За окном шёл снег. Тяжёлые белые хлопья медленно, монотонно и почти бесшумно опадали на прошлогодний корявый наст. Смутно видневшиеся вдали в меркнущем свете уличного фонаря холмы были ещё в своём грязно-сером настовом панцире, обдуваемые мёртвым северным ветром. У подножия уже вырастали новые ватные кучи нынешнего, этого года, снега. Левее, в распадке, чернел мёртвый обнажённо-опалённый лес. Он уже давно был чёрен и смертельно опасен. Он уже никогда не станет иным. Проклятые деревья забыли, как шелестеть под лёгким майским ветром кроной, как поворачивать трепещущую листву вслед рвущемуся в зенит солнцу. Увы. Теперь только лишь треск ломких иссохшихся сучьев да скрип усталых сгорбившихся стволов слышен долгими тягучими ночами. Да иногда ещё какое-то глухое утробное уханье доносит тревожным эхом из леса и коснётся слуха - кто его знает, что или кто может издавать такое уханье, похожее на предсмертный приглушённый стон. Видать, тоже ЕМУ зима не нравится.
Всё возвращается на круги своя. Таков нерушимый закон природы. И зима тоже. Только ЭТА зима началась двадцать один год назад. Кажется, двадцать один. Собственно, и возвращаться-то ей ни к чему. Она всегда здесь. Вечная зимняя пурга в отблесках магнитных сияний и в мёртвенно-стылом пространстве угрюмой долины. Она, эта зима, статична, как весь замерший в затравленном бесконечном ожидании Мир. Единственное движение в этом гиблом Мире - падающие снежинки, лишь на миг появляющиеся в ржавом пятне света уличного фонаря. Это всё, что осталось от прежнего, уже порядком позабытого, Мира.
Маломощная лампочка в жёлтом самодельном абажуре из сломанного детского ведёрка сносно освещала лишь центр комнаты - насколько хватало ей сил. Углы же и стены тонули во мраке. Точнее, не стены, а стенные шкафы, до отказа набитые книгами, словно поленницы. Эта библиотека - всё, что удалось спасти из полыхнувшего в здании пожара много лет назад. А может, всё, что хотелось спасти. Или почти всё. В остальных бесчисленных комнатах этого вынужденного, спонтанно возникшего жилого лабиринта хранилось менее ценное имущество - инструмент, провизия, топливо... Всё, что необходимо для поддержания жизни... Да разве ж это жизнь! И нужно ли её поддерживать. Э-хе-хе.
Старик, утерев морщинистый рот грязным рукавом изрядно поношенной армейской телогрейки, вышел из оцепенения, повёл затёкшей ключицей, медленно перевёл взгляд на пухлую раскрытую тетрадь и шумно, с клекотом, вздохнул. Этот вздох вызвал мучительный приступ кашля, сотрясшего немощное тело. Редкая седая прядь давно не стриженных волос ткнулась в лицо грубым замасленным завитком. Кое-как усмирив болезненный приступ, смежив на мгновение глаза, он дрожащей рукой подхватил затёртую авторучку, основательно вывел в тексте жирную точку и тяжело осел на спинку стула. Авторучка выкатилась из ослабших пальцев.
Ну, вот и всё. Окончен труд-то. Венчающая глава дописана. Поставлена последняя и решающая точка. Она сродни точке в моей порядком затянувшейся жизни. Шутка ли - пережить всё человечество! Будто какой заговорённый, леший меня забери... Стоит ли теперь жить дальше, коптить небо. Кому нужно моё дальнейшее существование. Даже не так - дряхлое влачение. Нет, опять не то. Кому? КОМУ?!
