Все началось с того, что я получил письмо от старого дружка из Златоуста.
Среди всего прочего, там было совершенно неожиданное поручение.
- Матвеич, сходи в фонд "Помощь бедным" и получи у руководителя оного г-на Восьмичасного двадцать рублей.
- Что за чертовщина? Ни у какого фонда я не просил денег, тем более такую жалкую сумму! Что можно купить на нынешнюю двадцатку? Поллитра молока да буханку хлеба, и все! Стоит ли из-за этого тащиться через весь город?
Поразмыслив так, я продолжил чтение, и тут все прояснилось.
- Эти деньги я одолжил начальнику вашего фонда, когда он был здесь в командировке.
Я невольно расхохотался - ничего себе "помощь бедным"! Нагрел пенсионера на двадцать рублей, обещал вернуть, однако...
А вот здесь уже - дело принципа и спускать наглецам такое нельзя, надо идти и вытребовать эту несчастную двадцатку. Разгорячив себя таким образом, я отправился выполнять свою фискальную функцию.
Фонд размещался в старом двухэтажном здании. В подъезде было сумрачно и сыро, зато из-за ближайших дверей доносились радостные и весьма возбужденные голоса.
- Деньги выдают, не иначе, - решил я и смело шагнул вперед. В тот же момент моя правая нога куда-то провалилась, но я успел ухватиться за перила.
- Не боись, - раздался сверху ободряющий голос, - глубоко не провалишься. - Дом-то наш на старом кладбище построен, ну вот могилки-то и осыпаются, а пол прогнил.
- Ничего себе, успокоил!
Я судорожно задергал правой ногой, стараясь поскорее выпростать ее из дыры, но тут начала проваливаться левая. От неожиданности я даже вскрикнул.
- Не боись, я тебе сказал, - поддержал меня все тот же голос, - ступай вон на ту доску.
Но я уже подтянулся на руках и перенес себя на ступеньки лестницы.
- Молодца, - похвалил меня незнакомец и хлопнул по плечу, - ты у нас не пропадешь.
Только теперь мне удалось рассмотреть своего добровольного шефа. Это был тщедушного вида маленький мужичок в сером пиджачке и темной засаленной кепке. Но глаза, какие были у него глаза! Крохотные щелочки, но такие любопытные! И еще: они таили в себе веселые искринки. Мне нравятся подобные глаза оттого, что их обладатели - люди живые и шустрые, способные адаптироваться даже в нынешних нечеловеческих условиях бытия.
- Гришаня, - представился он, я пожал его сухонькую, но твердую руку.
- Помощь бедным-то здесь?
- А куда им деться, вон поддали и орут!
Я толкнул дверь с надписью: "Прием и регистрация взносов".
- Стоять!
Я прирос к полу, будто пришитый, ожидая дальнейшего предупреждения: стреляю!
- Это не вам, - успокоил меня тот же голос. - Люмпен, ко мне, а вы входите.
Колоритное зрелище открылось: трое за столом, не считая собаки.
Я огляделся. Просторная комната в два окна, вдоль голых стен стулья. Центр помещения украшал пластиковый стол, заваленный папками и бумагами. Над бумажным богатством возвышался крупный мужчина в сиреневом пиджаке, голубой рубашке и черном галстуке. Идеально круглая плешь и две большие залысины на рыжей шевелюре явно свидетельствовали, что передо мной интеллигент, ну по крайней мере во втором поколении.
- Я хотел бы видеть господина Восьмичасного.
- Товарища Восьмичасного, - поправил меня рыжий интеллигент, - я к вашим услугам, товарищ.
- Я к вам с поручением друга, получить долг.
- Какой еще долг?
- Будучи в Златоусте, вы одолжились у моего друга двадцатью рублями.
Восьмичасный помрачнел, но тут же оживился:
- Вы пролетарий?
- Я пенсионер.
- Пенсионер, значит наш брат, пролетарий. А пролетарию не к лицу роль гнусного фискала, запомните это. Впрочем, я готов обсудить проблему.
Все дальнейшее произошло непостижимым образом. Я готов присягнуть на Библии, что Восьмичасный не убирал рук со стола, никуда их не протягивал, но тем не менее в них оказалась бутылка с мутной жидкостью, она явно материализовалась из воздуха.
