Аннотация: Проба на тему " городской современной фантастики". Несколько непривычно для меня а потому интересно - возможно, лишь для меня же.
Эффект Лисенкова
Сева Лисенков всегда знал, что рожден для великих дел. Это его знание было с ним всегда, сколько он себя помнил, и определяло всю его жизнь в самых мелких проявлениях. Он, например, часами отрабатывал перед зеркалом особую кривую полуулыбку, чтобы при первом же взгляде на него ни один человек и предположить не мог о Севе что-нибудь простоватое.
Сева был невысок, худ до болезненности, имел узкое породистое горбоносое лицо с вульгарными, по его мнению, конопушками, роскошные темно-рыжие вихры и тонкие узловатые пальцы музыканта или ученого. В юности он любил одеваться в черную кожу и куртки с большими плечами, однако позже, по здравому размышлению, перешел на экстравагантные плюшевые пиджаки или даже кардиганы. Он приучил себя сдерживаться в компаниях, где его могла выдать излишняя суетливость жестов и обычный для рыжих мучительный румянец, и говорить что-либо медленно и весомо, словно покачивая перед собой у ноги невидимую тросточку. В компаниях за Севой шла слава человека взыскательного , однако точность и несомненная язвительная красота его реплик снискали ему определенное уважение еще в школе.
При выборе профессии Сева руководствовался двумя побуждениями: спасать мир и всегда оставлять за собой последнее слово. Наиболее отчетливо оба посыла соединялись в благородном труде Гиппократа и Авиценны. Сева стал врачом-вирусологом. Упорства и честолюбия ему было не занимать, и потому очень скоро, не достигнув и двадцати трех лет, он уже имел возможность проводить самостоятельные научные разработки.
Каждый человек считает, что дело, которое он делает, имеет первостепенную важность. Сева считал вирусологию царицей медицинских наук и видел в ней дорогу, которой пойдет медицина будущего.
- Не вижу ничего замечательного в практической хирургии, - скучающе цедил он в те минуты, когда его удавалось разговорить, - Инструменты для такой сложной операции, как трепанация черепа, находят в египетских пирамидах. Напичкать человека шариками из ослиной мочи и рассчитывать на плацебо-эффект могли и в те времена. И с тех пор медициной не было сделано ничего принципиально нового. Все те же пилюли и все те же операции. Разве что пилюли дополнились инъекциями. Нет, пора решить проблему принципиально. И я собираюсь совершить этот прорыв. Эффект Лисенкова - вот как это будет называться. Пока ничего говорить не буду, но на будущее рекомендую запомнить.
Идея Севы ( которой он предпочитал до поры до времени не делиться) состояла в том, чтобы использовать вирусные формы как инструмент доставки необходимых для лечения веществ непосредственно к поврежденным клеткам. Сама по себе идея была, конечно, не нова, но Сева намеревался совершить нечто новое : сконструировать вирус, способный изменять геном человека. А ведь этот эксперимент после принятия Всемирной конвенции о запрете модификации генома человека в 2010 г. мог стоить ему карьеры. Поэтому Сева для отвода глаз растил вирусные штаммы, предотвращающие тромбоз, и экспериментировал подпольно.
Севу не интересовал иммунитет, пересадка тканей и прочие прикладные вещи. Он выполнял то, для чего, по его мнению, был рожден: пытался отыскать в геноме тот код, который обуславливает сверхспособности. Еще ребенком Сева собирал все заметки и статьи о паранормальных явлениях, происходящих с людьми. К шестнадцати годам он обладал картотекой, которой мог бы позавидовать уфолог со стажем. Потом пришло время подкрепить собранную информацию теоретическими выкладками
И, наконец, поступив в аспирантуру, он получил в свое распоряжение лабораторию и необходимые материалы. Сева к этому моменту уже точно знал, что делал.
