Бабушкин сундук всегда был для меня непостижимым хранителем семейных тайн, не похожих на знакомую, размеренную как настенные ходики, привычную жизнь. Бабушка подходила к своей кованой медью реликвии. Доставала ключ, похожий на поющую фею-бабочку из диснеевского мультика. А потом раздавался волшебный перезвон, совсем как в "Буратино". И каждый раз я просила бабушку еще раз повернуть ключ, чтобы вновь услышать эти чудесные звуки, которые были так не похожи на обыкновенность мира в нашем доме, где всегда пахло настоявшимся борщом, сушеной воблой, картошкой в мундирах и вареньем из садовых яблок. Все было просто. Все сыты. Все и всегда правильно, к сроку... И в школу и в кружки всякие бабушка поспевала водить меня. Потом я уже ходила сама, но всегда под контролем, потому что всегда и везде должна была быть вовремя, без оправдания, если вдруг опоздаю.
В режиме, предписанном мне моей семьею, не было времени даже пофантазировать. Быть может, и поэтому тоже тайна сундука становилась для меня еще более притягательной, каким бы инфантильным это ни называли сегодня.
Мне было в ту пору лет 14, когда бабушка к Пасхе решила достать новые полотенца. Ключ-бабочка... Волшебный перезвон... И вот я опять нырнула в глубь сундука, роюсь в выбитых бабушкой салфетках, на которых дышат диковинные цветы и тугие травы, живут тонкие и гибкие красавицы, собирающие виноград, юноши с продолговатыми, миндалевиндными глазами готовятся к неведомой охоте...
- Баба Нюсь, ну почему, почему всю эту красоту ты в сундуке хранишь? - не унималась я с возникающим каждый раз одним и тем же вопросом.
- Все говорят, что немодно. Вот я и убрала свое рукоделие в сундук. Он-то все стерпит.
- Так и пусть говорят...
- Матери твоей не нравится. От подруг ей неудобно. Вот будешь сама хозяйкой, тогда возьмешь, - не принимающим возражений тоном заметила бабушка.
И вдруг я наткнулась на красный бархатный ларчик.
- Ба-а, - удивленно протянула я, сократив обращение до половины, - что-то я раньше этой коробочки здесь не видела!
- Не время было, вот и не попадалась на глаза, - ответила баба Нюся.
- А что здесь?
- Все женское...
И действительно, в ларчике было много всякой всячины... Бусинки, сломанная сережка, какие-то стеклянные камушки, кусочек цепочки, разбитый кулон. Но я словно и не замечала их. Только колечко - маленькое, тоненькое, из червонного золота, с малюсеньким темно-красным гранатом. Ни у кого на руках я не видела такого нежного, воздушного, скромного и сдержанного кольца.
- Откуда эта прелесть? - спросила я. И тут же начала примерять. Оно было один в один, словно на меня.
- Мое, внучка...
- Твое? - с недоверием и ехидством протянула я. - Да ты в жизни ничего такого не носишь! Никогда не видела!
- Значит, и видеть не надо было. Нравится?
- Еще бы! - с восторгом воскликнула я. - Прямо "аленький цветочек".
- Тогда... носи! Только не потеряй. Много в нем нашей жизни...
Я надела колечко и долгие-долгие годы не снимала его. Оно было у меня на пальце и когда мы с мужем и дочерью приехали в Израиль.
*
Я росла в большой семье - с мамой, папой, бабушкой, дедом и с кем-нибудь из детей родственников, периодически живших у нас. То дочка одной из бабушкиных сестер, длительное время находившейся на лечении. Вначале говорили, что вообще дни сочтены. А она возьми и выживи. Потом до старости с дочерью жила, внуков воспитала.
Затем папин брат, что старше меня всего на три года был, - от брака деда с молодой женою. Перед смертью попросил дед отца: "Возьми парня к себе в город. Пропадет в нашем-то городишке, сопьется. А у него голова светлая, не для Збаража. Выучить его надо".
Отец ему в ответ:
- Честно скажу, папаша, как теща решит. Ты знаешь я все время в плавании. Жена - день и ночь в школе. Дом у нас - не то, чтобы женское дело, а целиком на теще, а ему в доме жить.
Возвращался отец с Украины семейный совет держать, что в будущем с братом делать. Только умер дед, пока отец в дороге был. В этот же день выехал на похороны обратно в Збараж да и вернулся с братом. Чего ждать до института? Пусть в Астрахани в школе учится. Нелегко было парню после украинской в русской школе учиться. Спасибо, что в маминой школе. Школу он у нас окончил, радиотехникум, в армию пошел. А потом и дальше учился.
Вот и получается, что семья наша была немаленькая. Но, несмотря на то, что большой период жизни мы жили вместе и "густо", у каждого поколения, как известно, свои тайны, о которых не всегда спешат поведать детям, оберегая их детство.
