Вот сейчас добреюсь и застрелюсь. Достали... Нет, лучше застрелюсь, потом добреюсь. А почему, собственно, так срочно? Так срочно, что и - добриться нельзя? И потом - как я вообще смогу самостоятельно бриться - мертвый? Да и стреляться тоже не из чего. Есть, правда, в заначке восемьсот баксов - как раз на одноразовый ствол и на скромные похороны. Но пока куплю, пока донесу - и стреляться расхочется. А по дороге - вообще прихватить могут. Объясняй потом ментам, что это - для себя. Вместо того, чтобы, как Маяковский, красиво лежать в белой рубашке в собственной квартире, буду на "шконке" париться в засаленной робе, облепленный вшами. А порядки там известные. Выйду на волю седым и беззубым. Квартиру с пропиской, опять же, как пить дать - потеряю. И куда потом деваться? Можно, конечно к Автандилу в Махачкалу поехать. Он еще в полку, когда вместе в наряд ходили, приглашал и даже грозил, что если не приеду - не простит. Но в Махачкале - то дизентерия, то террористы. Да и сам Автандил, наверное, где-то воюет. Уж очень он любил это дело. Даже в полку переживал, что служба к концу, а войны - все нет. Дни считал до похода на стрельбище. А потом выменивал лишние патроны на компот и молотил, оскалив зубы из АКМа в белый свет, как копеечку. Если сейчас и воюет, то своим от него надо прятаться лучше, чем чужим. А вообще-то он, как только рожок на автомате кончится - добрей доброго становился. Даже сильно стеснялся, что так хреново стреляет. Для кавказца - это позорнее, чем импотенция. А вот с этим у Автандила было более, чем в порядке. Он прогремел на всю дивизию, уже на первом году службы. Получив очередные 10 суток "губы" за самоход, умудрился сбежать и даже на-винтить триппер у сторожихи водокачки, спрятавшей его от патруля. С "губы" Автандил был переведен в полковую санчасть в отдельную палату, как инфекционный больной. Чем, конечно же, не преминул воспользоваться. После первых же лошадинных доз пеницилина, протестировался на процедурной сестре Брониславе Белоножкиной, эти самые уколы и делавшей. В перерывах между стрельбами, губой и триппером, Автандил вынужден был служить, согласно присяге. При этом очень тяготился своей безоружностью. Ходил время от времени к оружейной комнате, ждал когда заступавшие в наряд получали оружие и с жадностью смотрел на матовую сталь АКМов. Самого его в караул не ставили. Попав туда в первый, как впоследствии оказалось - и в последний раз, он выпустил два уставных рожка по громкоговорителю, который висел на дереве возле склада, но не работал уже несколько лет. Все коммерческие попытки починить его лазавших на дерево "радиоспецов", заканчивались безрезультатно. И прекращены были приказом по полку после того, как очередной "радиоспец" - прапорщик по фамилии Ракша (птица семейства ракшеобразных, обитает в Европе, Юго-Западной Азии, Северо-Западной Африке, встречается, как видите - и в армии), получивший авансом бутылку спирта, несмотря на свою летучую фамилию, позорно низвергся с радиодерева и сильно повредился и без того пропитым организмом.
В тот роковой рассвет, как выяснила впоследствии специально созданная комиссия, на громкоговоритель накакала какая-то безответственная птица, в нем что-то замкнуло и радиоколокол только и успел сказать: "Доброе утро, товарищи!"... Первый торжественный аккорд государственного гимна Советского Союза накрыла длинющая автоматная очередь с краткой паузой на смену рожка. Изрешеченный громкоговоритель, кроша ветки, рухнул на складскую пристройку, в которой тот же злополучный прапорщик Ракша, мобилизовав остатки мужских сил, встречал зорьку на кладовщице Таисии Брюхановой. От испуга с ними случилось нечто такое, после чего их увезли под радостное гиканье всего личного состава гарнизона на одних носилках, лежащими друг на друге. От дисбата Автандила спасла многочисленная родня, ставшая аулом на неделю прямо на клумбе, перед штабом дивизии. После этого грозному часовому было окончательно отказано в допуске к оружию. До самого стрельбища, где он и отводил душу. Даже штык-нож, с которым дневального ставили к тумбочке, оказавшись у Автандила, на положенном месте - в ножнах на левом бедре не задерживался ни на минуту. Сверкая белками глаз, он крошил воображаемых врагов и заодно все, что попадалось под руку. И если все одушевленное убегало, то неодушевленное оставалось стоять искромсанным, как после залпа установки "Град". Автандил, надо заметить, служил не со своим годом. Отловили его и забрили уже перестарком, так как махачкалинскому военкомату пришлось побегать за ним несколько лет по российским городам и весям. Заехав в родную Махачкалу на свадьбу к двоюродному брату, Автандил был мобилизован прямо за праздничным столом родственником невесты, оказавшимся по совместительству заместителем военкома. Свадьба, длившаяся неделю, плавно переросла в проводы в армию. Самое интересное, что никто ни на кого не обиделся. Даже наоборот - все остались очень довольны. Музыканты заработали вдвое больше. Еда и вино, с избытком заготовленные на свадьбу, пошли на проводы. Больше всех были счастливы - оставшиеся в живых бараны. Состав гостей тоже остался, практически, неизменным. Только тамадой стал замвоенком Махачкалы - капитан Ачвабускири, произносивший пространные тосты о настоящих мужчинах, любви, оружии и мужской любви к оружию. Надо думать, несколько запоздавшая испепеляющая страсть, нежданно обуявшая Автандила, и была разбужена проникновенными тостами родственника по линии жены двоюродного брата Рамзеса. За время странствий по российскому нечерноземью, Автандил, на радость всем нам, создал не поддающуюся ни воображению, ни учету армию любовниц, преимущественно в сфере торговли. Пожирая ночью в дальнем углу казармы очередную посылку, мы молили Бога за здоровье, неиссякаемые материальные возможности и неостывающую страсть всех экс-сожительниц Автандила и заработки их мужей. Перед Богом мне до сих пор стыдно, так как самым печатным в наших ночных молитвах было слово... Впрочем, если отнестись к этому в рамках тогдашних требований УК, то 206-ю статью получали и за него. Первые серьезные гонорары в виде финского сервелата, растворимого кофе, шпрот, шоколада и орехов с фирменными сигаретами я получил из рук Автандила. Судя по количеству сожранного нами темными архангельскими ночами, это был пик моей литературной карьеры, перед которым все пенклубы с их "Букерами" - ничтожество. Я исписывал по два шариковых стержня в сутки, обзавелся мозолью на указательном пальце, но готов поклясться, что повторов и штампов в посланиях Автандила не было бы обнаружено, даже если бы все осчастливленные им в разных местах страны дамы, вдруг, собрались вместе и стали бы сверять полученные ими письма. В результате моих, без ложной скромности скажу - беспримерных литературных усилий - наше отделение стало вызывающе лосниться лицами и постоянно передвигать в сторону увеличения звездастые пряжки на ремнях. В то время, как в солдатской столовой, где шла тихая беспощадная война за каждую пайку и каждую миску, мы сидели с брезгливо-высокомерными лицами и снисходительно наблюдали, как наши порции перловки пожирают изнывающие от чувства благодарности и раболепия, вечно голодные "солобоны" (начинающие солдаты В.П.),
