Подколзин Борис Иванович : другие произведения.

Понимаем ли мы Россию?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Работа содержит ёмкое и одновременно краткое изложение концепции своеобразия России, которое влечёт за собой конфликт с Западом и требует безотлагательного полномерного выведения на историческую арену самых широких слоёв населения на уровне "самодеятельности" при тесном взаимодействии с патернальной властью. Лишь это обеспечит стабильность при полном развёртывании сил. Полное название этой своеобразной статьи-письма: "Понимаем ли мы Россию? Письмо бывшего интеллигента к однокашнику, уехавшему в Америку, ставшее одновременно посланием в собственную юность". Написана и размещена в интернет-журнале "Русский переплёт" в конце 2014 г., а летом 2015 г. переработана, сокращена и в таком виде вошла в опубликованный осенью 2015 г. одноимённый сборник автора.
  Понимаем ли мы Россию?
  Письмо бывшего интеллигента к однокашнику, уехавшему в Америку, ставшее одновременно посланием в собственную юность
  
  Лишь надежда, а не уверенность ведёт человека на его пути. Это, быть может, побудит нас относиться бережнее друг к другу, вместо того чтобы перемалывать в "пушечное мясо истории", ради каких-то "законов"
  
   Из эссе "Человеческая перспектива", гл. 2
  
  
  Реальное будущее, а тем более желанное будущее, можно построить, только прочно встав на почву реального прошлого
  
   Из набросков к статье "Стратегия России"
  
  
  
  Дорогой Стив! Совершенно нежданно наступило время, когда мирное журчание наших бесед вынуждено прерваться. На горизонте встали чёрные тучи рождающегося урагана. Разразится ли он? Куда повернёт? Мы, конечно же, не станем делать вид, что ничего не происходит. Ведь наш разговор никогда не носил декоративного характера. Напротив, он представлял собой редчайшей случай деликатного и искреннего общения на всю глубину благородной тревоги, так отличающей человека.
  Мы выросли вместе. Доверие, сложившееся с самого начала, сходная широта интересов, хоть нередко и вызывавших споры, но всегда обеспечивавшая понимание, было великим подарком судьбы. Тридцать лет назад мы хлебали с тобой общую университетскую кашу и вместе с ней кашу советской квазимарксисиской идеологии, стригшей всё, весь человеческий мир под одну гребёнку. Одновремённо мы читали с энтузиазмом с большими трудами добываемый широкий круг литературы, а по ночам, приникнув к радиоприёмникам, слушали Би-Би-Си. Мы были счастливы от своей верности истине и радовались, что тоталитарный монстр ловил нас, но не поймал. Но понимали ли мы, что во всей этой драме есть и третий участник? Понимали ли мы свою Родину? Теперь я знаю, что нет. Мы даже не догадывались, что она вот тут, рядом, за перекрывающим всё поле зрения гигантским бумажным плакатом с изображением "страны победившего социализма" и за владевшей нашими умами картинной вымышленного, книжного Запада, простёрлась как поверженный ослеплённый Самсон.
   Потом ты уехал и стал в Америке системным программистом, сохранив, вместе с тем, широкий круг гуманитарных интересов. А я много ездил по России, углубился в её историю, нашёл ещё один, затоптанный буйным 20-м веком, когда-то обещавший свершение того, что нам сейчас так нужно, росток отечественной жизни и написал о нём диссертацию, немало научных и публицистических статей, а затем и целый роман. Внешне в наших взаимопонимании ничего вроде бы не изменилось. Однако на самом деле каждый из нас, пусть почти неощутимо, шёл уже своим путём. Одновременно для меня, как я теперь вижу, это было удаление от убеждений собственной молодости.
  Ситуацию, как обычно, высветил внезапно возникший кризис. Столь обострившееся в последнее время политическое противостояние России и Америки переходит в нравственное противостояние. А это уже - для людей с нашим кругозором - не может не проходить через сердца. Ты глубоко возмущён внешней и ещё более внутренней политикой российского правительства и с сердечной болью внимаешь жалобам российской непримиримой оппозиции, которая, с одной стороны, энергично действует на самых разных уровнях, а с другой, настойчиво повторяет, что её уничтожают. Я придерживаюсь по поводу всего этого иного мнения. И вот я увидел, как доверие между нами стало затуманиваться недоумением, а там и закрываться непроницаемой завесой подозрений. Ещё немного, и мы потеряем друг друга из виду. Но я не хочу уступать наш с тобой мир, не хочу допустить поражения: его не заслужили ни ты, ни я. Помнишь, мы считали, что два разумных и честных собеседника всегда могут прийти к общему мнению. Но чтобы хотя бы попытаться достичь этого, мне придётся сойти с обычной для нас тропинки дружеского балагурства и углубиться в чащу жизни, которую мы уже давненько в беседах не затрагивали.
  Ты уже наполовину американец. Я тоже. По прочитанным с раннего детства и по сей день любимым книгам, впитанной и прочувствованной истории, культурным образцам и идеалам я, несомненно, лишь наполовину россиянин, а наполовину американец, англичанин, француз, итальянец, немец. Это-то и позволяет мне говорить так искренне и свободно. Я знаю, что ты так же верен правде, как мы были верны ей тогда, и поэтому не мог не написать тебе это письмо. Постепенно я понял, что это и письмо к себе самому, в свою молодость. Оно - попытка перебросить мост между эпохами, но не с помощью нагромождения абстрактных слов, которые никого не убеждают и ничему не служат, а с помощью расчистки опор, которые даёт история, и движения по ним.
  Марсель Пруст научил меня, что сложную мысль, глубокое и тонкое чувство можно передать только сложным текстом. Тем более это верно, когда мы обсуждаем ситуацию в России. Её история в нашем сознании - сознании бывших советских людей - была тщательно запахана, а затем покрыта выполненной буквально в бетоне примитивной марксистской схемой, под которой ещё раньше пролегло "кривое зеркало" российской действительности, ещё до революции изготовленное критически настроенной "прогрессивной общественностью" (этот факт - факт изготовления "кривого зеркала" - теперь, наконец, признан отечественной историографией). Поэтому здравый взгляд на нынешнюю ситуацию не лежит на поверхности, а требует намного большего, чем обычно, углубления в предмет. Мы не можем не начать несколько издалека, обратиться к прошлому, к становлению, чтобы понять, что перед нами, когда мы говорим о России.
  