И лишь некоторые семейные реликвии, а у женщин, как правило, фамильные драгоценности, или милые сентиментальные вещицы несут на себе память о тех, с кем были связаны. Вот такой реликвией и стало у меня бабушкино колечко.
*
Баба Нюся - моя бабушка по материнской линии - родилась в селе Сасыколи Атраханской губернии в семье зажиточных по тем временам крестьян. Она была старшей дочерью. Потом в семье народилось еще восемь детей, трое из которых умерли в младенческом возрасте. Остальные пятеро были на ней. Так что по имени ее звали только мать с отцом. Все братья и сестры - "няня", закладывая в него все те смыслы, которое несет в себе это понятие. С семи лет она нянчила детей. А мать все рожала и рожала, изнуряя себя родами и полевыми работами.
Нюське было 20, когда парень из зажиточной крестьянской семьи, с крепкими руками и темно-русой пенистой шевелюрой обратил внимание на "няньку" - девку с тугой, черной, как смоль, косою и высокими поволжскими скулами. Он вечно работал, словно за десятерых, а она вечно нянчила. Сам перезрел, да и девка по сельским меркам перезрела. А им просто некогда было встречаться. Сразу пришел свататься. Только вот с родителями не сговорился. Говорят:
- Подожди год-другой, Федор. Отдадим за тебя Нюську, да детей чуток поднять надо. После нее старшей лишь одиннадцать будет. Да и есть ли еще такая "нянька"?
Глянула Нюська на Федора раскосыми скифскими глазами, полными слез и надежды, и понял он, что подождет "чуток", ведь изба на избу смотрят, соседи они. Да и прав отец, дети у них мал-мала меньше, у самих тоже будут. Нюська-то, видать по бедрам, тоже плодовитая баба будет. А уж он уж все выдержит...
*
Мой дед родился на хуторе за Сасыколями, живописно именуемом Сазаний угол. Не было в селе и в округе семьи беднее их. Отец всегда у кого-нибудь батрачил, даже за самого дешевого одутловатого верблюда, чтобы взять его в наем.
Его мать умерла, когда Митьке (так звали деда) было пятнадцать, сестрам Маврушке - десять, Шурочке - три, брату Пете - пять.
Отец, что говорят, "рвался из всех жил", а Митьку - "Митькой звали": каждый день из хутора в школу ходил - два часа пешком. Лучшим был, семилетку окончил. После школы к татарам бежал на гармошке поиграть. Да так складно выучился, что очень скоро стали его в село на все вечеринки звать - то у себя, то - у татар, потому татары и гармонь завсегда давали.
Слух у него был абсолютный и, как видно, музыкальная память отменная. Все, что ни услышит, играет сразу - со своими вариациями и какими-то такими ведомыми лишь ему ходами, что у всякого сердце заходится, а другие гармонисты повторить такого не могут...
Политическая неразбериха событий, которые повлекла за собою Советская власть, внесла в сознание людей того поколения сумятицу и страх перед грядущей жизнью.
Никто не знает причины того, как это произошло, но Митьке было семнадцать, когда его отец был найден убитым неподалеку от Сазаньего угла по дороге домой. Так неожиданно для себя гармонист Митька вместо учебы в городе стал главой беднейшего в округе семейства.
Но события тех лет развивались столь непредсказуемо, что несчастье одних неожиданно могло обернуться спасительным островком для других.
*
Началась коллективизация.
Нюськиного жениха Федора, с исправной избою и здоровым скотом, сочли кулаком. Семью Нюськи отнесли к середнякам. Всем им - тем, кто с крепким хозяйством был, предстоял один путь - в Сибирь. А там уж, как карта ляжет...
Федор снова пришел к родителям Нюськи, говорит:
- Отдайте девку замуж. Сами знаете мои руки и упрямство. Болото осушу, лес в этой самой Сибири вырублю, а дом построю...
Посмотрели на него Нюськины отец с матерью и грустно-грустно сказали:
- Это ты, Федя, везде все выстроишь, а мы своих детишков до Сибири не довезем. Все в дороге зазря вымрут... Вот люди говорят, коли выдадим мы Нюську за самого бедного, да чтоб на нем еще рты были, то не погонят нас в Сибирь, потому как тоже к беднякам отойдем. Митька, к примеру, в Сазаньем углу живет, один с малыми остался... И у него выхода нет, потому как мать нужна ребятишкам. А у нас кроме Нюськи нет дочерей на выданье!
- Да что ж вы за изверги такие! Вы девку-то спросили? Или ни сном ни духом не ведает?
Я ж больше года ее жду! Все село знает, как она по мне сохнет. Ни девчонкой не была, ни ученицей, ни девкой, чтоб семечки под окном лузгать да под гармонь лишний раз поплясать! Другие, вон, даже грамоту учили и при мужьях. А Нюська была и есть "нянька" братьям и сестрам, да вам - холопка подневольная...
