Ночью выпал снег. В детстве, подойдя к окну в такое утро, как сегодня, я бы радостно закричала (так, наверное, дети в маленьких городах кричали: "Цирк приехал!"): "Ура! Снег выпал!" И настроение было бы с самого утра праздничное и радостное. А сегодня я с удивлением (рановато вроде для снега) осмотрела белый двор, такие же припорошенные тротуары, покрытые пышными шапочками машины и поморщилась: все - кончилась спокойная и безопасная пора чистых и сухих дорог, надо доставать зимние сапоги, шубу, меховую шапку. Думать, заведется или не заведется машина. С легкой брезгливостью наблюдать, как постепенно нарядное светлое покрывало становится с каждым часом все темнее и грязнее и с ужасом думать об обязательной гололедице, которая будет с маниакальным постоянством приходить и пугать пешеходов и тех, кто за рулем. Нет, я категорически не люблю зиму, не люблю холодную дождливую осень и затяжную нерадостную весну. Я люблю тепло, синее небо, солнце, нагретую им траву, по которой приятно пройтись босиком. И дома должно быть обязательно тепло и уютно. Помню, когда-то прочитала в записках у Ильфа: "Что такое счастье? Это сидеть перед камином в глубоком кресле, с пледом на коленях, под лампой с зеленым абажуром и с интересной книгой и толстой плиткой шоколада в руках". Может быть, не дословное цитирование, но абсолютно точное по содержанию. Да, я разделяю это счастье сибарита. Очень редко его удается достичь, а чтобы в полном наборе, то почти и никогда: как правило, какое-нибудь звено обязательно отсутствует. Чаще всего камин.
Сейчас дома тепло. Камина нет и не будет. Лампа с зеленым абажуром и плед есть. Лежит на тумбочке рядом с кроватью роман Мураками "Дэнс, дэнс, дэнс" - мне нравится. Шоколад почти не ем, во всяком случае, сама себе я его никогда не покупаю. А на душе все равно тоскливо: гармонии с внешним нарядным миром не ощущаю.
Ладно, не только зима началась, но и сегодняшний день - значит, пора начинать действовать. Десятиминутная зарядка, контрастный душ, утренний туалет. И когда, наконец, приступила к самому приятному - первой чашке свежезаваренного чая "Ахмад", раздался телефонный звонок. Аккуратно прихлебывая, чтобы не было слышно на том конце провода, произнесла обязательное "алло".
--
Доброе утро, Ольга Валерьевна. Это говорит Жерминов, журналист.
--
Доброе утро, Денис.
--
Ольга Валерьевна, к вам сейчас заедет наш курьер и привезет гранки с интервью. Проверьте, пожалуйста, со всем ли вы согласны, и подпишите.
--
Я это должна сделать прямо при нем?
--
Нет, что вы. Он вернется, когда вы ему скажете. Устраивает? Но желательно успеть за сегодня и завтрашнее утро. Получится?
--
Постараюсь. А номер когда выйдет?
--
В конце ноября.
--
Хорошо, Денис. Спасибо вам. До свидания.
--
Это вам спасибо. Еще раз огромное спасибо. Самое интересное интервью в моей журналистской жизни.
Я засмеялась:
--
Это потому, что ваша журналистская жизнь не очень длинная. Но все равно спасибо за добрые слова. Всего хорошего.
Я положила трубку и машинально продолжала пить короткими глотками уже остывший и потому невкусный чай. Но не замечала этого: я вспоминала наш первый с Денисом телефонный разговор три месяца назад.
2
--
Здравствуйте, Ольга Валерьевна, вас беспокоит журналист из...
--
Простите, - оборвала я его, - я с журналистами уже давно не общаюсь и общаться не намерена. Всего доброго. - И положила трубку.
Этого еще только не хватало. Я уже была уверена, что ни один из этой пишущей братии не позвонит мне: кажется, не осталось ни одного издания в городе, в котором не знали бы, что я категорически не даю интервью. Мне не нужны их статьи - ни хвалебные, ни ругательные, тем более интервью. ПОТОМУ ЧТО ИМ СОВЕРЕШЕННО ВСЕ РАВНО, ЧТО Я ИМ РАССКАЖУ - ОНИ ДАВНО "ВСЕ ПРО МЕНЯ ЗНАЮТ". Выросло целое поколение журналистов, которые не умеют и не хотят думать. Гораздо проще подсмотреть и написать о людях, чьи имена на слуху, во что они одеты, с кем пришли на очередную тусовку, что ели, что пили, сколько денег там оставили. Короче, кто с кем и когда...
Опять звонок. Ну, это уже наглость, которая не имеет границ. Сейчас я ему!
--
Алло! Молодой человек, неужели вас так в детстве воспитывали - вламываться в закрытые перед вами чужие двери?
--
Ольга Валерьевна, это не Жерминов, это Полина Елизарова из "Культурного наследия".
--
Ой, Полиночка, извините за не относящуюся к вам грубость.
--
Но я имею самое прямое отношение к этому звонку. Выслушайте меня спокойно.
--
Я само спокойствие и терпение - слушаю вас, Поля.
--
Вы слышали о журнале "Четыре времени года"?
--
Даже просматривала. Вполне приличный журнал.
--
Вот-вот - рада услышать это от вас. Он выходит четыре раза в год, и в каждом есть рубрика "Персона". В осеннем номере этой персоной в журнале хотят видеть вас, Ольга Валерьевна.
--
Меня?!
--
Ну, вы так удивляетесь, как будто я позвонила не к известной актрисе Антонольской, а к буфетчице из кинотеатра "Ракета".
Я засмеялась.
--
Простите, Поля, за невольное кокетство, но я, действительно, очень удивилась.
--
Да знаю я, знаю, что вы не даете интервью, с журналистами не дружите и даже не общаетесь.
--
Кроме вас.
--
А я не журналист, я редактор - потому и дружим. Но во "Временах года" как-то сумели прознать про нашу дружбу и попросили поспособствовать. Я согласилась с условием, что брать интервью и воспевать юбилейную персону будет только и единственно - Жерминов. Очень толковый журналист, отличный парень, интересный собеседник.
--
Так может, его сделать Персоной? - спросила я не без язвительности.
--
Дорастет до ваших лет и известности, возможно, и сделают, - спокойно парировала Полина. - Так что, Ольга Валерьевна, можно ему вам еще раз позвонить?
Я почувствовала себя просто вершителем судеб. Да или нет? Вот в чем вопрос, а заодно - успех в карьере. И решила быть великодушной:
--
Пусть звонит. Но только прямо сейчас - мне через полчаса выходить.
--
Конечно. Уж он поторопится - можете не сомневаться. Спасибо, Ольга Валерьевна. До свидания.
--
Всего доброго, Поля.
Через пять минут раздался звонок, и приятный (вот как все зависит от обстоятельств) мужской голос, представившись Денисом Жерминовым, попросил о встрече, которую я ему назначила на утро четверга, зная, что в первой половине дня буду свободна.
Чтобы окончательно реабилитировать себя в глазах журналиста и продемонстрировать свое вполне человеческое лицо, я даже к нашей встрече испекла свой любимый пирог с капустой. Тем более, что встреча предстояла долгая...
Денис пришел с цветами, и букет был преподнесен со словами:
--
Вам, Ольга Валерьевна, от меня не журналиста, а давнего Вашего поклонника. С того вашего моноспектакля "Не печалься, мой дружочек", на который еще я не сам пошел, а меня повела мама - тоже, к слову сказать, ваша горячая поклонница. Мы с ней ни одного Вашего спектакля не пропустили.
