Я конечно не осознавал своей жизни в самые юные годы. Потом вроде бы стал чуть-чуть осознавать, стал что-то чувствовать и переживать всё, что со мной происходило. Каждую осень я шёл в школу и, как наступало лето - наступали каникулы. Это я осознавал. Я учился всегда хорошо - мне неприятно было плохо учиться. Я выучивал уроки и выполнял домашние задания, мне не хотелось списывать у ребят в классе. Очень тяжело я переживал школьные годы, когда я заикался. Заикаться я стал после того, как чуть не утонул во время купания, будучи в пионерлагере. Я заикался потом долгие годы. И в школе, и в институте, и уже в последующие, взрослые годы. Потом как-то прошло. Это заикание отложило на меня тяжёлый отпечаток - я всегда не мог обратиться к людям с вопросом или с просьбой: и в магазине, и в киоске, и в любой другой и даже в производственной инстанции, и даже в общениях с товарищами. И сейчас это при мне. Тяжко мне пришлось от постоянного помыкания моей старшей сестрой Галей. Она помыкала мной и сестрой Кларой, ругала нас, критиковала, иногда лупила. Меня это обижало, и жил я всё время в ожидании чего-нибудь неприятного. Галя была уже подростком, у неё что-то там формировалось, и она не могла по-другому. Хотя иногда складывалось такое, когда Галя заботилась о нас.
Ещё одно обсоятельство отложило свой тяжёлый отпечаток на всю мою жизнь - и до сих пор - это голод и голодание, которое мы пережили во время войны и в последующие годы после войны. Я помню начало этого времени, когда хлеб уже не ставили в тарелке на стол, а мать давала нам (и себе) по кусочку и наливола супу в миску только две поварёжки. Или давала только по две варёные картофелины. И вообще вся жизнь превращалась в ожидание обеда или ужина и в представление о том, что мы за ужином будем есть. И уже во взрослой и благополучной жизни в ресторане я мог обратить внимание, что порция, которую принёс официант, могла бы быть и побольше и что водку разлили в рюмки не всем поровну.
Когда мы жили в Джелсае (это в Кемеровской области, в Таштагольском районе), к нам из Петропавловска приехали наши тётки, сёстры отца. Вокруг была дремучая тайга. Наш дом стоял на окраине посёлка во дворе школы, директором которой работала наша мать. Тётки были воспитаны в полудворянской полумещанской среде - наш дед Павел Петрович всегда работал на крупных уральских предприятиях в солидных должностях. Все их дети (и мой отец) учились в гимназии, изучали иностранные языки, много читали и многое знали. Старшая тётка, тётя Маня, Мария Павловна, читала книги на французском и прекрасно играла на пианино и пела русские романсы, а младшая, тётя Женя была преподавательницей русского языка и литеротуры и была изумительной рассказчицей. По долгим вечерам, когда электричества не было, а была только керосиновая лампа, или свечка, или коганец, или просто лучина, или в полной темноте тётя Женя пересказывала нам всё, что она читала. Она продекламировала нам всего "Евгения Онегина", читала Маяковского и Тютчева, пересказала за несколько вечеров "Графа Монтекристо", пересказывала всё подряд из Гоголя. Мы с Кларой пристрастились к чтению. Правда, читала Клара, склонясь над освещаемой тусклой лучиной книгой, а я слушал, слушал и слушал. Иногда тётки в темноте пели. Пели очень часто романсы: "Вот вспыхнуло утро, румянятся воды", "Ветерок сорвал у розы лёгкий лепесток", "Полюбил всей душёй я девицу", пели "Смело мы в бой пойдём за Власть Советов", пели "Ревела буря, гром гремел" и "Меж крутых бережков Волга-речка течёт". А однажды тётя Маня запела "Боже, Царя храни", а тётя Женя её тут же прервала и отругала. У тёти Жени была книга "Русский фольклор". Это был огромный, толстенный фолиант, напечатанный на тончайшей бумаге, более тысячи страниц. Здесь были собраны сотни сказок, былин, песен, частушек, поговорок и анекдотов. Клара всё время читала, а я всё слушал. Я тоже иногда читал, но читал я тогда ещё плоховато и приятнее было слушать. Эти литеротурные вечера пристрастили меня к чтению, я потом очень много прочёл всякого - и художественного, и иторического, и географического, и политического. Чтение и познание сделались моей потребностью. Клара потом писа ла неплохие стихи, а я до настоящего времени иногда что-нибудь пишу в "Самиздат".
Тётки приучили нас работать и внушили нам чувство необходимрсти работать всегда, всю жизнь. Дома у нас у всех были свои обязанности: мать работала директором школы и этим всё сказано, тётя Маня осуществляла общее руководство, тётя Женя топила печь,я чистил картошку и колол дрова, Галя раскладывала еду по тарелкам - всем поровну. Клара мыла посуду, подметала в кухне и читала по вечерам. Общую уборку делали еженедельно под руководством тёти Мани. Мне тоже доставалось что-нибудь сделать.
В ощем тётки активно нас воспитывали и сыграли в моей жизни очень важную роль.
И в детстве и потом я всегда сразу же чувствовал какую-то близость к людям, с которыми жизнь меня сводила и наоботот - чувствовал отчуждение. Так, когда к нам в деский сад пришёл Борька Серьгин, сын начальника шахты, я почувствовал в нём соперника - мы с ним много конфликтовали и жестоко дрались. Я не дрался с Юркой Ивашечкиным, но чувствовал к нему какое-то предубеждение и не дружил с ним. Зато я дружил с Толей Шаболиным, который был старше меня. Мне мать запрещала с ним дружить, потому что их семья была туберкулёзная, но я всё равно с ним дружил. Я приходил к Толе домой, мы с ним играли. В Джелсае я подружился с Ванькой Еремеевым - с ним мы ходили в лес, ловили петлями белок и зайцев и капканами ловили красных таёжных крыс. Может быть это и не крысы были, но мы другого названия этим зверькам не знали. В Чебаркуле я непосредственно ни с кем не дружил, но меня любили за то, что я много знал сказок из "Русского фольклора" тёти Жени и после уроков, и даже вместо урока физкультуры, рассказывал их ребятам нашего класса. И даже из других классов ребята приходили послушать. А когда я заболел свинкой и не ходил в школу, к нам толпой пришли ребята навестить меня, и я дома рассказывал им сказки, которых я знал множество.
Потом в детском доме, куда нас с сестрой определила мать (а сама пошла организовывать политработу в дивизию, кторая формировалась в Бердянске), я дружил с Вовкой Цыганковым. Его мать в Геническе повесили немцы, а когда город был освобождён, Вовка попал в детдом. С Вовкой мы ловили в речке раков и пекли их в костре из камыша. Мы воровали овощи, кукурузу, виноград и арбузы на колхозных полях - тем и питались. И в то же самое время я крепко-накрепко усвоил, что у товарищей своих, и вообще у людей ничего воровать нельзя, и не воровал никогда. Если у нас в детдоме такое воровство случалось, то вора, если поймают, могли бы и убить. И такой случай в нашем детдоме был. Во время пребывания в детдоме случались массовые драки с сельскими ребятами. Я не был особенно храбрым, но от участия в драках не уклонялся. Детдомовцы дрались кастетами и ножами, а у меня был отличный железный заострённый прут - никто близко ко мне подойти не мог.