  Современные развитые общества практикуют в той или иной комбинации сразу два типа общественных отношений: достиженческий (человек, получает то. что сумел заработать, накопить, заслужить, "добыть", произвести) и распределительный (наделение благами просто потому, что ты, скажем, пожилой человек, инвалид, обзавёлся таким-то количеством детей, безработный и т.п.). Однако существует и третий фундаментальный тип общественных отношений - менее известный, менее распространённый в настоящее время, во всяком случае на государственном уровне. Это тип отношений патернальных (a la family). Патернальные отношения состоят в доверии и послушании, направленных снизу вверх, и заботе, направленной сверху вниз. Обычно они не зафиксированы как-либо формально, количественно и пролегают не только "вертикально", но и "горизонтально": по-братски, по совести, по обычаю.
  Патернальные отношения сыграли, да и сейчас играют значительную роль в жизни великороссов - той ветви восточного славянства, которая сложилась первоначально на пространствах от Чудского озера до Владимирского "ополья", по верхнему Днепру, Оке, верхней Волге и далее до Белого моря и Северного Урала. Однако ещё большим выражением своеобразия великороссов стало то, что именно у этого народа патернализм получил выражение в ещё одном важном принципе взаимодействия - принцип уравнительности. Последний властно заявил о себе ещё в семье. Стоит, например, обратить внимание на попытки ввести в России так широко практиковавшийся в Европе майорат (наследование исключительно или преимущественно в пользу старшего сына), предпринятые ещё Петром I (а ведь рука у него была тяжёленькая!) и его преемниками. Практически из этого ничего не вышло. Осталось как и было: наследство разделялось между братьями поровну.
  Принцип уравнительности полностью победил на следующей (после семьи) по крупности ступени общественных объединений - на уровне соседской общины. Она развилась у великороссов, в отличие от всех остальных европейских народов, исключительно как уравнительно-передельная. Это означало, что удобная для возделывания земля (а также иные производственные ресурсы, если они были ограниченны или труднодоступны: лес, луг, вода) делилась, а при изменении со временем численного состава семей переделялась, уравнительно (пропорционально числу едоков, работников и т.п.) между всеми домохозяйствами деревни, вне зависимости от того, родственники это или нет. Было принято, что человек должен непременно иметь "надел", ресурс для приложения труда и получения плодов от него.
   Этот принцип проводил в жизнь деревенский "сход" - общее собрание домохозяев. Причём даже он не имел прерогативы подавить право единицы: все решения принимались только единогласно, т.е. перерабатывались, корректировались до тех пор, пока не удовлетворяли всех участников на основе существовавших представлений о равенстве и справедливости. Да и сам глава домохозяйства был не "властелином", не свободным (частным) собственником, а лишь исполнителем определённой, важной для всех участников социальной функции, "поручения". Его власть, его "права" осуществлялись только в пределах этой функции. И если он умирал, его сыновья своими силами восстанавливали функцию, избирая "старшого". В дальнейшем помещики и государство нередко поддерживали "право на землю", уравнительный принцип, ибо он был наиболее эффективен, получая позитивный отклик в традициях народа. И вплоть до кровавого введения колхозов в 1930-х годах этот принцип доминировал в русской деревне, варьируя, совершенствуя способы наделения. Это не мёртвый археологический артефакт, он жив, формируя по сей день народные представления о справедливости.
  Однако уравнительная демократия имела серьёзные изъяны. Она блокировал образование какой-либо социальной или хотя бы административной иерархии. Не видно, чтобы крестьяне где-либо, когда-либо устанавливали сами над собой из своей среды начальство, какие-либо стабильные, действительно властные магистраты, или где-либо власть узурпировалась особо разбогатевшими, сильными или активными односельчанами. Ничего похожего на родовые кланы, тейпы не появлялось! Хотя нередко и можно было встретить деревню, населённую одними родственниками, они вертикально не иерархизировались. Блокируя возвышение отдельных семей, а тем более индивидов, уравнительная демократия, в целом, сильно стесняла индивидуальную деятельность, лишала её разнообразия, самостоятельности, концентрации и маневра ресурсами. Она не допускала даже делегирования в её пользу долговременных руководящих полномочий (ибо это влекло за собой так тщательно искореняемое неравенство), а значит, ставила крест на самой возможности сколько-нибудь развитого самоуправления. Это не позволяло решать задачи регионального, а тем более общенародного объединения, роста экономики и культуры, поддержания законности и обороны.
  Выходом, во всяком случае отчасти, явился предложенный стечением исторических обстоятельств симбиоз уравнительной демократии и авторитаризма. Ему положило начало появление на восточноевропейской озёрно-речной системе норманнов - воинов-купцов. Они создали связанные между собой в торговом и политическом отношении центры власти. Автократия стала перерастать в патерналию, когда в 14-м веке в Московском княжестве Иван I Калита стал проявлять заботу о благополучии подданных. Этот способ взаимоотношений оказался намного эффективней. Дальнейший ход событий показал, что народные массы в некотором смысле сами выбрали так импонирующую их традиционным семейным и общинным отношениям патерналию, поддержав её во всех исторических испытаниях. Власть вырастала не из народа, но она стремилась придать себе патернальный, "семейный" стиль и дух, ибо черпала из них силу, а подчас и вдохновение. "А о Петре ведайте,- обращается царь в речи к войскам накануне Полтавской битвы,- что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего". Совершенно очевидно, что царь понимал свою чрезвычайную власть как "поручение".
  Вообще восприятие господства и подчинения, имущественного, социального, административного неравенства как вводимых для лучшего исполнения поручения со стороны блюдущей общий интерес верховной власти получило весьма широкое распространение во всех слоях общества. Русский простолюдин подчинялся не господам вообще, а лишь тем, которые поставлены над ним царём-батюшкой. Есть немало тонких непредвзятых свидетельств этих отношений со стороны свободных от идеологии классовой борьбы и т.п. наблюдателей. Назову, например, совершившего 3-летнее кругосветное путешествие на русском бриге "Рюрик", среди простых матросов - вчерашних крестьян, учёного и писателя Адальберта Шамиссо; собиравшего в народной гуще материалы для своих "Бурлаков" великого художника Ильи Репина, и др.)
  Патернальные формы взаимоотношений порождали чрезвычайно высокий уровень доверия и сплочённости, и того, что я называю "отрешённостью" (самопожертвованием), дающих возможность развить уникальную стойкость и силу совместного действия. Именно это, я полагаю, в числе ряда иных факторов, и позволило великороссам - в отличие от других многочисленных известных в истории претендентов - удержаться и создать успешное общество на огромных холодных, низкопродуктивных, геополитически весьма уязвимых восточноевропейских и североазиатских пространствах, ставших их исторической судьбой.
  
