МАРГИНАЛЬНОЕ ТАНГО

Александр Победимский

''Действительность надо изобретать''

С.Дали

Глава первая

Река, на которой родился Кулешов, пугаясь то динозавров, то стегозавров и прочей нечисти, приходивших на водопой, кидалась от одной горы к другой, в зависимости от того, с какой стороны они подходили. Зверюги удивлялись и следовали за ней. Однажды, река, устав убегать от них, исчезла, ушла в песок. Зубастая шобла, сожрав друг друга и не запив водичкой, сгинула. После чего, река возникла снова и тут же невесть откуда появилась шумная прожорливая компания.
И так несколько раз. Появится река - они тут как тут. Исчезает - все вроде бы подыхают. Кончилось тем, что два огромных куска горы сползли и остановили речку. Та постояла недолго, раздуваясь в холодном гневе, выбрала самое слабое место у подножья, уперлась в него и устремилась в долину, сметая все на своем пути. Так исчезли последние бронтозавры и стегозавры.
Но это не повод для рождения Кулешова. Прежде нужно было построить, а затем превратить в руины Заровскую крепость. Создать Сагирский эмират и развалить его на отдельные республики. Ту из них, где должен родиться Кулешов, сделать сначала автономной, в составе соседней, а затем вполне самостоятельной, но полностью зависящей от Кремля, стоящего отнюдь не в соседней республике.
После этого все пошло как по маслу. Кремль, который иногда просто звали Москвой, быстренько отменил только что введенный НЭП, раскулачил славян, раздашначил армян. То же самое, но по-другому называемое, проделал со всеми остальными подданными.
Очень спешили. Вот-вот должен родиться Кулешов. Отправили часть раскулаченных и спасающихся от голода славян в маленький кишлак, отделенный от метрополии Заровским хребтом. Туда же - прослойку интеллигенции, необходимой и вполне достаточной для появления Кулешова. Вдалеке от основной части местного населения они должны были установить на века Советскую власть и построить столицу республики. Потому что только в этой столице и при этой власти должен родиться Кулешов.
Затем в камышовых зарослях, где водились дикие хищные коты, где река когда-то прорвала гигантский оползень и расправилась с последними динозаврами, построили комбинат и поселок при нем.
Чтобы здесь родиться Кулешову, осталось только зацвести вишням, яблоням и акациям с огромными, как сабли темно-коричневыми стручками, половинки которых склеивались сладкой душистой кашицей. Взрастил все это ссыльный казак Сергей Филиппович в свободное от копания котлована время.
И вот только после этого родился Кулешов. Можно было бы сказать - на все готовенькое. Если бы не война. Кулешов оказался кстати. Немцы дрогнули, потеряли инициативу и покатились туда, откуда прикатились. Они говорили о морозах и бездорожье, наши - о гении вождя и руководящей роли партии. Но, мы-то знаем, что к чему. Достаточно сопоставить даты рождения Кулешова и начала перманентного отступления немцев.

Мужская школа, куда Кулешова определили в первый класс, находилась почти в центре города около базара на крутом спуске к мосту. Здесь, на этом самом спуске, нынешним летом, Кулешов, оставленный один в кабине грузовика, отпустил ручной тормоз и нажал на стартер. Пацан делал это и раньше. Ему нравилось как при этом нервно дергалась машина, но то было на ровном месте, а тут вздрогнув, грузовик покатил, набирая скорость, к реке.
Трудно сказать, миновал бы он благополучно мост, остановился бы сам или при помощи встречной машины, или сбив перила, полетел бы в речку, но находившийся в кузове инженер прыгнул на подножку, распахнул дверцу кабины и остановил машину у самого моста.
Так мог поступить только советский инженер. Только он способен ездить в кузове, терпеливо ждать на солнцепеке шофера, растворившегося в базарной толчее.

Короче говоря, школа находилась между пунктом А, где Кулешов отпустил ручной тормоз, и пунктом Б - мостом, к которому покатила машина. Даже после этого, идя в школу, он останавливался около машин, стоящих на спуске и заглядывал в кабины, но это была не единственная причина его частых опозданий.
По пути попадалось многое, достойное внимания нормального ребенка. Идя через территорию мединститута, он обязательно заглядывал в мертвецкую - кирпичный домик с ржавой приоткрытой металлической дверью. Там на полу лежали вповалку распотрошенные трупы. Запомнились бабай с простреленным затылком и мальчик - ровесник Кулешова. Проходя мимо учебного корпуса, он, подтянувшись к подоконнику, смотрел на студентов, столпившихся вокруг столов с мертвецами. Он слышал от кого-то, что медики, ковыряясь в трупах, одновременно пьют чай, жуют пирожки. Хотелось бы убедиться в этом, но так ни разу и не дождался этой странной дьявольской трапезы.
На площади, откуда начинался спуск, были пивные, чайханы. Из пивных, которые почему-то назывались "американками", доносился мат, иногда - звуки баяна. Нередко начинались драки. Надо было посмотреть, чем закончатся. В чайханах негромко беседовали под пение птиц в клетках, развешанных на деревьях.
Подолгу топтался у витрины маленькой мастерской, разглядывая старинные часы с маятником - фарфоровой куколкой на качелях, очень похожую на девочку, которую он видел в театре и с тех пор ни разу не встречал.
Когда-то родители повели его на "Фауста". На сцене то появлялся, то исчезал Мефистофель со зверской физиономией, в черном плаще - накидке с красной подкладкой. Он почти все время смотрел на Кулешова, который то и дело оборачивался на девочку, но та обращала на него столько же внимания, сколько Кулешов на Мефистофеля. Это страшно забавляло беса, и он хохотал, как сумасшедший.
Кстати, сумасшедшие были самыми колоритными фигурами на этой площади, и наблюдение за ними тоже отнимало у Кулешова немало времени. Один из них был похож на Мефистофеля, только без красивого плаща. Для большей убедительности он скручивал взъерошенные волосы рожками и смотрел на женщин дьявольскими глазами. Однажды высмотрел в толпе тетку с двумя авоськами и ухватил ее за одно место. Тогда воспитанные люди так и говорили - "одно место".
Обычная шутка для знойного, переполненного витаминами города. Но ведь шутили нормальные люди, которые прежде чем пошутить, убедятся в том, что женщину не сопровождает мужчина. Или не будут уверены в том, что ее попутчик так же воспримет это как добрую шутку.
Но этот был сумасшедший. Обрадовался, что у бабы руки заняты. Не понял, что она с мужем, у которого руки - кувалды были совершенно свободны. Несколько секунд - и Похожий - на - Мефистофеля стал похож на кусок мяса.
Ну, как тут нормальному ребенку вовремя оказаться в школе. Как-то Кулешов решил, что он вышел слишком рано и может позволить себе почитать на скамейке неподалеку от школы. Книжка была очень интересная. О том, как тяжело жилось мальчику, сыну революционера, сосланного в Среднюю Азию только за то, что боролся с царизмом. Но все кончилось хорошо, благополучно, как-то очень светло и радостно - революцией и гражданской войной.
Пришедшему к концу занятий Кулешову все казалось таким незначительным, пустяшным по сравнению с Великой октябрьской социалистической революцией - истерика учительницы и уже дома - неминуемая погоня с ремнем вокруг стола.
После узкого, интеллигентного на вид, ремня из отцовских чесучовых штанов, с особым чувством перечитывалась книжка о Павлике Морозове. Он раскрыл ее на уроке, положив на колени. Рядом скучал сосед по парте, пытавшийся попасть слюной на высунувшийся из ширинки член. Сначала это отвлекало Кулешова - попадет или не попадет? - но потом судьба пионера Павлика Морозова оказалась интереснее, и он уже не отвлекался от книги, пока учительница не вывела его за ухо в коридор. На то чем был увлечен сосед, она не обратила внимания. А может, он к тому времени уже попал, успокоился и занялся чем-то другим.