В школьные годы - и в Обиточном, и в Андреевке, и в Кочках, и в Гофентале - я постоянно участвовал во всех групповых играх: знамя, лапта, чиж, круговой. Игры состояли в основном из бега, что определило мои беговые возможности потом, когда я занялся спортом. Я всегда физически был слабее моих сверсников - никого я не мог побороть, все меня обгоняли, но в игры меня всегда брали, и за мою слабость не упрекали, и к моему заиканию относились снисходительно, не смеялись надо мной и не дразнились. Я всегда был принят товарищами на равных. В Черкесске, уже в 7-ом классе, ребята сначала грохнули хохотом, когда я, пытаясь отвечать урок, выдавливал из себя слова, но Вивка Жидков, самый большой и самый сильный, гаркнул на всех: "А ну заткнитесь!" и все замолчали. Конечно потом пыхтели и давились смехом, но помалкивали. Некоторые учителя ничего умнее не придумали, как спрашивать меня в письменном виде, но директор школы Карамышев Александр Семёнович котегорически такую практику присёк. Учился я хорошо, но всегда был слабее всех, и, когда на физкультуре дважды свалился сначала с турника, а потом с брусьев, физрук Михаил Тихонович написал в классном журнале против моей фамилии "освобождён", и больше я на физкультуру не ходил - брал свою сумку с книгами и шёл домой. Мне было обидно. Случайно с забрёл в спортшколу, где занималась секция бокса. Тренер Петухов отругал меня за опоздание и заставил в наказание 15 минут колотить "стенку", потом дал мне урок, и стал я постоянно ходить на тренеровки. Тренер проверил меня на мою физическую готовность, обнаружил мою неплохую беговую выносливось и совсем слабую мускулотуру. Я ни разу не мог отжаться от пола и подтянуться на перекладине. Он дал мне задание отжиматься хотя бы 30 раз, а подтягиваться хотя бы 10. Я всё это выполнил. То, что я хожу в спортшколу, дошло до нашего физрука, и он зачеркнул в журнале позорящую меня запись, и, хотя я продолжал не ходить на его уроки, ставил мне в конце четверти "четвёрки". Я два года занимался боксом, дважды участвовал в соревнованиях, и меня ни разу не побили. А в тренировочных спарингах меня, конечно, били, когда поставят драться с Генкой Новиковым или с Колькой Гориным.
В эти годы я подружился сначала с Адиком Гайдашём, который научил меня не бояться плавать в бурной Кубани, а когда он уехал, то с Валей Косивцовым, который меня ничему не научил, но был ужасно добрый, за что я полюбил его. Позже я сблизился с Вивкой Жидковым. Вивка взял надо мной своеобразное шефство: учил меня играть в волейбол и в баскетбол. Хотел выучить на футбольного вратаря, но ничего не вышло. Когда я занялся бегом, Вивка садился на велосипед и ехал тихонько впереди меня, и только когда я невозможно уставал, разрешал мне немного держаться за седло.
В эти годы я много читал, брал книги в институте усовершенствования учителей, директором которого была моя мать, и читал. Читал всё подряд - сначала всё про войну, потом Пушкина, Лермонтова, Есенина, Толстого одного, Толстого другого, Тургенева , Гоголя - и другую литеротуру русских и зарубежных классиков. Мне не нравилась фантастика и произведения с оттенками мистики . Я читал все школьные годы, и в институте читал и потом, и сейчас читаю, но вижу, что современных писателей, достойных моего "просвещенного" внимания, нету.
И в эти же школьные годы, в 8-ом классе, мы всем классом пристрастились к танцам. Танцевали на переменах и после уроков. Дома я танцевал с сестрой Галей, когда она приходила домой после своих свиданий. Потом я стал старостой танцевального кружка и выполнял какие-то обязанности. Кружком руководила секретарь директора, пожилая молодящаяся дама. Начало занятий она проводила в паре со мной, и мы с ней показывали новый танец и новые па. На вечерах, которые устраивались в нашей школе и в женской тоже мы танцевали сначала " Шерочка с Машерочкой", т.е. ребята друг с другом, а потом ,осмелившись, стали на танец приглашать девочек. Я танцевал хорошо (и потом всю жизнь танцевал хорошо). Первую я пригласил Нину Колодченко, потом Нину Середу, потом других. На этих вечерах начинались романы, но только не у меня, хотя я своим вниманием девочек не обделял. Я тоже понемногу влюблялся, но продолжения эти влюблённости не имели. А влюблённостей было много: Римма Мананникова. Маша Фирсова, Нина Прокопенко, Нэля Ростокина, Вика Терешкевич, Эля Аллас, Тая Воронина, Валя Баландис. Эти и другие влюблённости мелькали одна за другой без последствий, пока не остановились на Жанне Уманской. Но это уже другая, отдельная история.
Я не родился храбрым человеком, скорее всего у меня бвла слабая нервная система, но на высоком уровне была ответственность. Мне надо было переплыь через Кубань с её водоворотами и бурунами, и я боялся, но поплыл и переплыл. Я знал, что надо переплыть - деваться было некуда. Я выхоил на ринг с ребятами заведомо сильнее меня,но это было задание тренера, а ослушаться было нельзя, и я дрался отчаянно. Иногда в школу назавтра приходил в синяках. А иногда и клал соперника на пол. Чувство ответственности было главным движущим фактором всю мою жизнь. Я шёл 20 км на огород полоть кукурузу не потому, что меня послала бабушка, а потому, что раз я её весной посадил, то осенью я должен собрать урожай, а для этого летом кукурузу дважды надо прополоть. А то зимой нечего будет есть. Я не мог не выполнить задания, которые получал в командировке. Когда "толкачей" не пускали в здание иркутского лесосбыта, я перебрался через забор вошёл с чёрного крыльца и заявился в нужный мне отдел, где люди открыли рот, глядя на меня: - откуда мол такой появился, если на входе милиция стоит и впускают внутрь только по пропускам. Я не мог допустить, чтобы подразделение, которым мне было поручено руководить, работало бы с проблемами, кторые я там застал, когда меня только что назначили - я занимался техническим переоснащением, пересматривал систему оплаты труда, доказывал всякому начальству (вплоть до директора завода), что моя служба самая главная и на нас надо смотреть с особым вниманием и уважением.
Видимо, по причине слабости моей нервной системы я всегда выступал "вторым номером". Вторым номером я дрался на ринге, я редко вёл бег на соревнованиях, а выходил вперёд ближе к финишу, я не был зачинателем конфликтов, которые случались в моей жизни, но кулаки мои дейсвовали всегда исправно. Только в фехтовании я был атакующим бойцом - иначе бой не выиграешь, но и в фехтовании я часто пользовался контратакой.