  Но даже эту устойчивую общественную пирамиду, как и всё неподвижное, неизбежно подмывали неуёмные родники времени. В 15-16-м веках в Западной Европе произошёл резкий подъём в развитии производительных сил, в расширении горизонтов человеческих поприщ и средств действия. Происшедшее буквально в течение двух столетий повышение мореходности судов и преодоление океанов, развитие точной обработки металлов, а отсюда появление более совершенного, дешёвого, эффективного, доступного, лёгкого в употреблении оружия и механизмов, дало возможность обходить окостенелую иерархию сословий, где место индивида и круг деятельности определялись незыблемо от рождения и на всю жизнь. На фоне по-прежнему застывшего феодально-крестьянского царства стали складываться небольшие, но очень динамичные социальные группы или страты, словом и делом развернувшие борьбу за высвобождение индивида от феодальных, в т.ч. патернальных, пут.
  В одну из таких страт можно выделить лиц, в силу личных качеств и обстоятельств жизни особенно успешно вступавших в индивидуальную экономическую, вообще предпринимательскую, деятельность, именуемых обычно буржуазией (ибо среди них на первых порах было много обитателей бургов - бюргеров, горожан, вольных мастеров и торговцев из самоуправляющихся городских коммун). Вторую страту составили идейно чуткие и при этом обычно выделяющиеся образованностью люди, связывавшие с эмансипацией личности привлекательную нравственную перспективу - религиозную или светскую.
  Среди ориентирующихся на первую перспективу значительную роль в последующие столетия сыграли религиозные радикалы-протестанты (о которых я далее упомяну в связи с возникновением Соединённых Штатов). Среди вторых следует выделить радикальных либерал-утопистов (а также радикальных утопистов иных светских направлений, в первую очередь, социалистического), которым мы в дальнейшем изложении уделим гораздо больше внимания, из-за их большой роли в истории континентальной Европы и особенно России. Доля обеих названных страт в общей массе населения на первых порах была ничтожна.
  Однако, как это обычно бывает в случайных процессах (а к их числу несомненно относится и общественно-исторический), в некоторых районах Европы, в отдельных социальных слоях и в некие моменты истории, доля подобных личностей оказывалась значительной, что позволяло им сыграть весомую, а иногда и решающую роль в ходе событий. Отметим уникальный случай в этом отношении, весьма уместный в связи с нашей темой. В течение примерно одного столетия (с начала 16-го по начало 17 вв.) в северной половине Западной Европы последовательно (одна из другой в виде цепочки) совершились пять смещённых выборок (т.е. когда выделившаяся меньшая группа не отражает адекватно качеств большой, из которой она выделилась, т. н. "генеральной совокупности"). Выборки происходили вполне стихийно, как результат жизненного выбора ведомых обстоятельствами и убеждениями общественных групп и индивидов, действующих в бурлящем в ходе Реформации и вызванных ею религиозных войн "человеческого котла" Европы.
  Речь идёт (1) о возникновении протестантского движения, отколовшего ряд обширных слоёв и регионов от католическо-феодальной традиции, (2) о формировании мощного кальвинистского центра в Женеве, (3) о переносе Джоном Нортом тамошней идеологии в борющуюся Шотландию, (4) о проникновении оттуда новых воззрений и формировании радикальных индепендентских общин в Англии и, наконец, (5) об удалении некоторых из них в эмиграцию. Таким образом, под знаменем пуританской ветви кальвинизма консолидировалось несколько небольших групп, фактически полностью состоявших из людей описанных выше двух малых страт (а зачастую входящих сразу в обе). Они пересекли океан и в девственном, диком краю, названном ими Новой Англией, буквально с нуля сумели построить из "отобранного", или лучше сказать, "самоотобравшегося" человеческого материала (который собой представляли) новое общество, кардинально отличающееся по типу взаимоотношений от всего, оставшегося в Европе. В дальнейшем из этого зародыша, так или иначе "переваривая" обширные иммигрантские добавки, выросли Соединённые Штаты.
  Вернёмся, однако, ко второй, особенно важной для "русского случая" страте - либерал-утопистам. Они не пересекали океан, они остались (и остаются) действовать в среде того же традиционного общества, от которого составляют крошечную часть. Я называю таких деятелей утопистами, потому что они совсем не обращают внимания на состояние всего общества, в котором действуют, и поглощены ситуацией (чувствами, аргументами, интересами) только в своём либеральном "междусобойчике". Они зашорены (шорами, ямщики издавна называли специальные накладки у глаз по бокам головы лошади, чтобы она не отвлекалась по сторонам). Поэтому у них и проблеска мысли нет обратиться к проблеме готовности широких общественных слоёв и институтов к новым порядкам. Вместе с передовыми отрядами буржуазии, которая долгое время (вплоть до утверждения теории и практики "социального государства") была склона к политическому радикализму, они устремились в борьбу за расширение возможностей индивидуальной деятельности, разрывая опутывающие индивида связи прошлого. Но тем самым они рушили несущие столбы (колонны) традиционных общественных, в т.ч. патернальных, отношений, образующие "общественный дом" для подавляющего большинства населения. При этом нередко по невежеству даже не зная об их существовании, (а если и знали, то игнорировали, как фикцию, пропагандистский подлог власть имущих или как вредный архаизм, с которым надо как можно быстрее расстаться).
  В результате ещё вчера стройно взаимодействовавшие классы населения сегодня превращались в смятенную толпу - добычу страхов, агрессии и демагогов. Далее следовал быстрый провал столь невежественно проводимых преобразований, и вскоре появлялось желание "прогрессистов" ввести силой "правильные" порядки, которые почему-то не хотели устанавливаться сами собой. Революционные клики, сменяющие одна другую у власти будь-то в первой Английской революции, Великой французской революции или Русской революции, становились всё жёстче и жёстче. "Демократия" и "свобода" быстро превращались в пустые слова, в ярлыки, чего никто не ждал и меньше всего "отцы революции". Из Английской революции выросла мертворождённая республика и диктатура Кромвеля. Полутора столетиями позже из хаоса, наступившего после сокрушения во имя прекрасных просветительских идеалов королевской власти во Франции, возник Молох якобинской диктатуры.
  А что могло возникнуть иное?! Уж не либеральная ли утопия воплотиться, когда освобождённый народ стройными рядами двинется в свободную жизнь? Откуда миллионы людей могут научиться необходимым действиям при новом строе, да ещё уметь их взаимоувязывать в масштабах страны?! "За последние четверть века мы поняли, как трудно создавать демократические институты", - высказался чуть не на днях известный политолог Френсис Фукуяма из Стенфордского университета. "Вся штука в том, - сообщает он далее,- как привязать мировоззрение к системе демократических институтов". (См. HARDtalk на BBC World 24 сент 2014 г.). Бог ты мой, какое прозрение! А ведь эта истина стала известна уже 150 лет назад: со времён Токвиля (Tocqueville) и Лоренца Штейна (von Stein), а в России - с Юрия Самарина. Воистину, сверх-активность "прямолобых" (термин придуман мной для обозначения "высоколобия", приводящего к теоретической тупости) борцов за свободу своим грохотом и блеском буквально парализует разум и затмевает память!
  Как видим, радикальный и уже потому не настоящий, а поддельный (ибо принуждает уже не насильников, узурпировавших власть, а рядовых граждан, чтобы они "правильно" действовали) "либерализм" при столкновении с жизнью превращается в диктатуру. Ещё быстрее радикальная либеральная идеология превращается из демократической в элитарную и принудительную. Бедолага Томас Пейн (Paine), один из творцов Американской революции, разгорячённый успехом, примчался делать революцию и во Франции. Но совершенно неожиданно для себя едва унёс ноги, обвинённый революционной властью в злонамеренной агитации. То, что подходило для Америки, подготовленной к свободному и ответственному индивидуальному действию кальвинисткой практикой и моралью и давней, уже обросшей хорошо слаженными институтами английской свободой (хотя бы на уровне selfgovernment"а), не подходило для Франции. Человеческий материал был другим. Не на физиологическом уровне - на культурном!
  После этого трагикомического инцидента, чуть не закончившегося гильотиной, Пейн стал разделять население на людей, достойных прав человека, и "толпу", "тёмную чернь", достойную только презрения и принуждения. Её патернальный способ построения взаимоотношений в упор не видели практики либералы и либеральные революционеры, ибо их "не видела" социологическая теория. Чрезмерное доверие к теории (эта характерная черта Просвещения, ставшая бедой в последующие века) и вообще к построениям Разума, к Ratio, оборачивалась для населения кровавой практикой. Дьюи (Dewey) пишет об этом времени: "... Либеральное и прогрессивное движение 18 и начала 19 веков не обладало методом интеллектуального осмысления, соизмеримым с его практическим вдохновением... Слишком часто логическое воздействие исповедуемых доктрин было почти что антисоциальным в их атомистическом индивидуализме, антигуманным в поклонении животному ощущению" (Reconstruction in Philosophy, Ch. IV).
  