Всеми мыслимыми и немыслимыми способами он раздобывал образцы крови и тканей людей, так или иначе связанных с экстрасенсорикой. На последние гроши летел на Алтай, чтобы повидаться с потомственным шаманом, или в Новосибирск - с потомственной ясновидящей. Он приходил на все магические практики, какие только мог себе позволить, и охотно становился добровольцем. Однако гипноз на него почти не действовал, а большинство магов и колдунов оказывались либо шарлатанами, либо просто хорошими психологами. Таких Сева быстро научился раскалывать и, с удовольствием оконфузив, удалялся.
Тем не менее, итогом четырехлетних поисков стали около двадцати замороженных образцов. Сильно пьющий мужик с Колымы, который умел двигать взглядом ложки. Тихая женщина из Новосибирска, видевшая вещие сны. Тот алтайский шаман - молодой парень-полукровка с шаманской болезнью, который все спрашивал, как бы ему от этого проклятия исцелиться. Старуха из Рязани, ворожившая по золе, заявившая Севе, что он новый антихрист. Мордвин Петя, безошибочно угадывавший, где в колоде находится трефовый валет. И так далее. Каждый случай Сева тщательно проверял, оценивал, классифицировал, безжалостно отметая все, что нельзя было увидеть и проверить самому.
На расшифровку ушло еще два года каторжного, одержимого труда. Сева брал академические отпуски, не являлся на заседания совета кафедры и перестал обихаживать профессуру. Короче, его карьера висела на волоске в тот момент, когда он однажды, хлопая покрасневшими глазами, увидел на мигающем дисплее то, во что сначала не поверил: при наложении в сотый раз хромосомных наборов своих образцов он увидел не то чтобы какой-то одинаковый набор хромосом - скорее, их схожую последовательность, вроде музыкальной мелодии, которая одновременно кажется знакомой и ускользающей.
Сева пришел в страшное возбуждение. " Вот почему столь высока вариабельность!" - восклицал он, мечась по скудно обставленной комнате, - " Это все равно что одна фальшивая нота в симфонии. Кто-то слажал - и бац! - вместо Нострадамуса держи идиота!"
Однако, после отсева четырех тысяч различных вариантов, ему удалось выделить базовый код в столь простом виде, чтобы иметь возможность свернуть его в вирусоподобную форму. Дальше пошло легче: конструирование искусственных вирусов было темой его диссертации. Сева даже позволил себе сработать не без изящества
У него тряслись руки, когда он вводил свой "вирус" партии симпатичных беленьких лабораторных крыс. Через сутки шестеро из десяти умерли, еще одна скончалась через неделю. Трое выжили. У одной, правда, биометрия мозга показывала полный хаос, - крыса теряла ориентацию, натыкалась на стены, жрала собственные экскременты и отгрызла себе хвост. Вторая впала в ступор и Сева прозвал ее Матрейей, потому как параметры мозговой деятельности были нормальными, даже отличными, а никаких действий по добыванию еды или отвоеванию территории, как это обычно бывает у крыс, она ( то есть он, потому как это был самец) не предпринимала. Третий самец проявлял все признаки свободолюбивого животного - с разбегу бросался на стеклянную крышку и устрашающе щелкал зубами. Сева его побаивался и кормил реже остальных.
Бесхвостая крыса умерла через месяц от потери веса, потому что разучилась есть. Матрейя, однако, почему-то от этого вовсе не страдал, хотя и ел, пожалуй, ненамного больше бедняги. Кинг-Конг, - так Сева называл агрессора, - продолжал попытки улизнуть, становившиеся все изощреннее. Сева наблюдал за ним с зачарованным ужасом: крыса вела себя совсем как человек, запертый в клетку: сооружала из обрывков бумаги, корма и экскрементов пирамидки, становилась на нее, чтобы иметь лучший упор, могучим усилием Атланта напрягала холку и приподнимала тяжелую стеклянную крышку на миллиметр. Сева бил Кинг-Конга по носу пинцетом и крышка с грохотом падала. Последнее время Сева предпочитал на ночь придавливать ее тяжелым англо-русским словарем.