Так сказал и ушел, хлопнув дверью, едва не снесши косяк... А они потом долго молчали, боясь взглянуть друг другу в глаза...
Нюську не выпускали из дому... Несколько дней она лежала, как распятие, не понимая, в какой жизни живет. Вынянченные ею сестренки и братишки крутились вокруг кровати и лепетали:
- Няня, нянечка ...
Она еще не очнулась, когда в дом уверенно вошли люди в кожанках и сказали:
- Ну, что, подкулачнички, грузимся? Подвода ждет...
Одна из женщин в кожанках подошла к кровати, где лежала Нюська, взяла ее безжизненную руку, пытаясь определить, и в правду ли та больна:
- Эй, девка, без фокусов, все равно всех погонят - не этой подводой, так другой, собирайся.
Нюська открыла глаза. Откуда эти люди? Откуда? Чего они хотят от нее? Почему они не дают ей просто умереть? Вот так, ничего не помня от жгучей боли, пронизавшей душу и тело?...
Упавшим, блуждающим взглядом она обвела избу. В углу стояли Ксеня, Шура и Валя. Семилетний Гриша, сидя на полу, пытался завязать себе нечто вроде портянок. А пятилетний Васютка вцепился в Ксеню, словно пытаясь найти у нее защиты. Девочка смиренно держала в руках большое стеганое одеяло. Зимней одежды-то на всех не было...
И вдруг мать с отцом бухнулись на колени перед Нюськой.
- Сжалься, доченька! Спаси! Не за себя просим! Не довезем мы их до Сибири - с одним-то одеялом... Пощади тех, кого сама вынянчила...
Потом тринадцатилетняя Ксеня вдруг машинально выпалила:
- Нянечка, няня! Нет уже Федора! Нет! У них первых дом и скотину отняли, а потом на подводу - и в Сибирь!
- Что же ты не все говоришь-то? - вмешалась Шура, что была, на два года помладше.
- А что не так? - спросила уязвленная Ксеня.
- А то..., что Федер кричал с подводы, что и там дом построит и вернется за Нюськой! - С непонятным ехидством отчеканила Шура.
- Цыц, сбреха, - укоризненно попытался приструнить Шуру отец, - мала еще! - И его красная, как медный поднос, борода бешено зашлась, став еще краснее.
- Ничего не поделаешь, доченька, время такое, - рыдая, уговаривала мать Нюську. Нет у нас выхода, родная. Не довезем мы их, Б-г свидетель.
Мать сняла из Красного угла икону Богородицы, - и она свое дитя отдала, чтоб потом другие жили... - и гундосо заголосила.
- А Митька-то знает, что вы ему приготовили? Ведь пустой и малой для свадьбы, семнадцать лет только, одна гармонь в голове и есть. Раз даже ведро ему на эту пустую голову надела..., а теперь - жених! - обреченно и с какой-то едкой усмешкой сказала Нюська.
- Вот чтоб ты знала, с месяца на месяц восемнадцать ему будет, - хмуро поправил отец и страдальчески заметил, - ты думаешь он хочет? Ему тоже деваться некуда! Не сегодня-завтра - в армию, а детишков куда? В детдом - к жулью да беспризорникам?
*
От отвращения к себе и дикой боли, неожиданно стиснувшей грудную клетку, Нюська зажмурила глаза и застонала. Это был даже не стон - беспомощный вой, который издает волчица в капкане, понимая, что капкан - только рубеж жизни...
Влажные волосы, как черные паразиты прилипли к ее влажному телу - плечам, груди, спине, бедрам, не познавшим мужской ласки ...
Вдруг женщина в кожанке, та самая, что пыталась выразить нечто вроде сочувствия Нюське, подняв брови кверху, чистосердечно сказала:
- Ну, ты, девка, даешь! И впрямь что ли в Сибирь пойдешь и малолеток со стариками за собой потащишь? А то ведь на таких "Митек" и другие найдутся? Посмотри вот на нас, комсомольцев, - с напыщенной доказательностью протянула она. - Понимаешь, главное в нашей партии - это служение народу. Мы даже не всегда знаем, какая польза от этого Советам будет, но она обязательно когда-нибудь придет! А ты, еще не комсомолка, а уже польза всем от тебя есть. Раскулачивать вас не будут! Семья здесь останется. Подвода пригодится тем, кому пешими идти суждено. А тебе - свыкнется, если не полюбится...
Потом, не дожидаясь Нюськиного ответа, с чувством только что одержанной идеологической победы, женщина в кожанке твердо обратилась к родителям и иже с ними:
- Чего, старые, расселись? Какого еще масляного куска ждете? Бегите за своим Митькой! Сами знаете, сколько в день отправляем! Не успеете свадьбу сыграть, еще день - два - и, как миленькие, поедете! А вы, мелкота веснушчатая, а ну бегом на хутор, к новым братьям и сестрам! И чтобы быстро, без фокусов!
