Кроме Марины Цветаевой нет больше в русской поэзии женщин. Поэтическая культура - это мужская культура. Стихи пишут мужчины для женщин. Женщины стихов не читают, но иногда любят поэтов. Чаще не любят, что обогащает поэзию трагической любовной лирикой. Когда женщина принимается писать стихи, то из произведений предшественников, из общения с другими литераторами она усваивает мужской образ мыслей. Слов нет, прекрасный поэт Анна Ахматова, но строфа ее - это мужская - больше - это мужественная строфа. "Когда я ночью жду ее прихода, жизнь, кажется, висит на волоске..." - ужели это написала женщина?
Не то Цветаева. Ее иногда называют новатором в поэзии, говорят, что после нее русское стихосложение стало другим. Не берусь судить, но все же мне кажется, что это вздор. Единственное, что выделяет ее - она сумела, смогла, решилась - нет у меня подходящего слова - сумела выразить себя в стихах женщиной, последовательно, от начала до конца, до кончиков ногтей женщиной. Отсюда все - отсюда неудачная ее проза (проза суровое дело, мужское), отсюда ее алогичная, нервная, смятенная, крылатая строфа, вскрик и всхлип ее стихов. "Увозят милых корабли, уводит их дорога белая, и стон стоит вдоль всей земли: "Мой милый, что тебе я сделала!..". И все. И нет никаких новаций - есть великое искусство быть собой.
Но есть один вопрос - кто он? В самом деле: должен же этот зов женского сердца иметь какой-то адрес, быть к кому- то обращен. И здесь меня интересуют не конкретные исторические лица - судьба сближала Цветаеву и с незаурядными мужчинами, и (чаще) - с заурядными. Но думается мне, она не из тех, кто обретает идеал в конкретном мужчине, а скорее наоборот: она склонна присвоить конкретному человеку черты ему не присущие, но существующие в ее воображении.
И все же - кто он? Кто этот вечный возлюбленный, единственный мужчина Марины Цветаевой. Можно ли дать этому почти нереальному, эфемерному образу имя, есть ли имя у идеала? Я думаю, что можно, и имя это - веселое имя Пушкин...
Цветаева родилась через пятьдесят шесть лет после дуэли на Черной речке. Впрочем, Бог с ними, с временными рамками. Если бы случай свел их в пространстве и времени, то от такой встречи могли полететь искры, могли полететь и перья - уж больно велико было поэтическое напряжение этих противоречивых натур. И все же я утверждаю - Цветаева любила Пушкина любовью большей, чем любовь поэта к великому предшественнику, она любила его - во всяком случае такого, каким он запечатлел себя в поэзии, она любила его женской ревнивой любовью. И стоит одобрить ее выбор - есть ли у нас в России поэт более мужественный и мужественно красивый.
Она любила и ревновала его. Ревновала к жене - как она пишет о Гончаровой в книге "Мой Пушкин"! Так пишут о сопернице, и ревнивая дрожь ее голоса тем очевидней, чем более объективной она старается быть. Сонной Наташе неинтересно было ночное пушкинское стихотворение, и он забыл его поутру. Цветаева - нет, она бы не упустила, она бы проснулась, поднялась, рванулась навстречу этому несостоявшемуся стиху. Но нет стиха - он отзвучал столетие назад, и остается звать через годы, остается искать его в современниках и, не найдя, писать его самой, вкладывая в него всю страсть, всю ненасытность ищущего и разочарованного сердца.
Иногда мне думается, что так оно и было: цветаевское "Вы столь забывчивы, сколь незабвенны" написано Пушкину в ответ на чеканное его послание - "Я Вас любил...". Потомки склонны путать имена и даты, и может быть через пару сотен лет какой-нибудь незадачливый школяр, отвечая на уроке словесности поставит эти стихи рядом. И будет прав!
Долгие проводы
На протяжении полувека со времени Великой революции судьбой русского человека был исход. Люди уходили - в солдаты и в бандиты, из деревни в город и из города в Гулаг, со школьной скамьи на фронт, из деревенской избы в генералы, из генералов в зэки, из грязи в князи и из князей в сыру землю. Трещали вековые устои и трещина проходила через человеческие души. Пора было прощаться, и для прощания нужны были слова. А где их взять простому, в буквальном смысле "от сохи" человеку?. И вот повезло: слова для этого - "что не знает назвать человек" - нашлись и автором их был Сергей Есенин.
Никто и никогда в русской поэзии не прощался с таким размахом. У него нет другой темы: он прощается с женщиной, с другом, с юностью, с родиной, с собакой, просто с жизнью. Прощается трогательно и пошло, нежно и грубо, отчаянно и сдавлено, прощается как только можно и как только нельзя.
Это было долгое - на полвека -прощание. Но нельзя же прощаться вечно. И вот все: быт устоялся, и прощание свершилось. То, чего не могли сделать никакие запреты и гонения, случилось само собой:, любовь народа к голубоглазому рязанскому херувиму пошла на убыль, и, кажется, уже сошла на нет. Иные времена -иные песни.
Они простились... Не хочется верить, что навсегда. Но навсегда.