Поняв ( поняв!) бессмысленность своих попыток, Кинг-Конг впал в настоящую депрессию. Сева с восторгом наблюдал, как он вяло катает по полу своей темницы кусочки сыра, которые Сева, испугавшись, предложил ему в качестве компенсации. Иногда ему даже казалось, что в глазах-бусинках сверкают настоящие, неподдельные слезы и сердце его сжималось.
Кинг-Конг умер через неделю и Сева диагностировал совершенно невозможную для крысы смерть от разрыва сердца. Произведя вскрытие, он долго истерически хохотал, пока смех не перешел в нервную икоту, а потом устроил Кинг-Конгу торжественные похороны с распитием водки, тостами и эпитафией из Лермонтова.
Наутро Сева проснулся в необычном для него состоянии похмелья и обнаружил, что Матрейя исчез. Сдвинуть крышку он определенно не мог - где уж ему было равняться с силачом Кинг-Конгом. Да и вряд ли, сделав это, Матрейя озаботился бы тем, чтобы аккуратно положить ее обратно, не сдвинув даже на миллиметр. Сева , потирая голову, отказывавшуюся адекватно воспринимать окружающее, смотрел на пустую клетку.
Образцы тканей всей опытной партии у него, естественно были, потому он не слишком огорчился, разве что последнее слово осталось не за ним. Но загадка Матрейи мучила его, пока он не прогнал через созданную им компиляторную модель коды всех десяти крыс. По сравнению с данными на момент начала эксперимента у троих оставшихся в живых отмечалась вирусная мутация клеток, наиболее отчетливая у Матрейи. Глядя на экран, где в увеличенном виде вращалась трехмерная модель его генома, Сева почти чувствовал струящуюся от нее ту самую мелодию, неуловимую и знакомую одновременно.
Еще полгода он потратил на расшифровку причин смерти остальных крыс и калибровку своего вируса. Из аспирантуры его выгнали, но в лабораторию он еще мог приходить, так как заведующий кафедрой не мог не оценить одержимости Севы, которая, как ни крути, во всех сферах вызывает уважение вне зависимости от результата.
Во второй партии крыс умерла только одна, зато остальные с фантастической скоростью научились исполнять сложные балетные па, чтобы получить свой кусочек сыра. Правда, Сева не чувствовал во второй партии чего-то ... настоящего, что ли. Он со вздохом вспоминал Кинг-Конга, и продолжал разработки. Понимая, что времени на лабораторные опыты у него почти совсем не остается ( профессор, отводя взгляд, сообщил ему, что с начала второго квартала лабораторию придется освободить для другого подающего надежды), Сева приступил к адаптации вируса к геному человека. Заново. Теоретически, поскольку исходный материал был человеческим, смертность практически исключалась. Однако кто знает... Сева смотрел, как вторая партия его подопечных выкладывает из разноцветных кубиков слово " сыр" ( последнее время он усложнил задачу по получению корма) и решался.
Когда он ввел себе вирус, никто толком не знал, поскольку за последние несколько лет, постоянно пропадая в лаборатории, Сева приобрел репутацию нелюдима. О том, что что-то не так в заведенном порядке вещей, догадалась соседка Севы Ирина Анатольевна Копылова, жившая этажом ниже. Она как раз развешивала на балконе старенькой обшарпанной пятиэтажки белье, когда ее изумленному взору предстала гирлянда беленьких розовохвостых крыс, пытающихся таким способом покинуть свое обиталище.
Взорам блюстителей закона, вызванных озадаченной нашествием Ириной Анатольевной, предстали изгрызенные в труху обои, тапочки, рассыпанное по полу содержимое пакетов с крупой и перегоревший вследствие перегрызенного провода монитор. Гражданин Лисенков Всеволод Андреевич, 1986 г. р., холост, исчез из своей квартиры в неизвестном направлении.
В обрывках записной книжки обнаружился телефон Павла Нечаева, который - о чудо! - отозвался и немедленно приехал. Паша со своей женой Галиной оказались ближайшими друзьями пропавшего и охотно дали следствию всю интересовавшую его ( следствие) информацию.
Нет, не пил. Нет, не баловался. Нет, не привлекался. В сомнительные дела не лез, скорее, из природной брезгливости. Друзей, замешанных в криминале, не имел. " Сева слишком сноб для этого," - пояснила Галина. Женщины? " Не смешите меня. Сева о женщинах и отзывался-то, словно их препарировал, куда там воспарить. В лучшем случае нашел себе особо ценный экспонат и сейчас его изучает. Какую-нибудь дурочку, утверждающую, что умеет холодильник взглядом открывать. Я его подружек видела от силы раза два. И где он этих мышек-альбиносок находит?" - пожимала плечами Галина.
У перепуганной матери в г. Краснокаменске Читинской области Севы не оказалось. Опрос знакомых тоже ничего не дал, хотя дотошный Павел обошел и обзвонил всех, даже самых шапочных. Павел вообще привык " приглядывать" за Севой, а тут так получилось, ну надо же, а ведь мог бы и раньше заглянуть... Короче, Павел чувствовал себя виноватым, не смотря на оправдательные доводы жены. Галина, стоит сказать, Севу не слишком любила. Зато своего мужа обожала, и потому вечер за вечером выдвигала разнообразные версии его исчезновения. И именно она в конечном счете наткнулась на короткую заметку в бульварной газетенке, сообщавшую о том, что в г. Нарофоминске уже полгода живет неизвестно откуда взявшийся вокзальный бомж, который обладает феноменальной способностью выигрывать в наперсток. Галина бы никогда не обратила на эту заметку внимания, не будь в ней упомянуты рыжие вихры и фиолетовый плюшевый пиджак.
- Это он, Паша, - непререкаемо заявила Галина, тыча пальцем в заметку, - Ты помнишь, как мы еще потешались, когда он его купил, пиджак этот. Фиолетовый. Плюшевый. Да много ли рыжих оденет плюшевый фиолетовый пиджак, скажи на милость? Это он, говорю я тебе!
Паша не был склонен к аффектации по любому поводу, но в Нарофоминск все же поехал. Без особой надежды, скорее из внутреннего желания сказать самому себе, что " сделал все, что мог". И именно там, - завшивевшего, вонючего, разукрашенного свежей благодарностью местных "гастролеров", - он все-таки нашел Севу.
***
Сева потерял память, но в конце концов ее обрел. Паша и Галина, обрадованные столь чудесным возвращением и своей в нем благородной ролью, теперь во всем старались Севу опекать. Галина отмыла ему квартиру, отстирала пиджак и сводила к парикмахеру. Павел занял Севе денег и благодушно отмахнулся : " Отдашь, когда сможешь". О причинах произошедшего старались не говорить : мол, с каждым может случиться. Тем не менее, как бы ненароком убрали из квартиры режущие инструменты и старались Севу не волновать.
Сева, однако, вспомнив, кто он есть, вспомнил и все остальное. Кроме того, он действительно теперь мог угадать, в каком из трех перевернутых стаканчиков окажется кость, - хоть с закрытыми глазами. Паша и Галина с суеверным ужасом проделывали с ним этот эксперимент десятки раз, пытаясь найти ему логическое объяснение, но объяснения не было. Вернее, было, но Сева о нем не говорил. Он теперь точно знал, что случилось, - вирус, им созданный, сделал Севу ясновидцем. Он просто ощущал кубик, где бы он ни находился, и все тут.