  Ещё больший резонанс и разрушительные последствия имело появление идеологии разделения населения на "понимающее" меньшинство и косную "толпу" в разделённой верхушечной европеизацией России. В начале 19 в. Россия уже столетие была страной с прочно сложившейся двухсословностью и бикультурностью. Подавляющую часть населения составляли практически остановившиеся в своём развитии социальные низы, в первую очередь, крестьяне - в зипунах и лаптях, почти сплошь неграмотные, знающие только труд, свою деревню и ближайшую округу. Над ними возвышалось блестящее дворянство (примерно один процент населения), приподнятое ещё со времён Петра Великого материально, путём наделения поместьями с крепостными крестьянами, и получавшее европейское образование для того, чтобы лучше служить нуждам армии, флота и администрации. В начале 19 в. дворяне (и дворянки!) читали французские, немецкие, английские и даже американские романы, носили цилиндры и шляпы, ходили в Петербурге в итальянскую оперу и говорили о Руссо, Вальтер Скотте и Гюго. "Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, - писал не раз пересекавший Россию в военных походах и дипломатических поездках автор "Горя от ума" Грибоедов, - который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами".
  Ещё с конца 18 в. дворяне, сохранив поместья, освободились от обязательной государственной службы и представляли собой материально обеспеченный, привилегированный праздный класс. Славные победы русского оружия в 18 в. и в наполеоновских войнах остались позади. Европа шла вперёд в искусствах, политике, науках, производстве. Образованная дворянская молодёжь стала тяготиться застойностью и коррупцией самодержавия. В этих условиях выступление на рубеже 1830- - 40-х годов красноречивого и импульсивного литературного критик-а Виссариона Белинского, заложившего основы общественного "критического направления", наметившего пути преодоления господства заскорузлого истеблишмента, сразу привлекло к себе внимание.
  Белинский, как и Пейн, решительно разделил общество на две части. Первую, весьма немногочисленную, составили творцы (художники, мыслители), а также люди, разделяющие, "понимающие" (по-французски, intelligentes) постигнутые творцами истины. Впрочем, при ближайшем рассмотрении выяснялось, что имеются в виду не вообще творцы и не вообще "понимающие", а те, что получили "благословение" г-на критика и его единомышленников. Таким образом, перед нами идеология, лишь прикрывающаяся философией и искусством. Главным критерием было непримиримо критическое отношение к российской "безотрадной" действительности, к самодержавию. Остальную, неизмеримо большую, часть образованного слоя, включая не склонную к изменениям служилую и правящую верхушку, Белинский относил к "толпе" и третировал как "филистеров", "обывателей", живущих "по преданию и рассуждающих по авторитету", как "рабов житейских нужд и пользы, которые ничего не видят дальше удовлетворения потребностям голода и кармана или мелкого тщеславия".
  Спустя 30 лет после Белинского другой видный идеолог движения профессор Пётр Лавров подтвердил преимущественную возможность для людей образованных и праздных играть ведущую роль в освободительной борьбе (см. его "Исторические письма" - 1869 г.). Именно человек, свободный от необходимости трудиться ради хлеба насущного, может легче развить в себе качества "критически мыслящей личности", стать "настоящим человеком", понимающим (intelligent) задачи жизни. Ту часть интеллигенции, которая постоянно занимается освободительной борьбой, Лавров окрестил термином "политическая интеллигенция". Политическая интеллигенция должна создать небольшую, но эффективную "партию профессиональных революционеров". Рецепты Лаврова спустя десятилетие использовали народовольцы, позднее эсеры и, наконец, большевики. Ставя движение на практические рельсы, Лавров упростил привлечение новых сторонников, избавив их от требуемого Белинским постижения философии и "подлинного искусства". Наличие творческих способностей, писал профессор, для полноценного участия в революционном обновлении общества отнюдь не обязательно - лишь бы взгляды были критическими.
  Не удивительно, что развитые критическим направлением идеологемы вдохновили немало, как выразился один из персонажей моей "Русской саги", "безработных детей помещиков", а позднее и примкнувших к их "славной доле" разночинцев (т.е. не дворян, а выходцев из разных иных "чинов", сословий российского традиционного общества). Они открывали для индивидов, не нашедших себя в жизни и ищущих удовлетворения своим амбициям, возможность достижения престижного положения борца за свободу, за лучшую жизнь, ничего собой особенного, как личность, не представляя и ничего конкретно не обещая. Такую программу нельзя "фальсифицировать", как сказал бы Поппер, т.е. доказать её ложность при любом ходе дел. "Ответственность", которая им угрожала в виде репрессий, - не в счёт. Она имеет совсем иной характер и, напротив, лишь увеличивает престиж деятеля в собственных глазах и в мнении соратников.
  Отпадение требования глубокой образованности устранило необходимость в материальной состоятельности, покрывающей затраты на образование. В результате ряды политической интеллигенции постепенно заполнил своего рода политический пролетариат, свободный (!) от какого-либо конкретного дела, от систематического труда и от делающей его производительным собственности, от широкой культуры, но сплочённый вокруг "великого дела" и черпающий из этого общественное признание и даже материальную и нравственную поддержку. Эти люди не представляли никакой класс, общественную функцию, службу, производство (хотя, конечно, в этой сфере не раз совершались в сторону то рабочих, то крестьян, то буржуазии тактические реверансы). Это были именно "профессиональные оппозиционеры", а потом "профессиональные революционеры". "Подвиги" всех этих "профессионалов" хорошо известны нашей истории.
  Что касается огромных социальных низов, т.н. народа, то он по ходу дела был весьма удачно "пристёгнут" к движению как объект "спасения", т.е. руководства, благодетельства со стороны "понимающих". Они навязывали ему свои интересы, своё понимание, свою культуру, именуя её общенародной. И так как она создавалась без участия народа, была ему чужда, то он не мог ею овладеть и был обречён вечно ходить в "недорослях", оставаться "глиной", подсобным материалом в руках разных "элит". Элитаризм политической интеллигенции и элитаризм большевиков - плоды на одной ветви. Этот тип общественного движения призван процветать именно в российской ситуации последних столетий, когда авторитарная власть стремится к либерализации, уязвима для либеральной критики, но не находит путей развития народной самодеятельности, становления конструктивных политических сил.
  