По поселку, где кончается ущелье и начинается долина, идут строем пионеры. Черные трусы до колен, белые рубашки, красные галстуки. Горнист подудит, барабанщик постучит, остальное время занимал Кулешов с огромным не по росту аккордеоном и редким красивым дискантом. "Это чей там смех веселый, чьи глаза огнем горят?" спрашивает Кулешов, нажимая на клавиши. "Это смена комсомола, юных ленинцев отряд", отвечает лагерь. Потом - "Песня о Щорсе" - том самом, что "под красным знаменем и кровь на рукаве".
Колонна приближается к старику Крымову, стоящему на обочине с каким - то мужиком Отец говорил, что Крымов - член партии с 1905 года, был на царской каторге, стоял в почетном карауле у гроба Ленина, работал со Сталиным.
Кулешов смотрел на него во все глаза: "Может быть, он меня знает". Стоит и думает: "Уж не Кулешова ли это сынок. Тала...а..ант". Как старому большевику ему, наверное, нужно отдать пионерский салют, перейти на строевой шаг и громко крикнуть: "Салют старому революционеру товарищу Крымову, видевшему в гробу Ленина, построившему с товарищем Сталиным социализм, а теперь работающим с моим папой на комбинате". Крымов, наклонившись к попутчику, громко и ясно, как большевик большевику сказал: "Глянь, Петрович, сколько этих пиндюков понаехало!" "Ага, - ответил мужик, - их тут кашей корми, а они весь поселок засерили!"
Часто ли вам приходилось быть свидетелями того, как в пионерском строю обрывается песня. Только камень из рогатки какого-нибудь троцкистко - бухаринского наймита или солнечный удар могут заставить умолкнуть запевалу. Но песню тут же подхватят товарищи и понесут дальше и дальше. До столовой.
Тут проще. Шедший сзади мерзавец Сорокин, сдернул с Кулешова трусы. Шуточка очень популярна и обычно никаких последствий. Ну, сдернули. Натянуть на место. Шагать дальше. "Э-эх, по сырой траве"... Вот только огромный аккордеон мешает.
Столовая под навесом, с длинными столами, покрытыми клеенкой. На полдник - горячий чай, печенье. Чай не просто горячий, а крутой кипяток. Мерзавец Сорокин, сидя по одну сторону стола с Кулешовым, принимал поздравления по случаю того, что заставил чувака с гармошкой показать жопу всей поселковой общественности.
Кулешов сгреб печенье, бросил за пазуху, поднял край клеенки и вылил кипяток в образовавшийся желоб. Через пару секунд завопил Сорокин и вслед за ним кто-то из поздравлявших.
"Варитесь, яйца большие и маленькие!" - сказал Кулешов, готовый ко всему.
На вечерней линейке лагерь стоит по периметру большой площадки. На трибуне директор - толстый добродушный Раззык Мухамедович. Внизу, около трибуны - долговязый председатель совета дружины - Женька Коридор. Прозвище у него такое, наверное потому, что длинный и давно не мытый. А может это и не прозвище, а еврейская фамилия.
К нему по сложной траектории подходят отрядные бугры сдавать рапорта.
Мол, так и так, все живы - здоровы, чего и вам желают. Потом Коридор разворачивается, лихо щелкает каблуками парусиновых туфель и, салютуя Раззыку Мухамедовичу, сообщает, что сегодня, слава Богу, день прошел без происшествий, никто не утонул, не сорвался с горы, никого не укусила змея и тому подобное. ''Слава аллаху!'' - думает директор и приказывает спустить флаг.
"Союз нерушимый республик свободных" - с чувством поют дети и взрослые, кроме некоторых, называющих себя пионерами, но поющих совсем другое: "Союз нерушимый бежит за машиной".
И вдруг, гимн тает на полуслове. Кто-то, ещё очарованный содержанием, продолжает: "Сла...а..ався отечество...о..о", но и они замолкают.
Все смотрят на мерзавца Сорокина. Он стоит, всё ещё салютуя красному лагерному флагу, боясь посмотреть на сдернутые до самой земли трусы. Сзади него - Кулешов, вообразивший себя графом Монте-Кристо.
Утро. Подъем флага. Кулешов посреди площадки. Директор, забрав картонный рупор у физрука, кричит: "Если би я бил, понимаш, секретарь райком, понимаш, я би визвал твой отец, понимаш, и сказал ему: "товарищ Кулешов! за такой, понимаш, воспитание сина, ваш место, понимаш, только в Америка!"
Через пару дней приехал отец. По нему было видно, что добрейший Раззык Мухамедович никуда ничего не сообщал. Отец и сын загорали около речки. Огромный арбуз в авоське стыл в ледяной воде.
"Звонили вчера из Москвы, - сказал отец - предлагают командировку в Америку".

Бегут черные как эфиопы Алька, Женька и Кулешов в одних трусах от пупа до колен. Гонят перед собой туго накаченные, глухо звенящие при ударе о раскаленный асфальт автомобильные камеры. Пробегают по мосту, сворачивают к плотине с двумя усатыми фигурами - гипсовым Сталиным и пожилым рябым милиционером с трофейной немецкой винтовкой. Мент очень похож на Сталина. Он провожает глазами "наше счастливое детство" широко зевает, отворачивается, продолжая думать о чем-то своем.
Отсюда начинается канал, огибающий Комсомольское озеро и скрывающийся за южным горизонтом. В его ледяной воде идут яростные бои, перевертывание "неприятельских" камер. Слегка мучит ностальгия по озеру с его теплой водой, мороженым, музыкой, девочками у которых вместо купальников - подшитые снизу мужские майки. Зато вода в канале - каждый камушек на дне виден, а в озере - моча Лебедева-Кумача.
А музыку из динамиков, установленных по периметру озера, можно послушать и на канале: "Есть город, который я видел во сне..." --доносится из самой дальней точки, - " ...во сне, у Черного моря явившийся мне ...,"- подхватывает репродуктор, что поближе, - " явившийся мне, цветущий в акациях город"- хрипит где-то уже рядом.
Не успела песня пробежать очередной круг и вот уже слышится: "Домино-домино, нет счастливее нас в этом зале ... этом зале..." Кулешов представил себе своих веселых незлобивых соседей в пижамах, а то и просто в семейных трусах, играющих в домино в большом красивом зале. Между белыми мраморными колоннами с золотыми капителями натянут кумачовый транспарант - " Домино принадлежит народу!"
Через год перебрались на речку. Тогда она была полноводным рокочущим зверем, а для Кулешова, впервые переплывавшего ее, она сталь ли не дорогой в ад.
Казалось, что он никогда уже не вырвется из плена волн, взлетающих до неба. Сейчас его размажет по камням и унесет к мосту, едва видевшемуся на горизонте. Затем, чуть дальше, к плотине, за которой выплывет, как говно. Потом - до Пустынного моря, если не застрянет где-нибудь между камней. За него зацепится какая-нибудь коряга, за корягой - дохлая Жучка, за ней - кошка, за кошкой, конечно же - мышка. Завалит всю эту компанию камнями, песком, потом - глиной. Образуется остров, который быстро зарастет травой, кустарником, плакучими ивами.
Года за два до этого, ранней весной, наводнение унесло узкоколейку, откос канала и валуны высотой в человеческий рост. Кулешов видел как по волнам неслась расписанная яркими красками колыбель. Через несколько минут в пучину рухнул огромный кусок берега, унеся с собой двух офицеров, командовавших солдатами, которые укрепляли берег.
После этого Кулешову иногда казалось, что острова в реке так и образуются: маленькие острова "основывают" утонувшие дети, большие - взрослые. К его острову с берега, неподалеку от дороги, перекинут висячий мостик, танцующий под ногами, и устроят чайхану. У самой воды поставят топчаны под сводом из виноградных лоз, развесят клетки с диковинными певчими птицами. Из зарослей будут то появляться, то исчезать павлины и фазаны. На острове зацветет все, что растет во дворе, где жил Кулешов - чайные розы, вьюны с тонким утренним запахом, львиный зев, похожий на маленький кукиш - нажмешь на него с двух сторон, и откроется пасть с зубами.
"Хош омадид!" - "Добро пожаловать!" - напишут перед входом. "Хош не хош, а зайти придется"- подумают измученные жарой и пылью шофера. Это был сон, длившийся мгновение. Самый страшный и прекрасный из всех, виденных им когда-либо.
Потом он наяву увидел на берегу синий троллейбус. Кого-то ждет. Пассажиры в черных костюмах, офицерских кителях, рясах священников, зэки в старых телогрейках и серых ушанках (в такую-то жару) смотрят прямо перед собой в затылок друг другу.
Пришло вдруг спокойствие, уверенность, "выплывали же люди и не в таких ситуациях... Робинзон выплыл... Гулливер... кто там еще? ... да, Гвидон... в бочке с мамашей-царицей... вылез, отряхнулся, женился на царевне - лебедь. Мы тоже вылезем... отряхнемся... женимся... главное - грести и не дышать против волны".
Неожиданно вода успокоилась. Стремнина осталась позади. Он встал и. скользя по заросшим зеленым илом камням, то и дело падая, вышел на берег, стараясь не думать о том, что вскоре нужно плыть обратно. На берегу не было никакого троллейбуса. Да и откуда ему было взяться, когда нет ни столбов, ни проводов, ни дороги. Кулешов надолго забыл о нем.

Метров десять от перил моста до воды в реке. Прыгаешь солдатиком, быстрое течение протаскивает по песчаному дну, выныриваешь и сразу к берегу.
Зазеваешься - перед тобой плотина с милиционером, похожим на Сталина. Бдит, чтобы шпионы и диверсанты не взорвали плотину, а пацаны не заплывали в запретную зону. Про шпионов и диверсантов он и думать позабыл, а вот пацаны... котанагон.
Приготовится кто-нибудь к прыжку, а Похожий-на-Сталина замрет и глаз не сводит с прыгуна. Не попал в запретную зону - двойник вождя поправит винтовку за плечами и снова начинает мерить шагами гребень плотины. Заплыл куда не положено - тут же свисток в усах. Старик искренне боялся, как бы кого не затянуло под щит.
Однажды Кулешов оказался совсем близко. Ему бы не обращать внимания на милицейскую трель. Мол, мое дело вылезти, а твое - свистеть. Кулешов же показал кулак и на изгиб локтя - ребро ладони другой руки. Очень неприличный и обидный жест. Мент рванул с плеча винтовку. Кулешов повернулся и побежал. Старик, спускаясь по откосу, упал, уронил винтовку, поднялся, схватил камень и бросил вслед убегавшему. Противно цокнув, камень чуть не попал в ногу Кулешову. Тот остановился, поднял обсосанный рекой булыжник и запустил в усатую голову. Сначала слетела белая фуражка с черным козырьком, потом старик схватился за лицо и рухнул на прибрежный галечник.
Откуда-то взялись еще два мента.
Перебегая мост, столкнулся с Сорокиным, закадычным неприятелем по пионерскому лагерю. Свернул в переулок и, изредка оглядываясь пошел вдоль дувалов с соломенным верхом и ветками тутовника над ними. Он не видел, как Сорокин, изображая игру на аккордеоне, говорил что-то отставшим милиционерам.
Утром его из школы вывели на улицу, усадили в зеленый газик и через пять минут он сидел перед молодым старлеем. Тот говорил с кем-то по телефону, с любопытством поглядывая на задержанного. Потом положил трубку, придвинул стул, уселся поудобнее, достал отполированную до блеска маленькую высушенную полую тыковку, высыпал из нее на ладонь "нас" и отправил под язык.