Но не обошлось и без покушений на нашу беспрецедентную пищевую олигархию. Некий казах из соседнего отделения, с гордостью носивший, купленную им в кокчетавском загсе за сорок баранов фамилию - Николаев, вероломно выкрал из тумбочки, в очередной раз томившегося на губе Автандила, несколько писем с обратными адресами. Снедаемый завистью, алчностью и голодом, лунолицый Николаев сложил из всех 38 известных ему русских слов гнусный пасквиль в стихах, смыслом которого было, что плохой человек Автандил - их не любит, а любит их всех - он и поэтому - посылки надо посылать на тот же номер полевой почты, но на фамилию - Николаев... Подстава выявилась довольно скоро, после истеричного письма некой Клавдии Бурко из г. Семикаракоры Ростовской области (Господи! Где только не носило, уклонявшегося от исполнения гражданского долга, Автандила!), в котором она клеймила нашего друга и кормильца последними словами и требовала немедленно вернуть все опрометчиво высланное ею (это колбасу-то?), грозилась сообщить все полковому начальству и почему-то даже - своему мужу-семикаракорцу! При этом, она с благодарностью отзывалась о сослуживце Автандила - акыне Николаеве, открывшем ей на все глаза.
После этого Николаев сам не закрыл навеки свои и так не слишком широко открытые глаза, только потому, что находился на излечении в санчасти. Сердобольная Бронислава Белоножкина изо всех сил боролась со "звездной болезнью", в очередной раз обрушившейся на задницу подлого казаха. За очередную мерзость он получил 20 "банок" в бытовке от сослуживцев. Пятиконечные звезды вместе с серпом и молотом, перекочевав с солдатских пряжек на хитрую задницу Николаева синими отпечатками, спустя сутки воспалились, покраснели и распухли. Бронислава, побывавшая в молодости по профсоюзной путевке в сухумском обезьяннем питомнике, мысленно сравнивала, стоявшего во время процедур на четвереньках, широколицего звездожопого Николаева с грозным самцом-гамадрилом, нахально демонстрировавшим такого же цвета задницу посетителям питомника.
Звездожопого мы великодушно простили. Демарш К. Бурко и заочно примкнувших к ней, нескольких экс-любовниц Автандила, не смог нарушить налаженный мощный продовольственный поток, имевший благую цель - сохранить нашего бесценного друга и его уникальные племенные способности в суровых буднях армейской жизни.
Бескорыстная, практически, сестринская любовь верных подруг Автандила и их гуманитарная помощь не позволяли ему угомониться и в вышеуказанных условиях. Поэтому, откормленный их посылками, переполненный мужской силой Автандил, довольно редко ночевал в казарме, чем очень огорчал наших военачальников. За это они регулярно упекали его на губу, объявляя стандартные 10 суток. Иногда, особо раззадорившись, "добирали" 5 суток у командира дивизии и уже его властью давали Автандилу "вышку" - все 15, на целых две недели и один день хоть как-то уберегая себя от образования известных хитиновых образований на голове. Радиостанция "Свобода", все время долбившая про наших узников совести, томившихся в мордовских лагерях, к сожалению, ни разу не заступилась за узника потенции - Автандила! Уверен, что и по сей день, через столько лет после "дембеля", он остается непобежденным рекордсменом Советской и Российской армий, отсидевшим из двух лет службы более трехсот суток (!!!) на "губе". Однажды, неистовый Автандил чуть не стал жертвой боевых действий, развернутых против него - безоружного, вооруженным до зубов табельным "ПМ"ом - майором Чачиным. В ту памятную ночь, выкравшись своей леопардовой походкой из темени казармы через час после отбоя, Автандил подошел к "солобону"- дневальному, охранявшему безмятежный сон подразделения и тумбочку с телефоном, жадно пожевал глазами штык-нож, висевший у него на бедре, затем ткул ногтем в список домашних телефонов наших полководцев, и, попав в номер майора Чачина, коротко распорядился - "Будут ыcкат - пазваны...". Бухнула дверь казармы и Автандила поглотила мелкозвездная архангельская ночь. Бедный "солобон", всего полгода назад пополнивший ряды Советской Армии усилиями Кызыльского военкомата, как только оправился от ужаса, который нагнал на него, вышедший на тропу любви Автандил, ("молодой" в силу забитости превратно истолковал его вожделенный взгляд на свое бедро, приняв "подвинутого" на оружии Автандила за полигамного секс-маньяка) сразу же начал ломать свою круглую тувинскую голову над никак неподдающимся его воображению, требованием этого беспредельного губаря-самоходчика - звонить м-ру Чачину в случае внезапной ночной проверки. К тому же - сам м-р Чачин на эти сутки сам заступил дежурным по части, о чем сипло и недовольно проорал утром во время развода на полковом плацу.
За этим занятием, день и ночь служивший не на жизнь, а на смерть Чачин и застал воина-тувинца. Растерявшись при виде грозного майора, да еще с красной повязкой дежурного по части, бедняга заорал на всю спящую казарму: - "Сми-р-р-на!" И буквально проблажил рапорт, в конце которого доверительно сообщил, что временно отсутствующий Автандил, если будет что-то срочное, просил связаться с ним вот по этому телефону. Майор четыре раза проверил три цифры гарнизонной АТС, стоявшие в списке против его фамилии, потом крайне нелестно отозвался о всех тувинских матерях, впервые в жизни повернулся через правое плечо и, стирая эмаль на коренных зубах, рванул на выход.