Был ли я трусом? Мне часто бывало страшно сделать то-то и то-то, но я не помню такого, чтобы я из-за этого страха что-то не сделал. Ситуации бывали самые примитивные. Например - при ликвидации аварии на дробильной станции, когда 2 вагона упали в приёмный бункер, я не мог послать рабочего вниз, чтобы застропить трос (это было очень опасно и очень страшно), а полез сам, хотя вся душа моя содрагалась от ужаса. И меня-таки зажало между хребтовой балкой и кузовом, но трос я застропил, а ребята меня вытащили. Это была ответственность с оттенком авантюризма. Соображать и расчитывать меру опасности было некогда - надо было сделать. А когда мне надо было срочно иметь приказ директора завода - приказ, определяющий место и роль моей службы, а директор вот-вот уезжает в командировку за границу, и у него в кабинете сидят какие-то чехословаки. И однорукий помощник директора ("однокрылый" - как мы его звали) Пепеляев вцепился в меня и не пускал к директору в кабинет, я открыл-таки дверь кабинета, сунул внутрь голову. Директор взглянул на меня и кивнул головой, я вошёл и подал ему черновик многостраничного приказа, читать директору было некогда. Он пошелестел страниами, глянул на меня и сказал: - Ну ты, видимо, не дурак и ерунду писать не будешь. И визы ты не собрал. - Некогда было - ответил я. Всем нам некогда - пробурчал директор и подписал самый главный для меня приказ. Что это было? Это был чистейшей воды авантюризм. И с завода могли бы уволить за хулиганство в приёмной директора - стоило только Пепеляеыу подготовить приказ - разбираться сильно бы не стали. А не подпиши я приеаз - и работать было бы нечем. И всегда так - и страшно и надо. И очень часто бывало страшно. Так был ли я всё-таки трусом?? Наверное всё-таки был. Это определялось слабостью моей нервной системы.
Меня всегда сопровождало чувсво справедливости, это я ощущал особенно остро и часто становился на защиту обиженных и слабых. Сам я людей старался зря не обижать, и подчинённых своих не обижал. Разве что по делу. Когда я увидел лежавшую у тротуара женщину из "бичей" с окровавленной головой (это было в Коршунихе, в Иркутской области), я не мог пройти мимо, я поднял её на руки (а от неё так воняло!) и принёс в находящееся рядом какое-то общежитие. Здесь я, не обращая внимания на возражения и крики дежурной, заставил её вызвать врача. И других таких случаев было много - всего не скажешь. Я незаслуженно и грубо обидел своего детдомовского друга Вовку Цыганкова - назвал его "слюнявым". Мы поссорились, и я страдал от угрызений совести. И сейчас страдаю. И такое было. И всего не скажешь.
Во всех моих жизненных проявлениях был я максималистом, однако чувтво меры и оптимальности было мне не чуждо - иначе сломал бы я себе голову в какой-нибудь ситуации.
Мой товарищ Сашка Осиновский пристрастил меня к рыбалке, и эта "болезнь" сопровождает меня до сих пор. И не любовь это, а именно болезнь. На все реки, озёра, пруды, моря и болота я теперь смотрю с одной только мыслью: есть ли здесь рыба, какая она и как её поймать. И не сожалею я об этой своей страсти.
И ещё одна страсть тащится за мной всю жизнь - это спорт. Жена мне и всегда говорила и сеёчас говорит, что мне всегда хотелось "выпендриться". И спорт она видит в таком свете. Сейчас, когда мне на днях стукнет 80, я продолжаю заниматься фехтованием и мечтаю ещё раз выступить на чемпионате США (один раз я уже выступал и был 12-й из 57 бойцов.). Наверное, жена права.
И где только и кем только я ни работал. Я работал в Рудном Кустанайской области, в Железногорске Иркутской области, в Ташкенте, в Ангрене и закончил свою производственную деятельность в Челябинске. Моя трудовая книжка толстая с двумя вкладышами: и мастером я работал, и старшим мастером, и инженером транспортного отдела , и методистом в техникуме, и заместителями разными , и технологом и даже начальником. И ни одного поощрения мне в трудовую не записали кроме благодарностей за рационализации и за успехи в спорте. А выговор был у меня только один - за то, что я обругал по громкоговорящему селлектору начальника управления - вывел он меня из себя своей необъективностью, как мне показалось. И даже удостоверения ветерана у меня нет - это, видимо, из-за того, что непоседлив я был черезчур и мотался с места на место много.
На каждом месте, где мне пришлось трудиться, я находил возможность применить свою техническую рациональность. Начал с того, что сконструировал самодельный хоппер-дозатор для путейцев, затем модернизировал думпкар ВС-100 - съездил в Калининград на вагонзавод и утвердил подписью главного инженера проект модернизации. Это решило вопрос перевозок на ССГОКе. Мне за это заплатили 139 рублей как за рядовое рацпредложение. Но я не в претензии. Пускай их - им видней. На ЧМЗ я сконструировал и построил вагон для перевозки горячей обрези и думпкар для перевозки горячего шлака. В своём депо я сделал 100 обрезных и 30 думпкаров. Эти вагоны и сейчас работают на комбинате и не ломаются. Ничего мне за это не заплатили, даже за рационализацию не заплатили - только в трудовую книжку записали. Сказали, что раз я инженер и меня государство учило, то я обязан государству долг отдавать. В Ангрене я занимался вопросами горных перевозок (когда работал в погрузочно-транспортном управлении), перед нами стоял вопрос увеличения веса поезда - я ввёл толкачей, и на руководящие подъёмы мы везли не 6, а 8 думпкаров. В электровозном депо мы собирали локомотивы по системе многих единиц. Потом и толкачи и "сплотки" стали не нужны, когда появились тяговые агрегаты. Кстати, вагонную часть агрегата в Днепропетровске консультировал тоже я. Мы сделали такой механизм открывания борта, что он не мог испортиться и сломаться - не хватало ещё, чтобы из-за этого механизма весь агрегат выходил из строя. Валики и втулки механизма сделали из стали 65-Г - их даже резец на токарном станке после закалки не брал.
В общем - своей производственной деятельностью я доволен. Есть, что вспомнить.
Я всегда, даже минимально пообщавшись с человеком, ощущал его отношение ко мне и моё отношение к нему. В детском саду я сразу почувствовал в Борьке Серьгине соперника, уже в 7-ом классе мне хотелось подружиться с Адиком Гайдашём, с Валей Косивцовым и с Вивкой Жидковым. Негативно ко мне относились редко и доброжелательно нечасто - в основном это были нейтральные взаимоотношения. И дальше, в институте я сразу ощутил теплоту и близость к себе Мити Соцкого, нейтральное отношение Ивана Подстрешнова и Лёни Люблянского и негативно ощутил Витьку Акиньшина. Мы пятеро прожили в одной комнате в общежитии 5 лет, и на протяжении этих 5-ти лет взаимоотношения были такие: с Митей и Лёней мы питались вскадчину - пакупали продукты, готовили себе супы из макарон и питались. Может быть и Иван был бы с нами, но у него в Ростове жила тётка, которая подбрасывала ему изредка какие-нибудь продукты, и ему было не с руки делиться с нами. А Витька жил в Шахтах, на выходные уезжал домой и привозил толстую,жирную колбасу и поедал её в одиночку - ни разу никого не угостил. Всё это было потом, но почувствовал я этих ребят сразу как только мы в эту комнату поселились. Через корридор от нашеё комнаты жил Славка Сенченко - добрый хороший парень и Вадим Белоусов - силач и весельчак. Мы по-доброму общались. А были Пашка Вольский и Борис Северинов, с которыми общаться не хотелось и был ещё Мишка Бакшин - если и приходилось с ним как-то общаться, это всегда было противно.
Мне было хорошо и тепло от общения с рабочими нашей вагонной бригады, в которой я начал свою производственную деятельность. И потом с рабочими моё общение было всегда хорошим, доброжелатнльным. А вот к первому моему начальнику Григорию Александровичу Скопину я отностлся настороженно, хотя он заботился обо мне - я это знаю. И эта моя настороженность потом получила подтверждение - он без моего разрешения взял у меня из стола папку с материалами анализа причин повреждения думпкаров ( этим делом я занимался) и использовал их в своей диссертации. Это было нечестно.
Я считаю, что мне в жизни повезло, что работать мне пришлось с рядом людей, которых я называю великими людьми. Первым из них я называю Емельяненко Евгения Григорьевича - начальника транспортного отдела ССГОКа. Он прибыл на комбинат, когда транспорт делался ведущей силой на комбинате. Большинство вопросов транспорта надо было решать с нуля: организация снабжения, разработка структуры транспорта, техническое оснащение, подбор и расстановка кадров, организация взаимоотншений комбината с министерскими структурами, где он своим умом, энергией и личным обоянием установил необходимые контакты с нужными людьми. Транспорт под руководством Евгения Григорьевича заработал исправно и надёжно и стал лучшим транспортом среди других железнодорожных подразделений министерства чёрной металлургии.
Была в то время неправильная, на мой взгляд, тенденция двигать успешных работников в министерство (это считалось поощрением) и Емельяненко подвинули, и стал он там каким-то замом. Я уже работал в Челябинске и по делам пришёл в министерство. Евгений Григорьевич сидел в маленьком кабинетике и курил.... Жизнь коротка....
Рахманкулов Андрей Михайлович угрюмый, неулыбчивый татарин, высокий и сутулый , говорит басом, был назначен начальником нашего ташкентского вагонного пассажирского депо, которое у нас полностью загнулось, никогда план не выполняло, было всё в грязи и в развале. У меня сложилось тогда мнение, что в Узбекистане другого депо быть не может. Депо могло сделать от силы 50% плана и такого качества, что в таких вагонах опасно было людей возить. Рахманкулова перевели к нам из Чарджоу, где он тоже был начальником депо. Он начал свою деятельность с того, что заставил всё почистить, помыть и покрасить, ликвидировал пьянку, которая процветала, одел работяг в цветастые комбинезоны, которые своевременно стирались, заставил носить каски, ИТР-ы стали носить железнодорожную форму с погонами. Некоторых он сразу уволил и главного инженера тоже Он заставил пользоваться гайковётрами и электродрелями, установил сварочные полуавтоматы, восстановил мойку сантехники, обновил ручной инструмент рабочих, реконструировал малярный цех. Расставил по своему усмотрению кадры - меня из контейнерного цеха перевёл своим замом по ремонту. Работать с Рахманкуловым было необычайно трудно - всё время чувствовался его угрюмый взгляд и тяжёлый контроль. У него не было сначала квартиры, он спал прямо в депо, в маленькой забегаловке И до чего же он додумался - он предложил мне не уходить после работы домой, а спать тоже в отведённой для меня комнате! Он настоял, чтобы мне установили такой же как, у него, оклад. Депо работало исправно, план мы выполняли, премии нам начисляли, но очень тяжело было работать - я работал по 12, 14 и по 16 часов. Жена сердилась и ругалась. А просвета было не видать. И я уволился.
Рахманкулов умер от рака желудка. Я через много лет побывал в Ташкенте и пришёл в депо. Начальником депо был Балтабаев, главным инженером Юнусов - обыкновенные узбеки, а депо всё равно работало хорошо. Жизнь коротка....
Российские матери всегда рожали, рожают сейчас и будут рожать талантливых людей, которых я бы назвал великими. Какая-то мать родила трогательно-изящного в своей интеллигентности Бондарева, который добирался до сути любых производственных вопросов быстро и просто. И как это было часто для меня удивительно - а почему же я до этого не додумался! Казалось, что он знал всё и всех в деталях: и говорил на немецком, и любил Шостаковича, и любовался фигуристкой Габриэлой Зейферт, и прекрасно стрелял на охоте - больше всех уток настреливал, при нём неудобно было материться, цитировал Ленина, Чингиз-Хана и Ветхий Завет. В железнодорожном цехе, которым он руководил, он знал все его элементы, он мог отремонтировать тепловоз и стрелочный перевод, а когда у СЦБистов вышел из строя телевизор, он и его отремонтировал за полчаса, а когда я удивился, то он сказал: Этот телевизор на заводе собирала какая-то девчонка - так неужели он, инженер, не разберётся с этим ящиком.
У Бондарева стала трястись голова и руки, ему дали инвалидность, жена определила его в лечебницу - там он и умер. Жизнь коротка....
Замечательные были люди: Сандригайлов - первый директор ССГОКа, Гринблат - основатель Джетыгаринского азбестового комбината, Шакировский - начальник Соколовского рудоуправления и потом директор Качарского ГОКа и многие другие - и наверное некоторые ещё живы, но, если бы им Бог отпустил жить по 150 лет, и этого было бы мало.
А я был исключительно рядовой. А Чингиз-Хан и Наполеон! А Рузвельт! А Королёв и Эйнштэйн! А Шаляпин, Уланова и Шмыга! А Пеле и Джесси Оуэнс!
Я когда-то по - несчастью приехал в Узбекистан и работал там успешно 14 лет - большущий кусок жизни, всё помню до мелочей, а потом из простого любопытства приехал в Америку и живу здесь тоже 14 лет - как пуля пролетели эти годы, и вспомнить нечего. Жизнь коротка!
Я люблю свою Россию с её историей, лесами, полями, реками и озёрами, с её задрипанными городишками , с безалаберным народом и с её талантливыми людьми. Выхолостили большевики российскую интеллигенцию - все великие писатели, композиторы и художники проявились в России в 19-ом веке, а после 17-го года их были единицы: Шолохов, Королёв, Образцова и ещё немного. Но Россия поднимется и станет великой державой не хуже Китая и США. Я в это верю! Так будет! Хочется это увидеть. Но... Жизнь коротка, хотя этим она и прекрасна!
Жизнь коротка.
Я конечно не осознавал своей жизни в самые юные годы. Потом вроде бы стал чуть-чуть осознавать, стал что-то чувствовать и переживать всё, что со мной происходило. Каждую осень я шёл в школу и, как наступало лето - наступали каникулы. Это я осознавал. Я учился всегда хорошо - мне неприятно было плохо учиться. Я выучивал уроки и выполнял домашние задания, мне не хотелось списывать у ребят в классе. Очень тяжело я переживал школьные годы, когда я заикался. Заикаться я стал после того, как чуть не утонул во время купания, будучи в пионерлагере. Я заикался потом долгие годы. И в школе, и в институте, и уже в последующие, взрослые годы. Потом как-то прошло. Это заикание отложило на меня тяжёлый отпечаток - я всегда не мог обратиться к людям с вопросом или с просьбой: и в магазине, и в киоске, и в любой другой и даже в производственной инстанции, и даже в общениях с товарищами. И сейчас это при мне. Тяжко мне пришлось от постоянного помыкания моей старшей сестрой Галей. Она помыкала мной и сестрой Кларой, ругала нас, критиковала, иногда лупила. Меня это обижало, и жил я всё время в ожидании чего-нибудь неприятного. Галя была уже подростком, у неё что-то там формировалось, и она не могла по-другому. Хотя иногда складывалось такое, когда Галя заботилась о нас.
Ещё одно обсоятельство отложило свой тяжёлый отпечаток на всю мою жизнь - и до сих пор - это голод и голодание, которое мы пережили во время войны и в последующие годы после войны. Я помню начало этого времени, когда хлеб уже не ставили в тарелке на стол, а мать давала нам (и себе) по кусочку и наливола супу в миску только две поварёжки. Или давала только по две варёные картофелины. И вообще вся жизнь превращалась в ожидание обеда или ужина и в представление о том, что мы за ужином будем есть. И уже во взрослой и благополучной жизни в ресторане я мог обратить внимание, что порция, которую принёс официант, могла бы быть и побольше и что водку разлили в рюмки не всем поровну.
Когда мы жили в Джелсае (это в Кемеровской области, в Таштагольском районе), к нам из Петропавловска приехали наши тётки, сёстры отца. Вокруг была дремучая тайга. Наш дом стоял на окраине посёлка во дворе школы, директором которой работала наша мать. Тётки были воспитаны в полудворянской полумещанской среде - наш дед Павел Петрович всегда работал на крупных уральских предприятиях в солидных должностях. Все их дети (и мой отец) учились в гимназии, изучали иностранные языки, много читали и многое знали. Старшая тётка, тётя Маня, Мария Павловна, читала книги на французском и прекрасно играла на пианино и пела русские романсы, а младшая, тётя Женя была преподавательницей русского языка и литеротуры и была изумительной рассказчицей. По долгим вечерам, когда электричества не было, а была только керосиновая лампа, или свечка, или коганец, или просто лучина, или в полной темноте тётя Женя пересказывала нам всё, что она читала. Она продекламировала нам всего "Евгения Онегина", читала Маяковского и Тютчева, пересказала за несколько вечеров "Графа Монтекристо", пересказывала всё подряд из Гоголя. Мы с Кларой пристрастились к чтению. Правда, читала Клара, склонясь над освещаемой тусклой лучиной книгой, а я слушал, слушал и слушал. Иногда тётки в темноте пели. Пели очень часто романсы: "Вот вспыхнуло утро, румянятся воды", "Ветерок сорвал у розы лёгкий лепесток", "Полюбил всей душёй я девицу", пели "Смело мы в бой пойдём за Власть Советов", пели "Ревела буря, гром гремел" и "Меж крутых бережков Волга-речка течёт". А однажды тётя Маня запела "Боже, Царя храни", а тётя Женя её тут же прервала и отругала. У тёти Жени была книга "Русский фольклор". Это был огромный, толстенный фолиант, напечатанный на тончайшей бумаге, более тысячи страниц. Здесь были собраны сотни сказок, былин, песен, частушек, поговорок и анекдотов. Клара всё время читала, а я всё слушал. Я тоже иногда читал, но читал я тогда ещё плоховато и приятнее было слушать. Эти литеротурные вечера пристрастили меня к чтению, я потом очень много прочёл всякого - и художественного, и иторического, и географического, и политического. Чтение и познание сделались моей потребностью. Клара потом писа ла неплохие стихи, а я до настоящего времени иногда что-нибудь пишу в "Самиздат".
Тётки приучили нас работать и внушили нам чувство необходимрсти работать всегда, всю жизнь. Дома у нас у всех были свои обязанности: мать работала директором школы и этим всё сказано, тётя Маня осуществляла общее руководство, тётя Женя топила печь,я чистил картошку и колол дрова, Галя раскладывала еду по тарелкам - всем поровну. Клара мыла посуду, подметала в кухне и читала по вечерам. Общую уборку делали еженедельно под руководством тёти Мани. Мне тоже доставалось что-нибудь сделать.
В ощем тётки активно нас воспитывали и сыграли в моей жизни очень важную роль.
И в детстве и потом я всегда сразу же чувствовал какую-то близость к людям, с которыми жизнь меня сводила и наоботот - чувствовал отчуждение. Так, когда к нам в деский сад пришёл Борька Серьгин, сын начальника шахты, я почувствовал в нём соперника - мы с ним много конфликтовали и жестоко дрались. Я не дрался с Юркой Ивашечкиным, но чувствовал к нему какое-то предубеждение и не дружил с ним. Зато я дружил с Толей Шаболиным, который был старше меня. Мне мать запрещала с ним дружить, потому что их семья была туберкулёзная, но я всё равно с ним дружил. Я приходил к Толе домой, мы с ним играли. В Джелсае я подружился с Ванькой Еремеевым - с ним мы ходили в лес, ловили петлями белок и зайцев и капканами ловили красных таёжных крыс. Может быть это и не крысы были, но мы другого названия этим зверькам не знали. В Чебаркуле я непосредственно ни с кем не дружил, но меня любили за то, что я много знал сказок из "Русского фольклора" тёти Жени и после уроков, и даже вместо урока физкультуры, рассказывал их ребятам нашего класса. И даже из других классов ребята приходили послушать. А когда я заболел свинкой и не ходил в школу, к нам толпой пришли ребята навестить меня, и я дома рассказывал им сказки, которых я знал множество.
Потом в детском доме, куда нас с сестрой определила мать (а сама пошла организовывать политработу в дивизию, кторая формировалась в Бердянске), я дружил с Вовкой Цыганковым. Его мать в Геническе повесили немцы, а когда город был освобождён, Вовка попал в детдом. С Вовкой мы ловили в речке раков и пекли их в костре из камыша. Мы воровали овощи, кукурузу, виноград и арбузы на колхозных полях - тем и питались. И в то же самое время я крепко-накрепко усвоил, что у товарищей своих, и вообще у людей ничего воровать нельзя, и не воровал никогда. Если у нас в детдоме такое воровство случалось, то вора, если поймают, могли бы и убить. И такой случай в нашем детдоме был. Во время пребывания в детдоме случались массовые драки с сельскими ребятами. Я не был особенно храбрым, но от участия в драках не уклонялся. Детдомовцы дрались кастетами и ножами, а у меня был отличный железный заострённый прут - никто близко ко мне подойти не мог.