Появился подполковник, огромный толстый блондин с красным лицом и серыми глазами - Женькин отец. Как-то он пришел к ним в школу. Говорил о мерзавцах - врачах, то ли отравивших Сталина, то ли собиравшихся отравить. Призывал быть бдительными.
Особенно запал в душу его рассказ о часовом, к которому пришла мать с узелком, а он ей:
- Стой! Кто идет?!
- Это я, сынок, пирожков тебе напекла.
- Стой! Стрелять буду!
- Да ты попробуй, дурень, какие пирожки!
- Ба-бах! - это он в воздух.
- Ты что, говнюк, мать пугаешь! Да я тебе сейчас...
- Ба-бах... твою мать.
Со всех сторон бегут боевые товарищи, командиры. Быстренько развязали узелок, глянули туда и убежали с ним. С узелком, то есть. А часовому сказали, что никакие там не пирожки, а связка гранат. Потом ему дадут посмотреть. А сейчас он молодец, ворошиловский стрелок! Его сфотографируют перед знаменем и представят к ордену. Вернее, представят к ордену, потом сфотографируют перед знаменем, а фотографию отправят родителям. Правда, теперь уже только отцу, хотя с отцом тоже не мешало бы разобраться.
Стрелок сказал, что раз к ордену, то он служит Советскому Союзу и будет почаще проситься в караул.
Рассказав все это, Женькин отец призвал всех быть бдительными как Павлик Морозов и этот часовой.
Дома подполковник кушал рыбу и читал газету "Коммунист Сагиристана"
Подошел Женька.
- Папа, правда, ты хочешь, что бы я тоже был как Павлик Морозов? Подполковник подавился костью.
Несколько лет прошло, а он все в том же звании, такой же толстый и румяный. Берет Кулешова за ухо и выводит на улицу. Выражение лиц у обоих одинаковое. Как будто не только подполковник ведет Кулешова, но и Кулешов тянет его за огромное красное ухо.
Так начался учебный год. Через несколько дней подходит Женька:
- Здравствуй, жопа - новый год. С тебя причитается. Пахан все уладил. А усатому в госпитале объяснил, что ты, Кулешов - мудак, двоечник, плохо соображаешь, что делаешь. Но сейчас ты изменился к лучшему, жалеешь его, рябенького, собираешься зайти к нему с цветами и вареньем. Вот-вот начнешь исправлять двойки. И вообще, стал серьезным как член ЦК. Кстати, он любит ореховое варенье.
- Совсем некстати. Губа не дура, хоть и разбитая.
- Нацепишь пионерский галстук. Когда войдешь в палату, не забудь отдать ему пионерский салют. Старик наверняка это оценит.
- Главное, не забыть отдать варенье.
- Кстати, о главном. Они договорились - солнечный удар, сержант падает на камень. Оно ведь как под южным солнцем с винтовкой ходить.
-На севере не легче. Чуть что - губой об ледокол "Красин".
- Похоже, ты сам кончишь на севере. А пока, чтобы это не случилось раньше времени, делай, что тебе умные люди говорят. Короче, про солнечный удар я тебе сказал, про то, что ты мудак - сказал. Или не сказал?
- Сказал.
- Пока. Будь здоров, Иван Петров.

Вскоре подполковнику пришлось выручать не только Кулешова, но и всю компанию, включая собственного сына. Точнее - выручило его имя.
В горах они нашли сверток. Развернули промасленную тряпку, а там пистолет с двумя полными обоймами и жестяная коробка из под монпансье, доверху наполненная патронами.
Стреляли в маленький камень с пятнадцати шагов. Попал только Кулешов, Алька и Женька промахнулись, естественно, только потому, что уже стемнело. Решили продолжить завтра, пораньше.
Но планы неожиданно изменились. В подворотне, ожидая Алика, решили лишний раз полюбоваться находкой. Вдруг, как из-под земли, возник солдатик -
красивый парень с честными глазами. Таких рисуют с автоматом в руках у пограничного столба. Неожиданно он начал канючить, давить на жалость, дескать, потерял он обойму пустую от такого же пистолета и взамен одной из наших двух обойм обещал принести двести патронов, а через недельку - еще штук пятьсот.
Просил только принести пистолет. Так, на всякий случай. Надо проверить, говорит, как он досылает патроны.
Не дураки. Согласились. Как такому, с глазами пограничника, не поверить. Пришли в назначенный час в ту же подворотню. А вот и он. Никак, патроны несет.
- Обойма! Так... Пистолет! Так...
С двух сторон подскакивают мужики в одинаковых черных плащах и зеленых фетровых шляпах. Видать, другой халявы на складе не было. Запихивают чуваков в газик и привозят к усатому капитану.
Тот, неспеша, разглядывает их, берет лист бумаги, что-то пишет, ставит кляксу. Комкает бумагу. Матерится. Берет другой лист. Пишет, поглядывая на задержанных.
Первые вопросы - Альке. ФИО, возраст, место работы родителей, школа. Все нормально. - улица Ленина, отец экскаваторщик, школа наша, советская, имени Бируни. Следующий - Кулешов. Услышав отчество, капитан насторожился:
-- Отец у тебя э... э...
-- Да,- говорит Кулешов, -он самый.
Капитан плюнул на кулешовский адрес и школу и приступил к Женьке.
- Фамилия...К черту имя, давай отчество...А у тебя отец ...э ...э-- и на дверь поглядывает.
- Да ,- говорит Женька, - там он служит.
Капитан уже и без него знает. И все на дверь посматривает. Достал платок, вытер загорелое лицо, шею. Расстегнул китель, вытер подмышки, взял со стола исписанную бумагу, скомкал и бросил ее в честное красивое лицо сексота, переодетого в солдата. "Ты ... твою еврейскую мать... говоришь, банда, банда, а это же наши, советские ребята, пионеры, ворошиловские стрелки. Их дома ждут мамани, папани, волнуются. И сейчас ребятишки пойдут домой. Без пистолета, правда, и патронов."
Женька задержался в дверях.
- Приветы передавать?
- Кому? - не понял капитан.
- Папаням.
- Слушай, ворошиловский стрелок ты наш, кому другому - враз бы сапогом по жопе. А тебе, по знакомству - офицерским ремнем.
-Хорошо, что по знакомству, а не по жопе, - сказал Женька, закрывая за собой дверь.

В начале октября посадили старшие классы с рюкзаками и чемоданами в автобусы и повезли в колхоз собирать хлопок.
Колонна продвигалась медленно, как бы на ощупь. Дорога видна только первому водителю. Остальные в облаках пыли доверились судьбе. Трудно сказать, как шоферы определяли, где "фарватер" дороги. Наверное, там, где пыль погуще.
Привезли в кишлак - центральную усадьбу. Девочек поселили в клубе, в зале, отделенном от сцены простынями. Там, на сцене - "учительская". Мальчиков - в каком-то доме. И те, и другие спали на полу, на циновках.
В первый же вечер хозяева устроили своими силами для гостей концерт у костра. Пели, плясали, показывали фокусы. В ответ - кто-то из школьников проковылял на ходулях.
Прошло несколько дней. Взвыли семиклассники - самые младшие. Обижают старшие. Заснешь, а тебе - "велосипед" или "балалайка" . Это, смотря, меж каких пальцев вставлена горящая бумажка - на ноге или на руке. Отселили их в глинобитную одноэтажную школу с двумя комнатами. В одной, что побольше, городские школьники, в другой - молоденькая рыжая учительница, год назад распределенная в эту школу.
В первый же вечер, а вернее, почти уж ночь пришли невысокий молодой председатель колхоза и представитель ЦК, блондин во френче в парусиновых сапогах. Его нос, глаза и уши были одинаково красными. Поинтересовавшись, как народ устроился, начали вдруг требовать, чтобы все быстренько уснули.
Убедившись, что пятнадцать пар глаз закрыты, погасили керосиновую лампу и на цыпочках вышли в коридор. Как же, как же. Все прямо так и заснули, поняв, зачем мужики, на ночь, глядя, привалили в школу. Дверь на улицу так и не
открылась, зато было очень хорошо слышно топтание и сопение в коридоре, тихий стук в дверь к учительнице и шипучее: "Танычка, эта ми".
Явился как-то вечером девятиклассник Кунич с мощной грудной клеткой, слывший удачливым волокитой. Сказал, что пришел трахать рыжую учительницу, но она куда-то вышла, а пока он решил посидеть у нас, поговорить на давно всех нас волнующую тему.

А она тебе даст? - усомнился кто-то.

