Мне исполнилось три года,и мама тут же сказала: у нас в доме появится Уля. Чтобы мне не было скучно. Я часто сама по себе хожу в гости к каждому, кто мне понравится, предлагаю мамины украшения. Наверное, в её шкатулке стало совсем пусто,и мама придумала хитрый ход. Папа помогал ей думать.Поэтому сейчас он такой весёлый, раз у них всё удачно вышло. Принес откуда-то астры: хвалил маму за находчивость.
Вечером пришли какие-то люди, принесли с собой плохой торт с прозрачной, похожей на мармелад, но почти безвкусной, помадкой. Она мне никогда не нравилась. Пока гости радовались, что Надя теперь будет не одна, никуда не пойдет и не откроет мамину шкатулку, помадка съелась. То есть я её ложкой с торта сняла и проглотила. Потому что кто-то должен брать на себя трудные вещи.
А вообще, эта Уля меня не особенно впечатлила.
Она лежала на большой кровати мамы и папы. Лежала,лежала, лежала, лежала, лежала. Даже если подойти с другого бока кровати, она всё равно только лежала, лежала, лежала, лежала, лежала. Совсем не двигалась.Пришлось её проверять. Для чего она может пригодиться.
У меня была одна хорошая большая кукла. Катя. Я часто ей мыла голову. Брала зеленый шампунь "Крапива" из маминого шкафчика высоко на антресолях, наливала в свой тазик тёплой воды из батареи, мылила Катину голову. Когда куклу переворачиваешь, она громко хлопает длинными ресницами. Значит, она живая и ей нравится, как я о ней забочусь.
У этой Ули своих волос совсем не было. Только маленькая шапочка. Её в ней так откуда-то и принесли. Можно было бы её за ресницы подергать. Конечно, лучше этой сестре самой постараться,но ведь и Катю сначала надо было перевернуть, иначе результата никакого!
Мама и папа на кухне смеялись, я подумала, как же хорошо поступила, когда помадку съела. А то они сидели бы и грустили. Раз деньги зазря перевели. Молодец, значит. И вот даже не балуюсь, когда мне тут подсунули какую-то Улю, сама решаю, что теперь с ней делать.
Пошла и чуть-чуть Улин глаз приоткрыла. Подождала. Она же маленькая, мама сказала, я теперь о ней заботиться должна. А она вдруг закричала. Уля-то. Мне не понравилось. И почему она лежит и плачет, кричит, а я должна никуда не ходить и дома сидеть?
И маме тоже что-то не понравилось. Чужая стала, серьезная. И я серьезная стала,на всякий случай.
Уля плакала и плакала. А потом совсем стала плакать. Громко. И надоела мне. Маме, кажется, тоже. Зачем-то ведь на кухню убежала. И мне уйти из спальни сказала. Сказала совсем к Уле не ходить, чтобы тихо было. Вот, наконец, о своем ребенке вспомнили!
Но мама тишины попросила. Я подождала немного. И еще чуть-чуть.И чуточку. Тихонечко вернулась к кровати. А потом положила этой Уле подушку сверху. Чтобы стало тихо. Через подушку кричать плохо. И гордая побежала на кухню. Громко всем объявила: -Она теперь больше никогда не заплачет!
...
А наказали. Меня всегда в один и тот же угол ставят. Между шифоньером и стенкой. У меня уже подготовлено всё к этому. Я в карманах карандаш храню химический. Его если намочить, он синим рисует. Я в углу лошадей рисую. Черепа то есть. У бабушки, когда пахали в огороде лошадиные зубы нашли. Красивые, белые. Я не знала, что череп рисую, мама сказала. Их в углу уже много.
Маша и варвары
День не задался сразу. Пришла Маша.
Хотя сначала было очень хорошо. Девочки играли в телефоны. Надя достала с верхней полки шифоньера красный аппарат. Мама специально убирала его высоко-высоко, подальше от Наи. Хотя для чего она это делала, неизвестно. То говорит, что человек должен знать, где что в доме находится. То ругает, когда, наконец, с трудом узнал. И упадешь, а стул на банкетку ставить - обязательно упадешь! - ни граммульки сочувствия тебе! В угол снова, стой и рисуй лошадиные черепа!