- Предлагаю по маленькой за знакомство. Это вот Герман, наш полиглот, владеет немецким и польским языками, разумеет украинску мову, понимает тюркскую речь. Он заведует международным отделом. При этих словах лысый толстяк сделал вид, что приподнимается и протянул мне руку. Я пожал его пухлую ладонь. Зато чернявый и взлохмаченный парень радостно вскочил, когда Восьмичастный начал представлять его.
- А это Валентин. Он занимается делами молодежи и жертвенным огнем.
- А это что такое?
- Жертвенный огонь? - Валентин захохотал. - Это образное выражение, а проще говоря, сбор пожертвований в пользу бедных.
Между тем метаморфозы продолжались. Я опять не заметил, каким образом в моих руках оказалась чайная чашка с мутной жидкостью! Я с немалым удивлением уставился на нее.
- Заубер, - успокаивающе буркнул толстяк.
Я посмотрел на него, ожидая пояснений, но Валентин опередил:
- Заубер по-немецки - чистый,то есть самогон в порядке, можно пить. Я сделал глоток и определил, что напиток сносный, достаточно крепок, а вонюч в меру.
- Вайтер, - снова пробурчал международник. Валя растолмачил:
- Продолжайте дальше.
Я допил.Тотчас в моей руке очутился огурец. Я уже не удивлялся, ибо все за этим столом происходило как-то незаметно и мгновенно.
После второй порции благородного напитка я вдруг испытал прилив неизбывного дружелюбия к новым знакомым. И в самом деле, как мог не понравиться симпатичный лысач, похожий на Горбачева, только без пометы на лбу. Или этот услужливый парень, готовый в любую минуту налить, подать закуску и перевести с иностранного на русский речения старшего товарища. А каков их патрон! Вальяжен и породист! Настоящий босс!
- Да, это замечательные люди, - решил я для себя, - такие простые и откровенные, делают большое и нужное дело - помогают бедным!
Мои размышления неожиданно прервал Гришаня. Он протиснулся в дверь с огромным двухведерным пакетом.
- Взносы ранетками принимаем?
- Возьмем, пожалуй, - несколько помедлив, отозвался Восьмичасный. - А как у нас с этим?
- Никак. Моторовна больше в долг не дает, кричит, что и без того за шесть пузырей задолжали.
- Как это за шесть? - Валентин взвился со стула и потряс кулаком. - Мы же брали только четыре.
- Вестимо, четыре, а эта стерва орет - шесть! Поди докажи.
- Гуген квакен, абгемахт, - проворчал заведующий международным отделом.
Я взглянул на Валентина, тот перевел:
- По-нашему это означает: капец, отквакались.
- Наглеет Моторовна, - вздохнул председатель фонда и принялся ворошить бумаги. Я заинтересовался:
- Неужели это та Моторовна?
- Нет, конечно, - рассмеялся Восьмичасный, - та Моторовна давно успокоилась - упокоилась, мир ее праху. Это современная Моторовна, самогонщица. Но ее в честь той прозвали. Та Моторовна ходила по курганским пивнушкам и просила мужичков угостить ее пивом. Если ей отказывали, она преспокойно опускала свою грязную пятерню, либо один палец в кружку с пивом ближайшего обладателя оной. Что тому оставалось? С руганью расстаться с вожделенным напитком. Моторовна угощалась дармовым пивком и шла к следующей пивной точке. Бывало и колотили бродяжку, и обливали пивом, но Моторовна своего занятия не бросала.
- И нынешняя такая же?
- Нет. Эта прославилась другим. Она определяет крепость самогона по запаху лучше всякого спиртометра! Сунет палец в стакан с самогоном, понюхает и точно скажет: тридцать градусов, сорок или пятьдесят.
- Не может быть.
- Может. Проверяли неоднократно. Но дело не в этом, что у нас дальше по программе?
В комнате воцарилась гнетущая тишина, только Люмпен стучал хвостом по полу и преданно смотрел на Гришаню. Тот бросил ему ранетку. Собака побежала за ней, понюхала и вернулась обратно.
- Не нравится? - Гришаня довольно заржал. - А мяса нет!
- И тэнге жок - добавил толстяк.
Все было ясно без перевода, я только спросил:
- Сколько?
