Заканчивался первый день свежеиспеченного прапорщика Смирнова, проведенный им в окопах германского фронта. К февралю пятнадцатого года фронт замер, зарылся в глубокие окопы и надежные блиндажи, ощетинился стволами винтовок и пулеметов, огородился новомодной колючей проволокой в десять, а где и пятнадцать колов. С тыла его подпирали огневые позиции пушечных и гаубичных батарей, вторая линия обороны и резервы. День прошел относительно тихо, не считая дневного артналета германцев, на который русская артиллерия не отвечала, предпочитая экономить снаряды, которых и так было негусто. Несмотря на это, для субалтерн-офицера четвертой роты он был полон эмоций и впечатлений: знакомство с командиром роты и вторым субалтерном прапорщиком Чижовым, ротным фельдфебелем Голиченко и десятками подчиненных унтер-офицеров и нижних чинов, фамилий и имен которых он, конечно, никак не мог запомнить в первый день. Ничего, запомнит потом, время еще будет. Наконец, первый пережитый им артобстрел и первые пули, просвистевшие над головой.
Располагаясь на ночлег в отведенном им на двоих с Чижовым блиндаже, юный прапорщик спросил у своего соседа, указывая на деревянные нары с жиденьким матрасом, покрытые грубым и колючим солдатским одеялом.
- А кто на них спал до меня?
- Подпоручик Мезенцев. Убили его четвертого дня.
Полночи проворочался Смирнов, представляя себе неведомого своего предшественника. Каким он был, как выглядел, ходил, ел, спал, о чем думал и мечтал. Уже далеко за полночь сморил его сон. Сосед же, попавший на фронт на неделю раньше и считавший себя опытным и проверенным бойцом, никакими рефлексиями не мучился и дрых без задних ног.
Утром, заправляя постель, Смирнов обратил внимание, что матрас в изголовье уж больно твердый. После кратких поисков он извлек из-под него тетрадь в кожаном переплете, вероятно, принадлежавшую убитому подпоручику. В блиндаже было слишком темно, и прапорщик вышел наружу, навстречу легкому морозцу и почти по весенне яркому солнцу. Вышел, присел на приступок стрелковой ячейки и раскрыл тетрадь.
К его огорчению, это оказался вовсе не дневник. На первой же странице был нарисован чертеж какого-то странного механизма. Точнее, это был не чертеж, а эскиз. Но получивший образование в классической гимназии Смирнов о разнице между ними и понятия не имел. Дальше шли еще какие-то чертежи с краткими поясняющими надписями, но для прапорщика и они казались китайской грамотой - с техникой он не дружил. Совсем не дружил.
- Так точно, - едва глянув на тетрадь, признал ее Голиченко. - Их благородие, господин подпоручик, отойдет, бывало, ото всех подальше, сядет и рисует в ней, рисует. На небо глянет, как будто вспоминает что, и опять за карандаш.
- А что он был за человек?
- Да как сказать, поначалу как все офицеры был: в собрании водочкой баловался, за дамами полковыми ухлестывал... Простите, ваш бродь! - вытянулся фельдфебель, сообразив, что ляпнул что-то не то.
- Ничего, ничего, братец, - Смирнов, несмотря на происхождение из потомственных дворян Рязанской губернии, считал себя демократом и подобную вольность в разговоре фельдфебелю решил простить. - А дальше-то с ним что стало?
- Заболел он, а как встал - не узнать человека! Заговариваться стал, все какого-то Калашникова поминал да в тетрадочке этой рисовать и начал! Потом в изобретательство ударился, все прожекты свои по инстанциям рассылал, да по большей части без толку: где вообще не отвечали, а где отписывались, дескать изобретений нам ваших не нать.
- Что, так нигде ничего и не приняли?
- Почему, приняли. Разрешили ему за собственный счет свой пулемет изготовить, с последующим возмещением затрат из казны, если толк будет. Их благородие обрадовались, патронов из-за границы выписали, денег потратили - жуть! И целый год с полковым мастером в мастерских пропадали.
- И получилось что?
- Какое там! Сначала трещотка эта тр-р-р, а потом чих-пых и на неделю ремонта. Их благородие все жаловались, что железа нужного в России нет, а шведское али германское выписать - дорого. Так и не вышло ничего. Их благородие горькую пить начали, а выпимши, про снарядный голод кричали. Их высокоблагородие, господин полковник, вызвал их благородие, господина подпоручика, к себе и как... Простите, ваш бродь!
- Продолжай, продолжай. И что Мезенцев?
- Пить даже бросил. Один только раз, в аккурат перед объявлением высочайшего манифеста... С вечера про войну кричал, а днем-то... Как в воду глядел.
- А воевал он как?
- Хорошо воевал, снарядам не кланялся, нашего брата, солдата, берег. И чтобы кого по мордасам, ни разу не было. А пятого дни пуля шальная и прямо в лоб. Там на деревенском кладбище и похоронили. Поп отпел, как полагается. Светлая ему память, хороший был человек.
Фельдфебель размашисто перекрестился в направлении, где должна была находиться ближайшая деревенская церковь. Между тем, Смирнов размышлял, что делать с тетрадью дальше. Как оказалось, она была исписана полностью. На последней странице были криво нарисованы три окружности. Пространство между внешней и средней было заштриховано и к нему вела стрелка с надписью "238U". Между средней и внешней были нарисованы восемь секторов. Четыре из них были закрашены, а на стрелочке значилось "235U". С наружной стороны была еще одна надпись - "ТНТ", а под рисунком "Критическая масса 50 кг".
Поскольку в дальнейшем самому использовать тетрадь не представлялось возможным, Смирнов решил с ее помощью наладить отношения с подчиненными.
- А что, братец, с курительной бумагой у вас туго?
- Туго, ваше благородие, ой туго!
- Ну так и используйте, - прапорщик протянул тетрадь фельдфебелю, - хоть на что-то полезное сгодится.
- Премного благодарны, ваше благородие, - вытянулся в струнку фельдфебель, сжимая в левой руке подаренную терадь.
- Ступай, братец, - разрешил прапорщик.
Довольный фельдфебель, козырнув, скрылся за поворотом траншеи.