Через месяц Сева окончательно пришел в себя, хотя и со значительными изменениями. Иногда гордость за содеянное распирала его так, что хотелось кричать о своем открытии во все горло, однако природное благоразумие, подкрепленное недавним печальным опытом, одерживало верх. Сева снова возился в лаборатории, но потребность определить границы своего новоприобретенного дара неожиданно сделала его компанейским. Правда, по отзывам, в компании он теперь был невыносимо самодоволен, иногда до грубости. Паша и Галина, словно родители, опекающие больное балованное дитя, упорно не желали этих отзывов слышать, и оправдывали Севу тяжестью перенесенных им лишений.
В конце концов Сева под страшным секретом рассказал Павлу о своем пророческом даре. На Павла, человека обыкновенного, рассказ произвел глубочайшее впечатление, тем более что он сам был свидетелем произошедшего с Севой. Теперь влияние Севы на Пашу многократно усилилось и легкое снисхождение, всегда присутствовавшее в Пашином отношении, стало граничить с благоговением, с каким в средневековье относились с юродивым. Сева чувствовал эти изменения, и они ему нравились.
Теперь Павел стал пропадать у Севы вечерами, допытываясь его мнения по самым разнообразным предметам. У Галины это уже вызывало некоторое раздражение, но пока она еще не могла высказать его, потому как нет ничего сложнее, чем прекратить оказывать кому-то искреннюю и безвозмездную дружескую помощь. Однако, как женщина практичная и решительная , казацких кровей, Галина потихоньку начала разворачивать оглобли в сторону обычного существования, где визиты друг к другу и к совместным знакомым не чаще раза в месяц считаются хорошей основой для долгой дружбы. Сева ее осторожные маневры уловил и теперь, с новоприобретенным и упоительным ощущением власти над ближними, его это решительно не устраивало.
Неприязнь Севы к Галине нарастала, как снежный ком. Он и раньше-то не понимал, что Павел нашел в этой, скорее, не женщине, а бабе - крупнокостной, с черными, как маслины, глазами и влажным ярким ртом, с ее вечной привычкой носить юбки, которые, казалось, вот-вот треснут на ее фактурной заднице. И манера Галины себя вести тоже не отличалась изысканностью, - она могла залпом выпить водки и грохнуть стаканом об стол, заразительно смеяться над матерным анекдотом и носить мужские казарменные боты тридцать девятого размера. Все это, в представлении Севы, делало ее безнадежно вульгарной. По его мнению, женщина, достойная называться таковой, должна была быть хрупкой, интеллигентной и ухоженной. Его друг и спаситель Паша был достоин именно такой женщины, а его женитьба на Галине была одним сплошным недоразумением. Кроме того, у них так и не было детей.
Все это вместе взятое, а ,может быть, и дыхание сверхъестественных сил, кружившихся вокруг Севы в последнее время, и побудили его неожиданно сказать Павлу:
- Ночью мне относительно тебя видение было. Хочешь - верь, хочешь - не верь, а дороги ваши с Галей совсем скоро разойдутся.
- Как это? - опешил Павел, захлопав своими красивыми, темными, какими-то телячьими глазами.
- А вот так, - пожал плечами Сева как можно равнодушнее, - В моем видении ты был в каком-то незнакомом городе с симпатичной такой блондиночкой, и вы ...хм...
- Да не, - добродушно протянул Павел, - Я Галку свою люблю. Она у меня, знаешь, огонь! - его губы растянулись в широчайшей улыбке.
- Ну, мое дело сказать, - Сева криво улыбнулся и повел пальцами, как бы примиряя: мол, поживем-увидим.
Павел, правда, ушел быстро и словно бы задумавшись.
Какое-то время все катилось, словно бы ничего и не произошло. Павел приходил в гости, много и несколько нервно говорил, и старательно избегал в разговоре упоминать о Галине. Сева, впрочем, не слишком за этим следил, так как восстановление утраченных записей, сгинувших после крысиной диверсии, занимало все его время. Иногда он и сам не помнил, сколько прошло времени после последнего Пашкиного визита.