- Есть одно волшебное слово. Если сразу не даст, то уж сначала чай с конфетами точно будет. Конфеты у нее есть, я знаю.
У многих сразу же возникли подозрения, что чай с конфетами для него важнее всего остального, однако завалили его советами, бескорыстно поделились опытом. Наконец, вроде бы, пришла. Кунич направился к ее дверям. "Здрасьте... мне это... значит... спички... щас отдам..."Через несколько секунд: "На! Можешь не возвращать."
Монополия партхозактива, при нас, во всяком случае, так и не была нарушена. А Куничу никто больше не верил, что десятки матерей-одиночек обязаны ему своим статусом. И что не один семейный очаг погасил он своей спермой
Кормили юных хлопкоробов овсянкой с картошкой и луком. На первое -пожиже, на второе - погуще... Хлеба вдоволь, но непропеченного. На третье - чай, иногда - компот, который надо пить, поглядывая - нет ли там червяков. Всё чаще вспоминали "Броненосец Потемкин" и как-то по-новому, с особым вниманием поглядывали на учителей.
Первые два дня мучились от жажды, но, в конце концов, то один, то другой подходили к арыку, текущему через весь кишлак. Постоит, глядя на воду, вроде бы не очень грязную, подождет, когда проплывет какой-нибудь шматок, отгонит лягушку и, опершись на руки, начинает жадно и быстро хлебать, пока еще какая-нибудь гадость не закружит около облупленного носа. Можно, конечно, набрать в кружку и пить через чистый носовой платок, но для этого надо все время таскать кружку и иметь носовой платок. К тому же - чистый.
У многих появилась проблема с желудком. Особенно по ночам. Проснешься - война или еще, какое мероприятие? А это кто-нибудь при лунном свете с подоконника над колючками задницу свесил. Устраивали показательные выступления "духовиков". Самые талантливые пердуны поднимали стаи ворон с дерева.
Как-то "разведка" сообщила, что на окраине кишлака, за широким арыком - огромная бахча. Как только стемнело , снарядили "интендантов" и те вернулись с огромными арбузами. В следующий раз, дождавшись темноты, отправились все. Перебрались через арык. Вдруг - лошадиное ржание... крики... удары палок по головам, спинам и отступление с пустыми руками.
Кто-то из сторожей прискакал на лошади, опередив ребят, поднял на ноги директрису школы, председателя и представителя ЦК с красными глазками.
Начали вызывать по одному - выявлять зачинщиков. Раскололся М. и завтра же несколько человек должны исключить из школы. Пока для М. отсчитывались серебряники, одноклассники ломали головы над тем, как наказать предателя. Хотелось чтобы болело недолго, а помнилось всю жизнь.
Отклонили предложение Андрюхи Груздева - ударить по голове арбузом. Отклонили еще ряд не менее варварских вариантов. Опять Андрюха. У него "одна, но пламенная страсть" - все-таки арбузом, но глубоко надрезанным с нескольких сторон. В муках рождалась будущая парламентская система.
Ждали недолго. Входит М., втянувший голову до прямой кишки. Андрюха потирает руки. Керосиновая лампа задута. Хрястнул арбуз об не представляющую историческую и художественную ценность башку.
После этого что-то случилось с безнадежным двоечником. Стал преуспевать в учебе, полюбил математику. Сколько в этих краях арбузов! Педагоги могли бы чудеса творить.
На утренней линейке заклеймили седьмой класс, но никого не исключили. Хвалили тех, кто собрал больше хлопка, и ругали - кто меньше. Другие, неупомянутые, не оправдывали расходов на питание, от которого уже давно пуганые вороны кустов боялись.
Когда-то пионерка Саодат Наврузова собрала хлопка больше всех пионеров вместе взятых, так ее тут же повезли товарищу Сталину показывать. А уж тот ее, ну - обнимать, ну - целовать, с коленки на коленку перекидывать. И так с ней сфотографируется и эдак. Никак друг другом не налюбуются.
Сейчас даже если Хрущев приедет и весь колхоз перецелует, никто не станет из-за этого пупки надрывать. Но он все равно всех перецелует. Если приедет.
Линейка еще не закончилась. Завершает ее представитель ЦК: "Ребята, а вы читали роман Фадеева "Как закалялась сталь"? Директриса что-то шепнула ему. Он кивнул головой и добавил: "И Островского тоже".


Кулешову перед праздником купили новые туфли. Коричневые парусиновые с кожаными носами и пятками. Не дожидаясь праздника он надел их и отправился в школу. Там во дворе - трубы да литавры: "Утро красит нежным светом..." А может быть и цветом. Подготовка к демонстрации. Командует физрук - невысокий щуплый брюнет с острыми подвижными желваками и прекрасно их дополняющим кадыком. Ему очень идет это дело. Он и перед писсуаром стоит так, как будто командует парадом.
Очень скоро новые туфли дали о себе знать. Кулешов захромал сначала на одну ногу, потом на другую. Какое-то время терпел и, наконец, ковыляя, разрушая и без того недружный строй, начал выбираться из колонны.
Физруком это было воспринято как саботаж, попытка сорвать ответственное предпраздничное мероприятие. Можно, конечно, написать докладную директору или вообще, куда следует, но он никогда не будет заниматься таким паскудством. Он молча повел Кулешова в здание школы, завел в каптерку и закрыл за собой дверь. Получив удар по шее, Кулешов влетел под слегка ободранного коня, из которого вата торчала как кишки. Физрук вышел, заперев дверь на ключ.
Минут через десять он привел Женьку, который с порога полетел на освободившееся под конем место. И тут только физрук увидел шкаф, лежащий на боку, с распахнутыми сломанными дверцами. Все, что можно было раздолбать, изрезать, искрошить, было раздолбано, изрезано, превращено в месиво. Распотрошенный конь напоминал хлопковое поле.
Кулешов знал, как будет бить физрука. Как знал, так и бил. Как учил когда-то Гном, а Гном плохому не научит. А тут и Женька из-под коня птичкой выпорхнул. Раненой птичкой . На руки поплевал. Драться его Кулешов учил.
Несколькими оплеухами привели в чувство лежащего на полу физрука. Даже обрадовались, когда он открыл карие глазки. "Салом, муалим азиз! Здравствуйте, дорогой учитель! Вставайте, Николай Юрьевич. Мы рады, что вы живы, несмотря ни на что. Мы пошли. Задержались тут немного с вами."
Праздник. Музыка, цветы, флаги. Даже вода в кране стала кумачовая.

Глава вторая

Колонны подолгу стоят, скапливаясь там, где водка и пиво в разлив, потом, вдруг, срываются с места, напоминая массовый забег, но только какой-то странный, закусывающий на ходу.
Красная площадь - огромный плац за оперным театром с одинокой трибуной, на которой рядом с местным. Первым стоит Общесоюзный Второй. Вернее, наш Первый около Общесоюзного Второго, прибывшего вручать республике орден Ленина за небывалый нынче урожай хлопка.
Колонны долго стояли, дожидаясь пока не пройдут грузовики с плотно увязанными мешками. Высокому гостю надо показать, что он не зря привез сюда в портфеле из крокодиловой кожи орден.
На каждой из машин, поверх мешков, несколько человек в ярких полосатых халатах и новеньких черных тюбетейках. Стоящим в шеренгах бросился в глаза один из пахтакоров* - альбинос с абсолютно белыми бровями на счастливом розовом лице.
Машина с альбиносом выруливает на финишную прямую и, вслед за другими сворачивает в переулок. Через несколько минут опять та же машина с белыми бровями на тех же мешках. Опять мимо трибуны и в тот же переулок. Все смотрят назад, и ждут. И вот снова под смех и аплодисменты появляется все тот же ГАЗ-51. Лицо альбиноса стало еще счастливее оттого, что его узнает и приветствует советский народ как старого знакомого.
После того, как гость убедился в том, что нынче много собрано хлопка,
начался спортивный парад. Первыми на площадь выехали на конях пятиборцы, перетянутые широкими красными лентами, с множеством всевозможных наград.
На подходе к трибуне, какой-то конь, не выдержав нервного напряжения, задрал хвост и начал освобождать свой бесконечный, как млечный путь кишечник. Пример оказался заразительным для других лошадей, что создало немало трудностей для шагавших за ними физкультурников.
Школьники, шедшие за спортсменами, легко и весело справились с неожиданностью, а представители трудящихся восприняли все как должное. Лишь какой-то интеллигент, несший портрет то ли Фурцевой, то ли Маленкова, обратился к соседу:
- Лошадиное дерьмо! Вы знаете, какая это гадость?!
- Не знаю. Не пробовал.
Впервые за всю историю советской власти в республике, праздничные колонны, проходя по Красной площади, смотрят не на руководителей, а под ноги. За исключением некоторых, тычущих пальцами в трибуну: " А это, что за хер с усами? Да не этот, а тот, который рядом с той харей!" И все это в присутствии товарища из Кремля. Первый подозвал пальчиком кого надо и приказал немедленно разобраться и доложить.
Но это все произойдет позже, а пока не прошли еще пятиборцы. Конь, который первым опорожнился, стал совершенно неуправляемым. Перед самой трибуной его неудержимо повлекло к молоденькой, лоснящейся на солнце кобылке. Но нет такого жеребца, с которым бы не справились советские спортсмены.

