть дверь за спиною, к вошедшим обернулись все присутствующие; Курт замер на пороге, оглядывая ожидающие лица, видя, как на большинстве из них простое любопытство сменяется либо разочарованием, либо неприязнью, либо всего лишь равнодушием, а из-за дальнего стола тихо донеслось во всеобщем вдруг возникшем безмолвии:

- Оп-паньки; вот так люди...

- Déja-vu, - пробормотал он себе под нос, перехватив взгляд своего подопечного; тот невольно усмехнулся, вряд ли уразумев сказанное, но поняв смысл, и кивком указал на пустующий стол у стены.

- Хоффмайер, сегодня тебя хозяева без поводка не пустили? - донеслось им в спину. - В чем проштрафился? На ковер наделал?

- Отвали, - шикнул тот, не оборачиваясь, и Курт приподнял бровь в напускном удивлении:

- Приятели у тебя тут, ты сказал? взглянуть бы тогда на твоих недругов.

- Посмотрите в зеркало, - едва слышно пробормотал некто за соседним столом, и он круто развернулся, вперив взгляд в наглеца; тот снес горящий взор господина дознавателя безмятежно, не отрывая губ от поразительно чистой кружки, и, выдержав довольно долгую паузу, чуть приподнялся, несколько нетвердо держась в полувертикальном положении, изобразил поклон и отодвинул кружку в сторону. - Герман Фельсбау. Вы меня разыскивали, насколько я слышал?

- Объяснись-ка, - потребовал Курт, остановившись напротив, и, упершись в стол кулаками, склонился к столь нежданно разыскавшемуся свидетелю; тот пожал плечами:

- А что тут объяснять, майстер Гессе? Вы опросили почти всех соседей, стало быть, вам нужен и я, а со мною вы до сей поры не побеседовали, а это значит...

- Ты понял, о чем я.

- Так и здесь разъяснять нечего, - ответил студент по-прежнему спокойно и, перехватив взгляд бывшего студента за спиной Курта, махнул чуть пошатывающейся рукой: - Не делай мне страшные глаза, Хоффмайер, я не собираюсь дерзить твоему начальству. Вы, майстер инквизитор, для него в этом заведении самый страшный недруг, ибо нет ни одного острослова, которому не пришло бы в голову поерничать на предмет 'пса псов Господних'. Просто не обращайте на них внимания; чего вы хотите от прогульщиков с юридического факультета?

- Молчал бы, кошкодав, - лениво отозвался упомянутый остряк с дальнего стола; Курт вопросительно округлил глаза, усевшись напротив Фельсбау и глядя на него с ожиданием, и тот пояснил, придвигая к себе полупустую, судя по звуку, бутылку и доливая в кружку доверху:

- На старших курсах мы допущены к препа... рированию животных, - выговорил он с некоторым усилием. - Опять же, нет ни одного обладателя сомнительного чувства юмора, кто не прокатился бы на тему 'чернокнижников', 'кошкодавов' и прочего, а также анекдотцев в духе 'вчера слушатели медицинского факультета, изучая латынь, случайно вызвали дьявола'.... Будущие адвокаты упражняются в придирках; что с них возьмешь...

- А ты полегче, - с нескрываемым злорадством посоветовал его оппонент, - сейчас твою задницу не прикрывает секретарь-приятель, его б собственную теперь бы кто прикрыл.

- Linguae tempera[43], - вдруг утратив спокойствие, процедил сквозь зубы Фельсбау, не поднимая головы, и от другого стола тихо донеслось:

- В самом деле, не стебался б уж хоть над покойником.

- Вот, твою мать, вам воплощение принципа 'о мертвых только хорошо'; жил дерьмо дерьмом, а как помер - так тотчас в статусе неприкосновенных... Тоже, что ль, сдохнуть, чтоб вдруг столько приятелей появилось?

Фельсбау резко поднялся, так что тяжелая деревянная скамья, задетая ногой, со скрипом отъехала назад, оставляя на каменном полу полосы, прочерченные ножками.

- Помочь? - уже с откровенной злостью поинтересовался он; неугомонный будущий адвокат в другом конце залы вскочил тоже, сделав шаг вперед.

- Рискни здоровьем, пьянь. Хочешь скажу, почему твой дружок так ревностно гонял драчунов? Да потому что сам был слабак и трусло.

- Еще слово - и я тебе твой паршивый язык на яйца намотаю, Фриц! - повысил голос Фельсбау, выходя из-за стола; Курт отметил, что приятеля почившего секретаря весьма пошатывает - видно, потерю друга тот воспринимал и впрямь нешуточно, причем уже не первый день...

- В самом деле? - широко улыбнулся оппонент, делая еще один шаг навстречу. - К примеру, если я упомяну, как наш Филипп любил цветочки? Он не тебе ли их подносил?

- Ну, все, мразь, - выдохнул тот, срываясь с места; Бруно вскочил, перехватив его за руки, кто-то подлетел к будущему юристу, вцепившись в него намертво, а от стойки послышалось предупреждающее 'Эй!' хозяина.

- А ну, тихо оба! - рявкнул кто-то; Фельсбау дернулся, пытаясь высвободиться, однако бывший студент, едва ли не повиснув на нем всем весом, не дал сдвинуться с места.

- Спокойно, он того не стоит! - прикрикнул Бруно, попытавшись усадить его обратно; тот рванулся снова, силясь разорвать кольцо обхвативших его рук.

- Пусти!

Резкий, такой, что заложило уши, пронзительный свист перекрыл крики, когда господин следователь начал уже размышлять над вопросом, что должен сейчас сделать он - продолжать ли оставаться сторонним и бесстрастным наблюдателем, что в намечающейся потасовке было затруднительно, или же вмешаться, что, впрочем, было не его делом, status'ом и обязанностью; кроме прочего, и то, и другое выглядело бы несколько глупо.

- На улицу оба! - хозяина за стоящими посетителями было не видно, Курт слышал лишь голос - явно немолодой, однако крепкий и уверенный. - Или сели и угомонились, или вон за дверь!

- Давай, выходи, выродок! - крикнул Фельсбау, сделав еще одну неудачную попытку высвободиться, тот рванулся навстречу, однако и будущего адвоката тоже держали на совесть.

- Второй раз просить не буду! - повысил голос держатель заведения, и судороги обоих полемистов несколько поутихли. - Вон, я сказал, или оба унялись сей же миг!

Фельсбау удалось, наконец, сбросить с себя Бруно; бывший студент попытался перехватить снова, и тот оттолкнул его, не предпринимая, однако, более устремлений ринуться в немедленную драку.

- Убери грабли, Хоффмайер, - уже без крика, с нехорошим спокойствием предупредил он и, обратившись вновь к своему оппоненту, кивнул на дверь: - Выходи, мразь, разберемся без свидетелей.

- Очнись, болван, здесь инквизитор в свидетелях! - оборвал его держащий Фрица студент. - Сядь уже или выйди, в самом деле!

- Поди проспись, секретарская подружка, - посоветовал будущий юрист, тоже, однако, прекратив попытки скинуть с себя окруживших его; Фельсбау рванулся вперед снова, и Курт, вдоволь уже насмотревшись на дружеское общение двух соучеников, решил встрять в происходящее - он начал не в шутку опасаться, что дело кончится и впрямь дракой, невзирая на присутствие постороннего, а то и чем похуже, и его свидетель неизвестной ценности очутится в лазарете, в тюрьме, что еще полбеды, или, что вполне вероятно, учитывая его состояние, вовсе на кладбище.

Поднявшись и шагнув наперерез взбешенному Фельсбау, он ухватил того за шиворот, рванув назад и опрокинув спиною на стол, другой рукой удержав за грудки, не давая не то чтоб спорить и бесноваться, а и попросту как следует вздохнуть, и, боясь сорваться, повторил попытку держателя заведения, перебив царящий вокруг гам свистом. Неизвестно, в чем была причина возникшего молчания - в неожиданности ли его поступка, в том ли, что разгоряченные спором припомнили, наконец, что за посетитель стал в этот раз свидетелем их внутренних противостояний, однако тишина водворилась, пусть неполная, ропотная и готовая в любой миг вновь сорваться в гвалт.

- Я так полагаю, - спеша договорить, пока никому не пришло в голову прервать его, предложил Курт, - что для всеобщего спокойствия хотя бы один должен удалиться. Полагаю также, что со мною согласятся прочие представители юридической науки, если таковые присутствуют, что покинуть наше общество должен зачинщик, а посему я бы попросил вывести господина будущего адвоката освежиться.

- Что-о?! - возмущенно протянул тот, и тишина таки слетела, снова заполнившись голосами, однако, к своему облегчению, господин следователь услышал одобрение, и уже через несколько секунд дверь со стуком затворилась за спиною выдворенного прочь нарушителя спокойствия.

- Сядь-ка, - подвел итог ситуации Курт, подтолкнув своего непоседливого свидетеля обратно к скамье, и тот плюхнулся на сиденье, взглядывая на него недовольно и оправляя сбившийся воротник. - И угомонись.

- Не в том месте вы находитесь, господин дознаватель, - сообщил он уже не совсем ровным голосом, - чтоб распускать руки.

Курт улыбнулся преувеличенно дружелюбно, видя, как присевший рядом Бруно насторожился, и качнул головой:

- Нет, друг мой, руки распускать я имею право где угодно, от местного собора до жилища любого из здесь присутствующих... - Фельсбау умолк, упершись локтями в столешницу и глядя перед собой; Курт вздохнул, посерьезнев. - А теперь, парень, повторяю: угомонись, глубоко вдохни и соберись, ради Бога, ибо мне бы не помешал мало-мальски устойчивый просвет в остатках твоего рассудка.

- Я, - уже почти спокойно и тихо отозвался тот, не поднимая головы, - в последние пару дней, знаете ли, не в лучшем настроении.

- Quod facile ad intelligendum est[44], - согласился Курт. - Однако твоей наилучшей услугой умершему товарищу будет не глушение вина пивными кружками и не пьяная драка со всевозможными идиотами, а попытка помочь следствию. А теперь давай начнем наш разговор с простого вопроса: откуда такое недовольство покойным и что вот это был за человек?

- Homo audacissimus atque amentissimus[45]... - все еще зло пробормотал Фельсбау, придвигая к себе недопитую кружку. - Anathema sit et illum di omnes perduint[46].

Тишина вернулась внезапно, и теперь она была полной, глубокой и нерушимой; Курту вдруг пришло в голову, что в таком безмолвии обязана жужжать муха, упоминаемая в подобных случаях всеми описателями...

- Не слушайте вы его, он пьян и не в себе, - тихо проронил кто-то позади, и Курт усмехнулся.

- Вот уж воистину - in vino veritas. Забавная мне мысль пришла - спаивать свидетелей перед опросом, тогда чего только не услышишь; такие вдруг откровения пробиваются... Бросьте, господа студенты, новичок в Друденхаусе достаточно в своей жизни прочел, чтобы отделить цитаты от сознательной ереси. А теперь, Герман, если ты закончил свои упражнения в бранной латыни и выпустил пар, предлагаю вернуться к нашему разговору. Итак, что это был за человек и почему он столь недоволен твоим другом?

- Дай парню успокоиться, - со вздохом попросил Бруно, махнув рукой на словно остекленевшего студента. - Это я тебе и сам скажу. Тот шумный остряк чаще всех был штрафован за драки, причем временами открытые до наглости, причем пару раз с оружием и прямо на территории учебной части - вот тебе и причина.

- Позвольте вмешаться? - предложил голос за спиной; Курт развернулся, взглянув вопросительно на сидящего у дальнего стола, и тот, нерешительно кашлянув, продолжил: - Наш Филипп, знаете ли, был не особенно любитель разрешать споры рукоприкладством, и потому-то, быть может, ректор остановил именно на нем выбор, когда назначал секретаря. Правильный он был, понимаете? Временами непомерно, а Фриц - тот, напротив, сначала бьет, потом думает; summus uterque inde furor[47].

Курт молча кивнул, припомнив перечень непредъявленных ректорату нарушителей за последние месяцы; для чрезмерно правильного и исполнительного секретаря, неприязненно относящегося к традиционным студенческим способам разрешения споров, список помилованных им был подозрительно немалым...

- Не бойцовский у него был характер, - продолжал меж тем студент; Фельсбау, наконец, очнувшись, повысил голос:

- Обыкновенный у него был характер! Если надо было, мог и влепить; да что такое! Если у него не чесались неизменно кулаки, это не значит, что он слабак! Это, - уже чуть более спокойно, однако язвительно, пояснил он Курту, - такое вечное студенческое предание: если ты поступил в университет, главное разбить побольше носов сокурсникам и ограбить побольше горожан, а учеба - а, учеба дело десятое.

- Насколько я слышал, - заметил он, пропустив мимо ушей упоминание о безопасности честных кельнцев, - Шлаг в последнее время частенько этой самой учебой пренебрегал. Или мне сказали неправду?

Фельсбау выпрямился, устремив на майстера инквизитора взор, полный праведного негодования; Курт склонил к плечу голову, ответив взглядом долгим и непринужденным, и тот, махнув рукой, отвернулся.

- Экзамены ж не засыпал, - пояснил студент уже почти обессиленно, пристроившись щекой на кулак и прикрыв глаза. - Значит, ему того хватало.

Курт вздохнул, глядя на то, как его свидетель погружается в никуда, поместившись уже лицом на досках стола, и пихнул его в плечо.

- Герман, не спать, - позвал он раздраженно и, ухвативши Фельсбау за ворот, рывком выпрямил. - Сядь.

- Господи, - тоскливо пробормотал тот, подпирая себя локтями, чтобы не завалиться на сторону, - ну, что б вам меня не оставить сегодня в покое?.. Ничего я вам не скажу, ничего я не знаю, ничего не слышал и не видел...

- Хюссель сказал, что тебя не было вчерашней ночью в комнате, и что утром ты не появлялся тоже, - произнес Курт со вздохом. - Ты торчишь тут второй день? вот так?

- Это что - преступление? - с вызовом уточнил тот и, встретив взгляд сострадающий и вместе с тем раздраженный, выпрямился, с трудом держа себя в равновесии. - У вас друзья есть, майстер инквизитор?

- Нет, - качнул головой он, не задумываясь; студент криво ухмыльнулся.

- Почему я так и думал... А мы с Филиппом с детства друг друга знаем, мы родились по соседству, росли вместе, вместе поступили в университет, четыре курса отучились вместе! Посему не надо, господин дознаватель, на меня так смотреть; черт с вами, задавайте ваши вопросы, только потом, будьте уж так милостивы, отвяжитесь от меня!

- Как тебе угодно, - пожал плечами Курт, отмахнувшись; спиною он ощущал взгляды прочих посетителей, явно ждущих его реакции на слишком уж вольные реплики Фельсбау, и сейчас гадал, чем может обернуться его столь долгая терпимость. - В таком случае я начну с главного: известны ли тебе причины, по которым твой приятель не мог уплатить за жилище, прямо скажем, не особенно дорогое, целых два месяца?

- Я предлагал ему помощь, - ответил студент хмуро. - И, если б ситуация стала совсем неразрешимой, заплатил бы старику из собственного кармана, не предлагая больше, в обход Филиппа...

- Весьма похвально, - перебил его Курт, - но я спрашивал не о том. Он играл? Спивался? Увлекался женщинами?

- Он был нормальным парнем! - вновь обозлился тот. - Ничего такого за ним не водилось, ясно? По девкам не бегал; сколько б он лекций ни гулял, а все ж учился, понятно? а не о глупостях думал!

- Да брось ты, - усомнился Курт, чуть понизив голос, стараясь, чтобы компания у противоположной стены, все еще притихшая и явно вслушивающаяся в разговор, слышала как можно меньше. - Он же живой человек, молодой здоровый парень, четыре года в Кельне - и чтоб не завел себе подружку? Слабо верится.

- Что это вы, майстер инквизитор, - хмыкнул Фельсбау, глядя в кружку перед собой, - печетесь теперь не лишь о душевной чистоте живых прихожан, вас теперь и добродетели почивших интересуют? Неужто вашей властью на том свете сумеете достать?

- Venerabiles puto omnes partes eloquentiae, sed est modus in rebus[48], - оборвал его Курт почти грубо, уже не пытаясь сдерживаться, снисходя к не совсем здравому ныне рассудку столь неудобного в пользовании свидетеля. - Говоря проще, Герман, кончай вы...бываться, у меня нет ни времени, ни желания мериться с тобой х...ями.

Кто-то позади господина следователя издал звук, походящий на икание, и тишина в маленьком зальчике стала совершенно склепной.

- Да, верно, - вновь согласился Курт, глядя в обалдевшие глаза Фельсбау, едва не протрезвевшего от откровенности майстера инквизитора. - Друзей у меня нет, посему понять я тебя не могу; однако, уж поверь, соболезную тебе от всей души, как сочувствовал бы каждому, потерявшему близкого человека, коих терять доводилось и самому. Поэтому соскреби остатки мозгов и осознай, что твой приятель, о упокоении которого ты столь тяжко сокрушаешься, быть может, в мир иной отошел не просто не в свое время и не по своей воле, но и не по воле Создателя тоже, и единственный, кто сможет установить, так ли это, а если так, то найти того, кто это сделал - это я; а это значит, Герман, что тебе бы следовало, если ты ему и впрямь настоящий друг, оказать мне помощь вместо того, чтобы пререкаться и злобствовать. Это - понятно? А теперь, - не дождавшись ответа, но не услышав более и возражений, продолжил Курт, - вернемся к моему вопросу. Было ли тебе известно что-либо о том, какие траты могли привести его к такому положению вещей?

- Нет, - уже тихо и теперь спокойно откликнулся Фельсбау, не поднимая к нему глаз. - Ничего я об этом не знал. Спрашивал, конечно, в чем дело, но он не говорил, отмахивался только. И о его подружках вам ничего не скажу... Не было. Девки бывали, куда без этого, только... только в последний раз уж и не упомню, когда; а подружек - нет, не было.

- Уж с полгода, наверно, - так же тихо подсказал кто-то от дальней стены. - Вообще в женском обществе за это время замечен не был, кроме, понятно, графини; так что для расходов ищите другие причины...

- Стоп, - оборвал Курт, ощутив, как упершиеся локтями в столешницу руки словно свело...

Вдоль спины опустилась горячая волна, тут же сменившись каменным холодом, и лишь в голове осталось пульсировать что-то похожее на сдавленное, словно снежный ком, солнце...

Силясь прогнать от мысленного видения образ золотой прядки и фиалковых глаз, он уточнил, тщательно следя за голосом, отчего тон ему самому показался ледяным:

- Графини?

Фельсбау приподнял голову, встретившись взглядом с Бруно, сидящим позади господина следователя, и криво усмехнулся, без прежней, однако, злобы.

- Неужто, Хоффмайер, ты ему до сей поры не похвастал, в чьей компании довелось побывать? Поразительная скромность...

- Так я слушаю, - поторопил Курт, и студент вздохнул, вяло махнув рукой:

- Странно, что вам это еще не известно; все знают. Госпожа фон Шёнборн сюда захаживает - этой зимой приболела, посему не появлялась, однако для нее это скорее редкость, нежели правило. Обычно она тут, бывает - каждую неделю, бывает - по два-три раза на неделе; она дама, я так скажу, незамкнутая и, невзирая на титул, в поведении благосклонная и... не поймите меня превратно... вольная.

- И что это значит, - все еще с усилием держа голос в узде, продолжил Курт, - что Шлаг 'был замечен в ее компании'?

- Да то же, что и касаемо всех нас, - пояснил вновь добровольный помощник от соседнего стола. - Госпожа графиня весьма общительна и от разговоров не бежит - со всеми; каждый из нас с нею хоть бы словом, но перемолвился. Вы ведь понимаете, майстер Гессе, каково женщинам в наши дни и, уж прошу прощения за вольности, в нашем обществе: желаешь - учись дома вышивке или же чтению Псалтири в наилучшем случае... В университет ведь не поступишь, будь ты хоть королевской дочкой; а наша графиня - дама любознательная и, скажу вам, неглупая.

- Стало быть, через ваше общество она... что же - получает университетское образование?

- Ну уж и образование, - возразил тот. - Но знания некоторые - да. Бывало, даже лекции списывала... Ее даже, знаете ли, временами можно было бы забыть воспринять как женщину, если б не... ну, вы понимаете...

'Понимаю', - едва не сказал Курт, молча кивнув и отвернувшись. Итак, она бывает здесь. Рядом, в двух шагах. Только протяни руку...

На миг это вообразилось - явственно, ослепительно, словно вспышка памяти, словно уже случилось это когда-то: если оказаться здесь вовремя, и в самом деле можно будет протянуть руку и коснуться...

Стало вдруг жарко; снова стало душно, горячо, как в тот день, когда на слякотной кельнской улице вдруг ожила весна, как в ту ночь, когда он проснулся неведомо отчего, не сумев больше уйти в забытье, снова ушло ощущение тела, оставив внутри лишь что-то невесомое, и вместе с тем каждая частица этого тела ощущалась явственно до дрожи и смятения...

Курт понял вдруг, что забыл следующий вопрос, который всего минуту назад крутился на языке. Просто выпало из памяти все, что было важным лишь только что, словно и важным стало нечто другое...

- Только, - продолжал меж тем Фельсбау, собирая слова через силу, и Курту вдруг пришло в голову, что, позволь он себе заговорить сейчас, и он мало будет отличаться от хмельного и слабо собою владеющего студента, - только графиня - это не ваш след, майстер инквизитор. Она, конечно, дамочка простая, что касательно пообщаться или там... Но не более. Подружкой его она уж точно не была, в этом можете не сомневаться.

- Глупо и подозревать даже, уж простите, - подтвердил голос от дальнего стола, видно, расценив окаменелое молчание следователя по-своему; Курт же все пытался собраться, выбить из разума некстати рисующиеся картины и мысли. - Кто-то, бывало, пытался клинья подбить, однако же бесплодно. Не нашего полета птичка.

- А ты б, я думаю, много б отдал, чтобы... клин подбить, а?

От язвительного голоса Бруно за левым плечом он словно очнулся и вздрогнул, вспыхнув, тут же ощутив, что бледнеет; горя от чувства, что все смотрят в его сторону с издевкой и насмешкой, развернулся, намереваясь дать отпор, прикрикнуть, поставить на место, и едва успел прикусить вовремя язык, увидев, что взгляд подопечного устремлен не на него, а на того, другого, у противоположной стены. Студент пожал плечами, ничуть не смутившись, и улыбнулся, подмигнув:

- А ты б нет, что ли, Хоффмайер? Да тут каждый готов хотя б задуматься над тем, чтоб за такое пожертвовать полжизни...

- Ну, довольно, мы отвлеклись, - неожиданно резко даже для самого себя скомандовал Курт, озлившись внезапно - и на себя за свою слабость, за то, что никак не мог больше избавиться от крамольных мыслей полностью, и на всех присутствующих за то, что напомнили ему об этой слабости, и почти на нее, невидимую сейчас, но зримую. - Стало быть, эта вероятность даже и рассматриваться не может, я верно понял?

- Думаю, - невесело усмехнулся Фельсбау, вновь подперев шатающуюся голову кулаками, - уж мне бы он сказал, если б ему так... повезло.

- По твоим же словам, он тебе мало что говорил о своих делах в последнее время, - возразил Курт, и тот помрачнел.

- Не в бровь, а в глаз, господин дознаватель... Тогда - черт его знает. Все может быть; знаете ли, donec probetur contrarium[49]...

- Брось, приятель, - покривился все тот же студент, глядя на засыпающего страдальца почти с жалостью, - я ценю твою привязанность к другу и высокое мнение о его многочисленных добродетелях, однако же не перехваливай. Не слушайте его треп, он расстроен. Видите ли, Филипп в последнее время здесь мало появлялся, мало общался с нами, а что для него самое обидное - мало общался и с ним тоже, он вообще как-то... отдалился. От всех. А что касается нашей графини, так ведь они вовсе не виделись несколько месяцев, как было сказано уже - ее тут всю зиму не было.

- А в последнюю неделю? Я слышал, Шлаг-то здесь в это время бывал.

- Бывал, - кивнул студент. - Только если с нами говорил редко и рассеянно, то от нее словно бы и вовсе шарахался.

Курт отвернулся, спрятав взгляд. Вдруг подумалось, что, войди она сейчас в дверь, взгляни в его сторону, задай ему вопрос... да что там - если б просто-напросто он услышал приветствие, обращенное к нему, на каковое надо будет отозваться, он и сам повел бы себя так же, постаравшись ответить коротко, отсесть подальше, не заговаривать с нею, даже в сторону ее не смотреть...

И, в конце концов, разве столь это невероятно? Старшие сослуживцы ведь были правы, сколь бы цинично в их устах ни звучало это утверждение: одинокая вдова в компании молодых парней, большинство из которых неглупы, а некоторые в кое-какой мере привлекательны, не может хотя бы не допустить мысли о чем-то большем, нежели беседа о науках и искусствах. А, допустив мысль, не пойти дальше - для этого надо иметь причину более вескую, нежели разница в положении. Тот факт, что ни о чем подобном никому не ведомо, может говорить и о том, что господин следователь в самом деле пошел по ложному пути, допустив недопустимое, и также о том, что низкорожденные любовники Маргарет фон Шёнборн просто молчали, по ее ли просьбе, по собственному ли разумению, блюдя честь и репутацию своего предмета воздыханий...

- Бывает известно заранее, когда госпожа фон Шёнборн может появиться здесь? - вдруг услышал он самого себя, осознав с трепетом, что вопрос вырвался мимовольно, будто сам по себе, словно губы, голос, словно весь он на мгновение зажил отдельной от самого себя жизнью, будто рассудок снова отказался подчинять себе все прочее его существо... К счастью, присутствующие не увидели его разобщения, не уловили в голосе ожидания, не заметили во взгляде напряжения и дрожи, и ответ прозвучал равнодушно:

- Когда как, но завтра - известно доподлинно, она тут будет, обещалась.

Завтра...

Два дня - всего-то два дня длилась его свобода от ночных грез и дневных мук; всего два дня смог продержаться рассудок, прежде чем сдать позиции чувству. Два дня назад он сумел взять себя в руки, вернуть себе - себя, заставить себя мыслить и жить спокойно, и вот - завтра все кончится... Протянуть руку и прикоснуться... Вместо того, чтобы, проходя мимо каменного дома с высокой оградой, ловить момент, когда мелькнет мучительно желанный образ в окне, вместо мысленных картин - настоящая она, в двух шагах... в шаге... рядом...

Как оказался на улице, Курт не помнил; не помнил, попрощался ли с оставшимися в маленьком зальчике, не помнил, ответили ли ему и что именно. Остановившись, он прикрыл глаза, замерев и переводя дыхание. В академии научили многому, но что делать с этим - ему никто не сказал; никто не научил, как быть, когда оно приходит, то чувство, без которого прожито было столько лет и, если сказать самому себе честно, без которого все было просто и так спокойно. Но расставаться с которым уже не хотелось...

- Ты знал? - не оборачиваясь, тихо спросил он, слыша, что Бруно остановился позади, за левым плечом, словно демон, готовящий неведомое искушение, - что она бывает здесь - ты знал?

- Да, - отозвался тот так же тихо. - Я ее здесь видел.

- Почему не сказал, когда я...

Курт осекся, поняв, что говорит не то, что почти сознается вслух в том, что самому себе не высказал еще до конца; его подопечный вздохнул так тяжело, что он поморщился, открыв глаза и глядя себе под ноги, в едва подсохшую апрельскую грязь.

- Потому что и это я тоже видел, - пояснил Бруно едва ли не с жалостью в голосе, сместившись за плечо правое и теперь напомнив Хранителя от искусов. - Вот почему. Ты бы примчался сюда, а я не хотел, чтоб ты здесь позорился, увиваясь возле юбки.

- Какая забота, - покривился Курт, понимая, что он прав, тысячу раз прав, но признать это открыто было выше его сил; сил, казалось, вообще ни на что не осталось.

- Чем ты недоволен, в конце-то концов? - Бруно остановился теперь рядом, и он видел усмешку - понимающую, едва не заговорщицкую, но по-прежнему чуть соболезнующую, будто стоял он у постели смертельно больного, подбадривая его шутками. - Все сложилось само собой; увидишься со своей графиней завтра и - вперед. На баррикады.

- Не смеши меня, - возразил он шепотом, забыв упрекнуть подопечного за фамильярность, указать его место, как всегда. - Кто она, и кто я...

- Болван, - ответил подопечный уверенно и, махнув рукой, двинулся по улице прочь.

Курт вздохнул, медленно зашагав следом; обиднее и тоскливее с каждым шагом становилось оттого, что все больше возникало желание с ним согласиться.

Глава 7

Ночь прошла спокойно - так почти безмятежно, что Курт удивился самому себе, вслушиваясь в себя - не ушло ли снова наваждение, одолевающее его весь прошлый вечер...

Наваждение осталось...

По-прежнему, казалось, плелось, будто усталый путник, время, никак не желая подступать к вечеру, по-прежнему метало в жар и холод, стоило мыслям зайти чуть дальше позволительного, все так же шла война между разумом и сердцем...

Однако теперь, как будто, рассудок решил заключить с чувством перемирие, оставив изнуряющую его борьбу в стороне...

Кроме того, решил Курт, входя в полумрак башни Друденхауса, его подопечный был всецело прав: на данный момент все складывается как нельзя лучше. Вместо мучительного ожидания случайной встречи сегодня предоставится возможность увидеть, услышать, не в мыслях, не в воображении, а въяве; и пока, заметил рассудок, этого должно быть довольно...

Сегодня, в отличие от вчерашнего сумбурного вечера, мысли не блуждали, не путались, мешая работе, мешая раздумьям; сегодня они текли ровно, сглаженно, посему отчет был сочинен набело на едином дыхании.

Не забыв упомянуть о своих выводах касаемо различий в перечнях нарушителей, приложив подлинники списков (в том числе и доставленного сегодня от нового секретаря), отчет профессора Штейнбаха о проведенном анатомировании, Курт направился к Ланцу, едва не присвистывая; расположение духа сегодня, невзирая на все терзания, было превосходное, что даже временами пугало едва не больше, чем его недавняя подавленность. Если и после всего того, что удалось ему собрать за эти два дня, открытое им дело по-прежнему будут полагать пустяковым и заинтересованности Конгрегации не заслуживающим, рассудил он, входя к старшим сослуживцам без стука, то либо ему не место на должности следователя, либо им.

Ни Райзе, ни Ланца на месте не оказалось; минуту побродив от стены к окну, Курт уселся за стол, отложив свой сегодняшний труд в сторону и придвинул к себе распотрошенный 'Malleus', перелистывая порядком уже истрепанные страницы от нечего делать.

- Чему усмехаемся? - окликнул его от двери голос Ланца через полминуты изучения отринутого писания; Курт ткнул пальцем в страницу, размеренно произнеся вслух:

- 'Как различить болезнь, причиненную околдованием, от естественной болезни? Если не старый, здоровый человек сразу будет охвачен болезненным недугом, и врачи не найдут причины заболевания ни в крови, ни в желудке, ни в заразе, ни в отравлении ядовитыми веществами, то после достаточного осмотра они сочтут болезнь порчей, наведенной ведьмой'... - Курт поднял голову, широко улыбнувшись. - Хорошие книжки писали когда-то... - вздохнул он, все с той же улыбкой глядя на хмуро-настороженное лицо Ланца, указав теперь на подготовленный отчет. - О заключении относительно смерти известного нам не старого человека мы с тобой, Дитрих, сегодня и поговорим. Если ты и теперь скажешь, что я зря ставлю Друденхаус на уши, то я уж не знаю тогда, что тебе нужно. Может, почаще использовать книги по назначению...

- Мальчик, брось каку, - с нежной улыбкой радетельного папаши посоветовал Райзе, отодвинув приятеля плечом, и, войдя, со звонким шлепком захлопнул обложку; Курт засмеялся, откинувшись на спинку стула, и тот подтолкнул его в плечо: - И выметайся из-за моего стола, шпана.

- Что-то ты сегодня подозрительно жизнерадостен, - с настороженностью покосившись на него, заметил Ланц, собирая со стола охапку доставленных им документов; Курт отмахнулся, присевши на подоконник.

- Labor fallit curas[50], - сообщил он, пристроившись поудобнее и смотря на сослуживца с ожиданием; тот пожал плечами.

- Ну, пусть; поглядим, что ты тут еще измыслил...

- Не измышления, но факты, - притворно обиженно надувшись, отозвался Курт и отвернулся, взгромоздив ногу на подоконник и обхватив колено руками; Ланц нахмурился, окунув взгляд в написанное неохотно и медленно, словно входя в ледяную воду в жаркий день.

За его реакцией Курт не следил - смотрел вниз, на видную с этого этажа соседнюю улицу и крыши домов, на редких голубей, облюбовавших чердаки Друденхауса (не он первый уже задумался над тем, почему нигде больше эти божественные, но весьма неопрятные создания не поселились, игнорируя даже кровлю сбора); наконец, когда за спиной послышался еще один тяжкий вздох, он обернулся, ожидая вердикта.

- И чему ты так радуешься? - все еще недовольно осведомился Ланц, глядя на его улыбающееся лицо; Райзе отозвался первым, забрав у напарника исписанные листы и тоже пробежав глазами текст отчета:

- Temeritas est florentis aetatis[51]... Хотя, Дитрих, академист прав, похоже.

- Поглядим, - возразил тот. - На продолжение дела, я так мыслю, Керн благословение даст; лично мне сдается, здесь и в самом деле что-то есть. И, уж так и быть, пиши запрос о возмещении расходов на осведомителей, я передам. Что думаешь теперь?

Курт перестал улыбаться, чувствуя, что на щеки наползает краска, и смущаясь еще более от того, что это было видимо старшим; отвернувшись и снова уставившись за окно, он пожал плечами, понизив голос:

- Собственно, я не совсем уверен... Словом, мне нужен совет.

- Ущипните меня, - с преувеличенным изумлением прокомментировал Ланц; он поморщился.

- Дитрих, я серьезно. Для меня это проблема... Мне весьма мало известны, так сказать... принципы того, quo pacto deceat majoribus uti[52]...

- Короче, - поторопил его Ланц; он кивнул:

- Да... До сей поры, видишь ли, мое общение с высшим обществом ограничивалось беседами с провинциальным полусумасшедшим бароном; чисто в теории я знаю, что на наши вопросы обязан ответить хоть сам князь-епископ, однако же вполне отдаю себе отчет и в том, что мое неверное поведение может выйти боком нам всем...

- Еще короче, абориген; я тебя что-то не пойму.

- Хорошо, - решительно кивнул Курт и договорил уже на одном дыхании: - Мне стало известно, что графиня Маргарет фон Шёнборн почасту общалась с кельнскими студентами, в том числе и с покойным Филиппом Шлагом; поэтому мне пришла в голову мысль задать ей пару вопросов. Но я не знаю, насколько мне можно быть настойчивым в этом отношении и...

- Euge! Macte virtute![53] - провозгласил Райзе, тяжело хлопнув его по плечу; Курт схватился за подоконник, едва не перекинувшись наружу, и вскочил на ноги.

- Ты что - спятил? - вырвалось у него не слишком обходительно; сослуживец рассмеялся, подмигнув Ланцу.

- А я-то думал - почему он так за это дело уцепился; оказывается, чтоб изыскать законный метод подкатить к нашей прекрасной госпоже! Ай да академист, вот это мозги; мне этого в голову не пришло...

- Неправда! - возразил Курт, чувствуя, что теперь уже бледнеет и злиться начинает не на шутку - отчасти на Райзе, отчасти - на себя самого, понимающего в глубине души, что в его словах есть немалая доля истины. - Все не так!

- Густав, утихни, - оборвал Ланц сослуживца, едва успевшего открыть рот для очередной шпильки, и воззрился на Курта непонятным взглядом - он так и не понял, придирчивым или понимающим. - Ты серьезно, абориген? Собираешься допрашивать племянницу герцога? Quo argumento?[54]

- Не допрашивать, Дитрих; у меня ведь нет никаких подозрений, никаких претензий или обвинений, просто она еще один свидетель, знавший покойного лично... - он поднял глаза к лицу Ланца, силясь понять, есть ли во взгляде старшего хоть тень насмешки; тот был серьезен, и Курт с облегчением перевел дух - принужденные оправдания сбивали его с мысли и начинали вызывать в себе самом невнятные сомнения. - Всего пара вопросов - насколько хорошо они были знакомы, не откровенничал ли он с ней...

- Есть причины так думать?

Курт неловко дернул плечом, тут же кивнув, и пояснил негромко, снова отведя взгляд в сторону:

- Не могу сказать в точности; скорее, лишь некоторые подозрения. Но, Дитрих, когда я только просил о начале самого дела, у меня тоже не было ничего, кроме подозрений, однако же...

- Ну-ну-ну, - нахмурился тот, - только не надо теперь каждую бочку затыкать твоими прозрениями; в твоих бумагах об особых способностях ничего не упомянуто, посему от тебя я буду требовать того же, чего от меня потребует Керн - явственных и вразумительных обоснований.

- Значит, - ощутив, как сердце падает вниз, уточнил Курт, - ты бы мне советовал... не говорить с ней?

- Нет, это так, к слову, - отмахнулся тот. - Ничего необычного в этом нет; просто не наглей и чрезмерно уж прямо не подкатывайся.

- Дитрих! Я не...

- Да-да, - оборвал Ланц. - Разумеется.

Курт отступил назад, собравшись снова возразить, встретился глазами с хохочущим взглядом Райзе и лишь махнул рукой, развернувшись к выходу.

- Да пошли вы, - обессиленно пробормотал он, распахивая дверь.

- И тебе успехов, - донеслось ему в спину с глумливым смешком.

В Друденхаусе Курт оставаться не стал, возвратившись в свое тесное и неимоверно скучное сегодня жилище, не зная, куда себя деть на оставшееся до вечера время. Взгромоздившись на кровать и взбросив скрещенные ноги на спинку прямо в сапогах, он поместился головой на руки и вперился невидящим взглядом в потолок, тщетно стараясь не замечать издевательской физиономии Бруно. Покрутившись подле с минуту и осознав, что никаких указаний не будет, тот ушел в свою комнатушку, покинув господина следователя наедине с мыслями; мысли вновь стали рассеиваться, собираясь вкупе с невероятным усилием, точно разбежавшиеся в грозу овцы. Надлежало бы заставить себя поразмыслить над тем, что он делал бы, не будь в свидетелях (каковое свидетельство, если сказать правдиво, к тому же не особенно важно и весьма натянуто) Маргарет фон Шёнборн, или если б свидетелем был граф, а не графиня, или же если б оная графиня оказалась горбатой прыщавой дурой; однако заставить себя задуматься о деле, как еще только сегодня утром, всего час назад, Курт так и не смог. Эти перепады в его настроении и самочувствии, ввергающие его то в сверх меры оживленное состояние почти эйфории, то в тоску, лишающую само бытие цели без помыслов о том, о чем размышлять было тягостно, то в прострацию без единой вовсе мысли, были не по душе и ему самому, почти страша своей непредсказуемостью и силой.

Когда спустя безвестное количество времени вновь заглянул Бруно, весьма недоброжелательно напомнив об обеде, он даже подивился тому факту, что кроме всего иного в окружающем его мире существует телесная пища, которой надо уделять некоторое внимание; только теперь припомнилось, что ужина вчера не было, завтрак тоже прошел мимо как-то непримечательно и просто, да и сейчас ни о чем подобном думать не хотелось. Подняться и уделить должное участие телу Курт сумел лишь благодаря немыслимому усилию воли, напомнив себе, что, как верно отметил Керн, качающийся от ветра следователь Конгрегации - это непозволительно.

Проглотив неведомо что, думая по-прежнему о своем, он даже не сразу заметил, что его подопечный сидит недвижимо, упершись в стол локтями и чуть подавшись вперед, глядя на него в ожидании.

- Это начинает настораживать, - сообщил тот недовольно, когда Курт поднял к нему взгляд. - Я даже опасаюсь вообразить, что будет, если она тебя отбреет. Вовсе удавишься?

Он сидел молча еще мгновение, вдруг осознав, что мысль эта не показалась ни невероятной, ни даже пугающей...

Испугался Курт лишь спустя долгую-долгую секунду, словно увидев за эту секунду самого себя со стороны, извне; испугался и всего происходящего, и того, как встретил услышанные только что слова, и того, что рассудок вновь начал сдаваться тому неведомому, что снедало его изнутри.

- Я в норме, - возразил он вслух более себе самому, нежели собеседнику; встряхнул головой, словно надеясь, что от этого развеется туман в мыслях, и они встанут как подобает. - Ты что-то сказал?

- Сказал. Я сказал, что, пока ты здесь валялся, предаваясь похотливым измышлениям, я побывал в университете и перемолвился словечком с парой своих приятелей - тихо и аккуратно, не бойся... если тебя, конечно, это все еще заботит...

Он снова отозвался не сразу, всеми силами ослабшего в борьбе с собою духа пытаясь заставить себя не вспыхнуть от стыда; итак, купленный Конгрегацией студент-недоучка, лишь чудом этой самой Конгрегацией не казненный некогда за покушение на следователя, врученный под его надзор, делает за него, действующего инквизитора, его работу. Хуже нечего и помыслить...

- Хватит стебаться, - ответил Курт - зло, почти взбешенно, чтобы этим гневом укрыть, спрятать, не дать за ним увидеть свое смятение. - О чем ты с ними говорил?

- О всяком. Не знаю уж, поможет ли это тебе, нужно ли это тебе, или я зря потратил время, но кое-что я выяснил о покойном Шлаге. Кроме того, что он, судя по твоим изысканиям, прилично срубил со своих соучеников, которых не сдал ректору, он еще и занял немало. У четверых взял в долг суммы от сорока до шестидесяти-семидесяти талеров.

Курт присвистнул, не удержавшись, и замер, выпрямившись и позабыв обо всех своих терзаниях, лишь только вскользь прикинув итоговую сумму. Получались сотни.

- Вопрос, - тихо подытожил он, глядя на подопечного растерянно, - как Штаг собирался отдавать такие деньги... Даже если продолжать практику повальных взяток, на это ушло бы еще года полтора; тогда следующий вопрос - что такого ему могло вдруг понадобиться, что он решился влезть в такие обязательства?

Бруно пожал плечами.

- Думай. Это твоя работа; я сделал, что от меня зависело - достал тебе сведения. Еще что я могу добавить, так это то, что любовницы с ним и впрямь никто не видел. Хотя некоторые особенно внимательные отмечали, что чем-то не слишком уж мужским от него временами попахивало; отсюда и насмешки, подобные тем, что отпускал тот гнусный тип с юридического.

Курт задумчиво перевел взгляд в окно, за которым виднелся конек соседней крыши, посмотрел в доски стола перед собою и, наконец, снова на Бруно.

- А может ли такое быть? - предположил он тихо и нерешительно. - Конечно, его приятель говорил, что женского общества как такового он не чурался, однако же... Это бы многое объяснило - и затраты, и странное поведение, и внезапную отдаленность от лучшего с детства друга. Насколько мне известны подобные случаи, это может проявиться когда угодно - хоть в юности, хоть в глубоко зрелом возрасте; может, эти обвинения не беспочвенны?

- Я об этом подумал, - серьезно кивнул подопечный. - Напрямую я этого вопроса, разумеется, никому не задавал, однако так, обиняками, навел беседу на эту тему. Не знаю, каков из меня в этом смысле получился дознаватель, но лично по моим ощущениям выводы у меня сложились такие. Первое. Никто всерьез этого даже не допускает. Подтрунивали, подшучивали, но искренне так никто не полагал и не полагает. Второе. Все его прочее поведение вполне соответствует поведению нормального молодого парня, только поглощенного какими-то своими делами. Однако, как ты сам знаешь, все зависит от того, что ты желаешь доказать, от чего отталкиваешься. Все те же признаки могут подтвердить и эту версию тоже.

- Может быть, я вовсе зря вбил себе в голову мысль о женщине?.. - уже не обращаясь к Бруно, пробормотал он отстраненно, и тот хмыкнул:

- Ну, да, у кого что болит...

Прежде чем прочесть подопечному гневную отповедь, Курт перевел дыхание, заставив себя прежде мысленно сосчитать до трех - мерно, неспешно, как учили, чтобы преодолеть внезапную вспышку озлобления и понять, имеет ли оно право выразиться. По истечении шести мгновений злость не остыла, но здравый смысл все же воспротивился желанию немедленно возмутиться. Некоторая доля правды в словах бывшего студента имелась, этого нельзя было не признать; Курт не сказал бы, даже будучи предельно честным с самим собой, что он прав funditus et penitus[55], однако допустить подобное предположение вполне было можно. Почему бы ему, охваченному этим погибельным для ума и сердца томлением, не могло помимо логики и рассудка, помимо воли придти в голову именно наиболее близкое ему самому истолкование произошедшего?

- Вынужден признать, - через силу согласился Курт, отвернувшись. - И этого исключить нельзя.

Вопреки ожиданию, Бруно не стал ухмыляться снова, торжествуя его согласию, лишь кивнув:

- Верно. Хотя, если тебе интересно мое мнение, мне тоже сдается, что иное объяснение подобрать трудно - все к тому. Только это все одно ничего не дает.

- Поговори со своими приятелями еще раз, - попросил Курт, потирая пальцами виски и чувствуя, как к прочим его напастям прибавляется внезапно возникшая головная боль, вот только он никак не мог уразуметь, что это - тот ли самый знак, что он увидел что-то, не осмысленное им сразу как должно, или же виновники - просто-напросто утомление, тоска и уныние. - Выясни все, что сможешь, о его бывших подружках, о трактирных девках, каких он хоть раз снял; полагаю, таковых за четыре года набралось немало, но уж хоть что-нибудь... Мне, я так полагаю, или всего не скажут, или придется расходовать лишнее время на то, чтоб каждого разговорить.

- Попробую, - пожал плечами Бруно. - Думаешь, в этом что-то можно раскопать?

- Не уверен, - отозвался он, не призадумавшись ни на секунду. - Но надо с чего-то начать.

- Я сейчас спрошу кое-что, - вдруг решительно сообщил подопечный, - только прежде чем кидаться в драку, спроси самого себя - может, я снова прав.

Курт, насторожившись, замер, глядя на него выжидающе, и тот отвел взгляд, уставившись в стену по левую руку от себя.

- Я не могу не заметить, - заговорил Бруно, не поднимая к нему глаз, - что еще вчерашним вечером эта мысль пришла тебе на ум, и, уверен, ты не мог об этом не думать и сегодня. Так вот, не кажется ли тебе наиболее вероятным, что единственная персона женского пола, общение с которой сопряжено с такими тайнами и расходами (ибо ей мало подарить колечко ценой в два твоих жалованья)...

- Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? - оборвал он, не сумев сдержать резкости, и Бруно, наконец, вновь посмотрел ему в лицо - почти с вызовом.

- А почему это так невероятно? Она - молодая, одинокая; в округе, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства - студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci[56] - университетские стены в какой-то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто... Что? - выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. - Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?

Курт не ответил.

Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас - и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно она и могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, майстер инквизитор отринул - незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому-то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость...

Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая...

- Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, - держа голос в кулаке, отозвался Курт, наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. - Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей; это - понятно?

Бруно не ответил, и он умолк тоже - с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.

***

До наступления долгожданного вечера это было еще не единожды - и приподнятое, почти беззаботное расположение духа, и эта апатичность, и безмыслие, когда Курт просто лежал снова, глядя в потолок и ни о чем не думая, ничего не желая; и лишь когда солнце спустилось, наконец, к самым крышам, начав прятаться за ними, а на город стали набредать сумерки, ушло все, все совершенно, будто и не бывало этого муторного, странного, невнятного дня, словно минуту лишь назад миновало нынешнее утро, в которое он восстал ото сна таким полным сил и оживленным.

К месту студенческих сборищ он шагал бодро и быстро, снова слыша и весну вокруг, и птиц, утихающих к вечеру, и аромат рвущихся почек; Бруно косился на него с таким очевидным подозрением, что, в конце концов, он не вытерпел.

- Отстань, я в полном порядке. - Курт улыбнулся - почти искренне, почти забыв свою к нему неприязнь. - Не напрягайся.

Подопечный лишь качнул головой - то ли кивнув, то ли возразив ему этим жестом - и смолчал.

Какой-то отзвук всего пережитого сегодня вернулся уже перед самой дверью в трактир - смущение, напряжение, смятение - все это снова коснулось души, но - лишь коснулось, не оставив глубокого следа; и это уже было вполне объяснимо. Просто все это было впервые - и само чувство, и стремление воздать ему желаемое, впервые он встал перед необходимостью добиваться того, что раньше было получаемо походя и без особенной страсти, как лакомство, которое можно время от времени себе позволить, но о котором не грезишь ежечасно. И первый опыт, полученный из интереса и потому, что он просто должен быть, и все, что было после, бывшее потому, что попадалось и попросту подворачивался случай - все это не шло ни в какое уподобление тому, что зародилось в нем в эту сумасшедшую весну. Страшное слово 'влюбленность', кое еще не так давно полагалось им глупостью и помехой, теперь казалось чем-то ценным и необходимым...

Сердце упало, когда, войдя, Курт увидел ее - словно маленькое солнце в окружении серых туч, собравшихся окрест; и когда на скрип двери в его сторону обратились фиалковые глаза, вновь стало жарко мыслям, а тело сковал холод, приморозивший его к месту...

- Очнись, - едва слышно, но почти сердито шепнул Бруно за его спиной и, отодвинув его с пути плечом, известил, уходя к одному из столов: - Пойду; там пара знакомых. Попытаюсь поговорить.

Он не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на маленькое солнце перед собою. За столом она была одна; горничная, или кем бы она ни была, восседающая напротив нее, в счет не шла - прислуга, собачка, видимость, дающая позволение одинокой знатной даме находиться в окружении мужчин, оправдание перед обществом...

От улыбки, подаренной вошедшим, словно ударило острым лезвием под колени, и он шагнул вперед, чтобы не упасть, мысленно говоря все то, что надо будет сказать сейчас вслух, и понимая, что голос может сорваться, не покориться ему...

Курт остановился за два шага до нее, прилагая немыслимое усилие к тому, чтобы казаться невозмутимым и терзаясь оттого, что не видит результата своих стараний, не видит своего лица...

- Госпожа фон Шёнборн, - это было произнесено быстро, напряженно; от того, что голос прозвучал как надо, почти спокойно, почти выдержанно, подступило облегчение - он мог с ней говорить, не выдавая своего смятения...

- Майстер Гессе, - отозвался голос, которого он не слышал и который желал услышать долгие две недели...

Если б только тот же голос, но - не так, а просто по имени... 'пожертвовать полжизни', сказал тот студент вчера?.. не столь уж преувеличенно...

- Кажется, я удостоилась судьбы попасть в поле зрения Святой Инквизиции? - продолжил голос с усмешкой. - В каком качестве, позвольте узнать?

В их сторону смотрели; Курту казалось - все до единого, каждый из многочисленных сегодня посетителей. Понимая, что это - всего лишь любопытство, желание узнать, о чем будет спрашивать ведущий дознание следователь, он, тем не менее, никак не мог избавиться от чувства, что в этих взглядах - насмешка...

- Вы хорошо осведомлены, - удивляясь своему внезапному самообладанию, отозвался он, продолжая стоять в двух шагах; Маргарет фон Шёнборн засмеялась, махнув тонкой рукой:

- Ничего удивительного. Знаете, майстер Гессе, если что-то известно хотя бы двум студентам...

- ... это известно половине Кельна, - докончил Курт, лишь после этого спохватившись, и покаянно склонился: - Простите, я перебил.

- Ах, бросьте, - она очаровательно сморщила носик, беспечно тряхнув головой. - Здесь я привыкла к тому, что меня постоянно прерывают. Они совершенно не снисходят к женщине!

- Minime vero![57] - возразил кто-то с напускной обиженностью. - Госпожа фон Шёнборн, что ж это вы - Инквизиции нас сдать пытаетесь? И это за все наши старания! Совсем вы нас не любите.

- Неправда, я вас люблю, - улыбнулась та, и снова подумалось - те же бы слова, но не здесь, не для них... - Что ж вы всё стоите, господин дознаватель?

- Вы позволите? - уточнил Курт, приблизившись к скамье напротив, и та удивленно округлила глаза:

- Господи, какие теперь учтивые господа стали служить в Инквизиции!.. К слову сказать, майстер Гессе, коль скоро вы так обходительны и привержены правилам - могу я взглянуть на ваш Сигнум? Если мне не изменяет память, у меня есть право потребовать его предъявления, когда ко мне обращается некто, представившийся следователем Конгрегации.

Курт снова на миг оцепенел, растерявшись еще ему самому неясно, отчего; Маргарет фон Шёнборн игриво пожала плечами:

- Да, майстер инквизитор, я ваш ночной кошмар: человек, знающий свои права при общении с вам подобными... - она улыбнулась вновь, сбавив голос и глядя снизу вверх заговорщицки: - Разумеется, это чистой воды любопытство, но вы ведь мне не откажете, верно?