В школьные годы - и в Обиточном, и в Андреевке, и в Кочках, и в Гофентале - я постоянно участвовал во всех групповых играх: знамя, лапта, чиж, круговой. Игры состояли в основном из бега, что определило мои беговые возможности потом, когда я занялся спортом. Я всегда физически был слабее моих сверсников - никого я не мог побороть, все меня обгоняли, но в игры меня всегда брали, и за мою слабость не упрекали, и к моему заиканию относились снисходительно, не смеялись надо мной и не дразнились. Я всегда был принят товарищами на равных. В Черкесске, уже в 7-ом классе, ребята сначала грохнули хохотом, когда я, пытаясь отвечать урок, выдавливал из себя слова, но Вивка Жидков, самый большой и самый сильный, гаркнул на всех: "А ну заткнитесь!" и все замолчали. Конечно потом пыхтели и давились смехом, но помалкивали. Некоторые учителя ничего умнее не придумали, как спрашивать меня в письменном виде, но директор школы Карамышев Александр Семёнович котегорически такую практику присёк. Учился я хорошо, но всегда был слабее всех, и, когда на физкультуре дважды свалился сначала с турника, а потом с брусьев, физрук Михаил Тихонович написал в классном журнале против моей фамилии "освобождён", и больше я на физкультуру не ходил - брал свою сумку с книгами и шёл домой. Мне было обидно. Случайно с забрёл в спортшколу, где занималась секция бокса. Тренер Петухов отругал меня за опоздание и заставил в наказание 15 минут колотить "стенку", потом дал мне урок, и стал я постоянно ходить на тренеровки. Тренер проверил меня на мою физическую готовность, обнаружил мою неплохую беговую выносливось и совсем слабую мускулотуру. Я ни разу не мог отжаться от пола и подтянуться на перекладине. Он дал мне задание отжиматься хотя бы 30 раз, а подтягиваться хотя бы 10. Я всё это выполнил. То, что я хожу в спортшколу, дошло до нашего физрука, и он зачеркнул в журнале позорящую меня запись, и, хотя я продолжал не ходить на его уроки, ставил мне в конце четверти "четвёрки". Я два года занимался боксом, дважды участвовал в соревнованиях, и меня ни разу не побили. А в тренировочных спарингах меня, конечно, били, когда поставят драться с Генкой Новиковым или с Колькой Гориным.
В эти годы я подружился сначала с Адиком Гайдашём, который научил меня не бояться плавать в бурной Кубани, а когда он уехал, то с Валей Косивцовым, который меня ничему не научил, но был ужасно добрый, за что я полюбил его. Позже я сблизился с Вивкой Жидковым. Вивка взял надо мной своеобразное шефство: учил меня играть в волейбол и в баскетбол. Хотел выучить на футбольного вратаря, но ничего не вышло. Когда я занялся бегом, Вивка садился на велосипед и ехал тихонько впереди меня, и только когда я невозможно уставал, разрешал мне немного держаться за седло.
В эти годы я много читал, брал книги в институте усовершенствования учителей, директором которого была моя мать, и читал. Читал всё подряд - сначала всё про войну, потом Пушкина, Лермонтова, Есенина, Толстого одного, Толстого другого, Тургенева , Гоголя - и другую литеротуру русских и зарубежных классиков. Мне не нравилась фантастика и произведения с оттенками мистики . Я читал все школьные годы, и в институте читал и потом, и сейчас читаю, но вижу, что современных писателей, достойных моего "просвещенного" внимания, нету.
И в эти же школьные годы, в 8-ом классе, мы всем классом пристрастились к танцам. Танцевали на переменах и после уроков. Дома я танцевал с сестрой Галей, когда она приходила домой после своих свиданий. Потом я стал старостой танцевального кружка и выполнял какие-то обязанности. Кружком руководила секретарь директора, пожилая молодящаяся дама. Начало занятий она проводила в паре со мной, и мы с ней показывали новый танец и новые па. На вечерах, которые устраивались в нашей школе и в женской тоже мы танцевали сначала " Шерочка с Машерочкой", т.е. ребята друг с другом, а потом ,осмелившись, стали на танец приглашать девочек. Я танцевал хорошо (и потом всю жизнь танцевал хорошо). Первую я пригласил Нину Колодченко, потом Нину Середу, потом других. На этих вечерах начинались романы, но только не у меня, хотя я своим вниманием девочек не обделял. Я тоже понемногу влюблялся, но продолжения эти влюблённости не имели. А влюблённостей было много: Римма Мананникова. Маша Фирсова, Нина Прокопенко, Нэля Ростокина, Вика Терешкевич, Эля Аллас, Тая Воронина, Валя Баландис. Эти и другие влюблённости мелькали одна за другой без последствий, пока не остановились на Жанне Уманской. Но это уже другая, отдельная история.
Я не родился храбрым человеком, скорее всего у меня бвла слабая нервная система, но на высоком уровне была ответственность. Мне надо было переплыь через Кубань с её водоворотами и бурунами, и я боялся, но поплыл и переплыл. Я знал, что надо переплыть - деваться было некуда. Я выхоил на ринг с ребятами заведомо сильнее меня,но это было задание тренера, а ослушаться было нельзя, и я дрался отчаянно. Иногда в школу назавтра приходил в синяках. А иногда и клал соперника на пол. Чувство ответственности было главным движущим фактором всю мою жизнь. Я шёл 20 км на огород полоть кукурузу не потому, что меня послала бабушка, а потому, что раз я её весной посадил, то осенью я должен собрать урожай, а для этого летом кукурузу дважды надо прополоть. А то зимой нечего будет есть. Я не мог не выполнить задания, которые получал в командировке. Когда "толкачей" не пускали в здание иркутского лесосбыта, я перебрался через забор вошёл с чёрного крыльца и заявился в нужный мне отдел, где люди открыли рот, глядя на меня: - откуда мол такой появился, если на входе милиция стоит и впускают внутрь только по пропускам. Я не мог допустить, чтобы подразделение, которым мне было поручено руководить, работало бы с проблемами, кторые я там застал, когда меня только что назначили - я занимался техническим переоснащением, пересматривал систему оплаты труда, доказывал всякому начальству (вплоть до директора завода), что моя служба самая главная и на нас надо смотреть с особым вниманием и уважением.
Видимо, по причине слабости моей нервной системы я всегда выступал "вторым номером". Вторым номером я дрался на ринге, я редко вёл бег на соревнованиях, а выходил вперёд ближе к финишу, я не был зачинателем конфликтов, которые случались в моей жизни, но кулаки мои дейсвовали всегда исправно. Только в фехтовании я был атакующим бойцом - иначе бой не выиграешь, но и в фехтовании я часто пользовался контратакой.