Когда задребезжал звонок, он понял, что соскучился, потому что Паши не было давно. Торопясь к двери и шаркая шлепанцами, он и не подумал поглядеть в глазок, как на первых порах обычно делал. Потому, увидев на пороге Галю, Сева даже несколько опешил, забыв нацепить вежливую радушную улыбку.
И правильно, потому что Галина, не здороваясь, вошла, плечом отодвинув его к коридор, аккуратно прикрыла дверь и коротко, резко, по-мужски саданула его кулаком в челюсть..
- Тв-варь лупоглазая! - прошипела она, с удовлетворением наблюдая, как Сева сползает по стене, потрясенно ощупывая рассаженную в кровь щеку. Ростом она ему не уступала, а по комплекции, пожалуй, была даже покрупней. Кроме того, драчун из Севы всегда был аховый, и мысль дать сдачи ему даже в голову не пришла.
- Галя.. за что? - промямлил он, делая круглые глаза. Однако в этот самый момент он уже все понимал, и пополам с болью его прошивало неистовое, какое-то даже первобытное торжество: сбылось! Его предсказание сбылось!
- Тв-варь, - повторила Галина, встряхивая руку. Она тоже до крови рассадила костяшки пальцев, и теперь, словно придя в себя, несколько нервно оглядывалась.
- Я не понимаю, о чем ты, - со всем возможным достоинством сказал Сева, входя в роль невинной жертвы, - Сначала пропали оба почти на месяц, а теперь с кулаками лезете. Если у тебя женские проблемы, к Павлу с ними и подступай, а мне свой цирк не разворачивай!
- Нету Паши. Уехал, - тихо сказала Галина. Ее ярость постепенно ушла, и подбородок дрогнул, - С какой-то бабой с работы... Даже домой не заехал. Позвонил. Сказал, что все как ты напророчил, - в ее голосе вновь начали наливаться опасные нотки.
- А я что, виноват теперь? - с неожиданной злостью заорал Сева, - Судьба это, Галя, судь-ба! Что ты с ней сделаешь?
Из уголков глаз Гали выкатились две крупные слезинки, повисли на ресницах.
- Будь ты проклят, Сева, со своим ... открытием, - придушенно сказала она, - Надо было мне той заметкой задницу подтереть!
Сева, несмотря на остроту момента, поморщился от Галиной прямоты.
- Ну что ты, - невнятно пробормотал он, - Я же здесь не при чем. Я Паше про тебя плохого слова не сказал. А потом, может, оно и к лучшему. Другого найдешь, ребеночка заведете... - он теперь чувствовал, что сюсюкает, как престарелая девственница, но ничего с собой поделать не мог.
Галя дернулась всем своим крупным телом, и Сева вдруг почувствовал ее запах, - густой, сладковатый и какой-то ужасно домашний. " Такой бы рожать и рожать" - подумал он и в этот момент его озарило, - как молния, как ушат холодной воды. Это было снова оно, то самое ощущение. Сева счастливо улыбнулся.
- Не переживай, Галя, - ласково сказал он, - До конца года родишь. Это я тебе обещаю.
Галя отступила, приоткрыв рот. Сева отчетливо видел ее широко распахнутые черные глаза, бескровное лицо, темный пушок над верхней губой. Потом лицо ее исказилось, она что-то невнятно, хрипло выкрикнула и бросилась из квартиры вон, слепо нащупывая замок, дергая дверь и захлебываясь слезами. Сева молча ждал, когда хлопнет дверь подъезда, и ощущал себя богом.
Ночью ему приснился кошмар. В нем, этом кошмаре, к нему явилась Галя, но в этой Гале не было ничего человеческого. Она была огромной, медной и безжалостной. На ней не было никакой одежды, но ее тело производило, скорее, впечатление движущейся статуи. И эта огромная медная махина, пыщущая жаром, преследовала его, пока не настигла, загнав в какой-то темный каменный лабиринт с холодными склизкими стенами. Сева пробовал ее уговаривать, задабривать, рассказывать какие-то глупые истории, которые не запомнил, - все перекрывал беспомощный страх перед нечеловеческой мощью этого чудища. Потом монстр с лицом Гали легко оторвал его от земли и сделал с ним такое, чего Сева, к своему счастью, наутро даже вспомнить не мог.