  Лишь в начала 20 в. такие силы проявили первые признаки существования. Появились думские политические объединения, дворянские союзы, первая "прогрессивная" партия собственно буржуазии, крестьянские группировки... Но это были лишь первые слабые всходы, не укоренённые в "почву", ибо "почва" эта - в силу описанной мной резкой бисословности и бикультурности - залегала очень глубоко.
   "Почва" - главная часть России - оставалась немой (дикие бунты, не несущие в себе ничего созидательного - не в счёт). Основной, коренной пласт народа - земледельцы-крестьяне, пласт особенно "молчаливый", особенно беззаветно передоверяющий заботу о себе другим, до середины 19 в. был ограничен в правах, стеснён в возможностях перемещения, "мобильности" и в социальном, и в территориальном отношении, "закрепощён" по месту жительства и роду труда и обложен тяжёлыми денежными податями и трудовыми повинности в пользу государства или конкретных помещиков. До начала 20 века он оставался фактически неграмотен и необразован, исключён из круга национальной общественной жизни и мысли, не образуя, вместе с тем, и особого, своего круга - за недостатком прав, навыков и средств. И случилось так, что интересы, способ жизни этого большинства (в отличие, скажем, от слоя "молчунов" в Америке), в том числе и в необычайно важный, критический период слома старой социальной и государственной системы в начале 20-го века, были представлены на национальной арене лишь через политических и идеологических "самозванцев", разного рода "спасителей народа", втискивающих его в прокрустово ложе своих задач.
  Почти столетие нараставшей разнузданной агитации и дискредитации, ведомых как радикальной политической интеллигенцией, так и всякого рода либеральной и "прогрессивной" общественностью, завершилось крушением в России в начале 20-го века многовековой патернальной власти. Из наступившего хаоса поднялся кровавый монстр большевистской диктатуры, которой никто не планировал и никто не ждал, и меньше всего либеральные "отцы революции". Непримиримые оппозиционеры думали, что они освобождают народ от узурпатора, а на самом деле народ - в силу описанной выше патернальной связи - как сказочный гигант Голлем составлял со своими правителями одно целое. Они рассчитывали, что снеся правящую верхушку, устранив "режим", они получат власть. Но "Голлем" отнюдь не был настроен на либеральную волну и не принимал их сигналов. Власть над ним получил хорошо сплочённый отряд идеологических авантюристов, отличавшихся особой жестокостью в делах, а в душах нёсших старые порядки, лишь снабжённые новыми ярлычками.
  Обидней всего то, что оборотной стороной этого большевистского монстра была "русская" ("социалистическая", "социальная" - это на самом деле очень многообразный термин) мечта. "Нам нет преград ни в море, ни на суше, / Нам не страшны ни льды, ни облака", - пелось в песне тех времён. Именно мечта дала энергию взлёта, а монстр её оседлал. И колоссальная самоотдача народа прогорела зря. Разве что остались навечно, как обгорелые каменные ступени истории, - выход в космос и победа над нацизмом.
  Однако на этом безумное действо радикальной оппозиции не закончилось. В конце столетия внезапно лопнул ледяной панцирь тоталитаризма. Компрадоры - люди, сумевшие ловко воспользоваться открывшимися возможностями частного присвоения посреди безвольно обвисших, почти покинутых общенародных материальных ценностей и производственных мощностей, и закалённая в боях политическая интеллигенция, получившая возможность овладеть масс-медиа, а с ней и господством в общественной мысли, рванулись вперёд. Ситуация бойкого элитаристского натиска, с одной стороны, и "безумного молчания народа" (замеченное в России ещё великим Пушкиным), с другой, опять возобновилась. "В конце 80-х годов,- говорит директор Института экономики Российской академии наук Руслан Гринберг (2015 г.),- было решено побыстрее построить рыночную экономику. Построили, но плодами этого строительства пользуется не более двадцати процентов населения" [Газета "2000", 14.08.15]. То есть подавляющее большинство опять-таки не смогло включиться в процесс, не выведено на арену жизни, а остаётся перекати-полем, послушным ветрам времени, пока не станет в очередной раз "пушечным мясом истории" в чужой игре.
  Возродившаяся оппозиция охотно приняла наименование "непарламентской", "внесистемной", "непримиримой", (в целом, как выразился один политик, "невменяемой"), поставила себя вне конкретных задач, чтобы избежать провалов и сохранить высокомерную позу для не неограниченных критических требований в адрес тех, кто что-то делает. Доходит до того, что известного оппозиционера профессора Владимира Рыжкова за то, что он предложил заменить лозунги типа "Путин - вор!" переходом к конкретным, важным для населения делам, тут же исключили из "Партии народной свободы". Эти люди всё так же игнорируют интересы большинства, всё так же туманны в своей программе и всё так же выдвигают как генеральную, первоочередную задачу ослабление, а ещё желаннее подрыв, дискредитацию центральной власти, совершенно не заботясь о подготовке для неё демократических преемников. Они ничего не забыли и ничему не научились. Это-то внезапное, как Феникс из пепла, возрождение "освободительного" радикализма, несущее совершенно очевидную угрозу исторического рецидива, и заставило меня взяться за перо, уже как публициста.
  