- Двадцать - охотно откликнулся Гришаня, - госцена!
Я подал ему две десятки.
Через минуту Валентин уже наполнял чашки.
Выпили за процветание фонда, закусили ранетками. После чего Восьмичасный со значением посмотрел на меня и неожиданно выдал:
- Товарищи, у нас в оргкомитете пока трое. Предлагаю избрать четвертого члена в лице Матвеича и поручить ему работу с пенсионерами. Кто за? Прошу голосовать.
Три руки взметнулись над столом.
- Единогласно, - резюмировал Восьмичасный.
- Что вы, братцы, как же так? - От изумления я невольно повторил слова Теркина. - Почему я, а не Гришаня, ведь он...
Председатель оргкомитет не дал мне договорить.
- Гришаня - отличный товарищ и много делает для фонда. Но он еще не проникся идеями пролетариата, да и мыслит несколько примитивно - категориями всего четырех глаголов: пришел, увидел, взял, унес. А нам потребны люди с широким кругозором!
- От ларька до нашей бакалеи, - пропел я Высоцкого.
- Матвеич, зачем же так? - Восьмичасный укоризненно покачал головой. - Мы не только пьем, но и делом занимаемся. Сегодня так совпало, проводим заседание и решили малость освежиться.
Я сконфуженно извинился, а председатель продолжил:
- За Гришаню не беспокойтесь, у него есть должность.
- Солтыс - вклинился Герман. Я повернулся к Валентину.
- Староста, это с польского.
Я не успел спросить, что это за должность такая, как в дверях опять возник Гришаня. На этот раз он волок мешок из блестящей ткани.
- Топинамбур, - объявил староста.
Я автоматически уставился на Валентина, но и тот недоуменно хлопал глазами.
- Овощ такой, - пояснил Восьмичасный, - вот им и зажуем для разнообразия. Говорят, от диабета помогает.
Гришаня вывалил на стол белые продолговатые клубни. Они были величиной с куриное яйцо, только не гладкие, а с бугринками.
Пока мы разглядывали диковинные плоды, Восьмичасный вооружился ножом, очистил один топинамбур и разрезал его на пластики. По вкусу новый овощ напоминал редис и вполне годился на закуску, только вот пить было нечего. Председатель фонда порылся в карманах и вытащил пятирублевик.
- Кто больше?
- Цвай, - Герман выложил двухрублевую монету. Валентин отыскал лишь рубль. Мне ничего не оставалось, как извлечь из бумажника последнюю десятку...
- Только восемнадцать, - констатировал Восьмичасный.
- Моторовна не даст, - помрачнел Гришаня.
- Унеси ей ранетки.
- Ха, нужна ей эта шелуха, она вон семгу трескает!
- Семгу? - Восьмичасный вылетел из-за стола и ударил себя в грудь. - Вот они - кровопийцы на теле пролетариата! Когда народ перебивается с картошки на топинамбур, они лосося жрут!
Герман и Валентин тоже вскочили и принялись выворачивать свои карманы. Я последовал их примеру. На стол посыпалась жалкая мелочь: копейки, пятачки, гривенники. Кое-как наскребли еще полтора рубля.
- Отдашь все кучей! - посоветовал Восьмичасный. - Не будет же она пересчитывать?
- Будет. Это такая язва...
- Пусть в таком случае отбавит на полтину, черт с ней.
Староста исчез и тут же появился с бутылкой, заседание продолжилось. Председатель фонда обратился ко мне:
- Матвеич, надо взять на учет всех пенсионеров района. Особо нуждающихся объединить в отдельный список. С ним мы пойдем к мэру.
Я попытался возразить и увильнуть от такой нагрузки, но Восьмичасный и слушать не стал.
- Ничего, ничего, справишься. Напишем отношение в отдел соцзащиты и все данные получим. А пока давайте по последней, соберемся через неделю, ровно в десять, прошу не опаздывать.
- А у мэнэ у середу церукарня, - объявил Герман.
Все громко расхохотались. Я с удивлением глянул на Валентина.
- Парикмахерская, - сквозь смех объяснил он. А заведующий международным отделом гладил свой отполированный череп без единого волоска и улыбался.