*
На следующий день Митька прибыл свататься, идти к венцу и свадьбу играть - все разом. Не по-людски - так, как ни у кого не бывает. Приехал на запряженном вместо лошади долговязом, словно побитом, верблюде. Лошадей-то у всех конфисковали...
Это было для Нюськи, когда-то сосватанной за спорого кулака, унижением, словно тот же верблюд и плюнул. Плюнул в лицо, залепив глаза, нос, рот густой и липкой слюною...
Они ехали в церковь. Митька играл на татарской гармони, заглушавшей тоскливый бубенец на шее верблюда и завистливые проклятья односельчан, отбывавших на подводах в Сибирь... Нюська сидела неподвижно, тупо уставившись на переваливающиеся ягодицы верблюда, на хвосте которого был тоже привязан сирый колокольчик...
*
После свадьбы, напоминавшей скорее похороны, на том же верблюде Митька привез молодую жену в Сазаний угол - самый дальний хутор, располагавшийся в живописном местечке неподалеку от реки.
В жизни она не видела столь сиротливой землянки. Здесь даже ненавидеть крушить было нечего. В углу за дырявой занавеской стояла кровать покойных отца с матерью... Она ловко открыла свой сундук с приданым. Сдернула ветошь с окон и повесила белую с вышитым ею узором занавеску. Сбросив лохмотья, заправила постель новым бельем, еще не выветрившим запаха мечты о счастье. Митька даже оторопел: не было в их доме женщины-хозяйки.
Она стояла перед ним в батистовой - для первой ночи - сорочке с распущенными до колен волосами. Заплетенные в косу, они казались гораздо короче... Надо же, жена?...
Нюська словно прочитала его мысли:
- Если тронешь, зарублю, - она указала на топор под матрасом. - Ложись на сундук, сейчас застелю... Все, как надо, делать буду, ребятишками заниматься буду, и по хозяйству все, что умею, но, упаси Б-г, если захочешь тронуть!
- Ха! - усмехнулся уязвленный Митька, - да кому ты нужна, калмычка? И в кого только ты такая уродилась? Как из степи! А космы? Разве что для кнута! Не девка - кобылица необъезженная! Один твой Федор на таких по зубам да задам смотрел... А по мне так комсомолочки с закрученными кудрями сохнут...
*
И правду сказать, Митька ее не трогал. Вступил в комсомол. Денно и нощно пропадал в ячейке. Очень скоро его направили в город учиться на механика и еще на какие-то курсы по комсомольской части. Никто в точности не знает, в какой степени это часть была комсомольской, но курсы механика он окончил на отлично.
*
А потом Митьку взяли в армию...
*
Уже на следующий день после ухода Митьки в армию Нюська вывесила иконы. На кого ж еще в этом мире положиться? Кто еще не предаст?
Здесь, в Сазаньем углу, у Нюськи началась новая повседневная жизнь - тяжелая, но другая.
Она вывела вшей у Петруши и Шурочки.
То ли от испуга, то ли еще по какой причине мальчик все время моргал и оттого казался недоразвитым. Нюська стала лечить его так, как это делали в ее семье, терпеливо, изо дня в день. Она расплавляла свечу. Ставила мальчика к дверному косяку и переливала под молитву этот воск из склянки в склянку до тех пор, пока не застывал в одной из склянок. Потом, ласково обращаясь к Петруше, она говорила:
- Видишь, мой хороший, какие звери из свечки застыли, рогатые да клыкастые. Уходят они грозой из твоих глаз. Вот как уйдут все, так и моргать перестанешь. Не торопи их. Не пришпоривай время. Уйдут. Как один, сами уйдут...
Петруша прислушивался к шелесту ее губ, творящих молитву, слушал звук переливавшегося над его головой воска, зачарованно смотрел на склянку с застывшими в ней грозными и страшными посланниками Ада. И они уходили, унося страхи и холод постели покойницы-матери, не успевшей оставить ему любви...
И вот однажды после этого нехитрого магического обряда Петруша увидел, что на дне склянки нет ни одного зверя, не то, чтобы там чудища зубастого, кролика не осталось. Воск застыл в воронке. Мальчик пригляделся и увидел лицо женщины, от которого не мог отвести долгого, застывшего, неморгающего взгляда. Он даже не заметил, что уже не моргает! Мальчик был убежден, что на него смотрит его угасшая мать.
- Няня, нянечка, - закричал он, - это же мамка-покойница.
- Вот и хорошо, что ты ее увидел, - ровным голосом отозвалась Нюська, словно ничего и не произошло. - Мамка-то о чем-нибудь просила? Плакала или была спокойная?