Последние слова прозвучали едва ли не шепотом, и во взгляде фиалковых глаз как будто мелькнуло что-то, отчего фраза стала двусмысленной и отягощенной словно бы намеком, обещанием...

- Нет. - Курт шагнул вперед, выдернув из-за воротника цепочку медальона, опасаясь, что вот-вот задрожит рука. - Вам я отказать не смогу.

- Отрадно слышать, - донеслось в ответ и вовсе чуть различимо, и (нет, не почудилось!) взгляд замешкался в его взгляде чуть дольше, чем требовалось; он подступил почти вплотную, склонившись, держа медальон на ладони.

Протянуть руку и прикоснуться...

Маргарет фон Шёнборн протянула руку, коснувшись стальной поверхности, провела тонким пальцем по чеканным буквам 'SM' и цифрам, и захотелось сорвать перчатку, сейчас же, немедленно, сейчас как никогда в жизни он проклинал все, что случилось, проклинал того, по чьей вине теперь он не может надеяться даже на такую малость - просто испытать прикосновение этой руки...

- Тысяча двадцать один; это ваш номер при выпуске?

- Повторю, что вы хорошо осведомлены, - подтвердил Курт, ожидая, когда же она пожелает взглянуть, что выбито на обороте Знака, когда перевернет медальон, неизбежно дотронувшись при этом до его ладони - пусть через перчатку, все равно, пускай хоть так...

Глаза цвета первой фиалки поднялись к его лицу, снова промедливши на один лишний миг...

- Ваша некогда тайная академия становится все более знаменитой, майстер Гессе.

Курт молча ждал, не отрывая взгляда от того, как ее пальцы скользнули к кромке медальона, и, наконец, коснулись...

Маргарет фон Шёнборн, перевернув Знак, оставила его лежать на своих пальцах, а их - на его ладони, и сердце встало, перестав биться на миг, на миг перехлестнуло дыхание; медленно-медленно тепло ее руки проникало сквозь тонкую кожу перчатки, касаясь его кожи, и оттого стало горячо - не ладони, а всему телу, с макушки до пят...

- 'Misericordia et justitia', - прочла она с расстановкой, не отводя руки, и жар сменился оцепенением, и лишь только ладонь ощущала это тепло, пробивающееся к коже. - Полагаете, это возможно? Милосердие вместе со справедливостью? Duos lepores sequi...[58]

- Alter alterum haud excludit[59], сказал бы я.

- Разве? Справедливость немилосердна, вы не находите?

- А милосердие несправедливо, - договорил Курт, молясь о том, чтобы она продолжала смотреть на выбитую в Знаке надпись, чтобы эти пальцы так и лежали в его ладони; Маргарет фон Шёнборн снова вскинула к нему глаза, приподняв брови:

- Ах, так и вы это признаете?

Медальон она выпустила не сразу - скользнула кончиками пальцев по руке, и оттого вновь окатило жаром все тело, словно из темной, прохладной комнаты вдруг шагнул на залитую палящим солнцем улицу...

Или в каменную громаду, охваченную пламенем...

Курт распрямился, закрыв глаза и отступив, вскинул руку ко лбу, покрывшемуся испариной; из жара бросило в холод, как в горячке, и на мгновение забылось все то, о чем грезил и чего желал два удара сердца тому назад. Некстати пришедшее на ум сравнение словно сорвало с небес на землю, разбив вдребезги.

- Майстер Гессе?..

Когда он открыл глаза, Маргарет смотрела испуганно, вглядываясь в его лицо с настороженностью, и от этого взгляда, проникнутого почти заботой, стало внезапно легче...

- Вам дурно? Или я что-то не то сказала?

- Головная боль, бывает, - откликнулся Курт первым, что взбрело в мысли, опустившись на скамью напротив нее, и улыбнулся через силу, теребя медальон в руке, жалея, что не может сквозь перчатку ощутить ее тепло, оставшееся на неровной металлической поверхности. - Возмездие за недостаточный сон; справедливо, но немилосердно.

- Не пугайте меня, майстер инквизитор, - укорила она, демонстративно погрозив ему. - Представляете, что говорили бы? 'Он перемолвился с ней парой слов и впал в беспамятство'.

Курт улыбнулся, с сожалением упрятав медальон под куртку, и непроизвольно сжал кулак, словно там, в стиснутой ладони, можно было сохранить нечто, оставшееся от касания этих тонких пальцев, нечто материальное, ощутимое, вещественное...

- Иными словами, сражен наповал.

Это вырвалось само собою, помимо его воли и помимо желания; не поднимая глаз, Курт сидел неподвижно и молча еще несколько мгновений, затаив дыхание и боясь услышать колкость в ответ.

- Вы просто беспримерный льстец, майстер Гессе, - отозвалась Маргарет фон Шёнборн, однако голос был спокоен - ни чрезмерной серьезности, ни насмешки он не заметил. - Но из ваших уст это звучит приятно.

Это не было похоже на обещание - эти слова именно обещанием и являлись; иначе просто не могло быть...

Взять себя в руки стоило немалого труда, невероятного усилия; сумев принудить себя, наконец, поднять взгляд к фиалковым глазам напротив, Курт, боясь, что не совладает с голосом, заговорил тихо и медлительно:

- Госпожа фон Шёнборн, я... я понимаю, что продолжение нашей беседы вам, скорее всего, понравится меньше, но мне придется...

- ... задать пару вопросов?

- Да, - неловко улыбнулся он, снова смешавшись и запнувшись на миг, снова забыв, что хотел сказать, что спросить, как то было минувшим вечером, когда услышал, что сможет увидеть здесь Маргарет фон Шёнборн. - И хочу предупредить вас, что некоторые из них могут вам показаться...

- ... нескромными?

- Возможно, что так. Но прошу вас понять, что...

- ... это ваша работа.

Курт невольно засмеялся, качнув головой.

- Госпожа фон Шёнборн, вы меня смущаете.

- Интересно, - ответная улыбка была откровенно довольной. - Смущенный инквизитор; это любопытное зрелище... Бросьте, майстер Гессе, я не хотела насмешничать, простите. Я готова отвечать и помочь, чем сумею, спрашивайте.

- Благодарю вас за понимание, - склонил голову Курт, стараясь говорить непринужденно, но слабо понимая, насколько в этом преуспевает...

Говорить, не глядя на собеседницу, было бы верхом неучтивости, но говорить, смотря в эти глаза - свыше его сил...

- Филипп Шлаг, - начал он, нанизывая слова с осторожностью, словно мелкий бисер на невидимую нить. - Вы ведь знали его?

- Тот бедный юноша, что умер третьего дня, - уточнила Маргарет, согнав с лица улыбку. - Да, я его знала - он учится в университете давно, а тех, кто дожил хотя бы до второго курса, я знаю почти всех. Разумеется, я подразумеваю лишь бывающих в этом заведении.

- И... - выговорить этого Курт не мог - просто не мог, губы отказывались складывать эти слова вместе, язык отказывался повиноваться; наконец, решившись, он выдохнул и завершил: - насколько близко вы его знали?

- Я верно поняла смысл ваших слов, майстер Гессе? - голос Маргарет фон Шёнборн не похолодел, как он того боялся; напротив, эта мысль, казалось, ее развеселила. - Вероятно, это и есть ваш нескромный вопрос?

- Простите, - развел руками Курт. - Такая у меня... впрочем, дальше вы сами знаете.

- Интересная у вас работа... Нет, господин дознаватель, его я знала близко, однако не настолько близко. Вы удовлетворены?

- Да.

Это был почти вздох - облегченный вздох...

- Хорошо, - проговорил он негромко - то ли попросту подытожив уже сказанное и услышанное, то ли высказав свое отношение к ее словам. - Хорошо... Госпожа фон Шёнборн, я задаю тот же вопрос, но уже с другим подтекстом, вполне благопристойным. Итак, насколько близко вы знали Филиппа Шлага?

- Не будете ли вы любезны объяснить детальнее, что именно вас интересует? - уточнила Маргарет. - В пристойном виде этот вопрос несколько... туманен.

- Я вас обидел? простите.

Она улыбнулась снова, и на душе вновь потеплело от этой улыбки - для него...

- Нет, майстер Гессе. Вы меня не обидели. Как я сама же отметила, ваши вопросы вы задаете не из праздной пытливости, а исключительно в интересах дела; как можно таить обиду на следователя за то, что он стремится выявить истину?

- Благодарю вас за понимание, - повторил Курт с непритворным облегчением, лишь на миг почти с ужасом вообразив себе, что Маргарет фон Шёнборн в самом деле могла оскорбиться на его любопытство, замкнуться, отдалиться, не успев приблизиться. - Я попытаюсь разъяснить, что я подразумевал... Я хочу сказать - не относился ли Шлаг к тем, кто... заслуженно или нет... полагал себя вашим...

- Другом?

- Возможно, не столь громко, но... приятелем... добрым знакомым; словом, не считал ли он вас человеком, коему можно выговариваться?

- Не уверена, - отозвалась она, даже не примолкнув ни на миг, чтобы задуматься. - Если вам любопытно знать, не рассказывал ли он мне чего-то, что выходило бы за рамки обыкновенного, прозаичного, не говорили ли мы о его личной жизни, то - нет. Мое с ним общение было таким же, как и с каждым здесь. И все.

И все. Более спрашивать не о чем. Не о чем говорить. Теперь остается лишь еще раз изъявить свидетельнице признательность за содействие и удалиться...

Уйти. Подняться, повернуться спиной к этому взгляду, к этим глазам, к этой улыбке, от которых жизнь единственно и кажется наполненной смыслом, и - уйти...

- Вы уверены?

Жест отчаяния. Чтобы потянуть время. Чтобы остаться подле нее - еще хоть на минуту, чтобы еще хоть недолго слышать, видеть, почти ощущать - на расстоянии вытянутой руки...

- Быть может, он и не заводил душевных бесед, но как-то вскользь... Быть может, когда-либо при разговоре с ним у вас промелькнула мысль, что говорит он о чем-то не обыденном, не совсем понятном, но вы не придали этому значимости, а после позабыли?

- В таком случае, майстер Гессе, припомнить это будет тем более затруднительно. Мне от души жаль, что я не смогла вам помочь, - вздохнула она, скосив глаза на дверь, и Курт понял, что его дальнейшее здесь пребывание тщетно, принуждённо и излишне...

Осталось лишь подняться и уйти... Этот разговор, эта встреча так и окончится ничем - просто взгляд, улыбка...

И обещание, оказавшееся всего лишь игрой. Обычная забава красивой женщины, знающей себе цену. Флирт. Развлечение. Для ублажения собственного тщеславия.

- Да, - едва сдерживая внезапную злость, ожесточение на себя самого, на собственную глупость, бросил Курт, поднявшись. - Жаль.

Надо было проститься и уйти, но сдвинуться с места не выходило - словно ноги пригвоздили к темным доскам пола, намертво, железными штырями...

Маргарет улыбнулась снова, но теперь от этой улыбки свело зубы, точно от глотка ледяной воды из ручья.

- Прощайте, - сумел, наконец, выговорить он.

Сумел отвернуться, сумел сделать шаг - тяжелый, трудный...

- Майстер инквизитор, - окликнул его до боли благожелательный голос, и Курт встал на месте, вновь оцепенев, вновь утратив способность двигаться; все, на что хватило выдержки, это принудить себя так и остаться стоять спиною к ней, не поворачивая головы, дабы не видеть этих глаз...

- Да?

Это вышло неучтиво, едва ли не дерзко, но следить за собою сейчас попросту недоставало сил...

- Мне действительно жаль, что я не оправдала ваших ожиданий. - Маргарет его резкости то ли не заметила, то ли извинила ее; голос был все столь же благосклонным и мягким. - Я попытаюсь припомнить каждую беседу с этим юношей, быть может, что-то вспомнится. А вы, если у вас вдруг возникнут еще вопросы, не ожидайте, пока мне взбредет в голову явиться сюда. Я пока не намерена возвращаться в замок, и еще долгое время я буду в Кельне; приходите в мой дом, когда сочтете нужным.

Он все-таки обернулся - рывком, не удержавшись, снова потонув в этом взгляде...

Маргарет смотрела уже без улыбки - и тоже прямо в глаза.

- Ведь вы знаете, где мой дом.

Это не было вопросом. Но Курт кивнул.

- Да, - голос все же сел, все-таки вырвался из-под его воли. - Я знаю.

Она не улыбнулась ему на прощание. Не произнесла больше ни слова. И не отклонила взгляда - все так же смотрела в глаза, неотрывно, словно не желая отпускать; и не хотелось быть отпущенным, единственным желанием было - стоять так вечность...

Курт вздрогнул от громового хохота за спиной, очнувшись, оглянулся почти оторопело и столкнулся с другим взглядом - Бруно в компании все еще гогочущих студентов. Приятелям он улыбался одними губами, а глаза оставались серьезными, и смотрел подопечный на него - пристально, настороженно, осуждающе.

Курт развернулся, стремясь не дозволить больше взгляду обратиться в сторону Маргарет, не видеть фиалковых глаз, парализующих тело и теснящих душу, и вышел на улицу, озаренную кровавым светом нисходящего солнца. Остановившись, привалился к стене, закрыв глаза и прижав ладонь к пылающему лбу.

'Приходите в мой дом'... и этот взгляд...

Не игра. Обещание.

'Приходите в мой дом'...

Глава 8

В свой дом он возвратиться не сумел.

Когда Курт, наконец, заставил себя отлепиться от холодной каменной стены трактира, когда унял идущую кругом голову, когда смог двигаться, он просто зашагал по улице вперед, глядя под ноги и видя чуть подсохшую после талого снега землю под сапогами, как сквозь туман, не разбирая, куда идет и о чем мыслит - возвратить цельность рассудка и тела все никак не выходило.

А когда ноги остановились - снова сами по себе, в обход воли или хоть какой-то мысли - он опять окаменел в недвижности, снова ощутил, что не может шевельнуться, не может развернуться и уйти отсюда - от глухой каменной ограды большого двухэтажного дома...

Улица была пустынна, улица не самого многолюдного квартала, чьи обитатели запирались рано и разгуливать по городу вовсе не предпочитали; на этой улице долго можно было простоять, так ни с кем и не повстречавшись. Очень долго...

Можно, не попавшись на глаза никому, пробыть здесь, за углом напротив, пока хозяйка дома не возвратится...

Курт снова провел ладонью по лбу, сухому и горячему, будто в бреду, пытаясь взять себя в руки. Так далее продолжаться не может, уже едва слышно и почти жалко прошептал рассудок, забившийся вглубь воспаленного сознания; это не может длиться вечно - ежедневное терзание, ежечасные мысли о самом невероятном, ставшие лишь еще болезненнее теперь, когда невероятное стало возможным. Это пора прекратить. Abrumpere pariter spes ac metus[60]...

Пора поставить точку; пусть хоть и узнать, что все это - улыбка, взгляд, двусмысленность в словах - все лишь пригрезилось, лишь придумалось, что лишь увиделось то, что хотелось увидеть...

Если сегодня Маргарет фон Шёнборн возвратится домой в то время, когда еще дозволительно нанести визит, он разрешит все этим же вечером. Главное - измыслить пусть не причину, не подлинное основание, но хотя бы повод к разговору, предлог для того, чтобы войти в этот дом...

Курт даже не успел оспорить себя или согласиться с собой, обдумать, должно ли поступить именно так; перестук копыт в вечерней тишине он услышал издалека - две лошади, легкие, неспешные, и когда она появилась у стены дома, вдруг подумалось, что при первом же донесшемся до него звуке, при первом же ударе подковы о землю, утоптанную тысячами ног, уже предощущал, кто это, чувствовал, знал.

Она здесь... Значит, из трактира студентов ушла тотчас же, следом. Значит ли это, что и там она появилась лишь для беседы с ним? Значит ли... Значит ли это вообще что-нибудь, или сегодня ей просто стало скучно, или просто утомилась и потому решила возвратиться домой раньше, или же вовсе - ее попросту расстроил разговор с настырным дознавателем, что лезет в ее личную жизнь и норовит задавать раздражающие вопросы?..

Когда за ее спиной затворилась створка тяжелой двери, Курт вновь привалился к стене, опять закрыв глаза и переводя дыхание. Подойти, постучать; что он сделал бы, не будь она той, кто есть? 'Откройте, Святая Инквизиция'; сейчас это кажется почти глупым...

Лучше просто не думать - ни о чем не думать; просто пойти и - пусть, как сложится. Закончить все сегодня. Чем бы ни обернулась попытка. Сейчас же...

Провозглашать заготовленную фразу не пришлось - с той стороны двери в стене не осведомились, кто тревожит графиню фон Шёнборн столь неранним вечером; ему отворили молча и без вопросов, лишь увидев его лицо в крохотное окошечко. И даже когда Курт вошел на узкое пространство между стеной и домом, слабо сходствующее с привычным понятием 'двор', впустившая его горничная ни словом не поинтересовалась целью его визита, лишь повела рукой, приглашая идти за собою, и в душе зашевелилась надежда - значит ли это, что его ждали? Что та, последняя, фраза была прямым намеком, призывом, приглашением?..

- Прошу вас подождать, майстер инквизитор, - впервые заговорила горничная, когда провела его в большую полупустую залу, в которой каждый звук разносился, словно в колодце. - Я извещу о вашем приходе.

Курт промолчал, глядя вслед стройной невозмутимой девице, напоминающей свою хозяйку...

Она не удивилась его появлению. Она не спросила, зачем он тут. Значит... Значит ли?..

Ее не было всего минуту и - вечность; чувствуя, как сердце начинает разгоняться, подобно скаковой лошади, Курт мерил залу шагами, ожидая, когда же, наконец, появится Маргарет фон Шёнборн, и в то же время желая, чтобы это случилось как можно позже - из многих правдоподобных и неправдоподобных предлогов, измышленных им наспех, он все еще не избрал подходящего и теперь опасался, что, сошедшись снова взглядом с фиалковыми глазами, опять оцепенеет, все позабыв и утратив дар речи...

Маргарет не появилась. Вместо этого вновь возникшая на пороге горничная, распахнув дверь, указала на лестницу за своей спиной, чуть сдвинувшись в сторону, и прежним невозмутимым тоном предложила следовать за ней.

В жилую часть дома... Не она сошла к нему в приемную, смятенно подумал Курт, вступая за горничной в открытую дверь очередной комнаты, а его пригласила к себе; что это - уважение к должности, ее обычное гостеприимство, попросту леность, или это еще один намек, еще один знак благоволения?..

- Доброго вечера, майстер Гессе, - услышал он, и мысли застыли, а разогнавшееся сердце, словно с разбегу ударившись о грудь, замерло, пережав дыхание. - Доброго вечера... снова.

Маргарет фон Шёнборн стояла у окна, выходящего на ту улицу, где он все это время ожидал ее появления, и Курт понял, что она, скорее всего, видела, как он приближался к дому - потому ему и открыли так скоро, потому и не удивились, увидя...

- Доброго вечера, - откликнулся он, совладав с дыханием, с сердцем, с голосом, почти настороженно следя за тем, как Маргарет приближается, и тоже шагнул навстречу, ставши посреди небольшой комнаты. - Прошу прощения за столь запоздалый визит.

- Я ведь говорила - в любое время, когда сочтете необходимым.

Снова была эта улыбка, снова был взгляд, снова - долгий, пристальный, в глаза...

Маргарет остановилась в трех шагах напротив, переместив взгляд на горничную за его спиной, и кивнула ей:

- Рената, ты свободна на сегодня.

Та отозвалась не сразу - наверняка удивленная поведением хозяйки. Или, быть может, в глазах позади него сейчас отобразилось понимание, соучастие, пресловутая женская солидарность, может даже, некоторая насмешка над этим ослом, обивающим порог...

- Доброй ночи, госпожа Маргарет.

- Доброй ночи, милая.

'Доброй ночи'... 'Ты свободна на сегодня'... Еще далеко не самый поздний вечер, отпускать горничную еще в любом случае рано, значит... значит, она попросту выдворила прислугу... и это уже не намек - прямое указание...

Когда дверь за спиной стукнула, затворяясь, о косяк, от этого тихого звука Курт едва не вздрогнул и затаил дыхание, когда Маргарет фон Шёнборн сделала еще один шаг навстречу, стоя теперь так близко, что можно было, тоже шагнув всего один раз, протянуть руку и коснуться... снова...

- Ну, что ж, я вас слушаю, майстер инквизитор, - произнесла она негромко, и глаза, фиалковые глаза - они все так же, неотрывно, смотрели в его глаза, в душу, в сердце, но - странно: оцепенение отошло, ушла растерянность, вдруг исчезла оторопь, еще миг назад пережимающая горло, не давая вымолвить ни звука...

- Мне пришло сегодня в голову, госпожа фон Шёнборн, - заговорил Курт на удивление уверенно, - что я совершил глупость, говоря с вами в этом заведении. Я не подумал о том, что ваши ответы на мои вопросы могут быть... так скажем - чрезмерно личного характера, не предназначенные для стороннего слуха.

- Иными словами, вы хотите сказать, что я таила от вас сведения, майстер инквизитор? - уточнила она почти игриво. - Лгала на следствии?

Курт вскинул руку, качнув головой, едва удерживаясь от того, чтобы оборвать самого себя и выложить все начистоту...

- Нет, зачем же так строго... Дама, а тем более... тем более - дама с положением имеет, пусть негласно, право на некоторые... поправки к обычным правилам. Словом, я бы хотел уточнить еще раз, госпожа фон Шёнборн, сейчас, когда нет посторонних свидетелей, не желаете ли вы что-то добавить к уже сказанному?

Она сама сделала этот шаг - последний разделяющий их шаг, остановившись рядом, почти вплотную, и можно было бы, склонив голову, ощутить ее дыхание на своей щеке...

- Желаю, - откликнулась Маргарет, уверенно, без тени смущения взяв его за руку обеими ладонями, царапнув ноготком тонкую кожу перчатки, и решительно потребовала: - Снимите.

От того, что вспомнилось вдруг, на душе внезапно стало скверно, а в груди кольнуло. Он совсем забыл об этом...

- Вам это не понравится, - возразил Курт тихо, высвободив руку и чувствуя, что стоит в шаге от бездны, из которой может никогда больше не выбраться; она нахмурилась, укоризненно качнув головой.

- Мне, майстер Гессе, не нравится, когда мне отказывают. А вы, помнится, говорили, что отказать мне не сможете... Снимите немедленно.

Курт промешкал мгновение - всего одно долгое мгновение, а потом сорвал обе перчатки, сжав их в кулаке. Он и сам не знал, что ожидал увидеть и услышать - удивление, брезгливость в ее глазах, растерянное 'ах!' из ее уст; однако не случилось ни того, ни другого - Маргарет снова взяла его за руку, так же твердо и не колеблясь, и от прикосновения этих пальцев к коже вновь окатило жаром.

- А знаете, майстер Гессе, - голос был безмятежным, и не походило на то, что она смиряет себя, не желая обидеть гостя, - откуда взялось утверждение, что шрамы украшают мужчину?.. Просто-напросто они - свидетельство пережитого испытания. Доказательство чего-то трудного, тяжкого и опасного. Значит, тот, кто прошел это испытание, кто сумел преодолеть его, сильный человек. А женщины, майстер Гессе, любят сильных.

- Вы хотите испытать мою силу? - вдруг для себя самого неожиданно спросил Курт, смелея все больше. - На то, чтобы противиться таким соблазнам, ее не хватит.

Та подняла взгляд к его лицу, снова улыбнувшись, но - теперь чуть заметно, едва-едва.

- Так не противьтесь. Или за соблазнение следователя Конгрегации предусмотрено какое-то страшное наказание? В таком случае, скажите, какое; я желаю знать, что меня ждет.

- Лишение сна, полагаю, будет самым подходящим, - обнаглев окончательно, брякнул он, и Маргарет шепотом ахнула в нарочитом испуге.

- Боже, как жестоко... И надолго?

- Думаю, до утра, - пугаясь собственного хамства, тоже шепотом произнес Курт. - А там посмотрим на твое поведение.

- Это бесчеловечно... - она выпустила его ладонь, обвив шею руками, и вздохнула у самого уха: - Я готова принять кару, майстер инквизитор...

***

Он проспал часов до трех пополудни, пробудившись в таком расположении духа, какового не бывало, наверное, за всю его жизнь ни разу; минуту он просто глядел в потолок, ни о чем не думая и думать не желая, а потом рывком сел, откинув одеяло в сторону и улыбаясь неведомому доселе чувству. Все прежние горести теперь казались сном, оставшимся где-то далеко-далеко в прошлом, которого, быть может, и вовсе никогда не было - ни бесплодных терзаний, ни разброда в мыслях, ничего из всех тех мучений, что одолевали его в последние дни. Преследовавший его образ по-прежнему стоял перед внутренним взором, по-прежнему оставался и в мыслях, и в чувствах, но сейчас видение фиалковых глаз не вызывало отчаяния, а светлые пряди теперь вспоминались рассыпавшимися по подушке...

Бруно он обнаружил в выделенной ему комнате - тот сидел на постели с какой-то самодельного вида брошюркой на коленях; придержав широко растворившуюся от чересчур энергичного толчка дверь, Курт прошагал к подопечному, выдернув книжку у него из пальцев, и шлепнул ее на стол.

- После дочитаешь, - сообщил он в ответ на возмущенный взгляд и уселся рядом, откинувшись к стене. - Рассказывай, что узнал.

- Итак, - глядя на него оценивающе, подытожил Бруно. - Вернулся поздно утром, обед проспал, и снова заработали мозги. Из этого я делаю вывод, что она тебе таки дала.

Курт рывком повернул к нему голову, зло нахмурившись, и бывший студент пожал плечами:

- Что?

- Primo, - сказал он уже нешуточно, подавив желание ударить. - Это не твое дело. Secundo. Еще раз упомянешь ее в таком тоне...

- Ну, извини, - не дав ему договорить, с такой непритворной искренностью попросил Бруно, что злость ушла, оставив лишь раздражение на непреходящую бесцеремонность подопечного. - Невзирая на все, что было в эти дни, не думал, что для тебя это может быть так серьезно... Стало быть, твое инквизиторство, и тебя Бог не помиловал. Вот уж не мог себе вообразить.

Он не спросил, почему.

Вчерашней ночью, когда Курт, поднявшись, стал подбирать разметанную по полу свою одежду, его остановило удивленное и почти обиженное 'Куда ты?'. 'Хочу уйти до того, как рассветет, - отозвался он, присев к Маргарет на кровать, и неловко улыбнулся, отведя взгляд: - Не желаю тебя скомпрометировать'. 'Брось, - усмехнулась она, - интрижка с инквизитором репутации испортить не может'. Курт тогда почувствовал себя так, будто его спустили с лестницы, опрокинув вдогонку котел с ледяной водой. 'Интрижка, значит', - повторил он, и Маргарет, мягко коснувшись его локтя, заглянула в глаза, улыбнувшись: 'Перестань. Ты знаешь, что это значит для меня, но по их мнению, - она повела рукой в сторону окна, где в ночи простирался спящий город, - ни ты, ни я на что-то большее не способны. Родовитая вдовушка и скучающий следователь - вот и все. В любом случае, нашим отношениям, если о них станет известно, никто не удивится, и долго их обсуждать не станут'...

- Закроем тему, - коротко бросил Курт. - Итак, вчера, когда я уходил, ты оставался со своими дружками в трактире; удалось узнать что-то?

- Удалось, но поможет это слабо. - Бруно поднялся, пройдя к столу, раскрыл отобранную у него брошюрку и вынул вложенный в нее лист. - Держи. Эти трое - все, с кем он был запримечен; причем все три девицы - из тех, что бывают у студентов, я их всех знаю, посему кое-что могу рассказать сразу. Вот эта, - он ткнул пальцем в первое имя, вписанное в коротенький список, - хороша тем, что никому никогда не отказывает, а посему, если ты справишься у нее о покойном, боюсь, она даже не сможет припомнить, о ком это ты вообще говоришь. Кроме того, она неизменно навеселе, а когда нет - спит; хозяин даже по временам позволяет ей оставаться в одной из комнат наверху - попросту потому, что она все окупает, благодаря ее безотказности эта самая комната частенько бывает снятой.

- И на роль денежной ямы она точно не годится, - подвел итог Курт; Бруно хмыкнул:

- Яма - это про нее, но уж не денежная, это подлинно.

- Как, однако, ты недурно осведомлен, - заметил он, и подопечный метнул в его сторону взор, немногим разнящийся от того, коим он сам наградил того менее минуты назад.

- Я посещаю тот трактир не для блядок.

- Брось ты, - уже без улыбки сказал Курт; сегодня он пребывал в благостном расположении, и даже неприязнь к бывшему студенту как-то отдалилась, притупилась, сегодня его одолевало несвойственное ему ранее желание видеть счастливым если не целый мир, то хотя бы мир вкруг себя. - Бруно, истекло более двух лет. Я не толкаю тебя в объятья хмельной потаскушки, но не можешь же ты без срока сохранять верность человеку, которого нет в живых. Перед алтарем ты ей клялся 'до самой смерти'; смерть пришла, и клятве конец. Смирись с этим.

- Если я скажу, что это не твое дело, ты снова кинешься ломать мне нос? - хмуро осведомился подопечный, и Курт отмахнулся, вздохнув. - Если уж на то пошло, господин следователь Конгрегации, внебрачные связи - грех, помнишь?

- С каких это пор ты нацелился в святые?

- Эту тему мы тоже закроем, - довольно резко оборвал его Бруно. - Интересно дальше о деле? Или моя печальная biographia тебе любопытнее?

- Извини, - отозвался он. - Не хотел ни задеть тебя, ни оскорбить ее память.

Тот на миг замер, глядя на Курта с подозрением, ожидая подвоха, и, увидя, что тот серьезен, усмехнулся неловко и почти растерянно:

- Бог ты мой, неужто она из тебя человека сделала... Ладно, забудем. Мне продолжать?

- Я слушаю.

- Вторая в этом списке - исключается тоже. Кстати сказать, вчера ты ее видел - она обреталась в той компании, к которой я подсел.

Курт попытался припомнить, что за девица находилась вчера в трактире, и осознал, что в памяти нет ее лица; в памяти не было ничего подобного даже общей картине - вчерашним вечером он вовсе не видел никого и ничего, кроме Маргарет...

- Не заметил, - сказал он, наконец; Бруно вздохнул.

- Знаешь, я и не удивлен... С этой он был всего пару раз, около полугода назад. Я с ней поговорил; она его помнит плохо, но на всякий случай я узнал, не говорил ли он при ней о какой другой женщине - знаешь, как это бывает... 'я буду тебя называть так-то'... или что-то в подобном роде. Учитывая, что примерно в то же время в его поведении и начались странности, могло что-то наклюнуться...

- Логично.

- Увы. Ничего такого. Сделал дело и ушел, все обыкновенно.

- Ясно... И третья?

- Третью, - отмахнулся Бруно, - вовсе можно было б не упоминать. С этой он в последний раз был в то же время, тому назад с полгода, и она точно так же не подходит для роли объекта поклонения. Дура дурой; веселая, симпатичная, может выслушать - за то и любят. Знаешь, девка добрая, но туповатая.

- Словом, - вздохнул Курт, - никто из его знакомых девиц не может быть той, кого мы отыскиваем, и не может нам помочь узнать о 'ней' ничего конкретного, потому что или знали его мимолетно, или же... Однако, заметь: именно с полгода назад он и прервал любые с ними отношения, не заведя при этом таковых ни с одной из горожанок. Открыто, я имею в виду.

- Вернулись к тому, с чего начали, - пожал плечами Бруно. - Ищи другие подходы, я со своей стороны сделал, что мог.

- Ясно, - не слишком опечаленно подвел итог Курт, решительно хлопнув по коленям ладонями, и поднялся, потягиваясь. - Стало быть, зайдем с иной стороны - он, как будто, много времени проводил в библиотеке, значит, надо взять за шкирку библиотекаря и вытрясти из него все о том, чем Шлаг там занимался; вообще, конечно, об этом надлежало бы подумать много раньше...

- Но раньше это как-то ускользало от твоего проницательного ума, - ехидно сообщил Бруно; он лишь отмахнулся. - Затупился... хм... ум?.. Но ты с лихвой восполняешь это крепкой хваткой; собственно, что еще от инквизитора требуется - не обязательно быть шибко умным, достаточно быть въедливым...

- А вот этих слов, - на миг помрачнев и невольно покривившись от неуместных воспоминаний, холодно оборвал его Курт, - от тебя лично я чтобы более не слышал. В противном случае я начну размышлять о том, не сохранил ли ты, кроме цитат, от прежнего знакомства и тягу к скверным идеям, одна из которых - бить следователей Конгрегации в спину. Не заставляй меня оглядываться. Это - понятно?

Бруно не ответил, а он не стал заострять внимания на внезапно воскресшем конфликте; Курт и без его оправданий, коих, как обычно, не последовало, знал, что сказанное сорвалось с языка безо всякой связи с прошлым, с тем, кто сказал это первым почти год назад, и - сказано было оттого, что соответствовало истине. Он и сам понимал, что, невзирая на не раз упоминаемое 'окончание академии cum eximia laude[61]', логические рассуждения, выстраивание в нужном порядке ведомых ему фактов - не самая его сильная сторона. Все его успехи были собою обязаны лишь мгновенным прозрениям, как то было подле тела Филиппа Шлага, а также чуткости к деталям, не запримеченным другими; но вот связать эти детали и озарения вкупе, установить их в стройную линию - это выходило не всегда. Возможно, это еще настанет с опытом...

'Лет через десять стал бы неплохим следователем' - по уже проложенной из минувшего тропке пришло на память еще одно изречение все из тех же уст, и руки под перчатками неприятно заныли, отзываясь мнимой болью в бедре и под ключицей.

- Я не думал напоминать... - начал Бруно, однако умолк, увидя выражение его лица, и от неловкой усмешки подопечного снова стало совестно. - Собираешься опять распускать руки?

- Нет. Я сегодня добрый, - безвыразительно отозвался Курт, отмахнувшись снова. - Ладно... Идем в библиотеку. Библиотекарь тебе, часом, не знаком?

- Не переоценивай меня. И без того я вывернулся через... сделал, что мог, и даже больше. Дальше мои познания и возможности кончаются.

Курт лишь передернул плечами, уже растеряв большую часть своего ожесточения и злости; сегодня, казалось, настроения испортить не могло ничто.

- Ну, и Бог с ним, - легкомысленно махнул рукой он, разворачиваясь к двери. - Идем, все же - вдруг потребуешься.

Он знал, что Бруно посмотрел ему в спину с недовольством; тот явно полагал свою (надо, разумеется, отдать ему должное - немалую) помощь завершенной и надеялся на безмятежный денек в обществе рукописного знания, вовсе не лелея надежду на прогулку в обиталище оного. Однако сейчас ни сумрачные взоры в спину, ни их противостояние, порою пробивающееся сквозь, казалось, все сгладившее время, его долго заботить не могли, сегодня все было как нельзя лучше. С самого пробуждения Курт ощущал себя точно бы каким-то иным, чем прежде, будто бы возникнул неведомый ему источник сил и бодрости духа, в голове была прежняя ясность - как довольно топорно, но верно выразился подопечный, 'снова заработали мозги', избавившиеся от борьбы с сердцем...

Оставалась лишь одна небольшая, хотя и весьма ощутительная, ложка горечи - и в самом деле, остановившись мыслью на своей личной цели, он безнадежно заплутал в себе самом, не сумел собраться для того, чтобы идти как должно к цели, определенной ему его долгом, обязательством, к цели, которая должна была занимать его в первейшую очередь. Пребывая в потерянности, он так и не сумел заставить себя мыслить в обход решения его собственной, нужной лишь ему задачи, не сумел миновать ее, пока оная задача не была разрешена, не была вычеркнута из расчетов. Библиотека - вот первое, что должно было заинтересовать его, первое, на чем господин следователь обязан был остановить свое внимание, но о чем попросту позорнейшим образом забыл.

В библиотеку Курт вошел с воодушевлением, отчасти напускным, призванным подвигнуть его наверстать упущенное время и, быть может, возможности - ведь если и впрямь здесь мог найтись след к выявлению тайны, то виновник (либо же соучастник) за миновавшие четыре дня вполне располагал возможностью упрятать концы...

Библиотека Кельнского университета приятно удивила его, разбалованного изобилием и вместе с тем выверенностью книжного собрания святого Макария; для начала, взгляд поражали размеры грандиозного зала, напомнившего своим видом увеличенную в масштабе мастерскую умельца академии Фридриха, с тем лишь различием, что, вместо хаотически набросанного на бесчисленные полки хлама и готовых вещей, на посетителя глядели столь же бессчетные корешки книг и упругие бока свитков, уложенных и выставленных в потребном порядке. Библиотекарь обнаружился тотчас же, возникши столь неожиданно и бесшумно, что невольно мелькнула мысль о том, что из холуев, прочей челяди и всевозможных обслуживающих персон академия при должном терпении могла бы, наверное, взрастить недурных наемников для щекотливых дел - любой из них, казалось, в крови имел умение неприметно и внезапно возникать и так же незримо пропадать в никуда...

- Чем я могу оказать помощь майстеру инквизитору, изволившему посетить наше хранилище мудрости? - поинтересовался библиотекарь с невообразимой смесью гордости за Alma Mater, снисхождения умудренного немалыми годами поборника убеждения 'adulescentis est majores natu revereri[62]', и крайнего почтения к чину незваного гостя.

- У вас чудесная библиотека, - не ответив, произнес Курт, видя проступающую на лице библиотекаря почти надменность.

- Лучшая в Германии, - подтвердил тот, спустя миг все же поправившись: - Из светских учреждений.

- Разумеется, - понимающе кивнул он и, ощутив греховный укол ревности, с тяжким вздохом лицемерного сочувствия договорил: - Академия святого Макария относится к заведениям скорее церковным; или, ближе, духовным. Однако, по меньшей мере, с первого поверхностного взгляда, ваше собрание книг лишь немногим малочисленнее.

Библиотекарь выпрямился, приобретя неуловимое сходство с традиционной статуей святого Франциска - природная проплешина служителя книгохранилища с лихвою заменяла собой святую лысину рукотворную.

- Книга не терпит поверхностных взглядов, майстер инквизитор; но, полагаю, уж вам-то сие известно более, нежели кому-либо, а что до многочисленности собранных томов, то и не в этом тоже суть - главенство за содержанием, кое и двумя малыми листами способно...

- Вы из монахов перешли на служение мирскому знанию, не так ли? - спросил Курт благожелательно.

Тот прервал свою набравшую стремительность тираду, проглотив последнее слово; будто уличенный в чем-то крамольном, библиотекарь скользнул глазами в сторону, переступив с одной ноги на другую, и утратил осанистость.

- Не счел более возможным пребывать у закромов познания, предпочтя переселиться ближе к окормлению оным, майстер инквизитор. Сохранив при том верность монашеским обетам.

А плешь все равно природная, невзначай подумал Курт, силясь не улыбнуться и даже нахмурив для этого брови; библиотекарь отступил назад, следя за изменениями в его лице.

- Похвальная забота о мирянах, брат, - вынес вердикт господин следователь, и тот едва не разразился облегченным воздыханием.

- Эти юноши, что проходят трудную стезю постижения искусств в сем заведении, давно именуют меня попросту Михелем; я не взыскиваю с них - пусть, сие не от злобности сердца, но, смею верить, от благорасположения ко мне и оттого, что принимают меня не как служителя, постановленного над ними, но как часть их жизни, а скорее, быть может, и часть самого университета, что в коей-то мере даже лестно, ибо...

- Это замечательно, брат Михель, - оборвал многоглаголивого служителя Курт, беря его под локоть и увлекая вглубь огромного зала, в лабиринт полок и этажерок. - Ко мне тоже вовсе не обязательно обращаться, именуя должность - вполне достаточно будет 'брат Игнациус', ибо я не хочу принуждать столь почтенного мужа выговаривать 'майстер Гессе' при обращении к человеку моих лет. А теперь - мне и в самом деле нужна ваша помощь в довольно сложном деле, которую, я надеюсь, вы окажете мне по мере сил.

- Все, что знаю, что смогу сказать, - подтвердил брат Михель с готовностью. - Если я могу помочь делу Святой Инквизиции, мой долг как благочестивого христианина и лица духовного в полной мере служить всеми своими...

- Спасибо, брат Михель, - прочувствованно поблагодарил Курт; поймав через плечо брата во Христе взгляд подопечного, оставшегося у двери, он легким движением головы велел следовать за ними чуть поодаль и вновь обратился к библиотекарю. - Первой моей просьбой к вам, брат, будет пожелание ни с кем предмета нашей беседы не обсуждать и вообще - не распространяться о том; все, мною спрошенное, и все ваши ответы - есть тайна проводимого Конгрегацией следствия, сиречь сведения неразглашаемые; вы ведь понимаете меня?

- Даже и поминать о том не следовало бы, брат Игнациус! - на грани с обидой произнес библиотекарь, так доверительно сжав его руку, что Курт невольно воскресил в памяти свои подозрения относительно иной причины замкнутости и нервозности покойного секретаря, хотя, надо сказать, более в невеселую шутку, нежели всерьез. - Неужто, вы думаете, я не понимаю, как важно блюдение тайны для ведомства столь особого, каковое является выразителем...

- Благодарю вас за столь чуткое понимание, - вновь прервал его Курт. - Тогда я перейду к вопросам последующим, а именно - вы знали секретаря ректора, Филиппа Шлага?

Брат Михель сокрушенно вздохнул, качнув головой, и уже сам потащил господина следователя к каменной скамье у стены меж двух полок, уходящих к потолку лестницей; усевшись подле миссионерствующего в миру, Курт ненароком высвободил руку из-под его локтя, чуть отодвинувшись.

- Да, да, - тяжко пробормотал книгохранитель, глядя в пол у своих ног. - Бедный мальчик, жаль, весьма жаль; он стремился к знанию, как мало от кого из его сверстников было возможно ожидать - весьма много времени он проводил за книгами сего угодного человекам и Господу заведения, в коем взращивается...

- Да-да, - не сдержался Курт, тут же поправившись: - Весьма жаль, вы правы, брат Михель. Я слышал о нем, что он, пусть и не блистал особыми талантами ума, но был юношей любознательным и имеющим тягу к рукописному слову. Вы, вероятно, не раз видели его вот так, за книгами...

- Да, не раз, и, Бог мой, каким увлеченным! Он словно бы глотал их, как глотают воду из прохладного ручья жарким полуднем, желая утолить ненасытную жажду - жажду к знанию! Хотя, по мне, если позволите мне высказать мое скромное воззрение на сей момент, ближе те, кои проводят за текстами время долгое, дабы от внимания не ускользали мелочи и детальности, от коих подчас зависит верное либо же ошибочное толкование прочтенного, ибо недостает лишь прочесть букву, не вникая в дух, в суть, в саму душу оной буквы...

- Неужто он читал так быстро? - подивился Курт. - Немногие способны одолевать книгу за книгой...

- И слава Богу! - теперь перебил библиотекарь, снова порывисто уцепив его за руку, и майстер инквизитор впервые взглянул на свое вынужденное ношение перчаток со стороны положительной, порадовавшись данному обстоятельству - ладони у бывшего монаха, судя по оставшимся на черной коже отпечаткам, были влажные и липкие. - И слава Богу! Ведь сие означает, что не всякий гонится за сомнительным достоинством уметь споро складывать одну букву к другой, а многие, хочу сказать - большие избирают чтение вдумчивое и неспешное, позволяющее увидеть невидимое и лишь запечатленное и меж строками, и в устроении слов, и в...

- Но, быть может, он просто высматривал в книгах нужное ему, пропуская остальное по недостатку времени, - продолжал Курт. - Уж не будьте так строги к бедняге.

- Да Господь с вами, брат Игнациус! - едва ли не с испугом проронил библиотекарь. - Ни в коей мере не желаю я осудить несчастного мальчика, покинувшего мир сей в цвете лет и сил своих; ибо сказано было Господом - 'не судите, да не судимы будете', и я стараюсь блюсти заповеди, как то предписывает мне вера католическая и принятые мною еще в юности обеты, кои тем наипаче должны удерживать меня ото всякого греха, что, впрочем, не всегда удается по причине греховной сущности человеческой, а я есмь человек и ничто более того...

- Я и не желал вас обвинить в согрешении осуждением, брат Михаэль, всего лишь хотелось найти оправдание столь и впрямь невнимательному, как кажется, отношению к переложенному в письмо слову. Быть может, это был лишь поиск нужной цитаты или же сведения о том, чего не хватило ему услышать из уст преподавателя...

- Нет-нет, брат Игнациус, одно нельзя вменить несчастному - суетного увлечения тайнами мира сего; нет! Книги, а также и свитки, он избирал большею частью содержания душеспасительного, религийного; в совершенных подробностях этого не скажу, не знаю - я не занимаюсь выписками студентам требуемого им, этим ведает помощник мой, и он же переписчик - увы, недостает способных юношей, желающих посвятить свою жизнь столь трудному и утомительному занятию, как блюдение в целости этих ковчегов знания, а также умножению оных, на сей день только лишь один и выразил свое хотение обучаться сему под моим попечением. Но и он не довольно хорош еще для того, дабы копировать книги древние, важные - там требуется уверенная, опытная рука, а лучше, чтобы сим делом занимались каждый, как ему положено - миниатюрист, переписчик в общем, чтобы перенести на чистый лист, ожидающий своего часа, все в точности, с буквицами и изображениями, посему многие и многие труды все стоят на своих полках, не приумноженные, с каждым истекающим годом все более теряющие вероятность саму на то, чтоб быть донесенными до потомков наших...

Сдались потомкам ваши буквицы, подумал Курт с внезапной злостью на велеречивость библиотекаря и почему-то особенно - на блестящую проплешину на округлой макушке. Ищите вы и миниатюристов, и кого угодно, но кто мешает скопировать пока хоть текст? Да за то время, пока эти труды стоят мертвым грузом на полке, их можно было бы переписать уже раза три...

- Пока же сей юноша за малую мзду переписывает студентам то из многих трудов, что им потребно при занятии - им ведь не всегда хватает времени... - библиотекарь вздохнул, понизив доверительно голос и склонившись к собеседнику ближе. - А может статься - и усердия; ведь знаю я, где они проводят вечера вместо того, чтобы посвятить их укреплению знаний, от коих в жизни многих из них будет зависеть ни много ни мало - жизнь! Жизнь человеческая, брат Игнациус - лекари будущие, или же, ежели учеба пойдет впрок, ежели не растрачивать попусту свой ум в непотребном питии и вольнопрепровождении времени, коего нам от Создателя волею Его непостижимой и без того отпущено не столь много, то, быть может, им дадено будет судить людские судьбы - каково это будет, если невосполненность в знаниях станет причиною к ошибке, а стало быть, к греху!

- Печально, - вздохнул Курт, чувствуя, что начинает вяло сползать в пучину бесконечно развивающихся рассуждений окунувшегося в мир монаха. - Весьма печально; леность - учению первый враг. А что же переписчик - и сам тоже учиться успевает, вот так помогая прочим?

- Успевает, - с гордостью кивнул библиотекарь. - Будущий богослов, дай ему Господь сил и умения, и терпеливости и...

- А Филипп Шлаг - он, при всей его любви к книгам, неужто тоже пользовался его услугами, не списывал себе нужное сам?

Библиотекарь развел руками, выпустив, наконец, запястье Курта, и он потихоньку подтянул руки к себе, убрав их из поля доступности.

- Вот этого я вам не смогу сказать, зря же наговаривать на покойника, упокой его, Господи, в милости Своей, не стану. Что могу сказать - так лишь то, что мне доводилось видеть их вместе, беседующими о чем-то весьма увлеченно; но не могу сказать, было ли то касаемо труда, который не желал исполнить юноша сам, или же иное что - ведь они ровесники, а в любом возрасте, что в детстве, что в старчестве у людей находится, что поведать друг другу, в юности же - не примите сие на себя, брат Игнациус - в юности же разговоры все более о вещах грешных, а об оных говорят и дольше, и с большим тщанием, непозволительным, хоть и извинительным в таковом возрасте...

- Он здесь сейчас? - попросту спросил Курт, и библиотекарь, сорвавшись с оседланного конька, на миг замер в растерянности от резкой перемены тона.

- Кто? - почти шепотом переспросил брат Михель. - Филипп Шлаг?

- Переписчик, - со вздохом пояснил Курт, и книгохранитель закивал:

- Да-да, что ж это я... Здесь, сейчас здесь; пребывает в трудах на благо университета и людское, пишет дозволенное ему. Хотите говорить с ним?

- Да, - поспешно поднявшись, кивнул он и удержал тот же порыв библиотекаря. - Не надо провожать меня, лишь скажите, где я могу его найти.

Объяснения сберегателя знаний были даны все столь же многословно и несколько, как почудилось Курту, обиженно столь поспешным бегством от него столь редкого собеседника; отойдя от книгохранителя, Бруно разразился облегченным вздохом, усмехнувшись.

- Любопытно, когда ты станешь таким?

- Если заметишь первые симптомы, прикончи меня, - хмуро отозвался он, запоздало сообразив, что его слова подопечным могут быть расценены как очередной желчный намек на прошлое, и улыбнулся в его сторону.

По мере продвижения в глубины зала Курт начал размышлять над тем, чтобы взять назад свои хвалы местной библиотеке; скрипторий, что было бы логично, должен был бы помещаться немного в стороне и с основным залом сноситься бы через особую дверцу, дабы никто не мешал писцу, а кроме того, чтобы посетители не терлись в пыльной уличной одежде у полок, каковых пришлось миновать немало. Несколько дверец и дверей именно там и находились, и отчего нынешнее руководство университета перенесло скрипторий не за их створы, а в какой-то, прямо сказать, appendix, оставалось неведомым. Возможно, переписываемое без буквиц ими почиталось недостойным нарочного помещения?..

Дверь под низкой притолокой оказалась в самом дальнем закутке, за двумя образовывающими угол полками; за тяжелой створкой открылась неожиданно внушительная и светлая комната с явно избыточным в нынешнем положении вещей количеством рабочих мест для писцов. Курт предположил, что сюда, вероятно, попросту перенесли их из настоящего скриптория по неведомой причине - быть, может, ради когда-то начатого и по сю пору не оконченного ремонта. Переписчик университета, стоящий у ближайшего ко входу возвышения, оборотился на вошедших, и Курт был уверен, поспорив бы, не колеблясь, с любым желающим, что в глазах худосочного прыщавого парня мелькнул самый настоящий страх.

- Что вам надо?

Это явно вырвалось мимовольно, попросту растерянность, все более заметная, сложилась у переписчика именно теми словами; смешавшись еще более, он выпрямился, как-то нарочито тщась выглядеть невозмутимым, чем лишь еще более привлек внимание к своей нервозности. Краем глаза Курт видел, что подопечный косится в его сторону; к Бруно он не обернулся, лишь промычав едва слышно нечто вроде 'угу'. Он уже чувствовал дрожание нерва где-то глубоко внутри себя - конечно, напугать писца могло что угодно, даже просто сам лишь факт явления к нему представителя Конгрегации, однако же в любом случае что-то с парнем было не в порядке, что-то он припомнил сейчас, глядя на приближающегося к нему инквизитора, и это что-то вряд ли было деянием благим и душеспасительным...

- Отто Рицлер, верно? - с ходу начал Курт, остановившись всего в паре шагов от переписчика, и укоризненно покачал головой, не дав тому ответить 'да': - Что же столь неучтиво?

- Я... - голос у парня оказался тонкий, как у девицы, и столь же тонкие нервные руки вцепились одна в другую, стискивая пальцы в узел, - просто потерялся... Простите, я знаю, кто вы, но я думал - посторонние...

- Сюда ведь не воспрещен вход для студентов, а более кому же быть? Какие тут могут быть посторонние?

- Не знаю, простите...

- Ну, Бог с ним, - оборвал Курт, ухватив переписчика за локоть наподобие того, как минуту назад вцеплялся в него монашествующий в миру хранитель университетской мудрости; парень вяло дернул рукой, но откровенно вырываться не посмел. - Ты, я вижу, занят делом, посему не стану отрывать тебя от важной работы надолго - ответь на два-три моих вопроса, и я тебя оставлю... Ты ведь баварец, верно? - поинтересовался Курт почти дружелюбно, и Рицлер испуганно захлопал ресницами.

- Да... - нерешительно откликнулся он и торопливо уточнил: - А что?

- Ничего, что ты так испугался, - с улыбкой пожал плечами майстер инквизитор, ободряюще шлепнув его свободной ладонью по плечу. - Всего лишь желал отметить столь похвальное рвение к знаниям - явиться в Кельн, в такую даль... Часто тебя донимают просьбами переписать что-то?