  Российский народ отнюдь не прошёл путь демократического строительства (способности держать свою судьбу в своих руках). История не дала ему никакой возможности его пройти. Прямая и даже представительная демократия функционирует, когда она может опереться на активного гражданина. Описанное мною в начале письма своеобразие великорусского социума даёт результатом то, что такого гражданина - в необходимой, весомой численности - в России нет. Отнюдь не добавило, а лишь уменьшило готовность россиянина к "самодеятельности" семидесятилетнее погружение опять-таки в патернальную и распределительную, да ещё, вдобавок, тоталитарную (т.е. не допускающую альтернатив), советскую действительность.
  Исходя из бесчисленных повседневных впечатлений, могу сказать, что россиянин избегает общественной деятельности, руководствуясь двумя обстоятельствами. Во-первых, он не нацелен на такую деятельность, она не входит в традиционный обиход его жизни. В его личном бюджете не отведено ни времени, ни сил, ни средств для таких дел. Во-вторых, зная собственное настроение и настроение окружающих и припоминая известные ему случаи с другими, он понимает, что вступив на дорогу борьбы за общественные интересы, вскоре окажется в одиночестве, в случае конфликта не получит поддержки и будет оболган, затравлен сцепившимися в свору лихоимцами, изгнан, а то и посажен за решётку. И таких случаев не мало.
  Поэтому при появлении, например, введении верховными властями, каких-то прерогатив, элементов самоуправления любого, даже самого локального, первичного, а тем более отдалённого уровня, эти новые возможности, институты, рычаги власти тут же захватываются той или иной кликой, а то и мафиозной группой и начинают использоваться только в её узких интересах, против остальных членов сообщества. Не имея возможности изложить эту тему специально, приведу лишь два примера достаточно общего характера, относящихся к началу и концу трёхсотлетнего периода российских забот о самоуправлении.
  На рубеже 17 и 18 веков Пётр Великий, следуя своему большому уважению к голландским и английским порядкам, освободил городское промышленное сословие от власти царских воевод и учредил его самоуправление через выборных бурмистров. То есть он своей властью ввёл "сверху" те свободы, что за века выросли "снизу" в Европе. И что же? Вскоре в этом деле "оказались сильные беспорядки...- пишет, повествуя об этом в своих "Чтениях", Сергей Соловьёв, - казнокрадство в общих размерах. Обнаружился и другой признак крайней слабости в деле самоуправления: неуменье соединёнными силами слабых сдерживать сильных, которые стремятся к господству и удовлетворению своим личным выгодам. Освобождённое от тяжести внешней власти [авторитарной и патернальной - Б.П.], получивши свободу управляться само собой, выбирать из своей среды людей, которые должны заведовать его делами, общество или учреждение выбрало себе господ, которые стремятся употребить во зло своё значение и могут делать это тем безнаказаннее, ...потому что они выборные представители свободного общества или учреждения, действуют во имя его...".
  Спустя 300 лет выдающийся борец за свободу, общественный деятель и писатель Александр Солженицын посоветовал президенту Путину отменить избираемость губернаторов в регионах и перейти к их назначению из Центра. Было совершенно очевидно, что каждый шаг отступления центральной власти замещается не властью гражданского общества, продолжающего пребывать в анабиозе, а оборачивается усилением полуфеодальных и феодальных местных заправил, клик и групп.
  Влияние же непримиримой оппозиции, которая не работает с местным населением, не озабочена его конкретными интересами, во всех подобных ситуациях да и по всей прочей жизни России практически близка к нулю. И эту свою беспомощность, вытекающую из глубокого своеобразия страны, требующего самого серьёзного, пристального внимания, она выдаёт за результаты "происков Кремля" западному обывателю, смотрящему на всё через изготовленные бравыми западными политологами очки.
  Слов нет, гражданской неполноценности, "несовершеннолетию" народных масс Великороссии должен быть положен конец. Но это надо делать не "введением", не "провозглашением" свободы, как того хотят господа либералы, не ослаблением, не устранением государственной власти, чтобы пустить процесс на самотёк - кто во что горазд. Привилегированные (уже самой концентрацией ресурсов, благ, знаний) столичные классы примеряют введение свободы на себя, продвигают свои интересы. Это может привести лишь к очередной полосе несправедливости и страданий. Нужно, в конце концов, отдать себе отчёт в том, что в стране остаётся огромный анклав патернальных общественных отношений, и если его интересы, его потребности не будут удовлетворены, это послужит причиной очередного крушения дела свободы.
  Существуют (а тем более существовали в прошлом) регионы, культуры, эпохи, в которых "мы-чувство", "мы-сознание" формируются в психике маленького человечка с самого рождения, наряду с "я-чувство" и "я-сознание". И потому первые, наряду со вторыми, а иногда даже в большей мере, чем вторые, складываются как базовые. В таких случаях формирование общества и государства (и их воспроизводство в случае кризиса) происходит совсем иначе, чем описано в схеме одного из отцов нововременной демократии Джона Локка, и что было усвоено западной мыслью вместо реальности.
  Патернализм представляет собой адекватную часть таких неформальных, недоговорных "мы-отношений" и формируется, выбирается народом не под влиянием библейской аргументации или концепции "естественного человека", а в ходе многовекового, характерного для данного анклава исторического процесса. И изменяться они могут органично - и потому эффективно и прочно - не в силу концепций и законов, а в результате реальных изменений в ходе повседневности, условий функционирования индивида, той или иной социальной группы. Вот этим мы должны заняться! А наши славные либералы хотят нас уверить, что это можно сделать посредством импорта идеологий и соблазна крупного дивиденда.
  Мы находимся в своего рода исторической ловушке. И прямолобые радикальные оппозиционеры при поддержке рьяных заокеанских помощников (искренних и лицемерных) стараются нас в эту ловушку дальше загнать. Мы должны, во-первых, осознать себя в ловушке, а во-вторых, найти из неё выход. Ясно, что из ловушки не бывает прямого выхода. Только растерявшийся паникёр и подстрекаемый идеалист может пробиваться напрямую, запутываясь всё более. Мы уже избирали "простые" решения и "прямые" пути - в 1917 году (хоть в феврале, хоть в октябре). С нас довольно! "Далеко околицей, да напрямик не попадёшь!". Вполне возможно, что нужно сделать шаг назад, и даже не один, и лишь потом двинуться вперёд. Нужно сделать так, чтобы у русского народа не было больше никаких "наездников". .... "Народ, единокровный, наш народ, разрознен с нами - и навеки!" - воскликнул некогда в печали Грибоедов. Быть может, сейчас настало время эти разрозненные части соединить. Но мы сможем это сделать, лишь внеся в национальный курс преобразований серьёзные поправки.
  