- Нет, нянечка, спокойная-преспокойная, счастливая-пресчастливая. Я не видел ее такой никогда. Помню только, что она всегда болела...
- Значит, победили мы с тобой твою болезнь, победили! Вышла эта нечисть из тебя. И никто теперь над тобой ни смеяться, ни "моргуном" кликать не будет!
- А можно я тебя мамкой звать буду? - Петруша обхватил Нюську и уткнулся в ее пышущее здоровьем тело, как теленок.
- Молодая я для твоей мамки буду, хоть по мне ты завсегда самый родной...
- И я хочу тебя мамкой звать, - сказала меньшая Шурочка...
Неожиданно Нюська почувствовала, как Шурочка всем тельцем прильнула к ней, а Петруша, так смешно протиснулся под руку, что крепкая, выдержанная Нюська начала всхлипывать. Теперь судьба этих мальчика и девочки зависит от нее. Им не нужна жена брата, им нужна мать. Они - ее жизнь. И словно засов в ее сердце открылся... Она плакала, осыпала их поцелуями, в которых таилась нерастраченная любовь, которую у нее самой когда-то отняли...
Только старшая, Мавра, так и звала ее Нюськой, хозяйства не любила. Но та прощала ей это. Мавра грамоте начала ее подучивать. Научила буквы в слоги складывать, читать по слогам, расписываться. По вечерам на заслонке от печки щепочкой выводила Нюська свои первые буквы. Так вместе с детьми читать и писать начала.
А как исполнилось Мавре семнадцать, захотела она, как Митька, уехать в город учиться. Но перед отъездом, обнимая Нюську, вдруг сказала:
- Хорошая ты, Нюська, - такая, что и не бывает других таких на свете. Но как баба ничего в жизни не понимаешь. Митька уж в армии второй год служит, а ты все топор под подушкой держишь! А если не подпустишь, когда вернется, совсем дурой будешь...
В техникум Мавра не поступила, но возвращаться было стыдно, устроилась работницей на гормолзаводе.
*
А Нюська стала совсем хуторянкой, работала на огороде, приучила Петрушу с Шурочкой рыбу удить, солить да вялить. Ходила с ребятишками в заброшенные барские сады за яблоками, обертывала их всякой всячиной, пересыпала стружкой, опилками, заготавливая в зиму. Завела кур.
Ни лошади, ни даже верблюда у них не было, как по сути не было и связи с селом. Но и не хотела она никого видеть, чтобы ничто не напоминало о том, что вытравили.
*
И вот однажды она услышала, что кто-то подъезжает к их дому.
- Мамка, мамка, закричала Шурочка, - смотри кто к нам приехал!
Нюська вышла и увидела отца с матерью...
- Ну, что, молодая хозяйка, в дом позовешь? Все ж-таки родственники, не чужие... - сказал отец, обращаясь к бледной, как полотно, Нюське.
Они привезли леденцов, пряников, мяса и муки. Петруше - деревянную трещотку, Шурочке - куклу.
- А это - тебе, дочка.
Отец ослабил концы завязанной на несколько узлов тряпицы и разложил ее на столе. Там была обтянутая красным бархатом коробочка, прямо, как для барыньки какой.
- Возьми, родная, и прости нас старых, что жизнь тебе искорежили.- Не зная, куда девать руки, он начал теребить конопляную бороду...
- Нет нам покою ни днем ни ночью от этого греха. - Он поставил коробочку с подарком на стол, а потом этой же тряпицей стал вытирать слезящиеся красные глаза.
- Слава Б-гу, вот дети живы. По тебе скучают. Да вот... все в школу начали ходить. При сегодняшней-то власти разве ж их на огород или в поле затащишь? Говорят: "Не батраки! Выучимся - в город уедем..."
Он задрожал всем телом и вышел. Не то, чтобы землянка его придавливала к земле... Его давил грех, который ничем не откупишь...
Нюська сидела, не двигаясь. Потом взглянула на мать, измученное лицо которой казалось спекшимся яблоком, и вдруг поняла, что у нее, Нюськи, нет уже той жизни, отболела...
- Не надо, мамаша, ничего, - сдержанно сказала она. - Спасибо за гостинцы, что детишкам привезли. У наших-то на всех сестер одна кукла была, а у Шурочки своя будет. За мясо, за муку спасибо! Будет теперь, чем детишков кормить, а то уж чего я только ни придумываю... А мне - ничего не надо.
- Дочка, да ларец-то, хоть открой, посмотри... - Обтянутую пунцовым бархатом коробочку мать торжественно называла "ларцом".
Нюська медлила... Просто не хотела...
Шурочка подбежала и открыла:
- Мамка-мамочка, колечко, зо-ло-то-е!
- А камушек какой - красный-красный, - воскликнул Петруша. - У покойницы-мамки никогда такого не было!