Пай-мальчик русской революции
Случись Александру Блоку жить в более спокойные времена, то быть бы ему почтенным профессором филологии, специалистом по средневековой рыцарской литературе. Педантичным, солидным, лауреатом премий и действительным членом обществ. К этому как будто были все предпосылки: от семейного круга до черт характера - свидетельств почти легендарной аккуратности и обязательности Блока великое множество.
Но ему выпала жить в смутную эпоху потрясений. Юность Блока пришлась на начало двадцатого века, когда его окружение - петербургская научная и литературная среда переживала резкую смену мировоззрения: от прогрессивных и оптимистических устремлений к крайнему пессимизму и трагическому предчувствию неизбежной катастрофы. Идейной стороной этого кризиса стали различные мистические учения, одним из которых был символизм, так увлекавший молодого Блока. В быту эти настроения преломились опасной игрой в "погибель души", ради которой не гнушались никакими средствами из арсенала дьявола.
Блок отнесся к этим идеям со всей серьезностью. Восемьсот возвышенно-мистических стихотворений о Прекрасной даме, которые не то что писать, а и читать великий труд -это ли не подвиг юности! С погибелью души тоже все было в порядке: пьянствовал и шлялся по проституткам. Ему, аккуратисту по природе, этот сумасшедший образ жизни был глубоко чужд. Но куда денешься - положение поэта в обществе к этому обязывало.
Шло время. Блок стал ощутимо уставать от всей этой кутерьмы. И постепенно начал погружаться в уныние. Молодые силы иссякали, здоровье стало пошаливать, и врачи рекомендовали пешие прогулки. Блок гулял по городу, слушал, смотрел, записывал. И как-то естественно его заунывная песня впитала в себя величие и уныние Петербурга, его дворов-колодцев, холодной финской воды, серого неба и казенного люда. В русской литературе стало великим поэтом больше.
После Октябрьского переворота гулять стало опасно. Времена наступали лихие и страшноватые. Педантичный Блок продолжал прогулки, революционный Петербург пугал и удивлял его. И он написал поэму о двенадцати красногвардейцах, в которой добросовестно изложил свои впечатления. Пай-мальчик, он никак не мог быть спокоен в неразберихе "мирового пожара в крови" и попытался как-то примириться с ним с помощью Евангелия. Наивная эта попытка породила множество пародий, что никак не умаляет ее величия. Впрочем, Блок и сам понимал ее тщетность. Мир окончательно лишился для него гармонии и вскоре он умер.
Перед смертью он попрощался с Пушкинским домом - несостоявшейся своей судьбой.
Полно петь песню военну, снегирь...
По натуре я сержант. Кое-кому это не нравится. Но ничего не поделаешь: таким уродился. Обожаю порядок, режим дня и своевременный прием пищи. Вместе с тем считаю необходимым не отставать от литературно-художественного процесса. У меня в домашней библиотеке есть вся русская классика, все макулатурные издания. В социалистические времена я регулярно выписывал толстые журналы и внимательно с ними знакомился. Я, конечно, не специалист в области литературоведения, но мнение свое о художественном произведении составить вполне в состоянии.
Когда во времена перестройки в продаже появились произведения господина Иосифа Бродского, я немедленно ознакомился с ними. Надо же быть в курсе творчества международно признанного российского поэта. Я купил толстую книгу его стихов и внимательно ее прочитал. Честно скажу: он не в моем вкусе. Какой-то он нестроевой, абсолютно штатский. Бродил, небось в нетрезвом виде по своему Питеру в неопрятной одежде, вращался в сомнительных компаниях, косил от армии. Правильно его сослали в Архангельскую, кажется, деревню. И за границу отправили правильно: у нас и своей шпаны хватает.
Таково мое мнение о нем и о его произведениях. Но есть у него одно стихотворение... Право, жаль, что оно не принадлежит другому поэту. Но ничего не поделаешь: именно Бродский написал стихи на смерть маршала Жукова, и к сожалению моему я не в состоянии забыть эти стихи!
Он стоял где-то рядом, на обочине, в толпе зевак. Но как-то высмотрел все это: мрачную красоту строя, торжественность ритуала, безобразный оскал смерти.
Может быть, была гроза? За окном рванула молния, он задернул занавеску, отошел от окна, включил телевизор "Вижу колонны замерших внуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб". Он старался оставаться спокойным, но спокойствие покинуло его. Он старался быть объективным, но дух трагедии витал над ним.
Так или иначе, но в блеске этой молнии Жуков предстал перед ним как божья стихия, свирепость и величие которой лежат по ту сторону добра и зла. За спиной у него в развалинах лежала страна, за которую он воевал и с которой он воевал, бесконечное, уходящее в горизонт поле боя.
Таким запечатлел его Бродский. И нет другого достойного памятника Жукову, кроме этого парафраза державинского "Снегиря", написанного лысоватым диссидентом.
Пусть же идет себе с миром. Простим ему сомнительное свободомыслие, неорганизованный образ жизни, отсутствие выправки, неумение обращаться с автоматом Калашникова. Бог с ним!..