Был ли я трусом? Мне часто бывало страшно сделать то-то и то-то, но я не помню такого, чтобы я из-за этого страха что-то не сделал. Ситуации бывали самые примитивные. Например - при ликвидации аварии на дробильной станции, когда 2 вагона упали в приёмный бункер, я не мог послать рабочего вниз, чтобы застропить трос (это было очень опасно и очень страшно), а полез сам, хотя вся душа моя содрагалась от ужаса. И меня-таки зажало между хребтовой балкой и кузовом, но трос я застропил, а ребята меня вытащили. Это была ответственность с оттенком авантюризма. Соображать и расчитывать меру опасности было некогда - надо было сделать. А когда мне надо было срочно иметь приказ директора завода - приказ, определяющий место и роль моей службы, а директор вот-вот уезжает в командировку за границу, и у него в кабинете сидят какие-то чехословаки. И однорукий помощник директора ("однокрылый" - как мы его звали) Пепеляев вцепился в меня и не пускал к директору в кабинет, я открыл-таки дверь кабинета, сунул внутрь голову. Директор взглянул на меня и кивнул головой, я вошёл и подал ему черновик многостраничного приказа, читать директору было некогда. Он пошелестел страниами, глянул на меня и сказал: - Ну ты, видимо, не дурак и ерунду писать не будешь. И визы ты не собрал. - Некогда было - ответил я. Всем нам некогда - пробурчал директор и подписал самый главный для меня приказ. Что это было? Это был чистейшей воды авантюризм. И с завода могли бы уволить за хулиганство в приёмной директора - стоило только Пепеляеыу подготовить приказ - разбираться сильно бы не стали. А не подпиши я приеаз - и работать было бы нечем. И всегда так - и страшно и надо. И очень часто бывало страшно. Так был ли я всё-таки трусом?? Наверное всё-таки был. Это определялось слабостью моей нервной системы.
Меня всегда сопровождало чувсво справедливости, это я ощущал особенно остро и часто становился на защиту обиженных и слабых. Сам я людей старался зря не обижать, и подчинённых своих не обижал. Разве что по делу. Когда я увидел лежавшую у тротуара женщину из "бичей" с окровавленной головой (это было в Коршунихе, в Иркутской области), я не мог пройти мимо, я поднял её на руки (а от неё так воняло!) и принёс в находящееся рядом какое-то общежитие. Здесь я, не обращая внимания на возражения и крики дежурной, заставил её вызвать врача. И других таких случаев было много - всего не скажешь. Я незаслуженно и грубо обидел своего детдомовского друга Вовку Цыганкова - назвал его "слюнявым". Мы поссорились, и я страдал от угрызений совести. И сейчас страдаю. И такое было. И всего не скажешь.
Во всех моих жизненных проявлениях был я максималистом, однако чувтво меры и оптимальности было мне не чуждо - иначе сломал бы я себе голову в какой-нибудь ситуации.
Мой товарищ Сашка Осиновский пристрастил меня к рыбалке, и эта "болезнь" сопровождает меня до сих пор. И не любовь это, а именно болезнь. На все реки, озёра, пруды, моря и болота я теперь смотрю с одной только мыслью: есть ли здесь рыба, какая она и как её поймать. И не сожалею я об этой своей страсти.
И ещё одна страсть тащится за мной всю жизнь - это спорт. Жена мне и всегда говорила и сеёчас говорит, что мне всегда хотелось "выпендриться". И спорт она видит в таком свете. Сейчас, когда мне на днях стукнет 80, я продолжаю заниматься фехтованием и мечтаю ещё раз выступить на чемпионате США (один раз я уже выступал и был 12-й из 57 бойцов.). Наверное, жена права.
И где только и кем только я ни работал. Я работал в Рудном Кустанайской области, в Железногорске Иркутской области, в Ташкенте, в Ангрене и закончил свою производственную деятельность в Челябинске. Моя трудовая книжка толстая с двумя вкладышами: и мастером я работал, и старшим мастером, и инженером транспортного отдела , и методистом в техникуме, и заместителями разными , и технологом и даже начальником. И ни одного поощрения мне в трудовую не записали кроме благодарностей за рационализации и за успехи в спорте. А выговор был у меня только один - за то, что я обругал по громкоговорящему селлектору начальника управления - вывел он меня из себя своей необъективностью, как мне показалось. И даже удостоверения ветерана у меня нет - это, видимо, из-за того, что непоседлив я был черезчур и мотался с места на место много.
На каждом месте, где мне пришлось трудиться, я находил возможность применить свою техническую рациональность. Начал с того, что сконструировал самодельный хоппер-дозатор для путейцев, затем модернизировал думпкар ВС-100 - съездил в Калининград на вагонзавод и утвердил подписью главного инженера проект модернизации. Это решило вопрос перевозок на ССГОКе. Мне за это заплатили 139 рублей как за рядовое рацпредложение. Но я не в претензии. Пускай их - им видней. На ЧМЗ я сконструировал и построил вагон для перевозки горячей обрези и думпкар для перевозки горячего шлака. В своём депо я сделал 100 обрезных и 30 думпкаров. Эти вагоны и сейчас работают на комбинате и не ломаются. Ничего мне за это не заплатили, даже за рационализацию не заплатили - только в трудовую книжку записали. Сказали, что раз я инженер и меня государство учило, то я обязан государству долг отдавать. В Ангрене я занимался вопросами горных перевозок (когда работал в погрузочно-транспортном управлении), перед нами стоял вопрос увеличения веса поезда - я ввёл толкачей, и на руководящие подъёмы мы везли не 6, а 8 думпкаров. В электровозном депо мы собирали локомотивы по системе многих единиц. Потом и толкачи и "сплотки" стали не нужны, когда появились тяговые агрегаты. Кстати, вагонную часть агрегата в Днепропетровске консультировал тоже я. Мы сделали такой механизм открывания борта, что он не мог испортиться и сломаться - не хватало ещё, чтобы из-за этого механизма весь агрегат выходил из строя. Валики и втулки механизма сделали из стали 65-Г - их даже резец на токарном станке после закалки не брал.
В общем - своей производственной деятельностью я доволен. Есть, что вспомнить.