- Возьми, дочка. Не хочешь носить, просто положи. Пусть от нас с отцом будет, или на черный день. Знай, камушек этот гранатом зовется. Батюшка в церкви сказал, что кровь Христа на нем, священный он значит, и охранять должен. Кто ж тебя еще защитит в мире?
- Б-г... да вот эти малые...
- Ты с Б-гом-то потише. Церкви закрывают, иконы со святых углов снимают... - мать как-то странно огляделась по сторонам. - Это вы на хуторе здесь одни, ничего не знаете, что в селе творится. Да кому ж надо специально в ваш Сазаний угол ехать? Смотреть, как баба с малыми мается вместо того, чтоб Советская Власть в детдоме из них комсомольцев растила? Так ведь они всем говорят...
- Пусть говорят, а вы не говорите так, мамаша, а то ведь не возьму колечка, и не снимите вы с себя греха. Не маюсь я с ними - люблю. И никакой такой власти их не отдам...
*
Стояла головокружительная весна... Пахло только что распустившимися клейкими листочками и яблоневым цветом. Подтянутый, уверенный в себе армеец был уже вроде бы и не армейцем. Он шел со службы домой. Солнце светло так ярко, что, солнечные зайчики с ременной бляхи, казалось, сами собою впрыгнут в начищенные до блеска ботинки. Яблони цвели так буйно, что некоторые лепестки уже облетали, не в силах выдержать "плодородного" цвета, и летели прямо в лицо. Слепящие дорожки солнечных лучей, пробиваясь сквозь заслон цветущих деревьев, словно пересекались в его зрачках. Было почти больно от этого яркого, чистого, лучезарного света.
За бело-розовыми садами оставалось еще два поля. Иногда его начищенные ботинки проваливались в почву, замедляя шаг к дому. В эти моменты время казалось совсем нереальным, словно за пределами его, Митькиной, жизни.
После эти "два поля" твердая уверенность неожиданно прояснилась в его душе. Смятение, налетевшее в яблоневом саду, сменилось осознанностью желания и прозрачностью осмысления, неожиданное обозначив истинную ценность того, что должно стать его будущим, куда и зачем он идет. Неужели его жизнь не окончательно утратила смысл, очистившись за эти годы от лжи перед собою и ненависти перед судьбой. Можно было начать все снова...
Митька подошел к своему дому. Дюжий, обновленный плетень ограждал ухоженный огород. Под навесом аккуратной стопкой были сложены дрова. Несколько пеструшек бродило по двору, обхаживая золотистого петуха с задиристым алым гребнем. Была починена крыша, а окна обшиты новыми добротными наличниками. Виднелись белоснежные, вышитые по краю занавески...
Было странно, непривычно, чудно увидеть вместо умиравшей от нищеты землянки уютный домишко.
В этот момент петух, вдруг забравшись не жердь пугала, громко закукарекал, словно желая перекричать своим заливистым кукареку звон церковных колоколов, оставшихся в памяти Митьки...
- Встречает, значит... - невольно отметил про себя Митька.
Нюська вышла покормить кур.
- Цып-цып-цып-цып-цып... - услышал он ее голос и смущенно улыбнулся, друг не устыдившись собственной радости...
Она взяла маленький веничек с совком, собирая помет, тут же раскидывая его по огороду. И он не мог отвести взгляда от изгиба ее округлых бедер и тюркских волос.
- Вот уж, мудрено-истинно, ну, в кого она такая, в проезжего Чингис-хана что ли?
Он хотел тихо открыть калитку плетня, но тихо не получалось. И тогда он окликнул свою чернобровую жену:
- Нюся...- и сам удивился, что впервые даже мысленно не произнес "Нюська".
- Мить... - обернулась она... И вдруг разволновалась, засуетилась... В это пьянящее весною утро и в ней что-то дошло до предела. Исчезло молчаливое бремя, которое она несла в себе эти годы. Боль ушла, и забытое чувство радости вдруг хлынуло из запертых одиночеством тайников наружу...
- Ты... А мы здесь на хуторе даже числа что-то все позабывали. А ведь считали числа-то. Маврушка все время по календарю считала. Подожди, не откроешь... Плетень вот новый поставила, по-другому калитка открывается... Кому надо, позовут. А мужу, чай, сама открою.
Они просто встретились - встретились, как совсем другие, когда память очищена от дурного, сердце - от боли, душа от ненависти друг к другу...
- Пойдем, пойдем к детям, небось, устал с дороги.
- Устал, но своя ноша не тянет. Подожди. - Он обхватил Нюську за талию и осторожно приподнял вверх. Ее брови оказались на уровне его бровей: черный разрубленный пополам ворон с распластанными по обе стороны крыльями Нюськи коснулся белесой "тонкокрылой" Митькиной чайки. И они срослись - две израненные птицы. Зрачки его серых глаз утонули в ее карем омуте. Губы впервые нашли друг друга... Крепкое тело Нюськи в один миг размякло - от неприязненно усталого ожидания мужской нежности...