Ну и ну... Как все-таки нельзя ничего отметать сгоряча, не разобравшись. А ведь если бы он не обратился за помощью к Полине, скорее всего, этого интервью бы не было. Как бы они со своей мамой реагировали? Боже, как стыдно-то.
--
Спасибо вам, Денис, мне необыкновенно приятно. Такие, как вы с вашей мамой, - самые любимые мои зрители. И простите за мою невольную грубость.
--
Да я все понимаю, - без намека на обиду ответил мой молодой интервьюер. Впору нам, журналистам, извиняться за некоторых наших желтоперых. Даже не поворачивается язык назвать их коллегами.
Я проводила Дениса в гостиную, предложила кофе; вскоре кофе, пирог и фрукты стояли на столе - мы расположились в креслах рядом. На правах хозяйки я поухаживала за своим гостем, который, еще не успев задать мне ни одного вопроса, нравился с каждой минутой все больше и больше. Высокий, очень крепкий, коротко стриженный, в очках, внимательный взгляд серо-голубых глаз, кажущихся больше из-за выпуклых линз. Про себя сразу отметила: "Мой дальнозоркий брат - уже есть что-то, что нас сближает. Осталось "только" определить, каков ты в деле или как говорил Тарас Бульба своему сыну: "Ну, покажи, сын, каков ты в кулаке...".
Денис принес показать мне летний номер своего журнала. Яркая глянцевая обложка, на ней - портрет известного писателя-фронтовика. Он же был представлен в рубрике "Персона" - в честь своего 75-летия. Такое соседство льстило и вызывало к самой себе уважение. Даже подумалось, не слишком ли: он-то, конечно, персона, а вот я кто на его фоне? Девчонка-выскочка, много о себе воображающая... Рубриками, художественной прозой и хорошими цветными иллюстрациями журнал напомнил мне "Огонек" пятнадцатилетней давности, когда я его выписывала, а он, под началом Коротича, был мало доступен и от этого еще более притягателен. Но тот выходил еженедельно, а этот - раз в квартал. Толще намного, конечно, но это не пятьдесят два экземпляра в год, а всего четыре. Другие рыночные отношения.
--
Денис, вы все лица из рубрики "Персона" помещаете на обложку?
--
Конечно. А что вас смущает?
--
Смущает? Да, пожалуй, именно смущает. Я двадцать лет выступаю, в последний день ноября мне исполнится пятьдесят лет...
--
Это тоже причина, почему наш выбор пал на вас, - перебил меня Денис.
--
Я закончу с вашего разрешения. А портрета моего еще не было ни на одной обложке, никакой журнал я своим лицом не "украшала".
Денис рассмеялся:
--
Думаю, что подавляющее большинство журналов вы и не хотели бы украшать своим лицом - просто постеснялись бы этого.
--
Это все так. Но личности, вынесенные на обложку, - заявка каждого номера, будь то литературная, политическая, артистическая. Тем самым вы уже декларируете свои вкусы и взгляды, - настаивала я.
--
Что же тут плохого? - недоумевал мой собеседник. - Это так, и мы не стесняемся этого. Напротив.
--
Но величины разные: большой писатель, известный всему миру, гордость нашей литературы. А в следующем номере - актриса, поклонниками которой является очень узкий круг общества - студенческая молодежь и старая интеллигенция. Не мелькаю в телевизоре, категорически отказываюсь от интервью, и по этой причине тоже имею совсем небольшую аудиторию.
--
Вы и не заметили сейчас, Ольга Валерьевна, что вы нас, коллектив редакции журнала "Четыре времени года", отнесли к отмирающему классу интеллигентов. Это очень высокая оценка. А то, что выбрали вас - значит, того стоите. А вот все, что вы сейчас говорили, я с вашего разрешения включу во вступление к интервью. Не будете против?
--
А у вас был включен диктофон? - растерянно уточнила я.
--
Да, когда вы выходили на кухню.
--
Та-ак. Начинаются журналистские штучки. Вы бы тогда разрешение спрашивали, когда включали диктофон, - укоризненно и даже с некоторым раздражением сказала я.
--
Каюсь, больше не повторится. Но я был уверен, что разговор сразу пойдет очень интересный, и вы не будете скованы моими вопросами. Но повторяю - больше этого не повторится. И самое главное: я пришлю вам гранки с напечатанным материалом - вы сможете вычеркнуть все, с чем не будете согласны. И только после этого подпишете к выходу в свет.
--
Хорошо. Вы меня успокоили. Я готова к беседе.
3
И вот у меня в руках гранки нашего интервью. Называется оно "Не бойтесь слушать тишину".
Читаю:
На концерты к ней не ходят любители громкой музыки, световых эффектов, ярких сценических костюмов и полуголой подтанцовки, выделывающей своими накачанными телами и отработанной пластикой двусмысленные движения вокруг певца. Видимо, для того, чтобы весь этот идущий со сцены грохот, называемый пением, не заставлял зрителя сосредоточиться только на исполнителе модной попсы - там обычно нечего слушать - а появлялась еще возможность полюбоваться скачками, прыжками или приседаниями с широко разведенными коленями длинноволосых мальчиков и коротко стриженных девочек.
На полутемной сцене - рояль для пианиста, композитора и аранжировщика Павла Зверева, стул для гитариста и певца Михаила Курпана, а перед микрофоном она - актриса, воплотившая уникальный сплав пения и мелодекламации - Антонольская Ольга Валерьевна, ведущая актриса театра "Монолог", Заслуженная артистка республики, дипломант международных конкурсов.
Кто она, эта маленькая женщина, всегда выступающая в черном, будь то костюм или платье, и единственное украшение которых - золотая брошь в виде миниатюрного скрипичного ключа? Сколько я ее помню и знаю по сцене (а это уже двадцать три года: первый раз меня привела мама на ее спектакль для детей по стихам Юнны Мориц), имидж ее практически не менялся: она не худела и не полнела, не перекрашивалась из природной шатенки, какой она является, ни в какие другие цвета, даже стрижка у нее последние девять лет одна и та же. Для меня, пятилетнего, услышавшего ее первый раз в зале филармонии, она была, конечно, совсем уже взрослой (если не сказать немолодой), но удивительное дело: шли годы, я приходил на каждый ее следующий спектакль, а Ольга Валерьевна не только не менялась, но даже и не старела. Те потрясающие стихи и песни, которые она находила для нас, ее слушателей и верных поклонников, и исполняла своим высоким, красивым, таким узнаваемым и любимым голосом, ее неповторимые интонации, ее артистизм - все это не дает ей состариться. Она никогда не будет старой, немощной, жалкой. Как никогда ей не стать пошлой, вульгарной, суетливой. Она всегда будет такой, какая она и есть: воплощением внешней и внутренней культуры, интеллигентным человеком, лишенным всяческого прагматизма, и актрисой, которая не боится тишины на сцене, а нас, зрителей, учит необходимости думать.
--
Ольга Валерьевна, расскажите, пожалуйста, о своих родителях.