Локоть в его пальцах стал словно бы каменным; лицо же переписчика сейчас являло собою академически безупречный пример лжеца, преподаваемый будущим инквизиторам наставниками: 'взгляд излишне прямой, ибо лжец в миг неправды вспоминает, что говорящий истину не прячет взгляда, а поскольку человек не примечает за собою, как долженствует держать себя в обычном разговоре, то ему и кажется, что сие означает глядеть прямо в глаза вопрошающего'. Сейчас Рицлер именно так себя и вел - принуждая взгляд не ускользать в сторону и вместе с тем не имея силы воли выдержать взгляд встречный, пряча глаза и тут же норовя обернуть их к собеседнику; понимая при том, что его напряженность заметна, он нервничал еще более, оттого с еще большим усердием и безуспешностью стремясь не отвращать взгляда.

- Случается... - пробормотал Рицлер с неуместной улыбкой, явно силясь сообразить, что успел поведать господину следователю библиотекарь, что это может обозначать и что вышеупомянутый следователь мог в свете этого заподозрить.

- Ты тут один переписчик, ведь так?

- Да, майстер... - запнувшись, Рицлер подождал несколько времени, не подскажут ли ему имени, каковое он то ли не успел еще узнать, то ли запамятовал; не дождавшись, он выдавил, с усилием соединяя звуки: - инквизитор... Я один. Больше нет.

- Устаешь, верно? - сострадание в голосе Курта было столь нелицемерным, что, наверное, сам себе был готов поверить; вновь не позволив переписчику ответить, он продолжил: - Ты будущий богослов, мне сказали?

- Да, я... - не зная, на какой вопрос ответить первый, пробормотал тот, бегая глазами по стене напротив себя, и разъяснил с все возрастающей неловкостью: - Друг нашей семьи священник, я с детства чувствовал Писания, вот и решил, что... Какая может быть причина лучше для учения, кроме познания Слова Господня...

- И то верно. Много получаешь за переписи?

- Что, простите? - едва слышно переспросил переписчик, и Курт пояснил, чувствуя, что напал на след, и теперь, подобно псу, замершему в стойке, опасался сделать неверное движение, дабы не спугнуть настороженную дичь; в голове он прогонял судорожно десятки вопросов, напрямую в тему или вовсе сторонних, избирая, какие именно стоит задать первыми, а какие не следует озвучивать еще вовсе, с тем чтобы не утратить столь внезапно возникшей связи:

- Студенты, для которых ты делаешь выписки из библиотечных трудов - не скупятся оплатить твои старания, или они по большей части скряги?

- Хватает, - поспешно возразил Рицлер.

- На что? - уточнил Курт, и тот оторопело передернул плечами:

- Как - на что... чтоб жить... и вообще... Я по долгу своей учебы все предпочтительно на книги трачусь; они дороги...

- Неужто в университетской библиотеке нет того, что тебе нужно? Вот уж не подумал бы.

- Есть, конечно, есть, - согласился тот, - однако же когда книга во владении, это много сподручнее, да и не о всех трудах, что здесь наличествуют, известно; каталога нет.

- Это любопытно, - усомнился Курт, скосившись через плечо на дверь, за которой простерся зал с рядами высоких шкафов. - Как же так, никто до сей поры этим не озаботился?

- Был каталог, - несколько смущенно пояснил Рицлер. - Однако же прошлого библиотекаря вкупе с помощником... я прошу прощения... Инквизиция сожгла лет тридцать назад. Вместе с книгами, что у них отыскали. Ну... и каталоги попали под горячую руку... простите...

- Н-да, - услышав не удержавшийся смешок Бруно за спиной, вздохнул Курт, на миг сам будучи в полушаге от того, чтобы засмеяться. - Тут впору мне приносить извинения... Так что же - за тридцать лет так никто и не занялся собиранием нового перечня?

Рицлер вздохнул тоже, вновь отвратив взгляд в угол, и неуклюже усмехнулся.

- Больно много здесь что переписывать... Помощников мне нет, а у Михеля уж не те глаза, он тут скорее вроде сторожа; кое-что в его памяти осталось, но все это надо приводить к системе, и работы здесь не на один год... Вряд ли вы разыщете того, кто знает о всех книгах на этих полках, майстер инквизитор; я даже не представляю, что здесь может очутиться...

- В каком смысле?

Каменный локоть под его пальцами стал вовсе стальным, и Курт ощутил, как по телу переписчика пробежала мелкая дрожь.

- В самом обыкновенном... - пояснил Рицлер едва слышно. - Много что здесь есть... Я к тому, что без каталога здесь тяжко; я из тех книг и десятой доли не знаю...

- А на чем погорел прежний библиотекарь? - спросил Курт, вновь оборвав его, и переписчик побледнел.

- Я мало что о том знаю... Вам бы у Михеля справиться, может, ему известно более, а я ведь тут не так давно...

- Да не может быть, чтоб ты вовсе ничего не слышал - такие истории передаются с детальностями.

- Клянусь, мне о том ничего не ведомо! - страстно заспорил Рицлер, и Курт улыбнулся, заглянув ему в глаза:

- Да что это ты так перепуган? Ведь я не тебя упрекаю в чем-либо, всего лишь осведомляюсь о истории библиотеки, где ты подвизаешься. Филипп Шлаг хорошо был тебе знаком? - спросил он тут же, стараясь отследить малейшие изменения в лице переписчика; бледность парня стала вовсе смертной, губы поджались, дрожа и не умея сложить слов.

- Едва ли... - пробормотал он тихо, пряча глаза в пол. - Как и все, кто заказывал мне списки с имеющихся в библиотеке трудов... не более...

- Стало быть, друзьями вас не назовешь, - уточнил Курт; щеки Рицлера пошли красными пятнами, и он едва не отдернул руки от его локтя, вновь подумав о своих подозрениях относительно увлеченности покойного не совсем обыкновенными страстями. Неужто все так несложно и пошло?..

- Нет-нет, - откликнулся переписчик поспешно. - Мы и общались помалу и редко...

- Вот как? А мне известно, что в библиотеке Шлаг проводил весьма много своего времени, а с тобою общающимся его видели частенько и крайне долго; известно также, что вы увлеченно и подробно о чем-то говорили. Как же так?

Рицлер запнулся, дернув рукой, и Курт разжал пальцы, выпустив его локоть; тот отодвинулся назад, по-прежнему пытаясь и не отводить взгляда, и глядеть ему в глаза, все более белея и еще гуще пойдя пятнами. Что бы переписчик ни утаивал, враль из него скверный, подумал он, предчувствуя легкую добычу, и шагнул к парню, вновь сократив расстояние до полушага.

- Что скажешь? - мягко и почти безмятежно поторопил Курт, глядя на него с выжиданием. - О чем можно столь долго вести беседу с тем, кто не является твоим близким другом?

- Просто... просто - вы правы, он часто здесь бывал... а переписывать, понимаете, ленился; я не против лишнего заработка, однако же он попросту донимал меня, и я... Он все упрашивал, а у меня и без него дел полно...

- Интересно, - кивнул Курт. - А в последние два месяца часто он тебя... донимал?

- Очень. Надоел даже... Вот я и...

- Весьма интересно, - уточнил он с показательной задумчивостью. - За комнату уплачивать он не мог, однако тебя, как ты говоришь, донимал просьбами сделать списки; следственно, на это у него деньги находились, а, Отто? Есть у тебя догадки, почему так?

- Нет, - уже не просто поспешно, а торопливо ответил Рицлер, вновь отступив назад, - никаких. Может... значимо для учебы было, вот и...

- Странно, - возразил Курт, снова шагая к переписчику, и своим следующим отступлением тот вперился лопатками в возвышение за спиною. - Мне также известно, что труды он избирал содержания духовного, церковного, богословского даже; он что же - надумал сменить факультет? Необычный выбор книг для будущего медика, не находишь?

- Я не знаю... - уже совсем потерянно прошептал тот, вскинув к бледному лбу подрагивающую руку, и с усилием провел по нему ладонью, прикрыв веки. - А знаете, - вдруг как-то почти уверенно, хотя и по-прежнему с дрожью, вдруг сказал Рицлер, глядя собеседнику в глаза на сей раз твердо и прямо, - у меня есть перечень всего, что он мне заказывал для переписывания. Хотите, я вам его принесу? На память я не назову вам, чем Филипп интересовался.

Несколько мгновений Курт молча смотрел на переписчика, силясь понять, отчего в нем произошла вдруг столь резкая перемена, а потом неспешно сделал шаг назад, давая тому возможность отойти.

- Принеси, - дозволил он, пытаясь не показать своей нерешительности, и Рицлер кивнул, судорожно махнув рукой в сторону дверцы за рядами столиков:

- В подсобной комнате; у меня записаны все, кто ко мне обращался, с названиями и стоимостью работы, дабы после никто из них не цеплялся ко мне и вообще...

- Похвальная рачительность, - одобрил Курт, и переписчик, снова кивнув, едва ли не бегом скрылся за дверью.

- Не может быть, - тут же услышал он тихий голос Бруно и обернулся, вопросительно изогнув брови:

- Ты о чем?

- Да ладно тебе, - покривился подопечный. - Я ведь вижу, ты думаешь о том же: врет, гад, напропалую. Скрывает что-то, это самоочевидно, и врет. Но не могу себе вообразить, чтобы он вот так взял и упокоил парня... и как, чем? Отравы ведь не выискали... Что же - он... малефик, что ли?

- Не спеши с выводами, - скорее чтобы остудить собственный пыл, возразил Курт, глядя на закрытую дверь. - Таить он может, что угодно, хоть и тот факт, что попросту взял и продал покойному университетскую книгу, что, конечно, преступление, однако ничем, кроме исключения и денежного взыскания, не грозящее.

- Или... может, впрямь не зря все эти шуточки... - предположил Бруно не слишком убежденно. - Ну, насчет его наклонностей...

- И это может быть. Меня более интересует, отчего вдруг он стал так спокоен... - Курт прервал себя самого на полузвуке, взбешенно шлепнув ладонью по лбу, и устремился к двери. - Я идиот!

- Ты куда? - донеслось ему вдогонку, когда, распахнув створку, он влетел в тусклую комнату с двумя тяжелыми столами, закиданными свитками, пустыми и наполовину исписанными, перьями и еще Бог знает чем; другая дверца, низенькая, почти невидная за старым рассохшимся шкафом, была растворена, и весенний ветерок беззаботно гонял перья по полу.

- Вот сукин сын, - растерянно констатировал Бруно, и Курт, отчаянно ярясь на себя, рванул бегом, едва не своротив плечо о косяк.

За дверцей был университетский сад - голые деревья, теснясь частыми рядами, оканчивались шагах в пятидесяти от здания, упираясь в изощренную железную ограду, украшенную коваными витками и копьями, за одно из которых переписчик неловко цеплялся, спускаясь уже на землю по ту сторону.

- Зараза... - зло выдохнул Курт, ускоряя шаг и на бегу срывая с пояса арбалет, приостановился, взводя рычаг и мысленно матерясь; стрелку он едва не выронил, накладывая, и когда Рицлер соскочил уже наземь, очутившись в другой части сада, крикнул, вскидывая руку: - Стоять, дурень, пристрелю!

Тот обернулся, замерев лишь на одну краткую долю мига, и припустился с еще большей прытью; притормозив у решетки, Курт выстрелил, не целясь, и серебристо сияющая на солнце стрелка вошла беглецу в бедро, сшибив его на прошлогоднюю траву. Опрокинувшись на бок, переписчик привстал, тут же упав, снова поднялся и, хромая, почти на одной ноге заковылял к двери, ведущей в соседнее крыло университета.

- Там общага, хрен потом найдешь! - крикнул Бруно вслед, когда Курт, ухватившись за металлический завиток на решетке, со всей силой рванул вверх, подтянувшись и перебросив себя через ограду; что-то затрещало, но останавливаться или оборачиваться он не стал, видя, что Рицлер уже в пяти шагах от двери.

Сделав немыслимый рывок, Курт упал переписчику на плечи, сбив на землю и притиснув его локти к телу; Рицлер попытался стряхнуть с себя преследователя, и он, перевернувшись, почти уселся сверху, заломив парню руки к самому затылку.

- Лежать! - уже не сдерживая крика, осадил Курт, и тот, поняв, что сопротивляться теперь бессмысленно, обмяк, ткнувшись в жухлые травинки лицом.

Он перевел дыхание, сбившееся скорее не от этих упражнений, а от волнения, от мысли о том, что мог упустить оказавшегося столь немаловажным свидетеля, а быть может, и нечто большее; понемногу начинал обозначаться сокрывшийся было куда-то окружающий мир - позади слышались торопливые шаги подопечного, саднила ладонь, оцарапанная неровной поверхностью ограды, а правая рука почему-то шевелилась скверно, простреливая болью у самого локтя. Опустив взгляд, Курт увидел, что приобретенная недавно куртка прорвана о выступ решетки, а на спину лежащего под ним переписчика убегает тонкий красный ручеек, напитавший уже края прорехи темной густой жижей.

- Вот дерьмо... - пробормотал он зло, жалея не столько руку, сколько рукав - рука зарастет бесплатно, а вот на то, чтобы качественно починить кожаную куртку, саму по себе влетевшую в денежку, уйдет существенная часть жалованья; может статься, Керн оплатит, все-таки, повреждения получены на службе...

- Что с рукой? - неровно дыша, спросил Бруно, присев на корточки рядом; он отмахнулся:

- После, забудь о руке... Подержи его.

Стрелку из ноги задержанного Курт вытянул, не церемонясь, ощутив злорадное удовлетворение от того, что тот содрогнулся, вскрикнув и судорожно рванувшись схватиться за рану ладонью; отерев снаряд от крови об одежду переписчика, Курт убрал его и, рывком перевернув парня лицом вверх, стал расстегивать пряжку его ремня.

- Эй! - испуганно отшатнулся Бруно. - Ты что творишь!

- Держи его, я сказал, - напомнил он, перетягивая молча всхлипывающему Рицлеру ногу выше раны. - Я не могу позволить арестованному истечь кровью до допроса. Некромантия в Конгрегации не практикуется, знаешь ли.

- Тебя бы тоже завязать...

- Ерунда, сказано; просто разрезана кожа, не смертельно... Ну, Отто, - вздохнул Курт, отирая руки все так же о его одежду, - стало быть, так: ты арестован по подозрению в убийстве Филиппа Шлага, секретаря ректора университета Кельна. Ты имеешь право молчать, пока не предстанешь перед следствием. После начала следственного заседания отказ от ответа будет употреблен против тебя. Каждое твое слово с момента ареста будет рассмотрено как показание и применено на следственном и судебном заседании. Ты имеешь право на очную ставку с инициатором обвинения; то бишь, со мной. Ты имеешь право на очную ставку со свидетелями обвинения. Это, опять же, я, в основном. Ты имеешь право на привлечение свидетелей для своей защиты... если отыщешь, конечно. Ты имеешь право требовать проведения дополнительного расследования до завершения последней сессии судебного заседания... но до этого еще далеко. Твое немедленное и совершенное признание будет рассмотрено как сотрудничество со следствием и причтено к смягчающим обстоятельствам. До вынесения обвинительного заключения ты продолжаешь считаться верным сыном Церкви, однако во избежание сокрытия от следствия возможно важных фактов, связанных с делом, тебе отказано в получении исповеди с момента ареста до вынесения судебного заключения, каковое бы решение ни было вынесено, ради твоего блага и объективной оценки упомянутых фактов следствием... Ты понял, что я сказал, Отто? - завершил Курт обязательную формулу уже более спокойно; переписчик лежал молча, сглатывая слезы и глядя в небо, и он повысил голос: - Отто, ты понял, что̀ я только что тебе говорил?

- Да... - на грани слышимости прошептал Рицлер, и он кивнул, поднимаясь, держа руку на весу, чтобы еще больше не пачкать кровью одежду.

- Прекрасно. Подымайся.

Бруно разжал хватку, отпуская переписчика и помогая тому встать на ноги; Курт скептически окинул взглядом покачивающуюся фигуру, в задумчивости кусая губу.

- Руки б ему еще... Господи, ну, не кандалы же с собой постоянно носить...

- Да брось, куда он денется, одноногий? - возразил Бруно, и он кивнул.

- И то верно. Кстати, Отто, последнее; еще ты имеешь право на оказание лекарской помощи, которая поможет тебе продержаться до конца грядущего допроса. Советую об этом поразмыслить, пока доберемся до Друденхауса... Шагом марш, Отто.

Глава 9

Райзе он увидел, где и всегда - вместе с Ланцем в их общей рабочей комнате - оба сидели каждый за своим столом, обсуждая что-то настолько беззаботно, что в нем проснулась не поддающаяся объяснению злость.

- Бездельничаете? Как всегда, - констатировал Курт, замерев на пороге распахнутой двери; Ланц лениво обернулся, кивнув.

- И тебе добрый день.

- Густав, ты мне нужен, - оборвал он, и Райзе удивленно вскинул брови:

- Что это с тобой, академист? Тебя вдруг повысили? Что-то я не расслышал 'пожалуйста'.

- Ты мне нужен немедленно, - бросил Курт, разворачиваясь, и, захлопнув дверь, вышагал в коридор.

Тот вышел к нему спустя долгие несколько секунд, все так же лениво и безучастно, однако, увидя порез, наскоро перетянутый случайно найденной тряпкой, остановился, насторожившись.

- Что с рукой?

- В жопу руку, Густав, у меня арестованный истекает кровью, идем. Ты ведь медик, если я ничего не перепутал.

- Знаешь, академист, когда нам говорили, что Конгрегация должна стать ближе к людям, сомневаюсь, что имелся в виду уличный lexicon в употреблении следователей. Но если мы продолжим беседу в твоем неподражаемом духе, я отвечу, что класть я хотел на арестованного, пока не покажешь свою рану.

- Это не рана, Густав, просто порез - по собственной вине, а теперь греби копытами пошустрее, будь так любезен, - отозвался он нервно, отвернувшись, и торопливо сбежал по лестнице вниз.

Рицлер, белый, как сама смерть, сидел на полу в подвале, в самом дальнем зарешеченном углу за пока незапертой дверью; Бруно, явно нервничая и не вполне разумея, куда себя деть и как ему должно себя вести, стоял на пороге, заложив руки за спину и прислонясь лопатками к решетке. Райзе явился спустя минуту, и всю эту минуту в подвале парила тишина, нарушаемая лишь всхлипами переписчика, тяжкими вздохами Бруно и скрипом песчинок под подошвами Курта, мерящего шагами пятачок перед распахнутой дверью камеры. Приблизившись к арестованному, старший сослуживец посмотрел придирчиво на всех присутствующих, вздохнул, присев на корточки у ноги Рицлера, и качнул головой:

- Неслабо вмазал. Еще б чуть - перебил бы ему, к матери, артерию.

- Ну, извини, что не бегаю, как курьерский конь; 'еще б чуть', Густав - и он бы ушел. Когда я смогу его допросить?

- Когда я закончу, - пожал плечами тот, довольно бесцеремонно ворочая простреленную ногу переписчика.

Пока Райзе зашивал рану, Курт все так же шагал туда-сюда на небольшом пятачке перед решеткой, косясь на то, как арестованный вскрикивает, биясь затылком о стену и вцепляясь зубами в собственную руку, однако посочувствовать охоты не возникало - убедившись, что парень не намерен безотложно преставиться, он жалел, скорее, себя самого, умирающего от любопытства и нетерпения. Бруно, кривясь при каждом вскрике или стоне, смотрел в противолежащую сторону, отвернувшись к писцу спиною.

- Ну, скоро там? - не стерпел Курт, наконец; Райзе даже не обернулся.

- Я не Иисус. Но если тебе довольно, чтоб он протянул всего лишь пару часов - я пойду.

- Зараза, - зло выдохнул он, остановившись и присевши у стены на корточки, прислонясь к холодному камню спиной и упершись локтями в колени.

Сейчас, когда окончательно утих азарт преследования, стала исподволь проступать боль; похоже, кованый лепесток на кромке ограды пропорол не только кожу, зацепив и мышцу. Курт согнул и разогнул руку, пошевелив пальцами, и Райзе, полуобернувшись, сообщил недовольно и непререкаемо:

- После него займусь тобой, а уж тогда допрашивай его хоть до Второго Пришествия.

- Одно другому не мешает, - возразил он, прикрывая глаза; голову мягко вело, клонило в дрему - наверняка после бессонной ночи, и теперь уже ощущалось совершенно явственно, что порез куда серьезнее, чем ему показалось вначале.

За неполный год службы, подумалось вдруг, недурственный набор сувениров - простреленное вот такой же стрелкой левое плечо (что досадно, именно левая рука - рабочая); такой же прострел в правом бедре, напрочь сожженная кожа кистей и запястий, два сломанных ребра, а теперь еще останется рубец на предплечье... Год назад, лишь только познакомясь с ним, Бруно сказал, что службу он закончит 'хромым, косым и на весь мир смотрящим с подозрением'. Последнее было, кажется, еще в отдалении, но все прочее приобреталось с легкостью...

- Яви конечность, - скомандовал Райзе, присаживаясь рядом; Курт, морщась, размотал повязку, с усилием вытянув руку из рукава, и тот, лишь взглянув, сердито нахмурился. - 'Порез'! Пропорота мышца и вена задета, болван!

- Так зашей и избавь меня, Бога ради, от проповедей, - оборвал Курт, лишь теперь осознав, что его сонливость и подавленность есть следствие потери крови. - А мне надо побеседовать с нашим гостем.

- Валяй, - нехорошо усмехнулся сослуживец, и Курт, бросив поверх его плеча взгляд на арестованного, снова тихо ругнулся - свесив голову набок, отвалившись на пол, переписчик пребывал в полнейшем бесчувствии, на время таки улизнув от преследующего его дознавателя. - Ничего, - утешил Райзе, принимаясь за штопку ничуть не менее беспардонно, - пускай проспится. И, послушай совета лекаря, тебе бы не помешало последовать его примеру; только уж будь так добр, не отрубись раньше, чем расскажешь мне, что вообще здесь происходит, кого я только что перевязывал, почему ты ранен и как прошла ночь у графини.

Курт, уже начавший, невзирая на терзающую его иглу, съезжать в сон, вздрогнул, распрямившись и воззрившись на Райзе почти с яростью; тот на миг поднял к его гневному лицу взгляд и беспечно пожал плечами:

- Ладно, попытаться стоило...

- Я не понимаю, - зло выговорил он, - что - весь город уже в курсе?

- Академист, - снисходительно усмехнулся сослуживец, - ты вышел из ее дома на рассвете; solus cum sola[63]... Тебя видели два студента, спешащих на лекции, а если что-то известно двум...

- Я знаю. Языки б им повырывать.

- Вот так зарождается употребление служебного положения в личных целях... - сокрушенно вздохнул Райзе и, посерьезнев, приглашающе кивнул: - Итак? Давай, Гессе, пока я играю в палача с иглой - колись, что тут творится; искренне, чистосердечно и все такое.

***

Вопреки прорицаниям Райзе, сознания он не потерял, чем снискал удивленный взгляд и ворчливое 'поразительная выносливость для такого дохляка'. Оставив без внимания последний эпитет, не отдающий особенной хвалебностью, Курт и сам невольно призадумался над тем, что в этот неполный год своей службы в должности следователя не раз убеждался, сколь до странного многое он может выдержать, действительно не обладая при том ни чрезвычайной физической силой, ни особенно крепким сложением. Он уставал не медленнее любого другого, однако, что называется, выдыхался позже и держаться мог долго, снося все злоключения с удивительной ему самому стойкостью.

Домой он не ушел - остался в одной из комнат, устроившись на скамье у стены, и проспал недолго, пробудившись спустя неполный час. В этот раз, войдя к старшим, Курт застал их за бурным обсуждением нынешних событий и уже не в столь благодушном расположении духа.

- Lupus in fabula[64], - с мрачным весельем поприветствовал его Ланц. - Вновь в боевой готовности.

- Оставь, Дитрих, - оборвал Курт. - Где мой арестованный? Жив еще?

- Жив, что ему сделается...

- Хочу поговорить с ним немедленно.

- Обнаглел академист, - усмехнулся Райзе с наигранно тяжким вздохом. - Дожили. Теперь всякая шелупонь будет устанавливать в Друденхаусе свои порядки. Никакого почтения к старшим не осталось в людях; куда катится мир! видно, последние времена настают...

- Aufer nugas[65], - покривился Курт раздраженно. - Так я могу начать допрос, или для этого мне снова надо написать отчет в десяти экземплярах?

- Остынь, абориген, - устало откликнулся Ланц, потирая ладонью нахмуренный лоб. - Отчет не отчет, но кое-что объяснить придется. Сюда, пока ты спал, являлся секретарь ректора, которого ты столь споро прибавил к списку наших осведомителей; вот только здесь он был в ином качестве - именно как служитель университетского сообщества. Которое, Гессе, страстно желает знать, почему местный инквизитор развлекается стрельбой по движущимся библиотекарям в университетском саду.

- Развлекаюсь? - переспросил он зло. - А никто не хотел узнать, отчего во время простой беседы библиотечный служащий вдруг стал движущимся в противоположную инквизитору сторону? Он пытался сбежать; что мне оставалось делать!

- Пока, - успокаивающе отозвался Ланц, - власти Конгрегации в этом городе хватает на то, чтобы послать подобных делегатов... обратно. С сердечным отеческим напутствием в доступных простому мирянину выражениях.

- Тогда каких объяснений и кто от меня ждет?

- Керн до чрезвычайности заинтересован услышать твою версию событий; то, что Густав поведал ему с твоих слов, его, кажется, почему-то не удовольствовало.

- Господи, - уныло пробормотал Курт, лишь вообразив себе, как будет отчитываться перед придирчивым взором начальствующего; Ланц кивнул.

- Вот именно. Пока все смотрится так, что арестованный ранен, горожане всполошились, и предъявить тебе нечего, в свете чего Керн готовит тебе теплый прием. Одолжить маслица?

- А побег с допроса? Это одно лучше всяких улик и подозрений, это само по себе улика из улик; чего ради он бежал, если ему нечего бояться и он ни в чем не повинен?

- Я уже сказал - не мне ты будешь это разъяснять.

- Тогда мне тем более надо допросить этого Рицлера, - решительно подвел итог Курт. - До беседы с ним мне попросту не о чем говорить с Керном. Мы дали ему довольно времени, чтобы чуть оклематься - довольно для того, чтобы отвечать на вопросы.

- Мне придется присутствовать, - предупредил Ланц, и он отмахнулся:

- Плевать, пускай соберется хоть кардинальский consilium.

Вести беседу Курт решил прямо в камере - пусть, видя, что окружает его, переписчик не забывает, где находится, и понимает, что его ждет; Ланц прекословить его решению не стал. Вообще, чуть унявшись, он подумал, что все складывается лучше, чем могло бы: Керн не явился к нему, требуя немедленных объяснений, не вызвал безотлагательно к себе, а главное, чего он не на шутку опасался, никто из старших сослуживцев не сделал даже намека на попытку перехватить у него дело, как только оно перестало почитаться всего лишь его блажью и приобрело хоть какой-то облик подлинного дознания. Ланц не мешался с советами, пока они, прихватив из коридора скучающего недовольного Бруно, спускались вниз; Курт не услышал ни единого слова наставлений, как ему должно вести себя и чего не надлежит делать, ему не было предложено препоручить опрос подозреваемого более опытному и знающему, а в подвале Дитрих просто молча встал у стены напротив решетчатой двери подле слабо горящего факела.

Охрана была представлена немолодым человеком с острым, темным взглядом бойца и равнодушно-скучливым лицом свинопаса; вручив ключи, он удалился, не уйдя вовсе, однако отступив вдоль ряда пустующих камер достаточно далеко, чтобы не слышать предстоящего разговора. Бруно, вряд ли понимающий, для чего он нужен и что ему делать, пристроился рядом с Ланцем, глядя в пол и супясь все более.

Переписчик лежал все в той же позе - на левом боку у самой стены, явно провалившись в сон, не приходя в сознание; лицо было бледным, однако уже не столь почти бескровным, как час назад. Он зашевелился при звуках гремящих в замке ключей, а когда, скрипнув давно не смазанными за ненадобностью петлями, растворилась решетка двери, открыл глаза, глядя перед собой еще неосмысленно и мутно. Понимание всего, что происходит, подступалось медленно, отображаясь каждой мыслью в его взгляде, все более настороженном, после - испуганном и, в конце концов, почти паническом.

- Здравствуй еще раз, Отто, - вздохнул Курт, присевши на корточки напротив, и тот, вздрогнув, рывком подался вспять, втиснувшись в стену спиною и вцепившись в каменный пол пальцами, запачканными его засохшей кровью. - Поговорим? Наша прошлая беседа оборвалась как-то уж крайне невовремя.

Рицлер не отозвался ни словом, не шевелясь и лишь глядя на человека перед собой уже с неприкрытым ужасом; Курт, однако, ответа на свои слова сейчас и не ожидал.

- Ты понимаешь, где находишься? - продолжил он тихо, и на этот раз переписчик, кивнув, едва слышно выдавил:

- Да... понимаю.

- Понимаешь, почему?

Тот хотел снова кивнуть, однако, оцепенев на миг, лишь отчаянно замотал головой:

- Нет, я не понимаю... Я ничего не понимаю, почему я в Друденхаусе? Я не сделал ничего, чтобы заслужить такое!

- Тогда почему ты убегал? - возразил Курт, по-прежнему не повышая голоса. - Ты солгал, чтобы иметь возможность уйти в комнату, имеющую запасной выход, и бежал; ты не остановился, когда я велел тебе, и даже раненым все еще пытался скрыться. Отто, ты ведь неглупый парень, дураки в университете долго не держатся и помощниками библиотекарей не становятся; так скажи мне - неужто ты сам не понимаешь, что все это более чем подозрительно?

- Но я ничего не сделал... - начал переписчик, и он предупреждающе вскинул руку:

- Отто, не надо. Ты ведь понимаешь, что такие слова в этих стенах слышали не одну сотню раз. Понимаешь, что они для меня ничего не значат - это не подтверждение твоей вины, не свидетельство невиновности - ты будто вообще ничего не сказал. Это - как бессловесный крик, который не обозначает ничего. Соберись, пожалуйста, и - более я не желаю слышать этих слов; это - понятно?

Рицлер торопливо закивал, и Курт улыбнулся, отчего переписчик посерел совершенно.

- Хорошо. Просто уясни, что это сбережет нам обоим бездну времени - к чему произносить бессмысленности, а мне отвечать на них, если это все равно ни к чему не приведет... Итак, Отто, теперь, когда мы определили такое маленькое, но весьма немаловажное правило в нашем предстоящем разговоре, я буду задавать тебе вопросы, а ты - рассказывать мне о том, что меня интересует, и теперь я... по-доброму, Отто... прошу говорить мне правду. Мы договорились?

- Да, - кивнул Рицлер потерянно.

- Вот и хорошо. Тогда приступим. Я начну с самого простого вопроса. Почему ты пытался убежать?

Переписчик потянул носом, глядя мимо его лица, и ответил не сразу.

- Я... - тихо и с почти физически осязаемым усилием пробормотал Рицлер, - я... испугался...

- Это я как раз понимаю; но - чего?

Тот покосился на недвижных Ланца и Бруно за спиной майстера инквизитора, уронил взгляд в пол, дыша тонко и прерывисто, лихорадочно отирая покрытый испариной лоб пальцами, оставляющими на бледной коже грязно-красные полосы; Курт склонил набок голову, чуть повысив голос, но выговаривая слова по-прежнему спокойно.

- Отто, давай установим еще одно правило: ты не будешь молчать в ответ на мои вопросы. Это ведь тоже ни к чему; если ты молчишь, это означает, что ты измышляешь годящийся к случаю ответ, id est[66] - что? не намереваешься говорить правды. Итак, давай мы начнем сначала, и теперь будь любезен мне ответить. Почему ты сегодня пытался сбежать от меня?

- Я испугался, - повторил тот одними губами и, увидев его нахмуренные брови, поспешно продолжил: - Я думал, меня хотят обвинить...

- Кто? И в чем?

- Вы всё спрашивали о Филиппе, и я подумал... Вы так говорили, так намекали - я думал, вы пришли, чтобы меня обвинить в том, что я его убил! В университете говорят, - все быстрее и громче, захлебываясь в словах, продолжал переписчик, глядя в сторону, - что его отравили, что Инквизиция ищет отравителя, а вы все время так говорили, будто это я! Вы меня запугивали, и я поду...

- Неправда, - возразил Курт тихо, и тот оборвался на полуслове, царапая ногтями пальцы мелко подрагивающих рук, лежащих на коленях. - Здесь есть свидетель нашего разговора, который слышал каждое мое и твое слово; и это, Отто, неправда. Я не запугивал тебя, не предъявлял тебе никаких обвинений и не намекал ни словом ни на что подобное. Из чего ты мог вывести такое подозрение?

- Вы всё спрашивали... Вы говорили о том, что у него не было денег на комнату, а для меня были, и я подумал - вы меня обвиняете, что я убил его из-за денег!

Несколько мгновений Курт безмолвствовал, глядя на переписчика неотрывно и пристально; в том, что парень врал, причем не слишком ловко, он и не сомневался - проблема заключалась в том, что подобные истолкования событий допустимы в принципе, и Керн не преминет об этом заметить. А уж ректор и студенческий совет двери вынесут, докучая требованиями предъявить арестованному обвинение безотложно или освободить человека, взятого лишь за то, что его запугал некомпетентный следователь...

- И кто же в университете сказал тебе, что Филипп Шлаг был отравлен? - тщательно следя за голосом, спросил Курт, и переписчик, наконец, поднял к нему взгляд.

- Я не помню, клянусь, честное слово, не помню.

- Уверен? Отто, ведь слухи не носятся в воздухе, подобно пыли, они не безличны - слухи приносят люди; стало быть, хоть одного из них ты должен помнить. Итак, подумай и скажи мне: кто тебе рассказывал, что Инквизиция ищет именно отравителя?

- Я не помню, - с чувством повторил Рицлер шепотом, и теперь по тому, как это было сказано, по непритворно прямому взгляду было ясно, что на этот раз он сказал правду. - Просто слышал разговоры, вот и все, я вам клянусь, жизнью клянусь!

- В твоем положении клятва не слишком убедительная, - тем не менее, заметил Курт, и тот съежился, уже откровенно отирая слезы, марая лицо окровавленными пальцами. - Ну, пусть так, хотя для тебя это не слишком хорошо: поскольку я разыскиваю не отравителя, и Филипп Шлаг умер не от яда, твои объяснения остаются ничем не подтвержденными. Понимаешь это?

- Понимаю, - выдавил переписчик, - но что я могу сделать - я не могу вспомнить, от кого я услышал это.

- Хорошо, Отто, сейчас давай эту тему оставим, - заместив опорную ногу, Курт переменил положение, оставшись, однако, сидеть на корточках в шаге от него. - Давай лучше возвратимся к тому, о чем мы с тобою уже говорили сегодня; я ведь так и не услышал на свои вопросы вразумительного ответа, а посему мы начнем сначала; и теперь, сделай одолжение, правдиво. Итак, снова: сколь близко ты знал покойного?

Рицлер закусил губу, тщась смотреть ему в глаза и вновь в этом не преуспевая, распрямившись еще больше и втиснувшись в стену так, будто хотел раствориться в холодном пыльном камне.

- Я говорил правду - я его знал не ближе кого-либо из прочих студентов, - начал он, и Курт снова понял руку, оборвав:

- Уже ложь, Отто, а ведь мы с тобой договорились, что лгать мне ты не будешь. Измышляя обман, надо первым делом подумать, насколько он выходит правдоподобным, а ты не даешь себе труда даже на это; знать секретаря ректора не более любого другого слушателя университета - это попросту невозможно. Значит, Отто, ты лжешь. В такой мелочи - и уже неправда; в знакомстве помощника библиотекаря и секретаря нет ничего крамольного или подозрительного, это, я даже скажу, в порядке вещей, а ты почему-то решил этот факт утаивать. Почему?

Рицлер смотрел в пол у его ноги, кусая губу и не произнося не слова, лишь продолжая лихорадочно царапать дрожащие пальцы; Курт подался вперед, упершись коленом в пол, и опустил ладонь на его руки, сжав их так, что кожа перчатки, скрипнув, натянулась барабаном.

- Отто, - понизив голос, произнес он, глядя в исказившееся лицо переписчика, - ты снова нарушаешь правило номер два: не молчать. Мы ведь условились, верно? - он сжал пальцы сильнее, и переписчик зашипел, перекосившись, но не осмеливаясь высвободить руки. - Я повторю вопрос, и ты ответишь на него - немедленно и правдиво. Скажи мне, пожалуйста, отчего ты решил скрывать свое близкое знакомство с Филиппом Шлагом?

- Я... - выговорил тот, кривясь от боли, - все потому же, чтобы меня не заподозрили в убийстве, чтобы не подумали, что это я его убил...

- А это ты? - тоже почти шепотом спросил Курт, и Рицлер вскинул к нему дрожащий взгляд, замотав головой.

- Нет! Я его не убивал, клянусь вам, чем хотите, это не я!

Курт убрал ладонь, но остался сидеть, как сидел, на расстоянии вытянутой руки, упершись в пол коленом и опираясь о другое колено локтем.

- Если это так, - сказал он, сохраняя голос на пределе шепота, - тогда в твоих интересах ответить на каждый мой вопрос, который я тебе задам. Верно, Отто? Если ты безвинен, ты будешь честным, и мы быстро разрешим ситуацию. Теперь ты будешь говорить мне правду?

- Да, - откликнулся Рицлер тотчас, косясь на его руку, и Курт кивнул:

- Умница. Стало быть, теперь ты не станешь отрицать, что Шлага ты знал близко, ближе, чем прочих студентов, общался с ним часто и подолгу. Так?

- Да.

- Видишь, как все просто; и я не трачу время, и ты не тратишь нервы. Если так будет и дальше, мы быстро во всем разберемся. Второй вопрос: как часто он просил тебя переписать ему что-либо из библиотечных трудов, и что это было.

- Многое, - снова начав прятать взгляд, забормотал Рицлер. - Я, честное слово, не вспомню сейчас.

- На самом деле у тебя нет списка переписанных тобою книг, верно? Или все же есть?.. Прежде, чем ты ответишь мне, Отто, - доверительно произнес Курт, - я дам тебе добрый совет. Подумай о том, что, выйдя отсюда, я отправлюсь в твою комнату в общежитии, которую выворочу вверх дном, распотрошив, если потребуется, каждую подушку. Ни одна из принадлежащих тебе вещей не останется не осмотренной или не найденной. После я обыщу скрипторий и подсобную комнату, простукав каждый камешек в стене, в полу и, если надо, в потолке. Подумав об этом, ответь мне: есть ли у тебя тот список, о каковом ты упоминал, или это был лишь предлог, чтобы уйти в комнату с черным ходом?

Переписчик смотрел в угол, молча и недвижимо; выждав несколько мгновений, Курт вздохнул, тихо напомнив:

- Правило номер два, Отто. Ты снова молчишь, и это понемногу начинает меня раздражать.

- У меня есть такой список, - ответил тот едва слышно, закрыв глаза. - Он... он хранится в моем шкафу, на нижней полке, в томе 'Rhetorice'. Это список за последний год - дольше я не храню.

- Молодец, - одобрил Курт, и переписчик едва заметно покривился, будто от удара под ребра, снова вперившись бесцветным взглядом в угол камеры. - И, чтобы мне не бегать туда и обратно, а тебе не пребывать в неведении относительно своей судьбы дольше нужного, ответь мне теперь, насколько часто в твоем списке упоминается Филипп Шлаг и что его интересовало.

- 'Botanica universalis', 'Botanica systematica', 'De videndi ratione deque cernendi natura'[67]... - перечислил Рицлер тут же и, на миг приумолкнув, тихо продолжил: - 'Theologia. Chrestomathia'[68] Вильгельма Штейгера...

Переписчик замолчал снова, и Курт мягко поторопил, все так же не повышая голоса и не меняя тона:

- Дальше, Отто. Ведь, кроме этого, существует особая книга, в которую ты должен был вносить именование всякого труда, каковой просит к прочтению кто-либо из студентов, посещающих библиотеку. Ведь есть же такая, верно? И ты ведь отмечал, что просил Шлаг?

- Да... Книга в скриптории, на видном месте.

- Найду, - успокоил его Курт. - Однако же, будь любезен, припомни что-нибудь сейчас.

- Все я не вспомню...

- Отто. Я жду.

- Да, простите, - торопливо откликнулся Рицлер. - Того же Штейгера 'Аd ritus sacros spectans'[69]... 'Carnificium. Pro et contra'[70]... это было без оклада или обложки, и автор не указан...

- Это Бергман, - пояснил Курт и добавил с чуть заметной улыбкой: - Запрещен к прочтению.

- Я не знал! - спохватился переписчик. - Клянусь, я не знал!

- Верю. В любом случае, кроме изъятия запретного труда, тебе бы ничто не грозило, а поскольку книга принадлежит университету, я могу лишь рекомендовать ректорату впредь внимательнее относиться к своему имуществу... Продолжай, Отто, не бойся. Что еще?

- Еще... еще Vetus Testamentum[71].

- С толкованиями? - уточнил Курт; тот кивнул. - Какого года?

- Тысяча двести третьего от рождества Христова, - снова уронив голос почти до едва слышимого дыхания, отозвался переписчик.

Курт лишь молча вздохнул.

На то, чтобы открыто запретить чтение Завета Ветхого, Конгрегация еще не дерзала, однако всем и каждому было ведомо, что в толкованиях прежних богословов имеются и разногласия, и собственные, не всегда верные, фантазии, и множество такого, что отдавало не просто ересью, а откровенным расхождением не только лишь с учением Церкви, но и напрямую с Заветом Новым, что уже было вовсе неприемлемо и опасно. Толкования к первой, весьма внушительной части Священного Писания, составлялись не один год, привлечены были светлейшие умы Конгрегации, изучены тысячи рукописей мыслителей и отцов Церкви, неимоверного объема труды были составлены и переписаны не раз и не десять; кроме того, даже и в новом толковании, изданном в 1384-ом году, Ветхий Завет был рекомендован к изучению лишь под руководительством опытного духовника. Для студента же медицинского факультета набор книг и вовсе был противоестественным...

- Продолжай, Отто, - поторопил Курт, тщетно прождав в безмолвии еще несколько долгих мгновений. - Что еще?

- 'Sub specie Aeternitatis'[72] Марка Туринского... 'Hexerei als Stein des Anstoßes'[73], в переводе Гегенштоффера... Больше я ничего не помню, правда!

- Это уже много, - произнес Курт негромко, едва удерживаясь от того, чтобы многозначительно переглянуться с Ланцем; собрание литературы было не просто странным для будущего медика, а и откровенно уже подозрительным даже для священнослужителя, в каковые покойник вряд ли нацеливался. - Скажи теперь, Отто, неужели тебе самому не казалось противоестественным его увлечение такими писаниями?

Рицлер, снова вцепившись пальцами друг в друга, уставился обреченным взором в свое колено и затаил дыхание, не откликаясь ни словом и лишь лихорадочно кусая бледную губу.

- Ты снова молчишь в ответ на мой вопрос, - вздохнул Курт. - Но сейчас я это понимаю: все, что ты можешь мне сказать, это 'да, мне показалось это подозрительным'. Но, как я уже говорил, парень ты неглупый, посему понимаешь, что моим следующим вопросом будет - почему ты, в таком случае, не сообщил никому о столь необычных пристрастиях одного из студентов; почему в Друденхаусе об этом узнали лишь после его смерти, почему ректор не в курсе столь существенных детальностей... А вот на этот-то вопрос тебе и не хочется отвечать. Я ведь прав?

Переписчик все так же молча кивнул, не поднимая глаз и стиснув пальцы до побеления.

- Но вопрос так или иначе задан, посему ответить тебе все же придется. Я слушаю. Почему ты хранил молчание? Отто, - снова не дождавшись ответа, укоризненно поторопил его Курт, чуть повысив голос, - один отказ от ответа я тебе простил, но ты ведь не думаешь, что мое терпение безгранично? Я жду. Почему ты молчал?

- Я... подумал - это не мое дело... И потом - он хорошо платил за переписи и даже просто за то, чтобы я нашел нужную книгу.

- Всего лишь из корысти? Просто, чтобы не лишиться дохода?

- Да, - произнес Рицлер так истово, что стало ясно: не лжет. - А после, когда я как-то раз перечитал все заглавия - я тогда испугался. Я уже видел, что все сверх меры нешуточно для простого увлечения теологией... ну, ведь знаете, случается... Но тогда я решил, что уже поздно, что я упустил момент, когда смогу лишь донести, оставшись в стороне; тогда я подумал, что именно это мне и придется объяснять - почему я молчал так долго! Я подумал, что, если он что-то затевает, если он замешан в чем-то преступном, если он... то и меня вместе с ним, как соучастника...

- Соучастника - в чем, Отто?

Парень захлопнул рот, судорожно царапнув ногтем палец, и снова закусил губу, отозвавшись не сразу и едва-едва различимо.

- Я не знаю... я ничего не сделал...

- Правило номер один, - предостерег Курт, и тот сжался, по-прежнему не поднимая глаз. - Теперь что касается 'не знаю'; ты лжешь. Всего лишь мгновение назад ты говорил мне правду, я это видел, а теперь, Отто, ты снова пытаешься меня обмануть. Зачем? Значит, тебе есть что скрывать?

- Нет! Я ничего... - переписчик осекся, конвульсивно, рывком утерев слезы и оставив на щеке еще одну серо-красную полосу. - Я правда не знаю, что он мог сделать, зачем ему это, я ничего не знаю!

- Неправда, - мягко возразил Курт. - Может статься, ты и в самом деле не знаешь со всей верностью, что именно стоит за всеми этими странностями, однако, убежден, у тебя есть подозрения или догадки; в любом случае, ты что-то стремишься от меня скрыть. Если так будет и впредь... Отто, я просто не знаю, как мы с тобой будем говорить дальше. А ты - знаешь, что дальше будет, если твои ответы так и останутся столь уклончивыми?

- Знаю, - не сразу отозвался Рицлер, закрыв глаза и потупив голову еще ниже.

- Тебе ведь этого не хочется, как я понимаю. Знаешь, я не буду тебе говорить сейчас, что желаю тебе добра; ты мне не поверишь, и правильно - это неправда. Но и зла я тебе не желаю тоже - вот это правда. Я не хочу переступать порога другой комнаты в этом подвале, никакого удовольствия мне это не доставит, а главное, Отто, для тебя главное, что тебе это понравится еще меньше. Так давай мы не будем доводить до крайностей, и все закончится просто разговором; неприятным, понимаю, тяжелым, но - всего лишь разговором. Итак, ответь мне теперь: что происходило с Филиппом Шлагом? Что он говорил? Что ты смог понять из разговоров с ним?

- Ничего он не говорил, - ответил Рицлер, на миг вскинув к нему взгляд и снова опустив, - я спросил, к чему все это, он ничего не сказал, просто ответил, что это меня не касается... Поверьте, это правда.

- Даже старый и ничем не интересующийся библиотекарь заметил, что вы часто общаетесь, что ваши разговоры отнюдь не ограничиваются одним-двумя словами, и это все, что ты можешь мне сказать? Вы говорили подолгу, так значит, было что-то еще. Что?

- Я пытался отказаться и дальше вмешиваться в его дела... Я каждый раз говорил ему, что мне это не нужно, я обещал ему ничего никому не говорить, лишь бы он оставил меня в покое со своими тайнами, а он - он предлагал все больше денег, и в конце концов он стал запугивать...

- Чем?

- Он сказал - я сам должен понимать, что я во всем этом с ним увяз по шею, и теперь... Сказал, что потянет и меня за собой... сказал...

- Да? - нарушил Курт вновь возникшее молчание, и переписчик произнес нехотя, едва шевеля губами:

- Сказал 'я один гореть не стану'...

- Вот даже как, - снова едва сдержав порыв переглянуться с Ланцем, произнес он; стало быть, все настолько серьезно?.. - Ответь мне теперь вот на что, Отто: он спрашивал у тебя, как найти именно эти книги, или же они к нему попадали как-то иначе?

- По-всякому, - вяло пожал плечами Рицлер. - В первый раз... я запомнил, потому что уж слишком это было необычно для него... В первый раз он попросил найти 'Аd ritus sacros spectans', и тогда мне показалось - он вообще сомневается, что ищет что-то существующее, будто просто услышал где-то, что есть такая книга, но сам не уверен.

- Id est[74] - он искал то, что кто-то посоветовал ему найти?

- Не знаю, - возразил Рицлер, - этого я вам не говорил, это просто мои подозрения, ничем не обоснованные, мне могло лишь показаться.

- Ничего, Отто, - успокаивающе произнес Курт. - Ведь я и просил тебя говорить мне не только о том, что знаешь точно, но и о своих подозрениях тоже. Все правильно. Рассказывай дальше.

- Дальше... - повторил переписчик с прерывистым вздохом. - Однажды он уплатил мне просто за то, что я дозволил ему самому порыться в книгах. Я тогда заподозрил, что он просто хочет... понимаете, что-то вынести... я частенько ловил таких...

- Это мне не интересно, - подбодрил его Курт, когда, побелев, Рицлер запнулся. - Это дело университета; продолжай.

- Да... Но он сказал, что я, если хочу, могу стоять подле него и наблюдать...

- И какие книги он тогда нашел?

- Не знаю. Это правда, я не знаю! Он просто раскрывал их, пролистывал, кое-какие читал - страницу-две, с кое-какими мешкал дольше, но все становил обратно, ничего не заказывая...

Итак, то, что он полагал самым маловероятным, похоже, оказалось единственным подлинным истолкованием событий; однако же, тайн лишь прибавилось, ибо неясными оставались не только причина смерти Филиппа Шлага и его таинственные увлечения, но явилась и новая загадка, как то - человек, возможно обративший его на путь постижения теологических трудов. И в этом случае возникал вопрос - не он ли виновен в гибели ректорского секретаря? Или все же переписчик хоть в одном, но сумел солгать убедительно, и смерть Шлага на его совести?..

- И, - продолжал Курт, стараясь, чтобы его нетерпение не просочилось в голос, по-прежнему тихий и спокойный, - как давно это началось? Не всегда ведь он был таким, как я понимаю?

- Да, он стал интересоваться такими вещами всего несколько месяцев как... с полгода, быть может.

Полгода. Опять эти злосчастные полгода...

Полгода назад ничего значимого в жизни Шлага не случалось - он не заводил новых знакомств, не покидал Кельна, в самом городе не появлялись подозрительные или хоть в чем-то примечательные новые люди - кроме самого господина дознавателя Гессе; однако вряд ли можно предположить, что явление нового инквизитора столь противоестественно воздействовало на душу студента, и он ударился в изучение подозрительных и попросту запретных книг. Отчего же вдруг такая перемена?..

И, кроме того, выходит так, что никакой женщины не было, и все свои деньги покойный спустил на то, чтобы получить доступ к книгам.

- Сколько ты с него получил? - спросил Курт, не успев уследить на этот раз за голосом, и вопрос прозвучал резко, отдавшись эхом от каменного свода; переписчик вздрогнул, подтянув к себе колени и вжав в плечи голову, и он повторил уже тише и спокойнее: - Меня интересует общая сумма; не то, что он дал в последний раз, а все.

- Я не помню, честно!

- Понимаю, - уже мягче произнес Курт, кивнув, - точно ты не вспомнишь, прошло много времени; но примерную сумму ты ведь можешь назвать?

- Примерно... - не то переспросил, не то просто повторил Рицлер, неловко переменив позу, и предположил нерешительно: - за сотню талеров... почти две.

Курт подождал продолжения, глядя на него выжидающе, и, не услышав более ни слова, уточнил:

- Всего? Две сотни - всего? За все полгода?

- Может, чуть меньше... Я ведь говорил, что не скажу вам точно; может, сто восемьдесят или сто девяносто... Господи, я не помню...

- Погоди, - оборвал он, и переписчик умолк, впервые за последние минуты подняв взгляд к глазам господина дознавателя. - Я верно тебя понял - за эти полгода твой доход от Филиппа Шлага составил не более двух сотен?

- Да, все так, - кивнул Рицлер настороженно; Курт нахмурился.

- И больше ни за что ты с него денег не брал?

- Нет... я не понимаю...

- А хранить у себя переписанное для него он не просил? - продолжил он; Рицлер испуганно замотал головой, вонзившись ногтями в уже едва не до крови исцарапанные пальцы:

- Нет! И я бы не стал, ни за какие деньги не стал! Но он не просил, честное слово, Господь свидетель, не просил!