- Ты не сердишься на меня? - едва дыша после долгого поцелуя, спросила она.
- Ну, конечно, серчал. Мужик я все ж таки, хоть и сопляком был. Только ни в чем ты не виновата, ни в чем... А волосы - никогда не стриги. Видели бы их городские выдры, подохли бы с зависти...
На очищенном добела деревянном столе Нюська разложила деревянные ложки и поставила тарелки и чашки от какого-то именитого сервиза, купленные отцом и матерью в городе у разорившегося барчука.
До ночи пили чай...
*
А через год у них родилась дочь Маруся - моя мама.
*
Митька не хотел жить на хуторе. А переезжать надо было. Петруше и Шурочке давно пора было учиться, а школа была только в Сасыколях. Переехать в село означало вступить в колхоз. В Митьке же все восставало против колхоза. Не хотел он общественного рабства. Возмущало и то, что у колхозников даже паспортов не было:
- Что ж людей совсем за скотину какую держат! Не должно так быть! - говорил он Нюське, во всем согласной с мужем.
Охладел Митька и к комсомольской ячейке, хоть исправно играл на гармони на каждый коммунистический праздник:
- Эти в кожанках только и знают, что липнуть к мужикам. Ни стыда, ни совести.
Однажды он вдруг собрался и уехал в город, а, вернувшись, сказал:
- Слушай меня, Нюська. Вот что я кумекаю: в город переезжать нам надо. Берут меня механиком на одну баржу. Ходил по дворам, что на Волге. Спрашивал, нет ли где во дворах заброшенного сарая или брошенной квартиры. Говорят:
- На брошенные квартиры не рассчитывайте. Их городские получить не могут. А вот в старых дворах на Волге есть сараи. Летом там голь да беспризорники ютятся, а зиму никак не переживешь, ветер с Волги лютый.
- А в милицию не заберут, если с женой да детьми поселюсь?
- Коль не буян и работать будешь, в милицию не заберут, а в морг в мороз вынесут. Ты, мужик, малость того... Не пережить здесь зиму!
- Слушай, Нюська. Нашел я там один сарай, к сортиру примыкает. Эту уборную когда-то сделали из одной квартиры, то есть каменная она, с заброшенной печкой и внутри дома, можно расчистить и, пока лето, сарай пристроить. Если мы разберем свою избу на бревна, так и хватит, чтоб сарай отстроить как часть избы. Ну, решайся, пока лето.
Нюська согласилась, не раздумывая. Работы она никогда не боялась, желания мужа не пресекала. Огород было жалко. Но в селе, став колхозниками, им все равно предстояло бы строиться, а ей не хотелось жить прошлым.
Шурочку и кроху Марусю на время оставили у Нюськиных родителей. Те были-таки счастливы, что, наконец, по-настоящему могут помочь дочери. А сами с Петрушей поехали в город расчищать и осушать уборную, к которой собирались сделать пристрой вместо сарая. Помогала им и новоиспеченная горожанка Маврушка, хоть трудилась и не с таким энтузиазмом.
Потом они наняли машину и, разобрав свой домишко в Сазаньем углу, достроили на месте сарая деревянную часть своего будущего жилья. Когда две комнатки были закончены, позвали печника для восстановления печки...
Народ во дворе жил городской, немастеровой. Так вот диву люди давались, с какой настойчивостью и упрямством эти сельские мужик и баба из уборной сделали себе ладную каморку... А через несколько дней уже привезли из села детей.
Митька устроился на барже механиком, где к тому же за ночь успевал наловить рыбы, а поутру ее продать. Если у кого случалась свадьба, брал свою татарскую гармонь и шел играть. Освоил электричество. Сдал экзамен на электрика. Всегда работа и семье пропитание.
*
Неподалеку от их жилья располагался военный госпиталь, что и по сей день находится в прежнем здании. Вот туда-то Нюська и устроилась работать санитаркой в хирургию. Работа тяжелая физически, не все шли. К тому же образования у Нюськи никакого не было. Даже ликбеза не посещала, спасибо Маврушка научила читать по слогам. Но Нюськина сердечность, работоспособность и желание всем помочь располагали...
*
Жизнь была тяжелой, но била чистым родником ...
*
1935
Почти невозможно с определенностью сказать, как начался этот день ...
Нюська спускалась по лестнице к выходу на больничный двор, когда непонятное беспокойство вдруг охватило ее. Был обеденный перерыв, но нарастающая тревога не отступала. Она спустилась на больничный двор. Солнце светило так ярко, что перед глазами неожиданно замелькали черные круги, но колени внезапно перестали сгибаться. Спасибо рядом была скамейка...