***
Головные боли больше не мучили. Сева вставал по утрам, и начинал прием. Он сам удивился, с какой быстротой нашел себе аудиторию. Дал в газету объявление и уже через две недели у него появились посетители. В основном, женщины. Никакого ясновидения не требовалось, чтобы они уходили с благодарными слезами, существенно пополняя его кошелек. Большинству было достаточно дать высказаться, выреветься и сделать пару туманных предположений.
Сева старался работать качественно. Во-первых, из самоуважения. Во-вторых, из-за неизвестно откуда взявшегося червячка сомнения, перед которым следовало оправдаться. " Вот, сегодня у меня побывало шестеро посетителей, - говорил он сам себе, перебирая в голове события дня, - И всем им стало немного легче. Болезнь души порой куда опаснее, чем болезнь тела!"
Времени на дальнейшие исследования больше не оставалось. Сева восстановил кое-какие записи, однако образцы тканей для того, чтобы начать все сначала, были безнадежно утеряны. " Да ведь это самый лучший способ собрать новую коллекцию, - уговаривал он себя, - Не колесить по всей стране - сами придут. Надо только подождать. А уж там продолжим!" Истории ему и впрямь подчас приходилось слушать самые замысловатые. Однако здоровый скептицизм медицинского работника вкупе с неплохой эрудицией позволяли ему безошибочно выделять зерна истины. И пока что-то не слишком много материала набиралось.
В какой-то мере его даже радовало размеренное течение жизни. Иногда его вдруг охватывал глухой, мозжащий, словно сломанная кость к дождю, страх потерять контроль над тем кусочком темной бездны, которую он посмел привнести в мир, в себя. История с Пашей и Галей саднила внутри и пугала его. Правда, с течением времени она становилась какой-то все более нереальной. Сева теперь и сам уже не мог сказать - чувствовал ли он что-то приходящее в него извне в тот момент - или просто брякнул не подумав. Отсутствие уверенности мучило его.
Поток посетителей рос. Сева чувствовал себя все увереннее на новом поприще, и уже позволял себе быть более определенным в своих предсказаниях. Пару раз, правда, звонили обиженные клиенты и требовали вернуть деньги, поскольку предсказания не сбылись. Сева приучил себя относиться ко всему философски. В конце концов, и Нострадамус, и Ванга тоже не гарантировали стопроцентного результата. А они-то были ясновидцами от природы.
Понемногу он перестал сидеть затворником и полюбил гулять в небольшом облезлом скверике неподалеку. Каждый вечер. Двадцать минут размеренного ходу туда, двадцать обратно. В скверике не было лавочек, чтобы распивать на них спиртные напитки, целоваться и болтать, а потому в нем гуляли только серые в сумерках фигуры собачников, молчаливые и озабоченные, будто призраки. Поздняя осень принесла с собой долгие затяжные туманы, запах прелой листвы и покой. Сева гулял, аккуратно обходя лужи, и возвращался всегда одним и тем же маршрутом, чтобы на обратном пути заскочить в магазинчик и купить себе небольшую плоскую фляжечку коньяку. Вначале он пить боялся, но потом обнаружил, что на его способности алкоголь никак не влияет.
В самом конце ноября, когда снег уже выпал, но еще не лег по-настоящему, и город выглядел, словно черно-белый плешивый пес, привычную дорогу в скверик Севе перегородила массивная фигура. В неверном свете калечного фонаря лицо человека казалось каким-то смазанным оранжево-черным пятном. Сева узнал Пашу, скорее, по общим очертаниям, и страх, сжавший было грудь, перешел в неподдельное облегчение:
Он было раскрыл руки, чтобы броситься навстречу, но что-то в напряженной, угрюмой позе Павла было не так.