На сцену оперного театра под бурные, долго не смолкающие аплодисменты, вышел Общесоюзный Второй, прикрепил орден к знамени республики, расцеловался с кем положено, обнял кого следует, пожал руку кому надо было пожать, похлопал по плечу того, кого счел необходимым похлопать и уселся в президиум по левую руку от нашего Первого. Вернее, наш Первый расположился по правую руку от Общесоюзного Второго.
Может быть, они уселись совсем не так, а наоборот, но это важно только для них. Горожанам было глубоко наплевать как на того, так и на другого. Праздник шел своим чередом. На тротуарах, в скверах - столики. Разомлевшие люди наполняли стаканы, поднимали, опускали, закусывали. Дым шашлыка обволакивал кроны деревьев. Рядом крутился патефонный диск.
Лолита Торрес заглушала репортаж с Красной площади в Москве, который передавался во второй раз.
Кулешов с друзьями впервые "на рогах". Ему льстило, что их угощал не просто старый знакомец, можно сказать, друг, а главарь самой настоящей шайки, Мишка, великан с простой и незатейливой кличкой - Гном.
Кулешов познакомился с ним в родном поселке, куда Мишка приехал из Узбекистана и сразу же стал своим, чего не скажешь о Кулешове, который, живя в городе, приезжал на каникулы и выходные. И каждый раз Гном как будто ждал его: "Сейчас стукаешься с Безой и Сапогом, а завтра с Мослом и Петухом."
Занимался он с каждым по индивидуальной программе с методичностью селекционера, следя за тем, чтобы противники были примерно равные по силе, затем подпускал кого-нибудь постарше и покрепче. Иногда прекращал поединки в виду чьего-нибудь явного преимущества. А после показывал, что, по его мнению, в том или ином случае сделал бы самурай.
О самураях он знал не понаслышке. Когда-то дед его, археолог с мировым именем, чтобы спасти внука от голодной смерти, работал поваром в лагере для японских военнопленных. Мишка рос и креп возле котла, а улыбчивые коренастые японцы, разгружавшие и чистившие картошку, учили его рукопашному бою и в шутку и всерьез и, наверное, небескорыстно.
Сегодня, когда ребята возвращались после демонстрации, им преградил дорогу огромный, с улыбкой до ушей, Мишка-Гном. " Привет, хорошисты, гайдаровцы... или как вас там... тимуровцы... с праздничком вас светлым... Кулешов, дорогой, я тебя вдвойне поздравляю. Наслышан, наслышан, как ты откиздил физрука. Показывали мне потом этого хорька. Такой, знаешь ли, шедевр получился. Горжусь! Моя школа! Что? Вместе с Женькой? Ну, мужики, ну... Кстати, представь своих корешей... сейчас мы это дело с вами... садитесь, садитесь. Знакомьтесь с моими коллегами - Кирпич, а это Валет. Можно, конечно, по именам, но лучше - кликухи. Сами посудите - Ульянова кто знает? Только московские отличники. А Ленина, извините, каждая собака. Ну, славяне, за папу, за маму, общий выдох... оп-ля... тама бля. Закусывайте, господа, чем, так сказать... сейчас еще закажем. Кулешов, пьешь ты хуже, чем дерешься. Да! Чуть не забыл. Дал подписку о невыезде. В чем-то подозревают. Кирпич, ты не знаешь в чем?"
- Не - а.
- "На подсуди-и-мую скамью прися-яду я и опущу я вниз свои глаза...а".
Все, кто был за соседними столиками, обернулись на него. Бас у него настоящий, шаляпинский.
-Кулешов, ты уже не поёшь? Понятно. А какой был голос! Когда-то тебя в киножурнале показали, помнишь? "По улице шагает веселое звено. Никто ни хера не знает, куда идет оно" - я чуть от гордости не обосрался. Такого человека драться учил! Давайте по последней. За то, чтобы я вернулся и погулял на ваших свадьбах. Пусть ваши жены будут красавицами и познакомят меня со своими подругами. Будем дружить домами. И говорить по-французски. И Кирпич с Валетом тоже. Они, как Бернес, волнуются "заслышав французскую речь". Особенно около камеры хранения. Ну, пока, мужики, бежим. Надо многое успеть. У одних что-то взять, другим должок вернуть. Будут трудности - кому-нибудь глаз на жопу натянуть или еще что - обращайтесь в нашу контору. Меня какое-то время в городе не будет, так вот по всем вопросам, общим и частным - Кирпич с Валетом к вашим услугам.
Они удалились, купив пацанам еще по сто грамм водки, пива и по шашлыку. Взрослые смотрели на начинающих алкашей с осуждением и любопытством.
Через несколько лет Мишку расстреляют в лагере.
А Кулешов уставился на пожилого усатого сагирца, в старом черном, редко одеваемом пиджаке, белой рубашке без галстука и милицейских галифе. С ним ещё двое - сагирец и русский. У всех троих - боевые награды.
На губе у старика был свежий, явно не военных лет шрам. Если бы не шрам, был бы очень похож на Сталина. Он взглянул на пьяных мальчишек, нахмурился и отвернулся. Точно так же, как тогда, когда Кулешов явился к нему в госпиталь с вареньем. Отдав варенье соседу по койке, старик спросил что-то про маму, папу. Пожелав хорошо учиться, слушаться старших, улегся на кровать и отвернулся к стене.

Сейчас, первым желанием окосевшего Кулешова было бежать без оглядки и, вместе с тем, он был рад за старика, что он жив, здоров, сидит с друзьями, празднует. Вернулся с войны цел и невредим. Зарабатывает на гребне плотины, как может. "Идет направо - песнь заводит, налево - сказку говорит". А тут выныривает Кулешов не там где положено, делает неприличный жест и отправляет старика в госпиталь.
Из динамика на столбе раздавалась сагирская песня, похожая на танго. Кулешов не понял ни слова, но почувствовал, что обречен всю жизнь любить эту маленькую пыльную, знойную страну, даже, если уедет к едрене фене.
После молчаливого признания в любви к родине свалился под стол. Старый мент подошел, отодвинул Женьку и Алика, пытавшихся поднять друга, оттащил его в сторонку, сунул ему в глотку два пальца. Потом обмыл в арыке, довел до стола. Выплеснул из стаканов и кружек все, что ребята не успели выпить, выжал туда сок из самых спелых гранат со своего стола и заставил пацанов выпить. Те сразу протрезвели. Шлепнул Кулешова по затылку.

"Харощий пацан. Харащо камни кидаешь. Нада мала водка пить".
Через двадцать лет в Сальских степях, ночью, в эпицентре ящура, благополучно миновав спящие кордоны у шлагбаумов, командированный Кулешов с шофером остановились в конторе полевого стана. Двери распахнуты, свет горит. Ни души. Бермудский треугольник. На столе - банка с окурками, телефон. На стене - доска почета с фотографиями мужиков, которых фотограф из райцентра не застал трезвыми.
Гости поставили чайник, сняли сапоги, повесили портянки на стоящий у стены портрет вождя мирового пролетариата. В углу на полу стоял старый немецкий аккордеон. Кулешов поднял его, уселся поудобнее, подогнал ремни и первое, что прозвучало над степью - похожая на танго старая сагирская песня услышанная им когда-то за столиком с бутылками и шашлыком. Вспомнились Алька и Женька, о судьбе которых он ничего не знал, расстрелянный Мишка и старый мент со шрамом на губе.

Глава третья

В печке разгорались поленья. Из приоткрытой дверцы с треском вылетали редкие ленивые сполохи. Комната оживала. Все приходило в движение. Сполохи тускнели, исчезали за картинами. На смену им прилетали другие.
Он и она лежали, тесно прижавшись, друг к другу и болтали о разных пустяках. Одеревеневшие языки еле ворочались. Наконец, он, кажется, начал засыпать. Но не тут-то было.
- Кулешов, помнишь, когда ты мне первый раз сделал подарок?
- Шесть лет назад. Давай спать.
- Не дам тебе спать. Вспомни школьную линейку первого сентября. Ты в десятом, а я в первом. Вы стояли напротив нас с дешевыми одинаковыми книжками, а мы - с самыми дорогими цветами. Я тебе никогда об этом не говорила. Оставляла на потом. Напоследок.
- Мы не только с книжками были, но и с шариками. А почему, собственно, напоследок?
- Когда началось одаривание, я кинулась к тебе и едва успела оттолкнуть Люську. После этого мы долго были заклятыми врагами. А тебе все равно было от кого принимать цветы, кому дарить книжку?
- Да нет, не все равно. Та девочка мне больше понравилась.
Получив коленкой в бедро, слушал дальше.
- Целый год старалась попасться тебе на глаза. Окончив школу, ты исчез, а я влюбилась в своего одноклассника.
- Нельзя тебя на минуту оставить.
- Через несколько лет под Новый год я увидела тебя в нашем подъезде. Ты целовался с Наташкой, нашей соседкой.
- Наташка... Наташка ... нет, не помню.
- Для меня это был самый ужасный Новый год. Но самое ужасное - я опять в тебя влюбилась. Пол года любила, пока ты не напугал меня до полусмерти в этом же подъезде.
- Врешь. Я в подъездах девочек не пугал.
- Ты лежал на ступеньках мертвецки пьяный.
- " То был не я, то был другой".
- Ты. "О тебе сказка сказывается."
- Наташка отравила. Грибами, небось.
- Скорее, губной помадой. После этого я влюбилась уже в другого одноклассника.
- Слушай, Шахерезада, я сплю. Ночь на дворе.
- Утро. Все равно скоро вставать.
- Кстати, ты сказала, что после того подъезда...
- Я решила, что ты для меня нисколько не существуешь.
- Даже вот столечко?
- Не заводись. Ты хотел спать... ну... уговорил... да не это уговорил, а спать уговорил... хватит на сегодня... сумасшедший...
- Увижу твоего первого... второго... пятого... десятого... перевешаю на той яблоне перед окном... тук-тук-тук... хозяин дома?... дома... дома... куда он, падло денется".
Отвалившись на подушку, он наблюдал за сполохами на стене, пляшущими на натюрморте с керосиновой лампой, венским стулом, стаканом, луковицей и краюхой черного хлеба. Лампа вспыхивала и снова погружалась в темперные сумерки не обрамленного картона. После этого сполохи набрасывались на ее портрет, который сразу оживал, начинал гримасничать, подмигивать Кулешову. А то вдруг затихнет и уставится в окно, куда-то, а сторону станции. Как будто ждет кого-то.
- Вечером ты сказала, что вся измочалена. Что это значит? Она приподнялась на локтях. Почти не видно ее лица, глаз, но он знал, как она посмотрела.
- Слушай, как там у вас в горах?
- Страшно. Вниз посмотришь - тюбетейка сваливается.
- Каким ты был в детстве? Сдается мне, что бандитом.
- Задатки были.
- То-то собрался моих мужичков на яблоне вешать.
Он встал. Подкинул в печку несколько поленьев, вышел на кухню, допил остатки воды из носика чайника, залил новую и поставил на плиту. Ложиться уже нет смысла. Верхушки сосен горят золотом.
Что-то странное было в этой ночи. Казалось, с минуты на минуту произойдет
что-то такое, что случалось разве что у Гоголя, - появится в окне свиная харя с шумом, звоном разбитых стекол и вонью серной как на детских спектаклях с нечистой силой. Старался думать о чем угодно, но только не об этом. Скажем, о чайнике, который скоро закипит, о золоте, переползающем с сосен на толстый яблоневый сук, нависший параллельно земле.
"Кулешов, - послышалось из-за прикрытой двери, - ты не помнишь такого Сорокина. Симпатичный брюнет, примерно твой одногодок. Ошивался в тех же горах, что и ты". "Не помню. Если и был там симпатичный брюнет, так это только я".
Почему-то вспомнилось ощущение разбитого носа на волейбольной площадке пионерского лагеря. Он догнал веснушчатую девочку, схватил ее за руку и не знал, что делать дальше, пока не подскочил ее длиннорукий брат с костистыми кулаками. Но, это никак не связано ни с каким Сорокиным.