--
Мои родителя - учителя. Мама - русского языка и литературы, папа - истории и обществоведения. Мама перед войной закончила семь классов, папа - университет, но не успел защитить диплом - ушел в студенческое ополчение, был ранен в ногу, получил белый билет. Уехал на самый тяжелый трудовой участок - работать на шахте. Но в 43-м снова пошел на фронт, добровольцем. На Одере был тяжело ранен, и снова в ту же ногу. Чуть спасли ему жизнь. На костылях вернулся в родной город, в университет, защитил диплом, встретился с мамой при достаточно романтических обстоятельствах. До войны папа пел в университетском хоре и пришел на репетицию - не петь, просто посмотреть. И очень ему понравилась солистка хора, второкурсница с филфака, Люба Гольдина. Ну, а про маму и говорить нечего. Она мне рассказывала, что каждый вернувшийся фронтовик воспринимался ими, девчонками, как герой. И чем тяжелее ранен - тем больше герой.
--
Ваши родители пели в хоре. Значит, любовь к пению - это у вас семейное?
--
Да. Мама вообще прекрасно пела. У папы был сильный голос, но со слухом он был не совсем накоротке. Но петь очень любил. На семейных вечерах наши гости всегда просили маму спеть - не было случая, чтобы папа сумел удержаться и не подпеть ей.
--
Ольга Валерьевна, вы недавно сделали моноспектакль "В прошлом ответа ищу...", и там есть раздел "Песни моей мамы". Это то, что пела ваша мама тогда, в вашем детстве?
--
Я уже в том возрасте, когда можно и нужно возвращаться памятью назад. И в первую очередь, конечно, в детство и юность. А все мое детство было озвучено мамиными песнями, исполняемыми на русском и на идиш. Самые любимые я и взяла в этот спектакль. А еще, конечно, те песни и стихи, которые мы с друзьями пели и читали.
--
И кто из поэтов вошел на этот раз в спектакль?
--
Те, которыми мы зачитывались в свои 18-20 лет: Вероника Тушнова, Юлия Друнина, Сильва Капутикян, Ирина Снегова, Инна Лиснянская, Давид Самойлов, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Лев Озеров, Борис Слуцкий, Василий Федоров, Илья Сельвинский.
--
Серьезный список. Но где же имена Цветаевой, Ахматовой, Пастернака?
--
Они пришли попозже: в школе мы не слышали таких имен - они фактически были под запретом. А когда стали появляться маленькими порциями, то сразу оценить их было непросто. Сложная, философская поэзия, которую надо было осмыслить и воспринять, сделав своей. Со временем это получилось. И я даже сделала спектакль "Мой Серебряный век", где звучат стихи и уже названных поэтов, а также Блока, Гумилева, Мандельштама, Северянина. И идет он весь под музыку и песни Александра Вертинского, грустного Пьеро начала ХХ века.
--
В этом спектакле много поет ваш гитарист. Это потому, что песни Вертинского практически все от мужского лица?
--
Да, в основном из-за этого. На мою долю выпало в этом спектакле только четыре песни, где женский голос не выпадал из общей стилистики, а что-то мы поем дуэтом.
--
Мы обязательно поговорим о ваших спектаклях, Ольга Валерьевна, но я просил бы вас снова вернуться в детство. Экзюпери сказал: "Я родом из детства", вот и мне кажется, чтобы лучше вас узнать, надо окунуться в ту атмосферу.
Каким вы были ребенком? Во что играли? Чем увлекались?
--
Ребенком была в общем спокойным, но мальчишек в детском саду веником гоняла. И вообще до третьего класса дружила только с мальчишками, и игры были соответствующие: лапта, прятки, казаки-разбойники - носились по подвалам нашего четырехэтажного дома. Не задумывалась, если надо было перелезть через забор - однажды юбку крепдешиновую порвала. Бегали на соседнюю ТЭЦ, пока нас оттуда милиция не вывела. Ходили в ботанический сад за райскими яблочками. Зимой целой толпой становились на салазки и со свистом спускались с нашей крутой улицы - вот где был восторг. Однажды разбила об угол пианино голову, мама повела меня в больницу, там мне сделали укол против столбняка и наложили повязку. На следующее утро иду в школу - гордая, слов нет: голова перевязана, настоящий раненый боец. А мне навстречу ребята из нашей школы: "Поворачивай домой, школу закрыли из-за морозов". Как мне было обидно - так никто и не увидел "горячую, жгучую рану". Занималась в музыкальной школе, но бросила после четвертого класса. Пела в школьном хоре все годы, пока он существовал. Хор у нас был один из лучших в городе: практически на всех конкурсах получал первое место. Некоторые песни я запевала: в седьмом классе, помню, это была песня А.Островского "Пусть всегда будет солнце". В старших классах создали свою группу, квинтет, руководила нами наша же одноклассница, которая, в отличие от меня, музыкальную школу не бросила: она нам раскладывала песни на три голоса и сама же аккомпанировала. Победив на городском конкурсе, услышали похвалу: "Высокая культура исполнения" - нам это очень льстило.
На вечерах в школе пели. Однажды был такой эпизод: подошли к нам девочки, старше нас на год (мы в девятом, они - в десятом), и спрашивают: "Девчонки, вы будете сегодня петь на вечере?" Получив утвердительный ответ, серьезно кивнули головой: "Тогда мы придем".
--
Так что поклонниками вы уже обзавелись в школьные годы?
--
Можно сказать и так. Причем, абсолютно бескорыстными. Нас очень хорошо принимали. Райком комсомола создал агитбригаду из победителей районного конкурса, куда и мы вошли, и возили нас в солдатские части, колхозы, детские дома. Нам это очень нравилось: принимали нас прекрасно, кормили вкусно, все песни звучали на "бис".
4
"Эти воспоминания - одни из самых приятных в школьные годы. Ну, не уроки же вспоминать, особенно математику или черчение. А репетиции - часами, на голодный желудок, с мальчишками из соседней школы, которые не только исполняли чужие, но и писали себе сами песни. А потом идти с Манечкой домой и говорить, говорить, обсуждать: кто на кого посмотрел, а кто не смотрел вовсе, а жаль... А придут ли они в четверг на репетицию... А поняли ли они наш намек, что в субботу у нас в школе вечер, и их приход был бы желателен... А младшая Манина сестренка будет звать свою маму и ябедничать: "Мама, мама, посмотри, а они опять два часа уже стоят под нашими окнами". И мы со смехом убегали к моему дому, и начинали все сначала, стоя уже под моими окнами. И все наговориться не могли, как будто встретились после долгой разлуки и завтра нам уже в классе не увидеть друг друга. Манечка, Манечка! Подружка моя дорогая! Помню тебя, приехавшую с семьей из Аргентины: папа-коммунист купился на красивые лозунги и поехал строить социализм на своей исторической родине. Плыли на корабле. В Румынии твоя мама сошла на берег, ее остановила какая-то женщина и, хватая за руки, стала умолять ее: "Детей тоже везешь? Забирай их и идите пешком, куда глаза глядят, но только в Советский Союз не езжай!". Не пошла - испугалась. А потом долгие годы, особенно когда вспоминала белоснежный Буэнос-Айрес, свою маму, сестер, возвращалась к этим словам и плакала - надо было послушаться.
Ты была в нашей школе, как птичка заморская: все у тебя было не так, как у других, - прическа, маленькие золотые сережки в ушах (это в 1958 году), коротенькое плиссированное школьное платьице, сшитое мамой; зимой под платьем брючки. За эти брючки ты однажды здорово получила. Завуч младших классов схватила тебя за руку и притащила, плачущую, не понимающую, в чем провинилась, в учительскую и поставила перед учителями. Оказывается, ты виновата была в том, что одета не по уставу: не ходили советские девочки в брюках. И припомнила она тебе, конечно, и внеуставные сережки. И совсем бы тебе несдобровать, но заступилась наша будущая математичка и классная (вообще-то она не была доброй тетей, но умной была точно), сказав, что не видит ничего страшного, а даже наоборот: красиво и тепло, гораздо лучше тех шаровар с начесом, которые вынуждены носить наши дети. Ты была спасена!
У тебя и походка была странная - носки выворачивала, как балерина. Узнала: действительно, ты занимаешься танцами. И всегда в окружении щебечущих, пытающихся тебе угодить группки одноклассниц. Ты вызывала у меня тогда и недоумение, и удивление, и почему-то жалость. Оказалось, не напрасно. Когда мы сблизились и подружились, а это случилось в шестом классе, ты рассказала мне, как они с одной стороны лебезили перед тобой, заискивали, добивались твоей дружбы, а чуть сойдясь ближе, начинали сплетничать, злословить, писать гадкие записки, уговаривали мальчишек свистеть тебе вслед, вырывать портфель. Трудно было заморской птичке привыкать жить в наших полевых условиях.
А подруга ты замечательная. В моей жизни лучше и ближе тебя никого не было. Дорогая моя Подруженька. Сколько нас всего с тобой связывало и связывает: мы любили одни и те же книги, стихи. Со сборниками поэзии было ох, как трудно. И если такой попадался в руки, сразу старались переписать понравившееся стихотворение к себе в блокнот. Слушали одну и ту же музыку, ходили вместе в кино, в театры, на концерты. А потом нам с тобой понравился один и тот же парень. И я долго пыталась скрывать от тебя, что мы с ним встречаемся. А однажды ты была у меня, мы разговариваем, как всегда, обо всем на свете, нам хорошо. Но я уже начинаю нервничать: у меня свидание через полчаса, а ты будто не замечаешь. И вдруг с улыбкой спрашиваешь: "Ну, и сколько ты еще собиралась от меня скрывать свои встречи с ним? - А ты когда узнала? - Да почти с самого начала". И это нас тоже не рассорило.Так и хочется перефразировать Евтушенко:
Но есть такое женское плечо,
Которое неведомо за что
Не на день, а на век тебе дано,
Я это поняла давным-давно.
Сегодня нельзя так говорить - поймут неправильно: наступили такие времена, что слова любви, нежности и признательности к другу или подруге обязательно требуют пояснения, что ты традиционной ориентации...
Уже заканчивая школу, ты сказала:
--
Жаль, что я не парень - мы бы с тобой вообще никогда не расстались бы.
--
Да, это было бы хорошо.
--
Нет, - вдруг решительно сказала ты: - Если бы я была парнем, ты бы вообще на меня не посмотрела.
--
Почему? - удивленно спросила я.
--
А много внимания мы обращали на наших мальчишек в классе?
--
Но если бы ты была ты, со всеми своими достоинствами, - горячо возразила я, - то как бы я смогла не обратить на тебя внимание?
И еще:
Мы сидим и наблюдаем за нашими маленькими детьми, которые возятся на полу с игрушками. Я мечтательно говорю:
--
Вот бы они, подрастая, тоже дружили друг с другом, как мы с тобой.
--
Это невозможно, - категорично не согласилась ты. - Так дружить, как мы с тобой, - это невозможно повторить".
5
--
Детство было, конечно, пионерским, с галстуком?
--
Конечно. И не просто с галстуком. А очень активно пионерским. Была председателем совета отряда, заместителем председателя совета дружины. Даже наградили за активную пионерскую работу путевкой в Артек. Еще помните, что это такое?
--
Конечно. Международный пионерский лагерь на берегу Черного моря.
--
Уточнение: куда в основном посылали ребят за собственные заслуги, а не за посты и чины родителей. Хотя, конечно, и такие тоже были. Уникальный лагерь, уникальные там сразу складывались отношения. Месяц вместе, а уезжая - слезы, рев на весь лагерь, объятия, теплые слова прощания, записанные на пионерских галстуках. Он у меня хранится до сих пор. Там тоже пела в хоре; кстати, замечательный был хор - руководил им студент Рижской консерватории. Высокий блондин с очаровательным прибалтийским акцентом. Мы все в него были в большей или меньшей степени влюблены - поэтому очень старались. И он буквально за неделю сумел сделать из огромной интернациональной сборной прекрасный хор. Мы выступали с ним в Морском лагере на закрытии нашей международной смены, в меньшем составе пели во Дворце пионеров в лагере Лазурном перед защитниками Севастополя. Первый раз увидела плачущих мужчин, сплошь увешанных боевыми наградами.
Но там же, в Артеке, впервые столкнулась с предательством. От класса нас наградили троих. Именно в нашем плацкартном купе ехала сопровождающая. Была мила, общительна, демократична. В эвакопункте в Симферополе ко мне подошла одна из нас и сказала, что дальше она едет не с нами: ее уговорила сопровождающая записаться в Морской лагерь. - Почему? - Ну, там интереснее - иностранцы будут. - Но мы же все вместе? Неужели иностранцы больше для тебя значат, чем мы? - Ну, вас же я всегда увижу. А это такой редкий шанс. Я, правда, просила и вас записать, но она сказала, что у нее только одно место, и я должна решать. - И ты решила нас оставить? - Да.
Наверное, слово "предательство" здесь слишком яркой экспрессивной окраски. Хотя тогда, в четырнадцать лет, я именно так назвала ее поступок. Что было бы совершенно неприемлемым для меня, она сделала легко. Просто она решала для себя, что ей лучше, не оглядываясь на нас, не принимая нас в расчет. Любопытно, что она входила в близкий ко мне круг. Есть самый-самый - это, как правило, одна-две подруги, потом идет второй круг - он более широкий, но входящих туда ты тоже называешь друзьями. Она была из него. Потом - третий, там приятные для тебя люди, но не более. А потом все остальные, с которыми ты перекидываешься парой-тройкой слов за день - и то по необходимости. Поссорились мы с ней после этого? Нет. Я видела, что она искренно не понимает, что она сделала плохого. А я в таких случаях просто отодвигаю этого или подобного ей человека в сторону: я знаю ему цену, я уже знаю, чего от него можно ждать.
Еще я столкнулась в Артеке с немотивированной неприязнью по отношению ко мне со стороны вожатой Сильвы, студентки из Еревана. Я никак не могла понять, чем я ей не угодила или обидела, но так ничего и не поняв, решила для себя, что у меня здесь слишком много друзей, чтобы обращать внимание на одну, не испытывающую ко мне никакой симпатии. Хотя это было очень странно и обидно. Тем более, что свою нелюбовь она не скрывала, а всячески демонстрировала и подчеркивала при любом удобном случае.
Была свидетелем настоящей, неприкрытой национальной ненависти между азербайджанцами и армянами. В Артек приехал танцевальный ансамбль из Ереванского Дома пионеров. И вдруг я обратила внимание, как во время их выступления все наши азербайджанцы буквально из себя выходят: громко разговаривают, смеются, не аплодируют, кривятся и т.д. На мой вопрос к подруге Аиде, почему так, ответа вразумительного не получила. Прозвучало что-то типа: "они плохие"...
Так что и в Артеке, этом благополучном пионерском цветнике, я тоже получила свои жизненные уроки, которые, впрочем, нисколько не испортили моего там пребывания и не замутили моей благодарной и счастливой памяти об этих двадцати восьми днях в лагере "Прибрежном", в дружине "Полевой".
--
Ольга Валерьевна, вы хотели быть актрисой?
--
Нет, никогда. Единственное мое увлечение, связанное с этой профессией, - я собирала фотопортреты актеров, которые стоили восемь копеек штука. У нас с мамой даже была такая договоренность: я ей помогаю проверять тетради, она мне дает деньги на приобретение очередной фотографии. Проверяла я в основном диктанты, реже - домашние и классные работы. Мама проверяла одну тетрадь, самого лучшего ученика, и она служила мне образцом. Мне даже было разрешено ставить оценки. В спорных случаях я обращалась за помощью к маме, но вообще я была более строгой в выставлении оценок, чем она. Как я теперь понимаю, это была замечательная идея: во-первых, я зарабатывала на свое хобби, а не просто клянчила деньги у родителей, во-вторых, это была настоящая, действенная помощь маме, которая, буквально, иногда закапывалась в этих стопках ученических тетрадей и, в-третьих, это очень развило мою грамотность и зрительную память.
--
И декламацией вы тоже нигде специально не занимались?
--
Занималась. Ходила в драматическую студию; участвовала во всех конкурсах чтецов - от школьных до городских, вела в школе концерты художественной самодеятельности. Волновалась всегда безумно - го-раздо больше, чем, например, когда приходилось вести общешкольную линейку: принимать и сдавать рапорты.
--
Итак, Ольга Валерьевна, с вашего разрешения, я попробую составить словесный портрет девочки Оли, "комсомолки, спортсменки, красавицы"...
--
О нет, если вы возьмете на вооружение эту характеристику, то получите портрет совсем другой девочки Оли - не меня. Я была комсомолкой, конечно, но уже совершенно не такой активной, какой была в пионерские годы. Видимо, переела общественной работы и устала, надоело. Спорт и я - это и вовсе несовместимые понятия. Прыжки, бег, лазание по канату, подтягивание - это все было мне категорически противопоказано, как и я им. У нас была полная несовместимость. Единственные физические упражнения в моей жизни - занятия танцами в школе со второго по седьмой класс. Только дружеское расположение ко мне одноклассников не сделало уроки физкультуры для меня мукой мученической. Они прощали мне мою полную неспортивность; видимо, я сумела восполнить этот нешуточный пробел другими достоинствами: например, подсказывала всем мальчишкам из нашей группы на уроках французского языка. Благодаря мне они имели свои хромоногие "тройки" и переходили с ними в следующий класс. И красавица - тем более в школьные годы - это тоже не про меня. Я была невысокой, слегка склонной к полноте, а мечтала быть высокой и главное - худой. Правда, по счастью, не комплексовала по этому поводу.
--
Сдаюсь. Вижу, что ошибся. Даете еще одну попытку?
--
Попробуйте - мне и самой интересно.
--
Девочка Оля привыкла, что ее любили: дома, в школе учителя и одноклассники. Пока правильно?
--
Тепло, тепло.
--
Только к старшим классам она немного остепенилась и перестала "гореть", проявляя свою активную натуру: драмкружок, танцкружок, музыкальная школа, пение в хоре, занятия общественной работой. Имела друзей, знала себе цену. Похожа?
--
Очень.
--
И куда такая девочка поступает после школы?
--
В университет на филфак, заканчивает его, идет работать на подготовительные курсы для иностранных студентов - преподавать им русский язык.
--
Вот мы и подходим к началу вашей творческой деятельности. С чего все началось?
--
Как обычно, с цепи счастливых случайностей. Шел 1975 год, я решила для своих иностранцев сделать литературно-музыкальную композицию к 80-летию С.Есенина. Подобрала стихи, кое-что взяла из книги воспоминаний его современников, записала на магнитофон песни на стихи Есенина в исполнении Покровского. Это, правда, меня не удовлетворяло: не нравилась ни манера исполнения, ни сам подбор песен. Но делать нечего... Выступила, понравилось. Моя однокурсница позвала меня выступить к себе на такие же курсы. Ей тоже не понравилось музыкальное сопровождение: "Попробуй спеть сама". - "Но не под ла-ла-ла же?" - "Нет, конечно. Я тебя познакомлю с Юрой Канатахиным - он преподает в музучилище по классу гитары". Познакомила - прекрасный гитарист, мы с ним дали несколько выступлений: в Доме литераторов, в университете, в нескольких школах, в Доме искусств. И вот тут произошла очень важная для меня встреча: меня подвели познакомиться с художественным руководителем театра киноактера, Евгением Малиновским. И он предложил мне сделать принципиально новую программу, с которой я буду выступать у него в театре раз в месяц. Я была на таком подъеме чувств, энергии - мне казалось, я могу горы свернуть. И на этой волне я сделала сразу две программы: для взрослых "Любви напрасной тоже нет" (женщины-поэтессы - Ахматова, Цветаева, Берггольц, Тушнова, Друнина, Ахмадулина; песни мне для этой программы написал брат Юры, композитор Леонид Канатахин). И для детей - "Не печалься, мой дружочек" - на стихи Юнны Мориц. Я ее детские стихи не просто люблю - обожаю. Песни звучали на музыку Ю.Никитина и Л.Канатахина. Вот эти два спектакля стали моей премьерой: в них я впервые вышла в том качестве, в каком и сегодня знают меня зрители и слушатели. Конечно, со временем произошли изменения: у меня есть свои постоянные аккомпаниаторы. Гитарист и вокалист - ученик Юры по музучилищу. Пианиста и композитора сосватал мне его брат Леня. Третий год мы имеем свой театр "Монолог" под руководством Григория Романовского, драматурга одноактных пьес и единственного их исполнителя. Кроме нас четверых, в театре выступают супруги Канатахины, Юрий и Ирина: они поют под гитару песни Леонида, Юриного брата.
--
Теперь он уже не пишет для вас песен?
--
Нет. Но в этом уже нет необходимости. Если я не могу найти нужную мне песню из уже имеющихся, тогда пишет Павел. Он великолепный композитор и аранжировщик.
--
У вас и гитарист - виртуоз. Помню, меня ошеломило его соло в спектакле "Любящий поэзию - дважды поэт", когда он играл перед вашим чтением "Гитары" Лорки в переводе Цветаевой. И зал не выдержал - взорвался аплодисментами.
--
Да, про Мишу можно сказать, что он гениальный гитарист. Думаю, прочитав эти строки, он не зазнается: у него таких возможностей и раньше было много.
--
Но вернемся к основной труппе вашего театра. Вы назвали еще не всех актеров?
--
Недавно к нам пришла талантливая поэтесса, автор бардовских песен, Алена Ясень. Украсила наш уже не очень молодой коллектив. Это основной состав, а бывают еще и антрепризы.
--
Как вы характеризуете жанр, в котором работаете?
--
Художественное чтение, мелодекламация. И даже мое пение - это своеобразный способ чтения стихов.
--
Чему отдаете предпочтение при выборе репертуара?
--
Стихам, конечно. Текст первичен, потом уже музыка. Хотя Шекспир и сказал: "Кто музыки не носит сам в себе... тот может быть изменником, лжецом, предателем... Такого человека берегись".
--
А какой музыке лично вы отдаете предпочтение?
--
Классической итальянской оперной, Шуберту, Шопену, Рахманинову.
--
И все-таки поэзия - первична?
--
Да, поэт - поводырь человечества. Сказать так, что и через века будет волновать до слез, душу выворачивать - это может только поэт. Стихи со временем только прибавляют себе щемящей содержательности. И чужое по происхождению становится своим по обладанию. В этом же кроется причина того, что когда нам плохо, мы вспоминаем не свои, чаще всего, незадачливые стихи, а чужие, совершенные.