- Паша? - нерешительно позвал он.
Удар пришелся прямо в рот, смяв губы в кровавую кашу. Сева почувствовал дикую боль, потом еще - как его рот наполняется теплой соленой кровью. Кулак Павла выбил ему передние зубы, оставив один болтаться на соплях. Сева машинально сглотнул и почувствовал с ужасом, что проглотил. Проглотил свой зуб.
От удара от отлетел на полметра и шмякнулся спиной о старую липу. Застонал.
- Ублюдок. - констатировал Паша, подходя.
Говорить Сева не мог, только сучил ногами, пытаясь отползти. Рука Павла сгребла его за воротник и встряхнув, как котенка, подняла на ноги.
- Не ожидал я от тебя, Сева, - с расстановкой произнес он, вглядываясь в его напуганное, окровавленное лицо, - Умно придумал. Забил мне голову своей эстра-, значит, сенсорной чухней, сбагрил подальше - и жену мою обрюхатил, кур-рва!
Сева инстинктивно отшатнулся и второй удар прошел по щеке к уху, оставив зубы в целости. Зато затылком Сева стукнулся крепко.
Очумело мотая головой, он силился осмыслить сказанное:
- Твою жену? Галину? Да я с ней ни за какие... - прошепелявил он разбитым ртом, однако новый удар Павла поверг его в холодную осеннюю грязь.
- Хитр-рая тварюга, - лицо Павла раскачивалось над ним, - Сам бы твоего рыжего ублюдка в роддоме не видал - ведь поверил бы! - тяжелый сапог с хрустом двинул его в ребра.
Сева взвыл, и слезы, наконец, потекли по его лицу.
- Не делал я этого! Не делал! Галю спроси! Да она бы меня в порошок стерла!
- Хорошо врете. Слаженно, - отстраненно заметил Павел, неторопливо закуривая, - А только, брат, она у меня теперь, если тарелку кинет, точно знает, на сколько кусков она разобьется. А этому, кроме как от тебя, падла, взяться неоткуда.
Сева лежал в грязи и даже не застонал, когда очередной удар сапога настиг его на пути в кружащуюся багровую темноту.
***
- Чч-то за чертовщина! - ругалась дворничиха дома N 7 в Кривоколенном переулке - старого сталинского дома с гигантскими монументальными подвалами, в которые уже лет десять, почитай, никто не спускался. Она увидела, как какой-то оборванный мужчина, странно скособочась, вроде бы ныряет в подвал. А замок-то, прости Господи, на месте, вон какой огромный, заржавленный! Потерев глаза, Антонина Петровна, - так звали уборщицу, - подошла поближе. Так и есть - на чисто выметенном асфальте отпечатались грязные следы чужих ботинок. Какое-то время Антонина Петровна силилась установить логические связи, а затем вызвала сотрудников ЖЭК. Спустившись в подвал, работники нашли в нем следы крысиного помета, развалившуюся лежанку, кучу хлама, какую обычно собирают бродяги, и те же самые, ясно различимые в пыли следы. Следы подходили к стене и исчезали перед ней. Рядом шли также исчезавшие у стены следы лапок крупной крысы. На стене, на уроне глаз, работники ЖЭК увидели наспех нацарапанную надпись:
" МАТРЕЙЯ ЖИВ. ТЕПЕРЬ МОЛИТЕСЬ!"
Случай был столь странным, что информация о нем дошла куда надо. А там, где надо, уже и без того припекало. После полного обследования Павла и Галины Нечаевых, а также их новорожденного ребенка, в эспериментальной клинике профессора Ручко был заново выделен искусственный вирус, чье внедрение в организм носителя сопровождалось весьма непредсказуемыми последствиями, названными "эффектом Лисенкова". И вирус этот оказался заразным.