Хотя сначала, конечно, было все хорошо. Ная стояла у своего окна, в квартире на втором этаже, Маша у своего, в красном доме напротив, на первом. Они звонили друг другу, разговаривали о делах, немножко пели и рассказывали радиоспектакли. О том, как варвары захватили Рим. В самом тревожном месте, где император видит разрушенный город, в самую трагическую минуту Маша из окна вдруг исчезла. Конечно, телефоны не подключены, но хоть бы почувствовала, что ли! Еще чуть-чуть и там бы такое, такое началось!.. Подруга называется.
Надя расстроилась.
И как раз в дверь позвонили.
Ой.
Побежала к двери, посмотрела в глазок, не увидела, кто там, побежала обратно к окну, схватила телефон, крепко прижала к себе. Снова к глазку, увидела маму, ахнула, глаза зажмурила, телефон к себе крепче прижала, быстренько к стулу и банкетке, ловко забралась наверх, мигом засунула телефон в шкаф, закрыла дверцу. Слезла вниз. И спокойнёхонькая отправилась к двери.
- Мама, ты пришла!
Мама долго и внимательно оглядывает дочь. И квартиру. Вроде бы, ничего не изменилось, ничего не перекрашено и никуда не исчезло. - Я не одна. Маш, заходи. Мы тут вместе пришли. Надя, ты к урокам-то приготовилась? - Так суббота ж сегодня. Домашки нет никакой!
И Маша, друг называется! насупясь, отворачиваясь в сторону, подтягивая теплые гамаши на коленках, бурчит под нос: - Нам труды задавали. Аппликацию. Из скорлупы. Из яичной.
Всё. Только внутри тяжело вспыхивает: "Ммаша, Ммаша! Зачем же ты так, Маша? Зачем?"
Ведь на свете бывают люди. Вот всегда им нужно говорить прямо и честно. Так, как есть. И промолчать в нужную минуту не согласятся, скажут. И если б по вредности. Тогда хоть объясниться можно. А тут по-натуральному. От склонности характера. Не изменишь. По-другому организм у них, эх, не принимает. И теперь терпи Надя. За всех. Мужественно.
Вот всю жизнь мама дочку воспитывает, воспитывает. К дисциплине приучает, приучает. А толку! Ни-ка-ко-го! А дисциплина - са-а-а-амое важное в жизни! И ум, и трудолюбие, и ответственность. И гордость. Себя надо уважать, поэтому стоит вовремя делать домашнее задание! Надя сосредоточенно молчит. Она рассуждает про себя. Где-то здесь есть подвох, вот в чем дело. С одной стороны, кажется, Надя не права. А с другой, права. И на душе лучше, когда права. Она же собиралась домашку делать. Забыла просто. Значит, просто организм такой. Кому-то всё правильно хочется делать, кому-то не очень. Люди-то разные.
Жаль, не все это понимают.
- Мама, мама. Я просто невоспитуемая. Живи со мной такой! - сказала Ная свой скромный вывод и великодушно улыбнулась.
Мама даже остановилась. И последнюю скорлупинку не доклеила. И ту, которую дочь держала, не поправила. И спросить забыла, в чем сегодня Надя в школу идет. И поела ли она. И многое другое. Забыла.
Ная заволновалась. Вольнодумство ж карается. Кто знает, что теперь за правду будет.
Мама вдруг рассмеялась. Жить стало хорошо.
- Чего-чего? Какая ты у меня? - Да невоспитуемая, - Надя вторично призналась в своих особенностях. И на всякий случай голову вниз наклонила, с особой скорбностью. Мол, разговор на равных, но я тебя слушаю и тебе доверяюсь.
Мама оценила. Улыбнулась. - Слушай, да не будем клеить уже, вон, Машка подтвердит, времени много! - Опаздываем, опять! Господи, за что ты дал мне такого ребенка! Одевайся, мы с Машей доклеим. - Мама, мама, я просто невоспитуемая, ты ведь согласилась!
Но мамы ж такие: то согласные, то не очень, пойми еще, что у них с настроением!