Я всегда, даже минимально пообщавшись с человеком, ощущал его отношение ко мне и моё отношение к нему. В детском саду я сразу почувствовал в Борьке Серьгине соперника, уже в 7-ом классе мне хотелось подружиться с Адиком Гайдашём, с Валей Косивцовым и с Вивкой Жидковым. Негативно ко мне относились редко и доброжелательно нечасто - в основном это были нейтральные взаимоотношения. И дальше, в институте я сразу ощутил теплоту и близость к себе Мити Соцкого, нейтральное отношение Ивана Подстрешнова и Лёни Люблянского и негативно ощутил Витьку Акиньшина. Мы пятеро прожили в одной комнате в общежитии 5 лет, и на протяжении этих 5-ти лет взаимоотношения были такие: с Митей и Лёней мы питались вскадчину - пакупали продукты, готовили себе супы из макарон и питались. Может быть и Иван был бы с нами, но у него в Ростове жила тётка, которая подбрасывала ему изредка какие-нибудь продукты, и ему было не с руки делиться с нами. А Витька жил в Шахтах, на выходные уезжал домой и привозил толстую,жирную колбасу и поедал её в одиночку - ни разу никого не угостил. Всё это было потом, но почувствовал я этих ребят сразу как только мы в эту комнату поселились. Через корридор от нашеё комнаты жил Славка Сенченко - добрый хороший парень и Вадим Белоусов - силач и весельчак. Мы по-доброму общались. А были Пашка Вольский и Борис Северинов, с которыми общаться не хотелось и был ещё Мишка Бакшин - если и приходилось с ним как-то общаться, это всегда было противно.
Мне было хорошо и тепло от общения с рабочими нашей вагонной бригады, в которой я начал свою производственную деятельность. И потом с рабочими моё общение было всегда хорошим, доброжелатнльным. А вот к первому моему начальнику Григорию Александровичу Скопину я отностлся настороженно, хотя он заботился обо мне - я это знаю. И эта моя настороженность потом получила подтверждение - он без моего разрешения взял у меня из стола папку с материалами анализа причин повреждения думпкаров ( этим делом я занимался) и использовал их в своей диссертации. Это было нечестно.
Я считаю, что мне в жизни повезло, что работать мне пришлось с рядом людей, которых я называю великими людьми. Первым из них я называю Емельяненко Евгения Григорьевича - начальника транспортного отдела ССГОКа. Он прибыл на комбинат, когда транспорт делался ведущей силой на комбинате. Большинство вопросов транспорта надо было решать с нуля: организация снабжения, разработка структуры транспорта, техническое оснащение, подбор и расстановка кадров, организация взаимоотншений комбината с министерскими структурами, где он своим умом, энергией и личным обоянием установил необходимые контакты с нужными людьми. Транспорт под руководством Евгения Григорьевича заработал исправно и надёжно и стал лучшим транспортом среди других железнодорожных подразделений министерства чёрной металлургии.
Была в то время неправильная, на мой взгляд, тенденция двигать успешных работников в министерство (это считалось поощрением) и Емельяненко подвинули, и стал он там каким-то замом. Я уже работал в Челябинске и по делам пришёл в министерство. Евгений Григорьевич сидел в маленьком кабинетике и курил.... Жизнь коротка....
Рахманкулов Андрей Михайлович угрюмый, неулыбчивый татарин, высокий и сутулый , говорит басом, был назначен начальником нашего ташкентского вагонного пассажирского депо, которое у нас полностью загнулось, никогда план не выполняло, было всё в грязи и в развале. У меня сложилось тогда мнение, что в Узбекистане другого депо быть не может. Депо могло сделать от силы 50% плана и такого качества, что в таких вагонах опасно было людей возить. Рахманкулова перевели к нам из Чарджоу, где он тоже был начальником депо. Он начал свою деятельность с того, что заставил всё почистить, помыть и покрасить, ликвидировал пьянку, которая процветала, одел работяг в цветастые комбинезоны, которые своевременно стирались, заставил носить каски, ИТР-ы стали носить железнодорожную форму с погонами. Некоторых он сразу уволил и главного инженера тоже Он заставил пользоваться гайковётрами и электродрелями, установил сварочные полуавтоматы, восстановил мойку сантехники, обновил ручной инструмент рабочих, реконструировал малярный цех. Расставил по своему усмотрению кадры - меня из контейнерного цеха перевёл своим замом по ремонту. Работать с Рахманкуловым было необычайно трудно - всё время чувствовался его угрюмый взгляд и тяжёлый контроль. У него не было сначала квартиры, он спал прямо в депо, в маленькой забегаловке И до чего же он додумался - он предложил мне не уходить после работы домой, а спать тоже в отведённой для меня комнате! Он настоял, чтобы мне установили такой же как, у него, оклад. Депо работало исправно, план мы выполняли, премии нам начисляли, но очень тяжело было работать - я работал по 12, 14 и по 16 часов. Жена сердилась и ругалась. А просвета было не видать. И я уволился.
Рахманкулов умер от рака желудка. Я через много лет побывал в Ташкенте и пришёл в депо. Начальником депо был Балтабаев, главным инженером Юнусов - обыкновенные узбеки, а депо всё равно работало хорошо. Жизнь коротка....
Российские матери всегда рожали, рожают сейчас и будут рожать талантливых людей, которых я бы назвал великими. Какая-то мать родила трогательно-изящного в своей интеллигентности Бондарева, который добирался до сути любых производственных вопросов быстро и просто. И как это было часто для меня удивительно - а почему же я до этого не додумался! Казалось, что он знал всё и всех в деталях: и говорил на немецком, и любил Шостаковича, и любовался фигуристкой Габриэлой Зейферт, и прекрасно стрелял на охоте - больше всех уток настреливал, при нём неудобно было материться, цитировал Ленина, Чингиз-Хана и Ветхий Завет. В железнодорожном цехе, которым он руководил, он знал все его элементы, он мог отремонтировать тепловоз и стрелочный перевод, а когда у СЦБистов вышел из строя телевизор, он и его отремонтировал за полчаса, а когда я удивился, то он сказал: Этот телевизор на заводе собирала какая-то девчонка - так неужели он, инженер, не разберётся с этим ящиком.
У Бондарева стала трястись голова и руки, ему дали инвалидность, жена определила его в лечебницу - там он и умер. Жизнь коротка....
Замечательные были люди: Сандригайлов - первый директор ССГОКа, Гринблат - основатель Джетыгаринского азбестового комбината, Шакировский - начальник Соколовского рудоуправления и потом директор Качарского ГОКа и многие другие - и наверное некоторые ещё живы, но, если бы им Бог отпустил жить по 150 лет, и этого было бы мало.
А я был исключительно рядовой. А Чингиз-Хан и Наполеон! А Рузвельт! А Королёв и Эйнштэйн! А Шаляпин, Уланова и Шмыга! А Пеле и Джесси Оуэнс!
Я когда-то по - несчастью приехал в Узбекистан и работал там успешно 14 лет - большущий кусок жизни, всё помню до мелочей, а потом из простого любопытства приехал в Америку и живу здесь тоже 14 лет - как пуля пролетели эти годы, и вспомнить нечего. Жизнь коротка!
Я люблю свою Россию с её историей, лесами, полями, реками и озёрами, с её задрипанными городишками , с безалаберным народом и с её талантливыми людьми. Выхолостили большевики российскую интеллигенцию - все великие писатели, композиторы и художники проявились в России в 19-ом веке, а после 17-го года их были единицы: Шолохов, Королёв, Образцова и ещё немного. Но Россия поднимется и станет великой державой не хуже Китая и США. Я в это верю! Так будет! Хочется это увидеть. Но... Жизнь коротка, хотя этим она и прекрасна!