Курт поверил не упомянутому свидетелю, коего в данном случае вызвать для допроса было бы проблематично; попросту, после всего рассказанного, лгать в такой мелочи переписчику было незачем. Итак, пусть не женщина, но третье лицо в этой истории все же наметилось; кто-то, направивший Шлага по стезе теологии, кто-то, на кого ушли оставшиеся средства из того немалого капитала, что был собран погибшим с соучеников в виде взяток и долгов. Возможно, ради этого кого-то и было все это - риск засветиться, траты, поиски? Или просто сообщник по увлечению темными делами, у которого на сохранении находятся все те списки, каковых, судя по уже услышанному, было немало, но коих не обнаружили при обыске комнаты покойного...

- Пока это все, - вздохнул Курт, поднимаясь; переписчик подался вперед, глядя почти умоляюще, боясь смотреть в глаза и заставляя себя не отводить взгляда, и все так же шепотом спросил, едва держа себя в руках:

- Скажите мне сейчас, что со мной теперь будет?

- Я не знаю, - не задумавшись, ответил он и, увидев, как побледнело и без того почти бесцветное лицо парня, пояснил: - Если все то, что ты мне рассказал, правда, если ты ничего не скрыл от меня... 'если', Отто... Если это - все, в чем ты провинился, то твоя судьба не в моих руках, в этом случае решать, как с тобою быть, будет ректор, и все, о чем тебе стоит беспокоиться, это возможное исключение или лишение должности помощника библиотекаря. Я от души надеюсь, что больше тебе бояться нечего... Нечего, Отто? - уточнил Курт, встретившись с переписчиком взглядом и глядя в его порозовевшие глаза безотрывно. - Или ты еще что-то хочешь мне сказать?

Рицлер на мгновение замер, то ли не решаясь, то ли не сумев отвести взор, и, прерывисто выдохнув, опустил голову.

- Нет... больше нечего.

- Врет, - убежденно сказал Курт уже на лестнице наверх. - Он не все сказал. Не могу понять, что, но что-то скрывает. Не назвал какую-то особо крамольную книжонку? Или утаил, что не один Шлаг развлекался подобными чтениями?

- Уверен? - уточнил Дитрих; он обернулся на ходу, продолжая прыгать через ступеньку, почти бегом:

- Неужто ты веришь ему?

- Пока не знаю. Послушай, aufer nugas[75], абориген: зайди к Керну, не то он сделает набивной фарш и из тебя, и из меня впридачу.

- Позже, Дитрих, - отмахнулся он, остановившись у выхода на первый этаж, прикрыл глаза, потирая ладонью лоб. - Сейчас мне необходимо сделать еще кое-что... Не возражай! Primo. Надо обыскать его комнату, пока никто не задумал побывать там раньше нас...

- Я, по-твоему, первый год на службе? - хмуро осведомился Ланц. - У двери охрана; поставили, как только Густав поведал о твоих геройствах.

- Отлично. Значит, мне нужен этот список; secundo - мне нужны сведения из библиотечной учетной книги. Что, кроме того, что было переписано, он брал для прочтения, по именованиям.

- Вот и скажешь об этом Керну, - просительно подсказал Ланц, взяв его за локоть. - Абориген, давай на доклад, наш старый живодер и без того рвет и мечет. В конце концов, сколько может обер-инквизитор Кельна дожидаться какого-то сопляка!

- Плевал я на всех обер-инквизиторов Германии, вместе взятых, - зло откликнулся он, разворачиваясь к Бруно. - Стало быть, вот что: все в университете знают, кто ты такой, посему никаких сложностей возникнуть не должно...

- Переписать из учетника, что он брал, - предположил тот; Курт кивнул.

- Все до слова. Бегом.

Подопечный невесело усмехнулся, покривив губы в улыбке.

- Доверяешь?

- Бруно, не время сейчас. Бегом, я сказал.

- Керн будет в ярости, - вздохнул Ланц, провожая бывшего студента тоскливым взглядом, и Курт высвободил локоть из пальцев сослуживца, постаравшись сбавить тон.

- Придумай что-нибудь; в течение часа я к нему явлюсь, но тогда у меня, по крайней мере, будет, что ему сказать... Я возьму курьерского.

- А стремя тебе не подержать? - уже возмущенно вскинулся сослуживец, и он, почти бегом устремившись к двери, не оборачиваясь, крикнул на ходу:

- Выпишите мне praemium[76] - куплю своего.

С конем Курт провозился долго - застоявшийся курьерский, невостребованный в последний месяц, долго не подпускал его к себе, не позволяя оседлать и норовя встать на дыбы, зато по улицам он ринулся, как ветер. Еще некоторое усилие пришлось приложить, чтобы не дать ему рвануть по привычному маршруту - к воротам города, а когда жеребец, разогнавшийся уже через минуту, с возмущением понял, что общежитие университета - конец пути, еще немало сил пришлось потратить на то, чтобы угомонить его, рвущегося в галоп, и вынудить остановиться.

На перечень, и впрямь оказавшийся там, где и сказал переписчик, Курт взглянул мельком, удивленно вскинув брови, и, спрятав лист со списком востребованных покойным Шлагом книг, снова погнал жеребца вскачь, к дому, где некогда снимал комнату бывший секретарь.

- Вы?.. - с растерянным удивлением уточнил хозяин, попятившись от распахнутой двери. - Что-то стряслось?

- Комната Шлага занята? - спросил Курт, не поздоровавшись, и тот невесело улыбнулся:

- Нет еще. Никто не хочет въезжать на место покойника, которым занялась Инквизиция - страшатся призраков.

- Хорошо, - бросил он, через две ступеньки взбегая по лестнице, успев услышать, как хозяин дома хмуро буркнул:

- Хорошего-то мало...

В комнате Курт пробыл с полчаса, выйдя в такой задумчивости, что не сразу заметил хозяина дома, столкнувшись с ним на лестнице. Курьерский то ли смирился со своей судьбой, то ли просто ошалел от столпившихся у дома любопытствующих студентов, однако в этот раз сесть на себя позволил сразу и с места взял мягко. Завернув к общежитию и приняв у Бруно перечень бравшихся Шлагом книг, он вернулся в Друденхаус, предчувствуя тяжкий разговор с Керном.

Глава 10

Предчувствия всегда были его сильной стороной - в этом Курт убедился, лишь войдя к начальству. Начальство изволили пребывать в дурном расположении духа, посему первые несколько минут он просто стоял напротив стола, заложив руки за спину, глядя в пол и слушая льющуюся из уст господина обер-инквизитора приветственную речь.

- И когда я говорю 'немедленно', это означает раньше Страшного Суда! - завершил тот, и Курт не выдержал:

- Дело забрать хотите? Забирайте, только прекратите меня распекать за то, что я пытаюсь работать! Забирайте!

- Не могу! - в тон ему крикнул Керн и, встретившись с его ошеломленным взглядом, пояснил уже спокойно: - Точнее - могу. И хочу! Но не буду.

- Почему? - тихо и растерянно переспросил Курт; тот вздохнул.

- Потому что, гордость академии, в твоих сопроводительных бумагах стоит рекомендация от ректора - дать тебе свободу действий, если ты выйдешь на какое-либо дело сам. Я, вообще, не должен бы тебе этого говорить, чувствую - после этого ты вовсе обнаглеешь... Только не обольщайся: право запретить тебе и дальше самовольничать у меня есть, и передать расследование другому я могу в любой момент. Но пока (пока, Гессе!) я намерен выполнить совет твоего наставника и посмотреть, что будет, если позволить тебе действовать в соответствии с твоими выводами. А теперь я желаю знать, почему я жду тебя полдня.

- Вот, - он подошел к столу, шлепнув перед Керном два листа со списками. - Смотрите. Это - то, что Шлаг читал, это - то, что переписывал. Вы только посмотрите - 'Methodus inveniendi specialis'[77], 'Perspicientia veri'[78], 'Anguis septem gyros'[79]... 'Causa causarum'[80]! Здесь все - или просто труды редкие, или вовсе libri prohibiti[81]! Кстати сказать, надо бы обратить внимание на университетскую библиотеку - похоже, прежнего книгохранителя спалили не зря... Но это после... Вы посмотрите на списки! Посмотрите, сколько переписано! Я побывал в комнате покойного, осмотрел все еще раз, обстучал все стены, потормошил каждую дощечку в полу - тайников нет! Значит - где это все?

- И где? - мрачно спросил обер-инквизитор; Курт выпрямился, отступив от стола, и развел руками.

- Не знаю. Пока я не знаю; но надо найти. Понимаете, ведь все-таки кто-то еще есть, кто-то, о ком мы не знаем - скорее всего, убийца; на нем все сходится. Переписчик сказал, что самую первую книгу Шлаг просил у него неуверенно, словно бы с сомнениями, словно не знал о ее существовании точно, а всего лишь услышал о ней от кого-то...

- Или где-то о ней прочел, - возразил Керн, - о таком ты не думал?

- Может, и прочел... - согласился он, стараясь не выдать своей внезапной растерянности; в самом деле, такая мысль ему в голову не приходила. - Но, для начала - где? Почему вообще студента-медика заинтересовала 'Аd ritus sacros spectans'[82] Штейгера? Это редкая книга, сейчас ее не изучают даже на богословском факультете; где он мог о ней прочесть? А главное - что такого он мог о ней узнать, что ему вдруг захотелось изучить ее? И еще: Бергман издавался после Штейгера, стало быть, вопрос - а о нем он откуда узнал?

- По свидетельству переписчика, покойный не раз попросту рылся в книгах, - снова оспорил его Керн. - Мог наткнуться случайно.

- Мог. Но зачем ему вообще все это? Почему?

- Да просто так, - допустил обер-инквизитор. - Вот взъело его с утра - и все; тебе ли не знать, сколькие из добропорядочных граждан в один прекрасный день свершают то, о чем после заявляют 'бес попутал'. Может, и попутал, а?

- А где списки текстов? - упрямо возразил Курт, несколько растеряв, однако, значительную часть своей убежденности. - Куда Шлаг дел неимоверное количество рукописных листов - да у него шкаф ломиться был бы должен, а мы нашли всего пару словарей!

- Спрятал.

- Где? - требовательно уточнил он, и Керн кивнул через плечо в окно:

- В подвале брошенного дома. На чердаке университета. Закопал за городом. Выбросил, в конце концов. Сжег.

- Зачем?

- А зачем переписывал?.. - Керн вздохнул, глядя на разом осунувшегося подчиненного, опустил взгляд в два перечня на своем столе и аккуратно сложил их один на другой. - Я не порицаю тебя за рвение, Гессе; но, будь добр, остынь. Твой успех уже в том, что ты убедил меня: дело - есть; sume superbiam quaesitam meritis ^[83]. Но пока res probata[84] это: труп без следов насильственной смерти или болезни, тайное увлечение покойного всяческой потусторонщиной, очевидец и соучастник этого увлечения. Это - все, что я могу почитать обоснованным. Остальное пока ничем не доказано и ни из чего не выводится.

- Но ведь нельзя же на этом прекратить расследование... - уже не столь решительно возразил Курт. - Что же получается - переписчик крайний за неимением лучшего? Caper emissarius [85]? Приговорить как соучастника и закрыть дело?

- А ты что же, Гессе - предлагаешь отпустить парня?

- Нет, конечно, - уже уныло отозвался он. - Он не все рассказал, в этом я убежден. Может, Шлаг открыл ему, почему увлекся мистикой, а может, он сам о чем догадывается, или что-то еще - но он врет, говоря, что не понимает, в чем дело...

- И? - Керн, упершись локтями в столешницу, чуть подался вперед, глядя на него сквозь прищур, - договаривай, я же вижу... - он усмехнулся, - что и ты сказал не все. Что у тебя на уме? Хочешь разрешения на жесткий допрос? Так?

Курт поморщился, снова потупив взгляд, ковыряя носком сапога камень пола, и, наконец, поднял глаза к начальству.

- Наверное, - нехотя кивнул он. - Если иначе говорить не будет.

- Ну, а если так, Гессе, - предположил Керн. - Ты припрешь его к стенке, и он тебе расскажет, положим, что Шлаг подался в эту чертовщину, прости Господи, чтобы 'найти истину, каковой не осталось в проповедях священства и деяниях монархов', как это бывает в девяноста случаях из ста, или, вариант - 'которую скрывают от народа'; я сам такое слышу полвека свей службы. И что дальше?

- А тот, кто совратил его на это? Его ведь надо найти, он...

- ... убийца? Почему?

Курт ответил не сразу; от его пыла, с которым он почти ворвался к начальствующему, мало что осталось, задор миновал, уступив место сомнениям, к коим он и без того бывал излишне склонен и в более ясных ситуациях.

- Но обстоятельства смерти Шлага... - начал он и осекся, увидев, как Керн снова разразился тяжким вздохом.

- Если он упражнялся в мистических занятиях, - напомнил обер-инквизитор почти сочувствующе, - смерть он мог принять от чего угодно.

- Что - суккуб усосал? - бросил Курт с внезапной злостью, тут же прикусив язык, однако начальство, похоже, свой гнев излило на первых минутах беседы и теперь было расположено к снисходительности.

- Да хотя бы, - улыбнулся Керн, пожав плечами. - Как знать, что именно из всей этой писанины его заинтересовало. Ты сам-то хоть что-нибудь из этого читал?

- Да. Всё.

- Значит, должен понимать - то, что ты сейчас высказал в качестве шутки, вполне может иметь место как правда жизни. Вот так-то.

Курт умолк вовсе, понимая, что больше ему сказать нечего, что по всем правилам логических рассуждений Керн прав, но никак не мог просто развернуться и выйти, все еще тщась подобрать слова, дабы разъяснить начальству свои сомнения. Выждав с минуту, тот снова взял со стола два листка со списками именований книг, глядя в строчки задумчиво, и, наконец, посмотрел подчиненному в лицо.

- Думай, Гессе. Или приглашай к дознанию старших; расследование - не поле для состязания, и твое ярое желание выказать, на что ты способен, делу не поможет.

- Вопрос не в самолюбии, - возразил Курт твердо. - И я бы не отказался от помощи, но ни Дитрих, ни Густав попросту сами не знают, чем могут мне помочь, потому что не видят дела; а я вижу. Никто не заметил причин к самому даже началу этого дознания, а я заметил. И сейчас никто не видит, куда идти и что делать, даже...

Он запнулся, и Керн с усмешкой склонил голову набок, заглянув ему в глаза:

- Ну? 'Даже вы', хотел ты сказать?

- Да, хотел, - поколебавшись мгновение, кивнул Курт решительно.

- А ты знаешь, что делать? Кроме того, чтоб подвесить переписчика?

- Знаю. Надо поговорить еще раз с соседями и другом Шлага, со студентами с богословского факультета, узнать, не заводил ли он пусть не дружбы, но короткого знакомства с кем из них. Быть может, вы и правы, может быть, и не человек повинен в его гибели, но я хочу знать, не предполагать, не догадываться - знать! что загадочный третий в этой истории виноват лишь в том, что подтолкнул его к мысли прочесть пару любопытных книг. Или - что прав я, пусть и частью, и этот третий... так скажем... виновен в сознательном и умышленном направлении бывшего секретаря на опасный путь. Или я все же прав всецело, и он убрал соучастника своих таинств, потому что тот стал сверх меры неосмотрительным. Или по еще какой причине.

- Бог с тобой, действуй, - махнул рукой Керн, снова бросив перечни книг на стол. - Это, конечно, до сей поры не видано, чтобы следователи второго ранга были на побегушках у новичка, однако не стесняйся обратиться к старшим. Пусть эта jugum impiorum[86] поможет если не дельными мыслями, то хоть исполнением, если тебе взбредет какая идея. Посмотрю, в самом деле, на что ты способен и прав ли был твой наставник, ставя такую лестную пометку к твоим рекомендациям.

- Но мне все равно нужно дозволение на жесткий допрос Отто Рицлера.

Керн вздохнул, разведя руками и отмахнувшись от него разом, и кивнул:

- Ну, что ж... 'Necessario recurrendum est ad extraordinarium, quando non valet ordinarium[87]'; так?..

- Это - 'да'?

- Да. Если сочтешь нужным. С двумя условиями.

Курт покривился, переступив с ноги на ногу, и пробормотал едва слышно, не удержав раздражения:

- В этом я и не сомневался...

- А ты что думал? - вскинул брови тот. - Что я вручу тебе ключ от подвала со словами 'у вас два часа, развлекайтесь'?.. Два условия, Гессе, и это не обсуждается. Первое. При допросе должен присутствовать Густав или Дитрих.

- Это в порядке вещей, - согласился Курт. - В этом нет ничего особенного.

- Хорошо, что ты это понимаешь. И второе. Протокол допроса. Без сокращений, детальный, четкий, внятный. Понял меня, Гессе?

- Да, - кивнул он с облегчением; требования Керна были вполне благоразумны, не оказавшись, вопреки его опасениям, чем-то неисполнимым и необычным, употребленным лишь к нему - начальство лишь дало понять, что не дозволит ему пренебрегать установленными предписаниями. - Это все? Я могу идти?

Керн лишь молча отмахнулся, с заметной усталостью прикрыв глаза, и он поспешил удалиться, дабы не дать возможности припомнить новую тему к разговору, однако все же не сумел выйти ранее, чем уже в спину настигло:

- Жду письменного отчета к утру.

Курт остановился на пороге, неспешно развернувшись; секунду раздражение противоборствовало в нем с чувством такта, предписанного при общении с вышестоящим и вколоченного годами дрессировки в академии, но, в конце концов, победила злость.

- В скольких экземплярах? - уточнил он язвительно; Керн нахмурился.

- Хочу задать тебе вопрос, - оповестил обер-инквизитор, глядя недовольно из-под насупленных бровей. - Сколько времени ты провел в архиве этой зимой? Ну, - подстегнул Керн, не дождавшись реакции от растерявшегося подчиненного, - я задал вопрос, Гессе. Не слышу ответа.

- Я не помню... Много... - пробормотал он, пытаясь осмыслить, чем ему грозит столь внезапный интерес начальства.

- Много. Протоколы перечитывал, верно? А знаешь, почему ты смог это сделать? Потому что некогда некто не хамил вышестоящим при их справедливом и логичном требовании, а садился за стол и добросовестно писал, усердствуя сделать это как можно лучше. Посему, когда я жду отчета, ты обязан поступать так же, ибо это не моя блажь и не извращенная grapheocratia[88], и если понадобится, Гессе, ты напишешь и в десяти, и в ста экземплярах. Ясна моя мысль?

- Да, - отозвался Курт почти устыженно. - Всецело. Я составлю отчет к утру.

В коридор он вышагал медлительно, покинув там, за дверью, перед столом Вальтера Керна, остатки своего азарта, с которым направлялся сюда - то ли ведро ледяной воды, коим оказались возражения начальника, остудило его пыл, то ли он попросту устал, и виной его внезапной апатии было самое обыкновенное утомление; не считая неполного часа, что ему удалось урвать перед допросом переписчика, он почти не спал после сегодняшней ночи.

- Что - снял с тебя стружку старик? - усмехнулся Ланц, столкнувшись с ним на выходе из башни Друденхауса. - Я гляжу, ты уже не такой самодовольный.

- Напротив, - возразил Курт с приветливой улыбкой, выходя следом за сослуживцем в знобкие апрельские сумерки. - Отдал мне вас с Густавом на посылки; credo - чтоб вы, наконец, занялись делом.

- Добро пожаловать в команду проклятых, - глумливо поклонился Бруно. - Будет занятно послушать, как он повелит 'бегом' инквизитору второго ранга...

- Пусть рискнет своим значительно пошатнувшимся здоровьем, - хмыкнул Ланц, обратившись снова к Курту. - Марта приглашает тебя сегодня к ужину; явишься?

Он размышлял всего мгновение, внезапно лишь сейчас осознав, что даже не сомневался в том, где проведет сегодняшний вечер...

- Знаешь... - откликнулся Курт, глядя в сторону и чувствуя на себе иронично-сочувствующий взор Ланца. - Я сегодня... занят.

- И завтра наверняка тоже, - бросил тот с усмешкой, уходя. - Так держать, абориген; не осрами чести Конгрегации.

Курт поморщился, едва смирив гневный ответ; тот факт, что о его личной жизни стало ведомо едва ли не всем и каждому в первый же день, раздражал его и почти приводил в бешенство, а местная поговорка о 'двух студентах', способных уведомить половину Кельна, намертво завязшая в мыслях, наводила на размышления о том, как теперь его встретят в 'Веселой Кошке' и не увенчается ли его очередной визит в это место сбора, прямо сказать, не особенно церемонных личностей не пристойной для инквизитора дракой с кем-либо из слушателей университета...

- Просто не обращай внимания, - посоветовал Бруно, будто подслушав его мысли.

- Свободен, - не ответив, бросил Курт, ощущая невнятное ожесточение на слова подопечного, и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

По узким грязным улочкам он ступал медленно, глядя под ноги с неприятным чувством свершаемого предательства. Он не сомневался в том, что, если б не дом за высокой каменной оградой, сегодня, невзирая на утомление, он направился бы в трактир студентов, отыскав там представителей богословских курсов и переговорив с каждым, опросил бы приятелей покойного, побеседовал бы с соседями - время еще дозволяло визиты, да и после приличествующего посещениям часа Знак следователя позволял постучаться в уже запертую на ночь дверь и поднять кого угодно с постели, дабы задать интересующий его вопрос. И теперь, приближаясь к заветному дому, Курт чувствовал себя словно бы берущим взятку, преподнесенную Судьбой, предложившей забросить сегодня службу в обмен на ублаготворение собственных желаний...

На этот раз он даже не успел постучать - дверь в стене растворилась, лишь только Курт остановился подле нее и поднял руку; и ожидать в приемной зале этим вечером тоже не привелось - горничная, в чьих глазах ему почудилось насмешливое понимание, провела его сразу наверх, ничего не спрашивая и не говоря, словно бы его приход сюда сегодня был чем-то само собою разумеющимся, чем-то заурядным и не подлежащим сомнению. И по тому, как взглянула на него Маргарет, Курт понял - и она тоже не сомневалась в том, что сегодня он будет здесь.

Оставшись наедине, они стояли неподвижно несколько бесконечных мгновений, глядя друг на друга и не говоря ни слова, а потом просто бросились друг другу навстречу, и Маргарет повисла на его шее, впившись в губы до боли.

- Словно вечность не виделись... - прошептала она, отвлекшись лишь спустя минуту и опустив голову ему на плечо; Курт зарылся лицом в золотистые волосы.

- Все уже знают, - тихо сообщил он. - Мне, наверное, сегодня не стоило приходить... но я хотел увериться, что мне все это не привиделось.

- 'Знают'... Ну и пусть, - отозвалась Маргарет решительно, отклонившись назад, и он снова утонул в фиалковых глазах. - Меня это не заботит. И сюда ты можешь приходить, когда пожелаешь, когда только придет в голову - во всякое время дня и ночи; может быть, мне просто стоит вручить тебе ключ от калитки...

- Не считаю, что это хорошая идея, - поморщился Курт со вздохом. - Это будет уже верхом наглости даже для таких, как мы с тобой.

- Будь на моем месте мужчина, над этим никто и не задумался б...

- Будь на твоем месте мужчина, - улыбнулся он, - задумался бы я.

Маргарет тихо засмеялась, высвободившись из его рук, и нахмурилась, глядя на перевязанное предплечье.

- Значит, правда, - вздохнула она, и Курт уточнил, чуть отступив назад:

- Что?

- Я слышала, что сегодня ты арестовал университетского помощника библиотекаря и был ранен при этом. Он сопротивлялся?

- Нет, арест вправду был, но это - по собственной неосторожности... Неужто уже всем известно?

- Разумеется; в университетский сад выходят окна общежития и учебной части - чего же ты ожидал? Пара десятков глаз следила за твоей погоней, теперь все всем пересказывают с детальностями - как видишь, даже приукрашивая... Скажи, это связано с расследованием гибели того юноши, да? Он убийца?

- Пока не знаю, - согнав улыбку с лица, вздохнул Курт, ощущая, как внезапно снова пробудилась, начиная буравить лоб, еще не боль, но ее назойливый предвестник; он прикрыл глаза, тщетно пытаясь утихомирить точащего мозг огненного червя. - Все возможно.

- Но тогда за что он задержан? В чем ты его винишь? Он знает что-то о твоем деле?

- Прости, - с невероятным напряжением заставив себя улыбнуться, возразил он, - я не могу об этом говорить. Ты должна понимать.

- Понимаю, - пожала плечами Маргарет, кажется, ничуть не обидевшись, однако сделала шаг назад. - Просто желала проявить участие к твоим делам... - она вновь едва слышно рассмеялась, отчего на душе потеплело, даже заставив на миг позабыть о все разгорающейся упрямой боли. - В конце концов, господин дознаватель, будьте снисходительны к присущему женщине любопытству... В чем дело? - вдруг спросила она с опасливой внимательностью, заглянув ему в лицо, - это из-за раны? Тебе плохо? На тебе просто лица нет.

- Голова болит, - нехотя отозвался Курт, мимовольно прижав ладонь ко лбу. - Зачастую бывает. Не обращай внимания, этому ничто не поможет.

- Ну, вот еще, - категорически воспротивилась Маргарет, двумя легкими движениями стряхнув башмачки, и свободно, как девчонка, вспрыгнула на кровать, хлопнув ладонью по покрывалу рядом с собою. - Идите-ка сюда, майстер инквизитор, я над вами немного поколдую.

- М-м? - улыбнулся Курт заинтересованно, с готовностью примостившись рядом. - Это любопытно; теперь это так называется?

Маргарет шлепнула его по рукам, нарочито сурово насупившись, и с неожиданной силой развернула к себе спиной, усевшись позади него на коленях.

- Для служителя Конгрегации ты просто бессовестно непристоен, - строго выговорила она, прижав тонкие пальцы к его вискам и лбу, и уже от одного лишь этого злополучная боль пусть не ушла, но словно утихла, отдалившись, затмившись прикосновением этих рук. - Общение со слушателями медицинских факультетов, - известила Маргарет, мягко массируя его виски, - приносит некоторый прок, да будет тебе ведомо. В отличие от моих товарок по сословию, я умею не только щипать корпию и перевязывать уколотый иглой палец, и знаю не только лишь о том, что дурное расположение духа есть повод к падению в обморок. Я, господин дознаватель, знаю еще и то, что боль в голове человека возникает при потере крови (это твой случай) от того, что кровь в сосудах начинает струиться медленнее, не достигая необходимого давления, либо же, напротив, как при сильном утомлении (это тоже касается тебя), устремляется скорее, давя на стенки; и в том, и в другом случае облегчение настает, если слегка размять сосуды - как обыкновенно разминают мышцы, потягиваясь со сна или после физической нагрузки.

- Как интересно, - подал голос Курт, прикрывая глаза, словно пригревшийся у очага пес, прислушиваясь к блаженному теплу, рождаемому касанием ее пальцев. - Только, сдается мне, госпожа фон Шёнборн, все зависит от рук, которые это совершают.

Пальцы на его лбу на миг застыли.

- Это в каком же смысле?

- В том, что, будь на твоем месте матерый костоправ или уродливая кривоносая старуха-лекарка, навряд ли эти ухищрения помогли бы с тем же успехом.

- Льстец...

- Может, - предложил Курт, перехватив ее за запястья, - лучше разомнемся вместе?

- ... и хам, - докончила та со смехом, не слишком настоятельно пытаясь высвободиться из его рук.

***

В этот раз он пробудился рано и ушел еще на рассвете, направившись от каменной ограды прямиком к небольшому домику в трех улицах к югу. На его настойчивый стук дверь отворилась не сразу; лишь через минуту на пороге объявился неживой Ланц, глянувший на раннего гостя сперва непонимающе, после - удивленно и, наконец, почти свирепо.

- Absis[89], - хрипло со сна велел он, открещиваясь; Курт улыбнулся:

- И тебя с добрым утром.

- Абориген, я все понимаю, - высказал Ланц недовольно, потирая глаза, все еще суженные в напухшие щелки. - У тебя весна, юность, гумор бродит, семя в череп бьет; но я-то тут при чем! Дай старому больному человеку принять до конца свой заслуженный отдых!

- И чем же ты его заслужил, грешный бездельник? - возразил Курт, грудью вдвигая сослуживца внутрь и прикрывая за собою дверь. - Солнце встает, Дитрих, работать пора.

- Какая, к матери, работа; Гессе, я тебя по-человечески прошу - исчезни, дай поспать...

- Охрана в комнате Рицлера все еще стоит? - спросил он, сыгнорировав просьбу; Ланц глубоко зевнул, захлопнув рот с лязгом, и кивнул.

- Стоит. Это все? всего хорошего, было приятно тебя повидать в пять утра...

- Кто-нибудь обыскивал ее вчера?

- Густав. Вот к нему и иди, хорошо?

- Хорошо, - отозвался Курт, - а ты одевайся; ты мне нужен.

- Какая честь, - покривился тот безрадостно. - Я ему нужен... Зачем?

- Опросишь богословов; не могу же я один переговорить со всем университетом. Через час у них начинаются занятия, все соберутся в одном месте - у тебя недурные шансы заловить каждого. Узнай, с кем из них водил дружбу наш покойник.

- Я убью Керна, - проворчал Ланц с чувством. - И пусть меня потом за это коптят - плевать.

- Сперва опроси мне свидетелей, - предупредил он, выходя; тот пробормотал ему вслед нечто, навряд ли являющееся напутственным благословением, судя по тону и краткости слов.

Бруно, поднятый с постели двумя тычками в ребра, встретил его с не меньшим радушием, не предаваясь, правда, препирательствам - в отличие от Ланца, осознавая всю их тщетность; подопечного Курт снарядил за описью имущества переписчика, а сам отправился к учебной части университета. Ланца он повстречал в одном из коридоров - уже бодрого, но все еще злобного; проходя мимо, старший сослуживец обронил пожелание преставиться ранее определенного Создателем срока, и Курт от души пожалел студентов, на коих майстер инквизитор второго ранга станет срывать теперь свое дурное настроение.

Сам он, прождав неполных четверть часа, выхватил из толпы спешащих на лекции студиозусов Германа Фельсбау, проговорив с приятелем покойного всего минуту, в первые же мгновения которой выяснил, что склонности к дружбе с будущими богословами Филипп Шлаг не имел нисколько - напротив, относясь к оным с некоторым пренебрежением и даже по временам раздражительностью, почитая 'всю эту братию' устарелыми, 'косными и попросту твердолобыми стражами отживших порядков, да не воспримет это майстер инквизитор на свой счет'.

- Итого, - уже сидя над написанным отчетом у окна в башне Друденхауса, проговаривал Курт сослуживцам, - имеем следующее. Покойник терпеть не мог богословский факультет как таковой - толкование текстов Писаний и изучение прочего, по его мнению, не потребного для человеческого существования, считал пустой тратой времени и помехой развитию науки.

- Еретик, - хмыкнул Бруно, сидящий на подоконнике позади него. - Отрыть и спалить к чертовой матери...

- Смешного мало, Хоффмайер, - сумрачно возразил ему Ланц. - Если его увлеченность мистикой не просто стремление найти что-то новое в прискучившем окружении, а реальная работа... По всем правилам так и полагается сделать.

- Вы что - всерьез? - понизив голос, переспросил подопечный. - Бред какой-то...

- Не скажи. Как-нибудь удели мне время - я тебе расскажу, почему вообще crematio является единственным надежнейшим средством. Узнаешь много нового.

- Что - боитесь, встанет?

Ланц не ответил, лишь одарив бывшего студента долгим и серьезным взглядом; тот фыркнул, повторив сквозь зубы:

- Бред...

- Все сказал? - хмуро уточнил Курт, полуобернувшись к нему, и, не услышав ответа, кивнул: - Продолжим. Итак, друзей на факультете богословия у него не было и быть не могло; и даже если предположить, что среди них попался хоть один, отвечающий его представлениям о 'правильном', то - никто его не видел пусть хотя бы попросту беседующим с кем-либо из них.

- Может, просто шифровались как должно, - допустил подопечный тихо; он кивнул:

- Это было бы вероятно как вариант, но для того, чтобы ото всех таиться, они должны были бы для начала просто свести знакомство, в течение какового установилось их... так скажем - взаимопонимание. Или - как ты себе все это воображаешь? 'Здравствуй, Филипп, я богослов-прогрессист, давай дружить и копаться в еретических трудах'?.. Нет. Наш третий - не из богословов.

- Этот третий - вообще призрак, - вздохнул Райзе, сидящий у стола и апатично постукивающий пальцами по дежурному 'Молоту' в потемневшей обложке. - Никто его не видел, никто не слышал ни о ком, с кем Шлаг тесно общался, никто ничего не знает - однако, secundum omnia nota[90], он есть.

- Призрак... - повторил Ланц задумчиво и пожал плечами. - Как знать.

- Господи, я ушам своим не верю... - снова пробормотал Бруно, и тот опять устремил на него усталый взгляд.

- Да будет тебе известно, не всегда появление потусторонних сущностей является следствием подобной работы, случается и ровно наоборот - это самое явление бывает основанием и причиной к самому началу этой работы. Знаешь, взял бы пример с аборигена и провел пару вечеров за чтением, весьма способствует зарождению зачатков разума, а для человека, состоящего на службе в Конгрегации, это вовсе непростительная невежественность.

- А я в вашу братию не рвался, - огрызнулся подопечный привычно, и Курт не оборачиваясь к нему, усмехнулся:

- Да?.. Ну, конечно, это веская причина. Бог с ними, с новыми знаниями, если их дают столь неприятные тебе личности. Продолжай в том же духе. Хотя, кое-какие ненормальные люди полагают, что, оспаривая некоторые утверждения, с ними надо для начала ознакомиться.

- Хорошо, твой подозреваемый - призрак. Злобный, кровожадный и любознательный, судя по всему. Может, бывшего библиотекаря не до конца дожгли? - предположил Бруно язвительно. - Припрятал дровишек прежний инквизитор; corruptio, знаете ли, effusio pecuniarum[91]... Вот и носится теперь его неупокоенный дух по университету, совращая молодых студентов.

- Дитрих, продай мне индульгенцию, - попросил Курт мрачно. - Я намереваюсь совершить убийство.

- Сделай милость, - отозвался подопечный. - Избавишь меня от греха. Suicidium постепенно становится пределом моих мечтаний.

- Так, молодежь! - прикрикнул Райзе, хлопнув ладонью по обложке пухлого тома перед собою. - Tantum! Sat![92] Работаем.

- Призраки и демоны обсуждаются в последнюю очередь - в любом случае, - продолжил Курт. - Они обыкновенно богатств если и не приносят, то и не требуют, исключая расходы на ритуальные принадлежности. Вопрос - какие чаши-ножи могут стоить столько денег...

- Книга, - предположил Ланц, и он глубоко кивнул, вскинув палец:

- Да. Книга. Особая книга. Даже словарик в две ладони стоит хороших денег, а уж настоящая книга, а уж книга с определенным содержанием... Это единственное, что могло бы вызвать такие траты, но - откуда? Из библиотеки?

- Наследие прежнего смотрителя, - вновь вклинился Бруно. - Я оказался не так уж неправ.

- Весьма вероятно. Разумеется, нельзя ожидать, что переписчик где-то оставил пометку на этот счет, если я прав, если книга была и если теперь ее в библиотеке нет. Но снова вопросы; их два. Первый - где книга. У Шлага в комнате мы ничего не нашли. К слову, ничего. Это мы уже отмечали.

- Третий...

- Третий. Все тот же третий, ставший принимать участие в жизни покойного полгода назад. И второй вопрос - если средства, собранные им со студентов, были уплачены переписчику, то они-то где? При обыске было найдено множество новых вещей, он частенько был замечен в профессорской трапезной, где и блюда побогаче, и плата за них повыше, однако все это не укладывается в несколько сотен талеров. Я осмотрел скрипторий - там ничего нет.

- Прикрутить его к лестнице и вежливо расспросить...

Курт вздохнул, облокотившись о стол, и опустил подбородок в ладони.

- Охолонись, Дитрих. А теперь слово возьмет advocatus diabolis, - сообщил он невесело. - Primo. Как вчера верно заметил Керн, списки книг... да и все прочее, что бы это ни было, Филипп Шлаг мог попросту уничтожить накануне своей гибели. Secundo. Все эти немалые средства, над которыми мы ломаем голову, могли быть просто уплачены тому, кто случайно прознал о его делах. За молчание. И - conclusio[93]: никакой книги, стоящей баснословных денег, переписчик ему не продавал и не копировал. Вот так-то... Это я и написал в своем отчете. Если кому-то есть, что возразить - я готов принять к рассмотрению любые идеи.

Тишины, повисшей вокруг, Курт ожидал - возразить было нечем. Все их логические выкладки упирались в стену, не пробиваемую без уверенности в показаниях Отто Рицлера, их единственного сейчас свидетеля в этом запутанном деле, и он прекрасно знал, о чем думают в эту минуту оба сослуживца.

- По всем правилам, - подтвердил его мысль Ланц, осторожно нанизывая слова, - по всем предписаниям мы имеем право на допрос переписчика с применением самых жестких методов, пока сохраняются подозрения в том, что ему может быть известно об оставшемся на свободе сообщнике.

- Все так, - столь же неспешно возразил Курт, - однако сам факт существования этого сообщника, как мне вчера показал Керн, находится под сильным сомнением. Итак, proximi diei casu admoniti[94], я вынужден признать, что никаких веских оснований быть уверенным в моей версии у меня нет.

- Ты сам сказал, что переписчик о чем-то молчит. Ты сам сказал - он лжет.

- Сказал, Дитрих. Но ничего, кроме моих ощущений, я не имею.

Курт поднялся, прошагав к окну, и остановился, упершись в подоконник. Тишина висела еще минуту, не нарушаемая ни словом; наконец, он повернулся к окну спиной, выдохнув решительно:

- Керн сказал, что на допросе со мной должен присутствовать кто-то из вас; Дитрих, возьмешь на себя роль писца?

- Ты уверен? - тихо уточнил Ланц; он кивнул.

- Посылай за исполнителем; я отнесу отчет Керну и буду готов.

Выходя, он чувствовал затылком взгляд Бруно - пристальный, внимательный...

На подвальный этаж Курт сошел спустя четверть часа, встреченный все тем же взглядом своего подопечного, стоящего в коридоре в пяти шагах от тяжелой двери.

- А если ты неправ? - настигло его в спину, когда он взялся за ручку, еще не успев открыть; Курт приостановился на мгновение, глядя в пол у ног, и, не ответив, уверенно прошагал внутрь.

Ланц не намеревался принимать участие в допросе - это он понял сразу по тому, как тот разместился в небольшом полутемном зальчике, усевшись в стороне за низеньким столиком, таким же, как в их с Райзе рабочей комнате, над стопкой листов и чернильницей. Молчаливый exsecutor не поздоровался с вошедшим, однако ни нарушением субординации, ни невежеством это счесть было нельзя - 'добрый день' в настоящем окружении прозвучало бы не слишком соответствующе истине.

- Я должен действовать в соответствии с чьими-то указаниями, - заговорил, наконец, исполнитель спустя минуту, переводя взгляд с него на Ланца, - или...

- Нет, - отозвался Курт несколько более поспешно, как ему показалось, чем должно. - Только мои приказы. Никакой самовольности.

Ожидая появления Рицлера, Курт за назначенный для допросчика стол садиться не стал - стоял у стены в нескольких шагах от очага, прислонившись к ней спиной и скрестив на груди руки, глядя в темно-алое недро с невнятным чувством; слова подопечного из головы не шли, пробуждая собственные сомнения и все более вызывая желание все отменить и выйти немедленно прочь. Ланц косился в его сторону; он не видел этого, но ощущал на себе его взгляд, не то настороженный, не то придирчивый...

Переписчик вошел медленно, едва шевеля ногами, и замер на пороге, вонзившись взглядом в исполнителя; сопровождающий подтолкнул его в спину, и Рицлер почти пробежал те несколько шагов, что отделяли его от стоящего у стены Курта. Когда он подхватил парня под локоть, удержав на месте, переписчик дернулся, отшатнувшись, и замер, мелко дрожа и не решаясь взглянуть в лицо следователю. Сопровождающий, тихо отступив, прикрыл за собою дверь, и от стука сухого дерева о косяк переписчик снова содрогнулся, вжав голову в плечи.

... 'Сострадание есть наибольшая помеха к установлению истины; достаточно добросовестности. Истина, установленная с холодным рассудком, не менее истинна и полезна, нежели вскрытая с кровью сердца и страданием души'.

Альберт Майнц, 'Психология пытки', том первый, 'Victimologia'...

- Я могу вернуть его, - сказал Курт негромко. - Если сию же секунду, Отто, если прямо сейчас, не сходя с места, я услышу то, что хочу - я позову его обратно, и он выведет тебя из этого подвала.

... 'Жалость к своему положению и сострадание - вот первое, что тщится пробудить в дознавателе испытуемый; и пусть это не принесет ожидаемого им оправдания, сие побуждает его крепиться в молчании, надеясь на избавление'.

Альберт Майнц, там же...

- Мне просто нечего вам сказать, - чуть слышно отозвался Рицлер, не поднимая головы. - Я просто не знаю, что вам нужно.

... 'Дознаватель, имеющий подлинное сострадание к испытуемому, обязан обнаруживать безучастие и равнодушие, дабы не давать оному ложной надежды и не споспешествовать излишнему продлению пытки'...

- Я... Вы совершаете ошибку.

... 'Однако же дознаватель обязан определить душевный склад испытуемого, к немногим из коих применимо именно проявленное внешне соболезнование, и здесь следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении'...

- Вы ошибаетесь. Вы не можете это всерьез, я...

- Отто, - оборвал он, отбросив сомнения и колебания, словно сковывающую тело тяжелую одежду на тренировочном плацу - одним мысленным движением, сразу. - Оглянись. Оглянись, - повторил Курт, не отступая от бледного переписчика, оставаясь в шаге от него. - Ты видишь, где ты? Видишь, что и кто вокруг тебя? Это значит - все серьезно. Это не уловка, не запугивание, это факт: сейчас я либо услышу ответ на свой вопрос, либо мы проведем здесь некоторое время, узнавая назначение большинства из этих предметов.

- Не надо, - совершенно по-детски просто произнес тот. - Не делайте этого.

- У меня все тот же, один-единственный вопрос, Отто. Отвечая на него, ты запинался, прятал глаза и нервничал более обычного, что значит - лгал. Вопрос простой: о чем ты умолчал, рассказывая о книгах, интересующих Филиппа Шлага? Какую из них ты не назвал?.. Ты вздрогнул, - заметил он по-прежнему негромко. - Ты слишком устал, чтобы успешно притворяться, к тому же - и без того у тебя это выходит скверно. Итак, мой вопрос что-то задел в тебе. Я это знаю. Понимаешь меня, Отто? Я знаю, что тебе что-то известно, и значит, не успокоюсь, пока не узнаю также, что именно.

Переписчик стоял молча, бегая глазами по стенам, избегая смотреть в сторону неподвижного, словно каменная статуя, исполнителя; Курт вздохнул.

- Сейчас я должен тебе сказать, что даю последний шанс признаться voluntarie et non ex necessitate[95]. Таковы правила. Но это не совсем так; возможность сознаться у тебя есть в любое мгновение, начиная с этого. Понимаешь меня?

- Мне не в чем, я ничего не...

- Стоп, стоп, - оборвал Курт подчеркнуто благожелательно. - Хочу сразу же заметить: правила, Отто, те же, что и при нашей первой беседе, все те же два правила. Не говорить, что ты ничего не сделал и ни в чем не виноват, а также - не молчать и не лгать мне. Запомни их, и больше не будем к этому возвращаться.

- Но тогда... что же мне говорить, если...

- Правду, - мягко подсказал он, - только правду. И, как я уже сказал, эта возможность сохраняется на протяжение всей нашей предстоящей беседы. Ты можешь сказать мне все прямо сейчас. Или - когда мы начнем, и ты поймешь, что молчание тебе не по силам. Ты можешь отвечать - этот один вопрос я буду задавать тебе сегодня еще не раз и не два. Ты можешь перебить меня, чтобы сознаться. Если сейчас я снова не услышу того, что хочу, помни: каждый миг, проведенный тобою здесь, каждый твой крик и каждая капля крови - в этом только твоя воля. Только от тебя зависит, когда эта дверь распахнется, чтобы дать тебе покинуть эту комнату. Итак, Отто, в последний раз я просто спрашиваю: о чем ты не рассказал мне?

Тишина повисла надолго, и было слышно, как скрипит пером Ланц за спиной - звук был будничный, простой, неуместный и словно издевательский, и он не удивился, заметив, как взгляд переписчика сместился с исполнителя на Дитриха, почти с ненавистью и вместе - страхом.

- Стало быть, - не дождавшись ответа, подытожил Курт, наконец, развернувшись к тяжелому столу у стены, - по-хорошему разрешить ситуацию не удастся; что ж. Это твой выбор.

Обеспамятевшего переписчика охрана волоком вытянула в коридор спустя несколько часов.

Курт сидел за столом недвижимо еще минуту, глядя на закрывшуюся дверь; от витавшего под низким потолком запаха раскаленного воздуха, пота и крови становилось дурно, но заставить себя подняться он никак не мог.

... 'следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении'...

Он рывком встал, расстегнув ворот куртки, и прошагал к бочке с водой у противоположной стены. Исполнитель деловито пристраивал орудия своего труда, на молчащих дознавателей не обращая внимания и не произнося ни слова; Курт был убежден, что и говоримое обвиняемыми в этом зале он вряд ли слушал и запоминал...

Зачерпнув из бочки воды, он плеснул на себя, с усилием проведя ладонью по мокрому лицу. Вода пахла гарью и плесенью.

... 'следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении'...

- Первый допрос, верно?

Того, как Ланц остановился за спиной, он даже не услышал; не оборачиваясь, Курт кивнул, закрыв глаза и слизнув горьковатую воду с губ.

- Для первого раза ты хорошо держался.

- Нет, Дитрих, - возразил он с невеселой усмешкой, следя за исполнителем, все так же молча устранившимся подальше, давая следователям возможность обсудить то, что его ушей не касалось. - Нет. Это он хорошо держался.

- Н-да... Не ожидал от такого заморыша.

... 'следует быть осмотрительным'...

- В Шонгау, в Баварии, - произнес Курт медленно, глядя в темную воду в бочке, - один 'общественный палач' изобличал ведьм методом прокалывания. Это было, разумеется, задолго до больших перемен в Конгрегации... Так вот, однажды, когда он не смог отыскать 'клейма дьявола' на одной из женщин, он заявил, что 'с его точки зрения она выглядит как ведьма'. Можно и не говорить, что она, в конце концов, созналась...

- Это ты к чему? - уточнил Ланц; он вздохнул:

- С моей точки зрения, Отто Рицлер умалчивает о чем-то важном. Но может, ему попросту нечего мне сказать? И я впрямь ошибся?

Позади прозвучал вздох, и Ланц, подступивши, встал рядом, привалившись плечом к стене и глядя ему в лицо.

- Зачем спрашиваешь? Тебе интересно мое мнение, ты ему доверяешь? Оно что-то переменит? Или ты спрашиваешь себя?.. брось индульгировать, абориген, это делу не поможет.

- В конце концов, ты ведь не приходской священник, Дитрих. Так скажите мне, майстер инквизитор второго ранга Ланц, как по-вашему - он говорил правду?

- По-моему - нет, - не задумавшись, откликнулся тот. - Легче тебе от этого?

- Легче?.. Навряд ли.

- Шел бы ты; у тебя такой вид, будто это тебя только что сняли из-под потолка.

- Я в порядке, Дитрих, - возразил он, распрямляясь. - Конечно же, я далек от того, чтобы прыгать от восторга, но я в норме. Просто... Просто теперь я не знаю, что мне делать. Я в тупике. Вчера перед Керном я напустил гонору, а сегодня у меня на руках нет ничего, кроме этого упорно молчащего полутрупа.

- Сломается. Не таких ломали.

- И когда это случится? Завтра? Через день? Неделю? Арестованный Конгрегацией студент - это само по себе тема для обсуждения на весь Кельн, и с каждым часом (не днем даже!) недовольство будет расти. Друденхаус они, конечно, приступом брать не станут, но existimatio[96]...

- Боишься - в спину плевать начнут? - прямо спросил Ланц, глядя на него почти с сочувствием, и утешающе похлопал его по плечу. - Привыкай.

- Н-да... - вздохнул он, снова прикрыв глаза и глубоко вдохнув. - Я, наверное, в самом деле пойду. Отдашь Керну протокол, ладно?

Глава 11

Снаружи двух башен солнце клонилось глубоко к горизонту; стало быть, в подвале он провел не меньше пяти часов...

Над тем, куда направиться сейчас, в свое тесное жилище или к каменной ограде дома через улицу от Друденхауса, Курт думал меньше мгновения. В открывшуюся снова без вопросов калитку прошел уже привычно, не удивляясь, в комнату Маргарет поднялся сам, войдя без стука. Встретив обрадованный взгляд, Курт замер на миг на пороге и, одним движением загнав засов в петли, стремительно и безмолвно приблизился, все так же без единого слова притянув ее к себе...

Оба молчали после еще долго; Маргарет, лежа на его плече, казалось, опасалась спрашивать, в чем дело, а Курт бережно гладил изящные пальцы, удерживая ее руку в ладони и неотрывно глядя на белую кожу, облегающую хрупкие суставы.

- Ты меня пугаешь, - наконец, тихо шепнула она, чуть приподняв голову и заглянув в лицо. - Что с тобой сегодня?

- Проблемы на службе, - коротко и неохотно отозвался Курт, продолжая смотреть на ее ладонь, на пальцы, тонкие, словно веточка...

Та высвободила руку, рывком усевшись подальше, и голубые, как фиалки, глаза потемнели, став похожими на осеннее озеро.

- Ты допрашивал его сегодня, - убежденно и чуть слышно сказала Маргарет. - Вот почему ты смотришь сейчас на меня, точно на препарированную кошку. Ты пришел ко мне после...

- Если желаешь, я уйду, - так же тихо отозвался Курт, вдруг осознав, что, скажи она сейчас 'да' - и это будет самым страшным, что только доводилось ему слышать за все двадцать два года своей жизни.

Маргарет сидела неподвижно, молчаливо еще несколько мгновений, глядя снова в глаза, снова растворяя в этом взгляде, и снова захотелось так и остаться напротив этих глаз, смотрясь в них час, годы, вечность...

- Прости, - вздохнул он, с усилием отведя взгляд. - Я и не полагал, что ты поймешь; собственно, ты не обязана.

- Он был виновен? - требовательно спросила Маргарет. - Этот юноша - он был виновен?

Курт тоже сел, упершись локтями в колени и опустив на руки голову, внезапно снова объятую все той же болью - словно безмилосердный истязатель удар за ударом вгонял в лоб шершавый, заржавелый гвоздь.

- Я не могу, - почти просительно произнес он. - Ты ведь знаешь, я не имею права тебе сказать - даже этого.

- Но сегодня я спрашиваю не из досужего любопытства, - отрезала Маргарет и, на миг смолкнув, осторожно провела ладонью по его волосам, склонившись и обняв, прижавшись щекой к плечу. - Я лишь хочу знать: ты убежден в том, что делал? Это не единственно для того, чтобы довершить твое дознание?

- Нет, - Курт выпрямился, но смотрел мимо ее глаз, прижимая ладонь к раскалывающемуся лбу. - Я не желаю вырывать неискреннее признание любой ценой и не отыгрываюсь на нем.

- Значит, он виновен, - уточнила она и, не дождавшись отклика, смягчившись, вздохнула: - Милый, я знаю, ваши тайны - это нешуточно; но ты что же, полагаешь, услышав их от тебя, я устремлюсь рассказывать о них всему Кельну? Что с нами будет, если мы не будем верить друг другу?.. Если ты просто скажешь мне, что сегодня ты добивался правды от преступника, я тебе поверю. Без колебаний. Без малейшего сомнения.

- Да, - тихо ответил Курт, вновь глядя в фиалковые глаза. - Да. Сегодня я добивался правды. Я знаю, что он утаивает что-то; я не думаю, что секретаря убил он, но ему что-то известно, а я... Понимаешь, я не могу увидеть, не могу уяснить, что. Я чего-то не вижу. Что-то ускользает от меня, я обратил на что-то внимание, но предрассудочно, не осмысленно, я не могу самому себе истолковать, где и что я упустил.

- Ты бледен; снова голова?..

- Эта боль не уйдет, пока я не смогу увидеть то, чего не вижу сейчас. А я даже не могу помыслить, где и что это такое, что именно прошло мимо меня. И кроме этого и отпирающегося арестованного, у меня нет других зацепок. И... самое главное - чем дольше и упорнее он молчит, тем более убеждает меня в том, что ему есть, что скрывать... Это нелогично, и я самому себе не могу доказать, что я прав. Но то, что было сделано сегодня, Маргарет - это было необходимо. Или ты считаешь, мне это по душе?

- Надеюсь, что нет.

Курт грустно усмехнулся, снова взяв ее за руку и чувствуя, как тонкие пальцы дрожат в его ладони.

- А говорила, что поверишь мне - безоговорочно.

- Я тебе верю, - тут же отозвалась Маргарет, снова подсев ближе, однако дрожь в ее пальцах осталась, едва заметная, но явственная. - Даже если ты ошибаешься - я верю, что, по крайней мере, ты нелицемерен.

- Если ошибаюсь... - повторил он тихо. - Если я ошибаюсь... Я всегда этого боялся - того дня, когда узнаю, что человек, оказавшийся в моих руках, невиновен. Что я ошибся.

- Ты справишься, - произнесла Маргарет убежденно, прижавшись к его лбу губами. - Ты сильный; ты справишься.

- 'Сильный'... - повторил Курт с улыбкой. - Я тебя сегодня едва не уронил; 'сильный'...

- Я говорю не о том. Ты... в тебе есть что-то... - она запнулась, то ли смутившись, то ли попросту пытаясь подобрать нужные слова. - Поверь женской интуиции, ты - не такой, как все. В тебе есть... vitalis[97], понимаешь? Ты обладаешь крепким духом, и тебе многое под силу; я увидела это в первый же миг нашей встречи, я поняла это сразу.

Он прикрыл глаза, обняв хрупкие плечи, и вздохнул, прижав Маргарет к груди.

- Спасибо, - шепнул Курт тихо. - За то, что ты есть - спасибо...

Когда он проснулся, за окном было темно; Маргарет сидела на низенькой скамеечке подле стола, склонившись над его курткой с иглой в руке.

- Я зашила твой рукав, - пояснила она в ответ на его вопрошающий взгляд, улыбнувшись. - И воротник - наверное, когда ты прыгал по университетскому саду; разошлось два-три стежка, но если не зашить сейчас, после пойдет дальше.

- Интересно, - произнес Курт с усмешкой, - сколькие из живущих ныне могут похвастать тем, что им штопают одежду особы графских кровей...

- Самодовольный и высокомерный нахал, - отозвалась Маргарет, обрезая нитку, и, бросив куртку на стол, подсела к нему, обняв. - Поднимайся. Приходил твой помощник, Бруно. Какой-то человек явился в Друденхаус, ища тебя, и за тобой решили послать - Бруно сказал, это что-то важное, связано с твоим делом.

***

До башни Друденхауса Курт почти бежал по темным ночным улицам; в одном из проулков столкнувшись с юношей своих примерно лет, приостановился, чуть отступив назад, уже предчувствуя, что будет, и не удивился, услышав:

- Эй, парень, купи булыжник.

Курт бросил взгляд вправо, влево, убедившись, что вышедший на ночную охоту студент одинок.

- При всем моем сочувствии к бедственному положению слушателей университетских курсов, - отозвался он, сдвинув встречного плечом в сторону, - не могу сказать, что ограбить местного инквизитора - хорошая идея.

- Вот дерьмо, - вздохнул студент, и он усмехнулся, уходя:

- Случается.

Башни Друденхауса ночью походили на два мрачных утеса над морской гладью, нависшие с обрыва; на миг Курт остановился у двери в приемный зал, глядя на подвальную лестницу и пытаясь мысленно вообразить, как там, внизу, в зарешеченном углу на ледяном каменном полу лежит истерзанный полураздетый человек...

На миг возникло видение тонких пальцев, что сегодня лежали в его ладони, и словно наяву в ушах возник мерзкий, пробуждающий содрогание звук, слышанный незадолго до этого - хруст выворачиваемых суставов и крик, гасимый сводами; те, кто строил эту башню, учли все, в том числе и акустику, долженствующую беречь слух дознавателей от чрезмерно громких ответов испытуемых. Но никто не придумал до сих пор того, что берегло бы их душу...

- Явился, твое инквизиторство? - голос Бруно в тишине спящего Друденхауса прозвучал резко, излишне громко и режуще. - Кажется, по новому уставу ведения следствия, я имею право знать, за что меня изводят. Требую пояснить, почему ко мне применили ademptio somni[98].

- Что? - переспросил он тихо, силясь отогнать от мысленного взора видение хрупких пальцев и заставить себя не слышать мнимого крика; Бруно покосился на него настороженно, согнав с лица улыбку, и пояснил снисходительно:

- Едва я успел прикорнуть, явился человек, разыскивающий тебя. Какой-то идиот вместо того, чтобы спать, в три часа ночи приперся в Друденхаус, дабы отыскать дознавателя, ведущего следствие по смерти Филиппа Шлага. И мне пришлось тащиться по темным и, заметь, опасным улицам этого достославного города, затем чтобы вытащить тебя из теплой... гм... В общем, можешь быть довольным: наконец-то у тебя появился свидетель, желающий говорить voluntarie[99] и... как там у вас?

- Кто и где он? - оборвал Курт; подопечный махнул рукой назад:

- Наверху, в одной из комнат для допроса. Ждет. Притащил с собой какой-то невообразимый сверток; может, взятку хочет сунуть? Надеюсь, и мне что перепадет...

- Что еще? - сворачивая к лестнице, уточнил Курт. - Кто он такой - он сказал?

- Сказал, его зовут Элеазар Леви-Афферман.

- Как? - переспросил он, остановившись с занесенной над ступенькой ногой. - Еврей?!

- Если, по-твоему, это больше похоже на мавра...

- Господи, ушам своим не верю... - пробормотал Курт, снова устремляясь по лестнице вверх; Бруно усмехнулся:

- Заветная мечта инквизитора: евреи сами сбегаются в Друденхаус.

Пол-этажа, отделяющие лестницу от двери допросной комнаты, Курт преодолел стремительным, нетерпеливым шагом, стремясь держать себя в руках, но все равно умирая от любопытства.

Элеазар Леви-Афферман, вопреки его ожиданиям, оказался не старым, седым и плешивым коротышкой, а еще довольно молодым человеком лет неполных сорока, статным и на голову выше майстера инквизитора, с угольно-черными коротко стрижеными волосами, убранными под невысокую шапку, которую он сдернул, встав навстречу вошедшему следователю.

- Я сильно прошу прощения у господина дознавателя, - заговорил посетитель, позабыв поздороваться, косясь на замершего за его спиною стража, сонного и оттого хмурого, как вестник Апокалипсиса, - что обеспокоил его в столь поздний час. Меня зовут Элеазар Леви-Афферман, и живущие в этом благословенном городе граждане, да будет им милости и мира, знают, что я ювелир, который продолжает дело отца своего, сохраняя в неисчерпаемом изяществе это тонкое искусство.

- Курт Гессе, инквизитор, - отозвался он, движением головы велев стражнику выйти, и ювелир закивал, прижимая к груди и в самом деле огромный прямоугольный сверток, обернутый грубой, но чистой тканью:

- Я знаю, кто вы, господин дознаватель, ведь вас я и разыскивал, зная также, что именно вы расследуете смерть бедного юноши, чья душа... гм... - ювелир запнулся, неловко улыбнувшись; щеки его были цвета снега, и Курт видел, что в черных острых глазах плещется страх - нескрываемый, явственный. - Моя матушка, - вдруг утратив свой повествующий тон, пояснил он, - была сильно против моего к вам явления, однако же я не посмел утаить известное мне. Уповаю, что в свете обновлений, произошедших в вашем... гм... ведомстве... гм... мне не будут грозить неприятности лишь за мое... гм...

- Если вы не намерены проповедовать мне спасительное пришествие Машиаха, - перебил его Курт, - нам с вами делить нечего. Насколько я понял, у вас есть что сказать мне о моем деле; так?

- Да, - с тяжким выдохом кивнул ювелир. - Сегодня до моего слуха донеслись сведения о том, что вами был задержан служитель университетской библиотеки, а после и допрошен...

- Это кто сказал? - нахмурился Курт, и тот вздохнул:

- Все говорят... И тогда в мои мысли пришло суждение, что известное мне связано с расследуемым вами убиением бедного юноши. Подумав о том, что здесь замешан библиотечный служащий, я уверился, что в моих руках волею... гм... судьбы... гм... оказался предмет, могущий...

- Вот это? - шагнув навстречу, перебил Курт, указав на сверток в руках посетителя; ювелир закивал, отложив его на стол:

- Да-да... Я хотел бы заметить господину дознавателю, что я ни в коей мере не имею склонности к противоправным деяниям, и мое искусство, передаваемое с поколениями, служит единственно лишь ублажению пусть и не слишком благочестивых... гм... в любой... гм... вере... гм... свойств души человеческой, однако же не потакает ни в чем никаким противозакониям. И лишь только у меня явились подозрения, понудившие меня явиться сюда, я поднялся даже и с постели... гм...

- Я это ценю, - отозвался Курт, нетерпеливо сдергивая полотно со свертка, и замер, глядя на огромный, сияющий камнями оклад для книги толщиной не менее ладони.

- Книга... - прошептал Бруно растерянно, приблизившись. - Чертова книга...

- Бедный юноша незадолго до своей смерти, месяца за два, - пояснил ювелир, понизив голос, - дал мне заказ на обложку для книги, украшенную каменьями; хочу заметить, что самой книги я не видел и не имею даже воображения, о чем она может быть; прошу вас поверить мне, и при том готов поклясться, что говорю вам правду. Мне был даден набросок, с коего я и делал...

- Кем? - уточнил Курт, не отводя взора от сверкающего камнями оклада.

- Филиппом Шлагом, все им же, - отозвался ювелир. - Он принес мне набросок обложки, каковой и был мною выполнен, и пожелания о оформлении...

- Он заплатил сразу?

- Тотчас же; мне даже показалось, что сама мысль об уплате после моей работы ему не пришлась по душе - он сильно настаивал именно на том, чтобы внести плату заранее. Подобное поведение я зачастую наблюдаю у тех, кто копил средства на некую вещь долгое время и опасается либо растратить их к моменту исполнения заказа, либо утратить. Разумеется, я не делаю выводов, сие есть не мое дело...

- Сколько все это стоило? - снова оборвал ювелира Курт; тот ответил немедленно, ни на мгновение не запнувшись, четко:

- Шестьсот восемьдесят талеров ровно, учитывая полностью мой материал.

- Довольно дешево, - заметил Курт, и тот сделал шаг к столу, с готовностью пояснив:

- Изволите ли видеть, господин дознаватель, все вполне по стоимости. Этот вот черный камень с зеркальной поверхностью - гагат; красив, дорог, но не сверх меры. Вокруг него четыре камня - это есть пироп, причем, заметьте, фиолетового окраса, что довольно распространено и удешевляет его цену, однако, сохраняя внешнюю привлекательность при должной отделке. А вот эти изумруды, видите ли, цвета позднего летнего листа, темной зелени, что сбавляет цену втрое. Когда мы уговаривались с этим юношей о предстоящей работе, обсуждалось именно это - внешняя приглядность вещи вкупе с небольшой стоимостью.

- Он сказал, для чего ему нужен такой оклад? - спросил Курт, подумав о том, что эта 'небольшая стоимость' равняется его годовому жалованью со всеми премиальными, какие только можно вообразить в самых смелых фантазиях; ювелир развел руками:

- Я не спрашивал, поймите правильно - в этом часть моей работы...

- Но хоть что-нибудь? Какие-то догадки? - предположил он почти с отчаянием. - Может, хотя бы обмолвка?

- Ничего, - откликнулся ювелир, настороженно отступая от него на полшага. - Лишь только указания о самой работе...

Курт повернул к нему голову, и тот замер на месте, глядя в глаза и распрямившись, будто корабельная сосна; он вздохнул, снова обратив взгляд к окладу на столе.

- Я не намерен вас арестовывать. Не бойтесь.

- Стало быть, я могу уйти, ответя на ваши вопросы? - уточнил ювелир, и Курт кивнул:

- Разумеется. У меня будет лишь одно пожелание - не покидайте пределов Кельна и будьте готовы явиться в Друденхаус по первому требованию... и в любой день недели.

- А могу я высказать просьбу господину дознавателю? - осторожно поинтересовался ювелир, и он, вопросительно изогнув бровь, вновь обратился к своему нежданному свидетелю.

- Высказать, конечно, можете, - отозвался Курт, уже предчувствуя, о чем пойдет речь; тот кашлянул, собираясь со смелостью, и негромко пояснил, косясь на Бруно:

- Я был бы безмерно благодарен господину дознавателю, если бы о моем к нему визите не стало известно кому-либо, кроме служителей Конгрегации, занятых в следствии. Я бы не хотел никого задеть, однако же господин дознаватель, надеюсь, поймет мои опасения, ведь, я убежден, и вас самого удивила столь... гм... необычная... гм... готовность к сотрудничеству...

- Боитесь, ваши единоплеменники отомстят вам за это? - оборвал он, и ювелир в испуге округлил глаза.

- Да сохранит вас... гм... То есть - конечно же, нет; я не боюсь столь тривиальных последствий, однако довольно уже того, что меня просто... гм... так скажем - не поймут. Видите ли, само по себе мое поведение не вполне отвечает принятому... гм... То есть, даже среди ваших единоверцев существует неприятное и не вполне односмысленное слово 'доносительство', каковое способно вызвать неприятственное отношение окружающих... гм...

- Не вижу проблемы, - усмехнулся Курт, скосившись в сторону ночного гостя сквозь прищур. - Поможете одному акуму осудить другого; вполне соответственно.

Ювелир вздрогнул, отведя взгляд в сторону, и договорил чуть слышно:

- Не так все просто, как вам кажется, господин дознаватель... И мне не будет уже так весело, как вам... гм... прошу прощения за откровенность... Даже моя матушка, ожидающая меня в эту минуту в нашем доме, пребывая в опасении и боязни относительно моей судьбы...

- Я ведь сказал - после нашего разговора вы вольны уйти, - напомнил Курт, и тот закивал:

- Я надеялся на благоразумие и добросовестность господина дознавателя... Не поймите меня превратно, я ничего не имею против... гм... однако же я действовал лишь исходя из соображений, что меня могут счесть соучастником... гм... я не знаю, чего, и знать бы не хотел, если возможно, я попросту повел себя как добропорядочный горожанин, честно платящий налоги, соблюдающий мирской закон и не желающий покрывать возможного преступника. Я никогда не стал бы вмешиваться в дела вашей Церкви, ибо это не моего ума дело как человека, не знающего тонкостей в таком деликатном деле, как... гм... стороннее мне вероисповедание, и не имеющего представления о...

- Осторожнее, - заметил подопечный с улыбкой, - вы только что сознались, что с легкостью стали бы соучастником в еретических таинствах.

- Бруно! - покривился Курт, успокаивающе кивнув бледному ювелиру. - Я понял вас. Даю слово, что никому, не имеющему касательства к следствию, о вашем содействии известно не станет; по крайней мере, если это не будет чрезвычайно необходимо.

- Весьма признателен, - с облегчением поклонился тот, и Курт махнул рукой в сторону двери.

- Через минуту вы свободны. Можете возвращаться к вашей матушке. Напоследок у меня тоже будет просьба к вам, еще одна: если вдруг что-то вам вспомнится, пусть даже это что-то покажется вам самому не стоящей внимания мелочью, пустяком - расскажите об этом мне. В любое время дня и ночи.

- Конечно, разумеется, - торопливо отступая назад, кивнул ювелир, нашаривая дверь за спиною. - Если вдруг... гм... то конечно... Так я могу идти?

- Через минуту, - повторил Курт, и тот замер снова. - Сначала я запишу ваши слова, а вы поставите подпись под ними. Это недолго.

Составление протокола и в самом деле заняло немного времени - он спешил, косясь на переливающуюся в свете двух факелов обложку неведомой книги; названия отчеканено не было, и по довольно отвлеченному узору сложно было понять, какие слова должны скрываться под тяжелым окладом. Выдворив ювелира, Курт обернул пустую книгу снова в полотно, сунув сверток в руки Бруно, и почти бегом спустился по лестнице в подвал, кивком велев подопечному следовать за собой.

- Совесть утихомирилась? - спросил бывший студент в спину, когда он на мгновение приостановился перед дверью в подвал; Курт обернулся, нахмурясь.

- Не понял.

- Все ты понял, - убежденно возразил подопечный; он еще секунду стоял недвижно, глядя в пол, и, не ответив, толкнул створку двери, прошагав под низкий гулкий свод твердо и стремительно.

Охранник, сонный и апатичный, сидел на табурете у стены против двери в камеру, отвалившись к ней спиной и глядя в потолок; увидев Курта, он подхватился, потирая глаза ладонью и глядя ему за спину, на Бруно со свертком под локтем.

- Как этот? - бросил он, кивнув в сторону зарешеченного угла, и страж пожал плечами, с трудом подавив зевок:

- Просит воды.

- И?

- Как вы и велели; ни капли. Спать не дозволяю.

- Хорошо, - отозвался Курт, отвернувшись от вскинувшегося к нему взгляда Бруно, и подступил к камере, отпирая решетку.

- А ты дрых, когда я за тобой пришел, - тихо сообщил подопечный.

- Я никогда и не говорил, что чрезмерное сострадание моя сильная сторона. Теперь, сделай одолжение, помолчи.

Отто Рицлер полусидел на полу, уставясь в стену застывшим взглядом из-под покрасневших век; белки пронизывали густые сетки лопнувших сосудов, а искусанные в мясо губы покрылись толстой сукровичной коркой, кое-где лопнувшей и блестящей от свежей крови. Услышав, как Бруно позади него тихо выдохнул сквозь зубы, Курт приблизился, не глядя погрозив за спину сжатым кулаком, и, встав над переписчиком, толкнул его носком сапога в ногу.

- Не спать, Отто, - потребовал он; глаза в прожилку медленно поднялись, глядя на вошедшего следователя уже без прежнего страха, с обреченным изнеможением.

- Дайте воды, - едва слышно вытолкнули опухшие губы; Курт качнул головой.

- Снова просьбы? Это бессмысленно, ты ведь понимаешь. Сейчас наши с тобой отношения вошли в область товарно-платную; твой товар - нужная мне информация. Моя плата за это - я немедленно прекращу все. Мы ведь обсудили эту тему не единожды, и с той минуты ничего не переменилось, условия прежние.

- Мне нечего вам сказать, - шепнул тот, устало опустив голову; Курт вздохнул:

- К сожалению для тебя, Отто, изменения есть лишь в одном: к моей плате за твой товар прилагается небольшой, но весьма существенный довесок - я бы сказал, ты должен мне приличную скидку в свете этого.

- Не понимаю, о чем вы... Дайте воды, я прошу вас.

- Я не стану тебя долго изводить, - забирая у Бруно сверток, отозвался он, сдернув полотно, - и от слов перейдем к делу. Взгляни сюда.

Бруно был не вполне прав - совесть не успокоилась всецело, когда обнаружилось, что существование таинственной книги есть факт, а не вымысел его запутавшегося рассудка; уверенность пришла лишь теперь, когда, приподняв взгляд к окладу в его руках, переписчик содрогнулся, на миг обмерев, рванулся отползти и уперся в стену спиной, закрыв лицо руками.

- Господи... - глухо донеслось из-под ладоней, покрытых слоем пыли и крови.

- Теперь, Отто, тебе есть, что сказать мне? - выждав с полминуты, произнес Курт, вернув обложку Бруно, и приблизился еще на шаг. - Ведь сейчас мы оба знаем, о чем. Я слушаю тебя.

Рицлер молчал, не отнимая рук от лица; не дождавшись ответа, он вздохнул, развернувшись к подопечному, и, движением головы указав на дверь, негромко велел:

- Оставь нас.

Бруно смотрел ему за плечо, на съежившегося в почти откровенном плаче переписчика, еще мгновение; наконец, кивнув, вышел из камеры, шлепнув оклад на стол подле охранника и неподвижно застыв чуть в отдалении.

Подойдя к Рицлеру вплотную, Курт неспешно уселся на пол рядом, прислонясь к холодному камню спиной, обхватив руками подтянутые к себе колени, и еще долго не говорил ни слова, внимая нарушаемой едва слышными всхлипами тишине.

- Знаешь, - заговорил он тихо спустя нескончаемые несколько минут, - давай оставим все эти психологические изыски; 'я знаю, что ты знаешь', все эти старания отыскать в тебе слабину и надавить... Все наши приемы уже давно не тайна, и любой мало-мальски образованный человек ко всему этому готов. Когда я говорю с тобой, ты знаешь, что единственное, чего тебе ждать - это моих попыток сперва надломить тебя, а после - как следует ударить по этому надлому, дабы сломать совершенно. Это походит на игру, только проигрыш - не пара щелбанов или потерянные деньги...

Переписчик медленно опустил руки, но на него не смотрел, уставясь в пол у ног.

- Ты тоже играешь - ты пытаешься выстоять, доказав мне, что я ошибаюсь, что поступаю неверно. Я ведь не жестокий человек по сути, мне все это самому отвратительно до глубины души, и ты это понял. Может, у меня пока еще не хватает опыта как подобает держать себя в руках, притвориться, что твои страдания мне безразличны, а может быть, просто ты умнее и внимательнее, чем я надеялся - не знаю. Но ты видишь, что с каждой минутой твоего молчания я все более начинаю сомневаться в своей правоте, и это придает тебе сил держаться. Точнее, Отто, так было. До этой ночи.

Рицлер отер лицо, вновь не ответив ни слова, и судорожно вдохнул, закрыв глаза.

- Я мог колебаться, когда не имел ничего, кроме своих догадок. Когда были лишь подозрения. А ты мог уповать на то, что я поддамся сомнениям, что ты сумеешь убедить меня, и мне придется признать твою невиновность. Но теперь... Послушай, я не желаю продолжать эту игру. Мне не хочется повторять вчерашнее. На моей совести человеческих страданий и без того немало, и мне нелегко идти на подобные крайности. По всем правилам, которым я следовал раньше, по заученным мною рекомендациям, я должен был сейчас сказать что-то вроде того, что и ты сам не хочешь этого... Я все-таки скажу это; но теперь - никакой игры, никаких ухищрений, Отто, просто вслушайся в то, что я говорю - на этот раз от души. Ты ведь не выдержишь. Ты просто не сможешь выдержать больше.

- Дайте воды, - внезапно заговорил переписчик - чуть слышно и надтреснуто. - Пожалуйста.

Курт просидел неподвижно еще три мгновения, глядя на его склоненную голову, не отвечая; наконец, поднявшись, так же молча прошел к столу охраны, взяв оттуда низенький медный кувшинчик, и, возвратившись, сел как прежде, рядом.

- Держи.

На протянутый ему полупустой сосуд Рицлер взглянул настороженно, ожидая подвоха, руки с опухшими суставами, упирающиеся в пол, подрагивали, не решаясь протянуться к кувшину; Курт поставил его на пол.

- Пей. Это вода, без уловок.

Тот схватился за узкое горлышко конвульсивно, неуклюже, едва не выронив - пальцы гнулись с трудом; он поддержал под донце, терпеливо дождавшись, пока переписчик выпьет все, стуча о металлический ободок зубами и проливая на себя. Когда Курт забрал кувшин, Рицлер снова отвалился к стене, задыхаясь и облизывая потрескавшиеся изгрызенные губы; по щекам, оставляя в слипшейся пыли неровные дорожки, текли слезы.

- Это... - выговорил он с усилием, - это тоже такой трюк?

- Смена поведения, - договорил медлительно Курт, вертя кувшин в руках, - задушевный разговор после угроз, милосердие после пытки... Нет, Отто. Просто теперь это не имеет значения; когда я уйду, охрана больше не станет будить тебя, можешь выспаться. Если желаешь, я велю принести еще воды. Уверен - ты голоден; это тоже исправимо. Все дело вон в той вещи, Отто. Пока ее не было, я намеревался действовать не слишком жестко.

- Не жестко?.. - повторил переписчик с истеричным смехом; Курт пожал плечами:

- Заметь, невзирая на болезненность, все, что я с тобой сделал вчера, не фатально - опухоли в суставах спадут дня через три-четыре, следы от игл - от них завтра же ничего не останется, хотя болеть, конечно, еще пару дней будет; плеть - и вовсе ерунда, рубцы затянутся быстро, это я знаю по себе. Пока я в самом деле сомневался, я предполагал иметь в виду тот факт, что ты невиновен, что тебя, быть может, придется освободить, а потому старался, все-таки, не оставить тебя непоправимо увечным; отсюда и эти долгие, но всегда действующие методы - лишение сна, воды, пищи... Достаточно, чтобы заставить говорить, но недостаточно, чтобы искалечить тебе остаток жизни, если я неправ. Но теперь... - Курт аккуратно установил кувшин на пол, вновь обхватив колени руками, и вздохнул. - Теперь все переменилось. Потому я и сказал так уверенно - ты не выдержишь. Теперь я это знаю, потому что у меня развязаны руки, как это принято говорить. Завтра я получу от вышестоящих письменное дозволение на полноценный, теперь уже воистину жестокий допрос, который будет длиться до твоего признания. Мне по-прежнему будет противно все это делать, и я не скажу, что спокойно засну после этого, но ты - мой единственный путь к истине. Я тебя выжму, Отто, и это не просто слова. Я своего добьюсь. Потому что теперь у меня есть подтверждение того, что ты мне лжешь. Оно все оправдает, и пусть я потом месяц проведу в местной часовне, пусть потом буду каяться и терзаться, но я пойду до конца. Сейчас я просто хочу, чтобы ты это понял. Это, наверное, можно назвать запугиванием, я впрямь хочу, чтобы ты испугался, испугался того, что тебе предстоит - для того, чтобы избавить себя от этого. Пойми, прошу, признай, что ты рано или поздно сломаешься, что тебе не удастся выиграть - теперь никакой игры не будет. Я просто буду давить, пока не переломлю тебя. Без всякой психологии, без уловок и ухищрений, грубой силой.

Рицлер перестал всхлипывать, и сидел теперь, не шевелясь и глядя в никуда, не произнося ни звука, потупив голову и уронив руки на колени.

- Господи, Отто, - тихо произнес Курт с чувством, - неужели оно того стоит? Неужели то, что ты скрываешь, так страшно? Неужели наказание за это - страшнее всего, что тебе придется вынести?

- А если?.. - через силу разомкнув губы, прошептал тот, не поворачивая к нему головы; он кивнул.

- Хорошо. Если уж мы начали говорить прямо и называть вещи своими именами; хорошо, Отто, давай поговорим и об этом. Что, самое страшное, можно вообразить себе? Чем все может для тебя закончиться? Смертью в огне? Да, это - страшно. Я знаю. Но, во-первых, для этого ты должен совершить нечто и впрямь ужасное. А кроме того... Пожалуйста, я прошу тебя - подключи логику. Послушай, наконец, что я тебе говорю: я все равно все узнаю. Пойми же, наконец: что бы тебе ни пришлось вытерпеть, это рано или поздно закончится тем, чем и должно. Ты лишь себе сделаешь хуже, продлевая и умножая свои мучения, при этом, повторяю снова, не имея шанса избежать предуготованного тебе.

Переписчик вновь смолкнул, не отвечая; Курт вздохнул, понизив голос совершенно:

- Ты боишься... понимаю. Пусть уж будет высказано все - открыто, без намеков. Если то, что ты сделал, вправду подпадет под смертный приговор, я наизнанку вывернусь, но добьюсь того, чтобы живым ты на костре не оказался. Звучит, как издевательство, это я тоже понимаю, но - так кажется сегодня, Отто, а завтра, поверь, ты поймешь, что это многого стоит. Завтра ты осознаешь, что согласен и живым тоже, лишь бы все кончилось.

- Я не хочу умирать, - одними губами произнес Рицлер, и он ответил так же едва слышно:

- Это естественно. Но завтра - захочешь.

Переписчик всхлипнул снова, опять спрятав в ладонях лицо, скорчившись и уткнувшись в колени.

- Мы сейчас говорили о крайностях, - медленно и по-прежнему негромко продолжил Курт спустя полминуты. - А теперь о другом. Почему ты решил, что все будет именно так? Что тебе грозит именно это? Ведь в наши дни, Отто, не так много преступлений, за которые можно приговорить к такой каре. Откуда тебе знать, быть может, все ограничится такой мелочью, что ты проклянешь свое молчание и захочешь возвратить эту минуту, когда имел возможность завершить все просто, разом. Быть может, все, что тебе угрожает, это утрата места библиотекаря - и более ничего. Вылетишь из университета, быть может. И все. Если так?

- Еще сутки назад это одно казалось самым страшным... - обреченно пробормотал Рицлер, снова опустив руки и на миг бросив взгляд на собеседника. - Казалось - это конец жизни...

- Да, я знаю, - просто отозвался он с мимолетной улыбкой. - А я в семилетнем возрасте верил, что самое страшное событие в моей судьбе - двухдневное пребывание под замком, без гулянья и сладкого. В тринадцать самым ужасным были розги за прогул... Все познается в сравнении - это утверждение избито и потрепано, но остается верным.

- Да... все так быстро меняется, - шепнул Рицлер, вновь посмотрев ему в лицо, уже дольше и почти с мольбой. - Я запутался. Я... Я не знаю, что думать.

- Ты устал, Отто. Устал и напуган, только и всего. Что думать... Я снова вернусь к тому, что говорил: подумай над моими словами. Какое бы будущее тебя ни ожидало, смерть или всего лишь потеря студенческого статуса, оно неминуемо - вот что главное.

- Я боюсь, - мертво, безвыразительно выговорил Рицлер.

- Я тоже, - отозвался Курт тихо и, встретив непонимающий, настороженный взгляд, пояснил со вздохом: - Я боюсь, что ты меня не послушаешь, и мне все-таки придется сделать то, чего я делать не хочу. Я ведь тоже человек, Отто, я - не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли, и каждый твой вскрик будет врезаться в мою память - навсегда. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом. Вот этого я боюсь. Не заставляй меня становиться таким, чтобы я не заставил тебя пожалеть об этом; ради себя же самого - не надо. Пойми, завтра я не буду лишь говорить, как сейчас, завтра я вырву у тебя ответ - с кровью и мясом. А если это не выйдет у меня, за тебя примутся старшие, а у них опыт в таких делах побольше моего... - он умолк на мгновение, глядя в пол, и добавил: - И цинизма больше. В отличие от меня, они привыкли к подобного рода вещам, и уж у них-то душа не содрогнется. Подумай о том, что твое положение, твоя судьба ничем не уникальны, таких, как ты, в их руках побывало множество, и каждый раз (каждый!) все заканчивается одинаково. Все закончится, Отто, криком - 'я все скажу'. Это будет. Пойми. Так всегда бывает. Слово в слово - со всеми. Я знаю.

Переписчик молчал; он тоже больше не произносил ни слова, ни звука, оставшись сидеть, как сидел - рядом, плечо в плечо, прислонясь к стене и обхватив колени руками. Тишина воцарилась вновь, минута истекла - долгая, мучительная, гнетущая; протянулась вторая, третья...

- Обещайте. - Рицлер заговорил тяжело, хрипло, едва справляясь с надтреснутым голосом. - Обещайте, что не позволите им... что я не буду... заживо. Обещайте.

- А ты поверишь мне? - спросил Курт осторожно, и тот снова поднял голову, встретясь с ним взглядом.

- Да. Я поверю.

Он молчал еще мгновение, глядя в покрасневшие напухшие глаза, и, наконец, вздохнул.

- Я могу обещать, что сделаю все возможное. Это - могу. Если то, что ты скажешь, будет грозить тебе именно этим, я положу все силы, чтобы добиться смягчения приговора; как я уже и говорил. Обещаю.

- Хорошо, пусть так, - с решимостью проговорил Рицлер, отвернувшись и уставившись в стену. - Я... расскажу все. Выбора у меня в самом деле нет, вне зависимости от моей веры вам.

Курт не ответил, не поторопил его, ожидая молча; тот перевел дыхание, на миг опустив веки, и заговорил быстро, словно боясь остановиться:

- Около полугода назад, когда он впервые обратился ко мне, я действительно не заподозрил ничего. Я решил, что это просто стороннее увлечение, ведь случается и такое; сколько богословских трактатов было написано, скажем, адвокатами или врачами... Когда тексты стали более... серьезными, я тоже не насторожился. Лишь подумал - 'в тихом омуте... надо же'... И когда я уже понял, что дело нечисто - понял по взгляду, по тому, как он листал те книги, что находил сам - я и здесь сказал вам правду; тогда я лишь испугался, что окажусь вот в таком положении. Он грозил мне, когда я попытался разорвать эти отношения, и здесь тоже правда. Я... я только не сказал, после чего случился у нас этот разговор...

Он все же прервался, запнувшись и закусив опухшие губы; Курт молча ждал.

- Я... - продолжил Рицлер тише и уже спокойнее, - я нашел часть каталогов прежнего библиотекаря. Вернее сказать, два листа - с именованиями книг, сопроводительными примечаниями, датами; возможно, это были страницы и не из каталога вовсе, а из личных записей - не знаю... Из-за столь подробных комментариев на тех двух листах уместились лишь несколько названий, и я заинтересовался сам. На факультете не преподавали этого... Я прочел их все. И, закончив читать одну, я предлагал ее Филиппу - сам, назначая цену все выше за каждое переписывание, после - следующую, и еще, пока не понял, что влип окончательно, пока он не стал требовать у меня все больше, уже даже и то, чего не было, чего я не знал и не видел, но чьи названия встречались в тех книгах. И... - переписчик нервно усмехнулся, бросив на собеседника короткий взгляд и потупившись снова, - смешно; это стало похоже на болезнь - я отнекивался, пытался избавиться от него, но сам продолжал перерывать полки, благо наш Михель уже слишком стар, чтобы интересоваться происходящим в библиотеке всерьез. Вроде статуи в углу. И однажды я нашел фолиант - старый, очень старый, хотя сами страницы пребывали в порядке, но обложка была удалена, страницы некогда вставили в оклад от другой книги - наверное, спрятал прежний библиотекарь. Название и имя автора я прочел уже в самом тексте... 'Трактат о любви', Симона Грека.

Последние слова он произнес с дрожью, и Курт чувствовал, что переписчик косится в его сторону, ожидая реакции; он продолжал сидеть в молчании, лишь чуть кивнув услышанному, с немыслимым трудом воздержавшись от того, чтобы рывком обернуться, переспросив.

'Трактат о любви'?..

Вздор...

Но человек рядом не лгал.

- Я прочел ее в несколько дней - буквально проглотил, - неслышно произнес Рицлер. - Я был словно в полусне - мне хотелось оставить книгу себе, вынести ее из библиотеки и хранить дома; ведь это не просто уникальный труд, это нечто невероятное... Я сам себя убеждал в том, что это опасно, что этого делать нельзя ни в коем случае, и в конце концов я принял соломоново решение - я предложил ее Филиппу. Не список, а ее саму. Просто продал ему. Подешевле, чтобы он не начал торговаться, и у меня не возникло искушения отказать ему, оставить ее себе. Весь день после этого я терзался мыслью о том, какое сокровище выпустил из рук, а ночью мне привиделось, что за мной явились... ваши. Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такого облегчения, каковое пришло ко мне, когда я, проснувшись, понял, что это лишь сон. Утром я сжег те два листа из каталога и сказал Филиппу, что мы больше не будем сотрудничать. По его глазам я видел - он уже начал читать... Именно тогда он и сказал мне, что не будет... в одиночку. - Рицлер сипло втянул холодный сырой воздух, закрыв глаза и засмеявшись - прерывисто, судорожно. - Теперь выходит так, что Филипп в любом случае от вас ушел, и отвечать за нас обоих придется мне.

- Каждый отвечает за себя, - возразил Курт. - Никто не станет перекладывать на тебя чужие грехи.

- А его грех и без того на мне, - безвольно откликнулся тот. - По крайней мере, наполовину; без меня он не отыскал бы этих книг. Я сам вложил их в его руки. Но ведь я мог и не говорить этого, и вы никогда бы сами не узнали, правда? - требовательно спросил переписчик, глядя в глаза - просительно, отчаянно. - Это ведь зачтется?

- Конечно. И то, что ты стал говорить со мной - сейчас, сам - тоже.

- А я... - Рицлер осекся, но взгляда не отвел, силясь увидеть в его глазах ответ заранее, - я могу сейчас хотя бы предполагать, что мне за все это будет? Я ведь ничего не делал... такого... лишь читал; да, я вовлек другого, но он и сам влез в это, и без меня; и я не лгал - я не убивал его, и если причиной его смерти стала эта проклятая книга - ведь даже в этом я не виновен напрямую. Скажите, ради Бога, я знать хочу, чего мне ждать! Только - теперь и я прошу того же - правду. Пожалуйста.

- 'Правду', - повторил Курт с печальной усмешкой. - Ее нелегко говорить, верно?.. Я не хочу зря обнадежить или, напротив, лишить тебя надежды. Я не знаю. Это во власти суда. Я могу лишь повторить свое обещание сделать все, что только от меня зависит. И это - правда, если и ты тоже рассказал все, что мог.

- На этот раз все, - обессиленно произнес переписчик. - Больше мне нечего добавить. На один лишь вопрос я ответа не дал, но, клянусь вам, я его и сам не знаю; я не знаю, что подвигло Филиппа на все это.

Курт остался сидеть у стены рядом, вертя в руках пустой кувшин, еще минуту, и, наконец, вздохнув, поднялся. Взгляд Рицлера вскинулся вместе с ним - снова дрожащий и безнадежный.

- А если открыто? - решительно потребовал переписчик. - Если снова - все вещи своими именами? Есть у меня шанс...

- Остаться в живых? - прямо спросил Курт. - Да, есть. Теперь - есть.

- И насколько большой?

- Не искушай судьбу, - предупредил он тихо, и тот отвернулся снова, устремившись взглядом в пол у своих ног. - Что ты хочешь - чтобы я обманул тебя, сказав, что шанс немалый? Или чтобы точно так же солгал, ответив, что он ничтожный? Отто, я просто не знаю этого. Я тоже сказал тебе все, что мог.

В камеру вновь вернулась тишина; бросив на заключенного последний сочувствующий взгляд, он, развернувшись, вышел и запер решетчатую дверь, увидя, как от лязга ключей Рицлер поморщился, будто от удара.

- Пусть спит, - обронил Курт охраннику, выходя, и кивнул Бруно следовать за собой.

По лестнице он взбежал на одном дыхании, остановившись на площадке первого этажа, лишь теперь заметив, что медный кувшин остался в руках.

- Держи, - отобрав у подопечного сверток с обложкой, быстро велел он, - сейчас поднимешься со мной в архив, зажжешь мне светильник, а после отнеси этому мученику воды, не то подумает, что я его надул. Потом - бегом за Ланцем, скажи, что переписчик раскололся, и мне бы не помешало его присутствие; нужен совет, причем безотлагательно. Возможно, это еще не все, и его придется дожимать, пока теплый... Да? - уточнил он, глядя в потемневшие глаза бывшего студента. - Что такое?

- Знаешь, - усмехнулся Бруно неприязненно, - минуту назад я уже почти готов был тебе поверить.

- Ты об этом? - Курт указал вниз, в сторону подвальной лестницы, и, дождавшись ответного кивка, вздохнул: - Хоть я и не обязан перед тобой оправдываться, все-таки отвечу. Сегодня я уберег этого парня от лишних страданий. И неважно, как я это сделал, важно то, что мы с ним оба получили, что хотели: я - информацию, он - избавление от пытки. Чем плохо?

- Значит, все это бред, вранье?

- Что именно? Что мне его жаль? Бруно, я каждого человека на этой земле жалею до глубины души. Обязан - ex officio[100]. Это primo. А secundo - в одном я ему уж точно не солгал: жестокость моей натуре не свойственна.

- А что же это, в таком случае?

- Моя работа, - отозвался Курт недовольно и нетерпеливо вскинул руку, оборвав подопечного на полуслове: - А теперь, будь так добр, давай оставим на более удобное время обсуждение моих добродетелей. Бегом в архив, а после - к Ланцу. Будить, как бы ни артачился.

- Я смотрю, это твоя любимая забава...

- А кроме того, что я могу разговорить, я умею и заставить заткнуться, - повысил голос он, и подопечный, зло бросив взгляд напоследок, развернулся к лестнице наверх.

Курт направился следом за ним молча, уже думая о своем.

Протоколы допроса местного библиотекаря он нашел сразу; усевшись за стол подальше от неровного огня светильника, Курт вначале пробежал глазами написанное вскользь, ища упоминание о 'Трактате', а после стал читать внимательно, всматриваясь в каждое слово. Допрос проводился старыми методами и по старой схеме - традиционный набор из требований назвать сообщников и сознаться в полете на богопротивные сборища; ни одного вопроса об используемой обвиняемым литературе задано не было и ни одного названия в деле не упоминалось. Кажется, сожженные вместе с ним книги просто были первым, что подвернулось под руку.

Временами, откладывая в сторону потертые листы, он замирал, опустив голову на руки и мучительно пытаясь припомнить хоть что-то о непонятном 'Трактате', но, сколько ни напрягал память, мысль не могла остановиться ни на чем. Точнее, мысль стопорилась на весьма досадном факте: в академии об этом не было услышано ни слова. Название было простое, даже, скорее, вовсе примитивное, но что, в таком случае, могло содержаться в толстенной книге о любовных утехах такого, что поломало жизнь двум образованным молодым парням? Один из которых, упоминая этот неведомый труд, до сих пор содрогается, а другой вовсе распрощался с вышеупомянутой жизнью, причем, в свете последних данных, весьма соответствующим образом?..

Может, следовало все-таки задать этот вопрос Рицлеру?.. Но в тот момент это могло разрушить то, чего удалось добиться, и вся открытость запуганного переписчика могла запросто испариться, как только он услышал бы, что следователь, которому вдруг захотелось довериться, выговориться, оказался невежественное его самого. Стал бы он откровенничать дальше?..

И где же Дитрих...

Глава 12

Курт проснулся от толчка в плечо; с усилием разлепив глаза, некоторое время непонимающе озирался, пытаясь понять, почему так неловко телу и затекла спина, а солнце бьет прямо в глаза. Лишь спустя мгновение он понял, что спит сидя - опустив голову на руки, лежащие на столе, в комнате архива Друденхауса.

- Вставай.

Голос Бруно, стоящего рядом, был тусклым, и что-то в нем промелькнуло такое, отчего в душе стало так же тускло и мерзко. Курт поднялся, разминая затекшие ноги, глядя на осунувшееся лицо подопечного настороженно; тот отступил на шаг назад, затушив иссякший светильник, и все тем же бесцветным голосом произнес:

- Майстер Ланц ждет тебя внизу. В подвале, у камеры.

- У камеры?.. - повторил Курт растерянно. - Не понимаю; почему там? В чем дело?

- Тебе лучше спуститься. Он велел быстро.

Скверное предчувствие в душе кольнуло в грудь, словно только что проглотил заледенелую проволоку, внезапно распрямившуюся; одним движением сдернув со стола рассыпанные листы протоколов, Курт вдвинул их обратно на полку, не слишком заботясь о порядке страниц и аккуратности, и вышагал в коридор. Бруно шел за ним молча, и на миг возникло ощущение, что за спиной слышатся шаги конвоира, ведущего его в подвал, к зарешеченному углу...

В подвале царила тихая суматоха. Дверь в камеру была распахнута, Райзе сидел внутри на корточках перед бесформенным тюком, наполовину закрывая его спиной, а Ланц, стоя перед охранником, выговаривал ему - уже так хрипло, что было ясно: еще пять минут назад он кричал во весь голос. Страж стоял неподвижно, опустив голову и стиснув зубы, и молчал.

- Я спрашиваю - где ты был! - услышал Курт, приблизившись. - За что тебе платят, я тебя спрашиваю! Я ответа не слышу!

- И не услышишь, - тихо подал голос Райзе, поднимаясь, и тогда стало видно, что тюк на полу - тело переписчика с раздувшимся синим лицом и темно-бордовой тряпкой на шее. - Прекрати орать, голова уже болит.

На миг Курт замер на месте, глядя на человека на полу, а потом медленно приблизился, все так же не отрывая от него взгляда.

- А вот и наш герой, - сообщил Райзе со вздохом, отходя в сторону. - С добрым утром, академист. Поделись секретом, что такого можно сказать арестованному, чтоб он самовольно полез в петлю?

- Он... - голос сел; Курт прокашлялся, договорив с усилием: - Он мертв?

- Да уж куда мертвее.

- Не понимаю... - он подошел ближе, нервно отирая лоб ладонью, снова остановился, переводя взгляд с сослуживца на обезображенное тело на каменном полу. - Не понимаю... Как это могло произойти? Ведь охрана...

- Ложится рано! - рявкнул Ланц так, что страж вздрогнул. - Доблестный воин Друденхауса изволили почивать! А этот хренов виртуоз размотал повязку с ноги и - на решетку! Это как надо дрыхнуть, чтоб не услышать, что рядом, в пяти шагах, по огромной железяке долбит пятками удавленник! Или, может, это ты его пристроил, а?

Страж сжал зубы еще плотнее, так что кожа на скулах натянулась, и побледнел; Райзе покривился.

- Хватит, Дитрих.

Курт медленно развернулся, выйдя из подвала; поднявшись на первый этаж, остановился, расстегнув воротник и глубоко вдохнув, прошагал к входной двери, вернулся обратно, не зная, куда себя деть и что о себе думать.

- Зараза... - пробормотал он сорванно, долбанув кулаком в раскрытую дверь на площадку подвальной лестницы, потом еще раз, зло закусив губы, напоследок двинул ногой, и тяжелая створка ударилась о стену. - Гадство! Дерьмо!

Вернуться в камеру, где на полу распласталось неподвижное тело, он себя заставить не мог, не мог уйти, и лишь метался, меряя шагами пятачок перед спуском вниз.

- Психолог доморощенный... - с отчаянием пробормотал Курт, приостановившись лишь на мгновение, и сорвался почти на крик, снова исступленно лупя невезучую дверь: - Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дьявол!

- Сомневаюсь.

От голоса за спиной стало тошно; вмиг остыв от своего внезапного бешенства и подавившись последним словом, он медленно обернулся, встретившись с темным, угрюмым взглядом Керна.

- В наши дни, - мрачно сообщил обер-инквизитор, - уже не принято заявлять, что ночью приходил Дьявол и сломал арестованному шею... Ко мне, Гессе. Немедля.

Курт не произнес в ответ ни звука, ничего не говорил, идя следом за ним по лестнице наверх, а когда он снова оказался напротив стола начальства, как и день назад, слова оправдания застряли в горле. Керн молчал тоже - стоя у окна спиной к нему и глядя на улицу, словно забыв о нем. Минуты шли - бесконечные и тягостные; заговорить Курт не решался, продолжая стоять посреди комнаты, сцепив за спиной руки, глядя в пол и предчувствуя самое скверное. Когда Керн, наконец, заговорил, он вздрогнул.

- Я слушаю, - коротко бросил обер-инквизитор, обернувшись, но к столу не сел, лишь прислонившись к подоконнику спиной.

Курт говорил через силу, не поднимая головы и едва собирая слова вместе, все больше напоминая себе Отто Рицлера минувшей ночью; Керн внимал молча, не задавая вопросов, и по временам возникало чувство, что тот попросту перестал его слышать, а когда он закончил, в комнате еще долго царило все то же склепное молчание.

- Я ведь говорил на родном для тебя языке, разве нет? - наконец, снова заговорил Керн, все так же хмуро и негромко, сев все-таки к столу. - Я говорил, что на допросах должен присутствовать кто-то из старших следователей. У тебя проблемы с памятью или со слухом?

- Я... - он запнулся; ответить было нечего - ни одного уважительного основания в голову не приходило, объяснений не было никаких, кроме самого заурядного азарта. - Простите. Виноват.

- Разумеется, виноват. Я и без твоих объяснений знаю, в чем твоя проблема, Гессе. В том, что ты хотел поутру гордо шлепнуть мне на стол отчет о раскрытом деле!

- Неправда, - возразил он тихо и вздрогнул снова, когда Керн грохнул кулаком по столу, повысив голос:

- А что тогда?! Почему мои приказы не исполняются? Ты здесь, Гессе, в этом городе, под моим руководством, чтобы учиться! потому что ты ни хрена еще не знаешь и не умеешь! И ты это сегодня доказал!

- Я не понимаю, что... что я такого мог сказать, почему он...

- И никто теперь не поймет! Никто, потому что парень мертв и не расскажет этого, и сказанного ему тобой никто больше не слышал! Я должен теперь полагаться только на то, что ты сейчас попросту не врешь мне!

Курт вскинул голову, понимая всю правоту начальства, желая возразить и зная, что это бессмысленно.

- И эта треклятая книга, - продолжал тот, не сбавляя тона, - что это? Об этом почему ни слова? Что это вообще такое?

- Я не знаю, - отозвался Курт тихо. - В тот момент я не спрашивал, потому что мне казалось, я на правильном пути, и неверное слово может... Простите, - повторил он покаянно. - Тогда мне казалось - лишними вопросами я все могу испортить...

- И не зря казалось - ты все испортил!

Керн умолк, потирая глаза ладонями и переводя дыхание; наконец, поднявшись снова, он коротко подытожил, сбавив голос:

- Все вчерашнее - подробно, четко, дословно, в письменной форме. Отчет мне на стол. Все документы по делу отдашь Ланцу. Это все.

- Ланцу? - произнес Курт, чувствуя, как бледнеет, а руки за спиною сжимаются в кулаки. - Вы забираете у меня расследование?..

- А также сообщаю ректору академии о твоих грандиозных успехах на поприще инквизитора, - добавил тот и, перехватив его отчаянный взгляд, устало кивнул на дверь. - Выметайся.

***

В часовне Друденхауса Курт просидел не меньше часу - как минувшей ночью в камере Отто Рицлера, на полу, свесив руки с коленей и уткнувшись в них лбом, непотребнейшим образом прислонясь к алтарю спиной. На чьи-то тихие шаги он не обернулся - видеть кого угодно сейчас одинаково не хотелось и было тяжело до зубовного скрипа.

- Что ж ты в Господень жертвенник задницей вперился, нечестивец, - невесело усмехнулся Ланц, остановившись; скрипнула скамья первого ряда - тот присел в нескольких шагах напротив. - Чему вас в вашей академии учат только...

- Академию не трогай, - тихо возразил Курт, приподняв голову, и взглянул в лицо сослуживцу. - Пришел добить? Давай. Приканчивай. Сопротивляться у меня сейчас нет ни сил, ни желания. Peccavi, fateor, vincor[101].

- А старшему дерзить силы есть?.. Хватит на меня коситься, абориген; я ж не Керн и протокола на тебя не составляю, попросту вдруг пришла в голову глупая мысль, что тебе захочется поговорить.

- Да-да. Знаю. 'Без протокола', 'по душам' и прочее...

- Мне уйти?

- Все верно. Шаг первый - вывести из оцепенения. Шаг второй - заставить понять, что очень хочется пооткровенничать, а после - вынудить признать это вслух...

- Если тебя в твоей академии обучили латыни, вне службы ты из принципа перестанешь ее разуметь? Так с какой бешеной радости я должен пренебрегать умениями, которые постиг в своей работе? Тем более, что в нашем случае игра ведется честно - у тебя в арсенале умения те же самые.

- И каков приз? - уточнил Курт; тот пожал плечами:

- Если ты прекратишь изображать кающегося висельника, этого будет довольно. У тебя всего-навсего забрали одно дело. Это не конец света. У тебя не отобрали Знак, не срезали Печать, не отправили в монастырь на вечное покаяние. Просто отстранили от одного дознания.

- Не в дознании дело, Дитрих, - он потер глаза ладонями, распрямившись и прислонившись к алтарю затылком, встряхнул головой, усмехнувшись. - Вот змей, ты все-таки своего добился...

- Работаем, - улыбнулся тот вскользь.

- Не в дознании дело, - повторил Курт уже нешуточно. - Дело в том, что de facto я убил арестованного.

- Любопытная мысль; может, все-таки отлепишь свое грешное седалище от алтаря?

Курт, мгновение помешкав, тяжело поднялся, упершись в пол ладонью, и, неспешно пройдя к первому ряду скамей, присел - осторожно, словно бы опустившись в стылую воду.

- Издержки прошлого, - пояснил он со вздохом. - Знаешь - безотрадное детство, безотчетная тяга к семье, семья-академия, семья-Церковь, в скорби - неосознанное возвращение к детству, поза защиты, но чтобы сидеть, уткнувшись в алтарь лбом, мне еще недостаточно хреново.

- Хорошо, что тебя загребли не во младенчестве - иначе ты бы на нем вовсе спать устроился, - хмыкнул Ланц. - Ибо, смотрю, привычка к церковной сфере все с того же детства породила в тебе отношение к ней обыденно-потребительское.

- Случается.

- Итак, первый шаг довершен, - подвел итог Ланц, глядя в его сторону оценивающе. - Из онемения вышел. Будешь продолжать упираться, или просто поговорим?

Курт вяло отмахнулся, откинувшись на спинку скамьи и глядя в сторону, на узкий, весьма незатейливый витраж, похожий больше на украшенную бойницу.

- Я понимаю, о чем ты скажешь - первым делом о том, что у всех бывают ошибки, но только легче от этого едва ли станет. Я сказал ему что-то, что побудило его совершить именно это - вот в чем дело. И я не понимаю, я просто не понимаю, не вижу, в чем я ошибся, что я сделал не так. Может, Керн прав? Я не думаю о деле, лишь о собственном самолюбии? Или отношусь к службе, как, в самом деле, к игре, в которой надо разгадать ответ как можно скорее? И отец Бенедикт не зря так неотступно предлагал мне уйти работать в архив...

- Это мысль вслух или вопрос, который требует ответа?

- Не уверен, что я хочу услышать ответ, - безрадостно усмехнулся Курт, обернувшись к сослуживцу. - Почти не сомневаюсь, ты скажешь что-то похожее на 'Omnia abducet secum vetustas[102]'... хотя, такие сентенции, скорее, в духе Густава; но смысл будет тем же. Если б ты явился сюда с намерением намекнуть на то, что в следователях мне не место, ты начал бы не так.

- Ну? И чем же тебе такой ответ не по душе?

- Чрезмерно зауряден. Ожидаем. Кроме того, я сам себе это сказал уже не раз, тут же оспорив, а значит, он наполовину ложен.

Ланц качнул головой, улыбнувшись, и вздохнул - шумно и долго.

- Да на тебя не угодишь. Кроме того, абориген, твоя проблема в том, что ты сам себе угодить не можешь - ты никак не можешь решиться сделать один важный шаг, а именно - определиться с тем, хочешь ли ты сам для себя службы инквизитора.

- До известных пор над этим не приходилось задумываться. При разделе на курсы я был поставлен перед фактом: мои данные, способности и оценки нужных дисциплин позволяют мне учиться именно на следователя; при выпуске я мог отказаться от Печати, мог попроситься все в тот же архив... - Курт тяжело усмехнулся, - или в помощники. Вроде Бруно. Куда угодно, где были бы нужны люди, но я об этом даже не задумался. Мне сказали, что я могу получить Знак следователя; почему тогда мне должно было придти в голову, что я не справлюсь?.. Вот и не пришло. Сработал принцип 'пока дают - бери'? Или самомнение. 'Курсант сum eximia laude[103]'! Как можно было сомневаться в том, что я будущий величайший следователь за всю историю Конгрегации...

- Ты все пытаешься отыскать в чужих не словах даже - действиях! - ответы на собственные вопросы, - заметил Ланц уже серьезно. - Ты спрашиваешь, прав ли твой наставник, думаешь, а не прав ли Керн; в конце концов, задаешь этот вопрос мне... Ты колеблешься между множеством вариантов, но, поскольку не можешь предпочесть ни одного, опрашиваешь окружающих, чье суждение, по-твоему, достойно внимания и чью точку зрения не зазорно принять.

- Может, все дело в том, что я с одиннадцати лет живу по распорядку, учрежденному для меня другими, и руководствуюсь приказами, а не желаниями.

Ланц внезапно, резко подавшись вперед, отвесил ему внушительный подзатыльник, тут же усевшись обратно, как ни в чем не бывало; Курт ошарашенно воззрился на старшего сослуживца, не зная, как поступить и что ответить.

- Сам сказал - 'не трогай академию', - пояснил тот. - Хороший ход - свалить на вышестоящих вину за нежелание делать выбор. Главное - подобный вывод избавляет от ответственности за свои поступки, а заодно и позволяет найти виновного в твоей слабости.

Курт, морщась, потер затылок, глядя в его сторону с ожесточением.

- А руки распускать обязательно? - уточнил он; Ланц тихо засмеялся.

- Твой подопечный тебе этот вопрос частенько задает, да?.. Ну, это иная тема... Зато глаза оживились, наконец. Итак, абориген, у нас обрисовывается неприятное зрелище: попав в окружение людей, которые стремились помочь тебе, указать путь и поддержать, ты с легкостью сбросил на них все прочее, после чего с чистой совестью их же в этом и обвинил. Возразишь?

- Также другая тема, хотя и немаловажная, - тихо добавил Курт, - касается того, чего ради эти люди помогали и поддерживали. А именно - для того, чтобы указать вполне конкретный путь. Говоря без эмоций, из меня изготовили то, что им было необходимо.

- Та-ак, - протянул Ланц осторожно, глядя на него уже без усмешки. - Ну, было б странно, если бы ты ни разу над этим не задумался, другое дело - чем эти раздумья увенчались.

- Ничем крамольным, Дитрих; только лишь тем, что мне всегда казалось - они знали, что делали, знали, как и для чего. Что я оказался таким, как должно, и там, где положено; и думал я так исключительно потому, что признавал auctoritas validissima[104] тех, от кого это зависело, и их знание человеческой сути. Что меня увидели и поставили там, где я должен быть. Что путь, по которому я пошел, пусть и избран не мной, но - мой. Верный. И когда те же люди, а именно мой наставник, до сей поры ни разу не давший мне дурного совета, ни разу во мне не ошибившийся и некогда меня на этот путь направивший, не единожды упомянул о том, что я должен его оставить - невольно начинаешь думать, а не прав ли он и на этот раз.

- Иными словами, абориген, когда после приказов у тебя поинтересовались твоими желаниями... что произошло?

- Не знаю, - отозвался Курт искренне. - Первая мысль, конечно, что это - намек, такой же приказ, но в более мягкой форме. Вторая мысль... Да, не исключено, меня настораживает возможность выбора. Боюсь ошибиться и сделать выбор неверный.

- Тогда вопрос - почему.

- Странный вопрос, Дитрих; от моих промахов слишком многое зависит...

- Хорошо, - кивнул Ланц, вскинув руку и не дав договорить. - Я понял. Зададим вопрос иначе, разбив его на два. Первое. Твое желание - остаться в должности следователя или нет?

- Разумеется, да. Как потому, что на меня полагались именно в этом качестве, от меня ожидали именно этого (а я не хочу обмануть их надежд), так и в силу того, что мне это по душе самому; обе причины, с моей точки зрения, взаимосвязаны, и первая вытекает из второй. Твой следующий вопрос я уже знаю. Желая продолжить службу, боюсь ли я своими ошибками нанести вред себе или другим. Так?

- И твой ответ?..

Курт тяжело вздохнул, снова упершись локтями в колени и уставясь в гладкую каменную плиту под ногами.

- Что касается меня самого, - заговорил он нескоро, - то я, без сомнения, не радуюсь всем этим... темным сторонам нашей работы. Но я готов это сносить, готов предоставить собственную душу, так скажем, для любых прегрешений, которые окажутся необходимым средством, орудием, если угодно, для достижения цели; однако я должен быть в этой цели уверен. Я готов на любой шаг; но при этом я должен знать, знать доподлинно, что все не зря. И мой ответ - да, я опасаюсь не за себя. Я должен быть твердо убежден в том, что от моих действий не пострадает тот, кто этого не заслужил. Что когда-нибудь я не взгляну на себя самого с ужасом и омерзением. Конечно, можно говорить о том, что есть различие между человеком, совершившим преступление осознанно, и тем, кто сотворил нечто подобное по ошибке, но моя ошибка и есть мое преступление. Мои ошибки говорят о том, что я преступно мало внимания уделил своему развитию, обучению всему тому, что обязан знать и уметь, что я преступно невнимателен или забывчив, или небрежен, в конце концов.

- Ошибки неизбежны, - возразил Ланц. - Их можно исправить или искупить, но ошибки случаются у каждого. И на них учатся.

- Да, все верно. Но в нашем случае это походит на военного хирурга, который учится правильно зашивать артерии, теряя одного раненого за другим... Ты ведь, помнится, залез в мои бумаги, верно? Читал о моем первом деле? Я тогда потерял свидетелей - всех, потому что вовремя не распознал опасность. И вот теперь снова - мой арестованный лежит с удавкой на шее, потому что я где-то прокололся. А что в следующий раз?

- В следующий раз доведешь до конца расследование и осудишь преступника. Или оправдаешь.

- Или у меня в камере повесится арестованный незаслуженно, - мрачно договорил Курт, - и я не могу об этом не думать - осознанно или нет.

Ланц со вздохом кивнул:

- Или будет так.

- Ты меня утешил.

- Я с тобой говорю не для того, чтобы утешать - ты не плачущая беременная монашка. Ты инквизитор. А у инквизитора, абориген, подсознания нет и быть не может. Все твои чувства, все мысли, каждое желание или сомнение должны быть вот где, - Ланц вытянул раскрытую ладонь, - и должны быть вот так, - договорил он, с силой сжав ее в кулак. - И все сказанное мной сказано для того лишь, чтобы ты об этом вспомнил. Реши, но - раз и навсегда, чего ты хочешь. Хочешь уйти - уходи. Хочешь оставаться тем, кто ты есть - отбрось все сомнения и твори себя. Стискивай зубы и продирайся через кустарник с шипами; обдерешься, нахлебаешься крови, но выберешься из этих колючек с неплохим набором роз, если не будешь хлопать ушами и думать только об этих шипах.

- Это аллегория, в коей розовые цветы суть спасенные души? - усмехнулся он, и Ланц, расслабившись, улыбнулся в ответ, кивнув:

- Примерно так. По-моему, недурно - весьма колоритно, по крайней мере. Пастырь с заблудшей овечкой на плечах несколько примелькался.

- Хорошо, - отмахнулся Курт решительно, - к матери неосознанность, Дитрих; вполне сознательно я сейчас казню себя за то, что пусть не своими руками, но своими словами засунул арестованного в петлю. 'Они должны быть осторожны и внимательны к тому, чтобы ничего не сделать и ничего не сказать, что могло бы повлечь наложение на себя рук осужденного до исполнения приговора. Ведь вина за это падет на них, и то, что должно было бы послужить им в заслугу, принесет им наказание и вину'...

- Снова 'Молот'? - настороженно заметил Ланц. - Не лучшее чтиво, абориген.

- Как сказать, - возразил Курт тихо. - Местами - весьма даже правильное... Да, Дитрих, я все понимаю; учиться на своих ошибках надо, да. Но как, если я своей ошибки не вижу? Я просто не понимаю, что я вчера сделал не так.

- Это тоже вопрос или опять крик души? Если вопрос, я могу ответить.

Курт покосился на него исподлобья, нахмурясь, и приглашающе повел рукой.

- Ну, - усевшись удобнее, вздохнул Ланц, - четко неправильное слово или неверную фразу в твоем вчерашнем допросе я не укажу, но я, если хочешь, могу сказать, что ты делаешь не так с обвиняемыми вообще.

- С арестованными.

Сослуживец скривился.

- Да брось, абориген; знаешь, когда я начинал, у нас всех этих изощренностей не было - подозреваемый, арестованный... Раз к нам попал - обвиняемый, и точка. Вот оправдают - тогда другое дело.

- И оправдывали?

Ланц широко улыбнулся:

- Бывало. Итак, - посерьезнел он снова, - отвечаю на твой вопрос. Вне зависимости от твоих сомнений или прочих переживаний, надо тебе отдать должное, допрос ты ведешь спокойно, держишься хорошо, и заподозрить тебя в колебаниях нельзя. Школа чувствуется, вполне определенная. Принципы и методики ты изучал пристально и долго, это заметно; сколько раз читал Майнца?

- Не помню.

- Ну, неважно. Так вот, ты держишься даже слишком хорошо; но не это твой недостаток сам по себе.

- А что тогда?

Ланц мгновение то ли собирался с мыслями, то ли попросту подбирал слова, способные разъяснить все младшему, при этом не вытравив из него остатки самоуважения; Курт кивнул:

- Давай, Дитрих, я в своей жизни много приятных слов слышал, и твои оригинальными, убежден, не будут. Что я делаю не так?

- Ты замечаешь за собой, как говоришь и что? На первом деле ты 'потерял свидетелей', сейчас 'потерял арестованного'. Но ты потерял человека, арестованного по обвинению. Это не означает, что я буду сейчас читать тебе проповедь, я не отменяю преподанного тебе наставниками о хладнокровии и сказанного мною минуту назад.

- Тогда я тебя не понимаю.

- Когда ты говоришь с... Бог с тобой... с арестованным, ты метко и почти сразу нащупываешь его слабину, здесь школа действует. Но, абориген, ты его не жалеешь.

Курт растерянно онемел на мгновение, глядя в лицо сослуживцу с ожиданием, и тихо переспросил:

- Кого?

- Господи, ну, не палача же! Хотя, конечно, и ему есть в чем посочувствовать... Густав верно тебя назвал - академист. Академические приемы ты постиг, психологию понял, но этого мало. Вам говорили о том, что надо ставить себя на место допрашиваемого? 'Стать им'? Не могли не говорить. Ты что же - думал, это для красного словца? Это имеет прямое значение. Proximum suum diligere ut se ipsum[105] - ты все еще помнишь это?

- И тут, - недовольно заметил Курт, - я начинаю скатываться к мысли 'quod tibi fieri non vis'[106]... Дальше ты знаешь.

- Не к той мысли тебя покатило. Лучше припомни шахматы - их создатели вообще люди мудрые. Хорошая игра. В нее, знаешь ли, не обязательно играть вдвоем. Не доводилось - с собой самим?.. И как выкручиваешься, когда с обеих сторон доски стоишь ты, стремясь выиграть? Сам себе поддаешься?

Ланц умолк ненадолго, ожидая, пока до него дойдет смысл сказанного; Курт неловко хмыкнул, качнув головой:

- Интересно... Мне что же - жалости не хватает?

- Да, - отозвался тот просто. - Сострадание в тебе есть - потому что положено; и проницательность есть, а жалости - нет. Поэтому ты можешь добиться своего blandiendo ac minando[107], ты можешь увидеть, понять того, с кем говоришь, расколоть, спровоцировать, а вот почувствовать его пока не можешь, потому что не переживаешь вместе с ним его мысли, желания, страхи и надежды. При всех твоих душевных терзаниях, ты довольно холоден по отношению к нему. А жалеть - по-настоящему - ты обязан каждого, будь то наш вчерашний студент или infanticida[108] с сотнями смертей на совести. Вот так-то.

Курт сидел молча еще минуту, пытаясь пересмотреть свой вчерашний разговор с Рицлером заново, примеривая к нему услышанное, исподволь соглашаясь с правотой старшего сослуживца, понимая, что вся его беседа этой ночью была выстроена исключительно на расчетах, но не видя, не понимая, не принимая иной тактики своего поведения.

- И по-твоему, - спросил он, наконец, - что вчера я должен был сказать, если действовать в соответствии с твоими советами?

- Сложно ответить однозначно. Может, где-то помягче голос, где-то подольше молчание или попроще лицо... Или просто в конце вашего разговора прочесть молитву вместе с ним.

- Что?! - проронил Курт, не сдержав улыбки; старший сослуживец вздохнул.

- Тебе это кажется глупым, верно? А все потому, что ты, говоря с ним, всего лишь говорил, думал, прикидывал, в то время как он жил, дышал, чувствовал. Если бы так же жил вместе с ним - сжился бы с ним - ты поймал бы и верный момент, когда это не покажется натянутым или похожим на отходную, и верные слова, и верный тон. Но это - так, предположение. Могло и этого не хватить; не скажу тебе с уверенностью, я ведь тоже не безукоризнен, попросту кое в чем опытнее. Помнишь, я рассказывал, как в мое окно бросили факел? Как знать, быть может, это была месть родича того, кто не сумел мне доказать, что невиновен, а я его не почувствовал.

- Если каждого так жалеть, не хватит ни души, ни сердца, - уже без улыбки отозвался Курт; тот кивнул:

- Я говорил - нахлебаешься крови, и своей, и чужой. Главное в этом - что потом будет в твоих руках, когда продерешься, наконец, сквозь шипы. Если ты к такому готов - вперед. В заросли. Если нет, то у тебя два выхода: или уйти, или стать посредственным дознавателем, которого не прельстишь делом сложнее того случая с сыном твоей хлебосольной хозяйки. Есть, конечно, и третий - отринуть эмоции вовсе и как следует очерстветь... Что тебе больше нравится?

Курт не ответил, продолжая неподвижно сидеть, как сидел, уставясь в камень под ногами; Ланц вздохнул, поднявшись, и легонько похлопал его по плечу.

- Ничего, абориген. Было б много хуже, если б подобные мысли тебе вовсе не приходили в голову - вот тогда я бы с уверенностью сказал, что из инквизиторов тебя надо гнать взашей... Поднимайся. Зная, куда тебя вскоре потянет, хочу дать еще один дружеский совет: не сваливай все это сегодня на свою девчонку. И не угрызайся в одиночестве, это слабо помогает; лучше приходи к нам - Марта будет рада.

- Спасибо, - отозвался он тихо, по-прежнему глядя в пол, и Ланц потянул его за плечо.

- Поднимайся, пойдем наверх. Займись лучше делом, это гораздо действеннее.

- Меня отстранили; забыл?

Тот фыркнул, рывком вздернув его на ноги и подтолкнув в спину к выходу.

- А я приказа начальства нарушать и не собираюсь - я ж тебя не на допрос беру и не на арест, а так - пообщаться с сослуживцами. Поговорим о жизни, об увлечениях, о любимых книгах... о трактатах всяких. Шагай резвей, tiro[109]; не уламывать же мне тебя.

По коридорам башни Курт шел и вправду быстро, едва удерживаясь от того, чтобы позорнейшим образом перейти на бег - он боялся натолкнуться за очередным поворотом на Керна, услышать снова все то, что было сказано, или просто встретить этот тяжелый, усталый взгляд. Хуже всего было то, что не хватало то ли наглости, то ли глупости возмутиться, обозлиться на взбешенное начальство. Он прекрасно понимал, что сейчас чувствует Керн, ожидая, когда сам будет точно так же стоять молча, выслушивая претензии и не имея свидетельств к оправданию, когда в Кельн явится curator rei internae[110], расследующий смерть арестованного. Университет тоже предъявит свои требования, тоже станет придираться, призывая дать подробные разъяснения тому, как его слушатель расстался с жизнью не по приговору суда, а, неясным образом, в своей камере. Но отбиться от ректората будет просто, стоит лишь напомнить обвинение при аресте, а вот собственное расследование самой Конгрегации - это уже нешуточно и вызывает серьезные опасения...

Райзе, когда он, наконец, с облегчением почти захлопнул за собой дверь их с Ланцем рабочей комнаты, рылся в разложенных на столе листах, в которых Курт признал свои отчеты.

- Получается бред, - сообщил сослуживец вошедшим вместо приветствия, откладывая лист, что держал в руке, в сторону. - В этом просто нет никакого смысла.

- Обнадеживает, - усмехнулся Ланц, садясь напротив, и указал Курту на стул. - Присядь, абориген. Как сказал обвиняемый, терпя status erectus[111] - в ногах правды нет.

- Ерунда, - возразил Густав, снова берясь за очередную страницу отчета, - так сказал палач, накладывая hispanicus caliga[112]. Или это во время четвертования?..

Курт уселся в стороне - за тот самый низенький столик секретаря, где пребывал в свой первый день в Друденхаусе, присутствуя на первом допросе. В обсуждении выводов столь прискорбно оборвавшегося расследования он участия не принимал, сидя молча, подперев подбородок кулаком и глядя в окно. Все эти безрадостные заключения он сделал и передумал сам не один раз.

- Лично я ничего ни о каком трактате не слышал, - докончил Райзе со вздохом. - Я, конечно, не образец любомудрия, однако же кое-что на своем веку прочитал.

- Две брошюрки 'Запретные позы и касания' ты прочел, - буркнул Ланц, потирая лоб и глядя на листы отчета с тоской. - Но я с тобой согласен - труд неизвестный. Малоизвестный, точнее, ибо кое-кто, как видим, о нем таки знал. А я не знаю. Ты не знаешь. И Керн никогда о нем не слышал; а что меня всерьез настораживает - о нем ни слова не слышал и наш абориген, вот что самое отвратительное. - Курт встретил брошенный в его сторону взгляд с неподдельным удивлением, и Ланц пояснил: - Ego adulantia verba tibi non dico[113]; это поклон в сторону вашей академии. Все, что было услышано и прочтено нами - лишь наша заслуга и наши возможности, а следователи твоего поколения воспитываются уже на основе новых знаний, новых сведений. И, как я слышал, среди ваших преподавателей и наставников личности высокого полета, включая даже и кардиналов, а в вашей библиотеке все самое важное и серьезное, что удалось только наскрести за историю существования Конгрегации, отделив, так сказал, зерна от плевел. Поскольку святой Макарий - единственная академия инквизиторов, именно там и собралось все самое ценное. А стало быть, если ты ничего не знаешь об этой книге, это означает, что о ней не слышали даже ваши многознающие наставники...

- Либо попросту курсантам всего не рассказывают, - возразил Курт негромко. - Есть другая библиотека, в которую лично я никогда не входил и вообще не знал ни одного выпускника, кто похвастал бы, что его туда впустили.

- Либо так, - кивнул Ланц. - Посему, я так полагаю, надо подвигнуть Керна послать запрос первым делом в академию - не знают ли тамошние мудрецы об этом таинственном 'Трактате'.

- В Ватиканской библиотеке эта дрянь есть - ставлю собственную голову против голубиного дерьма на нашем чердаке, - вздохнул Райзе, скривившись; ему никто не ответил.

Об отношениях независимой в поведении и своенравной германской Инквизиции с прочим христианским миром и особенно с папским престолом старались вслух не говорить. Начатые реформы, все более смелые, на которые поначалу просто смотрели сквозь пальцы, теперь вызывали нескрываемое неудовольствие наместника Господня; открытого противостояния еще не наметилось, и идеи самовольно созданной 'Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи' все более распространялись, однако в пропорции к этому росло и недовольство церковного престола. Отношения Церкви как таковой и Конгрегации сейчас напоминали вежливую вражду двух сестер, вынужденных жить в одном доме, доставшемся им от родителей; причем младшая с истинно немецкой педантичностью, терпением и последовательностью склоняла на свою сторону все больше прислуги, а старшая с истинно итальянской изворотливостью захватывала все больше комнат, в результате чего почти очевидно проступило двусмысленное многовластие...

- Ну, если ни у кого нет идеи, как соорудить подкоп в папское книгохранилище, - продолжил Ланц спустя несколько секунд, - то надо думать, откуда еще рыть сведения.

- Надо посовещаться с Керном.

- Хорошая идея, Густав, только навряд ли он знает более нашего; я с гораздо вящей надеждой смотрю на консультацию у святомакарьевского ректората. Думаю, наш старик в этом со мной согласится.

- А до тех пор просто сидеть и ждать?

- Надо искать третьего, - по-прежнему тихо сказал Курт и вздохнул тягостно и удрученно. - Правда, теперь я не знаю, насколько охотно на наши... ваши вопросы будут отвечать университетские слушатели.

К нему обратились два взгляда, в каждом из которых явственно было видно сомнение, неуверенность и замешательство.

- Академист, слушай, - не особенно твердо возразил Райзе, с явной осторожностью подбирая слова, - а уверен ты вообще, что этот призрак есть? Ведь, если рассудить последовательно, ему нет места в этой задаче; это неизвестное, которое может быть, а может и не существовать вовсе.

- Понимаю. Сейчас мне веры мало, после таких оплошностей...

- Не в том дело, - отмахнулся тот легкомысленно. - Невелика, в конце концов, потеря - ведь был виновен? Был. За сообщничество и подстрекательство, заметь, что самое главное, все одно бы придушили.

- Да, - согласился Курт тяжело, - возможно; но тогда он не совершил бы смертного греха. По моей вине. И не оказался бы... 'недостоин' - по моей вине - отпевания и поминания в церковных службах. А его, точно отлученного, зароют за пределами освященной земли. По моей вине.

- Чтобы раз и навсегда окончить эти неистовые флагелляции, - хмуро отрезал Райзе, - слушай, что я скажу. Тебе кажется, что ты несешь за это ответственность? Хорошо. Поминай его в молитвах до конца дней своих. Но он был в своем уме, стало быть, за свои действия отвечал и будет теперь отвечать сам. Единственная неприятность в случившемся - это то, что Керн тебе ввернул хороший штырь, да и ему самому теперь вставят по самую макушку... но это ничего, выкрутимся. Все остальное - вздор. А теперь - к делу. Я высказал свои сомнения не из-за последних досадных событий, а лишь потому, что я просто не вижу, куда можно всунуть твоего третьего.

- В этом есть здравое зерно, - мягко добавил Ланц, - подумай.

- Еще вчера вы оба считали иначе.

- А неделю назад мы полагали, что библиотека университета содержит труды все сплошь полезные и душеспасительные, - возразил Райзе. - Академист, послушай спокойно: и без твоего третьего все складывается в одну линию. Будущий медик увлекся богословием? Бывает. Заинтересовался более спорными текстами? Соответствует его убеждениям. Исчезли рукописи? Ты сам сказал - мог уничтожить. Заказал богатый оклад? Так у него с головой было не все в порядке - по свидетельским показаниям. Смерть странная? Так и интересы у него, как следует из вышеперечисленного, были не совсем обычные.

- Третий есть, - твердо сказал Курт, поджав губы. - Я знаю. В чем бы еще я ни ошибался, но это я знаю.

- Знаешь - откуда?

- Кто-то подтолкнул Шлага к этому - ко всему. Кто-то рассказал ему о той, самой первой книге.

- Два богослова в трактире шептались промеж собой, обсуждая запрещенные сочинения, и он услышал название.

Курт замер, переводя взгляд с одного на другого, и, понизив голос еще больше, пробормотал:

- Когда вы это узнали?

- Мы этого не узнавали, - усмехнулся Райзе. - Но - заметь, звучит правдоподобно? Ты сразу поверил. И таких правдоподобных объяснений может быть множество.

- Как знаете, - злясь на собственное легковерие, на сослуживцев и на все происходящее, отмахнулся он. - Меня вы не переубедили; я не жду, что вы станете что-то разыскивать, и упрекать вас за это нельзя. Но я докажу, что прав.

- Если ты начнешь снова всюду лезть с расспросами, Керн тебя наизнанку вывернет.

- Плевать. Если даже это будет мое последнее расследование, я найду виновного.

- И как?

- Не знаю. Но найду.

- Ut desint vires, tamen est laudanda voluntas[114], - вздохнул Густав с невеселой усмешкой. - Prosperet Deus[115]...

- Не жги нас взглядом, абориген, - добавил Ланц и примирительно. - Пойми, пусть даже мы оставим это как версию, нам все равно не за что зацепиться. Мы даже не знаем, поможет ли нам чем-то знание о том, что это за 'Трактат' такой.

- 'Симон Грек'... - неспешно произнес Райзе и криво ухмыльнулся. - Это настораживает. Полгода не сходиться с девками, шушукаться с молоденьким переписчиком, а после окочуриться с прибором наперевес; 'Грек'... 'Трактат о любви'... Чувствуете связь?

- Господи, Густав, - покривился Ланц со вздохом, - у тебя в мыслях хоть изредка бывает что-то кроме еды и совокуплений?

- Я не повинен в том, что греки по части мальчиков...

- В академии, - прервал его Курт задумчиво, - я однажды увидел в библиотечном каталоге название, которое меня... заинтересовало. Название звучало так: 'О способах возлежания'. Я долго думал, как бы мне добраться до этого творения, тем более что дата стояла умопомрачительная, это была какая-то жуткая древность, и фантазия у меня разыгралась не на шутку...

- Ага, - сощурился Райзе, - а меня еще обвиняют в непотребстве.

- Мне было четырнадцать, старый распутник. Так вот, однажды я таки набрался смелости, и библиотекарь выдал мне это... писание; что меня тогда смутило - выдал по первой же просьбе, глумливо при этом ухмыляясь.

- Ну-ну-ну? - подстегнул его Райзе нетерпеливо. - Не томи.

- Это оказался труд некоего римского автора времен едва ли не Христовых - о правилах поведения у трапезы, - слабо улыбнулся Курт, и тот посмотрел на Ланца обреченным взглядом.

- Понял, Дитрих? В нашей жизни везде если не совокупление, то еда; еще с библейских эпох...

- Я хочу сказать, что наш 'Трактат о любви' может оказаться чем угодно - от руководства по взращиванию породистых лошадей (с любовью к делу) до непристойных побасенок на тему Священного Писания. С картинками, прости Господи.

Глава 13

Ответ на запрос в академию святого Макария нес в себе почти тот же смысл, лишь составленный в иных выражениях - в библиотеке ничего подобного нет и никогда не было, и никто из руководства академии не мог сказать ничего внятного. Единственное, что можно было допустить с некоторой долей убежденности, это то, что 'Симон Грек' есть иное именование Симона Мага, упоминаемого в Новом Завете и, по слухам, оставившего после себя множество трудов, столь же занимательных, сколь и опасных.

Более ничего нового узнано не было и не было найдено. Ланц и Райзе, получив дело Курта в свое усмотрение, взялись за него привычно и традиционно. Неделю в библиотеке университета шел обыск, повергая в сердечные приступы старого книгохранителя всякий раз, когда один из следователей, стоящий на лестнице у верхней полки, найдя что-то привлекающее внимание, бросал книгу вниз с сопроводительным комментарием 'Лови'. Ловил Ланц, впрочем, довольно часто. Скрипторий и комнату Рицлера перерыли снова, разворотив все, что было возможно, не найдя, однако, ничего нового. Каждый из соседей и соучеников по факультету Филиппа Шлага был допрошен снова - подолгу, придирчиво и подробно, что, однако, также не дало ничего существенного.

Курт пребывал в состоянии человека, занесшего одну ногу для шага и увидевшего, что впереди пустота; Керн при встречах смотрел в его сторону молча, не отвечая на приветствия, встреченные на улицах студенты косились, здороваясь сквозь зубы и преувеличенно вежливо, горожане шептались, при этом не всегда скрываясь, и со дня на день ожидался curator Конгрегации. К Маргарет в день разговора с Ланцем Курт действительно предпочел не ходить, проведя вечер в доме сослуживца под ненавязчивой, но внимательной заботой его жены; всякий раз, глядя на то, как Марта хлопочет над ним, Курт порывался спросить, почему после двадцати шести лет супружеской жизни Ланц не обзавелся детьми, но что-то его всегда останавливало...

У Маргарет он не появлялся еще два дня, вспоминая свой с ней последний разговор и предчувствуя обвинения - явные или неозвученные, однако на третий день не выдержал и все-таки явился в дом за каменной оградой, и, к удивлению Курта, единственное, в чем его укорили - это в двухдневном отсутствии. Он приходил почти каждый день, теперь не прячась - о его отношениях с племянницей герцога знал уже весь город, и соблюдать тайну было просто бессмысленно. Маргарет, кажется, находила и вовсе азартное удовольствие в происходящем, смущая его довольно смелыми выходками, как, например, свое открытое явление в его жилище - верхом, в одиночестве, без телохранителей и горничной, среди бела дня в воскресенье, хотя даже ее нахальства не хватило на то, чтобы пробыть внутри более десяти минут. Этого, впрочем, хватило им обоим...

И наконец, ясным майским утром, издевательски солнечным и полным птичьего гомона, в Кельн явился curator Конгрегации. Повторить все рассказанное чуть более недели назад Керну Курт был вынужден снова - с подробностями, объяснениями, деталями; пара блеклых, водянисто-серых глаз смотрела на него неподвижно, отслеживая каждое движение, словно два наконечника вложенных в арбалет наемного снайпера болтов. Когда от вопросов о переписчике прибывший перешел к вопросам о его прошлой жизни и первом расследовании, Курт понял, что ничего хорошего предвидеть не стоит.

Бруно допросили тоже - как единственного, слышавшего его разговор с покойным. Подопечный, который, к немалому удивлению Курта, не стал после произошедшего более враждебным, отвечал четко, невозмутимо и почти дерзко - видимо, его неприязнь к Конгрегации, переходящая временами в наглую агрессию, с лихвой заменяла выдержку.

Керн сидел в стороне, не глядя на говоривших и не произнося ни звука во все время этой тягостной беседы. Его опросили последним; Курт, пользуясь тем, что в коридоре нет посторонних, под пристальными взглядами подопечного и старших сослуживцев прильнул ухом к двери, стараясь расслышать звучащие внутри слова. Поначалу он прислушивался, едва разбирая, а спустя минуту уже безо всякого напряжения мог слышать перебранку на все более повышенных тонах.

- Вы доверяете лишь слову этих двоих, - как и ожидалось, не преминул заметить curator, - а между тем один из них подозревался в покушении на следователя Конгрегации...

- И обвинение было снято, - зло откликнулся голос начальника.

- ... а другой - бывший преступник, приговоренный к повешению за убийства.

- Окститесь, это было больше десяти лет назад - он был мальчишкой!

- Это дела не меняет! И даже если попытаться забыть грешки его детства, то можно припомнить события годичной давности!

- Вы снова за свое?

- Он профукал всех свидетелей! И это, опять же, лишь с его слов можно говорить о том, что их смерть не на его совести в более буквальном смысле!

- По тому делу было проведено расследование, и его оправдали полностью!

- А тот факт, что подозреваемый ушел с важной документацией, вас, конечно, не смущает!

- Это не доказано - во-первых! - рявкнул Керн в ответ. - А во-вторых, господин попечитель чистоты рядов Конгрегации, попросите Господа на Рождество подарить вам крупицу совести! Парень выбрался едва живым и покалеченным! А информация, что он сумел собрать, между прочим, важности весьма и весьма немалой! С медведем стравился щенок и выжил с хорошим клоком шкуры в зубах, а вы пеняете на то, что он не приволок вам тушу целиком?!

- А вы придержите эмоции, майстер обер-инквизитор! И не смейте на меня повышать голос!

- А то что? - немедленно откликнулся Керн. - Я не имею желания противиться соблюдению законности, и не против того, чтобы вычищать из Конгрегации недостойных. Но всему есть мера! И я не вижу никаких причин к тому, чтобы даже на один миг приравнять действующего следователя с отличными рекомендациями к еретику-самоубийце! Он сознался и удавился, чтобы не попасть на костер, потому что был ви-но-вен! И это - все! Ваше расследование закончено! Не смею задерживать!

- Я упомяну о вашем поведении в своем докладе, - предупредил curator, и Керн хохотнул:

- Я должен был напугаться? Дружок, - понизил голос он, и Курт снова прижал к двери ухо, - когда ты лишь учился самостоятельно подтирать задницу, я, поверь, уже повидал мерзавцев пострашней тебя. Мои подчиненные работают как подобает, ясно? Прекрати к ним цепляться, или я тоже составлю доклад - о твоем поведении, начинающем превышать твои полномочия, причем передам его напрямую твоему начальству. И, поверь, на мои слова обратят гораздо большее внимание; старина Рихард все еще глава кураторского отделения, ведь так?.. А теперь - вон.

От двери Курт едва успел отскочить, когда к ней зазвучали громкие, бухающие в пол шаги. Curator был бледный, подтянутый и стремительный; Ланц, с которым он, выйдя, столкнулся взглядом, вежливо улыбнулся, коснувшись лба кончиками пальцев, и почтительнейшим образом произнес:

- Добрейшего дня, господин попечитель.

По коридору тот почти пролетел, вихрем вырвавшись на лестницу; Райзе разразился ему вслед тяжким вздохом.

- Господи, пусть он переломает себе ноги...

Керн из комнаты не вышел; когда все разбрелись, Курт решительно постучал и, не дождавшись ответа, вошел сам, остановившись на пороге. Обер-инквизитор стоял у окна, глядя вниз, опершись рукой о стену и постукивая по камню пальцами.

- Еще не успели достроить до конца, - не оборачиваясь, произнес он, - а уже начинает рушиться. Не хотелось бы, конечно, сравнивать Конгрегацию с вавилонской башней, но из-за таких вот... блюстителей все может пойти прахом.

- Спасибо, - не ответив, тихо сказал Курт; тот повернулся, усмехнувшись.

- Подслушивал?

- Вы в самом деле так убеждены в том, что говорили? - неожиданно для себя самого спросил он. - Что мне можно верить?

- Хочешь разубедить меня? Или нарываешься на похвалу?

- Нет, - улыбнулся он. - Просто еще раз спасибо.

- Не подмазывайся, Гессе, - указал ему на дверь Керн, нахмурясь. - От дела ты все равно отстранен.

Курт тогда лишь кивнул, прощаясь, и молча вышел; последние слова начальника печали в нынешнее положение не добавили - дела как такового более не существовало нигде, кроме отчетов и его памятных записок; Ланц и Райзе, вынужденные признать свое полное бессилие, уже не раз намекали на то, что расследование пора бы вовсе закрыть. Керн справлялся о ходе дознания нечасто, с видом обреченным и незаинтересованным, каждым взглядом говоря о том же; единственным, кто соблюдал если не полное единодушие, то хоть понимание и некоторую солидарность, был, как ни удивительно, все тот же Бруно. В трактире студентов он бывал по-прежнему, растеряв в нем, правда, половину своих приятелей, и при всяком посещении пытался завести разговор о двух покойниках, взбаламутивших довольно тихую жизнь Друденхауса и Кельна вообще. Приносимые им сведения, что он по доброй воле, без нарочного уговора, собирал и пересказывал, давали мало, и вскоре подопечный расспросы прекратил - как в силу их бесполезности, так и из боязни насторожить друзей чрезмерно односторонним интересом к университетским тайнам.

Спустя еще одну долгую и скучную неделю из академии святого Макария пришло второе письмо: брошенный по всем возможным expertus'ам клич результатов не дал - упомянутого Отто Рицлером 'Трактата о любви' будто вовсе не существовало нигде и никогда.

***

Сегодня было, что значимо, тринадцатое, но хотя бы уж не пятница; после разгрома тамплиерского ордена, последнего громкого дела прежней Инквизиции, в народе это сочетание как-то само собою закрепилось как обозначение крайне несчастливого дня - по всем приметам тринадцатого в пятницу на человека должны были сваливаться все мыслимые несчастья и бедствия. Впоследствии и само число это, без привязки ко дню недели, стало также крайне злополучным. Курту, как говаривали наставники академии, 'по чину не положено' было обращать внимание на суеверия, однако же, с самого утра этого солнечного майского дня ему прямо-таки настырно не везло. Присаливая завтрак, он выронил солонку, усыпав белыми крупинками и тарелку, и половину стола, по дороге наверх, к себе, споткнулся, едва не навернувшись с лестницы, а войдя, обнаружил, что по его комнате носится обалделый воробей, шарахаясь о стены и никак не умея отыскать распахнутое окно. Наконец, то ли обессилев, то ли попросту впав в растерянное оцепенение, птаха уселась на Распятие над кроватью, сжавшись в серый комок и испуганно поводя вокруг мутными глазами. Подкравшись как можно тише и осторожнее, Курт одним движением вспрыгнул на постель, упершись ногой в кровать и одной рукой в стену, и схватил воробья ладонью, чуть не упав и услышав, как в изголовье что-то весьма звучно хрястнуло.

Осмотрев несчастное создание и убедившись, что тварь Божия не расколошматила себе о стены голову, Курт выпустил оную в окно и, недовольно кривясь, возвратился к кровати, думая о том, что в довершение к сегодняшним досадным, но мелким неприятностям прибавилась еще и необходимость оплачивать принесенные хозяйскому имуществу повреждения. Прежде чем рассказать матушке Хольц про случившийся casus, для начала следовало бы оценить разрушение самолично, дабы знать, в каком тоне начинать разговор.

Тихо ругаясь и тяжко вздыхая, Курт улегся перед постелью на пол, взявшись за нижнюю планку, и, втянув себя под кровать, попытался рассмотреть возникшую от его прыжка трещину либо же излом. Видно было неважно, однако вскоре, чуть приглядевшись к довольно пыльному полумраку, он увидел неглубокий извив в перекладине изголовья; беспокоиться, в общем, было не о чем - замена такой детали затрата не слишком большая, а стало быть, о данном происшествии хозяйке можно сообщить тоном обыденным и легкомысленным. Уже вознамерившись выбраться на свет Божий, Курт оцепенел, все так же лежа на полу, чувствуя, как холодеют в перчатках ладони и начинает замедляться сердце, через миг понесшееся бешеным галопом.

В стык между двумя планками изголовья крепко, почти до половины, была воткнута булавка толщиной с кожевенное шило, с округлой, гладкой янтарной головкой.

Несколько долгих мгновений он лежал недвижимо, напрочь забыв и о хозяйке, и обо всех своих мелких досадностях, глядя на прямую длинную иглу без единой мысли в опустевшей вдруг голове; наконец, с усилием приподняв руку, Курт коснулся булавки пальцем, тут же отдернув ладонь в сторону, и рывком выехал из-под кровати, вспрыгнув на ноги и отступив на шаг назад.

Мысли возвращались медленно, с опаской, прогоняя в мозгу сотни причин и десятки имен, отметая их одни за другими - Бруно; бред... хозяйка? чушь... Зачем? на болезнь? но здоров, как конь, ни чиха... на несчастье? Сегодня не везет... однако, булавка уже покрылась пылью - вколота давно... с замедленным эффектом?..

- Спокойно... - прошептал он вслух, прижав ладонь ко лбу; в голове вновь вспыхнула знакомая боль - давящая и рвущая, рука подрагивала. - Спокойно, - повторил Курт решительно и, развернувшись, прошагал к двери, войдя в комнату подопечного излишне неспешно и размеренно.

На вошедшего Бруно бросил мимолетный взгляд, обратившись поначалу с недовольством, но, увидя выражение его лица, настороженно нахмурился, поднявшись навстречу и закрыв лежащую на коленях книгу.

- В чем дело? - спросил он тихо, сделав шаг вперед и остановившись, глядя с опасливым ожиданием; Курт помедлил секунду, собираясь со словами и мыслями, и выговорил, произнося четко и негромко:

- В Друденхаус. Быстро.

- 'Бегом'? - ухмыльнулся Бруно и тут же стер усмешку, встретившись с ним взглядом.

- Да, - подтвердил Курт все так же не повышая голоса, не меняя тона. - Желательно. Мне нужен Ланц - немедленно. В самом буквальном значении. Если там его нет - направь сюда Райзе, и к Ланцу домой. Бегом.

- Не скажешь, что случилось? - поинтересовался подопечный, и он коротко качнул головой, разворачиваясь к двери.

- Нет. Бегом, Бруно. Я жду у себя.

В комнату Курт вернулся все так же неторопливо, осторожно, без стука прикрыв за собою дверь, и еще долго стоял на пороге, оглядывая узкое пространство пристально и придирчиво, словно увиденное впервые в жизни. В коридоре прозвучали шаги подопечного, дробным топотом затихнув на лестнице, и Курт, будто очнувшись, вздрогнул, вновь вскинув к ноющему лбу руку и прикрыв глаза. Мелькание имен прекратилось, оставив в рассудке пугающую пустоту и безмыслие, и никак не получалось собраться и заставить себя хотя бы сдвинуться с места.

Прихода Ланца он дожидался, стоя у стены в стороне, будто страшась неверным движением спугнуть что-то, что-то переменить в окружающем, будто вся комната была покрыта следами, которые он мог затоптать и стереть.

Явились все - Ланц и Райзе вошли решительно, быстро, Бруно замер на пороге, держа ладонь на ручке двери, глядя с любопытством и явно ожидая, когда его выдворят.

- Войди, - тихо велел Курт, шагнув навстречу и замерев среди комнаты, продолжая болезненно стискивать гудящую голову. - И запри дверь.

- Что горит? что за conspiratio? - поинтересовался Ланц так жизнерадостно, что боль над переносицей ударилась в кость, точно зубило; Курт наморщился, зажмурившись, и тот понизил голос. - Что стряслось, абориген?

- Сюда, - бросил он коротко, приблизясь к кровати, и кивнул вниз. - Под изголовьем, меж двух верхних планок. Взгляни.

Секунду Ланц смотрел на него непонимающе, с подозрением; наконец, неторопливо опустился на корточки у кровати и осторожно лег на спину, с трудом протискивая себя в пыльную тесноту. Несколько мгновений висела тишина, а потом из-под кровати донеслось приглушенное 'ничего себе'.

- Что там у тебя такое? - нетерпеливо спросил Райзе и, подойдя, склонился, упершись в колени ладонями и пытаясь заглянуть. - Неужто домашний дух завелся?

- Помолчи, Густав, - все так же глухо отозвался Ланц и, достав перчатку, натянул ее на ладонь, едва ворочаясь под низкой планкой кровати.

Скрипнуло, кровать дрогнула, и он все так же с усилием вытянул себя наружу, удерживая покрытую тонкой сетью паутины булавку двумя пальцами на вытянутой руке, демонстрируя ее окружающим.

- Это что? - проронил Бруно тихо.

Райзе подступил ближе, подав сослуживцу руку и подняв его с пола, и, достав платок, накрыл им подставленную ладонь, на которую тот аккуратно положил длинную, в палец, булавку.

- Что скажешь? - хмуро спросил Курт, тоже подойдя и теперь совершенно заслонив от подопечного происходящее; тихо чертыхнувшись, тот прошагал к ним, теперь уже молча заглядывая через его плечо. - Это может иметь касательство ко мне? Или просто какое-то superstitio popularis[116] в исполнении хозяйки? Я, разумеется, припомнил обстоятельства нашего с ней знакомства, но убежден, что ее сын тут ни при чем...

- Не гони лошадей, академист, - пресек его Райзе, бережно, уголком платка, отирая с блестящей иглы паутину. - Хм, не кажется, что воткнута давно - с месяц, быть может...

- Сюда посмотри, - тихо вклинился Ланц, остановив его руку. - Это уже любопытно.

- Да что там такое? - склоняясь ближе, поторопил Бруно, и Курт дернул плечом, оттолкнув его от себя, тоже стремясь рассмотреть, что именно привлекло внимание старшего.

Райзе, придавив булавку к ладони пальцем, осторожно дунул, сметая остатки паутины, и повернул ее за янтарную головку, приглядываясь.

- Забавно, - хмыкнул он тихо, переглянувшись с сослуживцем. - Это не паутина.

- Волос, - констатировал Ланц, и Курт, нахмурясь, непонимающе переспросил:

- Волос?..

- Разойдись, - потребовал Райзе, растолкав их локтями, и подошел к окну, поднеся булавку к свету. - Волос. Точнее, их два. И, что значимо, они не просто прилепились. Привязаны.

- Мои? - уточнил Курт; Ланц уцепил его за локоть, потянув к окну, и, взявши за запястье, поднял руку ладонью вверх.

- Дай-ка фон, - пояснил он, аккуратно взяв длинную иглу за острие и поместив ее на черную кожу перчатки, где и впрямь стало видно два волоска, обвитых вокруг под самой головкой. - Ну, что я могу сказать; по одному волосу различимо скверно, но, поскольку они цвета разного, чисто логически можно вывести, что один из них твой - насколько все-таки можно рассмотреть, масть подходит. А вот второй - это отчетливо видно - светлый.

- Сын твоей хозяйки - блондин, верно? - ухмыльнулся Райзе и, скосив взгляд на Бруно, прыснул; тот нахмурился.

- Ваше исследование греческих авторов явно сдвинуло вам крышу, - заявил он свирепо, приглаживая светлую шевелюру. - Это не смешно. Может, твоя графиня, а? Все сходится: блондинка, и сох ты по ней, как пень.

- Стой, Дитрих, я не понимаю, - пробормотал Курт оторопело, - это что же ты хочешь сказать? Lenоcinium?

- Что это? - снова влез подопечный.

- Приворот, - улыбнулся Ланц, снова беря булавку и глядя на нее пристально. - Пошлейший. По всем правилам симпатического чародейства. Что такое, абориген? Что за растерянный вид? вас чему обучали в вашей академии? Неужто о таком не рассказывали?

- Нет, почему, мы это изучали, но как-то все оно... просто.

Сослуживец вздохнул.

- А ты думал, на белом свете остались только малефики государственных размахов?.. Хм, кому-то достанется в лучшем случае плетей: кинуть такое на инквизитора - это вам не соседского булочника привлечь... Но в этом есть и позитивная сторона, абориген: теперь ты знаешь, что пользуешься успехом у девиц.

- Это единственная? - уточнил Райзе, кивнув на булавку; Курт вяло махнул рукой:

- Не знаю. Без вас я ничего не касался.

- Хорошо. - Ланц прошагал к столу, осторожно положив булавку, и развернулся к сослуживцам, надевая вторую перчатку. - Так, стало быть. Хоффмайер, отдались к двери и не путайся под ногами. Обыскиваем ad imperatum[117]. Приступили.

Проводить обыск 'ad imperatum', поделив на сектора и заглядывая в каждую щель, в собственном жилище было странно и отдавало чем-то противоестественным; головная боль не покидала, лишь усиливаясь едва ли не с каждой минутой, а когда Райзе, уже не столь беспечно, подал голос от стола (точнее, из-под оного), стало тошно почти в буквальном смысле.

- Это уже пугает, - сообщил он, поднимаясь и отряхивая штанину. На его раскрытой ладони, тоже теперь затянутой в кожу перчатки, покоилась еще одна булавка - в точности такая, как первая. - Интересно... Хоффмайер, обернись к двери и осмотри у порога и за косяком; найдешь - руками не трогай: мало ли, что на ней.

- Еще одна, - без былой шутливости в тоне произнес Ланц от окна, пока Бруно опасливо водил пальцами по планкам двери. - Уже не смешно. Три янтарных навершия - это вам не самоцветные бусы, не каждому доступно.

- А зачем вообще янтарь?

- Повторю свое пожелание больше времени уделять своему развитию, Хоффмайер. Потому что янтарь особенно сильно вбирает и отдает природные силы... И человеческие, ежели некто оными обладает. Кому-то, абориген, ты запал настолько, что не поскупились на три янтарных бусины.

- Четыре, - возразил Курт тихо, осторожно извлекая как две капли воды сходную булавку из стены за шкафом, и услышал, как Бруно поправил его осевшим голосом:

- Пять. Есть под порогом.

- Итак, - сумрачно подвел итог Ланц, - кровать, окно, шкаф, порог. То есть, постель, где ты проводишь некую часть суток (причем в более уязвимом, нежели днем, состоянии) и каждая из оставшихся трех стен. И посредине, стол. Я даже знаю, что при этом читается... Обыск продолжим, но, уверен, больше не найдем.

Ланц оказался прав - спустя еще десять минут детальнейшего осмотра ничего нового выявлено не было.

Курт сидел на постели, опустив на руки голову и стиснув ее ладонями, Бруно по-прежнему мялся у двери, а Райзе и Ланц, мрачные и задумчивые, восседали у стола, глядя на выложенные в ряд пять блестящих игл с янтарными головками. Молчание влачилось долго, тягостно, гнетуще.

- Итак, - вздохнул Дитрих, наконец, - продолжать будем все по тем же предписаниям. Абориген, припоминай, не подмечал ли за собой чего необычного. Non factum, что все это могло сработать, может статься, это дело рук какой дурехи, которой бабушка наговорила всякой непотребщины, но - все возможно. И припоминай знакомых блондинок.

- Необычного... - повторил Курт тоскливо; с ощущением себя в образе допрашиваемого он уже начал свыкаться за последний месяц, однако боль над переносицей делала происходящее непереносимым. Взъерошив волосы, он прикрыл глаза, переведя дыхание, встряхнул головой; Ланц вздохнул.

- Понимаю, что на тебя все это, как снег на голову, но...

- Голова, - отозвался Курт тихо. - Голова болит - в последнее время чаще, чем обыкновенно. Та самая боль. Более ничего. Ни на каких девиц меня не влекло, я... - он усмехнулся, стесненно передернув плечами, не поднимая взгляда, - я их вообще не замечаю. Никаких - ни блондинок, ни брюнеток.

- Хорошо, - с чувством почти мерзостным Курт расслышал в мягком голосе сослуживца снова те самые нотки, что проскальзывали при допросах свидетелей. - Зайдем с иной стороны. Ты запираешь комнату, уходя?

- Всегда. Не ребенок.

- У кого ключи?

- У Бруно - на всякий случай, - перечислил он уныло; тот подобрался, явно ожидая обвинений. - У хозяйки. Всё.

- У меня идея, - подал голос подопечный, неуверенно сделав шаг вперед. - Я, правда, не знаю, насколько у нее есть средства для покупки янтаря такого качества, но, может, подарил кто или еще откуда...

- Не томи, Хоффмайер, - оборвал его Райзе. - Есть подозрения? выкладывай.

- Племянница нашей хозяйки. Помогает ей с домом. Семнадцать лет, блондинка, его видит каждый день, поглядывает - это я отмечал, имеет доступ к ключу. Competens ^[118].

- Абориген? - позвал Ланц, и он обессиленно развел руками.

- У меня спрашивать нечего. Я ее едва знаю. Береника Ханзен, явилась к тетке из какой-то деревушки во владениях герцога... Больше ничего о ней сказать не могу. Что касается подозрений Бруно... Не знаю. Не замечал.

- Но, как ты уже говорил, ты вообще мало кого замечаешь, - возразил Райзе без улыбки, развернувшись к бывшему студенту. - Словом, так, Хоффмайер: пойди-ка и приведи нашу птичку сюда. Ничего не объясняй, страшного лица не делай - побольше сердечности и доброжелательства, понял? А лучше просто скажи, что вот он просит ее придти, в любом случае, это не подозрительно. Побеседуем с девочкой.

- И что ей будет, если это она? - поинтересовался Бруно, насупившись. - Ничего же не вышло, может...

- Слушай сюда, студент, - оборвал его Райзе недовольно. - Чтобы ты уяснил, вот тебе пример: если ты решишь убить мордоворота из герцогской стражи, вооруженного до зубов, и у тебя это не выйдет, оправданием на суде все равно не будет то, что ты против него мелкота и слабак. Ясно? Судить тебя будут за покушение. Вот и ей всыплют как подобает, чтобы дурью не маялась... А теперь иди. Мы ждем.

Бруно вышел молча, одарив напоследок всех присутствующих тяжелым взглядом, и Ланц вздохнул.

- Послал же Господь разумника...

- Я вновь чего-то не вижу, - тихо сказал Курт, опять опустив голову на руки. - Вновь я упускаю что-то. Во всем этом есть какая-то логика, этому есть истолкование, и я не думаю, что девчонка имеет к происходящему какое-то касательство; если б она решилась на нечто подобное, при всей моей незаинтересованности я бы хоть что-нибудь заметил. В ее поведении не было ничего особенного.

- Твой подопечный считает иначе.

Он усмехнулся, на миг приподняв голову с ладоней, поморщившись.

- Ну, я все же себя оцениваю здраво, Дитрих. Понимаю, что не страшилище, а должность - еще одно лишнее интригующее дополнение, и не странно, что малолетняя деревенская простушка может заинтересоваться симпатичным инквизитором. Но чтобы до того - не думаю. Здесь что-то иное.

- Знаешь, - недовольно откликнулся Ланц, - от твоих прозрений мне уже становится не по себе. После первого из них вскрылся целый улей еретиков в университете, после второго мы уже месяц ищем неведомую личность под именем 'Третий', впрочем, пока тщетно, а теперь что будет?.. Пока, абориген, у нас возникло предположение, и мы его сейчас опробуем, только и всего.

- Это не она, - решительно возразил Курт, закрыв глаза. - Увидишь.

- Значит, будем трясти хозяйку и, опять же, эту Беренику, пока не скажут, кому они давали ключ от твоей комнаты или кого впускали в твое отсутствие. Бруно ты не подозреваешь?

- Нет, - ответил он, не задумавшись. - По многим причинам. Этот - не мог. Если он захочет мне зла, он затеет драку или, в крайнем случае, прямо попытается убить, в открытую, но бить в спину больше не станет. Тем более, столь мелочно. Да и хозяйка не стала бы мне вредить - не в ее это духе и не в ее интересах.

- Значит, племянница, - подытожил Ланц коротко.

Курт не ответил, и до самого возвращения Бруно в комнате висела тишина.

Подопечный не вошел сразу - открыв дверь, пропустил девушку вперед, мягко подтолкнув в спину, когда та замерла у входа, глядя на собравшихся с непониманием. Когда подопечный закрыл за собою дверь, Ланц поднялся неспешно, будто ненароком толкнув одну из булавок, закружившуюся по столу на янтарной головке; взгляд Береники Ханзен мимовольно скользнул вниз, на столешницу, и Курт видел, что сослуживец пытается прочесть в нем страх или хотя бы узнавание, однако взгляд остался прежним - непонимающим, но не испуганным. Ланц скосил глаза на Курта, чуть заметно поведя рукой, и он встал, подойдя ближе.

- Здравствуй снова, Береника, - произнес он, стараясь не говорить ни излишне мягко, ни чрезмерно строго.

- Доброго дня... - пробормотала девушка тихо, отступив назад. - Почему здесь... Почему вы все на меня так смотрите? Я что-то не так сделала?

- Сначала я хочу спросить об этом у тебя, - возразил Курт. - Ты сделала что-то не так?

- Нет, почему вы так говорите...

- Потому что ты кое-что сделала. И если ты прямо сейчас скажешь, что именно, сама...

Береника дрогнула ресницами, и вот теперь - явственно, безошибочно, четко - Курт увидел в серых глазах страх, подлинный, очевидный, и не просто перед теми, кто собрался в этой комнате, а перед тем, что почти уже забыла, и теперь вспомнила вдруг, вспомнила - и испугалась...

Ланц увидел это тоже.

- Ну-ка, отойди, - велел он, шагнув вперед, и оттолкнул Курта в сторону. - Мне уже порядком надоело сюсюкать со всей этой публикой. Просто забирай ее к нам, будем говорить по-другому.

- Нет! - она хотела крикнуть, но голос сорвался, и вырвался только надсаженный писк. - Только не в Друденхаус!

- Брось, Дитрих, - настороженно возразил Райзе, - на нас и без того висит смерть этого студиозуса. Не цепляй на нас еще и девчонку.

- А мне плевать! Мне уже набили оскомину эти вопросы, уговоры и попытки выяснять 'по-хорошему'. Хватит валандаться, - отрезал он, беря девушку за локоть, - пойдем.

- Нет, не надо... - просяще шепнула Береника; Райзе поднялся.

- Дитрих, это плохая идея - если мы потащим девчонку к палачу, ты испортишь Гессе отношения с хозяйкой. Ты же не можешь вот так просто волочить на дыбу всякого.

- Почему это 'не могу'? Имею полное право - и на дыбу, и в колодки, и куда сочту нужным, вплоть до помоста!

- Господи, нет! - она сорвалась в плач, почти в истерику, и, видя, что колени ее вот-вот подогнутся, Курт рывком высвободил локоть девушки из рук Ланца, прижав ее к плечу и обняв одной рукой.

- Тише, тише, - успокаивающе произнес он, гладя Беренику по голове, - тише. Нет, конечно, нет, что ты. Сядь, пожалуйста.

Она почти упала на табурет у стола, захлебываясь в рыданиях; Курт присел на корточки рядом, упершись в пол коленом и взяв ее руки в свою ладонь, мягко поглаживая по плечу.

- Успокойся, Береника, я им не позволю; Дитрих, ты же видишь - то, о чем мы спрашивали, она просто забыла. Если ты дашь ей успокоиться, она все вспомнит и расскажет, без палачей и подвалов. Ведь так, Береника? - уточнил он тихо, и та закивала, стиснув его руку.

- Да, конечно, - едва разборчиво прорвалось сквозь плач, - майстер Гессе, я вспомнила, я все вспомнила, я сейчас...

- Вот видишь, - чуть обернувшись к Ланцу, произнес он наставительно, - она все вспомнила. Я на тебя не злюсь, Береника, мне просто надо знать, что произошло. Ты ведь должна понимать, при моей должности это не шутки.

- Я понимаю, - всхлипнула она, - я все понимаю, правда! Но я вам зла никогда бы не причинила, честно!

- Я верю, - кивнул Курт, накрыв ее руки второй ладонью, - я тебе верю, просто расскажи, что было, и все. Ты впустила ее, когда меня не было; так?

Девушка кивнула, судорожно втянув слезы, и он осторожно продолжил:

- Береника, успокойся, припомни все и просто скажи, как все было, я не стану ни в чем тебя обвинять.

- Я не хотела вам вреда, клянусь! - повторила та отчаянно. - Она ведь такая... Она просто сказала, что хочет видеть, как вы живете, где, какой вы, я ведь не могла заподозрить, что благородная дама может сделать что-то плохое!

Это было похоже на вспышку - точно бы в полной темноте на просмоленный факел упала искра, и он запылал, вмиг озарив самые темные уголки, явив все, что было до сей поры потаенно, неясно, скрыто во тьме; терзающий лоб пыточный крюк впился в мозг в последний раз, рвя его на части, и все утихло - внезапно и совершенно.

- Разумеется, - выговорили губы сами собой, не чувствуя себя. - Я понимаю.

Свет полыхнул и исчез, оставив вокруг и в сердце, в душе безгласную полумглу, бездну, холод...

- Что она сказала тебе? - чувствуя вокруг могильную оторопелую тишину, выговорил Курт, слыша собственный голос словно бы извне - размеренный, участливый; лишь пальцы, лежащие на ладонях девушки, дрогнули, едва не стиснувшись в кулаки. - Что ей любопытно увидеть мое обиталище, так?

- Она так сказала. Она сюда пришла потихоньку, одна, она так краснела, и я не посмела отказать ей - у нее были такие несчастные глаза! Она ведь просто-напросто хотела побыть в вашей комнате, только и всего; Господи, я не впустила бы кого-то другого, но графиня - ведь это не первая встречная, и не станет же она красть что-то, ведь так?.. Я... я подумала - ничего не будет плохого, если она побудет здесь; ведь это, в конце концов, уже такое испытание для благородной дамы - явиться вот так, самой, к мужчине в дом... Я не могла ей отказать, - повторила Береника тихо, глядя ему в глаза просительно. - Она предлагала денег, а я не взяла - я не посмела наживаться на таком!

- Понимаю, - губы улыбнулись - снова сами, будто он вдруг разбился надвое, и одна половина замерла в растерянности, а другая продолжала жить, как жила, и чувствовать, как прежде, а именно - ничего... - Я понимаю. Ей отказать сложно.

- Она была так обходительна... - прошептала девушка, обессиленно всхлипнув. - Она говорила со мной, будто я не... Понимаете, она ведь славная, не надменная, она со мной говорила так попросту, она такая милая, красивая, добрая, я подумала - вам посчастливилось, что такая дама обратила внимание; я не могла заподозрить, что что-то может быть не так! Простите меня, я не понимаю, что происходит, но я вам не хотела зла!

- Я верю, - повторил Курт тихо. - Ты умница, что вспомнила все сейчас, Береника. Скажи теперь, когда это было?

- Я забыла, - жалко пробормотала та. - Честно, майстер Гессе, я не помню, это было очень давно, с месяц назад, и точного дня я вспомнить не могу, простите, это правда, я не помню...

- Ничего, не страшно, - кивнул он, улыбнувшись снова и, неспешно поднявшись, снова погладил ее по волосам, удивляясь тому, что не дрожит рука. - Успокойся. Все хорошо, все правильно. Ты молодец. Это все, Береника? Может быть, она еще что-то сказала? Даже если ты ей обещала никому не говорить, понимаешь ведь, что перед моим чином ты можешь своим словом поступиться. Было что-то еще?

- Нет, больше ничего, она всего лишь просила не рассказывать, что была тут, и все - понимаете, чтобы не болтали всякое, и вам не говорить, чтобы не смущать ее, я молчала... А больше ничего, честно!

- Хорошо, - проронил Курт тихо, опустив руку, помедлил в совершенной, безжизненной тишине и, не оборачиваясь, позвал: - Бруно? Отведи ее в Друденхаус.

- Но... - шепнула Береника тихо, - но вы сказали, что... вы сказали...

- Нам ведь не надо, чтобы ты отреклась от своих слов - так, в один прекрасный день, - пожал плечами Райзе, беря ее за локоть и поднимая безвольное тело на ноги. - Или исчезла вдруг. Если все, что ты сказала, правда, если ты ничего не утаила - вскоре возвратишься к своей тете.

- Почему я должна исчезнуть? Я никуда не сбегу, я ничего не сделала! Майстер Гессе, вы обещали! - надрывно прошептала девушка, упираясь и пытаясь высвободиться из руки, тянувшей ее к двери. - Вы же сказали, что не позволите!

- Тебе никто не причинит вреда, - отозвался он ровно. - И это - для твоего же блага. Поверь. Ради твоей безопасности. Я сказал, что не позволю, и никто к тебе пальцем не притронется; только не делай глупостей по дороге. Никто тебя не тронет, если больше ты ни в чем не замешана.

- Я ни в чем! Честно!

- Тогда беспокоиться тебе не о чем, - докончил он, не глядя в ее сторону, замерев неподвижным взглядом на распахнутом окне.

Когда всхлипы и шепот утихли за дверью, в комнату вновь вернулось то же безмолвие, тяжелое, вязкое, как гречишный мед; Курт молча стоял у окна, упершись в подоконник кулаками, опустив голову и закрыв глаза, и прислушивался к ледяной, мертвенной пустоте в груди.

- Гессе, - тихо окликнул его голос Ланца; он не оглянулся, силясь услышать, бьется ли еще в этой пустоте сердце, или и его тоже внезапно не стало...

Шаги сослуживца донеслись до слуха тихо, едва слышно, остановились рядом и чуть позади, и осторожный, такой же негромкий голос повторил:

- Гессе?.. - а когда он не ответил, ссутулившейся спины коснулась ладонь. - Курт.

Он вздрогнул, открыв глаза, обернулся медлительно, будто каждый сустав закаменел и смерзся; губы снова растянули улыбку.

- В этом городе меня лишь двое звали по имени - твоя жена и Маргарет, - произнес он почти спокойно и, развернувшись, тяжело привалился к подоконнику спиной, прижавшись виском к холодному камню оконного проема.

- Наверное, впервые не знаю, что и сказать, - вздохнул Райзе, нервно усмехнувшись, и Ланц нахмурился.

- Послушай меня, еще ничего не доказано. Даже если девчонка не лжет...

- Она говорила правду, - перебил Курт. - Ты сам знаешь. И все прочее совпадает. Бруно снова оказался не так уж неправ, а?

На его усмешку сослуживец покосился с подозрением, помолчал, собирая слова осмотрительно, словно витраж из хрупкого перекаленного стекла, и возразил снова:

- Блондинок в Германии тысячи. И в том, что она бывала здесь, нет ничего, что не отвечало бы ее обыкновенному поведению - ты сам знаешь, не всегда такому, как принято 'в обществе'.

- Не слышу убежденности в твоем голосе, Дитрих, - Курт оттолкнулся от подоконника, неторопливо прошагав к столу, толкнул пальцем одну из булавок, все еще пытаясь понять, почему от мерзлой пустоты внутри не хочется выть безысходно, отчаянно бесноваться от унижения, не хочется разнести что-нибудь, почему нет желания хотя бы исступленно и яростно выбраниться, почему не хочется взять за шкирку первого, до кого дотянется рука, и приложить как следует...

Он поднял руку, проведя ладонью по затылку, и вдруг сбросил куртку, швырнув ее на постель.

- В чем дело? - напряженно спросил Ланц; он не ответил - уселся на кровать, положив куртку на колени, и сослуживцы подступили ближе, следя за ним с непониманием и почти опаской, ничего более не спрашивая и не говоря.

Курт аккуратно, вновь с невнятным чувством отмечая, что руки двигаются твердо, без дрожи, бритвой взрезал шов воротника, потом просто рванул, раздирая последние наложенные Маргарет стежки, и несколько мгновений сидел неподвижно, глядя на то, что было в руках.

- Дай-ка, - тихо попросил Ланц и осторожно, двумя пальцами, извлек из шва тонкий, узкий обрывок ткани - даже не обрывок, а всего лишь несколько волокон темно-бурого цвета, жестких на ощупь.

- Теперь доказательств довольно? - поинтересовался Курт, откинувшись к стене и глядя на старших вопросительно; Райзе, так же бережно переложив волокна на свою ладонь, смочил палец в кувшине с водой на столе и аккуратно провел им по ткани. На коричневой коже перчатки осталась рдяная полоса. - Кровь, - подтвердил Курт невозмутимо. - Моя. И наверняка ее тоже - она в ту ночь уколола палец. Как я полагал - во время шитья.

- Вот ведь дерьмо... - проронил Ланц с бессильной злостью. - Гессе, мне жаль.

- Да, - тихо вздохнул он, потирая ладонями глаза, и снова поднял голову, но на старших не смотрел, уставясь в противоположный угол комнаты. - Вот все и разъяснилось. Невозможность сосредоточиться, болезненное стремление хотя бы увидеть, бессонница, перепады в настроении. Наконец - успокоенность, когда цель достигнута. И полная неспособность отказать хоть в чем-то. Головная боль при всякой попытке возразить просьбе. Вот откуда она, Густав, эта боль. Вот чего я не видел. Разумом понимал, что не все гладко, а что именно - увидеть не мог. Знаешь, словно ты потянулся к чему-то, а тебя - по рукам. Будто бы при каждой попытке над этим задуматься точно так же кто-то бил по голове, до потемнения в глазах. И я не мог увидеть...

- Может, накручиваешь? - возразил Ланц. - Да, насколько я успел тебя узнать, подобное... погружение в эмоции не твоя натура, однако ведь, Гессе, будем говорить открыто - с каждым это однажды может случиться впервой, ты мог попросту...

- Влюбиться? Да. Вероятно, это и произошло, - согласился Курт спокойно. - Вероятно, именно потому все и протекало так тяжело; она лишь подлила масла в огонь. Воспламенила уже горящее. Подхлестнула лошадь в галопе. Однако дела это не меняет... Ну, что, Густав, как ты себе это мыслишь - 'всыпать плетей' родственнице герцога и князь-епископа?

- Вот ведь влипли, - пробормотал Ланц, опустившись на табурет у стола, и сбросил с ладони волокна ткани рядом с булавками. - Что теперь? сажать в Друденхаус племянницу герцога?..

- Мы следователи Конгрегации, - отозвался Курт холодно, - разве нет? Если будет причина - и самого герцога тоже. Хоть Папу.

- Постой, - произнес сослуживец устало, - давай все выскажем до конца. Для того, чтобы все это имело успех, мало одних булавок и прочей шелухи. Для этого нужен человек, обладающий определенными способностями. Одаренный особыми силами. Ты... Гессе, ты понимаешь, что это значит?

- Да, - усмехнулся он криво. - Что кельнский инквизитор спутался с малефичкой. Как же там было?.. 'ведьмы производят бесчисленное множество любовных чар среди людей различнейших состояний, возбуждая любовь, доводя ее до любовного исступления и мешая им слушать доводы разума'... Не в бровь, а в глаз... Забавно, верно?

- Мне не до смеха, - перебил Ланц. - А если еще раз увижу тебя с 'Malleus''ом в руках - прибью на месте. Что же меня настораживает более всего, абориген - это твое тихое поведение. Ты в порядке?

- Если тебя это успокоит, я могу чертыхнуться и швырнуть вон тот кувшин в стену, - откликнулся Курт безвыразительно, и тот поморщился. - Теперь к делу, Дитрих. Идти надо немедленно, пока ей не донесли, что Беренику Ханзен увели в Друденхаус.

- Кто? - хмуро уточнил Ланц.

- Ее горничная, Рената. Кстати сказать, ее надо вязать вместе с... - Курт впервые запнулся, поперхнувшись начальными звуками имени, впервые ощутил острый укол в душе, впервые болезненно стиснулось что-то в груди - что-то, похожее на сердце. - Вместе с хозяйкой, - докончил он, отвернувшись от пристального взгляда Ланца, и поднялся; протянул руку к куртке, замерев на полдвижении, и выпрямился, разглаживая примявшийся рукав рубашки. - Убежден, горничная в курсе всех ее дел.

- Только ты с нами не пойдешь, абориген, - категорично предупредил тот. - Тебе там делать нечего.

- Боишься, сорвусь в неподходящий момент?

- Не знаю. Ты мне не нравишься; может быть, это всего лишь твой норов, а может, до тебя просто-напросто еще не дошло полностью все, что случилось... Не знаю, чего я боюсь и чего мне ждать, но к ней ты не пойдешь. Так или иначе - кто-то должен явиться с этой новостью к Керну раньше, чем мы запрем в клетку графиню фон Шёнборн.

- Как скажешь, - пожал плечами Курт, не оспорив его ни словом. - Если тебе так будет спокойнее. Я буду ждать в Друденхаусе.

Глава 14

Хозяйка, которую Курт попросил (почти велел) зашить снова порванный шов воротника, не посмела ни осведомиться об оплате своих услуг, ни справиться о судьбе своей племянницы, лишь смотрела снизу вверх, кивая на каждое слово, и нервно теребила полу платья. Попытка пробудить в себе жалость, согласно наставлениям Ланца, увенчалась крахом; однако примитивная бездушная справедливость по отношению к добрейшей матушке Хольц требовала того, чтобы ободряюще ей улыбнуться и как можно увереннее и мягче пообещать:

- Все будет хорошо.

Дожидаться результатов ее работы Курт не стал - вышел, в чем был, и шествовал по улицам Кельна в одной рубашке, вызывая косые взгляды горожан, под уже привычный шепот за спиной. Внутри так и осталась пустота, неподвижная и ледяная, стылая, словно осенняя лужа, неуместная на этой майской весенней улице; лед звучал в голосе, когда докладывал о случившемся Керну, лед был во взгляде, когда смотрел ему в глаза, в душе, в сердце...

Керн выслушал его мрачно, косясь с подозрением, глядя так, что, не сдержавшись, Курт выбросил устало:

- И это дело заберете?

Тот все так же хмуро вздохнул, отвернувшись, и указал на дверь:

- Работай. Но если мне не понравится хоть что-то, Гессе... Ты понял меня?

- Значит, ваша вера в меня внезапно умерла? - усмехнулся он криво, и Керн нахмурился.

- Верю я, Гессе, только в Господа нашего Иисуса Христа. И скажу тебе откровенно то, что ты понимаешь и без меня. Перед этим сосунком из кураторской службы я был готов вывернуться, но не сдать тебя на растерзание - тебя или любого другого, служащего в моем подчинении - однако мы все прекрасно осознаем ситуацию. Она такова: твое прошлое будет висеть на тебе вечно. И твое настоящее вызывает настороженность. Тот факт, что я все-таки даю тебе шанс остаться в деле...

- Я понял, - оборвал Курт резко - слишком резко для разговора с начальствующим; тот вздохнул.

- Даже если оставить в стороне все, что было, и смотреть на то, что есть - разбуди мозги, Гессе, и подумай сам: будь на твоем месте кто угодно, происходящее все равно выходит за рамки заурядных расследований. Мне следовало бы изолировать тебя, посадить под замок, пока не прибудет эксперт, имеющий способность определить, насколько ты сейчас адекватен, а я позволяю тебе определять это самостоятельно; что это, как не слепая вера? Посему, Гессе, не лезь мне в душу; моя вера тебе выражается в действиях, а не в искреннем уповании.

- Да, - отозвался он тихо; Керн был прав, тысячу раз прав, однако льда в душе лишь прибавилось. Априорная виновность, неприменимая к арестованным, оказалась вполне применима к следователю, и удивляться здесь было нечему...

- Да, Гессе, последнее, - окликнул его Керн уже на пороге, и он обернулся, остановившись. - Припомни, почему в свое время ты получил от Конгрегации жизнь и относительную свободу. Кроме тебя, своей очереди к веревке дожидались еще несколько таких же, как ты. Ты думал о том, почему выбрали только тебя?

- Потому что поддавался дрессировке? - предположил Курт безвыразительно; тот кивнул.

- Именно; и не ерничай. Потому что оказался слишком толковым. Оставим в стороне размышления о христианском милосердии и довольно циничном подходе к твоей жизни, вспомним только это. Тебя взяли за ум и способность делать выводы.

- Я помню, - снова оборвал он. - К чему вы это?

- Я надеюсь, что ты сможешь за собою уследить. Что ты сумеешь просчитать собственные эмоции и не позволишь себе скатиться. Specta[119], Гессе... Я буду следить за тобой - как бы ни звучало это - для твоего же блага; и расследование передам другому, если вдруг что-то пойдет не так. Но я хочу, чтобы, помня все сказанное, ты не постыдился сам попросить об освобождении тебя от этого дознания, если почувствуешь, что не справляешься. Вопреки твоему обо мне суждению, я не бесчувственный старый пень и способен понять, что все происходящее - испытание довольно нешуточное для тебя. Не хочу ставить тебя на грань, где ты можешь не удержаться. Понял меня?

- Вполне, - кивнул он коротко и, не попрощавшись, вышел, остановясь в коридоре у двери, глядя в пламя факела на стене и прислушиваясь к себе.

***

В рабочую комнату старших он вошел решительно, лишь на миг промедливши у двери под пристальным взглядом оставшегося в коридоре Бруно; Ланц сидел за столом, наигранно спокойный, собранный, а Маргарет, растерянно озираясь, на табурете посреди комнаты, теребя пальцы сложенных на коленях рук. Курт остановился у стола, не садясь, прислонившись спиной к тяжелой столешнице, и она приподнялась, попытавшись шагнуть навстречу.

- Что здесь... - начала Маргарет просительно; он поднял руку:

- Сядь.

Она упала обратно, глядя изумленно и почти испуганно, и повторила тихо:

- Не понимаю, что здесь происходит?

- Тебе ведь сообщили об этом при аресте, не так ли? - Курт скосил взгляд на сослуживца, уточнив: - Ведь так?

- Арест проведен с полным соблюдением законности, - отозвался Ланц чеканно, словно на докладе в начальственном присутствии, и многозначительно присовокупил: - Госпожа фон Шёнборн знает свои права.

- Этого просто быть не может... - она улыбнулась - неловко и потерянно; Курт вздохнул.

- Прежде, чем продолжать нашу беседу, Маргарет, я обязан сказать кое-что. По предписаниям обыскивать тебя должна женщина; если для тебя это имеет сейчас значимость, придется повременить, и я поступлю в соответствии с правилами. Однако, согласись, это будет глупым и ненужным лицемерием.

- Обыскивать?.. Курт, милый, это какая-то нелепая ошибка...

- Ты осознаешь ситуацию? - оборвал он, и та умолкла, стиснув в тонких пальцах полу платья. - Маргарет, ты арестована. Сейчас тебя допрашивают здесь, а твою горничную - внизу, в камере, и это единственная поблажка, сделанная ввиду твоего общественного положения. Но все прочее - все совершенно - будет таким же, как и в применении к иным бывающим здесь подозреваемым. Это - понятно?.. Итак, я повторяю свой вопрос: ты будешь настаивать на соблюдении упомянутого мной правила, или мы не станем продлевать эти неприятные минуты, и тебя обыщу я?

- Как угодно, - чуть слышно ответила Маргарет после минутного безмолвия, обронив на Ланца быстрый взгляд, и на ее поблекших щеках проступили розовые пятна. - Мне... придется раздеваться?

- Не сейчас. Для начала сними кольца, серьги, броши, булавки - все украшения, и положи их сюда, на стол. Если ты будешь освобождена, и среди них не выявится ничего сверхобычного, все твои вещи будут тебе возвращены.

- Если? Что значит - 'если'?

- Маргарет, не тяни время, - попросил Курт настоятельно. - Всем в этой комнате все происходящее неприятно, посему давай не станем затягивать.

- Да, - пробормотала она, поднимаясь и дрожащей рукой стягивая кольцо с пальца. - Конечно...

Курт стоял недвижимо, опираясь ладонями о стол позади себя, глядя на горку украшений и вспоминая, как это уже бывало - когда-то, словно давным-давно, словно жизнь назад, вечерами...

- Это все, - тихо выговорила Маргарет, отступив назад, и он, опомнившись, еще мгновение молчал, глядя на тонкие пальцы, теребящие друг друга.

- Нет, - возразил он тихо, наконец. - Серебряный гребень и две шпильки в твоей прическе. И распятие.

- Я должна снять покрывало?

- Госпожа фон Шёнборн, - вмешался Ланц со вздохом, - в вашем положении есть гораздо более серьезные вещи, о коих следует тревожиться, помимо распущенных волос и обнаженной головы.

- Но распятие - это мамино; майстер Ланц, вы ведь это знаете, оно осталось мне от мамы! Что в нем может быть дурного?

- Маргарет, - чуть повысил голос Курт, требовательно протянув руку. - Не усложняй. Сними, или это придется сделать мне.

Она помедлила еще мгновение, потом, отведя взгляд от Ланца, потянулась к золотой цепочке на шее. Когда зазвенел брошенный на стол гребень, до того сдерживающий собранные вместе золотистые локоны, ледяная пустота в груди на миг вспыхнула, будто пронзенная насквозь раскаленным лезвием, и угасла, оставив после себя непривычную, странную боль...

- Теперь стой на месте, - и голос тоже вдруг оборвался, едва не разбившись, едва не вырвавшись из-под контроля - на миг. - Приподними руки и не двигайся.

И на столь же короткое мгновение все вернулось, когда, приблизившись, коснулся вздрагивающих плеч - и прежний жар, и острое желание сорвать перчатки снова, отбросив, чтобы дотронуться до ее кожи, ощутить в пальцах шелк золотистых локонов, захотелось прижать ее, растерянную и беззащитную, к себе... И даже когда ушло мгновенное наваждение, происходящее все равно продолжало казаться противоестественным, безумным, словно все то, что еще день назад совершалось в полутемной комнате дома за каменной оградой, теперь творилось здесь, на глазах у постороннего, открыто и непристойно. И вздох, обороненный ею, когда руки коснулись чересчур нескромно, едва не заставил эти руки сжаться, остановившись...

- Кхм... - тихо, но настойчиво прозвучало за спиной, и Курт вздрогнул, отступив и отведя взгляд.

'Если почувствуешь, что не справляешься' - припомнилось; и все так же на долю секунды пришло в голову, что Керн прав, и следует отказаться от участия в этом, пока еще не поздно, пока не сорвался. И Ланц - тоже был прав: все его спокойствие этим утром было оттого лишь, что не успел еще понять, осмыслить все случившееся, осознать до конца...

Или, подумалось тут же, прав вновь внезапно пробудившийся рассудок, и происходящее при всей его двусмысленности просто и бесхитростно: перед ним женщина, красивая женщина, один взгляд на которую будит воспоминания вполне определенные, и в этой минутной слабости виновно единственно строптивое тело, не желающее расставаться с полюбившимися чувствами.

- Кхм, - повторил Ланц напористо, и он, прикрыв глаза, решительно выдохнул, вновь развернувшись к Маргарет.

- Сядь.

Твердость в голос возвратилась - оттого ли, что миновало не к месту ожившее желание, оттого ли, что рассудок снова взял верх, однако внутренняя дрожь ушла, охладился жар, опять уступая место холодной пустоте и бесчувствию, столь же внезапно, вмиг.

- Господи... - прошептала она, опустившись на табурет и прижав ладони к пылающему лицу; Курт вздохнул.

- Опусти руки, Маргарет, и смотри на меня.

Фиалковые глаза поднялись к нему медленно, глядя теперь с испугом, и он кивнул.

- Вот так. А теперь... Мне неприятно говорить эти слова тебе, но - все закончится быстро и просто, если мне не придется задавать тебе множество наводящих вопросов, и обо всем, что сделала, ты расскажешь сама, прямо сейчас и здесь. Честно, без утайки... дальше ты сама знаешь.

- Ничего не понимаю, - снова начала она; Курт поморщился.

- Это не оригинально, много раз мною слышано, а кроме того, Маргарет - бессмысленно. Послушай; весь Кельн уважает тебя за ум и рассудительность, так не вынуждай нас разочаровываться в тебе. По предъявленному тебе обвинению ты должна понять две вещи. Primo: есть доказательства совершенного, которые и дали, собственно, право нам на твой арест. И мы, и ты - все мы знаем, что для того, чтоб привести племянницу герцога в Друденхаус, мало одних подозрений, и мы должны быть уверены в своих действиях, дабы не затеять свару между Конгрегацией и светскими властями.

- Не могу поверить, что это ты говоришь, - тихо произнесла Маргарет, и он вздохнул, глубоко кивнув:

- И secundo. Мы общались с тобою несколько недель, в течение которых я имел глупость откровенничать и выдать несколько своих слабостей; так вот, Маргарет, если у тебя зреет план пробудить во мне жалость или неуверенность, или попросту воскресить былые чувства в надежде на то, что я помогу тебе выпутаться - это не имеет смысла. И дело не в том, насколько удачными окажутся твои попытки, а в том, что меня немедленно заместит другой следователь, как только мое поведение станет вызывать хоть тень подозрения.

- Да ты ли это? - проронила Маргарет потерянно, и он качнул головой.

- Нет, - отозвался Курт просто, упершись ладонью в столешницу и усевшись на стол в трех шагах напротив. - Это не я. Будет лучше, если ты выбросишь из головы все, что было. Хочу заметить: я говорю так не потому, что намерен отомстить тебе...

- Да постой же! - внезапно повысила голос она, сорвавшись едва не на вскрик. - Послушай меня, это же я! Неужели ты даже мысли допустить не можешь, что я ни в чем не виновата, что меня оговорили!

- Могу, - слыша позади остерегающее покашливание старшего, не вмешавшегося пока в разговор ничем иным, кивнул Курт. - Но не потому, что это - ты.

- Стало быть, все это ничего для тебя не значило?

- Госпожа фон Шёнборн... - начал Ланц строго, и он вскинул руку, остановив сослуживца на полуслове.

- Нет, Дитрих, погоди, - чуть сбавив жесткий тон, возразил Курт негромко. - Постой, я отвечу; это, в конце концов, правилам не претит.

Маргарет впилась в него взглядом - с ожиданием, надеждой, отчаяньем; он вздохнул.

- Для меня все, что было, значило и значит много.

Курт внезапно осознал, что в эту минуту, когда заговорил о самом основном, о самом болезненном, голос вдруг похолодел совершенно, а главное, никак не выходило понять, отчего - оттого ли, что впрямь все ушло, растаяло, умерло, или же сам собою в нем, Курте Гессе, пробудился следователь, говорящий сейчас всего лишь с арестованной...

- Это были лучшие несколько недель в моей жизни.

Слова выстраивались сами, и мысль отмечала, что именно их и нужно говорить, что человек напротив ждет и желает именно этих слов...

- Видеть здесь тебя, говорить то, что говорю - тяжело и неприятно.

И никак не получалось осмыслить, игра ли это, уже привычная и обыденная, или спокойствие его неподдельно.

- Но, - оборонил он, и Маргарет вздрогнула, выпрямившись и вжавшись в себя разом, - это не будет влиять на мои решения. Не от этого будет зависеть моя добросовестность. Я допускаю твою невиновность как вариант, потому что обязан. До конца. Будь ты кельнским князь-епископом или простой швеей - и тогда ничего бы не переменилось, я докапывался бы до правды с равным усердием. Вот что главное сейчас - для тебя главное. Я ответил на твой вопрос?

Маргарет отозвалась не сразу - отведя взгляд, сморгнула влагу с ресниц, дыша осторожно, точно бы пловец, окунувшийся в воду до самого лица, и, наконец, улыбнулась - слабо и напряженно.

- Не так, как я ожидала.

- Но другого ответа ты не получишь, - развел руками Курт. - А теперь, прошу тебя, давай не станем продолжать этот разговор, бесполезный и тяжелый, в первую очередь для тебя. Я буду задавать тебе вопросы, Маргарет, и прошу ответить на них. Ты ведь знаешь сама - для тебя же лучше, чтобы твои ответы были правдой; в последнее время я часто говорил это, но, наверное, никогда еще с такой искренностью. Это - понятно?

- Госпожа фон Шёнборн, - вмешался Ланц, когда ответа не последовало, - хочу также заметить, что уже сегодня в вашем доме в Кельне и в вашем замке будет проведен обыск. Вы ведь знаете, искать мы умеем. И все, что будет обнаружено, лишь усугубит существующее положение, если вы будете отнекиваться и впредь. Прошу вас, подумайте - ведь то, что вы сделали, не столь страшно, чтобы так упираться. Вам не грозит смерть, не угрожает изгнание, тюрьма или нечто в этом роде, и ваше молчание...

- Вот как? - с внезапным бессильным ожесточением оборвала Маргарет. - А как бы вы себя чувствовали, майстер инквизитор, если бы вам грозила 'всего лишь' моя участь? Я не могу запереться лет на пять в монастырь на покаяние, и я не десятилетняя торговка, чтобы позволить себе роскошь быть прилюдно высеченной!

- По-твоему, скрыто, в нашем подвале - лучше? - столь же жестко уточнил Курт, и она вскинула голову, зло улыбнувшись.

- Тебя это возбуждает?

- Брось, Маргарет, - покривился он устало. - Я понимаю, чего ты добиваешься, уводя разговор в сторону. Вскоре весть о твоем аресте дойдет до герцога, и ты надеешься на то, что свою единственную племянницу он не бросит Инквизиции на растерзание. Князь-епископ - вторая твоя надежда; с такой родней, убеждена ты, тебе надо лишь ждать; и ты ждешь. Тянешь время. Пытаешься вывести нас из себя, чтобы на тебя махнули рукой и увели в камеру, а время между тем будет идти. Ты понимаешь, что более жесткие методы к тебе применить нельзя; но, Маргарет - пока нельзя. И твои слова сейчас, сказанные в сердцах, лишь все более убеждают в том, что ты виновна, а говорить не желаешь лишь из страха перед наказанием.

- Я не стану отвечать, - тихо сказала она - вдруг решительно и твердо, словно минуту назад не было готовых вырваться слез в этих глазах, будто голос этот только что не дрожал и не пресекался. - Я имею право требовать дополнительного расследования, и я требую. Я имею право привлечь свидетелей для своей защиты; требую призвать как свидетеля герцога Рудольфа фон Аусхазена. А до тех пор я не произнесу ни слова.

- Вот как, - качнул головой Курт, переглянувшись с Ланцем. - Ну, что же, пусть так. Право ты действительно имеешь, однако же - осознаешь ли ты, что все это, и молчание (тебя предупреждали об этом при аресте), и все сказанное сейчас, все это - будет отягчать приговор, когда твоя виновность будет доказана?

- 'Когда' будет доказана? - переспросила Маргарет с дрожащей усмешкой, и он увидел, что слезы все же есть - глубоко, потаенно, в самой глубине глаз, похожих на луговые озера. - И ты говорил о своей непредвзятости?.. Всё, господа дознаватели, это - мои последние слова. Более вы от меня ничего не услышите.

- Вы делаете себе лишь хуже, - предупредил Ланц наставительно; она не ответила, отвернувшись, и тот вздохнул, поднимаясь и идя к двери: - Ну, что же. Видит Бог, мы пытались.

Когда Маргарет фон Шёнборн, все такую же молчаливую, прямую, словно трость, вывели в коридор, Курт медленно сполз со стола, обессиленно опустившись на табурет, где она сидела только что, а Ланц, разразившись очередным тяжким вздохом, подытожил:

- Ну, вот и поговорили... Чувствую себя полным идиотом, - добавил он тихо, потирая глаза пальцами. - А девчонка быстро освоилась.

- Может, - предположил Курт неуверенно, - я избрал неверную тактику? Может, не стоило всего этого говорить, и надо было продолжать просто давить на нее?

- Нет, абориген, не в том дело. Она просто слишком много знает; помнишь, я говорил о том, как нам придется туго, если в наши руки попадет чересчур осведомленный обвиняемый?.. Так что - ты был прав. Точнее, это она права: ее дело сейчас - просто тянуть время. А требование вызвать как свидетеля ее дядюшку - и вовсе удар ниже пояса, душевный удар, с каблука... Господи, парень, - улыбка Ланца была нервной и фальшивой, - дернуло же твоего наставника заслать тебя к нам, а? Пока ты не казал в Кельн свою смазливую морду, у нас не было неприятностей с герцогским домом, а теперь - влипнуть в такое дерьмо! Нет, - оборвал он попытку ответить, - брось, не всерьез же я; просто иногда начинаю скучать по старым добрым временам, когда 'влипли' говорили герцоги, попадая к нам на прием.

- Стало быть, - послышался голос Райзе, возникшего вдруг на пороге, - и у вас пусто?

- 'И у нас'? - повторил Ланц. - Неужто и горничная молчит?

- Молчит, - кивнул тот, проходя внутрь, и аккуратно прикрыл за собою дверь, так медленно и спокойно, что Курт понял - дверью сослуживец хотел хлопнуть сейчас с грохотом и руганью. - Причем в самом буквальном значении этого мерзостного слова.

- Id est[120]?

- А вот то и есть, академист. Просто молчит - смотрит в стену и молчит. Ни слова. Ни звука. Тишина. Безмолвие. Silentium. Таких мне еще не попадалось; у нее даже ресница не дрогнула!

- У нашей дрожала, - кисло отозвался Ланц. - Но толку от этого чуть. Она навесит на нас своего дядюшку: вызвала его как свидетеля. Готовься.

- Обыск надо начинать немедленно, - тихо вклинился Курт. - Сию же минуту - идти в ее дом. А после - в замок. Может герцог выкрутить право собственности так, чтобы возбранить нам доступ в замок ее покойного мужа?

Ланц и Райзе переглянулись, столь же синхронно обернувшись потом к нему, и Дитрих поднялся, неуверенно пожимая плечами.

- Насколько я знаю - нет, прав на ее имущество у него нет никаких, юридически с покойным графом он никак не связан, и она совершенная владелица имения. Однако же - герцог... Как знать, что он может измыслить, связи у него немалые. Абориген прав, надо поторапливаться - обыскать и допросить прислугу поскорее, дабы после не биться в замковые ворота лбом.

- Я направил в замок людей, - успокоил его Райзе, - посему пока биться лбом придется фон Аусхазену, буде ему взбредет в голову нам воспрепятствовать. Челядь под надзором, всё, что можно - на замке. В кельнском доме остались только повар с помощниками и пара телохранителей, оба обезоружены и заперты, однако здесь ловить нечего - наемники, не более; чуть умнее моего левого сапога. Хорошо хоть, этого хилого разума хватает на то, чтобы не выдрючиваться, сидеть тихо и отвечать четко, хоть и не всегда вразумительно...

- Густав, - оборвал его Курт, и тот закивал:

- Да, обыск, верно; надо поспешить. Нам бы управиться в пару дней, пока герцог не вмешался и не испортил нам все; к тому же, нашу малышку в городе любят, как бы не начались серьезные неприятности вроде нездоровых слухов. Предлагаю привлечь к делу старика - пусть разомнет свою дряхлую задницу в кои то веки, может, узрит что-то своим oculo experto[121].

- Даже при этом, - невесело покривился Ланц, - обыск городского дома и замка силами четырех следователей за два дня... Кроме того, Керну нельзя отлучаться из Друденхауса - вскоре сюда потянутся жалобщики, он должен быть на месте. Придется втроем... Немыслимо.

- Значит, - возразил Курт твердо, - работать будем круглые сутки. Если потребуется - без сна.

- Лучше раздельно: двое в замке и один в доме - ты; тебе будет легче, кое-что ты там уже знаешь.

- Не думаю, что Керн дозволит мне делать это в одиночку, Дитрих, хотя мысль, безусловно, дельная. Возьмешь на себя убедить его? - Ланц отвернулся, не ответив, и он наставительно кивнул. - Вот так-то. Идем, уже полдень, и времени все меньше.

Ланц взглянул в его сторону искоса, постукивая по столу пальцами, и Курт нахмурился:

- В чем дело?

- В твоей жажде деятельности. Ты в порядке?

- В полном, Дитрих, - отрезал он жестко. - Но если ты продолжишь допекать меня вопросами, я в самом деле взбешусь. Давайте-ка раз и навсегда подведем черту, - подытожил он, переводя взгляд с него на Райзе, внезапно притихшего. - Я в себе, способен работать и, невзирая на то, сколько раз за последнее время мне ткнули в морду моей неблагонадежностью, работать буду как должно.

- Перестань, академист, ни Дитрих, ни я тебя ни в чем не обвиняем и не подозреваем, просто тревожимся. И поверь, наше докучливое внимание - для...

- ... моего же блага. Я знаю. Я то же самое сказал Беренике Ханзен, сажая ее за решетку. И если мы закончили с обсуждением моего душевного состояния и вопросов доверия, то, может быть, мы займемся делом? Я пойду вперед, - довершил он, направляясь к двери, и уже на пороге, не оборачиваясь, добавил: - К Керну с просьбами зайдите сами. Боюсь, если я стану просить его о чем-то, он заподозрит неладное.

Когда, выйдя, Курт позвал за собой подопечного резким кивком, тот вздохнул столь понимающе, что стало ясно: подслушивал, однако сейчас у него не было ни желания, ни сил отчитывать любопытствующего.

По лестнице он спустился, не оборачиваясь, чтобы взглянуть, поспевает ли Бруно следом, так же стремительно вышагал на улицу и, не задерживаясь, двинулся по ней прочь - но не напрямую к дому за каменной оградой. Войти туда в одиночку он не мог - тогда Керн и впрямь стал бы подозревать его во всех смертных грехах, а мяться у двери в ожидании сослуживцев было бы глупо и, кроме того, чревато мелкими, но досадными неприятностями вроде прохожих, могущих как просто одарить его косым взглядом, так и влезть в перебранку.

Прохожие косились на него и сейчас, и невольно подумалось о том, что более его не окружает ничто - лишь это. Косые взгляды горожан, для которых он навеки кто-то инородный, словно демон, не имеющий отношения к человеческому роду, косые взгляды подопечного, для которого он вечный надзиратель, взгляды сослуживцев и начальства, для которых он человек с бесчестным прошлым и теперь - с подозрительным настоящим. Прямо, в открытую, пусть и с вызовом, на него был направлен только один взгляд - той, что сейчас сидела в подвале Друденхауса на каменном холодном полу. Fortunae ironia...

- Чего тебя сюда занесло? - вторгся в его мысли негромкий и настороженный голос Бруно, и Курт встряхнул головой, приходя в себя и силясь понять, что, в самом деле, он делает на этой улице и почему она кажется столь знакомой. - Тебе, как будто, надо в другую сторону.

Курт не ответил, остановившись в десяти шагах от дома с полукруглым слуховым окном чердака, глядя на его стены с невнятным чувством, неопределимым и неясным; подопечный толкнул его в бок.

- Твое инквизиторство, уснул?

- Подожди тут, - неожиданно для самого себя бросил он и, перейдя улицу, толкнул дверь дома, войдя без стука и не спросив дозволения.

Память не подвела, и время мало что изменило - пекарская лавка по-прежнему была на месте, почти такая же, как тринадцать лет назад, когда он бывал здесь в последний раз. Но, если когда-то здесь вечно толклись любители выпечки и хлеба 'с жару', то сейчас внутри царила тишина, а вместо былого аромата печеного теста витал запах старого дерева и пыли, сквозь который хлебный дух пробивался едва-едва.

Курт медленно прошелся вдоль стены, проведя ладонью по неровной поверхности; на перчатке остались серые следы пыли. Прилавок, стена позади которого отделяла лавку от кухни и жилых комнат, был так же неопрятен, место торговца за ним - пусто, и все вокруг было пронизано безлюдьем и тишиной.

- Хозяева? - окликнул он пустоту, и в ответ нескоро послышались спешные шаги - немного шаркающие и неловкие.

Старуха, выглянувшая на его голос, была ему чуть выше плеча; а ведь когда-то, вспомнилось, она казалась огромной и грозной, неколебимой, словно медведица у входа в свое логовище. Или, может, просто старость изогнула спину и склонила к земле?

- Кто тут? - опасливо осведомилась старуха, стоя чуть в стороне и глядя на него искоса. - Вам, господин, что тут нужно?

- Здесь раньше была пекарская лавка Пауля Фиклера, - сказал Курт, не ответив. - Это больше не так?

- Ах, вот что, - расслабившись, улыбнулась старуха. - Вас, верно, долгое время не было в Кельне. Больше здесь нет лавки, я только по временам пеку для соседей... Но если вам нужно, я...

- Нет, - оборвал Курт, оглядывая прилавок, стены и сгорбленную бабку напротив; время, похоже, все-таки изменило многое. - Просто когда-то я... близко знал Пауля; вернулся в город, и захотелось взглянуть, как он тут. А что случилось с ним? И почему лавка закрылась?

- Так умер мой Пауль. Давно, верно, вы тут бывали, если успели свести с ним знакомство - лет уж пять как его нет. Потому, изволите ли видеть, и лавка пришла в запустение - одной мне справляться тяжко, да и, наверное, нету у меня должного умения, чтобы подобрать хороших помощников. Я было нанимала, да они, мерзавцы, весь доход выгребли как-то раз, вещей моих набрали уйму и - в бега. Теперь уж и опасаюсь, и сил вовсе не осталось; пробиваюсь, как могу, в одиночестве.

- Вот оно что... - проронил Курт тихо, осторожно касаясь прилавка кончиками пальцев; прошелся вдоль него, задержав руку у самого края.

Воспоминания приходили исподволь, все более ясные, четкие; здесь, где сейчас его ладонь, когда-то остался смазанный след сукровицы, а над его виском - пятно глубоко ссаженной кожи. Даже голос над головой, звенящей от удара о твердое дерево, припомнился явственно до зубовной боли: 'Смотри, что ты наделал! Оттирай немедля, сучонок, и чтоб сияло!'...

- Детей-то нет, - продолжала меж тем старуха, тяжело опираясь на прилавок и следя за тем, как он медленно шагает в обратную сторону, все так же ведя ладонью по шероховатой поверхности. - Обделил Господь. И родичей нет совсем, помочь некому.

Курт задержал руку, остановившись, и возразил, глядя на нее пристально и внимательно:

- А я слышал - у вас есть в Кельне сестра с семьей.

- Ох, да, - вздохнула та с таким сокрушением, что он едва не покривился. - Была сестра, была, однако ж скончалась - чума как прошла лет пятнадцать назад, и ее не стало. А семья у нее - нет, этим помощь в деле доверить никак было б нельзя: муж у ней был бездельник, да к тому ж пьянчуга, так и умер с бутылкой в руке, а если вы о племяннике моем, то этот и вовсе беспутный.

- Он ведь жил у вас какое-то время?

- Было такое, - закивала она, - было. Пришлось брать к себе мальчика, как сестра с мужем преставились - не оставлять же одного, верно? Около году прожил тут, мерзавец, а после сбежал. Уж не знаю, где этот неблагодарный сейчас, и слава Богу, что не знаю. Он ведь когда от нас ушел, сбережения наши прихватил - и немало, я вам скажу; после я слышала - он с уличным ворьем связался, так и подумать страшно, каков он теперь...

- Неправда, тетушка Ханна, - оборвал он резко. - Уходя от вашей заботы, я не взял у вас ни медяка. И мой отец трудился как проклятый всю свою жизнь, а что до выпивки - вы отлично знаете, он спился с горя после смерти мамы. А вы, я вижу, совсем не переменились.

Старуха умолкла, будто подавившись последними словами, и покачнулась, ухватившись за прилавок сухими пальцами; Курт усмехнулся:

- Что с вами, моя дорогая радетельная тетушка? У вас такой вид, будто вы увидели призрак.

- Господи Иисусе... - пробормотала та придушенно, отступив назад.

- Сомневаюсь, что вас Он услышит, - возразил он. - Тем более, как я посмотрю, свое наказание от Него вы обрели сполна.

- Ты ли это? - все тем же сдавленным шепотом проронила она, и Курт приподнял бровь с наигранным удивлением:

- Что такое? Не рады видеть своего единственного родственника, умудрившегося остаться в живых? В чем, правда, не ваша заслуга...

- Быть не может, - убежденно выговорила старуха, сделав еще один шаг к стене. - Кто вы такой? Что вам от меня надо?

- Там, - он кивнул на дверь позади прилавка, - возле лестницы, есть чулан, в нем хранится всякая рухлядь; там я спал. На кухне около полок висит всевозможная утварь вроде сковород и скалки; на ней временами оставалась моя кровь при особенно удачных ударах, как и на этом прилавке и даже на ваших башмаках, милая моя тетушка. А позади кухни находится кладовка, из которой я таскал вашу снедь, ибо вы частенько забывали меня накормить - ваша память в этом отношении терялась дня на два-три, если быть точным. Вижу, теперь я вас убедил?

- Курт, мальчик мой, - забормотала старуха, кривясь в дрожащей, неискренней улыбке, - я так рада тебя увидеть... Где ты столько времени был?

Он улыбнулся, качнув головой.

- Господи... Бросьте вы, тетушка Ханна, не надо, притворщица из вас плохая. Не надо. Не пытайтесь меня задобрить - я не стал головорезом и вернулся сюда не затем, чтобы поквитаться за всю вашу заботу обо мне. Где я был? Забавно, что вы не знаете. Как-то это не по-родственному.

- Что тебе нужно от меня? - уже обреченно спросила старуха. - Зачем ты пришел спустя столько лет?

- Зачем? - переспросил Курт медленно, не зная, что ответить даже самому себе, и пожал плечами: - Как я теперь понимаю - убедиться лишний раз в том, что высшая справедливость существует. А также хотелось взглянуть на тех, благодаря кому я оказался там, где оказался, и стал тем, кем стал.

- 'Кем стал'?.. - настороженно попятившись снова, повторила она с напряжением. - А кем ты стал?

- Знаете, милая тетушка, сам удивляюсь, однако - я состою на службе в Конгрегации.

Старуха хлопнула глазами, растерянно глядя на него и даже забыв пятиться, и переспросила чуть слышно:

- В какой Конгрегации?

- Для верной католички вопрос довольно странный, - усмехнулся Курт, вытягивая за цепочку медальон и чувствуя, что скатывается в мрачное, глубокое злорадство при виде ее ужаса, но не имея сил с этим бороться. - Уйдя из вашего гостеприимного дома, я угодил в руки Инквизиции, которая (вот парадокс) отнеслась ко мне куда приветливей вас, моя милая добрая тетушка.