- Стрижку сделаешь до того или после того, - подыгрывая ему, серьезным тоном сказал Восьмичасный, все опять рассмеялись.
Домой я не шел, а летел, именно летел, потому что был воодушевлен и окрылен. Еще бы! Жизнь пенсионера обретала смысл и значимость. Отныне я - член оргкомитета ответственной организации, заведующий отделом. Я познакомился и подружился с интересными людьми. Ну и не проблема, что они так своеобразно проводят заседания. Сейчас все пьют - новые и старые русские, начальники и подчиненные, пьют дома и на работе.
Время Федора Углова и Егора Лигачева кануло в речку Лету, туда ему и дорога!
Через неделю, в среду, без четверти десять я уже был на месте. Приподнятое настроение лишило меня всякой бдительности. Я забыл про гнилой пол в подъезде и опять провалился, но уже обеими ногами.
- Не боись, - раздался знакомый голос, - тут мелко, по колено только! А вон во втором подъезде до пояса улетают, могилы, чо ты хошь?
От такого утешения меня зазнобило, будто на морозе.Я поспешно выбрался на ступеньки и попал в объятия Гришани.
- Все в сборе?
- Никого, самораспустились.
- Почему?
- А чо им делать? 3а неделю поступило полторы сотни заявлений о помощи, а пожертвования принесли всего трое. Если бы было наоборот, тогда бы и горя не знали. А так чо, где деньги-то брать?
- А сами-то они куда подевались?
- Валюха на железку в грузчики подался, Гера - переводчиком в какую-то фирму. Он - башка, не пропадет, всякие словечки знает. А Восьмичасный, тот по деревням рванул. Кричит, сельчане, мол, сознательнее, там фонд оживет.
- А ты как же, один остался?
- Мне еще лучше. Я вон с утра уже тридцать черняшек собрал.
- Это что?
- Чебурашки из-под пива. Вот и считай, каждая по рублику. Стало быть, мне и на выпивку, и на закусь хватит. А попробуй-ка их обеспечь? Они одного самогона по литре выдувают, а еще и зажевать чем-то надо...
С Гришаней мы расстались друзьями. Я перешагнул дыру в деревянном настиле и побрел домой.
Да, действительно, фискальное дело - занятие неблагодарное.
Я не только не вернул приятелю двадцатку, но и свои деньги ухлопал. Хотя, если посмотреть с другой стороны, может быть, я больше приобрел,чем потерял?
Во-первых, познакомился с интересными людьми. Во-вторых, увлекательно провел с ними время. В-третьих, был избран членом оргкомитета и назначен заведующим отделом. Ну, подумаешь, фонд лопнул! Так и еще не такие монстры рушились, и ничего.
Главное - я почувствовал вкус жизни и одержим вполне реальной идеей - самому организовать и возглавить подобный фонд!
Воззвание я уже подготовил: "Браток, если ты носишь цепь и набил карманы зеленью, поделись с ближним хотя бы рублем, авось революции и не случится!"
ЖЕНСКАЯ ЛОГИКА И ЦЫГАНСКАЯ ПЕДАГОГИКА
Была у нас в поселке Цыганская улица. Естественно, что жили на ней только цыгане. Почему только? А очень просто.
В конце пятидесятых тогдашние хозяева Страны Советов Никита Хрущев и Клим Ворошилов, задумавшись на досуге, вдруг решили приструнить вольных цыган. Мол, довольно разъезжать в кибитках и плясать у костров, ныне не десятый век, а двадцатый, пора жить оседло и трудиться на благо Родины!
Задумано - сделано. Правительство выделило немалые средства и по всей Великой Державе началось строительство домов, улиц и целых поселений для кочевого племени. Так появилась и Цыганская улица в Чашинске Кетовского района.
Однако вскоре Климента Ефремовича заменили, а царя Никиту сняли. Власть досталась Брежневу, значит, дуй, живи по-прежнему! И неугомонные цыгане вновь покатились по стране, побросав свое жилье.
Еще до их отъезда я подружился с цыганом Николаем. Ну не то, чтобы уж совсем подружился, нет, познакомился, точнее сказать. Бывало, что и в гости друг к другу захаживали.
Ну вот, заглянул я к нему как-то, а в доме крик, ругань, свист ремня - это мой знакомый избивает сынишку.