Потрескавшиеся губы изломались в тоскливую усмешку, похожую больше на вымученный оскал старого беззубого пса. Усмешка получилась злая, недобрая, перекошенная, но старик этого не заметил, не знал - зеркала он не видел уже лет десять. Последнее разбилось при очередном землетрясении, когда он ещё имел возможность выходить на поверхность. Когда же это было-то... Потускневшие уже старческие глаза внезапно сверкнули. Поверхность! Ветхое слово с полузабытым смыслом. Старик несколько раз повторил это слово, сначала про себя, потом вслух, глухо и осторожно, будто смакуя. Было теперь в этом слове что-то неуловимо новое, что-то помпезно-маршевое. Новый вкус. И этот вкус, почти призыв, толкнул сердце, впрыснул остаток адреналина в кровь, отеплил жилы и ринулся в мозжечок. Словно цепная реакция, мелкая дрожь несмело тронула озябшие члены, получившие ещё не вполне осознанную, но настойчивую команду. Ручка с откинутым колпачком привлекла пробуждающийся взгляд. Сколько раз он менял в ней чернильные стержни? Двадцать? СТО?! Ему всегда казалось, что день, когда в этой самой авторучке отпадёт необходимость, не настанет никогда. Лживый, трусливый самообман. Такой день настал! И оказался ещё более страшен и жесток, чем в самых мучительных кошмарах..!
Старик всхлипнул и сконфуженно утёрся ладонями, озираясь, будто кто-то мог наблюдать за ним. Хотя, признаться, он давно так уже себя вёл, словно был тут ещё кто-то, кто мог осудить, или поддержать, или надсмеяться, или сострадать. Это не сумасшествие, нет, это желание избыть одиночество, иллюзия прежних времён.
Авторучка бесполезно лежала на пыльном столе, и эта её бесполезность бесила.
"Что будет, если отобрать у волка охотничью страсть погони, сладость атаки, непреодолимое желание ощутить вкус свежей тёплой крови? Он умрёт? Наверное, вряд ли. Просто превратится в безвольное безразличное существо или что-то в этом роде. А у меня вырвали нечто большее. У меня завершена Рукопись. У меня отобрали не страсть и сладость, а самое главное - лапы и зубы. Не думаю, что волк при таком раскладе выжил бы!"
Бесполезные рассуждения, рассусоливания выжившего из ума старика, кому они нужны? Кому нужна эта его рукопись, которую он писал последние пятнадцать лет, изо дня в день, пытаясь донести до неведомого читателя историю рода человеческого, скорее даже теорию генезиса рода человеческого, какой он её видел.
"Опять самообман!. Я ведь писал для себя. Рукопись и была самой идеей существования, смыслом жизни, лапами и зубами. Важнее кислорода, воды и консервов. Важнее другой особи моего вида!.."
"Нет, снова всё не так. Шалишь, старый. Будь у меня товарищ, собеседник, сосуществователь, возможно, Рукопись так никогда и не родилась бы - смысла бы в ней не было. Но не было никого. И желание писать стало жизненной необходимостью, вполне осязаемой физиологической потребностью, затмило все иные надобности. Как чувство голода, как жажда, даже важнее. А теперь, когда я лишён этого. Зачем жить?!
Ощущая ещё не вполне осознанный внутренний призыв, старик поднялся и прошёлся вдоль книжных шкафов, бережно касаясь пальцами книжных корешков. Как странно! Книги в одно мгновение перестали быть для него идолами, откровениями, священными писаниями. Теперь это были просто бумажные буклеты, годные разве что для растопки. Старик медленно повернулся к Рукописи.
Да! С сегодняшнего дня ни Анри Барбюс, ни Оруэлл, ни Толстой уже не могут претендовать на что-то большее, кроме забытого пыльного книжного шкафа. Я перечитывал их множество раз и, наконец, понял. Они писали в толпе себе подобных и о толпе таких же, как они. Теперь этого давно уже нет. А истина - вот она, на столе! Истина в том, что человек одинок! Он всегда был и есть одинок. Он рождается и умирает в одиночестве, лишь наедине с самим собой!
И в своём одиночестве человек слаб и одновременно силён. Одна и та же идея может помочь ему свернуть горы, а может низвергнуть до животного состояния или подтолкнуть к самоубийству.