Ныряем!
- На какой счет ныряем? На раз-два?
- Да ну. Я сказала на раз и - прыгаем. Это моя команда.
- Почему?
- Я командир, поэтому.
- С чего ты командир-то?
- Да я старшая потому что. Спроси хоть кого. Младшие старших слушают и уважают.
- Почему?
- Мы умнее. Я старше тебя на три года. Значит умнее в три раза.
- Я не буду прыгать.
- Ты же хотела!
- Я не хочу тебя слушаться. Маму буду, тебя нет.
- Чего... если бы с тобой сейчас на самом севере были, ты бы тоже не слушалась?! Вот смотри. Кругом льдины, льдины. Снег даже кругом. В нем медведи, воооо, вооот большие. Мы исследователи.. а ты меня не слушаешь.
Уля задумывается. Очень серьезно отвечает:
- Я не хочу на полюс. Там людей нет и нужно тебя слушать.
Надя отворачивается. Зачем тогда сестра, если она не хочет ничего?
- О! о! - вдруг находится старшая.
- Ты со мной вчера была в огороде. Помнишь? Мы с тобой в самый край ходили. Снегири туда за мерзлой калиной прилетают... и там тоже никого кроме нас с тобой не было. И снег кругом. Как в Земле Санникова! Еще немного и мы бы совершили Открытие!
- Как Жак-Ив Кусто?
- Ну да.
- Я не хочу плавать под водой.
Надя замирает. Но не останавливается все же. Осторожно спрашивает у Люли:
- Почему?
Уля видя, что её слушают наконец, спокойно объясняет:
- Я плавать не умею. Я маленькая. Уйду в море далеко, разве кто-то поможет?.. ты же тоже не умеешь. И потом, касатки. Мама ведь говорила тебе смотреть "Одиссею Кусто". Она третьи выходные идет. Это полезно. Там как раз очень много показывают из жизни акул. Конечно, если вести себя аккуратно, не тронут... но у них зубы большие. Я боюсь, я могу сделать что-то не так... а ты-то тем более.
Люля последнее произносит так осторожно и дипломатично, как только может.
Но Наде нравится размах урона, который она может совершить.
- Я бы - ки-я, кия этой акуле! Сразу в морду! Она бы - бамс! Отвалилась и сдохла!
Уля сосредоточенно смотрит на сестру. Потом вспоминает боевик с Синтией Ротрок. Это прекрасная блондинка. Обычно она приезжает в неудачные места, где есть проблемы. Там, в местах, Синтия сразу начинает бегать по утрам, что почему-то особенно нравится маме Лю и Наи. Потом Синтия машет руками, знакомиться с каким-нибудь умным китайцем. И вместе с китайцем разбирается почему в местах живут плохо.
Надя болтала ногами. Она забралась на горку из четырех большущих подушек сложенных как мамины пышные оладьи в тарелочке. Только подушки лежали на перине. А перина - на матрасе.
В субботу всегда баня. На день девочек отправляют к бабушке. Мама в это время прибирается дома до скрипучей чистоты. А если у неё настроение хорошее, то еще и слойки печет.
Река
Подушки набиты гусиным пером. У них дома никогда никаких гусей, конечно, не было. Только летучие несушки из бабушкиного курятника. Подбросишь их вверх, они закудахтают, заворочаются на месте, в руки твои вжимаются и вдруг - летят.
Так Уля и Надя своим рыжим дурочкам напоминали, что те птицы все-таки, а не пингвины какие-нибудь. Этих-то если подбросить, то не случиться ничего, бултыхнуться сверху на землю и будут так лежать, барахтаться, по туго пузыристым животам себя хлопать.
Гусиное перо тяжелое. Подушки в красных цветах, в полумесяцах высокие. Заберешься на них и кажется, что совсем от земли, от пола, далеко-далеко.
А бабушка сверху на перины, на цветные из гусиного пера лепешки, набрасывает атласную золотую накидку с чудесными оленями.
Люля снимает её и превращается в красавицу. Накидку сверху над головой завязывают узлом. Желтая нездешняя бахрома падает на лицо. И сестра становится словно удивительная принцесса.