Через считанные минуты примыкавший к ДОСу (дома офицерского состава - В.П.) пустырь огласился звуками пистолетной пальбы, завываниями и причитаниями. Непростительно заблуждались те, кто думал, что мужественные звуки пальбы принадлежали "ПМ"у разгневанного майора, а все остальное - Автандилу. Завывала, путаясь в ГДРовском пеньюаре, жена Чачина, стрелял же и причитал на весь гарнизон - ее официальный супруг. Автандил же, как и пристало настоящему кавказцу (прошу не путать с пресловутыми лицами кавказской национальности), отступал молча и с достоинством. Героическое отступление и последующая трагическая гибель Чапаева от рук коварных колчаковцев, как и майор, подобравшихся к герою темной ночью, блекнет рядом с драмой, разыгравшейся на ДОСовском пустыре.
Под сполохи полярного сияния, по мертвенно-синеватой поверхности девственного (если не считать многочисленных следов собачьего выгула) снега, уворачиваясь от жужжащих пуль, подобно молодому маралу, выпускающему пар из ноздрей, стелящимся шагом к спасительным стенам родной казармы несся Автандил. Его, пыхтя и время от времени командуя - "Стой! Руки вверх!", как мог, преследовал пузатый Чачин. Стрелял он беспорядочно и неприцельно, осклизаясь на очередной собачьей "мине". Израсходовав на Автандила весь отпущенный ему родиной на несение дежурство по части боезапас, и убедившись в тщетности настичь молодого, вскормленного посылками и вытренированного на гарнизонных снарядах обидчика, рогоносец сел в снег и пообещал разнести на хер (?!) все казармы без разбора - из подчиненного ему ракетного тактического комплекса. Конечно, это не дело - применять тактический комплекс по своим же однополчанам. Но можно было понять и майора, выпустившего в обидчика всю казенную обойму и ни разу не попавшего. Веским оправданием, правда, могло послужить то, что вел огонь он, находясь в состоянии аффекта, к тому же - по движущейся цели, одетой в белое солдатское исподнее, позволявшее сливаться с окружающей местностью.
Супруга м-ра Чачина, ставшая, вследствие вышеописанных событий - экс-супругой, собрала вещи и уехала к своей матери в Воронеж. При разделе имущества Чачин нанес своей бывшей половине последний безжалостный удар, отобрав дорогие для нее хэбэшные галифе, оставленные Автандилом при отступлении. С одной стороны - Чачин считал их несомненным и законным трофеем, имуществом противника, захваченным в результате боевых действий. С другой стороны - эти засаленные порты были важнейшим вещдоком, дававшим хоть какую-то надежду выйти на след супопстата.
Но Бог уберег Автандила не только от майорских пуль, но и затеянных тем следственных мероприятий. Как ни бился Чачин, но даже с помощью умащенных коньяком шифровальщиков из секретного отдела, не смог прочитать на внутренней стороне автандиловых галифе выведенную хлоркой фамилию. Автандила спасла его вопиющая безграмотность и не менее вопиющая каллиграфия, вернее - ее полное отсутствие. Абхазскую фамилию - Сасулаская, извевший два ящика военторговского коньяка и тронувшийся рассудком майор, все-таки с помощью особистов прочитал и счел сверхциничным оскорблением. Он даже несколько раз, находясь в состоянии похмельной депрессии, пытался прорваться на пусковую площадку тактической ракетной установки.
От страшной участи весь наш гарнизон, (да что там - гарнизон, весь расположенный неподалеку - Архангельск!) спасло, видимо, то, что дивизионное начальство, наполучав сигналов о неадекватном поведении маньяка-рогоносца и обойдясь без неизбежного в подобных случаях медицинского освидетельствования, тихо перевело потенциального гала-террориста подальше от оружия массового поражения на одну из таежных точек, запретив ему выдавать даже табельный "ПМ".
По злой иронии судьбы, обоих участников этой сексуально-военной драмы постигла одна и та же участь - полное отлучение от столь обожаемой мужчинами вещи, как оружие. Это было не менее больно, чем потеря общего любимого тела, уехавшего в далекий Воронеж. Рассказывали, что кто-то из штабных умников подарил на скромных конспиративных проводах отбывающему майору книгу Э. Хэмингуэя "Прощай, оружие!".
Я добрился и понял, что все мои невзгоды и настроения - просто мизер по сравнению с тем, свидетелем чему мне пришлось быть в армейской юности. И оно достойно описания, как мне кажется. Так что, как бы хреново не было на душе - стреляться погожу. Да и кто напишет продолжение?
А тем временем - жизнь подразделения, чудом уцелевшего после потрясшей его военно-половой драмы, мало-помалу вошла в привычное русло. Ставший живой легендой и бесспорным секс-идолом, Автандил пожинал плоды своей славы. Молодые неженатые "летехи" (лейтенанты В.П.), улыбаясь и подмигивая, здоровались с ним за руку, старшие женатые офицеры поглядывали с плохо скрываемым страхом и даже частенько в нарушение всех уставов - первыми отдавали честь. Продавщицы военторга и вольнонаемные телефонистки, вереща одновременно от испуга и вожделении, жались к стенам, завидев гарцующего навстречу Аватандила.
Л.Н. Толстой, при всех его неоспоримых заслугах в мировой литературе и приписываемой ему роли зеркала в истории русской революции, вкупе со сжившей его со света Софьей Андреевной, до этого вместе с ним семнадцать раз переписавшей "Войну и мир", просто лениво графоманили по сравнению с тем, что денно и нощно творил я. Именно так, наверное, должны были думать мои "одновзводцы", если бы, конечно, знали, что такое "Война и мир", кто такой Лев Николаевич и тем более - кто такая Софья Андреевна. Но их заповедные головы, которыми они только и могли что - есть, ничего такого в себе не хранили и хранить - не хотели. Их пытливые умы желали знать только одно - сколько писем за день я успел сочинить и сколько это принесет посылок. Эти вкусившие сладкой жизни и уже не представлявшие, как ее вообще можно жрать - эту перловку, друзья, отнюдь - небескорыстно охраняли мой труд. Они свирепо шугали любого, посмевшего приблизиться к моей тумбочке. Их алчность и наглость, запечатленные на отъеденных лицах пугали даже прапорщиков и младших офицеров. Со старшими - авторитетный Автандил изредка разбирался сам.
"Солобоны" отрабатывали барские крохи из посылок - бегали в военторг за бумагой, конвертами, стержнями для шариковых ручек и исправно носили на почту, оплодотворенные моим талантом, конверты. Наш взвод зауважали прочно и бесповоротно. Посылочное отделение гарнизонной почты работало, практически, на нас.
Министр обороны Гречко, упорно и монотонно кормивший горохом и перловкой свою "непобедимую и легендарную", способствовал распространению по окружающим подразделениям, наряду с "синдромом Авроры", (перманентное расстройство желудочно-кишечного тракта, сопровождающееся повышенным газообразованием - В.П.) самых невероятных слухов, порождавших само собой - зависть и как следствие - попытки действовать. К нам засылались и парламентарии, и шпионы. Но наша доблестная контрразведка быстро вычисляла "казачков", и в лучшем для них случае милостиво одаривали пачкой-другой сигарет или печенья, давала пинка, в худшем - "банками". Но это - если те были наглыми и не "кололись". Таким образом, доступ к интеллектуальной собственности взвода в моем лице жестко и беспощадно пресекался, что называется, в зачаточном состоянии. Однажды, даже имело место попытка нападения на курьера с целью завладения партией посланий. В случае удачи, нападавшие убивали сразу двух зайцев - получали в свои руки адреса автандиловых кормилиц и образцы ноу-хау в эпистолярном жанре. Но их сам чуть не убил, откормленный нами, стодесятикилограммовый горячий эстонский парень Яаак Врыловас, разнесший засаду с легкостью БТРа. Зычно крикнув на прощанье отощавшим "батонам"- гопникам (солдаты отдельного батальона аэродромно-технического обслуживания, занимавшие в военной иерархии одну из низших ступенек, где-то рядом со стройбатовцами - В.П.) позорно отступавшим на исходные позиции - "ка-аа-с-с-лы!", доблестный викинг невозмутимо продолжил путь к почте. Но после этого ефрейтор Додолев, еще на гражданке прочитавший книгу "Красные дипкурьеры", настоял на доставке жизненно важной для нас корреспонденции - только в составе группы и с парой гантелей за пазухой. Попытки же подкупа были просто смешны, учитывая материальное положение взяткодателей. Даже Автандил, готовый отдать все за лишний патрон на стрельбище, благородно выменивал боеприпасы только на гречкин компот и никогда не использовал свое бесспорное, выражаясь по-нынешнему - эксклюзивное право на посылочный "общак".
Но надо ради справедливости отметить, что некоторые наложницы Атандила, то ли из-за стесненного материального положения, то ли еще не успевшие воскресить былую страсть, а может быть, просто - из банальной жадности, пытались подменить посылочное общение эпистолярным. Увидев новое оформление заставок на ОРТ, теперь уже в ретро-космической тематике (господи, как несется время!), я вспомнил одну надпись из числа тех, которые когда-то было принято делать крест-накрест на месте заклейки и конверта, что-то вроде: "Лети с приветом, вернись с ответом'", "Жду ответа, как соловей лета!" и т.д. Так вот, некая мадам (даже фамилию ее помню по сей день - Радченко) вывела на конверте любящей рукой нетленное: "Жду ответа - как луна ракету!" Все это было в преддверии высадки американцев на Луну, когда слово "Гагарин" звенело, а "Титов" - откликалось ему, когда все эти "труссарди", "хуго-боссы" и "армани", произнеси их кто-то, воспринимались бы максимум, как наименования лекарств, минимум - как название присыпки против тараканов....Все было бы ничего, если в один прекрасный день, как в известном рекламном ролике, не "случилось страшное!.." Наш драгоценный Автандил - ходячий вулкан и неутомимый производитель, глубоко и безнадежно засмурел. Он стал замкнутым и раздражительным, уединяясь курил в гальоне, да и к посылочным яствам не проявлял никакого интереса. Даже ночами перестал ходить на охоту, чем окончательно поставил нас в тупик. Я, на правах личного референта, попытался было вызвать Автандила на откровенность, чтобы хоть как-то прояснить возникшую ситуацию.
После моих пространных рассуждений - мол, все в жизни бывает и что, избежав гибели от руки изверга Чачина, такому герою, как Автандил, все теперь должно быть по фигу, сын солнца и гор всего лишь посмотрел на меня своими орлиными очами, потом молча отвернулся к стенке. Надо заметить, что наш "супер-стар" спал, конечно же, на самом почетом месте - нижней койке, в самом углу казармы на неуставном, присланном из г. Иванова, бельем с нежной вышивкой в углу: "Автандильчику - от верной навеки Эльвиры!".
Забив на службу, мы всем взводом день и ночь ломали головы, выдвигая самые невероятные версии по поводу нашего кормильца. Диапазон был - от банального триппера до возможного землетрясения на его родине. Но в "Красной звезде" ни про какие катаклизмы в Махачкале не сообщалось, а триппер для Автандила был, что для стрелка - отдача, делом привычным... Все наши домыслы были рассеяны после того, как "фазан" из соседнего взвода, (солдат второго года службы, но еще - не "старик"- В.П.) с крутой фамилией - Крутоголов, за банку сгущенки сообщил нам сенсационную новость: стоя на посту у знамени части, он был свидетелем того, как Автандил после отбоя тырил цветы от подножия скульптуры вождя, стоявшей в штабе части, и завернув в газету, уносил в неизвестном направлении. Мы были в шоке. Нас не удивило бы сообщение о том, что Автандил, влекомый маниакальной любовью к оружию, упер, к примеру, гранатомет, или даже - знамя части, но цветы... Мы затаились в ожидании, снедаемые самыми страшными предчувствиями. И они нас, увы, не обманули...
Автандил влюбился... Как это когда-нибудь и случается с каждым - беспросветно и безответно. Когда "вычислили" его объект обожания - загрустили окончательно. Ира Бармина - мелкая, с птичьим личиком повариха из офицерской столовки, сразила нашего гиганта, порушившего за свою (если для кого-то - просто жизнь, а для Автандила само-собой - половую) не одну сотню женских сердец и колготок, не прилагая к тому абсолютно никаких усилий. Мы по очереди ходили наблюдать за вольнонаемной Барминой, потом до хрипоты обсуждали ее достоинства, сводившиеся, по нашему мнению - к сплошным недостаткам, и с каждым часом все больше верили в тривиальную истину: "Любовь зла..."
Но истина-истиной, а делать что-то было надо. Автандил таял на глазах, выкуривал по две пачки в сутки, не прерываясь и на ночь. Он не реагировал на наши вопросы и что самое страшное - практически, перестал есть. После совещания, проведенного в условиях абсолютной секретности в темной ленкомнате, было принято решение - делегировать на переговоры с Ирой человека, наделенного даром вербального общения с женщинами. Не надо быть Нострадамусом, чтобы предсказать - кого назначили этим человеком. Два волосатых, бородатых прародителя кошмара, мучившего нас больше 70 лет, их плешивый наследник, родившийся, к нашему несчастью, не на Рейне, а на Волге, и семнадцать их внуков из Политбюро - глядевшие со стен, молча одобрили этот выбор. Упираться было абсолютно бесполезно (вы бы видели эти лица в лунном свете!), и я подчинился выбору электората. Истребовав на подготовку три дня, я поштудировал в читалке классиков, порепетировал у мутного зеркала в бытовке и пошел на дело. Улучшив момент, я пробрался через черный ход на офицерскую кухню и скромно, но решительно предложил поварихе Барминой уединиться для важного разговора. Ира смерила меня оценивающим взглядом, отдала краткие указания своим товаркам и направилась в подсобку, покачивая щуплыми бедрами. Устроившись с ней между мешками с крупой, я сжато изложил цель своего визита и начал приводить все почерпнутые мною за предыдущую жизнь и вычитанные в литературе доводы в пользу кавказских мужчин. В ход пошли и "Рыцарь в тигровой шкуре" незабвенного Ш. Руставели, и "Хевсурская баллада", и даже Кайсын Кулиев с Расулом Гамзатовым. Развязка наступила на второй главе "Мцыри". То ли Михаил Юрьевич - действительно гениальный поэт, то ли Барминой уже все надоело и надо было возвращаться к плитам, только она, придавив зевок крепкой красной ладошкой, еще раз окинула меня взглядом сверху вниз и, уперев глаза в середину рассматриваемого объекта, начала лениво расстегивать бывший когда-то белым, халат. Как и водится на раскаленных кухнях, под халатом не было ничего лишнего... А я, распаленный декламацией и, по правде говоря, не рассчитывавший на подобное развитие событий, стал судорожно обдумывать свое ближайшее поведение. Армейское воздержание неумолимо перегоняло кровь из мозга в нижнюю периферию. Но даже почти лишенная кислородного питания голова моя понимала, что худосочные прелести Иры даже, в армейских условиях не стоят жизни. Не успел я под удивленно-разочарованным взглядом поварихи начать отступление, как раздался страшный треск и закрытая на засов дверь, как и бывает в таких случаях, повисла на одной петле. Кто стоял в дверях, думаю, тоже - понятно... Сейчас я уже не могу вспомнить в деталях главного момента, собственно и спасшего мне, если не жизнь, то, как минимум - хоть какую-то мою будущую жизнерадостность в ней. Помню только, что инстинкт самосохранения отверг на корню все попытки к объяснениям и я, влекомый той же жаждой жизни, но с силой, которая и не снилась героям романов однофамильца английской столицы, с воем попер прямо на маячившего в дверях Автандила. Мой рывок был для него, да и для меня самого настолько неожиданным, что я, смяв сослуживца, опомнился только за нижней ступенькой крыльца подсобки. Сбитый с ног Автандил, под истерический хохот Барминой, еще скреб ногтями, осыпанное вождевыми цветами обледенелое крыльцо, пытаясь подняться на ноги, а я уже несся прочь, рассекая ночь (рифма-то какая - а?). Недавняя драма с участием спятившего м-ра Чачина, его неверной жены и верного своим инстинктам Автандила, повторилась почти до мелочей. И с точностью - до наоборот. Был тот же девственно хрустящий снег на ДОСовском пустыре, так же вспыхивало протуберанцами холодно-равнодушное полярное небо и так же по пустырю мчались двое... Только на этот раз - в роли преследователя был Автандил, а в роли потенциальной добычи - его личный друг, референт и обкакавшийся адвокат в одном побелевшем лице... От находящегося между жизнью и смертью человека, даже если он военный - наверное, смешно ждать разумных действий. Но то, что делал тогда я, все равно, уверен - заинтересовало бы самого Кащенко (видный психиатр, организовавший клинику имени себя - В. П.) Нарезая круги вокруг крайнего ДОСовского дома, я... пел холодеющими от стужи и ужаса устами. Да, да, ни с того ни с сего в мозги, которым в черепной коробке моей, может быть, суждено было оставаться последние минуты, въехала, некогда часто звучавшая из репродукторов, песенка - "В Москве, в отдаленном районе, семнадцатый дом от угла..." Там было еще что-то про то, как объясниться в любви перед девушкой Тоней кто-то доверил дружку своему. И в конце - "... в любви надо действовать смело, задачи решать самому, и это серьезное дело нельзя поручать никому". Так там - поручать, а тут - сам поперся, правда, по приговору алчных "одновзводцев"... Между делом, дав с десяток кругов вокруг дома и три раза исполнив любимый шлягер, я, наконец-то, (тоже ведь, был в тот момент - военным) сообразил, что знавший каждую кочку на этом пустыре, мой абхазский друг рано или поздно меня настигнет и что единственное мое спасение - на дороге. Вернее - на шоссе, ведущем из аэропорта Талаги к городу мимо нашего гарнизона. И тут Господь еще раз уберег нашу часть от смертоубийства. Прямо как был, в х/б, с 20-градусного мороза, я вломился в закрывающуюся заднюю дверь "ЛИАЗ"а, до смерти напугав авиапассажиров, зато спасши себя от неминуемого расчленения. Примерно, еще полкилометра невменяемый Автандил преследовал автобус, размахивая захваченным на кухне тесаком для разделки туш, а меня уже, плотоядно ухмыляясь, разглядывал прыщавый черношинельныи старлей с красной патрульской повязкой и двумя подчиненными ему, мудаковатого вида, морячками. Все они были - из соседней морпехской части - злейшего врага и противника по бесконечным побоищам в скверике возле Дома офицеров, ставшими неизменным финалом каждых случавшихся там танцев. "Освятив" друг друга звездами и якорями, мы потом рихтовали в казармах погнутые в битве пряжки и копили аргументы для следующих встреч. В перерыве между сражениями, патрули из расположенных рядом частей, усердно отлавливали самоходчиков, естественно, с особой радостью - из дружественного рода войск. По злой иронии - конечная остановка автобуса находилась у городской комендатуры и соседствующей с ней, гарнизонной "губой", где я и оказался заботами по сей день обожаемых мною, сухопутных морячков. Но съев первую миску баланды, я их простил, успокоился и понял, что только здесь смогу находиться в относительной безопасности. Конечно, при условии, что сюда не загремит на очередную отсидку наш узник потенции, или не навестит родное учреждение с гранатометом. Зная феноменальную "целкость" Автандила, я меньше всего тревожился за двухметровые стены крепостной гаупвахты, возведенной еще при Петре I. Сердце болело за здание соседнего штаба армии современной постройки и за все международные последствия...
Конечно же - полутораметровые стены петровской крепости, в которой находилась гауптвахта, в какой-то мере гарантировали мою неприкосновенность от помешавшегося на почве ревности Автандила. Но сказать, что пребывание в этих "гостеприимных" стенах - сплошное наслаждение, при всем желании, я бы не смог. Надо было знать, поистине - дьявольскую изобретательность коменданта этого узилища - м-ра Якушонка. Об этом садиствующем шизофренике по всем окружающим гарнизонам, "обслуживаемым" армейской гауптвахтой, ходили легенды. Говорили, что он прошел, чуть ли не всю войну в штрафбатах (бульдогообразное, меченое шрамами, с позволения сказать - "лицо", вполне убедительно работало на эту версию). Его неоднократно подсиживали в темных архангельских закоулках многочисленные "клиенты" его заведения. Однажды, даже сбросили с моста в Двину, еще в звании капитана. Но Якушонок выплыл из ледяного крошева с пробитой головой и, даже не чихнув, получил майора после чего - взялся за дело с утроенным энтузиазмом. Достаточно сказать, что зачастую слабонервные военнослужащие (в основном - "солобоны") попадали на губу только за то, что, находясь в городе в законном увольнении и совершенно трезвые, встретив его на улице, цепенели от ужаса и не могли поднять руку к головному убору, чтобы отдать честь. За это они тут же пополняли никогда не убывающие, ряды губарей. Из них формировалась отдельная команда "нечестивцев", которая целыми днями отрабатывала навык отдания чести на специально придуманном Якушонком аттракционе. Посреди круглого дворика стоял столб с надетой на него выцветшей армейской фуражкой - "фюрер", а "нечестивцы" часами топали вокруг него строевым шагом и под зычные команды охраны делали под козырек. За годы непрерывного действия аттракциона, вокруг столба вытаптывалась траншея, которую время от времени засыпали сами "топтуны". Еще одним предметом гордости и любимым детищем коменданта был "бодибилдинг". Невесть откуда и когда привезенный огромный ствол лиственницы, имевший в диаметре - никак не меньше полутора метров, многие поколения губарей героически пилили, ведя так называемую "заготовку топлива на зимний отопительный сезон", длившийся в тех краях, как известно из местной песни - "десять месяцев - зима, остальное - лето..." Особую радость неугомонному коменданту доставляло ежедневное собственноручное расклепывание на рельсе двуручной пилы. Таким образом, Якушонок ликвидировал попытки ушлых губарей гвоздиком разводить зубья, дабы сделать ее хоть немного пилящей. Вот это с наслаждением и - пресекалось. Ровная, расклепанная пила намертво застревала в пропиле, синела и дымилась, доставляя адовы муки пилящим и близкое к оргазму наслаждение Якушонку. Но больше всех убивал своей изысканной тупостью аттракцион под романтичным названием - "дорога к звездам". На трассу Архангельск - Плисецк рано утром с губы выводили группу "космонавтов". Им вручали по двухметровому лому и, показав направление в сторону Плисецкого космодрома, давали команду - обдалбливать обочины, благоустраивая таким образом, стратегическую дорогу. Более тупую работу можно было делать только где-нибудь в Каракумах или Сахаре, пересыпая лопатой песок с бархана на бархан. Тем не менее, к вечеру надо было обязательно отчитаться за пройденный "путь к звездам", иначе были реальные перспективы "слететь с котла", т.е. остаться без пайки. По многим показателям коменданта перекрывал его заместитель - старший лейтенант Вайчис. Этот, волею судеб занесенный в Архангельск прибалт, потерпев фиаско в качестве авиатехника в летном полку (благодаря его "стараниям", имели место две предпосылки к летным происшествиям, едва не закончившимся гибелью машин), нашел себя на этой сучьей должности. Презираемый своими бывшими коллегами и однокашниками по летному училищу, помощник коменданта арестовывал их по поводу и без повода, придираюсь к каждой нитке на полах шинели, и с особой радостью делал это в присутствии жен и подруг офицеров. Этот старлей с белесыми, как у свиньи, ресницами - был во всех смыслах, буквально - двойником поручика-садиста из знаменитого телефильма "Адъютант ого превосходительства", в котором начальник белой контрразведки, полковник Щукин говорил своему заплечных дел мастеру: "Поручик, я иногда сомневаюсь - была ли у вас мать?".
Я бы не стал тратить столько чернил и времени на этого урода, если бы не одно обстоятельство. Именно Вайчис распределял арестантов на все виды работ, он же объезжал "аттракционы", раздавая налево и направо дополнительные сутки и выносил приговоры о снятии с питания, что было - прямым беспределом. На все на это командование смотрело сквозь пальцы, а на жалобы отвечало коротко и просто: "- А не хрен туда попадать!". И даже втуне гордилось наличием в их распоряжении такого инструмента поддержания воинской дисциплины.
Был, правда, случай, когда Якушонка с Вайчисом все же пришлось попридержать. Арестантам в дневное время не полагалось - ни лежать, ни даже - сидеть. Так называемые, "кровати" - деревянные нары, пристегивались после подъема в шесть утра замком к стене и оставались в таком положении до отбоя. Но изобретательные губари умудрялись, припрятанными в интимных местах гвоздиками, отпирать замки и пользоваться пристежной "мебелью". Пытливый ум Якушонка никак не мог смириться с этим. Больше месяца, сами же губари долбили реликтовые стены, проделывая пазы под какие-то цепи в кирпичной кладке. В конце-концов детище коменданта было запущено в эксплуатацию. Нары больше не пристегивались. После запуска механизма, они отныне втягивались в проделанные в двухметровых стенах щели. А предметом особой радости Вайчиса и Якушонка было то, что после запуска на рассвете "адской машины", тела спящих арестантов попросту соскабливались с уходящих в стену нар, и те просыпались уже на цементном полу. Конечно, все постояльцы "губы" после первого же такого "подъёма вниз" (фирменное выражение Якушонка), горохом сыпались с нар, едва начинал cкрипеть комендантский конвейер. Но после того, как не в меру заспавшийся первогодок получил перелом основания черепа в результате встречи с цементным полом, армейское начальство все-таки, дабы замять скандал, лишило-таки Якушонка любимой игрушки, приказав - опять же силами арестантов демонтировать "адскую машину".
Было время, когда мундиры военачальников были неприкосновенными и столь модное ныне слово "коррупция" еще не нашло место в нашем лексиконе. А вот деньги делать на солдатиках умели и тогда. И если московские полководцы солдатскими горбами возводят свои подмосковные "версали", то в Архангельске - святым делом было - заслать губарей на лесоповал посоревноваться с настоящими "зеками". Толку от таких "лесорубов" было немного, но на молочишко, судя по всему, кое-кому хватало. Мне удалось избежать "дороги к звездам", "бодибилдинга", но в "партизаны" (так назывались на губе лесозаготовщики) меня пристроили на второй день. А уже на третий - со мной крайне некорректно обошелся трелевочный трактор, вертанувший, как спичку, двадцатиметровый хлыст и скосивший меня, как кеглю. Я не помню подробности доставки моего бессознательного тела в госпиталь. Провалом в памяти я обязан открытому перелому голени и потере пары литров крови, пролитой мною на злосчастную лесосеку. Первым, кого я увидел, придя в себя... Думаю, и на этот раз о том, кто именно должен был отразиться в моих очах, двух мнений быть не может... Склоненные же надо мной глаза-маслины моего друга и киллера Автандила, были исполены печали и буквально - плавали в соленой влаге.(Вспомните - сколько раз за всю свою жизнь вы видели слезы на глазах кавказца?). Я, по правде говоря, думал об это всем уже - потом. В первую минуту, как это уже не раз описывалось кем ни попадя, в голове начала со скоростью света проноситься вся прошедшая жизнь, и как только она дошла до того момента, когда я впрыгивал в закрывающуюся дверь "ЛИАЗ"а, Автандил (не иначе, как имел место - телекинез) произнес сакраментальную фразу: "Маладэц этат автобуз, а то бы, нэудобна палучылась..." Что он имел в виду под словом, "неудобно", по сей день не знаю. То ли имелось в виду - неудобство разделки тела прямо на промерзшей дороге, без разделочного стола с мешающими проезжающими автомобилями, то ли Автандил, столь завуалированным способом все-таки осудил свою нереализованную кровожадность. Он мял в руках пилотку и смотрел на меня с такой душераздирающей скорбью, будто я лежал не на госпитальной койке, а в гробу. А у моего изголовья, подобно памятнику, стояли поставленные друг на друга, нетронутые посылки. Как Автандил прорвался в госпиталь и припер на себе четыре посылки, тоже до сих пор уразуметь не могу. Догадываюсь, что главной движущей силой все-таки было раскаяние, охватившее моего Отелло после того, как чуть было не потерявшие кормильца одновзводцы, объяснили Автандилу настоящую, благородную цель моего визита к этой чертовой поварихе. Медсестра-вольнонаемница, выгнав, наконец, вяло сопротивлявшегося Автандила, сообщила мне, что этот абрек чуть было госпиталь не разломал и пообещал лично "зарэзать" всех, если его не пустят к родному брату. А потом сдал для меня больше литра крови... Сказав что-то двусмысленное по поводу "полного внешнего сходства" братьев и всадив мне очередной укол, она направилась к двери. А я, провожая взглядом ее удаляющуюся складную фигуру, обтянутую тесным белым халатом, вдруг, с ужасом ощутил, что вслед за моей, поднятой на вытяжке ногой - вверх устремились и другие части тела! Кровь Автандила свое дело знала...
Конечно же, повторяюсь, но куда деваться, коль так оно и было и, наверное, по-другому - просто быть не могло. В обшарпанном приемнике госпиталя, по совместительству - и выпускнике, меня ожидал батальонный водила Толик Зайцев и переминающийся с ноги на ногу Автандил. Топтался у пыльного фикуса и пытался припрятать за его отсутствующей кроной (как я впоследствии выяснил) собственноручно выструганный костыль с мягкой набойкой из толиковой покрышки на конце. Нога после снятия гипса стала тоньше и бледнее, но почти не болела. Палку Автандил преподнес с таким ритуальным жестом, что я почувствовал себя бровастым генсеком, получающим золотую саблю к очередному юбилею.
- Из чинара, - сглотнув слюну, буркнул Автандил.
- И где это он в Архангельске чинар нарыл? - мелькнуло ехидное в голове.
- Автамабылэм нэ сламаиш!- добавил мой несостоявшийся убийца.
- А ты проверял? - с неподдельной искренностью спросил я.
Автандил потупил глаза.
- А давай попробуем, - заржал Толик, окончательно порушив торжественность ритуала.
У Автандила побелел кончик носа и он с размаху хряснул своим нерукотворным шедевром о колено. Мимо моих ушей просвистела пара латунных летных "птичек", в виде инкрустаций украшавших эфес костыля. Автомобиль не понадобился. Две половинки палки полетели в разные углы выпускника-приемника. А Автандил уже был на полпути к выходу что-то гаркая на своем наречии и размахивая здоровенными ручищами.
- Геликоптер. Вид сверху, - тенькнуло в мозгу. И тут же вслед: - Ну и козел же ты... Он же этот "чинар" битый месяц ножичком строгал, пока ты валялся на белых госпитальных простынках. И чего греха таить-после того, как ногу сняли с блок-растяжки, частенько - не один...
-Ты че вааще, Автандил? - заорал Толик и побежал за ним, прихохатывая и хлопая ладонями по засаленным галифе. Я, конечно, пока бегать не мог, но тоже поковылял вслед.
На улице вовсю лупило апрельское солнце. Ополоумевшие от такого счастья воробьи, орали, как резаные. Автандил сидел на мокром крыльце и палил "Приму" уже где-то в районе "фабрики" у самого черенка сигареты. Огонек полз по ней, как по бикфордову шнуру. "Щас взорвется..." -снова мелькнула гадкая мысль.
Голова Автандила еле-еле проглядывалась в дыму. Толик стоял напротив и что-то орал, размахивая руками, время от времени показывая на свою стриженную голову в районе виска. Наш друг сидел, как египетский сфинкс, вперившись невидящим взглядом в ободранную стену госпиталя.
"Да, перегнули палку" - мысленно откаламбурил я. Хоть и на малой скорости, я все-таки доковылял до Автандила. И первое, то пришло в мою дурную голову - извиниться за
палку и поблагодарить его за подаренную кровь. Конечно же, зная Автандила, как мало кто другой, я должен был сказать что угодно, но только не это. Абрек и вправду взлетел на
воздух, как подорванная машина и, сверкнув фарами, понесся по тупику имени Первого Интернационала, распугивая голубей, воробьев и встречных архангелогородцев. Догнали мы его на "УАЗ"ике через два квартала, благо все вместе знали одну и ту же дорогу в часть. После бурной рукопашной схватки, нам в три ноги и четыре руки все-таки удалось затолкать Автандила в кабину. До самого КПП ехали молча. Неугомонный Толик, попытался в звенящей тишине рассказать пару чудовищных по тупизне и сальности, старых анекдотов. Но, обидевшись на отсутствие реакции, демонстративно замолчал. На КПП меня дружно отхлопали по плечам знакомые "фазаны", скучавшие в наряде и обрадованные даже таким мелким событием, как возвращение из госпиталя раненного "партизана". Один из них успел мне шепнуть на ухо, что Автандил успел "отмотать" свой малый "червонец", но впервые, наверное - не на чисто сексуальной почве. Скорее на любовной. Ну, а если быть точным до конца - любовно - продовольственной. За то, что поколотил "макаронника" Бурыкина, ошивавшегося ночью у летной столовой. На свое несчастье -- именно в ту смену, когда работала вожделенная Бармина. Вороватый сверхсрочник, мечтавший поживиться мясом ночной варки в сговоре с собственной женой-нарезчицей Бурыкиной, чуть было не пал смертью храбрых у заднего крыльца, напоровшись впотьмах на дежурившего там Отелло. Несчастный так и не успел понять, что еще легко отделался, так как Автандил способен был в одиночку голыми руками уничтожить любое мобильное подразделение Пентагона, посмевшее приблизиться к священному объекту. И если "сафари" на меня сошло абреку с рук, то распотрошенного сверхсрочника ему не простили. И снова дисбат чудом не пополнил свои ряды, только потому, что в штабе части побоялись нового набега горцев и вытоптанной клумбы.
Все, кто будучи свободными от нарядов, ошивался в казарме, включая хронически "больных" "дедов", искренне обрадовались моему появлению. Потому, что в тумбочке меня уже заждалась толстая стопка сочащихся страстью писем, пачка чистой бумаги, ненавистная шариковая ручка с запасом стержней и чистые конверты. Раздумывая над своей будущей жизнью, я поковылял в строевую часть становиться на довольствие. После моего возвращения, одновзводцы, подобно голошеим грифам, стали нарезать вокруг моей тумбочки планомерно сужающиеся круги. И не подлетали близко только потому, что напротив меня сидел Автандила и молча смотрел в мутное после зимы окно. Надо было как-то разбираться...
И тут я совершил очередную глупость, сострив что-то по поводу осунувшихся рож и поизящневших талий братьев по оружию. Автандил вынул из тумбочки все канцтовары и
методично стал раздирать их на мелкие кусочки. Потом молча осыпал получившимся конфетти вытянутые, разочарованные физиономии сослуживцев. Все понуро разбрелись по углам и мы снова остались с Автандилом с глазу на глаз.
- Скажи, если нэ можэщ прастыть... лучче скажи, - наконец разродился он.
- Ты что - дурак? - пожал плечами я.
- Да, дурак-к-к! Но не говно, как это ты на мэня думаишь!
- А я что, тебе это говорил?
- Не гаварыл, так думаишь, лючче б сказал!
- Знаешь, дорогой, дурак и говно - это все-таки разные вещи...
- Но все равно - плаххие!
- Дурак - не пахнет, он - искренне ошибается. Чаще всего - во вред cебе...
- Я на тэбья руку хател падньять! Пан-н-имаэшь!
- Но Бог-то - не дурак, Автандил, он этого не допустил, вот и благодари его...
- Ты за минья хадыл, как брат гаварыть, а я...
- Вот тут ты успокойся. Я до сих пор не пойму, убей меня хоть во второй раз - из-за
кого ты там с ума сходишь?
- Я знаю. Но ничэго сдэлать - нэ магу...
- И я ничего не могу, пока ты сам в это не "въедешь"...
- А што дэлат, скажи?
- Никто тебе не скажет. Пока сам не допрешь. Никто...
- Эта...Обшэм - ты прасты мэня...
- Да иди ты... Прости... За что - прости? Нога - нормально срослась, все - живы-здоровы... Вот только "наполнитель" твой - свое гнусное дело делает... Боюсь - тебе конкуренцию составить... Как посмотришь?
И тут впервые лицо Автандила расплылось, в детской, глуповатой улыбке
- "А что здэсь плахого ?"
- Да я и не говорю, что это - плохо... Хлопотно, правда маленько... Да, ну - что ж теперь делать?
И тут Автандил вскочил с кровати и ринулся на меня с холодящим кровь рыком. Затаившиеся по углам казармы сослуживцы кинулись, кто - прятаться, кто - нас разнимать. Но с придурковатым выражением на лицах все одновременно застыли, увидев, как мы боремся, задыхаясь от смеха...
|