--
Что веселее - жизнь или поэзия?
--
Хороший вопрос. Лермонтов в первой трети XIX века сказал, что "жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - такая пустая и глупая шутка". Почти через сто лет другой русский поэт отметил: "для веселия планета наша мало оборудована". И в то же время многие любят повторять слова В.Г.Короленко из рассказа "Парадокс": "Человек рожден для счастья, как птица для полета". Написал их ногами из-за отсутствия рук человек-феномен специально для десятилетнего мальчика, от лица которого ведется рассказ. Феномен был не только умным, но и деликатным, добрым человеком: он написал ребенку слова, полные веры и оптимизма. Но отец мальчика с улыбкой добавил, что получился не только поучительный афоризм, но и парадокс. Действительно, парадокс: о неотъемлемом праве человека на счастье пишет неполноценный человек, урод, обиженный жизнью. Какое уж тут счастье? Феномен согласился, что да: афоризм сам по себе, а парадокс - в устах феномена, который менее всего создан для полета... И, уже уезжая, добавил: "Человек создан для счастья, только счастье не всегда создано для него". Но самое интересное здесь - история создания этого рассказа. Короленко написал его после смерти своей маленькой дочери. Изломанный, истерзанный горем, он за один день написал "Парадокс", выплеснув на его страницы свою боль, беспомощность, невозможность что-то изменить. И при этом он все равно был уверен, что жизнь подчиняется во всех своих проявлениях одному закону: быть доброй и счастливой. И даже если нет счастья у какого-то одного, конкретного человека, то это исключение не опровергает общего правила. Нет своего счастья - есть чужое.
Так что нельзя, преступно предаваться постоянно унынию. И поэзия - замечательное средство от тоски и безнадежности. Причем, одинаково лечит всех, кто желает слышать, не взирая на положение и благосостояние. Строчки Джона Китса - тому подтверждение:
Той трели, что услышал я в ночи,
И шут, и император встарь внимали.
--
Наверное, не только я, но и многие наши читатели не знают, кто такой Джон Китс.
--
Английский поэт-романтик начала XIX века, прожил всего двадцать шесть лет.
--
Спасибо. Вас устраивает любая аудитория, по принципу: нет плохого зрителя - есть плохие артисты?
--
О нет! Больше всего не хотела бы посмешить обывателя, потрафить ему. Мои зрители - это в первую очередь мои ровесники и единомышленники. И дети тех родителей, которые, рекомендуя книги и спектакли, сумели увлечь их, заинтересовать. Но если сын или дочь слушают только и принципиально попсу - это не мои. Мои - студенты, пожилая интеллигенция. Сохранившиеся. Вот они и приходят в мои залы. Очень важно не бояться тишины, необходимости подумать. Быть иным - отличным от толпы, кумиров, поп- и масс-медиа, кича. Ведь Россия - это Эрмитаж, Третьяковка, наша великая литература, а не лубок и не матрешка.
--
Напористость, энергичность, взволнованность самим собой - это комплименты для исполнителя?
--
Это пусть каждый исполнитель решает сам для себя. Я скорее интроверт, чем экстраверт. Я ориентируюсь на то, что происходит внутри меня, в душе. Душа - мой космос.
--
Расскажите, пожалуйста, о тех своих спектаклях, которые идут сейчас.
--
В репертуаре театра пять моих спектаклей. Уже упомянутый в разговоре с вами "Мой Серебряный век", куда вошли стихи Ахматовой, Гумилева, Блока, Мандельштама, Северянина, Цветаевой и Пастернака. Звучат песни Александра Николаевича Вертинского. Обратите внимание: его песенки, как он их сам называл, никогда не были примером высокой поэзии. Но они звучат уже сто лет, волнуют и трогают слушателя, многие исполнители берут их в свой репертуар. Потому что это искренний и взволнованный рассказ о себе - значит, о каждом из нас.
--
Я никогда не слышал, чтобы песни Вертинского исполнялись дуэтом. У вас в спектакле многие его песни звучат именно в таком исполнении - звучат ново, неожиданно и очень красиво. Особенно мне понравился "Желтый ангел". А кого из исполнителей песен Вертинского вы бы отметили, Ольга Валерьевна?
--
Польского певца Мечислава Свентицкого. Мы с Мишей в своем исполнении ориентировались именно на него.
--
Раз уж заговорили об этом, чьей ученицей вы себя считаете?
--
Французской эстрады конца 60-х - начала 80-х годов. Это потрясающая школа. На сцене только рояль и певец, и он посредством музыки и поэзии ведет неспешный и искренний разговор с залом. А тишина такая!... За такую тишину можно все отдать.
--
Вернемся к спектаклям.
--
Названием другого спектакля послужила строчка Ольги Берггольц из ее книги "Дневные звезды": "Любящий поэзию - дважды поэт". В него вошли стихи ХХ века, как русские, так и зарубежные. Песни - все наши, написанные Павлом Зверевым. Все удачные, но "Вальс двадцатилетних" на стихи Луи Арагона, на мой взгляд, - просто маленький музыкальный шедевр. Если "Мой Серебряный век" - спектакль лирический, с некоторым налетом декаданса, надлома, то этот - философский. Чему способствовал, конечно, подбор поэтов. Один Левитанский чего стоит...
--
Ольга Валерьевна, спешу задать вам этот вопрос - боюсь, вдруг вы не вспомните или не захотите рассказать о спектакле "А может, не было войны...", который состоялся только один раз. Почему?
--
Вы правы, сама бы я не стала об этом вспоминать. Этот спектакль был сделан к 45-й годовщине Победы по стихам поэтов-фронтовиков с песнями Окуджавы, Высоцкого, Розенбаума. Кстати, название - это строчка именно из его песни. У меня папа - фронтовик, у меня дедушка, мамин папа, погиб на фронте, освобождая родной город. Я очень трепетно готовила этот спектакль. Премьера его была назначена на 8 мая 1990 года. А 6 мая умер от инфаркта мой папа. Спектакль состоялся. Но больше я не смогла к нему вернуться. И хотя по отношению к моим музыкантам это было нехорошо, но они меня сумели понять и простить.
--
Простите и вы меня, что я напомнил вам об этом.
--
Вы знаете, я даже рада. Возможно, у моих зрителей осталось недоумение по этому поводу - теперь оно пройдет. А заодно я прошу прощения у всех зрителей, которые хотели, но не попали на этот спектакль. О спектакле "В прошлом ответа ищу..." мы уже говорили. Еще в репертуаре есть детский спектакль, о котором вы вспомнили сами - "Не печалься, мой дружочек" по стихам Юнны Мориц. И сейчас я готовлю новый детский спектакль по стихам английских поэтов. Это будет очень веселый спектакль и очень музыкальный. И его будет отличать несколько иная стилистика: будут присутствовать элементы игры и даже какие-то детали костюмов. Музыка пишется Павлом Зверевым. И то, что готово, дает повод для радости: песенки будут веселые, зажигательные, остроумные. Хочется думать, что мы приготовим настоящий праздник для ребятишек и их родителей. У вас есть дети, Денис?
--
Есть, дочка. Но она еще слишком мала для походов в театр. Но пока она подрастет, я и сам с удовольствием схожу. Ольга Валерьевна, как вы объясните тот факт, что на ваш спектакль "В прошлом ответа ищу..." очень трудно попасть? Я сам сумел купить билет только с четвертой попытки. Спектакль не обманул моих ожиданий, но не показался лучше, чем все остальные, которые я смотрел. В чем же тут причина, по-вашему?