  Вполне вероятно, что эти тонкие обстоятельства не видны из-за океана. И поэтому я освещаю их, обращаясь к искренности и доброй воле американцев. Хотелось бы, чтобы они поняли, что поддерживая нынешнюю элитарную либеральную оппозицию в России, они поддерживают не демократию, а её антипода. А в перспективе - в силу её политической несостоятельности и неизбежного провала - появление чего-то ещё и похуже.
  Американцев подталкивают к нелепой мысли, что отстранение от власти Путина приведёт к возникновению в России устойчивой (во всяком случае, жизнеспособной) парламентской многопартийной политической системы. Точно так, как русские либералы в своё время думали, что падение монархии приведёт к утверждению республики в России, Бенедетто Кроче был уверен в таком же исходе для Италии, а отцы "веймара" - для Германии. Они не понимали, что освобождают население не только от угнетения, неравноправия, но и от исторически сложившихся каналов доверия, от норм согласованного, ожидаемого взаимодействия. На самом деле силы, которые придут к власти в ситуации страха и хаоса, возникшего в результате таких "прямолобых" действий, никому не ведомы. Мало нам было Второй мировой войны?! И она ведь ещё сравнительно удачно сложилась. Ход её, комбинация воюющих сторон и, главное, итог мог быть совсем иным. Могут ли ответственные политики позволить себе роскошь радикальных решений и "прямых" ходов в свете такого красноречивого прошлого и при наличии теперь ещё и абсолютного оружия. "Стабильность гораздо важнее, чем свобода",- подытожил свой опыт гражданина и политического деятеля Никколо Макиавелли, размышляя над причинами гибели цветущего сообщества североитальянских республик.
  Однако нынче, умудрённые прошлым, мы можем поставить перед собой, как разрешимую, задачу достигнуть одновременно и стабильности, и свободы. Для этого начинать надо с самых глубин, от рядового россиянина, а не провозглашением либералами в Москве "освободительных" законов и деклараций. Русский народ должен проделать путь, подобный тому, какой совершают акванавты при подъёме с больших глубин, из состояния организма под высоким давлением - с долговременными остановками на промежуточных "станциях". "Все будущее преуспеяние самоуправления в России, - писал известный земский деятель князь Васильчиков,- если по неисповедимым Божьим судьбам этим порядкам суждено преуспеќть, вполне зависит от той степени умственного и нравственного образования, до которого возвысится у нас низший класс народа. В эти низшие слои русского общества надо внести свет- освещать их свыше и снаружи будет труд напрасный и неблагодарный".
  У России уже есть опыт инициированного князем подобного движения, которому автор этих строк посвятил целый ряд исследовательских работ, - опыт "народного кредита" (не путать с тривиальным мелким кредитом!) - широкий и успешный, но к несчастью погибший в огне революции и под прессом установившегося в результате неё тоталитаризма. Успех этого опыта внушает обоснованные надежды. Как ёмко некогда высказался замечательный поэт и умелый сельский хозяин, убеждённый сторонник рыночных преобразований Афанасий Фет, в России "стройность вольного труда ещё впереди". И то, что сейчас, 150 лет спустя, эта задача остаётся по-прежнему актуальной, ещё раз подчёркивает сложность проблемы. Только если будут найдены пути к общественной и хозяйственной "самодеятельности" "человека масс", российское частное предпринимательство и вообще столь важная в современную эпоху индивидуальная активность и ответственность станут органичными народу, созвучными его представлениям о справедливости и смогут сделать достойный вклад в силу страны и мощь цивилизации в целом.
  