У бабушки жарко. Очень-очень. В декабре уже окон не откроешь, давно поставлены вторые рамы. И даже только в трусиках с маечками жарко. Но зато хорошо тренироваться в плавании.
Девочки стоят на кровати, сверху, в её изголовье. Тёмно, тёмно-синее с голубоватыми цветочными прожилками одеяло - их река и море.
- Ну, ныряй же! Это не команда! Ты же сама первой быть хотела! - размахивает руками Надя, объясняя. Ей и самой уже не терпится плюхнуться в теплое глубокое свое зимнее лето.
И их река-одеяло раздвигает свои волны, приподнимая пододеяльник, захватывая сестер в свободное небо, в которое можно спокойно ложиться и тихонько плыть в нем.
Зима
Они уже всё посмотрели. Семьсот пятьдесят тысяч раз. Или миллион. Сколько - уже забыли. Мама пила чай. Иногда она хмурилась. Иногда, пока хозяева дома не видели, грозила девочкам указательным пальцем и показывала, как надо правильно сидеть в гостях. Надоело. Надя стащила свою шапку с дивана. Передала её сестре. - Жди меня тут, - громко прошептала она, натягивая темный пушистый шарик на голову Люле. - А мама нас не потеряет? - Да не думай об этом! - А почему? - Нну, ну мне Богородица сказала. - Ты сочиняешь! - Я же твоя сестра! Чего ты споришь? Стой тут, я сейчас приду! - А когда тебе Богородица сказала? - Если ты мне не веришь, то ей-то грешно не верить! Ты что ли грешница? Я маме скажу. Уля отворачивается в сторону и грустит. Не только оттого, что она - грешница. Но еще и оттого, что она чувствует: сестра чего-то не договаривает. И как ни крути, потом правильно уже всё равно не будет. Зато Надя очень довольна: шапку она надела Люле хорошо. Только резинку еще поправить, чтобы ровненько лежала.
Шубки оставили на стуле. Валенки стояли рядом. У обеих черные. Но у старшей - с тремя пластмассовыми напаянными папой точками. А у младшей - с двумя красными. Девочки снарядились, кругло повернулись и как можно тише вышли в сенки, в темноту. Стол с алюминиевыми ведрами для бани, открытая корзина с застывшей клюквой, старый черный будильник с желтым выцветшим циферблатом. И маленькое окно на луга. Снег уже успел лечь надолго, на всю зиму, но был еще таким первым тяжелым. Поэтому в окошке небо пасмурного дня оседало в белое пространство, иногда нарушаемое встрепенувшимися кустиками осоки. Девочки молчали. Они держались за руки и заворожено смотрели в очаровывающую снежную бесконечность, которая превращала их в две маленькие точки на самом краю земли.
От Плетеневых до дома дорога в два холмика. Сначала нужно спуститься с высоты под горку, пройти рядом с тополями, перейти мостик и речку, потом подняться. Мама недовольна, поэтому девочки молчат. Они идут, наклонив головы и всеми силами делая вид, будто ничейные, будто вовсе не мамины дочки. Вдруг оказывается, что им навстречу пришел папа. Это очень хороший знак. Но на всякий случай стоит перекрестить пальцы, как бабушка учила. И лучше и на ногах и на руках. Из-за тёплых шерстяных носков неудобно поворачивать пальцы в сапогах, но Лю и Ная стараются. Папе весело смотреть, как Уля и Надя хмурятся. Он смеётся. Девочкам сразу становится легче. - А вон там, на болоте, камыш растет, - показывает папа, - раньше говорили, это чертовы палочки. Девочкам страшно. - А почему? - У черта хвостик похож на камыш. - А ты откуда знаешь? - А еще у черта рожки на голове бОльшушие, козлиные... - Серёжа, ну, не надо, ты зачем это говоришь? Не надо, мне страшно. - И нам - страшно! - Страшно? Правда? Они уже всё посмотрели. Семьсот пятьдесят тысяч раз. Или миллион. Сколько - уже забыли. Мама пила чай. Иногда она хмурилась. Иногда, пока хозяева дома не видели, грозила девочкам указательным пальцем и показывала, как надо правильно сидеть в гостях. Надоело. Надя стащила свою шапку с дивана. Передала её сестре. - Жди меня тут, - громко прошептала она, натягивая темный пушистый шарик на голову Люле. - А мама нас не потеряет? - Да не думай об этом! - А почему? - Нну, ну мне Богородица сказала. - Ты сочиняешь! - Я же твоя сестра! Чего ты споришь? Стой тут, я сейчас приду! - А когда тебе Богородица сказала? - Если ты мне не веришь, то ей-то грешно не верить! Ты что ли грешница? Я маме скажу. Уля отворачивается в сторону и грустит. Не только оттого, что она - грешница. Но еще и оттого, что она чувствует: сестра чего-то не договаривает. И как ни крути, потом правильно уже всё равно не будет. Зато Надя очень довольна: шапку она надела Люле хорошо. Только резинку еще поправить, чтобы ровненько лежала.