- За что ты его так?
- А чтобы из дому не тащил!
- Он что-то украл?
- Нет.
- Тогда зачем ты его лупцуешь?
- А заранее страстку даю. Ежли украдет, то лупцевать уже поздно!
Такая кардинальная педагогика меня изрядно удивила. И разве мог я себе представить, что нечто подобное случится и в моем доме, правда, сорок лет спустя.
Сидим мы как-то с женой, тихо-мирно беседуем.
- Климат так резко меняется, - замечает она.
- Да не климат, а погода, поправляю я и цитирую Юза Алешковского: "То дождь, то снег, то мошкара над нами..." А климат, он что, какой был, таким и остался - континентальным и даже резко.
- Но изменился же, зимы вот стали теплее.
- Зимы-то да, а в остальном как было, так и есть.
- А ты Бакланову не наливай, - без всякого логического перехода вдруг выдала моя супружница.
- Что значит "не наливай"? - Я не без труда врубился в новую тему.
- А то и значит, что ты накачиваешь, кто ни зайдет!
- Я вовсе не накачиваю, а угощаю. Один привозит нам овощи, второй ремонирует сантехнику, третий починяет магнитофоны. Вот я и стараюсь хоть как-то отблагодарить.
- Хороша благодарность - спаиваешь людей и сам напиваешься! Да сам-то, черт с тобой, пей, а Бакланову не навеливай, у него сердце больное!
- У кого, у вина?
- У говна, не прикидывайся дурачком!
- А, так тебе Бакланов дороже, чем я?
- Дороже не дороже, а у него дети!
- У кого?
- У черта лысого!
- Вот ты устроила скандал, а ко мне еще, между прочим, никто не пришел, ни Бакланов, ни Таранов!
- Когда придут, да ты нальешь - разбираться поздно. Таких алкашей, как ты и твои друзья, надо учить авансом, заранее, иначе вас не возьмешь!
- Выходит, я алкаш?
А кто ты больше? Человек, который употребляет алкоголь - алкаш.
- А который употребляет мандарины - мандаш? А если любит хреновину - хренаш? А хлеб - хлебаш?
- Отвали, слово "алкаш" не я придумала, а вот ты несешь всякую чушь!
- Это не чушь, я образую новые слова по тому же принципу.
- Лучше бы ты искал принципы в другом.
- В чем именно?
- Например, в трезвом образе жизни.
- По-твоему, я горький пьяница?
- Ну не совсем горький...
- А чуть-чуть сладкий.
- Да пошел ты к черту! С тобой невозможно разговаривать!
- Вот те на - я же и виноват! Тогда вопрос на конце: кто начал дискуссию о погоде, а затем об алкоголизме в отдельно взятой семье, а?
Но ответа не последовало, так как моя дражайшая хлопнула дверью и удалилась в спальню.
Я же погрузился в размышления о тщете нашего разума, ибо миром правит женская логика и еще бог знает что.
ПАДЕЖИ
Маленькая история, которую я хочу вам рассказать, покажется если не смешной, то вполне невинной. А еще десять лет назад ее назвали бы кощунственной по отношению к памяти Вождя и уж точно не стали бы печатать.
Однако нынче все изменилось. Благодаря гласности, мы узнали, что Владимир Ильич не только увлекался перепелиной охотой и катаньем на салазках, но еще черным пивом и картами, а во время игры частенько "мухлевал", то есть жульничал, любил не только музыку Бетховена, но и женщин.
Но это стало нам известно сейчас, а в то время, о котором пойдет речь, мы обожествляли Ильича, не замечая в нем человека. Может быть поэтому и произошел курьезный случай в одном из хоровых коллективов Кургана.
Готовили праздничный концерт к очередной годовщине Октября. Все номера были готовы и только первый и самый главный никак "не шел".
В те годы считалось обязательным начинать концерт о партии, о Ленине или о Родине. На этот раз взяли песню Туликова "Ленин всегда с тобой". Она-то и не получалась.
Прекрасно начинал солист:
День за днем идут года -
Зори новых поколений,
Но никто и никогда
Не забудет имя: Ленин.
Мощно и широко вступал хор:
Ленин всегда живой,
Ленин всегда с тобой,
В горе, надежде и радости.