  Ход, итоги и уроки Американской революции и Русской революции - диаметрально противоположны. Россия ни в коем случае не должна идти путем революций. В традиционных, а тем более в патернальных обществах, социально крайне неоднородных, революция ведёт не к свободе и демократии, а к смене правящей клики иной, как правило, ещё меньше связанной с народом, ещё более жестокой и корыстной кликой. Сначала нужно вывести рядового россиянина на арену самостоятельной общественной и хозяйственной жизни. Русский путь - эволюционный путь, направленный к "самодеятельности" и совершаемый под эгидой сильной благоприятствующей патернальной власти. Близкой к той, что страна имеет сейчас. Она необходима точно так, как необходима "куколка" (pupa) для совершения знаменитых биологических метаморфоз.
  Вообще не следует абсолютизировать республиканизм. История показывает, что республики спустя некоторое время всегда уступали лидерство автократиям, модернизированным и соединившим все эффективные новинки со своими коренными достоинствами. В другие эпохи эти две системы своим положением ведомого и ведущего меняются. "Мы, возможно, стоим у истоков авторитарного возрождения, что не может не беспокоить"-, заметил в упомянутой выше беседе Фукуяма.- "моя книга называется "Политический порядок и политический упадок". И главным примером такого упадка,- продолжает маститый политолог,- служат Соединённые Штаты. Все политические системы подвержены упадку, либо из-за негибкости, либо в связи со стремлением элит захватить политическую власть...Америка все еще слишком полагается на военную мощь. Собственно, это и послужило причиной для отступления демократии, ведь США решили, что смогут изменить мир силой".
  Патернализм - должным образом усовершенствованный, и приноровленный к месту и времени - успешно сотрудничает и с принципом индивидуальных достижений, и с принципом распределения. Великолепных примеров этого история и современность предоставляют достаточно. Но, кроме того, патернализм сохраняет и культивирует отношения, недоступные ни достиженчеству, ни распределению. Помимо формальных правил, предписаний и обязательств, он сохраняет в социуме толику человеческого тепла, которое заполняет пустоты, сращивает разрывы, неизбежно возникающие при формализации отношений, и согревает души, поднимает человеческую сплочённость, сочувствие совсем в другой регистр. Быть может, патернализм, верность и тепло родственных отношений, как ничто иное, поможет человечеству двигаться в будущее, его очеловечить.
  Необходим компромисс, подобный компромиссу Английской "славной" революции (Glorious Revolution) 1688 г., положившей начало сотрудничеству монархических и общественных сил, со смещением центра тяжести в сторону вторых в течение трёх столетий по мере развития selfgovernment"а. Но и до сих пор имя и авторитет монарха помогают англичанам улаживать взаимоотношения. Вполне цивилизованный, здравый вариант. Появление на российской общественной арене соответственно ориентированных сил ("вменяемой оппозиции") было бы добрым знаком. И наоборот, пытаться в отношении России проделать процесс перехода по-экстремистски - то же, что всё глубже загонять пробку и одновременно подогревать бутылку.
  
  Надеюсь, ничто, из мною сказанного, не может быть воспринято как "квасной патриотизм". Кропотливое внимание, бережное отношение к России - отнюдь не измена человечеству. Чем глубже мы понимаем страну, тем оптимальней курс и цивилизованней вклад. Общее благо может быть достигнуто только через благо частей - таковы заветы гуманизма. Зачинатели нового образа жизни в России не могут оторваться ("уплыть") от основной массы населения, в отличие от того, как это сделали зачинатели Америки. Они должны двигаться только вместе с этой массой. Это намного более трудная, кропотливая и долго решаемая задача. Результаты её, однако, могут быть много органичнее, чем внесённый возникновением США глобальный раскол. Но американцы не желают ждать, пока это произойдёт, они взяли в руки кнут. Именно это побудило меня выступить весной 2014 г. с публицистической репликой "Американцы не дают перестроить наш дом!" (См. петербургский интернет-журнал "Русский переплёт")
  Россия никогда не мечтала и никогда не покушалась на такую нелепость, как мировое господство. Она не делала этого даже в 1814 г., когда её победоносные войска стояли в Париже, и в 1945 г., когда они находились в Берлине. Развернувшаяся впоследствии мировая борьба была порождением коммунистической утопии, тоталитарного монстра, который страну оседлал и разорил. Да, идеология действительно может надеяться подчинить себе весь мир. Как сейчас это пытается сделать политическая идеология США. Россия не отступит, ей некуда дальше отступать. Из сказанного мною, надеюсь, понятно, что построенное народом государство не просто "дом". Это найденная в веках конструкция жизнеспособности, несущая оболочка, как раковина у гигантского океанского моллюска тридакны - неотъемлемая часть единого живого существа. Лишить тридакну стенок это значит увидеть её агонию и смерть.
  Существовала некогда великая Афинская демократия - лидер античного мира в экономике, науке, искусстве, возглавлявшая Афинский союз из полутора десятков других полисов-республик, обладавшая крупнейшим и сильнейшим военно-морского флотом тех времён. С какого-то времени Афины и их союзники стали проявлять растущее недовольство ещё одним видным государством Эллады, с которым вместе когда-то отразили нашествие полчищ персов, - Спартой, за её автократичность и милитаризм. В конце концов, разразилась Пелопонесская война. Она продолжалась 30 лет - с наступлениями, контрнаступлениями, заморскими военными экспедициями - и закончилась победой Спарты. Но это была "пиррова победа", где не было выигравших. Греция - вся Греция, со Спартой и Афинами, - сердце тогдашнего мира, бурлящее идеями и свершениями, была опустошена навсегда. Зачем?! Без этого горячего сердца и смелой мысли античная цивилизация пошла под уклон и спустя несколько столетий превратилась в труп. Её возродили только спустя 2000 лет другие народы и другие идеи. Да и этого могло не произойти. Всё зависит от размеров погибшего сердца. Сейчас на кону сердце не просто античного региона, а всего мира. В случае его гибели, его нечем будет возродить.
  Я не угрожаю, мне просто печально. Как печально, быть может, президенту Абаме, чьё мрачное лицо все последние месяцы неизменно появляется на телеэкранах. Несомненно, американский президент, как и политические лидеры вообще, нередко не может провести очевидное для него оптимальное решение, ибо подвергается сильнейшему воздействию разных политических демагогов и групп давления. Появление здравой струи в общественном мнении могло бы ему помочь.
  Вот, пожалуй, и всё, что в данном случае уместно сказать. Приношу извинения за некоторую запальчивость, для меня, Стив, как ты знаешь, нередкую.
  Сегодня у нас выпал первый снег. Это случилось в то же число, что и много лет назад, когда после шести часов занятий мы откатили дубовую с бронзовыми вензелями дверь старого аудиторного корпуса и всей гурьбой вывалились в первую в том году метель. Снежинки таяли на разгорячённых лицах, летели над чугунными плитами пандуса, мимо антаблементов и колонн, между которыми за тонкой пеленой снегопада светлым контуром проступал освещённый закатным солнцем город: гранитные шары набережной, река, дворцы. Мир был белым, прекрасным и вечным, и кто-то из нас сказал: "Запомним этот день!". Как выяснилось позднее, мир оказался не таким уж белым и прекрасным, как предстал нам тогда. Но в общем - вдохновляющим. И был бы, пожалуй, совсем не плох, если б не нужно было его покидать.
  
   Твой Б.П., 25 ноября 2014 г.
   РОССИЯ
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"