В первый день конференции, перед самым перерывом, слово дали Кулешову. Сегодня говорить ему было тяжело. Во рту, словно мухи насрали. Но это не самое страшное. В конце концов, хоть рот проветрится. Он знал, что скажет и как "слово отзовется".
- Уважаемые участники! Дамы и господа! Хрен вам, а не переброска сибирских рек. ( Речь идёт о канале для переброски ''лишней'' части стока Оби в Аму-Дарью. Для полива хлопчатника пришлось бы затопить значительную часть густо населённых сибирских пойм. При реконструкции ирригационных систем с соблюдением норм полива, можно обойтись без строительства огромного канала.)
Во-первых - обойдетесь, во-вторых - ничего не получится. Обойдетесь потому, что можно оставить в покое тысячи гектаров сибирской поймы, если пахтакоры приведут в порядок оросительные системы, теряющие почти всю воду. Хлопка будет больше, а солончаков - меньше.
В Чили научились сокращать потребность растений в воде на сорок -
девяносто процентов, уменьшая испарение с поверхности листьев. Проще сделать тоже самое с хлопчатником, чем строить такой канал.
Ну пусть хоть один из пятидесяти институтов, столпившихся вокруг кормушки переброски, займутся этим. Но, даже если окажется, что переброска позарез необходима для нашего светлого и мокрого будущего, то все равно ничего не получится. У канала переброски и коммунизма есть одно общее свойство - советской техникой не построишь, а на импортную нет валюты. Дальше, как вы догадываетесь, то ли трава сгниет, то ли лошадь сдохнет.

По дороге в буфет его остановил замминистра. Когда-то сагирские милиционеры были похожи на Сталина. Сейчас многие московские замминистры похожи на Брежнева.
- Кулешов, ты нашел новую работу?
- "В баре блядям буду подавать ананасную воду". (Маяковский)
- Большому кораблю - большое плаванье.
- Только шампанское об меня не разбивайте.
К стойке подошел некто улыбающийся. "И сшиты не по-русски широкие штаны".
- Sоггу, Mr. Kuleshov, I want to say...
- Let us drink.
- O...o...o’kay. With pleasure.
Выпили. Закусили сосисками.
- Great. I say what do you think of...
- Let us drink once more...
Неслышно приблизился Кеша, "референт, что из органов":
- О чём это ты тут с ним?
- Выясняю, откуда в английском языке так много слов из трёх букв, на ''х''.

Это было не так уж давно в подмосковном поселке, мимо которого проносятся поезда на Ростов, Рязань, Душанбе. Из их окон летят пустые бутылки, объедки, а в обратном направлении - преимущественно, камни. В том самом поселке, где собаки и кошки могут разговаривать. И не просто так, чтобы собаки с собаками, а кошки с кошками. Нет. Каждая кошка может поговорить о чем угодно с любой собакой. А любой пес с удовольствием останавливается около кошечки, особенно, если она симпатичная и доброжелательная, чтобы, обнюхав ее со всех сторон поболтать о том, о сем, а то и просто пококетничать.
А один черный пудель и кошечка до того дококетничались, что, вообще стали неразлучными. Пса, разве что условно можно назвать пуделем, поскольку его близкие и отдаленные предки не отличались особой щепетильностью в выборе своих возлюбленных.
Кошечка была красавица. Шерстка ее была трехцветная. Золотые, именно золотые пятна, а не желтые чередовались с черными и белыми. Но больше было золотых. Один цвет постепенно переходил в другой и от этого кошечка казалась особенно красивой.
Ночью они спали, прижавшись друг к другу худыми боками. Иногда кошка просыпалась, тщательно вылизывая у себя все, до чего только дотянется ее язык.
Потом она облизывала друга. До того, как они подружились, пес был совершенно запущенным. Шерсть его была грязная и свалявшаяся. В ней хозяйничали блохи, хотя он яростно с ними боролся. Теперь он стал чище, опрятнее, да и блох стало поменьше. Ну, а случится, что вываляется где-нибудь по старой доброй привычке, тут же заботливая подруга своим неутомимым языком быстро приведет его в порядок. Надо сказать, что кошка была чистой и ухоженной не только потому, что сама за собой следила, но и пес в знак благодарности, или еще по какой причине, тоже принимался ее вылизывать. И от этого она просто сверкала. Да так ярко, что соседский кот, не спускавший с нее глаз, то и дело щурился.
Это беспокоило пса, но не настолько, чтобы из-за этого терять душевное равновесие, и, отвернувшись от наглеца, он тут же забывал о нем.
А сейчас, в данный момент, вообще не до кота было. Они сидели вдвоем под яблоней перед окном. Из открытой форточки шел запах уже готовой геркулесовой каши. Они знали, что сначала женщина за окном покормит маленькую дочку, наспех перекусит сама и после этого, когда каша остынет настолько, чтобы до нее можно было дотрагиваться холодными носами, вынесет ее для двух друзей.
Она не была их хозяйкой. У них вообще не было хозяев. Вернее были, но прошлой голодной осенью их, как и многих других кошек и собак выставили за дверь.
Женщину и ее маленькую дочку забавлял и очень трогал вид пуделя и красивой интеллигентной кошечки, сидящих рядом и смотрящих в низкое, у самой земли окно. Пудель не спускал глаз с окна. Его хвост то и дело стремительно ходил из стороны в сторону. Он иногда повизгивал от нетерпения и прилагал немало усилий, чтобы не терять при этом достоинства.
Кошка же лишь изредка посматривала на окно, делая вид, что ее это мало интересует. В отличие от хвоста пуделя, ее хвост двигался не столь энергично и нетерпеливо, часто принимая форму вопросительного знака, и лишь изредка - восклицательного. Когда запахи становились особенно острыми и многообещающими, из-за угла появлялся толстомордый кот, всем своим видом показывая, что он здесь совершенно случайно. "Шел мимо, дай, думаю, заверну." Пес лишь мельком взглянет на него. "Случайно, говоришь... мимо шел...?"И тут же отвернувшись, уставится в окно.
В какой-то момент они срывались с места и обогнув дом, оказывались у крыльца. Продолжалось это все одну-две секунды, но за это время пес успевал объясниться с котом. Мол, так и так, приходите, товарищ, в другое время. Да и вообще, совесть надо иметь. Дома ведь живете, падло. При хозяевах. Трехразовое питание. Видя, что слова не доходят, слегка укусит его за заднюю лапу. Именно слегка, чтоб не задерживался тут. И кот, не останавливаясь, несется с диким воплем дальше. Туда, откуда пришел. На финишной прямой пудель, глядя ему вслед, успевал подумать: "Что ж ты за мудак такой? Ведь каждый день тебе, нахалу усатому, одно и то же говорю, за одну и ту же ногу кусаю. Так нет же. Как будто здесь медом кормят вашего брата".
Пудель не знал, что такое мед, но саму фразу где-то слышал, и она ему очень понравилась.
Отдышавшись и приведя себя в порядок, кот опять появлялся. Он устраивался где-нибудь неподалеку и щурился, уставившись на кошечку.

Однажды, уставшие после обходов соседских помоек, пудель и кошка вздремнули, грея друг друга боками. И тут сквозь дыру в заборе, тихонько, крадучись, пролез кот. Он прошел мимо спящих, даже не взглянув на них. Только лишь хвостом задел, как бы случайно, кошкин нос. Потом вскочил на лестницу у стены дома и в один момент оказался у входа на чердак. Обернулся и встретился взглядом с кошкой, которая потягивалась, зевала, скребла землю, не сводя глаз с кота. Потом, она не спеша, чуть задерживаясь на каждой перекладине стала пробираться наверх. Тот чуть посторонился, пропуская ее. "Мадмуазель, прошу в наш дортуар". Она проскользнула в чердачное окно, и кот бросился за ней.
Пудель проснулся от гнусного кошачьего воя. Можно еще добавить - омерзительного. Но псу было не до синонимов. К сладострастному кошачьему воплю добавился плач кобеля и продолжался он еще долго после того, как кошки замолчали. Он выл на луну, на облака, на чердак.
Потом успокоился, поняв, что не его это собачье дело тосковать по кошке, пусть даже самой красивой и ласковой. "И вообще, - подумал он, баба с возу, ну и с облегченьицем". Пудель смутно представлял себе смысл этой фразы, услышанной однажды от мужчины, еще недавно жившего в этом доме. Этот мужчина, которого женщина называла Кулешовым, утром, выходя из дома, а вечером, возвращаясь, барабанил по стеклу и в окне, тотчас появлялась женщина и девочка, и они все трое показывали друг другу зубы. Когда он приходил, женщина встречала его на крыльце. Они обнимались, обнюхивались, покусывая друг друга. Кулешов поднимал ее на руки и заносил в дом.
В конце весны женщина перестала выбегать на крыльцо. Разве что, когда приходил другой мужчина, который покусывал ее на крыльце и заносил в дом.
Иногда приходили письма, пахнувшие Кулешовым, зноем, пылью, водкой и дымом, напоминавшим пуделю отстрел собак прошлой осенью. Дым появлялся почти одновременно со вспышками огня и грохотом. В одном из писем пудель учуял запах крови. Нераспечатанные конверты отправлялись на помойку, где пёс выгребал их, нюхал и долго выл на окна домика, на сук яблони, тянущийся параллельно земле, на чердачное окно, которое он не мог спокойно видеть, на тёмные облака, зовущие за собой зиму.
Вернувшись через год, Кулешов и часа не пробыл с семьей, и больше ни одна собака его не видела. Хотя, нет. Появился как-то под утро. Чего хотел - пудель так и не мог понять.

Он лежал, глядя на потолок, который осиротел без пропитой недавно люстры. Вместо нее торчал крюк, который как чей-то указательный палец, изогнувшись, подзывал к себе Кулешова.
Когда Аннушка была грудничком, взрослые никак не могли понять, почему она всегда улыбается, глядя на круглую розовую люстру, с коричневым деревянным кружком в центре. Потом дошло - люстра-то похожа на мамкину титьку.
Вот и все. Его поезд ушел. Кажется навсегда. Вариантов не видно. Известные аналоги не подходят. Отелло, Алеко, Хосе, чтобы они не говорили, не пели - просто шпана. Отелло к тому же и колдун - удавил жену, а она потом еще минут десять с ним разговаривала.
Дворянин Арбенин поговорил с супругой и отравил ее. И уже после этого - вальс Хачатуряна. А может быть и до этого. Все очень просто и никакой тебе бессонницы. Лоханкнн никого не убил. Он сочинил бессмертное: "Варвара, волчица старая, тебя я презираю. К Птибурдукову ты уходишь от меня". Объявил голодовку, но по ночам объедался и спокойно засыпал. Разве, что успевал вспомнить огромную грудь Варвары. Но это так естественно, особенно на сон грядущий.
Может лучше было бы тогда, узнав все, не задавать дурацких вопросов, не хлопать дверью, не жечь мосты, а продолжать, как ни в чем не бывало, жить так, как жили до того, как все стало известно. Как жил Маяковский с Брик. Втроем. Брик, Брик и Маяковский. "Все мы таковские - Кулешовы, Маяковские".
Он прошел в кладовую. Нашел веревку. Намылил ее. Пошарил глазами по стенам, потолку. Вышел на крыльцо. Долго сидел, выкуривая сигарету за сигаретой. Посмотрел на часы - через час будет первая электричка. Зашел на кухню, поставил чайник. Вырвал из тетради листок и написал, мол, так и так, другому это все, может быть, как два пальца обоссать, а я больше не могу. Оставил записку на столе, положил веревку в спортивную сумку. Вылил горячую воду в таз. Разделся, вымылся с мылом, переоделся во все чистое, выпил крутую заварку, перекинул сумку через плечо, закрыл двери и пошел на станцию.

Внезапно подлетевший поезд, казалось, вовсе и не собирался останавливаться только из-за одного Кулешова. Пусть даже только что вымытого. Но, как бы, сделав одолжение, притормозил на миг, всосал его в тамбур и понесся дальше, свистя как шпана, перечеркивая горизонты.

Скоро твоя платформа, но сначала - пойма речки,
Которую я называю твоим именем.
Кто только не насовал ей свои грязные сточные трубы,
А она красивая, и, вроде бы, чистая,
Закрывшись туманом, уходит вдаль, виляя берегами.

Набежала платформа с парадонтозными буквами - "одних уж нет, а те" скоро выпадут. Кулешов вышел и через минуту оказался на давно не хоженной им улочке, не знающей асфальта. Уже несколько месяцев он садится в вагоне электрички к окну с той стороны, где хоть на мгновение можно увидеть эту улочку, а там может быть и... Ни разу не увидел.
Кулешов поднялся в горку и повернул направо. Подошел к калитке, которую когда-то так и не удосужился починить. Теперь она была в полном порядке. Отпихнул ее и вошел в сад.
Он здесь не был с того летнего вечера, когда увидел на террасе у самовара жену, дочь и вроде бы где-то когда-то виденного мужика. Кулешову было указано - на какой палубе его каюта.
А сейчас, перед окном ее дачи, за которым, наверняка, еще спят - старая яблоня с двумя мощными стволами, один из которых, на высоте чуть ниже вытянутой руки, вдруг вильнул в сторону и пошел параллельно земле.
Что-то сейчас будет. Уж что будет, то и будет. Кто-то небо вдруг закроет то - ль рукою, то-ль косой. Кто-то волком вдруг завоет, ухнет серою совой ...Не отвлекайся... ближе к делу... вернее к дереву, а если точнее к этому суку... кстати, сук'у или с'уку?... ты еще в окошко постучи - попроси орфографический словарь...
Готово. Милости прошу. Яблоки с этого дерева всегда были вкусными. Желаю Обществу Приятного Аппетита. Представляю, как они проснутся. Будут бегать вокруг дерева, махать руками, перебивая друг друга кричать что-то о телефоне, скорой помощи, милиции, о предстоящих хлопотах и неприятностях. А на яблоне - нечто посиневшее, волосатое, с вытаращенными глазами и высунутым языком. Говорят, что при этом вытекает моча и сперма. "Изя, не качайся на папе! Папа не для этого повесился".
Нет уж ребята. Не дождетесь такого диснейленда. Эдак, вам до конца дней будет, о чем поговорить:
- Знаешь, дорогая, в тот год урожай яблок был особенно небывалым.
- В какой год, дорогой?
- Когда из-за тебя тот придурок удавился.
- Ты о ком, дорогой?
- До сих пор удивляюсь - как под ним ветка не сломалась. Он ведь был как слон.
- Да, Сорокин. Мне с ним было тяжело и неприятно. Я каждый раз преодолевала легкое отвращение. А с тобою мне легко. И приятно. И не преодолеваю отвращения.
Но потом он вдруг представил себе нечто другое. Что светлым ранним утром не Сорокин, а он, Кулешов, просыпается привычно счастливый. Рядом на подушке маленькая головка тыковкой. Просыпается оттого, что под раскрытым окном кто-то возится, сопит, бормочет. Ба, да это ее бывший! Бородой трясет. Испереживался. Теперь вот, узлы вяжет. Фу, какая гадость!

Июльская жара загнала пешеходов на ту сторону Пятницкой, где тень от старых домов закрыла почти весь тротуар. Кто-то спасался от жары в скверах и дворах под раскидистыми тополями, другие неистово стучали кулаками по автоматам газировки.
Кулешов только что вырвался из "Кабана", пивняка, получившего название благодаря кабаньей харе, висевшей на стене в небольшом зале. Оттуда действительно вырываются, а не выходят. Некоторые с проклятиями и угрозами: "Я, знаю, падло, где ты живешь!" Это куда-то туда, в дверь. Остальные - счастливые. Вот и пивко попили и сами живы - здоровы остались.
После "полусухого" закона зал ополовинили. Стало "полкабана" В эту клетушку, величиной с небольшую жилую комнатку, устремился истосковавшийся по пиву нерушимый, могучий, единый союз москворецкого пролетариата и обитателей многочисленных контор и конструкторских бюро. Кружек теперь не было. Только в свою посуду. За несколько месяцев до этого, чувак с высокой трибуны выложил идею, родившуюся тут же с быстротой застегивающейся на штанах молнии. Смысл этой идеи он сам так и не понял, хотя после этого, не раз излагал ее по радио и телевидению.
"А что, - говорит, - если нам с вами провести социально-экономико-демографический эксперимент. В свете, так сказать, вплоть до того, чтобы того, снова открыть часть пивных баров, но в целях, так сказать, борьбы - никаких кружек. Приходят людишки, смотрят - где кружки? А им - херушки вашей Верушке. Есть куда - наливай, нет - гуляй. Читай газеты. Записывайся в драмкружок дома культуры "Энергетик". Вместо кр'ужки, так сказать кружк'и."
"Мерзавец он, этот то ли Сорокин, то ли Соловьев, перебравшийся в Москву то ли из Ташкента, то ли ещё откуда - то. Мерзавец и садист". Так думали слушавшие его слуги народа, но инициативу одобрили, поддержали. "Идея - говорили они, - полезная для масс и нехай массы ей овладевают".
И вот к "Кабану" стоит очередь с канистрами, пакетами из-под молока, банками. Умельцы научились делать бокалы, отрезая горлышки бутылок. В дверях - "полкан" - ополченец из завсегдатаев, наделенный особыми полномочиями и, надо сказать, необходимыми - следит за тем, чтобы в пивняк не набивалось слишком много народа. Вот он схватил за шиворот кого-то не в меру целеустремленного и швырнул назад вдоль очереди. Чувак сразу же вернулся. Просто - бумеранг какой-то. Все повторяется снова и снова до тех пор, пока "бумеранг" не смирился с судьбой и не занял уготованное ему в этой жизни место.
А там, за порогом, - естественный отбор. Чем ближе к заветным кранам, тем труднее и опаснее. Кто-то, прижатый животом к крану, умудряется протиснуть к губам банку, большими глотками опорожнить ее, с силой протолкнуть обратно к крану. Снова наполнив, поднять и, почти не оборачиваясь, передать переполненную банку назад, одному из приятелей. Тот быстро выпивает свою долю и передает дальше еще кому-то, который в момент вливает в себя все оставшееся и отправляет обратно "под кольцо". Банка снова наполняется, медленно проплывает над головами, слегка расплескиваясь. Одновременно в разных направлениях движутся несколько банок.
- Чтоб у тебя пятно на нос сползло! - хрипел Кулешов.
- Чего-чего?! - раздалось слева.
- Ничего!
- Тогда нечего!
Кулешов повернулся. На него угрожающе смотрел мужик с большим родимым пятном у самой переносицы.
- " Не о тебе сказка сказывается".
- А-а-а, - понял тот и залыбился.
Плеснув ему на переносицу, Кулешов начал пробираться к двери. Выйдя на улицу, устремился в скверик. Не в сторону метро, где ментов больше, чем скамеек, а в противоположную, где в тенечке сидят такие же бедолаги с такими же банками. Здесь их редко беспокоят и им никто не нужен.
Устроился на скамейке рядом с двумя юными существами. Парень рассказывал подружке анекдот: "...просыпается, а кореша нет. Смотрит - руки ободраны. "Я его убил!" Глянул в зеркало - губы в крови. "Я его съел!".
Кулешов сидел спокойный, умиротворенный. В то же время, будто что-то мешало ему насладиться теплом июля, лаской тени и относительной свежестью почти неразбавленного пива. Он понял, что это могло возникнуть только у того, кто родился и вырос в Средней Азии. То, что другие воспринимают как середину лета, для него было поздней осенью, предчувствием зимы. "Но наше северное лето карикатура южных зим".
Отпил пиво, неспеша поставил банку. И вдруг, как из-под земли:
- Отчего да почему, да по какому случаю пиво распиваете и этим нарушаете? Почему гражданин позорит образцовый район замечательной столицы?
Это Андрей. Сто лет не виделись. Достает из сумки, перекинутой через плечо, бутылку водки.
- "А у меня в кармане гвоздь. А у вас?".
- "А из нашего окна площадь Красная видна". Через оптический прицел.
Несколько лет назад они работали в проектном институте, ворота которого были в пяти метрах от проходной винзавода. Здесь с утра до вечера, как на красный свет светофора, кучковались легковые машины. Чаще всего черные "Волги" и милицейские всех марок. Ни одна, без пары ящиков в багажнике не уезжала. После окончания рабочего дня, а иногда и раньше, из проходной выходили, держась за стенку, люди и, продолжая за нее держаться, скрывались за углом. Институтский сантехник закупал ящиками лучшие марочные вина по рублю за бутылку 0,7 литра и продавал по полтора гонцам из отделов. Те заворачивали бутылку в рулон миллиметровки и спешили по коридорам туда, где они в эту минуту были всего нужней.
Кулешов, получив условный сигнал, взглянув в откидной календарь, звонил Андрею:
- Поздравляю тебя с двадцатой годовщиной гибели Лумумбы.
- Спасибо. И тебя так же. Иду.
Собиралось человек пять-шесть у художника за сценой актового зала. Снимали со стола длинный красный транспарант "Да здравствует то да сё!" и ставили его к стенке к такому же красному "Слава тому - сему!"
Стелили газету. Мыли стаканы. Воду сливали в горшок, из которого торчал полудохлый цветок с болезненно бледными листьями. Рядом стоял его родственник, листья которого были толстые и лоснящиеся. Его поливали остатками вина. Хорошие были времена для тех, кто работал рядом с винзаводом.

На Ордынке взяли еще бутылку. В каком-то подъезде, наконец-то, выяснили в чем, все-таки, суть человека. Кулешов знает, где собака зарыта.
- Вот, скажем, каждое растение имеет свой вегетационный период. Наберет сумму температур, чтобы раскрыться, обрасти массой и дальше никаких проблем - шелестит листьями до осени. Так и человек - должен быть "суммой температур", впечатлений, мыслей. Одни вынашиваются, лелеются всю жизнь, другие надолго забываются, потом вдруг всплывают...
- Как пельмени, - вмешивается Андрей.
- Какие впечатления, - продолжает Кулешов, - сколько их, как человек ими распорядился и как скоро - это уже - судьба. На иного пятилетнего посмотришь и уже ясно, что этот вовремя возьмет всю "сумму". У другого -- непонятные взаимоотношения с судьбой, и всю жизнь ждут от него какого-нибудь кульбита : то он к сорока годам художник, то к пятидесяти - писатель.
- Уж не знаю когда он там кто, но как не посмотришь на такого - все из дерьма макушка торчит.
Хлопнула дверь подъезда. Послышались неуверенные шаги. К ним подошел, покачиваясь, мужик с белым батоном в руках и уставился на бутылку. Андрей, не глядя на него, отломил часть батона. Мужик, разглядывая то, что осталось, продолжил свой нелегкий путь.

Мне давно не даёт покоя одна мысль, - набирает обороты Кулешов - мы
все, или почти все, заблудились в трёх соснах. Даже при нашей религиозной безграмотности достаточно было бы осознать, то, что человек создан "по образу и подобию Божьему". Все бы в нашей жизни изменилось. Все заповеди соблюдались бы сами собой. Человек не убьет человека, не оскорбит, не унизит и сам не будет ни перед кем унижаться, потому, что каждый будет знать, что он и любой другой - богоподобен. Осознает, что, плохо работая, он оскорбляет Создателя, а общество не унизит человека нищенской зарплатой. Он преобразится, примет другой, достойный его облик. В метро посмотришь на кого угодно и хочется раздать всем свою наличность. Взглянешь на свое отражение - и оставляешь ее у себя.
- Кстати, о новом облике. Ты давно смотрел на себя в зеркало?
- Знаю. Мой нос стал таким красным, что на нем вот-вот появятся серп и молот.
- И еще. Помнишь, кто мечтал преобразить облик человека, облагородить его? Во всяком случае, говорил об этом. Не помнишь? Пел оперным голосом, декламировал Шекспира, мэрил городом. Не вспомнил? Варлаам, или, как его там, из "Покаяния". Не к ночи будет помянут. Ох, уж, мне эти радетели о человечестве. Преобразователи. Трансформаторы.
- Я в чем-то не прав?
- "Прав Костяки, прав и я". Сейчас прав каждый, кто открыл рот. Если не убеждает, то это - какая-нибудь патология.
- Ты убедителен вместе с ними. С теми, у кого открыт рот. Главное - никакой патологии. Но ты меня не понял, говорящая бородатая машина. В наших масштабах ты что-то вроде Троцкого. Давно замечено, что простые мысли трудно воспринимаются. Запутываются в бороде вместе с объедками.
- Сдалась тебе моя борода, простомыслец. "Каково там тебе в простоте, чистоте, сироте..." (у Мандельштама "...в пустоте, в чистоте...")
Они куда-то шли, обсуждая огромные возможности, неиспользованные страной. Время от времени пытались прикурить, сталкиваясь лбами и разлетаясь в разные стороны.
Потом Кулешов почему-то остался один. Поискал Андрея во дворах, подъездах, в одном из них его быстро и больно спустили по лестнице и вытолкнули на улицу.

Из лужи торчала борода и материлась. Кулешов постоял, послушал. Нет. Это не Андрей. Забрался в подошедший автобус с ободранными сидениями. Что только администрация автобусного парка не делала, чтобы пассажиры не воровали дерматин с сидений - мазала краской, аккуратно резала крест на крест. Все равно воруют.
Он уселся у окна и тут же уснул. Ему снилась жаркая долина, река, волны до неба и синий троллейбус на берегу.
На конечной остановке шофер выбросил его с верхней ступеньки на асфальт.
Он не помнил, как оказался около ее дома. Подошел к подъезду, держась за стену, увешанную бронзовыми досками, с глазами людей, знающих как получать сталинские премии. В этот момент он презирал себя, так как не мог сам себе ответить на вопрос: "За каким таким хреном приперся сюда? Даже лось, - думал он, - проигравший самку, не болтается у лежбища счастливой парочки. Он уходит в чащу леса, жует мухоморы, пока не запутается рогами в ветвях и останется навсегда памятником звериной скорби. Это куда более достойно, чем в грязи, крови, перхоти, шатаясь вваливаться в чужой теперь подъезд, неизвестно на что надеясь. Надо дать себе пинка и не давать повода другим делать это с тобой. Если в тебе разочаровалась женщина - очаруй другую... Вот только пройдет головокружение..., звон в ушах..., холодный пот..."
Кулешов сползает по стенке.
"Господи, спаси и помилуй не научившегося молиться раба Твоего. Ну, кажется, всё... только бы не в кремлёвской стене".
Мраморные ступени, кованый парапет, дореволюционный лифт поднялись, закружились, образуя огромную воронку, из глубины которой возникли два ярких огня. Не спеша, как бы задумавшись, подошел старый синий троллейбус, что стоял на берегу речки, где не было ни столбов, ни проводов, ни дороги. В нём сидели все те же военные и гражданские, священники и зэки, неподвижно глядевшие в затылок друг другу. Прибавилось немало родных и близких, которых Кулешов знал по жизни или по старым семейным альбомам. Распахнулись задние двери и он направился к ним. Но, вдруг, его что-то остановило.
"Нет, троллейбус подождет. Тоже мне, день открытых дверей. "Хош омадид".
Бросит курить, пить, - думал он о себе в третьем лице и, как бы со стороны, -исчезнут мешки под глазами, изменится цвет лица. Желательно бы и носа. Кожа будет опять загорелой, а нос облупленный. Пойдет в школу, задерживаясь около всего, что останется в памяти, формируя его вегетационный период. Детство, оказывается, совсем рядом. Надо идти в сторону вон того дома в стиле модерн, построенного в 1914 году (ровесник отца) за трамвайными путями свернуть направо в переулок и окажешься в городе, с которого начинается долина, доверху наполненная солнцем."
А голос его, кулешовский, вовсе и не пропадал. Такой голос, который и Робертино не снился. "Са-а-нта-а Лючи-ия-я!"
Черные, как цыганята, Кулешов, Алька и Женька бегут к реке, обжигая об асфальт пятки. Кулешов ныряет с моста в ледяные волны и вылезает около плотины с банкой орехового варенья. К нему спешит Постовой-Похожий-на-Сталина. Он снимает трофейную винтовку с широким штыком, аккуратно кладет ее на песок, достает из-за голенища большую ложку и принимается за варенье. Кулешов, счастливый оттого, что видит старика живым и здоровым, поет ему сагирскую песню, похожую на красивое танго, не удивляясь тому, что понимает в ней каждое слово.
Старик, облизывая ложку, приговаривает: "Харощий варенье... харощий мальчик... харащо песня поешь... камни не кидаешь... водка не пьешь". Вымыл ложку в реке, сунул обратно за кирзовое голенище, поправил белую гимнастерку, фуражку с такой же белой тульей и красной звездой. Поднял винтовку. Ремень на плечо. Вытирая тыльной стороной ладони усы, отправился на свой вечный пост. Шрама на губе у него не было.

Жара пропала. Вместе с ней горы, плотина, река. Та самая, около которой дохли динозавры и родился Кулешов.
Он встал с мраморных ступенек и направился к выходу. "Харощий мальчик... камни не кидаещь... водка не пьещь... а где, кстати, Андрей?" Он посмотрел на ободранную руку. "Я его убил". Увидел свое отражение в оконном стекле. Губы в крови. "Я его съел".