Но едва доходили до второй половины припева:
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
начинали "спотыкаться". А на последней строке:
Ленин в тебе и во мне.
вообще наступала заминка, полностью умолкали первые голоса.
- Девчата, в чем дело? - горячился хормейстер. - Простой текст, а не можете запомнить!
В ответ хористки лишь перемигивались, пересмеивались, но ничего не объясняли.
- Что ж, тогда будем петь до полуночи.
- Да хоть до утра, - отозвалась одна из дечват, и все прыснули.
- Не разделяю вашего веселья, - сердился хормейстер, - Октябрьская на носу, через два дня генеральная репетиция, а мы застряли на трех словах!
- На шести, - поправили из мужской группы хора. Все опять рассмеялись.
- Кончай балаган, - хормейстер ударил в ладоши, - поем только припев. Начали!
Спели, но с прежним успехом.
- Вы меня убиваете, - простонал хормейстер, одну строку не запомнить! Не знаю, как это можно. Но я ее вобью в ваши мозги! Сейчас первые голоса споют припев поодиночке.
Исполнили припев поодиночке, и у каждой из девчат он прозвучал как надо, и слова, и мелодия.
- Наконец-то, - обрадовался руководитель хора, - теперь поем все вместе и сдаем номер жюри на прослушивание.
Хор запел. Песня полилась легко и свободно, заполняя все пространство вокруг. Казалось, никто и ничто не может помешать ее торжественному звучанию. И лица всех исполнителей были оду-хотворенные, серьезные, под стать произведению. Не было и намека на улыбку, но она все же появилась и снова напрочь стерла на той же строчке первые голоса.
Хормейстер не выдержал, прервал репетицию и убежал в кабинет директора. Было слышно, как он там мечется, натыкаясь на мебель и опрокидывая стулья.
- Бушует, - заметил один из хоровиков.
- Еще бы, - отозвался другой, - после таких репетиций не то, что бушевать, а и застреливаться впору.
- Ладно, что револьвера нет!
- Да уж, а то вначале он бы всех нас перекокал.
- А мы-то с какого боку? Это все девчонки хохмят.
- А, правда, девоньки, чего это вы, будто горох, во время пения рассыпаетесь?
- Вам того не понять, - ответила одна из девчат, и все рассмеялись.
В этот момент дверь кабинета распахнулась. На пороге стоял руководитель прославленного коллектива, уже спокойный и готовый к действию.
- Первые голоса, по одной ко мне. Начнем с тебя, Лена.
Он вызвал самую бойкую из девчат.
- Что происходит, Лена, можешь ты объяснить?
- Не могу.
- Но почему и над чем вы смеетесь? Что в этой песне смешного?
- Есть смешное, но мне вам не сказать.
- Ну, если ты не скажешь, то остальные уж точно промолчат.
- Не знаю.
- Ты понимаешь, что без этого номера наш концерт просто-напросто не состоится!
- Понимаю.
- Тогда отвечай, что веселого ты нашла в таком серьезном и вдохновенном тексте?
- Дело не в тексте.
- Но не над музыкой же вы смеетесь?
- Конечно, нет.
- Черт подери, - хормейстер опять забегал по кабинету, - я же скоро шмандарахнусь! Может быть, вы надо мной смеетесь? Так и скажите откровенно.
- Боже упаси, только не над вами.
- Тогда над кем? - уже простонал хомейстер.
- Над Фаей.
- И что в ней смешного?
- Она же не русская...
- Ну так что с того? Я тоже наполовину не русский.
- Ха, вы говорите почище иного русака, а у Фаи акцент, и она вместо "Ленин в тебе и во мне" поет "Ленин тебя и меня".
- Не вижу ничего смешного, Фая просто путает падежи.
- Мы понимаем, что падежи, а как она это выдает, всем становится смешно.
Руководитель хора некоторое время озадаченно молчал, потом хлопнул себя по коленям и начал хохотать.
- Дошло, дошло, а я вначале не понял.
Его смех был скорее истерическим припадком, результатом сегодняшней нервотрепки. Однако хормейстер быстро успокоился.
- Что же вы сразу не сказали?
- Во-первых, при Фае это не выложишь - обидится. Во-вторых, язык не повернется говорить подобное про Ленина.