--
В его демократичности. Он для всех, а не только для высоколобых интеллектуалов, любителей высокой поэзии. Люди слушают то, что пели сами в детстве и юности или то, что пели им родители, вспоминая свою молодость. Это всегда приятно и трогательно. В этом разделе спектакля мне всегда подпевают зрители. А последняя часть спектакля посвящена любви, включены мои самые любимые стихи и песни на эту тему.
--
Когда звучало стихотворение Евгения Евтушенко "Любимая, спи", рядом со мной женщины плакали, доставали платочки. Вы прогнозировали такое восприятие?
--
Честно говоря, нет. На слезы ставка не делалась. Были уверены с моими музыкантами, что очень тепло будет приниматься стихотворение А.Кочеткова "С любимыми не расставайтесь" и следующая за ним песня "Я тебя никогда не забуду" из рок-оперы А.Рыбникова "Юнона и Авось". Так и получилось. Но как же я была удивлена и тронута, когда увидела плачущих зрительниц во время чтения стихотворения Евтушенко. И не один раз, а всегда. И каждый раз в одном и том же месте: "Любимая, спи, свою душу не мучай, но знай, что невинен я в этой вине. Прости меня - слышишь? Люби меня - слышишь? Хотя бы во сне, хотя бы во сне".
--
Ольга Валерьевна, мы с вами так органично вышли к разговору о любви. Не откажетесь поговорить на эту тему?
--
(Смеется) Придется.
--
Что для вас любовь?
--
То же, что и для всех. Счастье. Огромное, ни с чем не соизмеримое счастье - любить и быть любимой. Кажется, индусские мудрецы сказали, что влечение ума рождает уважение, влечение сердца - дружбу, а влечение тел - желание. И только наличие всех этих трех влечений рождает любовь.
--
У вас так было?
--
Моментами было. Но чтобы долго и всегда - нет.
--
Ну, чтобы долго и всегда, наверное, ни у кого такого не было.
--
Не знаю (смеется) - это как повезет.
--
Я знаю, что с мужем вы разведены. Что послужило причиной? Ваше творчество?
--
В какой-то степени и творчество. Сначала муж очень гордился моими успехами. Но потом репетиции, подготовка к спектаклям стали отнимать все больше и больше времени. Здесь ведь нельзя отдавать себя наполовину. Либо все - либо ничего. В противном случае "ничего" и получится. Но от этого страдает, конечно, семья, муж, дети. И хотя я наняла домработницу, купила стиральную машину-автомат, старалась готовить вкусненькое, но все чаще слышала: "Не отдавай всю энергию работе - оставь что-нибудь семье" или: "Если бы ты с таким же энтузиазмом относилась к домашним обязанностям..."
Я обижалась на непонимание, он - на недостаток внимания. Но, разведясь, мы сумели остаться в хороших отношениях. Даже лучших, чем были последние годы в семье. И это объяснимо: ушли раздражающие обоих факторы. Теперь никто никому ничего не должен - можно общаться без претензий и обид. Что мы с удовольствием и делали до самого его отъезда в США.
6
"Решение об отъезде возникло тогда, когда Илью в очередной раз отшвырнули с конкурса на должность доцента в университет. Причем, в последний раз ему сказали, что конкурс объявлен "под него". И отказ. Четвертый по счету. Ему, обладателю красного диплома, защитившему кандидатскую диссертацию первым на курсе, в возрасте 23 лет. Зато когда он уезжал, один из профессоров сказал мне: "Мы потеряли в его лице одного из самых сильных химиков страны". Ну, спасибо вам хотя бы за то, что понимаете это. Он отозвал из ВАКа представленную докторскую и подал на отъезд. Ехал на готовое место: профессором в Йельский университет. Уезжал не один - с молодой женой и ее сынишкой.Познакомил нас у него на дне рождения. Она мне сразу понравилась. Поняла, что это именно то, что ему нужно: без собственных амбиций, влюбленная в него без памяти, в рот смотрит, каждой шутке смеется. А стол какой сделала! Чуть-чуть было завидно, но что поделаешь - сама виновата, что у нас не сложилось. Хотя, нет, лукавлю. Не чувствовала я никогда своей вины: моя работа завладела мной целиком и полностью. Не мыслила своей жизни без нее. А без него мыслила. Вот и вся разница. Когда познакомились поближе, Настя рассказала свою историю, весьма любопытную. Была у нее страстная любовь, пылкий роман с однокурсником, но тот после окончания института уехал в Канаду. Она, провожая его, познакомилась с его отцом, еще моложавым мужчиной - одно лицо с сыном. Стала искать встреч с ним, утешения в разговорах и общении. Возникла иллюзия замены. Сошлись. Она забеременела и родила сына, похожего и на своего отца, и на своего единокровного брата. И сразу все страсти улеглись - она получила, оказывается, то, чего хотела, к чему бессознательно стремилась.
Илья написал мне из Вены. Письмо яркое, взволнованное, полное радостных и новых впечатлений. За каждой строкой чувствовалось, как ему (им) хорошо. Потом долго не было писем, только короткий звонок из Италии, что мытарства закончились, они получили разрешение на въезд и едут в Америку; напишет уже оттуда, когда устроятся. Письма не было долго, но я не волновалась - столько хлопот на новом месте. Ну, вот и письмо.
- Здравствуй, Олечка. Это письмо только для тебя - мальчикам не читай. Сейчас мне стыдно за то письмо из Вены, письмо туриста, которому очень редко приходилось бывать за границей. Письмо человека, расписывающего красоты "столицы вальса" и полные невиданных ранее товаров витрины.
Уже в Италии мы поняли, как все это непросто - эмиграция. Но вот уже и Италия позади, мы в Йеле, куда я и хотел. Сняли квартиру, стали обустраиваться потихоньку. Купил дешевенькую машину. Все неплохо, все путем, Но расстраивает меня Настя: глаза потухшие, сама какая-то дерганая, нервная, раздражительная. Вдруг объявляет мне: "Отвези меня в аэропорт, я улетаю на десять дней на Великие озера. Там уже снят номер в отеле "Хилтон". У меня там встреча с Гришей (ее институтской любовью) - это он все заказал и оплатил, и отель, и билеты. Я хотела и Лешу взять, пусть бы брата увидел, но передумала - мешать будет. Ты же побудешь с ним, правда?"
Оля, только тебе могу об этом рассказать. Безумно стыдно, неловко выглядеть в сорок лет полным идиотом, рогоносцем и тем, кого так ловко, легко, не задумываясь, использовали.
Она ничего не скрывала и ни от чего не отказывалась. Да, познакомилась и сошлась специально для отъезда. Да, созвонились еще там, заранее, с Гришей и обсудили, как это все лучше сделать. Нет, не любила тебя. Но я хорошо к тебе отношусь, и ты не можешь пожаловаться, что я была с тобой холодна.
Олечка, это правда. Не могу пожаловаться. Если жаловаться, то только на себя, дурака. И тем обиднее.
Короче, улетела. Как я прожил эти десять дней?!... Десятки раз прокручивал и обдумывал следующие свои шаги: как здесь делается развод, что будет с Лешей - мы уже привязались друг к другу. Через десять дней звонок:
--
Почему ты меня не встречаешь? Я уже в аэропорту, прилетела, а тебя нет.
--
Я не собирался тебя встречать. Возьми такси. - Положил трубку.
--
Снова звонок:
--
У меня нет денег на такси. Пожалуйста, заедь за мной.