Человек социален и асоциален одновременно. Общество помогало ему прогрессировать, восполняя его недостатки или отсутствие способностей достоинствами или способностями других. Но вместе с тем каждый стремился занять место другого, поближе к солнцу и, если отсутствовали моральные устои сдерживания, процесс этот достоин был зверя, звериных повадок и звериных инстинктов.
Но всё минуло, всё кануло в Лету. Мир разрушен, он лежит там, на Поверхности, низвергнутый и опостылевший. Развенчанный миф о величии человека, наглядно демонстрируемый мрачными развалинами городов и заросшими брустверами дорог. Это всё, что ему осталось в наследство от великой "Империи Человечества". А он сам - жалкий огрызок человека, неприкаянная тень, которую забыл здесь Вельзевул, но однажды вспомнит и обязательно вернётся. Вернётся и захохочет, воздев когтистые лапы, наслаждаясь окончательной своей победой, этим адским триумфом глупости и самонадеянности человечества.
"Но что мне с того, я не способен уже ни гневаться, ни восхищаться, ни трепетать от ненависти. Я могу лишь молча стоять и наблюдать финальную сцену этой вселенской трагедии, коду, за которой Ничто. Однако это будет позже, несколько позже. А сейчас...
Старик, пробуя на вкус, медленно втянул ноздрями воздух. Пыль и тлен он уже давно перестал ощущать. Но сейчас, как никогда ранее, воздух показался ему необыкновенно прозрачным и хрустящим, как свежий снежный наст. Пожалуй, коду нужно немного изменить. Взгляд упал на окно. Что ж, Рукопись, наконец, дописана, точка поставлена - старик словно перебирал в памяти, всё ли он сделал и ничего ли не забыл. - Своё предназначение, надеюсь, я выполнил. Я был силён, живя идеей. Теперь я слаб, и я устал, и нет надо мной судий, кроме меня самого. Жить для себя - тяжкое бремя, да и нет более сил. Жить для других, - он на миг замер, что-то соображая - их нет, то неизвестная мне наука.
А за окном - неизвестность. Прошлогодний наст уже покрылся толстым пухово-снежным одеялом. И кто знает, может быть, за последние несколько лет там, снаружи, что-нибудь изменилось? Настало время покинуть раковину, она теперь стала для меня мала и неуютна. Дорогу, как известно, осилит лишь идущий. Пора бы сделать первый шаг к последнему акту.
Старик снял с гвоздя у входа старый, поношенный и латанный-перелатанный, тулуп, но, подойдя к двери вплотную, выронил его. Зачем, тулуп лишь бремя, отодвигающее затянувшийся финал.
Дверь с трудом отворилась внутрь и морозный воздух белыми клубами ринулся в Дом, в этот последний оплот тепла и надежды. Чёрное ночное небо придавило сверху, заставило сжаться. Но вместо этого старик лишь расправил плечи и сделал полный вдох. Снег немного слепил, стремясь попасть в глаза, но человек всё же успел заметить, как вдали, за тёмным мёртвым лесом сверкнул то ли огонёк, то ли болид. И старик почувствовал прилив давно забытого чувства нетерпения, любопытства и захрустел по снегу прочь от Дома.
Зверский мороз всё сильнее сковывал движения, вымораживал натруженные лёгкие, осушал глаза, и вскоре пришло полное безразличие ко всему происходящему. Апатия и немощь подкосили ноги и старик рухнул ничком в свеженаметённый сугроб. Последний вздох, словно немой гимн избавлению, и распрямившиеся черты лица сложились в неуловимую счастливую улыбку.
И впереди, в трубах старых ржавых конструкций, словно старый дряхлый пёс, протяжно завыл ветер, загудел натужно панихиду по усопшему, и этот протяжный тоскливый гул всколыхнул мёртвое пространство долины, заметался в истошном порыве, постучал ледышками по скрюченному усталому металлу и бросился прочь, в бесконечность ледяных просторов, в ночь...