Несказанное счастье, быть там, где спокойно сердце! Так говорил мой дедушка, и кажется, эта фраза точно описывает взгляд Марка. В его глазах всегда читается- какое счастье, что я здесь. Он всегда выглядит счастливым, кроме тех моментов конечно, когда ты его не видишь, то есть когда уходишь из института. Кажется, глаза его выдают глубокую симпатию даже к самым скверным студентам, даже в минуты его большого гнева, который длится от силы секунду-две. То ли большая внутренняя выдержка, то ли действительно невероятная любовь ко всему живому. Не сказать, чтобы он улыбался и хихикал, как подставной клоун с почасовой оплатой, но в его лице никогда не бывает злости или неприязни к человеку. Как будто вот оно, вечное спокойствие, лежит у него в кармане драпового пиджака, и достаточно в минуты острого негодования протянуть руку, потереть необходимое в таких случаях спокойствие и дружелюбно свести на нет нарастающий конфликт.
Конечно, для человека, именующего себя преподавателем, светилом науки для в большинстве своем безразличных диссидентов, такое поведение очень быстро порождает хамство и фривольную манеру общения. Но и другом его назвать нельзя, даже если очень и хочется. Его возвышенное "Вы", которое пристало услышать от преподавателя лет на сорок тебя старше, кажется большой поролоновой стенкой: и вроде и мягко, и человека за ней не видно. Несомненно, этот видимый признак субординации он может прикрыть глубоким к тебе, человеку, уважением, сохраняя при этом свое место за поролоновой стенкой. И как бы тебе не хотелось разглядеть в нем человека, потенциального старшего наставника и интересного собеседника, странная двусмысленность интеллигентного поведения не дает возможности даже задать простецкий вопрос не по существу, вроде тех, что мы задаем друзьям в три часа ночи, когда нас мучает острый приступ бессонницы и интереса: "А поешь ли ты песни в душе? А не кажется ли тебе, что на балконе пятого этажа небо ближе?" даже слово "тебе" ты ему сказать никогда не сможешь. Но при всей своей дотошности, в собственной голове, конечно, касаемо этого человека возникает масса фантазий на тему: "В чем же его скелеты и страхи?"
Скажем, утром Марк выходит на работу, растрепанный, конечно, еще бы, вставать в такую рань. На автобусных остановках не протолкнуться, злые люди спешат получать деньги за рабский труд. Поэтому он идет пешком и по дороге оглядывается вслед вольнолюбивым кошкам, гордо семенящим по раздолбанному асфальту. В голове ветер, разве можно соображать в столь ранний час? Пока он не дошел, а может, и добежал до института, он еще Марк, но на ступеньках корпуса он уже приосанился и стал Марком Андреевичем. Ну, это он так думает, хотя даже в стенах института он Андреич или Марк для тех, кто особо его ценит. Некоторых пугает его манера витиевато повязывать шарф а-ля поклонник инди-попа, или его чрезмерно поставленная спина кадета или чего хуже, балерона. Но разве должно это волновать возвышенного человека, который по вечерам слушает Моцарта и выписывает в блокнот цитаты из Фицджеральда? остается надеяться, что он все же земной и ничего подобного не вытворяет. По-крайней мере, не каждый вечер.
Наверняка у него возникало желание темным вечером, когда во дворе уже нет ворчливых бабушек с вечными внуками и дедушек с вечными нардами, раскачаться что есть силы на деревянных качелях с железными цепями, сдерживать детский "ух" где-то на середине пути и потом на лестнице остановиться и вдохнуть запах уже теплого железа с ладоней. Или наоборот, ему, наверное, пора на этих самых качелях качать своих детей и потом старательно отмывать им руки мылом от этого въедливого запаха железа.
Когда у него температура, он точно становится капризным и требовательным, просит кормить его с ложечки и ни в коем случае не открывать окна нараспашку, даже если очень душно.
Если бы Марка было два, или, к примеру, о нем можно было снять фильм или написать роман, он был бы несчастным чахоточно-бледным студентом, потомком разорившегося графа где-нибудь в Бретани, который переехал в Париж, чтобы воодушевляться видами Тюильри и Марсового поля и воодушевленно писать пока не известные никому шедевры. Марк обязательно снял бы квартиру с видом на Эйфелеву башню, даже если бы затем, чтобы ее увидеть, надо было вытянуться что есть силы из окна. И хотя его длинные пальцы со взбухшими венами больше подходят пианисту или виолончелисту, или, в крайнем случае, карманнику, он несколько лет будет безуспешно стремиться к идеалу в живописи. По вечерам, когда толпы туристов постепенно сходят на нет, он выходит на свою улицу и мучительно ищет свой образ, будь то кошка, которую в Париже встретишь нечасто, вот так запросто разгуливающую по дроге, или молоденькая студентка, спешащая домой с вечерних классов. Иногда Марк приходит в школу танцев мадам Анри, которая души в нем не чает, но в пару с собой никогда встать не даст, опасаясь за свои хрупкие лодыжки. Периодически Марк влюбляется в ежедневных прогульщиц колледжей и малоопытных певичек, но даже это не может его успокоить и принести долгожданное озарение творчества. Все это могло быть, если бы Марк был французом. Скорее всего, он оставил бы идею писать великие картины, вернулся бы в Бретань и все равно стал бы преподавать.
Наш Марк точно и в минуты отчаяния преподавание не бросит, хотя временами оно кажется абсолютно ненужным занятием, ведь для безудержного повторения каждый год одних и тех же историй у него слишком поэтическая душа. Когда он курит, он напоминает памятник Пушкину около Одесской разваливающейся, но все такой же прекрасной филармонии. Это конечно, ничего само по себе не значит, но в купе с руками пианиста и носом француза- вполне годится на поэтический образ, несмотря на эклектику.
По утрам Марк пахнет нагретой техникой, а к вечеру- кожей и кориандром.
Нам наверняка было бы над чем посмеяться, если бы можно было обсуждать самые глупые и глубокие темы, например:
а) феномен голубя как символа мира;
б) новые клетчатые штаны ректора, если бы таковые были;
в) политику государства в отношении сиамских близнецов;
г) и обязательно новый роман Умберто Эко.
Совсем необязательно, что так оно все и окажется на самом деле. Как бы не хотелось видеть Марка персонажем грубой прозы или нежной беллетристики, он имеет право оказаться банальным, до пошлости замороченным на английской грамматике преподавателем, у которого по вечерам не хватает времени не только на жену и любимую кошку, но даже на непринужденную беседу с друзьями. Про Умберто Эко он и не слышал вовсе, а до субординации ему дела нет. И уж точно с женщинами он ведет себя жестоко, прикрываясь маской ангельского смущения и интеллигентности.
Впрочем, скоро это будет уже совсем неважно, и жалеть будет не о чем, потому что Марк убегает. Или мы от него убегаем. Он наверняка этого очень ждет, как бы скучно ему без нас не было. И по вечерам также будет возвращаться в свою непоэтическую квартиру и перебирать умные книги, печатать что-то на истертой клавиатуре совсем не подходящими для таких дел пальцами. Ему всегда можно придумать оправдание и подходящий под это оправдание образ. Бывают же такие люди, о которых ничего не знаешь, но с удовольствием додумываешь без оглядки на то, что твоя улучшенная копия гораздо привлекательнее идеала или наоборот, ни в какое сравнение с ним не идет.
Но Марк никогда не будет тебе другом и этого не узнает, что успокаивает.