Поехал. Веселая, ни грамма смущения или вины. Вот, пожалуй, эта ее уверенность в себе и в том, что я увижу ее, прощу, и все будет, как раньше - меня убило больше всего.
--
Я не поняла - а что, собственно, случилось? Чем ты недоволен? Вот же я вернулась.
--
У тебя не было и сомнения, что я разрешу тебе вернуться как ни в чем не бывало?
--
Конечно. А что произошло? От меня отвалился кусок? Я теперь не такая, как раньше? Меня уже не зовут Настя? Что за буря в стакане воды?
--
А почему ты не осталась с ним?
--
Я и не собиралась оставаться с ним. У него семья, у меня семья, но время от времени мы бы, конечно, хотели видеться - все-таки первая любовь. Такое не забывается.
Олечка, наверное, мы из совсем другого поколения. И наши представления о том, что такое "хорошо" и что такое "плохо" совсем-совсем устарели и пришли в полную негодность. Я ушел, снял маленькую квартиру. Но так как Леша мной усыновлен, я буду ей платить алименты на него. Такая вот "петрушка" произошла с твоим думающим, что он очень умный, Ильей-горемыкой".
Я перечитывала и перечитывала это письмо, надеясь найти там слова, что это он все придумал, а на самом деле...Но не было таких слов и не могло быть, потому что даже в воспаленном, больном воображении нельзя было бы придумать всю эту чудовищную по своему цинизму историю..."
7
--
А романы были?
--
Был роман. Но ничем не закончился
8
"Хотя, что такое результат в любви? Свадьба? Дети? Долгая однообразная жизнь без огня или огонь, ярко вспыхнувший, но не давший тепла?
Его звали Виктор, что означает Победитель. Он пришел, увидел и победил. Моя крепость держалась совсем недолго: я готова была к тому, чтобы меня победили. Я была одна уже пять лет, оказалось - это сомнительное удовольствие быть одной. И хотя одиночество мое было относительное - любимая работа, любимые дети, друзья - женщине нужна рядом мужская рука, крепкое плечо, внимание, слова любви. Сделав этот вывод, я поняла, что я такая же, как все: обычная женщина, нуждающаяся в тепле и заботе.
Я купалась в его любви, в его восхищении. Как приятно ложиться и просыпаться не одной. Оценить это могут только те, кто был одинок: "самое горькое на свете состояние - одиночество". Огорчало меня только одно: мои мальчики его не воспринимали ни в каком виде и ни в каком качестве, хотя он очень старался заслужить их расположение. Я относила их неприязнь за счет того, что они очень любят своего отца.
А потом случилось это несчастье. Я заболела. Этот диагноз все воспринимают как приговор. Мы сидели во дворе клиники, подавленные, испуганные. Страх так и плескался в его глазах. Только я не поняла тогда, что это был страх за себя, а не за меня. Тайком от меня мальчики позвонили отцу в Америку.
Виктора после операции я видела только один раз - в день самой операции, больше он в больницу не приходил. И вообще больше не приходил. Насколько шумно он ворвался в мою жизнь, настолько незаметно исчез из нее: просто стерся, как улыбка с лица. Уже после выписки домой он позвонил мне и сказал буквально следующее: "Ты сильная - ты справишься. И ты гордая - ты не захочешь моей жалости".
А я не была ни сильной, ни гордой: мне так была нужна его поддержка, его внимание, помощь, просто присутствие рядом. Но мои телесные повреждения оказались для него непреодолимой преградой, гораздо более сильной, чем его привязанность ко мне. Была рядом Манечка, мама, мои мальчики, домработница Катя. Но никого не было вечером, когда я укладывалась спать, и меня трясло, дергало, выворачивало от страха и отчаяния. А через неделю прилетел Илья. И сразу в квартире поселилась надежда. Отдавались нужные распоряжения спокойным, уверенным голосом; мальчишки сломя голову бросались выполнять папины указания; вечером он ложился рядом со мной, крепко обхватывал меня руками, шептал успокаивающие, нежные слова. И уходила моя безумная нервная дрожь, я расслаблялась и засыпала в его объятиях, даже не слышала, когда он уходил спать в соседнюю комнату. Две недели, проведенные им у нас, изменили нашу жизнь абсолютно. Я даже стала отвечать на телефонные звонки, разрешила навестить меня моим друзьям-музыкантам, начала выходить на небольшие прогулки. Сначала меня сопровождал Илья, потом, когда он улетел к себе, сыновья.
За день до его отъезда мы гуляли в парке вдоль озера, и я сказала ему:
--
Спасибо тебе. Не знаю, что было бы со мной, если бы ты не приехал.
--
Пустяки - не стоит благодарности.
Пустяк - это когда подаешь рубль нищему возле универсама. Он, действительно, ничего не стоит. А вот когда отдаешь то, чего мало и у тебя самого, - это очень дорогого стоит.
Мы помолчали, первым прервал молчание Илья:
--
Посмотри на эти волны, набегающие на песок, на чаек, охотящихся на рыб и рыб, пытающихся спрятаться от чаек. Посмотри на эту гармонию воды, песка, неба, деревьев. Много ли людей замечает эту или какую-то другую красоту? Многие ли осознают, какая жизнь их окружает и как надо это ценить? Много ли человек отвлекается от ежедневной суеты, чтобы оценить, что такое жизнь. Ты была в опасности, ты уникальна в своем видении жизни. И каждый прожитый миг и день ты теперь оцениваешь как величайший дар свыше. Не забывай об этом никогда. И я тоже постараюсь: наши треволнения не стоят одного прожитого дня"
9
--
Ольга Валерьевна, у вас два сына. Насколько я знаю, никто из них не пошел по вашим стопам. Какой выбор сделали они?
--
Если иметь в виду артистическую деятельность, то да, ни один из них не пошел по моим стопам. Но старший, как и я когда-то, закончил филфак университета, но другое, германо-романское отделение. Ему очень хорошо даются языки. Год преподавал в Кельне, в университете. Вернулся, женился, сделал меня счастливой бабушкой. Работает в институте Гете. Младший в детстве был пухленьким, медлительным, добрым медвежонком. Очень любил книги. Просыпался раньше всех и бежал в кабинет, забирался с ногами на диван и читал, читал, читал. В шестом классе, например, прочитал книгу Ремарка "Искра жизни" - совсем недетское чтение. Я даже решила его проэкзаменовать, насколько он понял прочитанное. На мой вопрос, почему у главного героя нет имени, он все время фигурирует только под лагерным номером, мой шестиклассник ответил, не задумываясь: "Он уже давно не человек, в нем не осталось никаких желаний, никаких чувств. Он просто узник, доживающий свои дни".
--
Да, не слабо. Тоже пошел на филфак?
--
(Смеется). Нет, не пошел. Закончил отделение режиссуры, сейчас работает в нашем театре вторым режиссером. Так что вполне можно говорить, что если не по стопам, то рядом с моими стопами, прошли и идут.
--
Ольга Валерьевна, огромное вам спасибо за интересное и откровенное интервью. Разрешите от имени нашего журнала, наших читателей - ваших поклонников, и от меня лично поздравить вас с наступающим юбилеем - пятидесятилетием, и пожелать вам оставаться как можно дольше такой, какая вы есть: уникальной актрисой, очаровательной женщиной, интересным собеседником и просто счастливым человеком.
--
Спасибо большое.
--
И последний вопрос: что бы вы сами себе пожелали в свой день рождения?