Шубки оставили на стуле. Валенки стояли рядом. У обеих черные. Но у старшей - с тремя пластмассовыми напаянными папой точками. А у младшей - с двумя красными. Девочки снарядились, кругло повернулись и как можно тише вышли в сенки, в темноту. Стол с алюминиевыми ведрами для бани, открытая корзина с застывшей клюквой, старый черный будильник с желтым выцветшим циферблатом. И маленькое окно на луга. Снег уже успел лечь надолго, на всю зиму, но был еще таким первым тяжелым. Поэтому в окошке небо пасмурного дня оседало в белое пространство, иногда нарушаемое встрепенувшимися кустиками осоки. Девочки молчали. Они держались за руки и заворожено смотрели в очаровывающую снежную бесконечность, которая превращала их в две маленькие точки на самом краю земли.
От Плетеневых до дома дорога в два холмика. Сначала нужно спуститься с высоты под горку, пройти рядом с тополями, перейти мостик и речку, потом подняться. Мама недовольна, поэтому девочки молчат. Они идут, наклонив головы и всеми силами делая вид, будто ничейные, будто вовсе не мамины дочки. Вдруг оказывается, что им навстречу пришел папа. Это очень хороший знак. Но на всякий случай стоит перекрестить пальцы, как бабушка учила. И лучше и на ногах и на руках. Из-за тёплых шерстяных носков неудобно поворачивать пальцы в сапогах, но Лю и Ная стараются. Папе весело смотреть, как Уля и Надя хмурятся. Он смеётся. Девочкам сразу становится легче. - А вон там, на болоте, камыш растет, - показывает папа, - раньше говорили, это чертовы палочки. Девочкам страшно. - А почему? - У черта хвостик похож на камыш. - А ты откуда знаешь? - А еще у черта рожки на голове бОльшушие, козлиные... - Серёжа, ну, не надо, ты зачем это говоришь? Не надо, мне страшно. - И нам - страшно! - Страшно? Правда? Мама ёжится. - И шкура у черта черная, козлиная, но только на спине, дальше чешуйчатая, - глаза у папы искрятся, мама жмурится и отворачивается, - а вместо ног - копыта! Лю и Ная застыли на месте, не могут сдвинуться. - Серёж, не стыдно тебе? - Я вас воспитываю, чтобы вы были храбрые. Тренирую. - Хорошо-хорошо, - мама находит способ угомонить папу, - сделаешь тогда выключатель близко к Надиной кровати, чтобы она не боялась темноты. Потренируешься тоже. - Хорошо-хорошо, - папе всё нипочем, даже очень суровая мама.
Мама ёжится. - И шкура у черта черная, козлиная, но только на спине, дальше чешуйчатая, - глаза у папы искрятся, мама жмурится и отворачивается, - а вместо ног - копыта! Лю и Ная застыли на месте, не могут сдвинуться. - Серёж, не стыдно тебе? - Я вас воспитываю, чтобы вы были храбрые. Тренирую. - Хорошо-хорошо, - мама находит способ угомонить папу, - сделаешь тогда выключатель близко к Надиной кровати, чтобы она не боялась темноты. Потренируешься тоже. - Хорошо-хорошо, - папе всё нипочем, даже очень суровая мама.