- Ой, Господи, - выронила та, снова попытавшись улыбнуться, и улыбка эта была похожа на гримасу удавленника, - надо же... Господи, я за тебя так рада, я так рада, что ты зашел ко мне, я всегда знала, что ты добьешься в жизни...

- Хватит, - оборвал Курт, понимая, что этот короткий мимолетный разговор надо закончить как можно скорее, пока его совершенно не снесло в ожесточенное измывательство. - Вот вам еще одна причина, по которой я пришел сюда. Вскоре, по многим обстоятельствам, вы обо мне услышали бы, рано или поздно догадались бы, кто я, а ввиду вашего нынешнего положения призадумались бы над тем, что состоите в довольно выгодном родстве. Так вот, тетя, дабы мне не приходилось грубить вам на глазах всего Друденхауса, куда вы бы вскоре явились, чтобы восстановить отношения, которых, к слову, никогда и не бывало, я выскажу вам все сейчас. Когда-то я вам был не нужен; теперь вы не нужны мне. По христианским заповедям и согласно должности я должен вас простить - и я прощаю. Venia est poenae meritae remissio; знаете, что это значит? 'Прощение есть отпущение заслуженной кары'. Свою кару за жестокосердие вы получили свыше, поэтому я отступаю. С моей стороны вам ничего не грозит. Но видеть вас я не желаю. Не желаю слышать, как вы за меня рады, как важно кровное родство и восстановление семьи, не желаю видеть, как вы передо мной стелетесь в надежде на покровительство. Если вы подойдете ко мне на улице, если явитесь к месту службы, если заговорите со мной не по делу... - Курт помолчал, ощущая настоящую злость, которая, как оказалось, не ушла с годами, и договорил уже чуть спокойнее: - Вот тогда я припомню все. И... Как вы там сказали, тетушка? 'Что такое Конгрегация'? Просто преступное неведение, не находите?

- Я не говорила такого! - возмутилась старуха с дрожью, и Курт усмехнулся:

- Разве? А я это слышал. Так вот, чтобы я об этом забыл, не забудьте вы то, что я сказал. Не желаю видеть вас, слышать о вас. И если я узнаю, что вы рассказываете о нашем родстве своим соседям - я снова к вам приду, но уже не столь благостно настроенным. Прощайте.

Ответа, если он был, Курт не дождался - вышел на улицу торопливо, закрыв за собою дверь и стараясь дышать спокойно. За все сказанное сейчас было почти совестно - это отдавало выходкой мальчишеской, не приличествующей следователю Конгрегации, да и вовсе мерзкой, однако вместе с тем ощущалось сумрачное удовлетворение, пролившееся на душу бальзамом...

- Что это?

Голос подопечного вернул к реальности, выдернув из мира прошлого вместе со всей его болью, ненавистью и безысходностью; Курт встряхнул головой, обернувшись на приземистый домик, и отозвался - негромко и уже почти спокойно:

- Лавка пекаря. Была.

- Ах, вот оно что, - протянул тот, косясь на дверь, и неуверенно усмехнулся: - Навестил родню?

Он не ответил, обратясь к Бруно спиной и глядя в сторону, где виднелась крыша кельнского собора.

- Родню?.. - повторил Курт тихо. - Нет, родни я пока не навещал.

Когда, развернувшись на месте, он все тем же решительным шагом двинулся прочь, Бруно, нагнав его бегом, тронул за плечо - настойчиво, но с опаской.

- Слушай, - наставительно сказал подопечный, пойдя рядом, - я, конечно, не хотел бы лезть в твою работу, однако же, ты уже почти час шатаешься по городу; боюсь ошибиться, но, по-моему, тебя ждут в другом месте.

- Подождут, - бросил он только, ускоряя шаг.

- Да что с тобой сегодня!

Курт промолчал. Что с ним творится сегодня, он не мог понять и сам, не мог понять, почему вдруг так явственно всплыло в памяти все то, что, казалось, умерло, прошло бесследно. То ли дело было в случившемся сегодня, и он желал убедиться в том, что мир, где он оказался, есть его мир, и дело, которое он вершит, верное, нужное, правильное, и все, что осталось по ту сторону, не имеет с ним ничего общего; то ли попросту было это извращенным самоистязанием, дающим ему понять, что на самом деле он одинок, невзирая на колоссальную, великую и огромную Систему, частью которой считал себя до сих пор. Возможно, дело было в этих косых взглядах, окружавших его везде, и среди своих, и среди чужих, и надо было, обязательно было необходимо убедиться, что не это важно - не люди, не взгляды, не шепот за спиной или неприкрытые обвинения в лицо, что важным является что-то другое, что непременно надо увидеть и понять...

- Ты уверен, что тебе сюда? - хмуро справился Бруно, когда его нога ступила на кельнское кладбище у крохотной церквушки. - Местечко присматриваешь? Так это бедняцкая окраина, тебе надо ближе к церкви.

- Я пришел, куда нужно, - проигнорировав глумливый тон подопечного, отозвался он, замедлив шаг и осматриваясь.

- Кто здесь похоронен? - убавив насмешку, спросил тот; Курт повел рукой в сторону:

- Где-то здесь... не знаю, где... двое мальчишек, моих бывших пособников. А, как ты верно заметил, ближе к стенам церкви, тоже неизвестно, где и под какими именами... меня это тогда не интересовало... двое горожан. Четверо, на чьем примере я убедился, как легко умирает человек. Мое прошлое здесь похоронено, Бруно; похоронено и - встает порой из могилы и бродит за мной, как призрак. И портит мне кровь... Подожди здесь, - оборвал он сам себя, придержав подопечного за плечо и остановив. - Я ненадолго.

Курт шел неспешно, но не оттого, что не мог припомнить места - память была удивительно, неправдоподобно отчетливой, и место, когда-то бывшее невысоким холмиком, он нашел сразу, без колебаний отличив от многих других. Остановившись, он медленно присел на корточки, упершись в землю коленом, минуту сидя молча и неподвижно, и, наконец, вздохнул:

- Привет, пап. Это я.

Выслушав в ответ молчание - могильное, подумалось с невеселой усмешкой, Курт тихо улыбнулся.

- Забавно. Сюда ведь приходить было не обязательно, можно всего лишь подумать о ком-то, и этого довольно, однако же - я здесь, сижу перед осевшей горкой и говорю с травой. Но, знаешь, после того, как меня занесло к тетке, не придти сюда было бы верхом непочтительности. Что интересно: я ведь тебя не помню. Совершенно. И мамы не помню. Помню, что вы были, а лиц в памяти нет, хотя все остальное осталось; почему? Может, хотел забыть?.. Ведь я злился на тебя тогда, даже на погребении не появился. Вообще, согласись, пап, с твоей стороны это было весьма безответственно - вот так меня бросить; если б не это, может, все сложилось бы иначе... Даже не знаю, хорошо это было бы или плохо. Я обеспечен будущим, имею уверенное настоящее, и, выходит, должен быть благодарен своему прошлому - и тебе за твою слабость, и тетке за ее мерзость. Не окажись я в ее доме, не попади на улицу... - приняв еще минуту ответной тишины, Курт, посерьезнев, отвернулся, глядя на стену церкви вдалеке. - Не могу тебя понять. Стараюсь, а не могу. У тебя оставался сын, а ты так страдал об умершей жене, что забросил его, погрузившись в свой мир - с дурманом, болью... чем еще? Любовью? Это из-за нее все вот это - вплоть до ненависти к жизни? Она стоит всего этого?

На сей раз тишина висела дольше и, казалось, была еще безгласнее, чем прежде; он уселся на траву, опершись о колено подбородком, и проронил тихо:

- Это странно. Ты - здесь, а мама сейчас где-то там, за пределами города, уже в траве или в земле... Пепел. Там, вне людей, убийцы, отлученные... и она. Там многие жертвы чумы, но важно то, что там она, понимаешь? Мать инквизитора, сожженная до пепла, развеяна в чистом поле, куда я когда-нибудь буду отправлять других. Даже не знаю, смешно ли это или должно настораживать. Или в этом какой-то символ? Или прорицание? Или злая ирония... И я сам побывал в таком, что, ставя под приговором подпись, наверняка буду содрогаться, потому что знаю, каково это. Пусть не сполна, но мне уже и этого хватило. А это что? Может, судьба? Чтоб думал чаще...

- Слишком часто ты начал думать - и все не о том.

На внезапный голос позади Курт обернулся резко, глядя на Ланца в трех шагах от себя и не зная, на кого злиться - на сослуживца за вторжение или на себя за то, что не услышал того, как кто-то сумел подступить к открытой спине.

- Прости, не хотел подслушивать, - продолжил тот, приблизившись. - Так вышло.

- Почему ты здесь? - оборвал Курт неприязненно. - Следил за мной?

- Да, признаю. Следил, - кивнул Ланц, тоже бросив тоскливый взгляд в сторону, на церковные стены. - Судьба, говоришь... Может, и так. Ты в своем общении с нашим горячим помощником не одинок; помнишь историю с факелом, брошенным в мой дом? Мои потери в ту ночь - не только сгоревшая мебель и прерванный сон. Я ведь знаю, каждый раз, когда ты бываешь в нашем доме, тебе не терпится спросить, почему мы с Мартой бездетны после стольких лет брака; ты не спросишь - слишком обходителен, но я отвечу. Их было двое - мальчишки. Сейчас оба были бы чуть старше тебя.

Курт поднял голову, посмотрев на сослуживца вопросительно, и, когда тот кивнул, снова опустил взгляд в траву.

- Поневоле призадумаешься...

- Над чем? - уточнил Ланц строго. - Стоит ли наша служба такого? Или есть еще один вопрос 'правы ли мы' - ты об этом, абориген?

- Нет... Не знаю, - поправился он тут же. - Скорее - начинаешь думать о том, что есть такое наша... не должность; сущность. Опошлели эти сравнения, но других нет; это - как свеча, которая опаляет все, что подступает слишком близко, и - себя. Alios in concremando inflammor[122], Дитрих... И воск тает, исчезает, а когда свеча полностью прогорит... Все. Суть потеряна, и это больше не свеча. Ничто. Конец.

- Надеюсь, твоя все еще светит.

- И жжет, - отозвался Курт тихо, поднимаясь, и мимовольно прижал к груди ладонь, ощутив под тканью рубашки четкую кромку Знака. - Пойдем работать.

Глава 15

Ланц явился с двумя курьерскими: Керн постановил отрядить Райзе в городской дом графини фон Шёнборн, предоставив Курту с Дитрихом обследовать замок - вероятно, решив, что так ему будет легче забыть, в чьем жилище находится и свидетельства обвинения против кого ему приходится отыскивать.

У лошадей конюшен Друденхауса сегодня был день радости - наконец-то, впервые за долгое время, им довелось размяться: на одной из улиц дознаватели разминулись с курьером, направленным к князь-епископу, еще один несся в сторону университета, а подле магистрата переступал копытами жеребец другого гонца, присланного уведомить о происходящем городские власти.

- К герцогу послали? - на ходу спросил Курт, и Ланц хмуро фыркнул:

- Зачем? Ему и так донесут. Для нас было бы невредно - чем позже, тем лучше.

С этим он был согласен целиком и полностью. В том, что фон Аусхазен явится в Друденхаус тут же, не было никаких сомнений. Не сомневался Курт и в том, что от намеков тот быстро перейдет к угрозам; кельнский князь-епископ является не только духовником Маргарет, но и родственником герцога, а стало быть, кроме общественного положения и связей светских, фон Аусхазен обладает и связями церковными, что существенно усложняет положение. Если герцог вздумает жаловаться наверх, Керну придется поступить так же, привлекая высокие чины Конгрегации, и простая с виду история о любовных похождениях следователя четвертого ранга рискует в этом случае превратиться в полномасштабную войну между светскими властями, Конгрегацией и, с третьей стороны, Церковью, с которой у Инквизиции Германии отношения и без того вымученные. Собственно, была и четвертая сторона - Его Императорское Величество, благоволящий к новой Конгрегации и продолжающий дело своего трижды благословенного отца, благодаря коему упомянутая Конгрегация и получила возможность существования в нынешнем своем виде. Кроме того, что престолодержец трепетно относится к доставшемуся ему детищу и не позволит вот так просто разрушить все построенное, он столь же трепетно и даже, можно сказать, ревниво поглядывает на всевозможных самовластных правителей вроде князь-епископов, герцогов и прочих бесчисленных желающих независимости и, в конце концов, неподчинения. Посему впереди маячила вероятность, вполне немалая, столкновения как на почве церковной иерархии, так и на основе политической подвластности, где одно плавно перетекает в другое. И, как апофеоз всего этого, над Германской Инквизицией нависла тень на этот раз внушительного и грозного порицания Римом, чьи претензии обычно выражаются в буллах об отлучении, анафемах и призывах к крестовым походам против еретиков, от которых новую Конгрегацию отделяют два крохотных, опасных шага.

Сейчас Друденхаус уже находился фактически в состоянии военного положения. Навряд ли герцог дерзнет с ходу ввязаться в откровенно силовое противостояние, однако же (тут Керн впервые пожалел о чрезмерно малом штате) десяток арбалетчиков несли стражу, держа в поле досягаемости и подъезды к двум башням, и двор; входные двери впервые были заперты изнутри, приемный зал охранялся двумя вооруженными бойцами - тоже едва ли не впервые за всю историю кельнского Друденхауса, а с этажа под самой кровлей смотрела в мир единственная, но оттого не менее грозная, пушка, уже заряженная и готовая рявкнуть в любой момент. Керн от души надеялся, что магистрат, чьи отношения с епископом были немногим лучше отношений Конгрегации с Папой, окажет столь необходимую сейчас помощь людьми.

Один из курьеров пребывал в готовности, не занятый никакими иными поручениями, а в конюшне, уже полуоседланный, топтался нервный жеребец, возмущенный тем, что из всех своих сородичей единственный остался не у дел - в случае осложнений оба должны сорваться в течение минуты, дабы доставить вышестоящим оповещение о вершащемся в Кельне, дублируя почтового голубя.

У ворот города, на подходах к городскому дому фон Шёнборн и университету уже были выставлены люди из горожан, не состоящих в постоянном штате Друденхауса, но по различным причинам обязанных (или же обязавшихся по доброй воле) выполнить любое распоряжение Конгрегации по первому требованию (как рассказал Ланц, четверо даже явились в Друденхаус с предложением содействия в охране этого Оплота Порядка и Благочестия). Сейчас требование было одно - незамедлительно сообщить о любом происшествии, связанном с делом, а именно: явление герцога с охраной, нехорошие скопления горожан у дома арестованной или не в меру активное оживление студентов, грозящее перейти в соответственные действия...

Миновав ворота с косящейся на них стражей, следователи сорвались в галоп, домчав до замка менее чем за час. Бруно, на которого ценных курьерских было тратить не с руки, должен был подоспеть минимум через еще полчаса - на него сегодня приходились обязанности 'трех 'g'' - 'gehen, geben, gebracht'[123], но не как прежде, 'im Laufschritt[124]', а верхом на муле, не поспевающем за галопом жеребцов Друденхауса.

- Это безнадежно, - вздохнул Ланц, когда они остановились посреди зала первого этажа, оглядывая стены. - О полноценном обыске можно забыть. Скоро нас отсюда вежливо попросят, посему обыскать первым делом надо помещения самые подозрительные.

- Спальни, - предположил Курт. - Комната горничной. Гардеробная, подвал, чердак, библиотека... Часовня. Что еще?

- Это бы успеть, - кисло отозвался сослуживец. - Идем. И, слушай сюда, абориген, - добавил он, за локоть развернув Курта к себе лицом, - Керн не дал разрешения оставить тебя одного в ее доме, однако же кое на что я его уговорил - в интересах дела. Здесь мы разделимся.

- Я польщен доверием.

- Прекрати, - покривился Ланц. - И поставь себя на его место. Поставь себя хотя бы на мое место и не смей на мне вымещаться.

Курт отвернулся, высвободив руку.

- Понимаю; приказ сверху... Это святое.

- Не время для ссор, абориген; давай начнем работать, ибо против нас уже работает время. Драгоценные мгновения уходят, а в нашем положении и это - много.

- Извини, - сбавил тон Курт, и тот вздохнул.

- Понимаю, за эти полдня на тебя свалилось многое, может быть - даже слишком многое, однако возьми себя в руки и приступай. Или серьезно подумай о том, чтобы отказаться от участия в деле.

- Не могу, если б и хотел, - уже спокойно отозвался он. - На счету не только каждая секунда, но и каждый человек. Я в порядке. Хоть ты поверь - я в полном порядке. Просто раздражен.

- Ну, вот что, - решил Ланц, потянув его за собой к лестнице, - начнем вместе, а там я на тебя посмотрю; если втянешься - разделимся. И на сей раз без пререканий. Начнем с библиотеки - все равно одному там не управиться.

Ланц оказался прав. Библиотечный зал замка фон Шёнборн был не особенно большим, однако книги и свитки пребывали в полнейшем беспорядке, громоздясь горками, валами и грудами, а на рабочем столе вздымался настоящий архипелаг. Со стола и было решено начать; прочтя название и перетряхнув страницы, тома и томики складывали прямо на пол у стола стопками, отчего Курт, всегда относящийся к книгам с трепетом и бережностью, болезненно морщился, по временам даже забывая обо всем прочем.

- Смотри-ка, - спустя несколько минут молчаливой работы усмехнулся Ланц, развернув книгу обложкой к нему. - 'Koloss auf tönernen Füssen'[125]; судя по пометкам - приобретена мужем... Стало быть, политическими памфлетами развлекались господин граф; кто бы мог подумать.

- 'Ein Mann namens Johannes der Täufer'[126], - добавил Курт мрачно, осматривая потрепанный труд. - Тысяча триста восьмой год; кем приобретена - неясно.

- Вообще, иоанниты - не самые жуткие ересиархи, и о склонности к колдовству эта книга не говорит... Но все равно отложи. Хм, 'Eine reine Quelle'[127]... Вполне благочестиво.

Он не ответил, и в библиотеке повисла тишина, нарушаемая шелестом перетряхиваемых страниц, звоном пергамента и шлепками тяжелых обложек и окладов книг. Когда пухлых томов осталось около десятка, Ланц оставил их Курту, перейдя к крайней из полок, откуда вскоре донеслось:

- А вот это в самом деле важно.

Он выпрямился, на миг замерев и не говоря ни слова, потом наклонился, уложив в стопку последнюю книгу, и, не оборачиваясь, ровно уточнил:

- Да?

- План замка, - пояснил Ланц, пристраивая на стол старый, толстый пергамент, закрепленный двумя кромками в валиках. - Дабы не тыкаться по этажам вслепую.

- Ценно, - кивнул Курт, развернувшись на скрип осторожно приоткрывшейся двери, и, увидя недовольную физиономию Бруно, кивнул ему: - Наконец-то. Иди сюда.

- 'Наконец-то'? - выдавил тот. - А ты пытался пускать мула галопом? Могли бы конфисковать летающую свинью у какой-нибудь ведьмы...

- Сюда, я сказал, - оборвал он, за рукав притащив подопечного к полке, и развернул лицом к ней. - Слушать меня внимательно, Бруно. Начинаешь сверху. Берешь книгу за обложку, переворачиваешь и встряхиваешь страницы...

Тот дернул плечами, вырываясь, и отступил назад, отгородившись от него ладонями:

- Эй-эй! Я в обысках крамольных библиотек не смыслю.

- Вот и будет тебе practicum, - оборвал Курт хмуро, рывком вернув его к полке; Бруно сбавил тон до почти просительного, озираясь на Ланца то ли в поисках поддержки, то ли с опаской.

- Я не знаю, что искать. Я не хочу, чтобы меня после обвинили в том, что я что-то упустил, и из-за этого рассыпалось дело. Я не знаю, какие книги вам нужны, я...

- Все просто. Сначала прочитываешь мне наименование и автора, если есть. После перетряхиваешь книгу; если в нее вложено что-то - говоришь мне. Если название на обложке или окладе не соответствует содержанию - говоришь мне. Если книга без обложки - говоришь мне. Если найдешь переписанный текст...

- ... говорю тебе, - кисло докончил тот, и Курт улыбнулся - так, что подопечного перекосило.

- А сказал - не смыслишь. Приступай.

- Чтоб вас всех черти взяли вместе с вашими малефиками, - пробормотал Бруно под нос, неохотно придвигая к полке табурет от стола; он ткнул подопечного кулаком под ребро.

- Выбирай слова.

- 'Lingua latina', 'Sermo latinus'[128], - вклинился Ланц, складывая две сшитые вместе стопки листов на стол. - Почерк университетского переписчика. Однако, - встретив окаменевший взгляд Курта, осадил он, - нам ведь сообщали, и это не тайна, что она переписывала у студентов лекции и временами просила списать некоторые книги по наукам. Об этом все знают. Это ни о чем не говорит.

- Все так, - резко развернувшись к Курту и едва не слетев с табурета, согласился Бруно. - А о чем это могло бы говорить?

Он не ответил, неторопливо прошагав к столу и опершись о него ладонями, и замер, глядя в стену; Ланц молчал.

- Стало быть, так, - собственный голос показался мертвым, когда Курт заговорил - медленно, тихо, точно боясь разбудить спящего рядом человека или спугнуть присевшую на плечо птицу. - Переписчик Отто Рицлер был связан с Филиппом Шлагом. Филипп Шлаг умер странно, за полгода до этого порвав всяческие отношения с женщинами, от коих прежде не бегал. Кто-то настроил его на поиск книг теософского содержания. Conclusio[129]. В данный момент в поле нашего зрения есть единственный человек, склонный к мистике, знакомый с обоими покойными и, судя по случившемуся со мною, способный на сверхобычные действия.

- Ты что - всерьез?.. - проронил Бруно тихо; он продолжал, словно не слыша, сквозь болезненную улыбку:

- Осматривая комнату Шлага, я подумал, что он неаккуратен, и совершенно не подумал о том, что неряху не изберут секретарем ректора. Теперь можно взглянуть на это иначе. Одежда, разбросанная как попало, светильник, стоящий на подоконнике, беспорядок в шкафу... Когда весь дом уснул, этим светильником был подан сигнал. 'Подойди к двери'; там, на окне, Шлаг его и оставил - ему в тот вечер было просто не до того, чтобы думать о порядке. Спуститься и снять засов так, чтобы этого никто не услышал - пустяки. Свет более не зажигался. Одежда бросалась куда придется...

- А беспорядок в шкафу, - тихо докончил Ланц, - появился оттого, что она искала переписи?

- Вероятно, Шлаг стал вести себя слишком опасно, - продолжил Курт тяжело. - Слишком многие стали обращать внимание на его странности. Возможно, он не выдержал и проболтался ей о том, что приготовил подарок - 'Трактат о любви' Симона Грека в украшенном окладе. Вот для чего это бессмысленное затратное дело. Подношение женщине. Это часто бывает бессмысленным и затратным. Возможно, именно его она и искала. Возможно, прочие переписи она унесла тоже; и наверняка уничтожила. Или же он изначально заказывал их не для себя, и сегодня мы найдем их. Или же не найдем - если списки книг и делались для нее, она могла уничтожить их, когда началось наше расследование...

- За уши притянуто, - не слишком убежденно возразил во всеобщей тишине Бруно, опасливо спускаясь на пол. - Что за инквизиторская манера - cuncta in deterius trahere[130]? Из-за пары словарей такие выводы?

- Вот и он, - не слушая его, тихо проронил Курт, распрямляясь. - Мой третий. В этом не моя заслуга, но я его нашел... Мы нашли.

- Она никогда в этом не сознается, - заметил Ланц осторожно. - И даже в случае ее признания мы останемся ни с чем. Доказательств в самом деле нет - только наши выводы (прав твой подопечный), весьма шаткие.

- Но верные.

- Это недоказуемо.

- Вы ведь не знаете, когда были переписаны эти словари, - снова вмешался Бруно. - Может, года два назад. Может быть, она лично заказала их переписчику - и в этом нет ничего преступного.

- Соседи говорили, что примерно за неделю до своей смерти, - продолжил Курт тихо, - Шлаг переменился. Они сказали 'он засветился' и 'словно ангела встретил в переулке'.

- И что?

- За неделю до его гибели в Кельн перебралась Маргарет фон Шёнборн. Не повод ли для счастья: предмет воздыханий оказался рядом... В трактире студентов, как говорили, он к ней не подходил, почти с нею не разговаривал, он вообще от нее 'почти шарахался'. Вполне типичное поведение человека, желающего, весьма неумело, скрыть свое истинное отношение к ней, скрыть свою связь с ней. Все то, что для прочих привычно, нормально, обыденно - от вопроса, вскользь заданного, до долгой беседы, до того, чтобы подсесть к столу - все это ему казалось слишком подозрительным, привлекающим внимание, отчего и такое поведение.

- Измышления, - снова возразил Бруно. - Все это ни о чем не говорит.

Мгновение он молчал, собираясь с духом, и, наконец, с усилием разомкнул словно склеенные губы.

- Она интересовалась ходом дознания, - выговорил Курт тихо. - И не просто 'как дела на службе', а в подробностях.

- Ты рассказывал?

К Ланцу он не обернулся, отозвался все так же едва слышно и тяжело, не поднимая головы:

- Да.

- Вот это уже плохо, - вздохнул тот мрачно, и Курт кивнул - медленно, с напряжением.

- Я это осознаю, Дитрих. Ты меня знаешь, я не оправдываюсь, когда в самом деле виноват, однако без ложной скромности отмечу, что каждый раз я упирался до последнего; и здесь у меня есть titulus, qui videtur excusare[131]... Я просто не мог возразить. Ничему, никакой просьбе, начиная от самой мелкой и кончая разглашением служебных секретов. При любой попытке не подчиниться - все та же боль, муть в голове, неспособность думать ни о чем, кроме высказанного желания.

- Сильна малышка, - пробормотал Ланц, вынимая с полки следующую книгу, но пролистывать не спешил, глядя мимо нее в стену. - Кто б мог подумать.

- Я мог, - ответил Курт хмуро и резко. - В самом начале дознания Бруно высказал мысль о том, что именно она могла быть тайной любовницей Филиппа Шлага. Тогда меня это взбесило. Мне показалось это немыслимым. Недопустимым. Невозможным. И, снова, при попытке над этим задуматься...

- Я помню, - ниспавшим голосом подтвердил подопечный. - У тебя снова заболела голова, ты посерел, как поганка, и вид был такой, будто тебя пыльным мешком хватили...

- Если бы я был в себе, эту линию я выстроил бы сразу - пусть всего лишь как простую версию, одну из нескольких, пусть как допустимое подозрение. Ведь это было бы логично. Тот, на кого покойный расходовал время, душу и деньги, и есть первостепенный подозреваемый; и обстоятельства смерти также говорили об участии в этом женщины. Это настолько на поверхности - сейчас кажется невероятным, что я не смог этого увидеть сразу.

- И никто не смог, - возразил Ланц, бросив взгляд на книгу в руке, и со вздохом раскрыл, глядя на титульный лист. - 'Аd ritus sacros spectans'[132], - прочел он тихо, шлепнув пухлый том на стол. - Часть листов вырезана - давно, судя по цвету среза, не один год назад.

- Отто Рицлер переписывал для Шлага концевую треть книги, - договорил Курт, бережно приподняв заднюю пластину обложки, и, заглянув на последнюю страницу, болезненно засмеялся. - Невероятно. Как все просто...

- Полагаю, еще недавно сюда были вложены листы, набросанные переписчиком, - подвел итог Ланц. - Она уничтожила их, когда, по ее мнению, расследование стало опасно доскональным и дотошным; выбросить всю книжку целиком - что? рука не поднялась? Пожадничала?

- Возможно. Или все-таки таила надежду на то, что... сумеет со мной совладать и повлиять на дознание через меня.

- Избавиться от одной половины компрометирующих улик, но сохранить вторую в надежде не попасться... Странная логика.

- Женская, Бруно, - пожал плечами Курт. - Никогда не задумывался над тем, что среди арестованных все больше именно женщины? Неправы авторы 'Молота', дело не в женской склонности ко злу; они попросту необдуманнее в поступках и взбалмошней, и их ловят чаще.

- Черт... - вдруг проронил подопечный почти тоскливо - так, будто все это время речь шла о нем самом, а не о ненавидимом им надзирателе. - Ведь и началось все это почти одновременно с твоим расследованием... Значит, все это - лишь для того, чтобы получить возможность...

- Все может быть, - согласился Курт. - В первое время после того, как мы с нею встретились по пути из собора, я помню, мое состояние было далеко от идеального, однако я все еще мог связно мыслить. Я не терялся. Стало быть, тогда это все еще были мои собственные мысли и чувства. Тогда я сумел с ними справиться, сумел их разложить, что называется, по полкам и вынудить себя о них почти забыть.

- Когда все вернулось? - спросил Ланц осторожно; он улыбнулся - словно со скрипом:

- При начале моего расследования. Сейчас я даже точно могу сказать, когда именно - на второй день. Утром после проведенного в университете анатомирования Шлага. Поначалу я не придал этому значения - мне снилось что-то, о чем я не мог вспомнить, голова была тяжелой, думалось с трудом; я решил, что не успел выспаться после бессонной ночи. Но именно с того дня и началось все прочее - и неспокойное поведение, и сумбур в мыслях... и эта нездоровая тяга к ней.

- Надо насесть на племянницу твоей хозяйки - пусть напряжется и вспомнит, когда точно она впустила графиню в твою комнату.

- Но стойте, - вновь возразил Бруно, однако уже менее убежденно, чем прежде. - Я однажды сказал, что, если меня возьмут с ножом в сапоге, это не означает, что зарезанный сосед - на моей совести. Моя вина, если беспристрастно, не доказана даже в том случае, когда меня возьмут с ножом в окровавленной руке над его трупом!

- Кто назначил тебя адвокатом? - вздохнул Курт устало, и подопечный насупился.

- Допустим, я пристрастен, но...

- Кстати, с чего бы это? - оборвал он неожиданно для себя самого, и тот осекся, глядя настороженно и враждебно. - Как ты, скажи на милость, ее защищаешь...

- Болван, - бросил подопечный коротко, умолкнув, и Ланц решительно произнес:

- Sat![133] Версия высказана, косвенные улики есть. Res hoc statu sunt[134]: с тем, что у нас на руках, мы не можем доказать даже просто факт ворожбы, по обвинению в которой она была арестована. Герцог того и гляди начнет дышать нам в спину со всеми своими связями и покровителями, посему сейчас мы можем лишь искать далее, и все. От того, что мы найдем, будет зависеть, ждет ли ее collistrigium[135] по обвинению в посягательстве на свободу и здоровье следователя Конгрегации или supplicium ultimum[136] за убийство с применением колдовства. На другой стороне этой монеты - вероятность (и немалая) того, что Керну придется смиренно кланяться и приносить извинения неосновательно обвиненной графине фон Шёнборн. Начинаем работать - быстро и внимательно. Хоффмайер, сейчас бегом вниз, пусть челядь займется обедом для нас - все мы до сих пор на маковой росинке, а спать нам, я предвижу, не придется... Пища должна быть простой, без травок, приправок и специй, бочковое питье недопустимо. Охрана должна стоять подле все время. После этого возвращаешься сюда и помогаешь нам шерстить замок. Приказ ясен?

- Вполне, - буркнул тот недовольно, разворачиваясь к двери, и Курт вздохнул.

- А ну, стоять.

Бруно обернулся - медленно и неохотно.

- При начале расследования ты предложил помощь сам, и она была немалой. Ты говорил, что помогать будешь до конца. В чем дело?

- Я говорил, что буду делать все, что от меня зависит, пока сохраняю уверенность в справедливости твоего дознания, - отозвался бывший студент тихо. - Пока ты ищешь убийцу. Но я не хочу ошибиться.

- Никто не хочет.

- Надеюсь. Помощь я оказывать буду и дальше, какая в моих силах, только не жди, что при этом я буду петь песни и весело приплясывать; и если найдутся неоспоримые доказательства ее вины, я сменю свое отношение к твоей подозреваемой на прямо противоположное. Буду держать за ноги, пока из нее будут тянуть жилы, если придется, но до тех пор, пока я не уверен... - он замолчал, отвернулся, махнув рукой, и вышел в коридор.

Ланц вздохнул, вернувшись к полке, вытянул следующий том, раскрыв обложку, и усмехнулся.

- Господи Иисусе, если б мне лет двадцать назад сказал кто, что таких вот будут набирать в Конгрегацию, в очи бы плюнул.

- Таких, как он, или как я? - уточнил Курт хмуро, и сослуживец отмахнулся.

- Да оба вы хороши, чистоплюи... Работай резвей, абориген. Время.

Время...

Время действительно бежало - как это всегда бывает, когда его крайне недостает; кажущаяся минута оказывалась четвертью часа, а полчаса - двумя часами. Принесенный прямо в библиотеку обед стоял нетронутым, забытым, покуда не остыл - о нем вспомнили, уже когда солнце стало касаться стены замка, все полки были осмотрены, а желудки начали настоятельно стучаться в ребра, напоминая о своем существовании.

Более ничего крамольного найдено не было, и Бруно многозначительно поглядывал на обоих дознавателей, косясь на единственную их добычу, хоть чего-то стоящую в грядущем обвинении - Штейгеровскую 'Аd ritus sacros spectans'. После обеда, видимо, убедившись в добросовестности и вменяемости младшего сослуживца, Ланц, разостлав на столе план замка, предложил Курту на выбор обыск одной из спален, забрав себе обиталище горничной.

Спален было количество попросту несметное, и по зрелом размышлении решено было первоначальное внимание уделить комнатам самой хозяйки замка, по обстановке коих было ясно, что ими пользовались в последние месяцы, оставив пока в стороне покои почившего графа, гостевые и явно давно не используемые. Таковых, достойных внимания в первую очередь, оказалось две - довольно внушительных, каждая из которых совмещалась низкой дверцей с прилегающей комнатой горничной Ренаты.

Бруно по большей части таскался следом не слишком полезным грузом - учиться должным образом осматривать подозрительные углы, заглядывать в подозрительные шкафы и простукивать подозрительные дощечки ему приходилось, что называется, на ходу, и особенно ненадежные сектора после его обследований все равно приходилось перепроверять. Тем не менее, даже это позволяло сэкономить где-то минуту, где-то десять, а то и с полчаса, что значимо облегчало предстоящую следователям задачу.

Осмотр четырех комнат затянулся почти до вечера, найдено не было ничего, что могло бы подтвердить сделанные Куртом выводы или хоть просто вызвать подозрение - обычные спальни знатной особы, обыкновенные комнаты прислуги. Единственное, на что Ланц обратил внимание, так это на то, что среди платьев Ренаты довольно много тех, что ранее совершенно явно принадлежали ее хозяйке, в шкатулочке (тоже купленной явно не на жалованье горничной, пусть и графской) - довольно много украшений, скромных, но недешевых.

- Все, что мы пока можем сказать, - подытожил Ланц, косясь на ниспадающее к горизонту солнце, - это то, что отношения у графини с горничной близкие, горничную она ценит и любит. В женской моде я разбираюсь хреновато, однако, все ж таки, могу сказать - эти платья дарились не разом, а долгое время; в сундуке сложены те, что принадлежали еще девчонкам - лет шестнадцати, может. Посему, если что-то и водится за хозяйкой, наша Рената должна быть в курсе.

- О том же говорит и ее молчание?.. - скорее спросил, нежели подтвердил Курт. - Или же ей, напротив, ничего не известно, и она попросту боится неверным словом навредить хозяйке.

- Надо пробежаться по прочим комнатам, - не ответив, вздохнул Ланц почти обреченно и яростно потер глаза. - Господи, мы не успеем. У нас попросту не хватит времени; искать булавку в графском замке ничуть не проще, чем иголку в стогу...

- Так вы надеетесь отыскать те самые иглы с янтарем? - уточнил Бруно, и сослуживец пожал плечами:

- Это был бы просто идеально. Однако - нам бы хоть неделю на поиски, ибо день-два это просто смешно...

- Если это она, - четко выделив первое слово, возразил бывший студент, - то искать их надо, скорее, в городском доме, а не здесь.

- Искать надо везде, Хоффмайер, - отрезал Ланц и снова разразился тяжелым вздохом, махнув рукой обоим. - Идемте. Осмотрим кладовую, заодно найдем свечей - вскоре станет темнеть.

Курт переглянулся с подопечным и болезненно поморщился...

С наступлением темноты поиски осложнились - приходилось заглядывать в темные углы, близко склоняясь к свече в руке Бруно, отчего в висках начинали стучать мелкие назойливые молоточки, по телу проходила дрожь, а лоб покрывался испариной, липкой, мерзкой; в мыслях было все, что угодно, кроме сосредоточенности и внимания. Наконец, спустя час, не выдержав, Курт прямо заявил Ланцу, копошащемуся в соседней комнате, что фактически непригоден к работе. Вопреки опасениям, тот не стал отчитывать младшего сослуживца, не разразился тирадой, посвященной глупостям и недопустимым для инквизитора страхам, а лишь сочувственно похлопал по плечу и велел осматривать то, что было на виду в свете настенных факелов, взяв обыск более потаенных мест на себя.

Ближе к утру, когда обследовано было несколько комнат, в том числе и покойного графа, кладовые, запертые покои умершей фон Шёнборн-старшей и комнаты прочей прислуги, решено было прерваться на получасовой завтрак, чтобы дать отдых ноющим ногам и глазам, начавшим уже видеть тайники в каждой складке ковра и каждом камне, чуть отличающемся от прочих по цвету либо форме. Ланц был мрачен, Бруно раздражен; Курт сидел молча, подперев ладонью щеку, и, вяло жуя, смотрел в окно, на светлеющее небо и вершины далеких деревьев. Это уже было, подумалось внезапно с неясным чувством; было - и бессонные ночи, и вот такой же взгляд на подступающее утро в замковое окно, и усталость, физическая и душевная... и чем все закончилось?..

Когда распахнулась дверь и, громко топая, в комнату прошагал запыхавшийся вестовой Друденхауса, он не сразу очнулся, не сразу вернулся к окружающему миру, не сразу понял, что происходит вокруг; лишь когда тот, по-военному четко вытянувшись напротив следователей, окликнул именно его, Курт вздрогнул, воззрясь на гонца непонимающе и почти растерянно.

- Майстер Гессе, - повторил прибывший чуть громче, и он поднялся навстречу, уже понимая, что услышит сейчас, но все равно переспросил:

- Да?

- Майстер Райзе послал за вами, - отчеканил тот. - Было велено передать так: 'Я нашел, и тебе лучше быть здесь. Можешь потребоваться именно ты'. Это слово в слово. Майстер Райзе просил вас - незамедлительно.

- Ясно... - проронил он тихо, вновь опустившись на скамью, провел по лбу ладонью, словно пытаясь сбросить завладевшее им оцепенение; Ланц, встретившись с ним взглядом, вздохнул.

- Езжайте оба, - кивнув на дверь, произнес сослуживец негромко. - Если что - пришлешь Хоффмайера с новостями; а я продолжу, пока терпит время и есть возможность. Теперь уж можно быть уверенным, что поиски не бессмысленны. Возьмешь с собой то, что мы обнаружили, и отчитаешься в наших выводах.

- Вам есть, кого прислать в Друденхаус, если вдруг какие неприятности? - с сомнением возразил Бруно, и тот усмехнулся.

- Похвальная чуткость и предусмотрительность; проникаешься?.. Езжайте и не тратьте время. Разберусь.

***

Сквозь Кельн гнали галопом, и снова в голову пришло, что все это было год назад - так же вскачь по улицам, чтобы не задерживаться под недобрыми взглядами жителей, то же предчувствие если не бедствия, то уж крупных неприятностей - наверняка. Даже чувство одиночества было все то же, пусть теперь и стоял за спиной Друденхаус с его арбалетчиками, Керн с его решимостью 'прикрывать своих', сослуживцы с готовностью помочь - все равно возвращалось чувство затерянности на далеком безжизненном острове...

У ворот Друденхауса топталась целая толпа лошадей и людей, среди коих отмечались особы и духовного обличья, и многоразличных светских разновидностей - от представителей магистрата и университета до служителей князь-епископа; что пока утешало, это то, что среди делегатов не было герцогских людей.

- Еще с полдня не будет, - сообщил Райзе, встретивший их прямо в приемной, и хмуро добавил: - Надеюсь. А если повезет, то до завтра протянется... Пока отбиваемся от епископа с университетом; слава Богу, хоть магистрат на нашей стороне - и людей дали, и generatim[137], обещали, если что...

- Звал зачем? - оборвал Курт; тот отвел взгляд, скосившись на замерших в готовности стражников, и осторожно тронул младшего сослуживца за плечо.

- Идем. Покажу.

По лестницам шли быстрым шагом - почти бегом; Курт шел впереди, не оглядываясь, слыша за спиной топот подопечного и Райзе, и остановился только на втором повороте коридора.

- К вам с Дитрихом или к старику? - уточнил он коротко, и тот вздохнул.

- К нам. Керн сейчас несколько занят с гостями. Если услышишь из-за его двери дикие крики - не пугайся, это его грызет епископский посланник.

Курт не улыбнулся в ответ; нервно дернув углом рта, развернулся на каблуках, снова зашагав по коридору с прежней скоростью, и в рабочую комнату вошел первым, остановившись у стола Ланца и молча ожидая, пока Райзе пройдет следом. Бруно стал на пороге, глядя вопросительно; наконец, ни от кого не дождавшись указаний, осведомился:

- Мне можно или...

- Войди, - кивнул Курт сумрачно. - Может, сейчас ты увидишь что-нибудь, что изменит твое мнение.

- Вот, - Райзе прошагал к своему столу и, помедлив, протянул ему брошюрку - самодельную, сшитую простой ниткой тонкую стопку листов без обложки, без заглавия, исписанную крупным и неровным почерком. - Судя по почерку и ошибкам - писано не ею, однако... Нашел в тайнике. Рядом с кладовой в доме.

- 'Чтоб сыскать украденное'... - тихо прочел Курт первую строчку и бросил на окаменевшего подопечного короткий взгляд. - 'Чтоб утишить огнянку'...

- Что утишить? - едва слышно переспросил Бруно.

- Кашель с кровью и горячкой. 'Чтоб отвратить жену', 'Чтоб извергнуть плод'... 'Чтоб приманить мужа'. 'На четырех сторонах образом крестным, в перекрестье, как в сердце самое'... Ясно. - Курт захлопнул книжку, шлепнув ее на стол, и потер лоб ладонью. - Деревенская ворожба. Простая, безыскусная и действенная... Вероятно, осталось от какой-нибудь няньки или кормилицы.

- Только ни ту, ни другую уже не привлечешь; разве что где-то завалялось руководство по призванию мертвых душ...

- Или это писала горничная, быть может.

- И еще одно, - добавил Райзе, осторожно ставя на стол темный кожаный мешочек чуть меньше ладони. - Доказательство того, что она пользовалась этой книгой. Не раз, думаю.

- Что это?

- Сбор трав; сходу могу сказать - здесь листья люцерны, ландышевые ягоды... и прочее; полный состав можешь уточнить в этой писанине. 'Чтоб извергнуть плод'; возможно, пила на всякий случай, а возможно...

- На всякий случай, - уверенно ответил Курт, не дрогнув голосом. - Мы слишком малое время были в тесных отношениях, чтобы у нее была возможность заподозрить... подобное. Может статься, до меня что-то и бывало, но этого мы уже не докажем. Что-нибудь еще?

- Да. - Райзе бросил на стол пучок булавок, перевязанных нитью, похожих на вязанку хвороста, собранную маленьким человечком. - Они все одинаковые. Янтарные навершия. Вот теперь - все.

- Ну, Бруно? - усмехнулся в полнейшей тишине Курт, не оборачиваясь к замершему в неподвижности подопечному. - Теперь что? Будешь держать ее за ноги?

- Вот сучка, - обреченно произнес подопечный. - А такая с виду правильная... Я ее не за ноги держать, я этой стерве сам вены вытяну, только дай. За что она загубила парня? За то, что он пытался влезть в ее колдовские делишки? Или попросту надоел ей?

- Остынь, Бруно, - вздохнул Курт тихо. - Никто нам не даст ничего из нее тянуть - видел делегацию у ворот Друденхауса?.. Без ее признания (по-настоящему добровольного) мы так и останемся с крамольной книжкой, которую, быть может, мы и подбросили, и набором булавок, которые вообще сами по себе ни о чем не говорят.

- Стоп, - оборвал обоих Райзе, нахмурясь, и шагнул вперед. - Какого парня? Я чего-то не знаю?

- Вся неприятность состоит в том, что никому не докажешь, что это знаю я... - невесело усмехнулся Курт, ногой подтянув к себе табурет и, тяжело усевшись, сдавил глаза пальцами. - Сядь, Густав. Перед тем, как идти с этим к Керну, изложу тебе свою версию.

[1] а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их (2 Коринфянам, 11; 15) (лат.).

[2] Прошлое прошло (лат.).

[3] То есть (лат.).

[4] То есть (лат.).

[5] Члены городского совета, исполняющие в том числе и судебные функции.

[6] банальный (типичный) неправый суд (лат.).

[7] Бисер перед свиньями? (лат.).

[8] Книга, содержащая перечень прав и свобод города, основных положений, а также событий, имеющих немаловажное значение в связи с ними. Книга хранилась 'вечно и неприкосновенно'.

[9] порочный круг (лат.).

[10] образец (лат.).

[11] пытка заточения (лат.).

[12] требовать судебного разбирательства (лат.).

[13] Согласно легенде, архитектор собора, Герхард, не сумев выполнить чертеж, воспользовался помощью дьявола; по уговору, с первыми криками петухов должен был произойти обмен его души на собственно чертеж. Жена архитектора, подслушавшая разговор мужа с Сатаной, решила спасти свою дражайшую половину и утром прокукарекала вместо петуха. Дьявол отдал чертежи, но души архитектора не получил - de jure ему нечего было предъявить. По одной из версий, дьявол, узнав об обмане, сказал: 'Да приидет Апокалипсис с последним камнем в этом соборе!'.

[14] лошадь, сбрасывающая всадника (лат.).

[15] ничего святого (лат.).

[16] в порядке наследственной передачи (лат.).

[17] следовательно (лат.).

[18] в общем (лат.).

[19] Хорошо сказано (лат.).

[20] 'Опыты и наблюдения по биологии растений' (лат.).

[21] 'Объяснение условных обозначений и сокращений' (лат.).

[22] добровольная смерть (лат.).

[23] человеку свойственно ошибаться (лат.).

[24] с отличием (лат.).

[25] Великолепно! (лат.).

[26] Дальше некуда! (лат.).

[27] солгавший в одном лжет во всем... и так далее (лат.).

[28] отец, я грешен /я согрешил/ (лат.).

[29] обычай вместо закона (лат.).

[30] дурная традиция (лат.).

[31] То есть (лат.).

[32] в данном случае (лат.).

[33] если бы такой человек был, или если хотя бы когда-либо существовал, или, скажем даже, если бы он мог вообще существовать (лат.).

[34] в общем (лат.).

[35] положительная характеристика (лат.).

[36] Кстати, к слову (лат.).

[37] насколько мне известно (лат.).

[38] Так мне кажется (лат.).

[39] В вине - истина /.../ в воде - здоровье (лат.).

[40] Насколько я могу судить (лат.).

[41] Кошка - Katze; еретик - Ketzer (нем.).

[42] легитимный свод законов (лат.).

[43] Придержи язык (лат.).

[44] Что легко понять (лат.).

[45] Человек неслыханной наглости и небывалого тупоумия (лат.).

[46] Да будет проклят и да погубят его боги (лат.).

[47] отсюда бешеная взаимная ненависть (лат.).

[48] /Я/ считаю достойными уважения все виды красноречия, но /всему/ есть мера (лат.).

[49] пока не доказано обратное (лат.).

[50] Труд заставляет забыть о заботах (лат.).

[51] Легкомысленность свойственна цветущему возрасту (лат.).

[52] как следует держать себя по отношению к знати (лат.).

[53] Отлично! Молодец! (прост. разг. лат.).

[54] На каком основании? (лат.).

[55] целиком и полностью (лат.).

[56] люди всякого звания и происхождения (лат.).

[57] Вот уж нет, вовсе нет (лат.).

[58] Преследовать двух зайцев... (лат.).

[59] Одно не вполне исключает другое (лат.).

[60] Положить конец как надеждам, так и страхам (лат.).

[61] с отличием (лат.).

[62] юноше надлежит почитать старших по возрасту (лат.).

[63] Solus cum sola /in loco remoto non cogitabuntur orare 'Pater noster' - букв. 'О мужчине и женщине, оставшихся в уединенном месте, не подумают, что они станут читать 'Отче наш'' (лат.).

[64] 'Волк в басне' (от пословицы 'скажи 'волк', и он явится', что соответствует 'легок на помине', или попросту 'помяни дурака...') (лат.).

[65] Шутки в сторону (лат.).

[66] то есть (лат.).

[67] 'Общая ботаника', 'Систематическая ботаника', 'Об основе зрения и сущности видения' (лат.).

[68] 'Богословие. Хрестоматия' (лат).

[69] 'К священнодейственному созерцанию' (лат.).

[70] 'Пытка. За и против' (лат.).

[71] Ветхий Завет (лат.).

[72] 'Под взором Вечности' (лат).

[73] 'Колдовство как камень преткновения' (нем.).

[74] То есть (лат.).

[75] шутки в сторону (лат.).

[76] премию (лат.).

[77] 'Особый метод познания' (лат.).

[78] 'Познание истины' (лат.).

[79] 'Змей о семи кольцах' (лат.).

[80] 'Причина причин' (лат.).

[81] запрещенные книги (лат.).

[82] 'К священнодейственному созерцанию' (лат.).

[83] проникнись заслуженной гордостью (лат.).

[84] доказанный факт (лат.)

[85] 'Козел отпущения' (лат.).

[86] пара нечестивцев (лат.).

[87] Приходится обращаться к чрезвычайным средствам, когда обычные не имеют успеха (лат.).

[88] бюрократия (лат.).

[89] Сгинь (лат.).

[90] по всем данным (лат.).

[91] растрата (лат.).

[92] Всё! Достаточно! (лат.).

[93] Вывод (лат).

[94] предостереженный вчерашним, 'помня предостерегающий пример вчерашнего дня' (лат.).

[95] добровольно и без принуждения (лат).

[96] репутация (лат.).

[97] Жизнеспособность, стойкость, выносливость (лат.).

[98] лишение сна (лат.).

[99] добровольно (лат.).

[100] По долгу службы, по обязанности, по должности (лат.).

[101] Грешен, признаю, сдаюсь (лат.).

[102] Все унесет с собой старость (лат.), т. е., все ошибки, свойственные молодости, исправит возраст (Сенека).

[103] с отличием (лат.).

[104] непререкаемый авторитет (лат.).

[105] Ближнего любить, как себя самого (лат.).

[106] 'чего не желаешь себе'... (лат.).

[107] по-хорошему (лаской, вкрадчивостью) или угрозами (лат.).

[108] младенцеубийца (лат.).

[109] новобранец, новичок, оно же - неопытный человек; проще - салага (лат.).

[110] 'попечитель внутреннего положения (состояния, обстановки)' (лат.).

[111] стояние (лат.).

[112] испанский сапог (лат.).

[113] Я тебе не льщу (лат.).

[114] При недостатке сил и намерение похвально (лат.).

[115] Дай Бог (лат).

[116] народное поверье (лат.).

[117] согласно предписаниям (лат.).

[118] Кандидат, подходящий, годный (лат.).

[119] Specta, / quid agas, et cave, ne in errorem inducaris / - Смотри, /что делаешь, и берегись, чтобы не оступиться/ (лат.).

[120] То есть (лат.).

[121] опытным глазом (лат.).

[122] 'Сжигая других, сгораю сам' ('Aliis inserviendo ipse consumor - служа другим, расточаю себя'; надпись под свечой, символом самопожертвования, в реальности встречается в Европе, в собраниях популярных символов и эмблем, начиная с 16 века).

[123] 'Пойти, подать, принести' (нем.).

[124] бегом (нем.).

[125] 'Колосс на глиняных ногах' (нем.).

[126] 'Человек по имени Иоанн Креститель' (нем.).

[127] 'Чистый источник' (нем.).

[128] 'Латинский язык', 'Латинская речь' (лат.).

[129] Вывод (лат).

[130] все толковать к худшему (лат.).

[131] обстоятельство, кажущееся извиняющим (лат.).

[132] 'К священнодейственному созерцанию' (лат.).

[133] Довольно! (лат.).

[134] Обстоятельства таковы (лат.).

[135] позорный столб (лат.).

[136] смертная казнь (букв. 'последнее коленопреклонение') (лат.).

[137] вообще (лат.).