- Что-то я сегодня уморилась. Душно сегодня, - подумала Нюська и, достав из кармана халата яблоко, решила подкрепиться...
В этот момент кто-то из гулявших пол двору больных окликнул ее:
- Аннушка, сестричка, к тебе здесь пришли.
Еще не оправившись от своего странного полуобморока, она направилась к калитке госпитального двора...
Перед нею стоял Федор. Он был похож на беглого каторжника. Сажень в плечах, борода, как мочалка, кудрявые патлы, обгоревшее лицо, раздувшиеся красные скулы... И лишь глаза по-прежнему были рискованно синими, но и бесконечно грустными...
Он смотрел на Нюську и не мог наглядеться, словно только и знал ее, разве что в белой крахмальной косынке и белом халате...
- Вот, значит, приехал, как и обещал. Дом, значит, построил...
- Яндык нынче уродился... - разрумянившись, как то самое яблоко, что было в ее руках, сказала Нюська. - Ты сбежал что ли? - и ее голос внезапно задрожал, словно от накатившего чувства вины.
- Да нет. Закон вышел. Восстанавливают теперь в гражданских правах бывших кулаков. И язык не поворачивается себя так называть. Сами нам по голове кулаком и дали... А теперь мы вроде как и не враги народа... - ответил он сурово.
- Как ты нашел-то меня, Федор?
- Да просто. В селе сказали, что в город уехала, что на Заячьем бугре, что дочка у тебя Маруся. Сказали, что живешь где-то на Волге. Вот в город приехал, пошел подряд по дворам, спрашиваю:
- Где Митька-гармонист живет - тот, что на татарской гармони играет? Так и дошел до твоего дома. Соседям твоим говорю, что, мол, из села. Они и сказали, что ты в госпитале теперь работаешь.
- Правильно сказали, Федор, - она сняла косынку, обнажив смоляные волосы, закрученные в тугой кокон, и взглянула на него долгим, печальным взглядом. - Зачем ты приехал? Душу травить?
- За тобой! И там жить можно, когда руки есть, и знаешь, для кого строишь... - Его голос звучал жестко и озлобленно. Во взгляде появилось нечто устрашающее. Неожиданно он так начал теребить свою бороду, словно решил продернуть ее в мережку и задержать прощальную вспышку страсти. - Бери Маруську и все...
- Федор...
- Ты ничего не знаешь... Жила там себе на хуторе, отгородилась от мира... - едва ли не обвиняющее сказал он, вспоминая о выстывшем сибирском солнце. - А сколько детей перемерзло на тех подводах. Лошади падали в колеях. И тогда люди уже не доходили... Ну, не было человеческих сил донести себя до этой самой Сибири. Уж на что я крепкий был, и то однажды усомнился, что ухвачу-таки край зари... Жить хотел, так хотел жить... о нас с тобой думал, потому и выжил. Так и стояли в глазах твои брови вороным крылом... Да можно ль думать о ком еще, если ворон распятый в глазах? Не отпускает он, не отпускает... Так с этим вороном и дом построил... чтоб тебя взять...
- Уходи, Федор, от греха подальше. Не вини. Не ждала тебя, не надеялась... но любила крепко. Только не одна Маруся у меня теперь. У меня ведь их трое - Петруша да Шурочка, кто их растить будет? Это Маврушка - девка большая, а этим - мать нужна. Никогда их не оставлю, и от брата-отца в Сибирь не увезу.
- Так уж и совсем не любишь? Митька... - брат-отец, любимый муж, значит?.. - попытался иронизировать Федор, процедив сквозь гнилые зубы. - Убью сосунка...
- Эх, Федор, Федор... Ничего-то ты не понимаешь, видно, молод еще, хоть и борода до пупка и дом в Сибири построил. Вот народятся у тебя дети, тогда поймешь...
В этот момент одна из медсестер окликнула Нюську с балкона внутреннего дворика:
- Аннушка, доктор зовет.
- Сейчас иду... - Она встала. - Уезжай, Федор, от греха подальше уезжай. А Митька... - она поправила косынку, - не такой уж он плохой мужик оказался. Не в нем дело - во мне.
Так они расстались с Федором навсегда.
О том, что приезжал Федор, Митьке было известно, но он сделал вид, будто ничего не знает. Разве что один налил кружку водки и выпил. А так все на место и встало, словно ничего и не было вовсе. Мало ли, кто из Сибири возвращался...
Часть вторая
1941
Учебный год закончился для Шуры прекрасно - ни одной четверки. Ей вручили похвальную грамоту, а Нюське благодарственное письмо за воспитание такой дочери. На концерте для родителей ученики пели "Песню о Сталине" на слова М.Суркова, которая с 1937 года исполнялась школьным хором на всех официальных мероприятих: